Зампотылу уже несколько дней беспокоится о поставках. Он хочет послать грузовик, чтобы из Cheteauneuf — если там, вообще, еще есть возможность проскочить, — и из Logonna привезти все то, что он, обобщая, называет «маркитантскими товарами». Когда после обеда он возникает в столовой перед Стариком, я уже знаю, что он замышляет. И тут же слышу «Logonna» и «Cheteauneuf» и «грузоподъемностью две с половиной тонны» и вижу, что пока зампотылу горячится, Старик щурится на него, словно не проспавшись.
— Об этом не может быть речи, — долетают до меня слова Старика. — Позаботьтесь-ка лучше о том, чтобы имелось достаточное количество одеял в медчасти и на случай, если нам придется перебираться в Бункеры.
— Слушаюсь, господин капитан! — отвечает зампотылу, будто выйдя из некоего подобия транса, внезапно снова по-военному.
— У него с нервами не порядок! — обращается ко мне Старик, когда зампотылу исчезает.
Еще не прошло и получаса, как запотылу входит в кабинет. Сквозь шум разговора в соседнем помещении, слышу, что «в том небольшом замке» имеется больший запас шерстяных одеял. Может быть, этим зампотылу снова подразумевает Logonna?
— Ладно, — сдается, наконец, Старик, — но только прежде мы должны будем разведать дорогу.
Старик надолго задумывается, а затем объявляет:
— Лучше сразу сегодня во второй половине дня.
Зампотылу стоит, слегка согнувшись и, вероятно, не знает точно, куда ему смотреть.
— Закажите открытый вездеход на пятнадцать часов! Никлиш поедет! — Старик говорит наполовину командным, наполовину веселым голосом. Затем, вопросительным тоном, обращается ко мне:
— Ты как, едешь с нами? — и, вдруг, с сияющим выражением лица, как будто бы его внезапно осенила хорошая идея, к зампотылу:
— И Вы, естественно, тоже!
— Так точно, господин капитан!
— И прихватите автоматы для Вас и нашего Politruk.
И еще раз звучит запоздалым эхом:
— Так точно, господин капитан!
— Очень хорошо, — говорит мне Старик, — если мы опять покажемся населению.
При этом, когда он смотрит вслед зампотылу, в его голосе чувствуется нотка злорадства,
— Своего рода испытание боем. Ему время от времени нужна встряска. Иначе не узнает, что такое война.
Веселенькое дело! думаю про себя. Должно быть, я и есть этот «Politruk». Старик надел свою белую командирскую фуражку. Чтобы бросаться в глаза? Садится рядом с водителем, в то время как для меня и зампотылу определены задние сидения. Мы тотчас же усаживаемся высоко, поставив ноги на сиденья.
— В окрестностях Dirinon, на полпути между Landerneau и Daoulas, утром был атакован морской патруль, — сообщает нам Старик, когда водитель отпускает ручной тормоз. — Потому нам надо все основательно разведать и прозондировать почву, да и близлежащие кусты тоже!
Мне известно, что это значит. Но внутренне протестуя, думаю: Что за чушь! Если начнем зондировать кусты, то всех диких животных поднимем. Но кто же эти дикие животные, на которых нам предстоит охотиться? Люди из Maquis, например? И тут меня осеняет: Подлесок по-французски называется «Maquis»! Можно ли тогда говорить о «Maquis в Maquis»? Набегающий воздушный поток исключительно приятен при такой жаре. Берем направление на Guipavas, хотя нам сообщают, что янки там уже были. Все выглядит так, будто Старик хочет избежать поездки по местности в направление Le Faou, где Maquis напали на наш конвой. По местности, в которых находятся убежища Maquis, водителю приходится ехать особенно медленно. Немногие прохожие глазеют на нас так, словно мы инопланетяне. У Старика на шее его орден. Белая фуражка и Рыцарский крест! Все должны видеть, какая изящная мишень проезжает по этим местам. Что за непредсказуемая, чокнутая свинья! Каждый день он все более явно страдает от того, что вынужден сидеть как пришпиленный за своим письменным столом. Старик что-то насвистывает. Он кажется снова весь в своем ключе. Однако, по крайней мере, мог бы тоже взять автомат. Зампотылу держит свой на коленях, я тоже. Водитель — бедолага. Он бы лучше сидел в столовой вместо того, чтобы везти свою шкуру на местный рынок за понюшку табака. Когда остается еще добрых пять километров до Landerneau, дорога поднимается на вершину холма. Водитель преодолевает затрудняющие видимость вершины обычно с некоторой осторожностью, но на этот раз он едва ли касается педали газа. Как только Старик орет «Стоп!», наивысшая точка холма уже лежит за нами. Я налетаю на плечи водителя, а зампотылу на Старика… Этим толчком вперед обнаруживаю, что там во впадине между домами блокирует дорогу: Танки! В одну секунду замечаю камуфляж, оливковый цвет формы, более плоские стальные шлемы, загорелые лица. Отчетливо вижу черные створы стволов пушек, направленных на нас. У меня перехватывает дыхание. Прежде чем успеваю что-либо сообразить, Старик уже поднялся с сиденья, и теперь машет правой рукой, описывая в воздухе круг, в то время как левой держится за рамку ветрового стекла: Сошел с ума, что ли?
— Задний ход! — орет Старик, не поворачивая головы, и продолжает размахивать рукой. Водитель сразу все понимает.
Не верю своим глазам: Янки машут нам тоже, в то время как машина делает сильный рывок назад. Я начеку и держусь крепко. Старик вопреки толчку остается стоять и машет и машет, как будто не может остановиться от охватившего его восторга. ТЕПЕРЬ, думаю я, братишки должны проснуться от своего удивления и начать палить — но там внизу на дороге уже новая картина: Янки исчезли как жуткое привидение. Вопль Старика:
— Все парень, теперь гони! — перекрывает шум двигателя. Еще я слышу одинокий выстрел и думаю: звучит как калибр 3,5! Вижу, как Старик опускается на свое сиденье, и длинную ленту открытой дороги, лежащую перед нами.
— Давай, там слева чисто! — шумит Старик. Водитель разворачивается буквально на двух колесах, и наш вездеход мчится прочь.
Проклятая пыль, и чего ей не лежится! Просто вестерн — чистая киношка!
— Давай, давай! Опять влево — туда, между деревьями!
Сосновые стволы проносятся мимо. Меня подбрасывает так высоко и в стороны, что едва не вылетаю из машины. У зампотылу дела не лучше. Старик видит это и смеется, затем приказывает взять направление на дорогу. Мы проехали почти полный круг, когда, наконец, останавливаемся в плотном кустарнике. Старик орет:
— Выключай мотор! — но мотор продолжает шуметь, и мне требуется какое-то время, пока не понимаю, что этот шум идет не от нашей машины, а от танков. А мимо нас гремит и грохочет, скрытый от нас лишь тонкой призрачной листвой, самое большее в пяти метрах друг от друга, один танк за другим. Я считываю до пяти между наплывом и ослабеванием шума мотора.
Люки всех танков закрыты.
— Не усраться бы от страха! — говорит Старик и добавляет, полуобернувшись к нам: — Но все же очень интересно, нет?
— Бог его знает! — отвечаю ему.
Старик ведет себя так, как будто все в лучшем порядке. Он по-настоящему бодр: О проблемности нашего возвращения в Брест не говорит ни слова. Жаль, думаю я, что мы не взяли с собой корзину для пикника, как это принято у французов. Сейчас было бы самое время «pour casser la croete» с хорошим глотком вина…. Водитель, заметно ошарашенный, смотрит на улыбающегося Старика. А когда еще и похвалу получает: «Хорошо водишь, Никлиш!», то тоже расплывается в улыбке. Старик думает, что рядом с рекой есть еще одна дорога. Зампотылу уже развернул карту.
— Да, здесь вдоль Elorn до La Forest, — поясняет Старик.
— Черт, а как мы там спустимся? — спрашивает зампотылу.
— Наискось, только так. Ну, Никлиш — курс 180 градусов! Насколько могу судить, братишки не свернут с дороги.
Действительно, водитель находит узкую дорожку, которая ведет на юг. Справа и слева видимость закрывают земляные валы. Кустарник на обеих сторонах дороги настолько пышный местами, что скрывает нас с головой. Мы мчимся сквозь зеленый туннель.
— Зимой померанец еще глупее, чем летом, — произносит Старик. Он подразумевает под этим померанского упрямца водителя. Но тут замечает, что изречение больше не подходит, и усмехается.
— Помедленней, побойся Бога! Они же нас подстрелят! — орет Старик спустя некоторое время Никлишу в самое ухо. И тут же:
— Стой! Черт тебя побери!
Мы подъехали вплотную к собственному дозору: Различаю, несмотря на всю маскировку, направленные на нас две противотанковые пушки. А Старик уже стоит и машет обеими руками — также как и у Landerneau. Водитель от охватившего его страха полностью заглушил мотор. Тишина. Наконец, как большие грибы в замедленной киносъемке поднимаются из земли с полдесятка касок, и затем две руки также поднимаются и машут в ответ.
— Давай, вперед! — приказывает Старик водителю, чтобы он снова завел двигатель.
Противотанковый ров пересекает дорогу! Ну, и что с того! Сильно раскачиваясь, словно желая вытряхнуть нас, вездеход проезжает препятствие. Так вот что приготовлено для неумолимого врага, если он пойдет этой дорогой! — мелькает мысль. Здесь уж янки вздрогнут не только от страха….
— Такую поездку обычно называют «увеселительной прогулкой» или что-то в этом роде, если не ошибаюсь, — говорю Старику, вылезая из вездехода и сбивая въевшуюся пыль.
Старик широко улыбается и гримасничает, двигая нижней челюстью туда-сюда. Судя по его довольному виду, все наше предприятие доставило ему истинное удовольствие. Когда же я добавляю: «Мало пообщались с братишками», он так громко хмыкает, как будто я отколол то еще коленце.
— Я так и говорю, — он внезапно шепелявит и смеется.
