У Старика злое выражение лица. Помилуй Господи того, кто попадется ему сейчас под горячую руку!

Он в тупике: С одной стороны, хочет превратить флотилию в крепость в Крепости — с другой стороны, этим, возможно увеличит для всех нас риск попасть под раздачу, потому что янки, если они почувствуют сопротивление, тут же заставят говорить свои тяжелые орудия…

Несмотря на это, вскоре из Бункера доставляют и устанавливают в уже подготовленные позиции еще больше скорострельных автоматических пушек на «сельскохозяйственной стороне». И поскольку при этом выполняется энергичная и трудоемкая работа, Старик снова быстро оживает. Когда он чувствует, что я за ним наблюдаю, то поясняет:

— Обеспечение безопасности от французов — никуда не денешься. Не дадим шанса этим господам застать нас здесь врасплох.

На обратном пути в главный корпус шагаю рядом со Стариком.

— Хорошо еще, что все лодки у нас ушли, — ворчит он себе под нос.

Хорошо? Размышляю — что здесь «хорошего»? Если бы наши лодки были в Бункере, то у нас хотя бы был шанс выкарабкаться из этого мешка.

— Ну да: tabula rasa…, — только и отвечаю.

— Можно и так сказать. Но это совершенно не верно. Ведь, в конце концов, у нас все еще есть наша старая подлодка-ловушка.

— … которая является всем чем угодно, кроме того, что готово к выходу в море, — дополняю язвительно.

Зайдя в кабинет, Старик поступает так, будто ему предстоит сразу погрузиться с головой в безотложную работу. В действительности же только перекладывает стопки бумаг с одного края стола на другой. Но спустя некоторое время, прекращает это дело и пристально смотрит на меня:

— Получен приказ, тайно вывезти с верфи Бреста ценные механизмы и устройства… Фокус в том, что у нас больше нет подлодок! — Старик внезапно ухмыляется с видом человека, уверенного в своей правоте.

— Но им, в Коралле, уже должно быть известно, что у нас больше нет подлодок.

— В Коралле? У них там, наверное, совсем крышу снесло! — задумывается Старик, и затем продолжает без перехода:

— Впрочем, теперь нам положена фронтовая надбавка.

— С чего бы это?

— Потому что янки сидят у нас уже на шее…

— Здорово!

Старик замолкает. Но спустя некоторое время начинает снова:

— Управление еще работает. Разве не удивительно, как хорошо они нами управляют?

Вместо того чтобы отвечать, говорю:

— И откуда должны прибыть деньги?

— Мне это тоже интересно…

— У нас уже довольно давно имеется комендант Крепости, — цепляюсь, выждав немного, — но почему только сейчас встал разговор о надбавке?

— Потому что только теперь объявлено осадное положение, — спокойно объясняет Старик. И так как я, очевидно, выгляжу совсем уж тупым, он добавляет:

— У них там имеются острые разногласия во мнениях — во всяком случае, в том, что касается нашего жалованья.

— Понятно!

Едва Старик хочет еще что-то сказать, в дверях появляется адъютант, вытягивается в струнку и докладывает:

— С сигнального поста сообщают — лодка U-730 прибывает, господин капитан!

Старик вскакивает и будто громом пораженный застывает с открытым ртом, свесив руки. Затем рывком выходит из своей неподвижности и кричит адъютанту:

— Быстро! Вызовите шофера! Едем к Бункеру! Портупею с пистолетом!

Уже в машине Старик говорит:

— Молодец Морхофф! Не попался!

Старик настолько сосредоточен, наблюдая за дорогой и помогая водителю безопасно проезжать между развалин, что не осмеливаюсь спросить его, что такое эта U-730 и что должно значить «не попался». Я не знаком с командиром Морхоффом.

То и дело Старик бросает мне несколько фраз, словно детали пазла:

— Морхофф прибывает из Шербура — нет: Он должен был уйти туда! — Да, такие дела… Твою мать!

