День быстро клонится к вечеру. Что дальше? провести тут еще одну ночь? Я в нерешительности как никогда. Но отчего я так медлю? Брест — это ведь ясно очерченная цель моей поездки: «… незамедлительно прибыть на катера», этого было мне достаточно. Бисмарк, этот великий Нимрод, уже вдул бы мне по самые уши!

А я ему все испортил. В Бресте останутся лишь канцелярские нюансы, и я вновь окажусь во флотилии. И если Бисмарк захочет что-то предпринять, ему придется иметь дело со Стариком. А Старик, если ничего не изменилось, вовсе не шут гороховый.

Беру себя в руки и объясняю командировку в Брест, как конечную цель всего путешествия. Второй приказ Бисмарка я порвал в мелкие клочки. Так и только так! Их конечно можно было бы собрать и склеить в одно целое, но проблема в том, что я выкинул клочки в окно.

Уже прошло достаточно времени с момента появления приказа о моей командировке в Брест. Но так уж бывает на войне!

Imponderabilite! Никто не может предсказать, что кого ждет на жизненном пути. В конце концов, у меня есть, пока еще, мой красный пропуск, эта палочка-выручалочка. Вот был бы смех, если бы с ним я не смог пройти все кордоны и рогатки!

Расстелив карту, вымеряю расстояние по прямой до Бреста: где-то 200 километров — рукой подать! Но лишь в том случае, если хотя бы полдороги проедем без помех.

Заодно измеряю расстояние и до Ла Боля. Правда, туда оно побольше. Да что с того? Детский лепет! Симоны там давно уже нет. И в Бресте наверное тоже. Кто знает, куда эти свиньи могли упрятать Симону.

Надо вооружиться терпением, а не терзать себя вновь и вновь.

Итак, решено — едем дальше не теряя времени! Но стоит ли сегодня отправляться в путь? Здесь у нас есть комната — и неплохая. Кто знает, сможем ли мы найти по дороге нечто подобное? Чепуха, НАДО ехать! Не врастать в уют и негу!

Водителю объясняю, что кое-что еще не завершил: «Здесь же, рядом». При этих словах на карте веду ребром ладони по местности, лежащей между Сен-Мало и Брестом. «Здесь братишки могут снова высадиться. Место очень уж удобное: ровное и открытое.»

От ужаса охватившего его, водитель даже рот открыл. Чтобы успокоить его, мягко продолжаю: «А если братишки не появятся, то сможете расслабиться по полной программе.»

Потому, что водитель смотрит на меня довольно недоверчиво, я, уподобясь миссионеру, продолжаю: «Собственно говоря, а посему вам так хочется вернуться в Париж? Не думаете же вы, что в Париже вас ждут веселые Дуньки? Вас же немедленно — могу поспорить — тут же отправят еще куда-нибудь. И если совсем уж не повезет — на линию фронта! Радуйтесь тому, что попали со мной в одну компанию. А потому — убрать грусть с лица и вперед!»

Тут я вспомнил, что давно хотел посмотреть семейные фотографии водителя, а потому спрашиваю еще мягче, чем прежде: «У вас есть жена и дети?» — «Так точно, господин лейтенант! Есть и жена и дети.»

Мне не надо давить на него: водитель уже достает свое портмоне.

«О, у вас мальчик и девочка?» — «Так точно! Господин лейтенант, говорят они чудесная парочка.» — «Красивые и здоровые дети!» — «Так точно, господин лейтенант! Они абсолютно здоровы!»

Собирая в комнате вещи, слышу через распахнутое окно голос Атлантики. Каждая накатывающая на берег волна издает свой шум. Закрываю глаза, и этот шум буквально пронзает меня. Он проникает в меня через открытый рот, нос и уши.

Выглядываю из окна: прожекторная установка, рядом с которой косо задран вверх нос грузового корабля, держит свои прожекторы, словно несколько голов на длинной шее. Скоро мимо пойдут сторожевики и как и каждую ночь, займут свои позиции между скал.

За час до полуночи отправляемся в путь. Луна стоит прямо перед нами в низком небе, очень яркая, но узкая. Дорога напоминает свинцовую реку в ее свете. Деревья вырисовываются черными столбами на фоне лунного неба и отбрасывают длинные тени.