Спустя несколько часов, по пути из кабинета в столовую, Старик говорит:
— Я позвонил, кстати, офицеру-квартирмейстеру при коменданте крепости и доложил ему, что неожиданно между Landerneau и Брестом расположилась американская колонна. Наличие в колонне танков позволяет сделать вывод о более чем серьезных намерениях. Мы укрылись в лощине, чтобы все зафиксировать, и что использование нами нашего слабого вооружения было не целесообразным, так как могло спровоцировать нападение на нас с последующим захватом в плен, но определенный результат является в том, что мы представили эту информацию, которую охотно хотели бы передать коменданту крепости.
— И что он сказал тебе в ответ?
— Поблагодарил. Был чрезмерно благодарен. Высказал подтверждение хорошего отношения и так далее — с большим уважением говорил. Очень вежливый человек!
Уже принесли суп, когда Старик поднимается и странно звучащим голосом объявляет:
— Господа мои — наступила реальная опасность. С этой минуты приказываю: Выход в город только по двое. Ношение пистолетов обязательно… И еще я, с глубоким сожалением, вынужден Вам также сообщить: Мы больше пока не можем выезжать в Logonna. Пока…, это значит, что мы должны постоянно отслеживать положение. Нашим господам противникам, по-видимому, горяченького захотелось, да как бы пальцы не обожгли. О значении нашей Атлантической базы в рамках общего ведения войны мне Вам, пожалуй, нечего рассказывать… Обнаруженные танки могут значить только одно: Поощрение к наступательным операциям бойцов Maquis. Поэтому, нашим заданием является защита базы, до тех пор, пока Фюрер не сможет позаботиться о ее деблокировании. Я рассматриваю все в целом лишь как временное нарушение сложившегося порядка.
Старик перекачивается с пяток на носок и обратно. По-видимому, он подыскивает заключительные слова. Но затем просто продолжает:
— Круговая оборона территории флотилии, это наша важная первоочередная задача… Остальные же, то есть, только те люди, которые не пригодны для ведения боя в круговой обороне, должны быть привлечены для защиты нашего переднего края — так сказать, к закрытию разрывов и брешей между сухопутными соединениями. Ладно, господа мои… — Старик повышает голос, но затем только и говорит: — Давайте наслаждаться нашим обедом.
Тотчас со всех лиц улетучивается лежавшее на них напряжение. Некоторые даже отваживаются слегка улыбнуться и устремляют свои взгляды полные надежды на Старика. Но тот вовсе не думает давать ожидаемого всеми пояснения. Взгляд его опущен, будто он максимально сконцентрировался на своем супе. Однако вскоре он снова высоко поднимает голову и берет зампотылу на мушку:
— Зампотылу, может у нас есть трудности с запасами?
Уверен, что Старик только хочет дразнить его. Но все же, зампотылу бьет себя в грудь и отрывисто сообщает:
— Никаких, господин капитан!
— Чудненько! — трубит Старик, но зампотылу не слышит иронии и начинает самозабвенно выступать перед собравшимися: Узкие места — об этом не могло быть у него никакой речи, если бы не возможная потеря запасов в Logonna и Cheteauneuf. Запасы оружия — это, слава Богу, не его епархия. Он, во всяком случае, вооружен. А в некоторых областях запасов даже более чем достаточно.
— Например? — спрашивает доктор.
Зампотылу делает пару странных движений. Это выглядит так, как будто ему приходится рисоваться перед публикой — или как будто речь идет о тайне, которую он не сразу мог бы раскрыть. И только когда все уже проявляют горячее нетерпение, он произносит:
— В области коньяка, например…
— Область коньяка! — повторяет кто-то эхом.
— Обалдеть! — смеется другой.
— Неудивительно, при таких-то ценах!
— Как смешно! В этом весь наш зампотылу! Способный чертяка!
Зампотылу опускает глаза, словно уличенный во лжи грешник, но при этом надевает свою обыкновенную ухмылку.
— Коль речь идет об избытке, у меня тоже есть что предложить, — возглашает доктор голосом игрока снявшего банк:
— Мы снабжены презервативами — даже при ежедневном их потреблении, предположительно, на добрую сотню лет.
На минуту воцаряется тишина. Старик сидит с полуоткрытым от удивления ртом и сморщенным гармошкой лбом. С левого конца стола кто-то прыскает смехом. Несколько человек подносят ко рту салфетки. Доктор же глядит на всех равнодушно. Присутствующие молчат до тех пор, пока Старик не издает:
— Ну и ну! Как не стыдно!
И тут же возникает шумное обсуждение:
— «Область презерватива» — можно со смеху лопнуть…
— На какой срок у них гарантия?
Старик заканчивает всю эту болтовню своим способом: Он внезапно резко встает и громко объявляет:
— Приятного аппетита, господа!
Фифи наверное сцапали ночью двух старпомов. Какой-то француз видел это.
— Нам следует немедленно что-то предпринять! — рвет и мечет Старик. — Ну, я им и устрою!
А что он может подразумевать под словом «предпринять»? И кому «им»? Для начала Старик приказывает собрать всех офицеров флотилии. В приемной все напоминает встревоженный муравейник. И вдруг докладывают: Оба найдены. Пьяные в стельку! В своих комнатах! Этого я уже не переживу! Сейчас начнется тут катавасия! Но без меня! Быстро хватаю с крючка вешалки свою фуражку и исчезаю. И уже на лестнице, слышу, как орет Старик. Останавливаюсь, словно наткнувшись на стену: Давно не слышал такого насыщенного, гремящего командирского голоса. Пустые коридоры великолепно его усиливают. Снова ор: Грохочущее рычание облегчит состояние Старика — это прямо носится в воздухе! Подходя к воротам, слышу из группы копающихся в земле людей, как кто-то далеко разносящимся баритоном поет: «Почему ты целуешь только губы твоей невесты? / Поцелуй ее в задницу — там такая же кожа!» Вечером захожу в кабинет Старика: Старик сидит не шелохнувшись. Взгляд его прикован к рукам. Выражение лица неприветливо и угрюмо. Память услужливо достает фразу «прибитая физиономия». Она сидит во мне с тех времен, когда я был активистом еще у борцов союза тяжелоатлетов АДАС. Внезапно уношусь мыслями в Oberlungwitz, почти в двадцати километрах к югу от Хемница: на чемпионат Саксонии по греко-римской борьбе. Союз тяжелоатлетов АДАС и отборочные игры в Oberlungwitz — история, которая могла бы развеселить Старика.
Пару-тройку минут обдумываю, как бы достаточно осторожно коснуться этой темы, а затем делаю изрядный глоток пива, что принес бачковый из клуба, и начинаю:
— Тебе конечно известно, что я однажды был с борцами. Наверняка, это по твоему мнению, спорт пролетариев, но меня очень интересовали эти типы… как будто в противоположность курсантам военно-морского училища.
Старик, наконец, реагирует:
— Достойная среда для твоего выбора…
— Точно! Я даже заработал там медали.
— Потому что ты уже тогда был отморозком…
— Абсолютная правда!
Снова глоток, и выжидаю.
— Не томи! — произносит Старик, и я изображаю милостивое снисхождение:
— Так вот. Там проводились ежегодные отборочные игры, и там…
— «Отборочные игры» — звучит довольно странно, — перебивает меня Старик, — напоминает селекционные работы в сельском хозяйстве, я бы так сказал…
В этот момент снаружи раздается такой сильный грохот, что все стекла дребезжат.
— Ни хрена себе! — вырывается у Старика невольно, и он напрягается, с нетерпением ожидая повторения. Но когда второго такого звука не слышно, кивает мне: Я должен продолжать.
— Мне, тогда как раз исполнилось восемнадцать, и я ходил в фаворитах в моем классе. Повсюду в Oberlungwitz на стенах домов были наклеены плакаты: Большой карнавал борцов! — Хочешь верь, хочешь нет — но боролись на пяти матах. И все же, нужно было ждать целую вечность, пока не дойдет твоя очередь. Пивнушка, где лучше всего можно было убить время в ожидании, располагалась непосредственно под залом, в длинной, узкой как кишка комнате с лакированными столами. Вот там я сидел и потягивал лимонад, а напротив меня сидел наш полутяж с классной бабенкой: рыжей и соблазнительной как котенок.
Чувствую на себе заинтересованный взгляд Старика, и смотрю ему прямо в глаза: Старик кивает словно в задумчивости, а на лице выражение удовольствия.
— И дьявол его знает, что этот наш полутяж себе вообразил при этом, — продолжаю, — когда он начал оттягивать рыжей левый указательный палец назад — но не просто ради шутки, не таким образом…, — и я показываю Старику, как это было, — а для боли оттягивал его все дальше и дальше. Рыжая сначала покраснела, а потом побелела. Белый цвет был ей больше к лицу. Но она сидела не пикнув. Только стискивала зубы, да еще губы побелели. Я аж вспотел только от одного вида этого, и мне было ужасно страшно, что полутяж отломает ей палец. Мужика звали Тимм. Полный отморозок: Щетина, стрижка под ежика, челюсть как щипцы для колки орехов — и вдруг из меня вырвалось: «Эй, ты! Ну-ка прекрати заниматься этим дерьмовым делом!»
В следующий миг этот Тимм вытаращился на меня так, будто хотел сожрать меня с потрохами. Я вот подумал, тебя пронзит такая же невыносимая боль, как и меня там…
— Ничуть, — произносит Старик, а я делаю вид, будто история и закончилась на этом. И только когда Старик хватает свой стакан, говорю:
— Только эта боль пришла не от нашего полутяжа, а от той самой дамочки.
Старик с силой втягивает в себя воздух, а я поясняю:
— Она, как свободная женщина имела все права и могла, пока я смотрел в глаза Тимму, действовать как хотела, без того чтобы я заметил что-либо. Короче, она врезала мне такую затрещину, что я не смог очнуться и к следующему вызову борцов… Вместе с тем я получил, во всяком случае, значимый опыт. На всю жизнь, так сказать….