Водитель чуть не задевает задней осью огромный кусок стены, и почти сразу же опасно визжит правое переднее колесо. Но он снова выворачивает машину, и Старик довольно ворчит:

— Да — так-то лучше!

— Почему Шербур? — задаю вопрос и думаю: разве Шербур не пал еще в конце июня?

Вместо того чтобы ответить, Старик громко говорит:

— Он должен был доставить туда боеприпасы. Но затем, слава Богу, все стало уже слишком поздно… Это была безумная история.

Он как раз хочет начать рассказывать безумную историю, как дорога опять отнимает все его внимание.

— Если так и дальше пойдет, — ругается он, — мы не скоро доберемся до Бункера…

Конечная часть Rue de Siam свободна. Доезжаем до поворотного моста. Здесь Старик снова выдает:

— На лодке был груз снарядов для Шербура. Там еще должно было быть сопротивление, но боеприпасы у них заканчивались.

— И почему сейчас такой переполох?

— Так мы же давно списали эту подлодку! Шербур давно пал, а они больше не выходили на связь.

Старику приходится все это говорить, обернувшись ко мне через левое плечо. Он произносит каждое слово ясно и отчетливо, и, все же, во мне остается некоторое безразличие к его переживаниям.

— Прибавь-ка газу! — прикрикивает он на водителя, и как только тот выжимает педаль газа, меня высоко подбрасывает и мотает из стороны в сторону, и я бьюсь так сильно головой о верх автомобиля, что чуть не раскалываю череп.

— Удачно! — констатирую очередной удар.

В Бункере встречаем инженера флотилии.

— Пожалуй, больше не имеет смысла ремонтировать лодку фон Брауля, — обращается Старик, подойдя к нему, когда мы входим в мастерские.

Я опять не понимаю: Разве Старик сам не настаивал на ремонте клепки старой лодки-ловушки? Флотинж, кажется, тоже не понимает Старика.

— Теперь у нас есть U-730, — поясняет ему Старик. И это звучит как «Душа моя, чего тебе еще надо?»

— Ах, вот как! — выдыхает инженер.

При нашем темпе движения перспектива вида сдвигается быстрее, чем обычно. Слева стоит пустой бокс и затем еще один.

— Они стоят в следующем, — объясняет инженер.

Едва лишь различаю в полумраке лодку — лодка серии VII–C со шноркелем, — как уже слышу команды экипажу: командир, как раз приказывает экипажу построиться на верхней палубе.

Старик преодолевает трап в несколько больших шагов. Я останавливаюсь и наблюдаю с пристани весь приветственный ритуал.

У меня мороз по коже пробегает от услышанного. Хочется кусать локти от отчаяния!

Такая вот отдельная подлодка является ничем иным как нулем без палочки в этом огромном, циклопическом здании. Если отсюда уйдет этот рабочий шум, стихнет грохот и гул

инструментов и механизмов, то весь огромный Бункер станет одной братской могилой.

По сравнению со Стариком новый командир выглядит ростом от горшка два вершка.

Автоматически отмечаю: совершенно испорченную синюю форменную куртку, слишком большие серые кожаные брюки — сплошная гармошка из складок. Также выглядят, хотя видны только их носки, и сапоги на пробковой подошве, которые велики ему на несколько номеров. Под курткой такая же грязная клетчатая рубашка, а на правой стороне груди замызганный плетеный линек свистка. Шитье на фуражке, залихватски сидящей на голове, как и сама фуражка, прежде белая, покрыто зеленым налетом, по цвету приближающемуся к грязно-серому.

Меня так привлек вид этого командира, что приходится принуждать себя, чтобы рассмотреть также и фронт стоящих по стойке смирно подводников. Там не на что особо смотреть: Они стоят такие же бледные и истощенные, как и каждый измотанный и выдохшийся за время боевого похода экипаж — как «скелеты, обернутые в тряпки».

Слышу приказ Старика, что командир должен как можно быстрее привести в порядок дела на лодке, после чего проследовать во флотилию с рапортом.