Заряжаю автомат, указательный палец правой руки держу на спусковом крючке, левая рука готова передернуть затвор — нам рассказали довольно много историй о террористах в этой местности, и что-то гложет под ложечкой. Поездка ночью, без сопровождения, довольно рискованна.

Но этот наш внезапный ночной отъезд имеет и положительную сторону: без всяких яких, собрались и — вперед! Это по мне.

Пока мы так едем с выключенными фарами, пытаюсь думать о Симоне. При этом чувствую себя так, словно виноват в чем-то.

Приходится напрягаться, чтобы ярко вспомнить образ Симоны. Такое со мной впервые. Неужели Симона потеряна для меня на век?

Город Динан. Хочу осмотреться и выяснить, безопасно ли ехать и дальше без сопровождения. Но на улицах никого. Мертвый город. Направляю водителя по едва различимым в темноте указателям. Но я не совсем уверен в том, что правильно понимаю их.

Наконец в одном из дворов вижу часового с невероятно длинной винтовкой. Он охотно объясняет, что мы попали во двор скотобойной роты по заготовке мяса.

Бормочу: «Вот дерьмо!», а вслух произношу: «Не знал, что и такие имеются!»

Замечаю, что для меня уже стало привычным жить по ночам. Раньше довлела истина, что ночью все люди спят. Теперь же я буквально не в себе, Если не вижу какого-нибудь движения по ночным улицам.

Надо бы себя привести немного в порядок.

Часовой дает нам совет: У них в роте есть настоящие раскладушки, а машина будет под надежной охраной.

Утром нам дают кофе и довольно приличный завтрак. Ловлю на себе взгляды полные недоуменного любопытства.

По ровной как стрела дороге едем в Ламбаль и далее в Сен-Бриек. Хочу остановиться на побережье у Сен-Бриек. Открываю карту и читаю: «Paimpol». Paimpol — это название всегда было для меня многозвучным: Pierre Loti, исландский траулер, с огромными парусами! А потому — на Пемполь!

В Пемполь ничто не напоминает о славных когда-то временах: пустой порт, заброшенная карусель у самого пирса. За плотно задаренными ставнями домов стоит густой влажный, затхлый воздух. Из-за стен, укрывающих сады, вырывается зеленая кипень. Коньки крыш располагаются уступами. В садах растет coquelicot. Остовы каменных ветряных мельниц — ампутированные ветряки.

Ветер наносит справа на дорогу песок дюн. Ничто не мешает взгляду обозревать морской простор. Бледная желтизна песка, серая сталь неба и полоска воды, размером с сантиметр — тоже сталисто-серая, лишь немного темнее неба, так что можно различить границу моря и неба.

В картину слева вкраплены остовы ветряных мельниц. Вероятно, раньше хлебные нивы тянулись далеко вглубь страны: здесь, на побережье, довольно сильный ветер.

Бухта Saint-Benoit-des-Ondes грязно-серого, илистого цвета. Куда бы ни бросил взгляд, нигде ни намека на яркие цвета.

В простенькой пивнушке ем крошечные ракушки, называемые «bigorneaux» и точно такими же иголками — шпажками, какими Бисмарк работал на своей настенной карте. Одна иголка с желтой, другая с синей, а третья с красной головкой.

Иду по берегу и выхожу на щебенчатую тропинку. Вдруг правая нога попадает, словно бы в свежезамешанный гипс. Надо скорее выбираться наверх, туда, где песок сухой.

Кайма прилива обозначена линией из ракушек и выцветших крошечных кусочков дерева. В некоторых местах отступившая вода оставила какие-то лохмотья и мусор: обувь, набивка матрасов, много гниющих водорослей, выцветшие панцири крабов, куски гранита размером с кулак.

В нос бьет резкий рыбий запах: и тут вижу лежащее передо мной черное чудище. Внезапно оно меняет цвет с черного на серый, и тысячи мух жужжа, окружают меня: я их вспугнул. Чудовище являет собой затрепанный трупик морского угря. Хвост отсутствует. В ямках глазниц густо сидят, словно приклеенные, мухи.