Старик только издает:
— Ну, ну, ну…
Я не осмеливаюсь больше продолжать свой путь до маяка Saint-Mathieu, но, по крайней мере, добираюсь до маленького пляжа Saint-Anne. Здесь я один как перст, и каждый, кто замыслил бы напасть на меня из кустарника, мог бы или сцапать меня одним прыжком или застрелить из охотничьего ружья. Но люди, которых встречаю на своем пути — это, прежде всего, рыбаки с очень длинными удилищами — производят чрезвычайно приветливое впечатление. Они приветствуют меня тоже, в ответ на мое приветствие. Бог знает, что они думают о морском офицере, с мольбертом на одном плече и палитрой в другой топающего по местности безо всякого сопровождения. Внизу, у воды, прямо-таки тропическая растительность. Различаю даже плотные кустарники бамбука, которых я больше нигде в Бретани не видел. Пробираюсь по горной тропинке, плотно прижимающейся к крутизне утесов, и вскоре передо мной открывается вид на залив и дальше до открытого моря: Голубая со стальным отливом глубокая вода. Дальше она изменяется к темно-синей зелени. Здесь, по крайней мере, несколько часов, я могу быть художником наедине с собой. Я наслаждаюсь этим как неожиданной лафой, подаренной мне судьбой: никакого лицемерного позерства, никакой ложной суеты, никакой головоломки, никакой необходимости держать ухо востро. Я спускаюсь, башмаки в руках, штанины засучены, на пляж. Море едва движется. Иногда я попадаю ногами на влажные места, иногда даже выдавливаю ступнями воду. Опускаюсь на жесткий, покрытый пересохшей на солнце коркой песок. Он бледно-желтый — одна сплошная широкая полоса. Море напротив, так как я сижу довольно низко, имеет ширину с большой палец руки — словно вырисовано одним-единственным движением кисти. Сижу неподвижно, только веки дрожат. И пытаюсь удержать их также в покое: Я пристально всматриваюсь в линию горизонта, до тех пор, пока глазам не становится больно. В этот миг чувствую себя как потерпевший крушение, которого выбросило на чужой берег… Потерпевший кораблекрушение? Чужой берег? Откуда взялись такие мысли? Если бы не было войны, то стоял бы я сейчас в Мюнхенской академии за моим мольбертом и рисовал… Война забросила меня сюда, и, все же, она до сих пор так далека от меня, как будто бы ее и вовсе нет. Старик разрешил провести учебную тревогу флотилии. Командир штабной роты руководит учениями. Когда люди с карабинами, противогазами и непривычными стальными касками спешат из всех углов и занимают свои позиции, Старик выказывает свое недовольство:
— Они даже не могут правильно бегать. Чистый дилетантизм! Будто в «Полицейские и воры» играют!
Большую часть своего времени Старика в кабинете не застать. Уже в полдень он едет к оборонительным сооружениям у гаража Ситроена. Зампотылу сидит на одном телефоне, а адъютант на другом. Дым стоит коромыслом. Из обрывков фраз узнаю: Продукты для оставшегося французского населения тоже приходится урезать, обнаружилась нехватка питьевой воды вследствие диверсий на водопроводах. Не могу понять, что все эти французы еще делают в Бресте? Чего ожидают? Увидеть, например, увлекательные картины решающего боя? Сегодня, в виде исключения, Старик снова сидит за своим письменным столом. Когда вхожу, он тотчас же ругается, давая волю своим чувствам:
— Все же, подводники — это вам не окопники. Тактические занятия в поле с механиками, торпедистами, моряками, которые умеют сплетать и сращивать канаты, вязать узлы и вести наблюдение, но не знают, что такое блиндаж — этот номер не пляшет! Все-таки, наши люди более привычны находиться по боевому расписанию на своих боевых местах в лодке.
— Не сносить им головы, если дело примет серьезный оборот!
— Лишнее болтаешь!
Старик начинает обильно заряжать свою трубку, прежде чем говорит:
— Практические люди, эти парни из организации Тодта.
Я могу лишь гадать, что он мог бы подразумевать, говоря мне это. Я думаю о свиных полутушах и беконе с черного рынка, но тут он мне полушепотом сообщает информацию, которая звучит совсем иначе:
— Они установили в укрытия перед военно-морской школой сверхштатные перископы для наблюдения за окружающей местностью, чтобы никому больше не пришлось высовывать голову, если нужно было посмотреть, что делается снаружи… Более чем практично, нет?
Не знаю, с чего мне начать. Это прозвучало довольно цинично. Считает ли он использование не по назначению перископов хорошим делом или чистым идиотизмом? Чтобы ничем не рисковать, я только и говорю:
— Чудненько, чудненько.
* * *
Полное дерьмо: Крупнокалиберные зенитные орудия, врытые вокруг Бреста, будет, пожалуй, единственным, что нам придется предложить для решающего боя. Но что, если все огневые позиции зенитной артиллерии будут уничтожены? Тогда нам останется только лишь спрятаться в укрытия и наглухо задраить люки…
— Я как раз пишу докладную записку, — говорит Старик на следующее утро. — Послушай-ка, что я тут набросал: «Блокада и изоляция нас от Родины из-за действий американцев и внезапного прорыва при Avranches и расширение флангов прорыва в Бретани с востока, резко изменили всю деятельность и мышление в Бресте: никаких сомнений, что гавань и большой защищенный рейд Бреста являются для американского Военно-морского Флота самым лакомым куском и поэтому требуется распоряжение на более длительное сопротивление.»
— И кто должен радоваться, разрешите спросить, этому рапорту? — недоуменно интересуюсь, когда Старик замолкает и бросает на меня вопросительный взгляд. Старик выслушивает это и продолжает читать:
— «Для флотилий подлодок следует рассмотреть, как первостепенно важное задание, не оставлять противнику подлодки в Бресте. Поэтому им необходим, возможно, более полный ремонт для применения на фронте, а, в крайнем случае, и аккумуляторные подлодки и вспомогательные суда необходимо переместить временно в южную точку передовой базы. Весь становящийся излишним персонал — кадровый резерв и персонал базы — делится на группу для круговой обороны территории флотилии, и остальных, которые передаются командирам в крепости для присоединения к защите переднего края и распределения между привычными к военным действиям на суше остаточным подразделениям.»
Так как фраза «остаточные подразделения» будит во мне представление о солдатах без рук и ног, я невольно хмыкаю. Старик стягивает брови домиком и всматривается в меня наполовину недоверчиво, наполовину зло.
— «Остаточные подразделения» — звучит довольно странно! — быстро говорю.
— Так скажи лучше!
— Я бы сказал «привычные к ведению боевых действий на суше подразделения».
Там Старик театрально повышает голос:
— Подразделения! Это были однажды подразделения. То, что к нам сюда пробилось, все лишь остатки подразделений.
— Почему же ты не пишешь тогда «остатки»? — спрашиваю, сгорая от нетерпения.
— Потому что это звучало бы слишком пораженчески — вот почему.
— Ну, тогда пусть будут «остаточные подразделения», — говорю вполголоса. — А какое продолжение?
Старик выпрямляется и продолжает:
— «Личный состав в Бресте: Число не поддается оценке. Имеются небольшие подразделения артиллеристов без пушек и пехоты — от береговой обороны — из местных ресурсов — гарнизоны — комендатуры — внутри крепости. Включены в так называемый «Полк крепости» — полковника Мозеля. Костяк образует Вторая парашютная дивизия — предположительно остаток от двух полков — которые пока еще на подступах, и сильно задерживаются установленными французским подпольем заграждениями и минами на дороге.»
— Но, вот же, теперь ты употребляешь слово «остаток»: «остаток от двух полков», — указываю осторожно.
— Здесь иначе звучит, — заявляет Старик и выдерживает паузу. Чтобы не затягивать, говорю:
— Я уже понял…
— Неужто?
— Да, что все сплошная наебка, например.
— Типа, ты еще этого не знал? — бормочет Старик озадаченно. — Дальше еще забавнее, если тебе это интересно….
Я лишь кивнул, а он уже снова читает:
— «Их прибытие», то есть «Второй парашютной дивизии» — убедило нас в том, что по дороге из Бреста больше проехать нельзя. Основной состав солдат имеет опыт ведения войны на суше в России…»
Поскольку Старик снова смотрит на меня вопросительно, я говорю:
— Ну, тогда все находится под контролем. — и добавляю:
— А почему ты не пишешь, что не имеется надежных сообщений — нет данных разведки, нет самолетов?
— Здесь указано! — возражает Старик. — «Эскадрилья самолетов из Брест-Север была отозвана. Она максимально редко находилась в распоряжении для защиты подлодок, для их сопровождения!»
— Мягко сказано, я бы сказал.
— Ты так думаешь?
— Кто должен это прочитать и понять, что мы здесь совершенно sine sine? Никаких подлодок больше…, — бормочу, — зато есть два шноркеля…
Старик молча выслушивает мое причитание и зачитывает дальше:
— «Жилые помещения Девятой флотилии: три здания, новостройка Новый госпиталь. Бомбардировку не предполагаю, так как никаких значительных военных объектов для наступающего противника здесь нет. Два больших Бункера, достаточных к принятию остающегося персонала, оборудованы операционным помещением и необходимым для врачей оборудованием, медикаментами, одеялами, продовольствием и боеприпасами. Территория окружена стеной. В местах часовых по углам стены установлены противоосколочные заграждения, вырыты траншеи, установлены оборудованные пулеметные площадки. Около главного входа, вне стены, с направлением выстрела на подъездные дороги и свободную площадь перед входом, установлена полуавтоматическая зенитная пушка калибром 3,7 сантиметра для решающего боя. Вместе с тем, значительное сопротивление хорошо вооруженному противнику оказать не сможем. В частности, в случае массированного нападения.»
Старик высоко вздергивает головой, как будто бы кто-то ударил его промеж лопаток, откашливается и дает, наконец, нечто вроде официального резюме:
— «Прошу принять во внимание вышесказанное.»
— Выразительно! — изображаю мимикой признание, но не могу удержаться и подкалываю:
— А также очень пораженчески.
Старик слегка втягивает голову. Смотрит на меня с любопытством, с нетерпеливым ожиданием, однако не произносит ни слова. Я жду. Но уже в следующее мгновение изменяю тактику и, подражая тону Старика, который беспрерывно слышу от него, говорю:
— Все же, я, при всем желании, не могу представить себе, что Фюрер мог бросить на произвол судьбы своих подводников. Он их очень ценит. И еще эти опорные базы — они же имеют решающее значение в Битве за Атлантику! Полагаю, нам не следует волноваться: Ведь Фюрер не покинет своих оказавшихся в дерьме парней. Он пошлет танки…
— … и самолеты, — тут же подхватывает Старик.