— Ты выглядишь забавно, — говорит Старик, едва мы снова оказываемся в машине.

— Мне остается только удивляться. Такого кекса в качестве командира я еще не видел — и такого полностью вымотанного.

— Он уже в порядке, — отвечает Старик, снова усаживаясь рядом с водителем. — Ему пришлось постоянно быть на ногах… Лодка прошла через испытания.

И после длинной паузы добавляет:

— Шноркели уже являются непозволительной роскошью — в Канале.

Горю желанием, чтобы Старик, наконец, подробно рассказал мне, что за таинственное предприятие совершила U-730. Но, согласно правилам игры, я не могу сейчас выказывать какое-либо любопытство.

— Мы не можем рассматриваться настоящими перевозчиками, — начинает Старик спустя

некоторое время. Это снова о Морхоффе. Но почему Старик говорит это с налетом тайнственности?

— Хороший парень этот Морхофф и ему чертовски повезло… На твоем месте я бы

заинтересовался этой историей, — Старик поворачивается ко мне.

— С радостью, если бы мог! — лихо отвечаю.

— Подожди немного, — произносит Старик. — И ты все узнаешь от А до Я!

Едва мы усаживаемся в углу в клубе, появляется Морхофф. В глубоком кожаном кресле, которое Старик ему подвигает, он становится еще меньше. Мне становится страшно от пустого взгляда его больших немигающих глаз. Этот человек полная противоположность Старика: никакого самообладания, никакой уверенности в себе, и как результат никакого авторитета. Выглядит так, словно он только что сдавал экзамен на аттестат зрелости — скорее, что провалился на этом экзамене и не смог вынести такого позора.

— Когда мы пришли в La Rochelle, — начинает рассказывать Морхофф, — у нас еще не было никакого представления, как дела обстоят в Шербуре. От КПФ мы получили только сжатый инструктаж и краткое отображение положения в области операции в Канале — ничего нового… Вот. И когда затем поступил приказ принять боеприпасы, мы подумали: Они определенно для нашей пушки и 37- миллиметрового орудия… Но когда увидели их количество, нас, конечно, это добило… Боеприпасы всех калибров! И чтобы выровнять вес, это так называлось, нам разрешалось оставить по одной торпеде в носовом и кормовом торпедном аппаратах! Воды и продовольствия — на 14 дней. И затем, конечно, вручили запечатанный конверт: «Вскрыть в море».

Это мне знакомо: письмо с районом боевых действий. У офицера прерывается дыхание. Он делает глоток только что налитого пива… Затем

сидит с таким видом, будто потерял нить рассказа. Нервно мигает, вспоминая, и продолжает:

— Боеприпасов загрузили, словно хомяки запасы наделали — да так, что негде ногу было поставить: в торпедные аппараты, в каждый свободный уголок. Материал был таким громоздким — почти все в ящиках, а на пристани еще стояли штабеля. Мы словно гомики прижимались к каждому ящику, и могли передвигаться по лодке, лишь согнувшись пополам. Даже в матросские шкафчики разместили боеприпасы. Мы сидели и спали на них. Врагу не пожелаешь. Это было светопреставление!

Старик не двигается. Но всем своим видом показывает, что весь превратился в слух.

Морхофф, кажется, не обращает на это никакого внимания. Он смотрит не на Старика, а на воображаемую точку на стене. При этом лицо отображает переживаемые эмоции:

— Двенадцатого июля мы вышли… на рассвете… без всякого боя тамтамов. Не было видно ни одной суки от флотилии. Нас было три лодки. Наша выходила последней. Что случилось с двумя другими, не знаю до сих пор.