Пройдя дальше, упираюсь в гигантское поле «под паром», из блоков размером с дом. Вид такой, будто здесь отвел душеньку спятивший циклоп: в таком беспорядке лежат куски скал. До половины серые, а вторая половина коричневая. Границы этих половин показывают, докуда доходит прилив. Коричневые тона придают прилепившиеся бороды водорослей. Очень осторожно подхожу к этим водорослям: они скользкие, словно покрыты желатином.

В этом нагромождении скал более не вижу Атлантики. Она так близка и в то же время очень далека. Слышу голос прибоя, однако не вижу ни малейшего его признака. Куда ни кинь взгляд, повсюду скопление скальных глыб.

Серое небо навевает грусть.

Присаживаюсь и уже не слышу шум моря. Ощущаю себя первочеловеком на необитаемой земле — один-одинешенек среди этих серьезных, суровых скал.

Вдруг меня охватывает страх, а вдруг все это лишь порождение моей фантазии? Если я здесь поскользнусь и сломаю ногу, никто не придет мне на помощь. Сколько бы я не орал, зовя водителя. А если начнется прилив и быстрее, чем я смогу отсюда убраться?

В охватившей меня панике быстро вскакиваю. Назад, на берег! Прочь отсюда! Да повнимательнее, чтобы не влететь в расщелину между глыб!

Вот и Morlaix. Вытянулся вдоль рукава залива. Гигантский железнодорожный виадук все еще цел. Город лежит вытянувшись в длину, в балке, полностью окруженный этим виадуком.

Камни стен красноватого цвета. Такого же цвета и мелкий щебень дорог. Начинается проливной дождь.

Смотрю сверху на открывшуюся внизу бухту: тонкая полоска водорослей указывает линию прилива.

Телеграфные столбы полностью покрыты плющом. Косо накренившиеся от морского ветра сосны покрывают берег. Наполовину закрытый кустарником виднеется справа тяжелый бункер.

Мак — оранжевого цвета — целое поле мака. Цветы поникли под сильными струями дождя. А вот палисадник полный пионов.

Рапс высотой в метр. Скрип щеток стеклоочистителя. Блеск стекла. Линии разводов и переливы там, куда не достают щетки.

Дорога такая же мокрая и серая как и небо. Пять черно-белых коров вяло жуют что-то. В Нормандии, наверное, такая же погода, как и здесь.

Даль исчезает, растворяясь в мареве дождя. Словно мелкие камешки стучат по крыше дождевые капли. Щетки стеклоочистителей не успевают очищать стекло от потоков воды.

«Creperie ouverte» — звучит заманчиво, но чтобы остановиться т речи быть не может: Дождь льет как из ведра.

Хотя едем по бретонской земле, меня охватывает болезненное, выматывающее тоскливое чувство по Бретани — МОЕЙ Бретани.

Тучи разошлись. Видимость улучшилась. Все, что вижу, буквально впитывается мною без остатка. Бретань — моя вторая родина.

Въезжаем в Saint-Pol-de-Leon: отсюда, через возвышенность, прямая дорога в Брест. Однако хочу еще немного побыть на побережье, а потому едем по узким объездным дорогам.

Я представляю собой самостоятельную воинскую единицу. Могу позволить себе медленно ехать вдоль полей артишока. Прямые, словно гигантские болты со светло-зелеными головками. Вот поля цветной капусты: они почти полностью убраны. По обеим сторонам дороги цветущие розовым заросли конского щавеля.

Дорожный указатель сообщает о приближении к городку Plouescat. Почему бы и нет? Пара лишних километров не помеха. Потому едем дальше по накатанной дороге прямо к берегу.

В Плюскате прошу остановиться, увидев густой ряд калл перед фасадом одного дома: таких роскошных, пышно цветущих калл я еще никогда не видел. Мимо проходит калека на примитивном протезе вместо левой ноги. Заросли папоротника так густы и высоки, что закрывают местность. На фоне неба выделяются темно-зеленые, колышущиеся под порывами ветра верхушки сосен. В воздухе носятся ласточки.

Проезжаем Goulven. Церковные башни, словно серые сталагмиты. Небольшое здание церкви напоминает корабль, а башни — семафоры.

Прошу водителя подъехать почти к самой воде. Выхожу и присаживаюсь на траву молотянки. Неужели я хочу еще больше впитать в себя эти картины Бретани? А может, просто не хочу показаться на глаза Старику?