— Танки и самолеты — это же, само собой разумеется! Подлец и мерзавец тот, кто сомневается в этом!
Конец представления! — готово сорваться у меня с языка. Я недооценил, как уже часто бывало, актерские способности Старика. Взяв свои инструменты, направляюсь в сторону Арсенала, чтобы нарисовать старую подлодку-ловушку для борьбы с самолетами. В конце пути вяло шлепаю мимо унылых и печальных фронтонов: серые дома со слепыми стеклами, и такими же серыми как и стены. Повсюду штукатурка осыпается большими участками, напоминающими коровьи лепешки: Дома словно паршой покрыты. Мой планшет уже становится тяжелым для меня. Не следовало отсылать машину. Но на машине здесь было бы сложно проехать: всюду валяются тросы, кабеля, всякие технические принадлежности и приспособления. Лодка, которую я ищу, лежит не в Бункере, а в глубокой балке: Она снята с эксплуатации, но, несмотря на это, скрыта маскировочными сетями против наблюдения с воздуха. Это одна из немногих лодок, у которых были успехи против самолетов: Две сбитых воздушных цели. Ценой полудюжины тяжелораненых членов экипажа. Надо собраться. Хочу изобразить ее настолько точно, насколько только возможно пером и тушью, и в любом случае используя сепию из разбавленной туши. Нужно суметь выписать каждый узел, каждое пятно в маскировочной сети. Вернувшись во флотилию, наталкиваюсь на Старика, который хочет видеть мой рисунок. Он долго всматривается в него. Затем бормочет:
— Эту подлодку U- 256 еще можно склепать. Отверстия торпедных аппаратов заварить плотным швом, нарастить обшивку двойной толщины над вмятинами — это все-таки возможно — и именно теперь, когда у верфи так мало заданий. И к тому же у нас есть шноркель….
Монолог? Или эта речь предназначается именно мне? Не знаю, к чему это мне? Циркулируют скверные слухи: На сторожевом корабле несущем боевую вахту, два человека взбунтовались и подбили экипаж на террор: Они распилили своего командира и бросили куски тела в огонь судового котла. Мятежников одолели и расстреляли прямо на борту. Потом опять сообщают, что пол-экипажа взбунтовались и попытались убежать в направлении Родины. Сторожевик преследовали, и мятеж был подавлен. Не хочу спрашивать Старика о том, есть ли в этих слухах хоть доля истины. Словно озлобленный охотник он то и дело бродит по территории флотилии и ведет себя так, как если бы был в состоянии войны и с Богом и всем миром. Как бы я хотел заглянуть за эту маску озлобленности! Какие мысли носятся в его голове? Он же не может всерьез рассчитывать на деблокирование? Вечером мы сидим в павильоне Старика, и наша беседа вращается вокруг солдатской этики.
— Все же, вот вопрос, на который я бы хотел получить ответ, — решаюсь, наконец, спросить Старика, — Как солдатская этика совместима с тем, что происходит сегодня в стране?
— И что же происходит в стране?
Этим риторическим вопросом он приводит меня в бешенство, и хотя я знаю, что задеваю его за живое, все же говорю:
— Все видели желтые звезды Давида — они есть даже в Париже. Надписи на скамьях в парках и скверах тоже каждый может увидеть. И вывески в витринах ресторанов. Все должны знать, что евреям, тем, кто еще не попал в лагерь, поход за покупками разрешен только по определенным дневным часам, что они фактически объявлены вне закона. И эти факты нельзя выдать за оплаченную пропаганду для солдатской радиостанции. Во всяком случае, я очень точно помню о «хрустальной ночи» и следующим за ней дне. Я как раз был в Дрездене в Академии художеств — получал государственный грант.
Старик сидит, словно окаменел.
— Все эти годы я вытеснял воспоминание об этом — не вытеснил — лишь подавил. Но картины остались. И со временем они не поблекли. Я вижу все так отчетливо, как будто это произошло вчера. Академия на Brehlischen Terrasse. Тяжелая дверь, которую открывали с огромным трудом… И еще евреи в длинных сюртуках абсолютно черного цвета, со странными локонами подвитых пейсов вокруг клочковатых бород падающими на уши, брюках заправленных в носки и черных долгополых шляпах — бледные как смерть. Несколько удерживаемых в руках перед животом Скрижалей Завета с высеченными на них Десятью Заповедями из синагоги — довольно тяжелые, высокие — с которыми они должны были совершить торжественный марш и тому подобное. А потом они падали и другие вокруг тоже.
Потому что затем был шквал камней. Какой-то жирный штурмовик проорал команду, и заорал шумный хор: «Долой! Долой! — Мы сыты по горло!» И сразу — кровь! Я убежал назад в Академию и там блевал так, как никогда еще в жизни не блевал. Итак, Я видел это! Но никогда об этом не рассказывал. Это в первый раз. Теперь ты это знаешь! Старик сидит в кресле прямо, словно аршин проглотил. Он даже не двигает руками на подлокотниках кресла. Когда молчание становится невыносимым, продолжаю:
— А однажды нечто странное произошло со мной в Хемнице: Я возвращался из аптекарского магазина Отто Х. Крача. Топал по темному переходу, и тут вижу идущие мне навстречу склонившиеся фигуры. Я немного смог различить, только силуэты. Мы должны были пройти довольно близко друг к другу, и я сказал: «Бог в помощь!» так как я, все же, находился в Баварии. Я уже отучился несколько семестров в Академии художеств в Мюнхене, а там обычно здороваются именно фразой «Бог в помощь!». Я едва ли понял, что пробормотала одна тень: «Сердечный привет», а за ней другая и все остальные: «Сердечный привет!». Скажу тебе честно, эти слова буквально пронзали меня. И какое-то время все мелькали и мелькали желтые звезды.
— И? И что? Ты что-нибудь сделал?
— Нет, я не был готов к самоубийству.
— Вот видишь: я был прав! — говорит Старик. — Но к чему ты, собственно, клонишь?
— Я хочу только знать, что происходит с человеком, когда ему официально предписано Ничегоневедение? — какие чувства у него тогда возникают. За недостатком информации или так как просто ничего не хотят знать — из, так сказать, активного невежества? Вот ты постоянно упрекаешь меня во всезнайстве или пытаешься постоянно подколоть меня таким образом: «Я бы лучше сказал, Я бы это обошел, по сравнению с теми, кто рядом».
Говорю это как можно равнодушнее. Старик лишь молчит в ответ.
— Все это сплошная показуха: Только делается таким образом, будто бы оружие подлодок совсем ничего не имеет с нацистами, будто бы подводный флот даже стоит в явной оппозиции к партийным лозунгам — этакий «Добровольческий корпус Деница» — а сам ГПФ мутирует в фанатичного нациста, сначала под шумок, а затем явно. В День поминовения Героев в марте, он даже произнес речь, которую всегда произносил Фюрер.
Теперь Старик сильно откашливается. Это не звучит так, словно он хотел бы откашлявшись прочистить горло, а как протест. Но он все еще молчит.
— «Куда бы мы пришли, если бы каждый начал задумываться», — продолжаю я, — Ты говорил именно так. Но это не означает ничего другого, как оставаться упрямым в случае малейшего сомнения, и ничего иного, как действовать скорее ошибочно, зато благоразумно….
— Легко тебе рассуждать! Как всегда в своем ключе! — ворчит Старик. Затем глубоко вздыхает и начинает:
— Вероятно, однажды наступит время тебе задуматься — объективно задуматься: Если некто, допустим, некий командир роты отдаст приказ своим людям о продвижении вперед, в этом случае, для какого-нибудь рядового Майера, это может выглядеть как злоупотребление властью. И тогда он, ничтоже сумняшеся, может задаться вопросом, почему, собственно, он должен выполнять этот, по его мнению, ошибочный приказ или даже просто какую-то команду… И когда ему прикажут, чтобы он удерживал определенную позицию любой ценой, он может, согласно твоим рассуждениям, почесать свою маковку и съебаться — просто потому, он не понимает важности вот этой самой позиции в бою… Вот что я должен тебе сказать!
— Значит, ты думаешь так: Только тот может делать выводы, кто имеет необходимое понимание на основании своей занимаемой должности?
— Да.
— И если простой солдат, незадолго до того, как такой вот проницательный армейский мыслитель решится на капитуляцию, переметнется к врагу, потому что такая проницательность осенила его немного ранее, то такое не приемлемо, и этот перебежчик, если его поймают, станет покойником.
Старик крепко сплетает пальцы рук и театрально закатывает глаза, устремив взгляд в потолок, что, пожалуй, должно выражать его полную безнадегу о таких узколобиках.
— Хотел бы я знать, как ты считаешь следует поддерживать дисциплину в подразделении, — наконец, подчеркнуто спокойно, говорит Старик. — Интересно было бы ознакомиться и с твоим рецептом на все случаи жизни. Судя по всему, тебе по плечу решать такие неразрешимые задачи.
— Во всяком случае, не такую, как провозглашенный тобой моральный облик: Если твой законный глава государства превращает жизнь в безумие, если происходит злоупотребление властью — тогда твои традиционные прусские правила не могут более иметь значение. Признай, они слишком просты… Но это именно та простота, что помогает всем так чудесно выпутываться из затруднительного положения — из морального в первую очередь, — вот что я имею в виду … — и затем упрямо продолжаю: — При условии, что это вообще возможно.
— Тебе следовало бы стать исследователем душ, пси-хо-ло-гом, — говорит Старик в растяжку, — По-видимому, ты всегда думаешь только о людях своего склада — интеллигентах в тапочках. В Военно-морском Флоте царит, слава Богу, ясная обстановка.
— Когда в бой посылают совершенно неопытных командиров, например…
— Это — твое мнение! — перебивает меня Старик резко и грубо. Но я смог отчетливо почувствовать, что его бастионы имеют давние глубокие трещины.
Дни снова потекли ровно. Сенсации каждый день — это уж слишком.
Мне следовало бы, наконец, сходить когда-нибудь к бассейну, лечь там, на солнышке, и попробовать хоть разок, проплыть под маскировочными сетями несколько кругов. Вместо этого сижу в своей нагретой солнцем каморке, словно наседка, высиживающая яйца, а передо мной на столе мой блокнот.