Постепенно я начинаю понимать, на какое безумное предприятие была послана эта U-730…

Морхофф говорит теперь рубленными фразами:

— Едва мы вышли из La Rochelle — выполнили маневр погружения, дифферентовочные

испытания. Ветер 3–4 балла. Волнение 2 балла. Тут падает рулевой: бессилие. Плыли под РДП, но шноркель то и дело зарывался носом в волну. Короче, продулись. Но, башенный люк нельзя было открыть. Дифферентовка через головной воздушный клапан дизеля. У Papenberg мы затем обнаружили маркер риска…

Кажется, что Морхофф внезапно вспоминает, где он находится, и недоуменно

всматривается в меня и Старика. Затем продолжает в новой тональности:

— Особенно оригинально было непосредственно перед Шербуром. Если бы мой радиомаат не был таким упорным…

Теперь он, кажется, больше не знает, как ему продолжать свой рассказ: Он начинает заикаться, и на лице снова появляется нервная дрожь. Я отвожу взгляд и тоже фиксирую его на воображаемой точке — только на линолеуме.

Старик полностью погрузился в молчание и не двигается.

— Это было совершенное безумие…, — начинает Морхофф.

Я не поднимаю взгляд, потому что мне кажется, что он все еще не нашел связки в беспорядке своих воспоминаний. Однако он глубоко вздыхает и коротко выдает:

— Это было так: У нас не получалось выходить в радиоэфир в установленные сроки. Мы, конечно, не получили все радиограммы из-за сильного охранения и длительных преследований. Мне это было абсолютно до лампочки. Я только хотел быстрее добраться до Шербура и освободиться от груза…

На этом месте Морхофф снова прерывается, так как его раздражает шум из буфета.

— Как я уже сказал, — начинает он опять, — мы не получали обязательных радиограмм. И радиомаат говорил мне, что нам следовало бы всплыть еще раз. Мне это было совсем не по душе. Но я уступил. Если радиомаат настаивает! За три часа до прихода в Шербур мы всплыли… Был чертовский риск. И что мы услышали?

— Радиограмму для Морхоффа, — невольно вырывается у меня.

— Ошибаетесь! Срочное сообщение, с прекрасным текстом: «Подлодка Морхофа. Шербур в руках врага. Двигайтесь в Брест!»

Тут, наконец, в Старике пробуждается жизнь. Но он лишь выпрямляется, потягивается и затем получше усаживается в кресле.

— Так-так, — говорит он и пристально смотрит при этом в свою трубку.

— Без радиомаата, то есть без его настойчивости, мы бы пришли в точно указанное время! Но там имели бы бледный вид! Это было чертовски близко. И янки поимели бы нас, заарканив своими лассо прямо у пирса: хвать за задницу!

Он сопровождает свои слова вялым движением руки.

— Да, и мы, конечно, тут же повернули назад, и у нас заиграло очко, потому что мы должны были теперь снова суетиться, чтобы выжить. Настроение было на полном нуле: То, что мы должны были транспортировать этот бризантный груз, снова изображая судно-ловушку, нас убивало…

Командир лодки замолкает, погрузившись в воспоминания, ищет очередную нить своего рассказа, и не найдя, взгляд его тухнет.

В это мгновение Старик выпрямляется и слегка хлопает обеими ладонями по подлокотникам. Затем говорит:

— Хорошо, Морхофф. Мы позже продолжим разговор. Теперь Вам надо отдохнуть.

Мы встаем втроем, Морхофф принимает стойку смирно, и, попрощавшись, разворачивается, но так сильно спотыкается в своих тяжелых сапогах, что чуть не валится с ног.

Когда мы снова садимся, Старик с обычной обстоятельностью набивает свою трубку,

заказывает новое пиво, и только когда обе бутылки стоят на столе, а табак тлеет в головке трубки, он говорит:

— Лодка Морхоффа была введена в эксплуатацию только в прошлом году. Морхофф, впрочем, относился к нашей флотилии, будучи старпомом лодки U-330. Но после последнего боевого похода поступил с лодкой не сюда, а был направлен в Бордо.

— В Бордо?

— Да, там им должны были установить шноркель… Здесь просто не было для этого свободных мощностей…

— А потом?