И вдруг, будто наяву отчетливо вижу Старика — в кожанке, на шее повязан поношенный шарфик, на груди бинокль, лицо сурово, взгляд жесток: вместо глаз узкие щелки, лоб испещрен глубокими морщинами, на затылок сдвинута потерявшая форму, когда-то белого цвета фуражка — картина любого командира-подводника, однако не крутого, киношного типа, а осмотрительного, скупого на слова интроверта. Что забыл такой человек в конторе, за письменным столом, заваленным папками с бумагами? Неужто Старику нравится такая жизнь?

Не имею ни малейшего представления о том, как Старик чувствует себя в этом новом для него качестве. Внутри ощущаю страх оттого, что возможно наши дорожки разошлись.

Въезжаем в Brignogan. На большой площади заходим в трактир, чтобы промочить горло. Хозяйка, старая, толстая мамаша, проявляет неожиданное сочувствие. Она кажется расстроенной из-за того, что не может предложить нам что-либо посущественнее. Но затем приносит нам бутылку красного вина.

От хозяйки узнаем, что здесь стояли артиллеристы: «Mais un jour donne, ils sont tout partis pour la Russie… Ils etaient si gentils. Je crains, qu’ils soient tous tombes…»

В этот момент, из полутемного угла, у входа на кухню, от какого-то деда долетает бормотанье: «Heureusement…», а потом отчетливо: «Heureusement». Эта свинья понял, что я говорю и понимаю по-французски. Что же делать? Надо что-то сказать ему. Он должен подойти и извиниться.

Задерживаю дыхание — успокаиваясь — раз, два — понимаю, что надо сделать скидку на его возраст. В это время дед встает и уходит.

Внезапно мои мысли перескакивают на «скелет», который Старик «прячет в своем шкафу»: он показал один такой. Тогда так же зашел разговор о войсках. То был «скелет» торговца сигарами.

История начиналась довольно безобидно: Старик по простоте своей, зашел тяжелой поступью в этот магазинчик — словно безмозглая фронтовая свинья, не представляющая проблему дефицита в Рейхе. Он слегка уже поддал, но хотел еще, не представляя того, что ни на стойке ни под стойкой ничего не было. А потом его буквально взорвала неожиданная атака «отравителя», как он назвал торговца табаком.

И в ушах моих, словно наяву, ясно и отчетливо зазвучали слова той ситуации, хотя я изо всех сил пытался выгнать их из себя. Слышу даже интонацию, с которой Старик имитировал голос и речь торговца: «Это, наверное, шутка, что именно ВЫ хотите купить у меня сигары? ВЫ и так все имеете, мы же — ничего — ни пожрать, ни покурить. Поезжайте к себе в Берлин, там и купите себе сигары!»

Старик, вероятно, позвонил куда надо — и на следующий же день лавка была закрыта.

Когда же я спросил его: «А что сталось с торговцем?», он лишь пожал плечами. Через несколько минут, сердито буркнул: «Он чертовски плохо говорил…».

И вот я виляю во второй раз: изображаю из себя дурака, которого трахнули по голове пустым мешком из-за угла. И отступаю.

Едем дальше, а я издеваюсь над собой: Старина! Ты с честью сумел выпутаться из затруднительного положения. Славно сыграл отведенную тебе роль!

У какого-то кладбища прошу остановить машину и читаю имена, высеченные на могильных плитах: Goas-Broustal, Queinnec, Riou-Moussec, Quintric, Grannec-Billant, Fily-Gourlaouen, Gueguen-Hascoet, Brenaut-Brenambot, Greau-Gueguen, Marhoc …

Посреди кладбища возвышается финиковая пальма. Круглый гладкий ствол покрыт зеленым мхом. Впервые вижу такую картину. Перед Брестом дорога ныряет с горы прямо в волны. Далеко впереди видна широкая полоса воды. Оказываются мачты и командирские мостики военных кораблей. Этот участок мне не знаком, так как раньше я приезжал в Брест поездом — печальной, серой ранью.

Но вот нахожу кое-что знакомое — гаражи Citroen. Значит, въезжаем на Rue de Siam.

Но что же со мной творится? Почему я не воплю от радости, не ликую от того, что добрался до цели своего путешествия? Когда я раньше добирался до долгожданного пункта, то всегда глубоко и радостно вдыхал воздух всей грудью, как странник нашедший живительный источник. А сегодня я словно не в своей тарелке.