Странно: образ Симоны больше не является передо мной так, каким был раньше, и если я все-таки пытаюсь вызывать его, остается бледным и неясным: Я вижу Симону, словно покрытую колеблющейся дымкой — то отчетливее, то затем снова почти совершенно размытой. Неужели наступит момент, когда я совершенно забуду Симону?
Выясняется, что ручное огнестрельное оружие, и прежде всего, автоматы, отсутствует. Я уже не раз удивлялся пукалкам у часовых внизу в порту: экзотические модели вместо боевых карабинов. Как я слышал, к ним даже боеприпасы подходят только в редких случаях.
Радуюсь, что своевременно побеспокоился о выделении мне автомата. С этим автоматом и пистолетом Вальтера кажусь себе вооруженным до зубов. Но я должен однажды попробовать, смогу ли быстро разобрать и собрать их снова, не глядя или в темноте. И одновременно спрашиваю себя: На кой черт мне это надо? Только не по собственной воле! У меня на всех курсах было обыкновением основательно портить отношения с оружием.
Многие штабники во флотилии, все эти штабные крысы, которые в течение долгих лет сами сделали себя на этом этапе службы важными и значимыми, теперь готовятся нюхнуть пороху. Теперь им не удастся ни убежать, ни воспользоваться своими связями. Запасные выходы забиты наглухо. Даже господа интенданты и всякие прочие серебропогонники, которыми кишит Брест, находятся в Bredouille. И это чувствуется во всем.
Все проблемы наваливаются как-то разом. Такое ощущение, будто сильный ветер разжег скрытый тлеющий огонь. Неотложные решения не дают Старику расслабиться: создать поле обстрела, усилить внешние караулы, отбуксировать подлодку-ловушку воздушных целей из расщелины и проверить стоящую на приколе подлодку, возможно ли ее отремонтировать в установленные сроки…
Разыскивая зампотылу, вижу бойцов трудящихся над вещмешками моряков. Узнаю зампотылу: поддерживает дисциплину!
— Ботсмаат! — окликаю человека, который в этот момент затягивает один вещмешок.
— Слушаю, господин лейтенант?
— Экипажу какой лодки принадлежат все эти вещмешки? — интересуюсь у него и делаю короткое движение рукой в направлении груды вещмешков.
— U-810, господин лейтенант. Господина капитан-лейтенанта Айзенманна, — отвечает ботсмаат. — Никто не спасся, господин лейтенант!
Один за другим… Никто не прошел.
— И что теперь будет с этими вещмешками?
— Ничего, господин лейтенант: Они остаются здесь. Мы должны сложить их. И больше ничего.
— Но почему вы их еще и обыскиваете?
— Это приказ, господин лейтенант. Приказ зампотылу!
Пока осматриваюсь, подходит зампотылу и сразу же начинает объяснять:
— Мы еще, в целом, не завершили четыре лодки. Всего около двухсот вещмешков, приблизительно.
— Янки заявились слишком рано, — говорю с иронией, — не слишком-то предупредительны эти ковбои.
Однако зампотылу не понял иронии: В ответ зарабатываю лишь ожесточенный взгляд.
— В конце концов, мы же не можем просто все сжечь! — выкрикивает мне в лицо зампотылу.
— Вероятно, янки это сделают быстрее, — отвечаю резко.
— Это будет уже другое, — отвечает зампотылу совершенно серьезно. — Это было бы следствие войны! Но у меня есть восемьдесят еще не прибывших для отправки вещмешков и потому вообще еще не ликвидированных. Приблизительно двести всего, как я уже сказал.
Думаю: Если он еще раз скажет «ликвидированных», у меня сдадут нервы.
— Кстати, Вы могли бы оказаться полезным, — теперь зампотылу говорит с хитринкой, — Ведь при досмотре вещей, безусловно, должен находиться офицер. Это слишком щекотливая тема для людей, и мы не можем оставить их одних…
Пока я тупо молчу, зампотылу продолжает:
— Сейчас мы должны отобрать лишь то, что принадлежит флотилии. Все форменное обмундирование. Оно будет вычищено и снова размещено на складе. Вот смотрите, эти рукописные записи будут размножены на пишущей машинке. Один экземпляр пойдет в архив по наследственным делам, один останется здесь. У женатых требуется особая осторожность. Там следует убрать все, что могло бы указывать на внебрачные связи. С письмами тоже не так все просто. Ведь кто может знать наверняка — прекрасная Элеонора кузина или что-нибудь еще? Люди невероятно легкомысленны… То, что уйдет отсюда, безусловно, должно быть абсолютно чистым.
Зампотылу смотрит на меня взглядом полным надежды. Я словно стал меньше ростом от стыда, с которым все это выслушиваю, и молча принимаю.
Стоя вот так перед этим пространством с вещмешками, хочу влепить себе пощечину: Я даже кивал, и это могло быть воспринято зампотылу как согласие с его идиотским манерничаньем.
Кипя от ярости, спускаюсь по Rue de Siam. Перед пока еще существующими витринами либо опущены жалюзи, либо закрыты ставни. Мебельный магазинчик открыт, но кто нуждается сегодня в мебели?
Навстречу мне идет группа моряков. В брюках «единообразных» и этих дурацких пилотках на головах они напоминают карикатурные персонажи. И вскоре проходят мимо меня, приветствуя, с поднятыми, словно в благословлении, руками. Затем появляются гражданские, по виду которых понимаешь их предназначения: какой-нибудь персонал верфи, может быть, доверенные лица фирм, работающих на ОТ; несколько девушек в форме — военнослужащие вспомогательной службы ВМС. Как шикарно они выступали раньше, и какой же испуганный вид у них сейчас.
Но где же форма СС? Ни одного мудака с двойной серебряной руной в петлицах не видно. Неужто они все уже напялили гражданское шмотье?
Почти автоматически забредаю в Арсенал. Как всегда, наслаждаюсь богатым тоном ржавчины, покрывающим металлоконструкции смелых, изогнутых и рифленых форм, массивностью кабельных барабанов и орудий, стоящих на своих тумбовых поворотных лафетах и смотрящих на пирс.… В наступающих сумерках, формы мощных блоков принимают причудливые очертания, проступает мелкозернистая структура на больших поверхностях, а цвета становятся более интенсивными, чем в ярком свете дня.
Медленно подкрадывается вечер. Рабочий шум уже смолк.
От воды поднимается туман. Он так легок, что не может задушить желтые огни, а делает их даже ярче. Мои шаги звенят одиноко и слишком громко. Притом, что у меня уже давно нет подковок на каблуках. Вот бы сейчас грохот стоял!
Где-то стучит одинокий ставень. Кроме этого слышу глухое громыхание, в котором безуспешно пытаюсь найти хоть какой-то смысл. От этого необъяснимого шума я даже съеживаюсь. Что же это: Кто же там так тяжело ступает? Не подкрадываются ли там, чтобы схватить меня? Напрягаю слух и очень медленно поворачиваю голову слева направо. Но все, что я улавливаю в этих шумах, является лишь повторяющимися с почти регулярными интервалами ахами и стонами. Где-то трется древесина по кранцам: движение воды переводится в звук.
На завтраке Старик снова жалуется на «компетенцию путаницы».
— Скоро больше никто не поймет, кто, за что отвечает и кто, что должен определять. Нельзя даже понять, кто сегодня играет здесь важную роль!
Никто не осмеливается произнести хоть слово. В конце концов, молчание за столом становится гнетущим. Но вот откашливается зубной врач и, сделав внезапно хитрое лицо, и дождавшись, когда несколько пар глаз устремили на него взгляд полный надежды, объявляет свою находку:
— Это всего лишь маневр, — сказала лисица, когда с нее стягивали шкуру через уши — чисто по приколу!
Несколько человек за столом решаются на ухмылку, адъютант напускает глупо-вопросительное выражение на свою кислую рожу. Очевидно, он не может представить себе какой-либо прикол над этой лисицей.
Старик сидевший опустив голову, теперь поднимает ее и гремит:
— Скоро сюда придут танки, господа! И тогда дело быстро примет другой оборот.
Дантист задерживает чашку на полпути ко рту.
— Или Вы, например, в этом сомневаетесь? — Старик спрашивает его так резко, что я не могу даже сразу понять, звучит ли его голос цинично или зловеще и коварно. Дантист сильно сжимает губы, рот его из-за этого становится таким широким, что он напоминает жабу.
Хоть бы он сказал, какую-либо, пусть незначительную пустую фразу, но нет: Он сидит со своей широкой лягушачьей пастью и только становится красным как свекла и лишь стреляет негодующим взглядом вокруг себя. Неужто дантист до сих пор не изучил своего командира флотилии?
— Любительский театр! — бормочу, когда сразу после этого выхожу из столовой за Стариком. Старик должен был услышать мои слова, однако, не реагирует.
— А кому мы действительно подчиняемся? — спрашиваю Старика, когда приходим в его кабинет.
— Начальнику военно-морского района! Я уже говорил об этом однажды! Ему также подчинена гавань, артиллерия береговой обороны и береговые зенитные батареи. И, кроме того, вся полоса обеспечения.
Повторяю для себя: военно-морские силы во Франции и Бельгии подчиняются командованию группой военно-морских сил «Вест», то есть, адмиралу Кранке. А за оборону побережья все еще отвечает Роммель? думаю тут же. Но он же ранен… Вся оборона лежит на главнокомандующем группы «Вест»: генерал-фельдмаршале Рундштедте.
Старик встряхивает головой, словно желая продемонстрировать свое неудовольствие, и продолжает:
— Собственно мы подчиняемся Начальнику военно-морского района только в вопросах гарнизонного значения — но не в дисциплинарном порядке. Для этого у нас есть наш КПФ. Он является также и нашим Верховным Судьей.
Старик вновь замолкает и морщины на его лбу становятся глубже. Но затем внезапно насмешливо улыбается и говорит:
— А если ты снова хочешь — и абсолютно точно — все знать: У нас есть еще и 2-ой адмирал, вице-адмирал Ширмер. Он опять отвечает за военно-морской арсенал и верфь, и хорошо в этом разбирается. Однако в гавани имеется еще и собственная командная власть — это начальник порта. Все, что касается обеспечения и безопасности гавани, подразделений охраны, противолодочных сетевых и боновых заграждений, наконец, это относится к его компетенции: все это головная боль начальника порта.