— Это продолжалось какое-то время — а затем там началось Вторжение. И все пришлось срочно сворачивать. Но прежде нужно было отверстия, которые уже были вырезаны в корпусе лодки — для подачи и выброса отработанного воздуха — снова заварить и лодку отправили к двенадцати другим без шноркеля на фронт Вторжения.

— Где они должны были утонуть!

Старик молча выслушивает это мое высказывание и продолжает:

— Так или иначе, но, в конце концов, им же все-таки, должны были установить шноркель… На верфи в Бордо уже не получалось, и остаточные работы должны были быть завершены в La Pallice …

Вместо того чтобы сказать что-нибудь, я лишь округляю глаза.

— Звучит совершенно фантастически — стоит признать. Но это была лишь присказка, а сказка была впереди: А именно, когда их, наконец, отправили, у них вообще шноркель не был установлен…

— И при всем при том, они были под завязку забиты боеприпасами…

— Так точно, для Шербура…

— Теперь я вообще ничего не понимаю: С Шербуром было покончено еще в июне, а они только двенадцатого июля вышли из La Rochelle?

— По приказу главкома… Даже после этого Морхофф должен был, чтобы избежать утечки информации, тайно прибыть в Анже, чтобы забрать свой боевой приказ.

— Который был написан еще в прошлое Рождество, насколько я понимаю все произошедшее…

Старик лишь пожимает плечами. Но затем рывком встает, подавая мне сигнал, что пора сменить место беседы: пора в кабинет.

В кабинете он грузно опускается на стул за письменный стол, немного копается в сложенных бумагах и затем высоко поднимает несколько листков.

— Вот, послушай: 25 июня в сообщении Вермахта говорилось, что противник «Сумел достичь городских окраин Шербура». В сообщении от 27 числа говорится: «Только к вечеру противнику удалось, несмотря на тяжелые потери в кровопролитных уличных боях завладеть большей частью города». И вот от 29 числа: «Гавань разрушена, вход по-прежнему заблокирован». Знаешь, сейчас следует сказать себе честно — и это обязательно нужно сказать — что у нас, если нам приходится сдавать свои позиции, соответствующие сообщения всегда чертовски запаздывают…

Хочу всмотреться в Старика во время его речи, но он так развернул свой стул к окну, что мне виден только его полупрофиль.

Никаких сомнений: Он просто в ярости. И, без обиняков, продолжает:

— Представить себе, что лодка битком набитая боеприпасами посылается в базу, которая уже давно в руках врага — невероятно! Как и то, что Морхофф узнал только непосредственно перед выходом, что он должен был перевезти и доставить. Как еще это можно назвать, если не цинизм?

Старик так внезапно, одним сильным рывком, поднимается, что я вздрагиваю. Он хватает фуражку, бросает коротко:

— Я иду в наш сад-огород! — И исчезает.

Я же сижу и не знаю, что думать: Либо все те, непосредственно у главкома абсолютно не имеют понятия о сложившемся положении и больше не принимают к сведению даже сообщения Вермахта, либо… Не хочу даже думать об этом! Неужели они могли вручить Морхоффу в Анже, давно устаревший приказ в конверте и затем забыть обо всем? И лодка U-730 тащилась с этим бризантным грузом просто из чистой шутки, во всяком случае, без всякого смысла и разумения, по набитой кораблями и минами противника местности…

Даже после обеда Старик все еще загружен работой. Стараюсь не мешать. Только по окончании работы решаюсь снова зайти в кабинет.

Старик, не переставая, ведет телефонные разговоры. Так продолжается, до тех пор, пока он не откидывается в своем кресле и не начинает, глубоко вздохнув, говорить.

— Ars militaria! — произносит он так четко, словно отвечает урок. — Сможет ли кто-нибудь когда-либо представить себе однажды, сколько происходит ошибок, и какая царит на войне халатность — и сколько жизней гибнет из-за такого раздолбайства! Это гекатомбы трупов! И ни одна падла не гавкнет! Когда хотя бы одного генерала привлекут к ответственности за такие дела!