Все очень изменилось. Повсюду видны развалины…

Огромные горы развалин между несколькими все еще стоящими серыми и жалкими постройками. Провалы окон пусты. Ставни и жалюзи расколоты. Говорю себе: «Эти оконные провалы, кажется, так же выглядели и в прошлый мой приезд». Еще более гнетущее чувство вызывает лежащая повсюду серая пыль развалин. На одном дереве висит дверной стояк.

Машина наша останавливается и я делаю несколько шагов. На светло-сером небе, покрытом дымкой, видны пятна, напоминающие овсяные хлопья.

Куда бы ни ступил, везде под ногами раздается хруст битого стекла. Жалюзи магазинных витрин свернуты и смяты, будто сделаны из картона. Узкий дом, как саблей, расколот бомбой сверху донизу: считая мансарду, все шесть этажей. Впечатляющее зрелище: здание выглядит так, точно огромный нож разрезал его, а внизу еще и провернулся. Бомба, скорее всего не разорвалась и все еще лежит под кусками потолочных перекрытий.

Словно темные нахохлившиеся птицы карабкаются по развалинам местные жители.

Не могу понять ход мыслей стратегов, отдающих команду бомбить города: что за чепуха? Здания разбиты, все лежит превращенное в тлен и пепел — кому это надо?

В переулке, отходящем от Rue de Siam, разрушены все магазины. Несколько встреченных мною человек идут полные фатализма: смотрят на меня равнодушно, без ярости и страха — просто тупо глядят, не видя. Весь вид их говорит, что им на все плевать, и они не в силах принять какие-либо решения.

Вокзал тоже полностью разбомблен. Но, несмотря на разрушения, он, кажется, продолжает работать. Подъезжают полуторки с военно-морскими номерами. Партию в почти полсотни матросских вещмешков грузят в багажный вагон. Эта картина действует мне на нервы. Хорошо знаю, что значит эта погрузка: это не просто вещмешки, забрасываемые в вагон, а знак того, что погибли 50 моряков. Такое количество людей в экипаже подлодки. Один моряк — один вещмешок. И эти вещмешки — все, что осталось от ушедших в боевой поход подводников.

С места парковки машин смотрю на рейд. Рейд Бреста — это один из красивейших рейдов мира и он настолько огромный, что все флоты мира могли бы здесь одновременно бросить якоря, не боясь задеть друг друга.

Брест был моим первым портом приписки. Здесь, на борту эсминца, начиналась моя карьера военкора. Там внизу я писал на рассвете, сразу после швартовки, текст о ночном боестолкновении в Бристольском канале. «Британский флот разбит в пух и прах!» — появился тогда мой текст во всех газетах под таким, написанным чужой рукой, заголовком. Это был текст о том, как английские траулеры, появившиеся, словно покрытые белой известью декорации в прожекторном свете, были атакованы огнем наших артиллерийских установок и потоплены.

Подъезжаем к госпиталю, где лечятся моряки флотилии. Здание раскрашено огромными ровными разноцветными плоскостями — зелеными, охристо-желтыми, коричневыми. Перед красивым, округлым фасадом — уродливая баррикада из балок и стволов деревьев, меж которыми свисают защитные сети с огромными ячейками. Курам на смех!

Проезжаем дальше и рядом с будками часовых у ворот флотилии вижу два огромных бетонных блока, напоминающих сахарные кубики.

Наверное, здесь, во время бомбежки укрываются часовые. Оба «сахарных кубика» имеют входные люки. Весело тут у них!

Асфальт перед въездом тоже причудливо раскрашен. Немного работы красками и кистями — и вот причудливые пятна. Стою и удивляюсь: вероятно, это сбивает противника с толку, и он не может идентифицировать с воздуха раскрашенный таким образом объект с имеющимся планом города.

Боцман — унтер-офицер, начальник караула — колеблется несколько секунд. Затем, несмотря на мой серый полевой прикид, он признает во мне моряка и, сделав два шага назад, салютует мне. Солдаты, высыпавшие из караулки, смотрят, открыв рты на нашу замаскированную машину.

— Командир на месте?

— Так точно, господин лейтенант!

Ну вот и все. Мы — на месте. Медленно переваливаем через «лежащего полицейского».