Мне остается только удивляться, как Старик во всем этом разбирается. На секунду остановившись, он делает глубокий вдох и продолжает:
— Но вместе с тем этого еще недостаточно: Мы имеем над нами еще также кучу господ от армии. Господин плацмайор, например, или по-другому штандорткомендант. Ему подчиняется Глава гражданской администрации. Канцелярия бургомистра также является областью его компетенции, так сказать. И он должен к тому же заботиться еще и о французских рабочих!
Судя по его тону, Старик все еще не добрался до конца всей этой канители.
— Кроме того, еще имеется Управление военно-морской базы гарнизона, — продолжает он, — со своей сворой маркитантов и интендантов, более или менее исключительно для придирок к нашим людям. И затем мы имеем, конечно же, еще и коменданта Крепости, пехотного полковника Мозеля, который был раньше командиром полка.
— Мне кажется, все же, что именно комендант Крепости должен был бы отвечать за всю полосу обеспечения, а не Начальник военно-морского района. Это, наверное, скорее подходит для пехоты — или нет?
— Вот в этом-то и весь вопрос — отвечает Старик.
Дни нанизываются на ось времени без особенных событий: временная прострация. Я почти страдаю по отсутствию спешки последних месяцев. Только не эта стагнацию…
Сообщения вермахта мы не только регулярно слушаем, но и получаем в письменном виде, они лежат распечатками — для ознакомления всего личного состава, но едва ли хоть кто-нибудь берет их с собой. Безразличие? Время от времени наблюдаю, как кто-нибудь берет листок и так долго держит его в руках, будто хочет заучить текст наизусть — и это всегда после того, как по радио передадут о так называемом «террористическом налете» и перечисляют города, над которыми прошел дождь из бомб. Кажется, что единственное, что люди хотят знать: был ли их город в этом списке.
Теперь извращенный образ жизни становится нормой — и давно уже больше не является ужасным исключением. Когда я размышляю об этом, то с трудом могу представить себе жизнь без войны. Эта война стала полностью нашим существованием.
Лежу у бассейна под огромной маскировочной сетью на тонком полотенце. Маскировочная сеть рисует на моем теле невообразимые пятна. Когда я как раз обдумываю, скольких процентов солнечного облучения лишает меня эта сеть, различаю далекие раскаты разрывов. Однако господа не позволяют расслабиться! Какой-либо придурковатый разведчик в небе, и тут же какой-нибудь зенитный расчет с важностью заявляет о себе. При этом летают братишки так высоко, что зенитки вовсе не могут нанести им какой-либо ущерб. Спустя некоторое время коллеги этой тяжелой зенитной пушки смолкают: снова царит тишина. Браво!
Вытягиваюсь во всю длину и расслабляюсь. Рассматриваю травинки, прилипшие мне на живот, затем делаю отжимы в упоре лежа и приседания, и наконец, вытягиваюсь снова и погружаюсь в дремоту. В полусне улетаю мыслями прочь из Бреста…
Глухие хлопки будят меня. Сразу же устремляю взгляд в небо. Но как ни напряжено ищу серебряные молнии самолетов и облака разрывов зенитных снарядов — ничего! И вдруг глухой взрыв раздается снова — сильнее, чем прежде.
Проклятье! Теперь он раздается высоко под крышей. Как-то не очень охота схлопотать пару-тройку осколков на неприкрытое тело. Против падающих осколков эта придурошная сеть не поможет. Но только не показывать никакой спешки, просто небрежно смахнуть руками полотенце: упорядоченный отход. Уходя, я опять рыскаю глазами по небу, разыскивая привычные глазу серые облачка разрывов. Поскольку не нахожу ни одного, то останавливаюсь: Следует более внимательно осмотреться. И правда, я слышу новые выстрелы — но вновь не нахожу облака взрывов. Хотя должен был бы увидеть их незадолго до взрывов. Это как при молнии и громе: сначала оптические феномены, и только после этого акустические — установленная последовательность. Но сейчас иное?
Внезапно посреди окружающей местности за бассейном замечаю взметнувшиеся ввысь два фонтана земли и сразу понимаю: снаряды! Неудивительно, что не было слышно самолетов! Ясно: Янки прорвались! Передовой отряд танковых частей с запада!
Необходимо срочно предупредить Старика. Насколько я понимаю, нам никто не сообщил о прорыве американцев.
Три моряка в плавках лежат у меня на пути. Я кричу им полуобернувшись:
— Я бы оделся — и побыстрее!
— Что там еще такое? — блеет один из них.
— Война! — кричу через плечо.
Старика нахожу на телефоне. Он рвет и мечет. Очевидно, он уже получил сведения о том, что произошло. Через кабинетное окно звук с территории, на которой разрываются снаряды, разумеется, не проникает. Бассейн тоже нельзя увидеть, только крыши города. Непосредственно подо мной во дворе, могу еще различить следы седельного тягача, привезшего шноркели. Темные следы — это странный изломанный символ нашего положения. Запутанный, переплетенный, похожий на скрипичный ключ. С трудом соображаю, как толстые шины смогли изобразить такой след.
Внезапно, без слова привета, Старик так резко швыряет телефонную трубку, что раздается треск. Затаив дыхание он пристально смотрит на меня.
— Всеобщая растерянность! — вырывается из него. — Ты не поверишь! Теперь это результат того, что артиллеристы оставили все свои позиции. Они нас просто больше не защищают вокруг Бреста! Просто Содом и Гоморра! Извольте радоваться…!
Старик подразумевает береговые артбатареи.
— Складывается совершенно новая ситуация, — произносит он, передохнув, и голос его звучит при этом скорее приглушенно, чем возмущенно. — А братишки из армии не посчитали необходимым нас предупредить. Думаю, кто-то из этой банды пердунов уже уловил, откуда ветер дует. Ведь, в конце концов, янки же не имеют шапок-невидимок для своих танков!
Старик смолкает, так как слышит шаги в коридоре, и внезапно — в приемной. Входит адъютант. Теперь голос Старика звучит скрипуче.
— Необходимо переоборудовать подвалы под главным корпусом в госпиталь! — шипит он ему. — Берите все необходимое и не мешкайте! Еще нам нужны одеяла и перевязочный материал. Прикиньте, что Вы сможете достать.
На лестнице встречаю Бартля.
— Эти суки опять попрятались в свои норы, — спешит сообщить он, — бежали, как в жопу ужаленные!
В бордель на Платаненплац при последнем воздушном налете попала бомба. По слухам погибло пятеро. Не известно клиенты или проститутки.
— Гарнизонная комендатура должна быть более активна, чтобы позаботиться о новом приюте, — комментирует зампотылу это происшествие.
— Да ну, это всего лишь слухи, — ворчит старый Штайнке.
Однако когда я во второй половине дня, с особым разрешением от Старика, двигаюсь к старой гавани, то вижу под платанами посреди большой площади группу из пехотинцев и жестикулирующих женщин в туфлях на шпильках. Беспокойными жестами эти женщины с такого расстояния напоминают готовящихся к взлету галок. Итак, все верно: Бордель разбит при бомбежке.
Чем ближе подхожу к старой гавани, тем беспокойнее становится мне на душе. Сначала я не знаю, с чем это связано, но затем понимаю, что это туман, который висит на усеянной мусором улице между руинами и заметно уплотняется. Наконец до меня доходит: город задымляется искусственно. Наверно ожидают налета бомбардировщиков. Надо срочно разворачиваться — мне, в любом случае, надо поторопиться найти укрытие под какой-нибудь крышей.
Теперь они хотят обдурить коварного врага таким туманом. Хоть какое-то разнообразие. Как если бы нас всех уже давно не отуманили искусственно… Что за глупый скачок мысли! — упрекаю меня. Глупо и дешево — но верно.
Какой-то фельдфебель-пехотинец пристально смотрит на меня, внезапно выскочив передо мной, слезящимися, моргающими глазками. Он едва держится на ногах. Патруль, шедший в двадцати метрах за мной, переходит на другую сторону улицы. Даже цепные псы считают за лучшее сменить маршрут, чем встретиться с пьяным.
Вижу нескольких солдат, вытаскивающих из полуразрушенного магазина одежду. Спятили парни, что ли? На кой черт им это заношенное тряпье? Чего ради они рискуют из-за него своими задницами? Если их поймают, то пуля обеспечена… Проклятье: патруля вообще теперь нет! Я делаю вид, что спешу и ничего не вижу.
Ничего не вижу, ничего не слышу. Вот и я становлюсь таким же как все.
Я давно снова уже во флотилии, и узнаю, что противник осуществляет умеренные атаки без отчетливо понимаемой цели. Несколько бомб падают на Rue de Siam в ее нижнем конце. Если Союзники пытаются попасть в большой разводной мост, то им придется здорово попыхтеть: в мосты довольно трудно попадать.
В клубе буянит оберштабсарц:
— Эти ублюдки янки! Они просто трусливые свиньи. Лупить своей артиллерией, куда ни попадя — вот и все на что они способны…
Чувствуется, что он уже хорошо принял на грудь. Дантист тоже уже тепленький, что он все чаще делает в последнее время.
— На все воля Божья! — доносится с другого конца, и не могу рассмотреть, кто это там ведет благочестивые речи.
Дантист тоже поднимается и всматривается в том же направлении. И вдруг орет:
— Конечно! Теперь наш дорогой Бог снова станет главным предметом обсуждения! Курам на смех! Как только у нас очко заиграет, так тут же появляется любезный нам Бог — как черт из табакерки, но во всем своем всемогуществе и доброте…
Дантист останавливается, затем впивается взглядом в доктора:
— Любезный нам Бог — как черт из табакерки! Чертовски хорошо, нет? В этого старого собирателя крайней плоти различные господа должны были поверить гораздо раньше. Но как это там сказано: «То, что нас не убивает, делает нас сильнее». Сильнее — это так, но это и все. Только, к сожалению, не такими сильными, чтобы суметь выбраться отсюда. Но любезный нам Бог… он в первую очередь озаботится лишь о том, что выгодно для его собственного кармана… А-а, все это чепуха!
Тут встает Старик. Уходя, ворчит:
— Работа зовет в дорогу…
В небе не слишком много света. Густые облака скрывают луну. Мне приходится то и дело посматривать вверх, чтобы сориентироваться в бледной ленте неба между домами: нигде ни проблеска света в ущелье домов.