Старик встает и пристально смотрит из окна во двор. Так проходят долгие минуты. Затем он поворачивается ко мне и с обидой в голосе говорит:

— То, что им удалось вернуться с этими их боеприпасами — чистое чудо — при постоянной воздушной и морской разведке и сверх этого еще и без шноркеля!

— И только с двухнедельным запасом провизии… Так все же, что это было? Для меня вся эта история звучит так, как будто слишком большого риска и не было: лодка могла наверняка утонуть, и тогда остался бы полный запас торпед и хорошего горючего.

— И так и не так! Они могли иметь, только лишь из-за веса боеприпасов, незначительный остаточный дифферент. И просто не хотели утонуть как камень. А угри должны были лежать непоколебимо. Так что шиш тебе с присвистом!

— Этот парень плохо выглядит, — говорю спустя некоторое время.

— Так точно-с, — язвит Старик.

Снаружи доносится продолжительное грохотание, от которого дребезжат все стекла. Старик шмыгает носом и бурчит что-то непонятное. Затем произносит:

— Нервы стали ни к черту! — Просто никаких нервов не осталось!

Затем смолкает на некоторое время, и посмотрев мне в глаза, говорит:

— Одно за другим. Их еще надо обучить работе со шноркелем.

Слова прозвучали более чем цинично.

Старик быстро добавляет:

— Learning by doing, — и теперь заметно доволен собой.

После обеда встречаю Морхоффа во дворе флотилии, и замечаю, что он хочет о чем-то поговорить. Я едва успеваю сказать хоть слово, как мы уже спускаемся по лестнице и далее в направлении бассейна. Там повсюду лежат штабеля досок и бревен, так что мы легко находим место и присаживаемся.

Морхофф не был на обеде, и, судя по виду, не отдохнул. Но зампотылу уже покормил его.

Теперь он только пыхтит и затем произносит, словно хочет надиктовать мне в блокнот:

— Вы наверно уже знаете, что мы затем, я имею в виду, после того, как с Шербуром было все ясно, хотели постучать в дверь к англичанам?

Морхофф смотрит при этом не мигая. Не дождавшись от меня никакой реакции, умолкает. Я вижу со стороны, как он тихонько кивает головой. Вспоминает? Внезапно он снова собирается и говорит:

— При проходе Канала были совершенно сумасшедшие условия: Прежде всего, мы не получали никаких радиограмм, и потому не знали, где вообще находились. Своего рода игра в жмурки! Вы же знаете правила этой игры: Водящего с завязанными глазами поворачивают пару-тройку раз, и затем он должен идти искать, с палкой в руке: жмурки…

Я бы попросил его не украшать свой рассказ такими ссылками, а рассказывать дальше в соответствии с записью в журнале боевых действий, но молчу. Однако Морхофф, кажется, находит удовольствие в найденном им сравнении.

— Да. Английские сторожевики обеспечили нам повороты наилучшим образом. Мы просто больше не могли следовать — я имею в виду без наличия обратной радиосвязи, запасным курсом… А определение своего местонахождения? Об этом и вовсе нельзя было подумать! Там могло помочь только пеленгование по береговым ориентирам. И мы ведь такое сделали! Мы взяли пеленг на какой-то маяк. Он называется…, как же он называется, однако? Да ладно, но он не был нашим. Я хочу сказать: Он вовсе был не тот, на который мы полагались. К счастью, я снова все перепроверил — и это показалось мне довольно странным. И тут выяснилось, что пеленгование вовсе не могло быть Ouessant. Это был мыс Kap Lizard — английское побережье вместо французского. Это нас запутало чрезвычайно…

— А как насчет компасного курса? — спрашиваю недоуменно.