Пытаюсь, весь превратившись в слух, зондировать слышимые шумы: Некоторые могу различить. Вот это глухое ворчание и совсем не ритмичное резкое дребезжание. Гудение самолетов звучит иначе — время от времени раздающиеся взрывы и орудийные залпы меня не интересуют.
Судьба-злодейка все жестче, резче и злей. Сегодняшней ночью это особенно ощутимо физически.
В руке держу цилиндрический карманный фонарик. Осторожность и еще раз осторожность! Лучше никого не ослепить его светом. Если окликнут, то, как рекомендуется, надо осветить собственное лицо, но мне это не кажется идеальным вариантом. В такое время вообще не стоит бродить по улицам. Повернуть обратно? Пока еще нет! Этот уличный каньон оказывает на меня странное притяжение. И это притяжение гонит меня вперед. Хочу отважиться подобраться, по крайней мере, вплотную к большому разводному мосту…
Дома отступают, небесный путь расширяется. Мигают несколько звезд. Тяжелый стук сапог. Подковки звонко цокают о камень.
Я насвистываю мотивчик, чтобы не напугать патруль. По идее это должна быть «Лили Марлеен», но, судя по всему, фальшивлю по полной. От старой гавани доносится винтовочная пальба.
И звучит, многократно усиливаясь эхом.
Ночами все больше собак стало бродить в округе, чем раньше. Большие собаки заставляют меня вздрагивать, но быстро исчезают, испуганные моими шагами, за угол. Наверное, большинство этих собак бесхозные. Скорее всего, их просто выбрасывают на улицу, поскольку еды не хватает, и больше нет съедобных отбросов.
Отдельные выстрелы гремят уже довольно близко. И словно вспугнутая этим, сразу начинается дикая стрельба.
Странно, но это всегда так: стрельба стихает, наступает напряженная тишина, затем ударяют несколько выстрелов, как мы раньше делали, будучи барабанщиками в музыкальном строю, и вот уже вступают литавры и трубы, да так, что воздух дрожит. И внезапно, как будто бы упал тамбурмажорский жезл, снова обрушивается тишина — и только один никак не успокоится: лупит куда-то одиночными.
Этой ночью произошла перестрелка между полевыми жандармами и людьми из Первой флотилии.
— Вот падлы! — ругается какой-то лейтенант на завтраке в столовой.
— Вот тут Вы совершенно правы, — соглашается с ним инженер флотилии.
— Долбоебы! — горячится опять лейтенант. Он сумел вложить крайнее презрение в это слово «долбоебы». Чтобы как-то смягчить его, инженер флотилии говорит:
— Все эти императорские болтуны тоже не лучше.
«Имперские болтуны»? — этой фразой он может подразумевать только каких-нибудь старперов с верфи, которые осложняют ему работу своими никчёмными предписаниями: серебрянопогонники, эти чинуши в мундире офицера — составляющие самую плохую категорию имеющихся в наличие писарчуков. Они носят, правда, только серебряные кольца вокруг манжет вместо золотых, но требуют к себе уважения как фронтовые офицеры, хотя нам, морякам, глубоко на это плевать.
На одного бойца приходится минимум десять тыловиков. В последнее время серебрянопогонники, кажется, расплодились как кролики и все более выпендриваются, как мухи на стекле. Даже у Старика с ними множество проблем.
В направлении порта тянется густой темный столб дыма с огромной черной шапкой: наверное, там горит от прямого попадания топливный резервуар, а может и нефтяной танкер.
Бомба? Или диверсия Maquis? Никто этого не знает. Но весь город постепенно покрывается тусклой вуалью дыма. Повезло, что мы располагаемся на возвышенности. Отсюда сверху все смотрится как хорошо инсценированный спектакль: Пожар в Риме.
Чтобы спектакль не стал скучным действом, то и дело возникают новые эффекты: вдруг, как гейзер высоко вверх вырываются языки пламени, затем целый сноп огненных струй, окрашивающие красным снизу живот черного дракона.
Сижу у Старика в кабинете. Вид у него рассерженный, голову держит странно, словно аршин проглотил. Уже несколько дней он ждет приказы для флотилии, но ни одного приказа не поступило. Ни телеграммой, ни по радио. Выглядит так, будто никто больше не озабочен в Коралле нашей участью.
Кто-то стучит, и тут же, с резким стоном распахиваются двери в переборке. Доктор сообщает, что для двух лазаретов, которые он должен организовать, практически все отсутствует, но особенно не хватает одеял.
— Мы не подготовлены для боев в Крепости! — добавляет он в качестве комментария.
— Зампотылу! — кричит Старик в коридор. И как только зампотылу спешно прибывает из своего кабинета, Старик говорит необычно мягко:
— Доктору нужны одеяла для лазарета — и безотлагательно!
— Одеялааа, — протяжно тянет зампотылу. — Одеяла я отправил в Logonna, господин капитан — из-за воздушных налетов….
— А теперь они должны быть снова здесь! — рубит Старик и стягивает лоб в волнистые складки. — По дороге уже не проскочишь, правда, но со стороны моря, еще можно.
И говоря это, обращается ко мне:
— Это задание для тебя! Мы нуждаемся в одеялах, а еще в простынях. Но, в любом случае, не так страшен черт как его малюют… Кок должен быть там. Короче, ты это сделаешь. Завтра поутру возьмешь тридцать человек и два вельбота. Теперь это важнее, чем рисовать и писать: Даю тебе еще боцмана из кадрового состава и маата…
Я сразу спрашиваю себя: Когда начинается прилив? Пока вода заполнит эту полость — насколько придется задержаться? Не хотелось бы пробираться через грязь до твердого берега. Словно прочтя мои мысли, Старик говорит:
— Свяжись со штурманом флотилии, он должен сказать тебе, когда в заливе будет высокая вода. — И затем добавляет:
— В целом все это слишком авантюрно — скорее всего, они замок уже захватили…
Говоря «они» Старик подразумевает американцев.
С пулеметом на треноге установленном на носу вельбота, я кажусь себе вооруженным, как линкор. Кроме пулемета у нас еще дюжина карабинов и пять автоматов.
Небольшая военно-морская группа вторжения! Debarquement en miniature. Вот и я вовлечен в это действо! Побережье Нормандии было разведано наилучшим образом, известно каждое пулеметное гнездо. Однако не имею никого понятия, что нас ждет.
Старик смог бы и получше идею подбросить.
Жестокая и пьяная затея!
«Пьяная затея» это точное слово для этой глупости: В Logonna хранятся, в том числе, еще и большие запасы коньяка… Если янки осмотрят замок сверху донизу, то они натолкнутся на большое количество ящиков Martell — и Hennessy — внизу, в его подвалах.
Эх, если бы это смогла увидеть Симона: настоящая десантная операция! Хотя только на двух вельботах — но все-таки настоящие маленькие вооруженные силы. Бойцы чрезвычайно довольны разнообразием своей размеренной жизни, некоторые безмерно суетятся от охватившего их воодушевления.
Мой первоначальный план, к сожалению, не удается: Я хотел, когда подойдем ближе к берегу, заглушить двигатели и проскользнуть с приливной волной во фьорд. Однако, поток прилива слишком медленен в это время. Поэтому приходится подходить на моторах чуть не до самого замка. В тишине фьорда их шум будет слышен за несколько миль. И если янки уже там не совсем тупые, то они, конечно, поймут, что шум двигателей может происходить только от нашей фирмы: У рыбаков давно уже нет горючего, с год, если не больше.
Когда подходим довольно близко к правому берегу, я говорю себе, «От любопытных глаз с суши здесь нас мог бы защищать этот засаженный лесом склон. А что, если непосредственно наверху, на урезе склона, расположились часовые?»
Смутные воспоминания о ковбойских фильмах охватывают меня: наверху индейские разведчики, а внизу горстка отчаянных парней, которые должны ритмичными, быстрыми гребками весел провести свои лодки через пенящееся устье реки…
Должен ли я прекратить высадку с моими моряками, пока не увижу патруля, прочесывающего берег? Вот дерьмо! Если бы хоть кто-то из моего подразделения знал эту местность! И если бы еще не нужно было ждать, пока они, как тупые вьючные ослы, пройдут по этой местности. Сейчас бы нам здорово пригодилась пара-тройка следопытов. Втайне спрашиваю себя о том, как бы это дело уладил Старик, и тут же находится уже готовый ответ: На одном вельботе подойти к причалу, а другой как огневое прикрытие оставить посреди реки. А сначала только пять человек высадить на сушу.
Приказываю остановиться, жестом подзываю вторую лодку и инструктирую боцмана, который там командует.
А затем все пошло, как и было запланировано: моряки действуют гораздо лучше, чем я думал, и я кажусь себе со своей осторожностью уже нелепым перестраховщиком, когда мой десант — все до последнего, исключая вахтенных, которых я оставил при лодках — стоит перед стеной замка.
В одиночестве, держа автомат наизготовку, плотно прижавшись к стене, пересекаю двор и открываю дверь кухни.
Там за столом сидит кок Майер с двумя парнями и пьет кофе. Увидев меня, он высоко подскакивает, делает стойку, очевидно, ожидая, что я привел с собой гостей. Однако затем видит мой автомат и делает круглые глаза.
— Мне следовало бы высечь Вас, Майер, но я вижу, у Вас дела идут хорошо.
Узнаю, что передовые отряды янки уже были в Le Faou, а также наверху, в деревне. Однако, они не нашли подъезд к замку.
Говорю «Прекрасно!» и «Так-так»! И всматриваюсь в обоих парней: Они совсем не похожи на крестьян.
Быстро объясняю, что мы хотим взять с собой.
— Шнапс останется здесь! — приказываю боцману и твердо добавляю: — Ни одной бутылки здесь не трогать! Вы отвечаете за это — также и за людей из другой лодки!
Пока смотрю по сторонам, чтобы все шло правильно, слышу из арки подвала разговор:
— Зампотылу точно ****улся! Только складывает все и ничего не дает! Я бы пару пузырей стырил!
— Чувак, ты же пьешь только пиво!
— Мудак! Я бы их с собой в отпуск взял. Для мартеля война это фигня, не так?