— Тот работал как надо! Ошибка была в том, что мы ушли, при постоянном преследовании и переходам на запасные курсы, слишком далеко на север — пожалуй, непосредственно к английскому берегу… Согласитесь, — Морхофф добавляет словно извиняясь, — что есть смертельное различие, в возможности спокойно и внимательно рассмотреть панораму побережья стоя на мостике с биноклем или осматривая местность только через перископ… Но даже этого мы не могли себе позволить. Мы вовсе не решались больше на это — задрать наш член из-под воды! И вот в таком положении открываешь нечто новое и начинаешь разгадывать загадки!

А я вспоминаю, с каким трудом в свое время на U-96 нам удалось найти входной канал у Vigo. Представить только, мы должны были найти его на перископной глубине!

Отчетливо видно по Морхоффу, насколько он все еще возбужден: Он говорит так, будто хорошо выпил.

— Перед Брестом мы еще чуть не поймали мину… — и тут же исправляет себя: — Но лучше расскажу все по порядку: После выправления курса мы нашли, наконец, подходный буй Бреста, быстро всплыли и передали — в нагляк — радиограмму: «Могу ли я войти?»… Пуганая ворона и куста боится. Мы хотели знать, возможно ли пройти в Шербур вопреки всем рискам! Ну, и затем как обычно: никакого ответа. Для нас это значило: немедленно лечь на дно, ждать и пить чай… И тут слышим стук поршневого двигателя. Ну, мы опять всплываем, а там прибыло сопровождение — а именно чадящий по-черному минный тральщик. Ну, мы пошли верхом на дизелях и получили сигнальный контакт, через сигнальный прожектор: «Все нормально». Мы затем аккуратно передаем сигналами вопрос, можем ли идти им навстречу. Они сигналят в ответ: «Да, пожалуйста!». Я даю команду: «Оба дизеля средний ход!», дизели начали работать с обычным звуком — и уже раздался шум за кормой — но какой! Не дальше чем в 50 метрах за нами поднялась мина. Тут-то мы и обосрались по самое не могу…

Морхофф смолкает. Ему требуется некоторое время, чтобы успокоиться.

— Из-за этих чертовых боеприпасов, конечно, — говорит он, словно извиняясь. — Вы же знаете: полностью забитые боеприпасами, по горло!

Мне, пожалуй, следует что-то сказать, но не произношу ни звука. Меня тоже обуял ужас. Я радуюсь, когда Морхофф продолжает:

— Так четко, в сопровождении, они провели нас по каналу: Представьте, только 30 метров под килем — и целых три эсминца. Они буквально окружили нас. Все шло как по писанному: Один эсминец со стороны бакборта, один по правому борту — они держали нас своими сонарами, а третий прикрывал от нападения, согласно инструкции. Просто чудо…

Морхофф встряхивает головой. Его веки хлопают так быстро, будто должны отогнать злых духов.

— Имеется только одно объяснение того, что они не поймали нас, — говорит он, придя в себя. — Группа охотников не учла сильное течение. Они чистили и чистили море, словно граблями в поисках нас и при этом были довольно медленны, а мы были полны решимости выжить…

Морхофф наверняка знает, что его проход по Каналу лишь вполовину может объяснить его удачу. А вот то, что он возвратился на лодке без потерь, является и остается чудом. Одно из тех, едва ли правдоподобных чудес, которые относятся к этой войне на море.

— В любом случае, нам невероятно повезло, продолжает Морхофф, будто прочтя мои мысли. Внезапно он подпрыгивает как при тревоге. Но, всего лишь посмотрел на наручные часы.

— Боже мой, через пять минут я должен докладываться шефу!

Полный кавардак! думаю я и еще: Теперь он снова должен будет все это докладывать… Но вероятно на этот раз, сможет более рассудительно это изложить, как того требует Старик.

Утром, с важным видом, в кабинете Старика появляется зампотылу. Он буквально раздулся от важности.

— Мы эффективно разрешили возникшие проблемы, — зампотылу вновь демонстрирует, что он подразумевает свод установленных правил и предписаний по флотилии, и как удачно ему удалось их обойти, и сдержанным голосом рапортует: — появившиеся в ходе подготовки мероприятий по обороне базы.