— Ну, попробуй, может, удастся…
— Вот засранец — как мне это сделать?
Я не издаю ни звука, однако, намереваюсь точно проконтролировать всех при возвращении на вельботы.
Пока одеяла и постельные принадлежности доставляются к морю, у меня есть время поразмышлять о Майере.
И тут меня посещают странные мысли. Парень довольно странно отреагировал на наше посещение. Вместо того чтобы радоваться, что мы забираем его отсюда, он сделал такое выражение лица, словно на похоронах оказался.
И внезапно у меня словно пелена с глаз падает: оба парня на кухне, можно с уверенностью сказать, не были никакими крестьянами из соседней деревни, несмотря на их изорванные, потные береты и измазанные глиной сапоги. Они были в ужасной растерянности, когда я зашел, с автоматом наизготовку, в кухню. И, кроме того, они не выдержали моего взгляда, а стояли и украдкой смотрели на вторую дверь и исчезли тихонько, так, что я совсем и не заметил.
Проклятье — этих сомнительных парней мне следовало схватить и забрать с собой! Господи, я едва решаюсь думать о дальнейшем… Этот вечно доверчивый Старик!
Первое, что я делаю, нахожу боцмана и говорю ему, что он, как только мы явимся в Брест, должен приглядеть за Майером. Боцман делает вид, как будто это мое распоряжение совсем не поразило его. Странно — у него, по-видимому, лучший нюх на таких людей, чем у Старика.
Но где же теперь Майер? Я громко зову его и затем поднимаюсь по большой лестнице и снова кричу его имя, заглядывая во все помещения: но Майера нигде нет. Парень исчез, как испарился. Когда возвращаюсь в кухню, вижу одинокую записку, лежащую на столе. Растянутым, порывистым почерком на ней написано: «Я передумал. Сердечный привет Mademoiselle Симоне и шефу!! Heilt Hitler!»
Только при повторном прочтении я открываю для себя восклицательные знаки и то, что в конце записки стоит не «Хайль Гитлер», а «Лечите Гитлера».
Вот так кок, этот Майер! Плут? В любом случае один из тех, кто не хочет позволить освободить себя…
Внезапно доносятся щелчки выстрелов. Должно быть снизу, от берега.
Точно! Автоматная очередь! Господи, да что там внизу произошло? Быстро, как только могу, мчусь, топоча сапогами вниз к воде, автомат в вытянутой правой руке, спотыкаюсь на корнях, цепляюсь оружием за вьющиеся ветки ежевики, обгоняю двоих с тюками одеял и почти теряю дыхание. Когда, с раздувающимися ноздрями, порывисто дышащей грудью, оказываюсь внизу, то не могу произнести ни слова.
Затем понимаю все без объяснений: часовые в вельботах заскучали и постреляли в кролика. Я готов взорваться от ярости, но должен сдержаться: сейчас нельзя впадать в ярость. Ледяным тоном говорю обоим, которые стреляли:
— Вы будете указаны в моем рапорте. Через тридцать минут по прохождении ворот флотилии.
Наконец мы закончили. Медленно движется перед замком прибрежный кустарник. Далеко висящая ветвь могучего дуба подрезает башенку замка. Впереди возникает скала, и я вижу только часть стены замка. Скала сдвигается глубже в картину. Logonna исчезает.
Теперь могу вздохнуть полной грудью. Боцман кивает мне и широко улыбается.
Хорошо, что всю эту кучу добра возвращаем без потерь! И без шатающихся пьяных пронесем через ворота флотилии. А это сэкономит уйму времени. Внезапно передо мной как наяву встают картины восстания матросов в Киле. Там не хватало только красных знамен. Вместо них веяли на ветру лишь развевающиеся ленточки бескозырок. У моих тридцати бойцов на головах пилотки.
Могу ли я полагаться на этого боцмана? Я едва знаю его. Все бойцы стоят ко мне лицом, их довольно много, и у нескольких из них на лицах отчетливо пламенеют «знамена» коньяка. Скорее всего, эти успели приобщиться к бутылкам в подвале или на пути к лодкам, а у некоторых матросов несколько бутылок выступают сквозь форменку словно грыжи… В конце концов, я же не мог быть всюду одновременно.
Внезапно, как будто бы это было продиктовано мне сверху, у меня созрело решение: Подзываю боцмана и пристально смотрю ему в глаза, пока он не принимает стойку смирно. Затем выжидаю пару секунд и приказываю ему:
— Все бутылки, которые есть на лодке — до последней капли коньяка — выбросить за борт!
Боцман немедленно принимает растерянный вид. Все стоят на лодках, неподвижно, словно завороженные и наблюдают сцену.
— Все же, это — однако, это маркитантские товары! — заикается он.
— … Господин лейтенант! — добавляю холодно.
— … маркитантские товары, господин лейтенант.
— Я это знаю. Итак, за борт все маркитантские товары!
И поскольку боцман все еще пристально смотрит на меня, говорю резко:
— У Вас, что, уши заложило?
— Никак нет, господин лейтенант!
— Вы ответственны за то, чтобы на борту больше не осталось ни одной бутылки!
Боцман странным способом корчится.
— И еще, если хоть один из бойцов выпадет из обоймы, Вы будете отвечать за это! Вам это понятно?
— Так точно!
— … Господин лейтенант!
— Так точно, господин лейтенант!
— Вы что, думаете, я не унюхал «знамен» коньяка?
— Никак нет!
… Господин лейтенант!
— Никак нет, господин лейтенант!
— А я унюхал!
В следующий миг стараюсь закончить разнос — из-за опасности того, что этому ленивому говнюку он мог бы показаться ошибочным.
— Вы доложите мне, когда все исполните!
— Так точно, господин лейтенант!
Боцман пробует даже молодцевато развернуться, но на палубе вельбота это напоминает пантомиму штопора.
Я же иду на нос и демонстративно рассматриваю рейд: небо ухудшилось. Серые облака напоминают своим видом густую овсяную кашу. Солнце видится лишь как несколько более светлое пятно в сером иле облаков.
И хотя по всем признакам будет плохая погода, ветра нет, вода стоит спокойно, не волнуется под большим серым покрывалом. Время от времени слышу шлепки о воду. Скоро могу отличать шумы шлепающихся о воду бутылок от раздающихся вдалеке взрывов. Очевидно, моряки пронесли на борт больше бутылок, чем я думал. Слышу твердый, но тихий голос боцмана отдающего команды и ругань. Но пока остерегусь повернуться и непосредственно наблюдать всю акцию. Только когда наступает тишина, я выпрямляюсь, и тут же подходит, идя как на ходулях, боцман и кратко докладывает, что все выброшено за борт.
Четверть часа не слышно ни одного громкого слова. Затем я останавливаю наш вельбот и приказываю второму вельботу, остановиться и медленно подойти к нашему борту. В лицах бойцов на второй лодке читаю, что у них тоже не все в порядке.
Так, теперь мне надо перебраться на нее и оба вельбота продолжают путь.
На втором вельботе уже первым внимательным взглядом вижу, как впереди, в носовой части под кучей одеял, выделяется угол отполированного ящика.
— Что это у вас там? — спрашиваю маата лодки. — Вон там, под одеялами?
— Это радиоприемник, господин лейтенант.
— Почему Вы разрешили поместить его здесь?
— Я подумал… я подумал…
— Что Вы подумали? То, что в первую очередь нам необходимо разместить и доставить одеяла и простыни — или нет?
— Это прекрасное радио, я подумал, господин лейтенант.
— У нас что, еще недостаточно радиоприемников во флотилии?
— Никак нет… Так точно, господин лейтенант!
В это мгновение снова просыпается моя интуиция: Я приказываю подать мне этот приемник, и как только высоко поднимается отполированный до яркого блеска большой ящик, мое подозрение подтверждается: Маат, несущий его, держит ящик слишком крепко и бережно широко раскрытыми руками. Я тоже широко расставляю руки, словно зеркальное изображение, чтобы он смог передать мне радио.
Когда маат освобождает свои руки, передавая мне ящик, и он уже у меня между руками, я, как будто не выдержав тяжести, роняю ящик на днище лодки — и тут же отскакивает задняя панель, и из ящика выкатываются одна за другой бутылки коньяка…
Все замирают словно статуи. У одного бойца взгляд бегает между мной и маатом туда-сюда. Я высоко поднимаю корпус ящика и показываю маату: последняя бутылка громыхает, выпадая — и ящик пуст. Больше бутылок нет, но нет и радио.
Вот паразиты! Но, надо признать, придумали это чертовски хорошо. И маат, наверное, участвует в заговоре. Теперь он должен собственноручно уложить вдоль и поперек лежащие на днище лодки бутылки обратно в корпус от радиоприемника и выбросить все за борт. Раздается аккуратный всплеск.
— Вы понесете дисциплинарное наказание! — сообщаю ему. — Рапорт шефу будет подан завтра утром. Вам сообщат время доклада!
И затем снова отдаю ту же команду, что и на первой лодке. Повезло в том, думаю про себя, что все это произошло недалеко от Бреста.
Старик широко улыбается, когда я докладываю о поездке, по возвращении. Ему бы только улыбаться!
— И где же нарушитель?
— Смылся! — сообщаю сухо, как только могу.
Улыбка исчезает. На лице Старика появляется удивленное вопросительное выражение.
— Майер смылся? Что это значит?
— Перебежал!
— Как так: перебежал?
— К бойцам Сопротивления, наверно. Он исчез внезапно, как сквозь землю провалился. Он не просчитал возможность нашего появления… Вот его, своего рода, прощальное письмо.
Старик читает бумажку и еле сдерживает свой гнев. Могу представить, что происходит в его голове.
— В Logonna повсюду просто воняет этим Сопротивлением…
— Ты отдаешь отчет тому, что ты сейчас говоришь? — Старик произносит это медленно, будто с усилием.
— Конечно — то, что нам чертовски повезло, когда мы там были в последний раз, в том окружении…
— Просто не могу себе это представить, — медленно и скупо произносит Старик.
Но на этот раз я удерживаюсь от ответа, хотя, как мне кажется, он сильно его ждет. О своем превышении власти и о нарушении субординации не говорю ни слова. Будь начеку! внушаю себе. Никаких сообщений к рапорту. Я забываю также и про выстрелы по кроликам: Полное отпущение грехов.