— Хорошо, молодец! — у Старика улучшается настроение, и когда он видит удивленное выражение лица зампотылу, смотрящего на кипы бумаг, нагроможденных и на письменном столе и на полу, ровным голосом добавляет:

— Это балласт, от которого мы избавляемся, чтобы стало легче достичь прогресса в делах, дружище, а не то, о чем Вы, вероятно, думаете!

Зампотылу настолько ошеломлен, что у него отвисает челюсть.

— Вам стоит тоже пожертвовать Вашим бумажным хламом! — продолжает Старик: — Нам не хотелось бы загружать наших уважаемых противников чтением всей этой чепухи. Им на это жизни не хватит!

Зампотылу только мямлит:

— Слушаюсь, господин капитан! — разворачивается и исчезает, едва заметно покачивая головой.

— Он что, не в курсе происходящего? — размышляет Старик вслух.

— Наш, омытый всеми океанами, зампотылу? — спрашиваю недоуменно. — Он определенно хочет хорошо выглядеть в глазах янки, оберегая всеми силами свои запасы.

— Может, просто не хочет прыгать выше своей головы. Зампотылу — это зампотылу, до последнего вдоха. Я думаю, он был так воспитан, и с этим живет теперь!

— Suum cuique, как говорим мы, люди тонкой душевной организации…

Внезапно Старик прекращает разбирать бумажные горы и изменившимся голосом говорит:

— Ты пойдешь с Морхоффом. Я разрешу тебе погрузиться на лодку, как только лодка будет готова.

Идти с Морхоффом? — Это удар ниже пояса…

— Почему так? — спрашиваю, ошарашенный новостью.

— Прежде всего, потому что это последняя готовая к выходу лодка, которая у нас есть.

— Но, у нас никогда не шла речь об этом, — говорю потрясенный и одновременно думаю: только не так бесславно! Удирать как побитая собака.

— Прежде всего, потому что до этой минуты и Морхоффа не было. И никто не мог рассчитывать на то, что он снова сюда придет.

Стою как пришибленный и думаю: Это никуда не годный способ сообщать мне такое! Просто так — походя. Без предварительного обсуждения… И только затем думаю: Идти с Морхоффом? С этим совершенно подавленным недомерком? Идти — но вот куда? Что только подвигло Старика на эту сумасшедшую мысль? Только-что-прибывшая U-730. Выйдет ли эта лодка когда-нибудь снова в море, это еще вопрос. Между тем, те, на острове давно уже знают, что лодка, за которой они охотились, пришла сюда и защелкнута здесь как в ловушке, полностью пронизанной лентами блокады. Пожалуй, отдельные господа уже руки в предвкушении потирают…

— И когда? — спрашиваю сухо, насколько могу.

— Сначала проведут приборку лодки. А это потребует определенного времени, — медленно отвечает Старик. — Собственно говоря, ее также нужно было бы и на ремонт в доке поставить, но для этого у нас теперь совершенно нет времени.

Старик морщит лоб и погружается в раздумья. Приходится подождать, пока он снова начинает говорить:

— Два дня. В любом случае мы должны рассчитывать на два дня. Мы уже давно думали, каким способом можно вывезти важный материал. Теперь должны организовывать это второпях.

— И куда мы должны идти, если позволите такой вопрос?

— В La Pallice. Уже получен приказ: Морхофф идет в La Pallice.

— La Pallice? Почему в La Pallice?

— В этом же нет смысла, — говорю Старику. — Они уверенно прибирают к рукам Атлантические гавани одну за другой. Рано или поздно La Pallice ждет такая же судьба.

— Стратег! — бурчит Старик недовольно. — Не забивай опять себе голову проблемами командования!

Не могу найти чем занять руки и только удивляюсь тому, что говорю твердым голосом:

— Через два дня всякое может произойти. Я имею в виду продвижение Союзников.

— Да ну?! Зачем тебе такие хлопоты? Они должны сначала перевести дух, и, кроме того, обустроить свои плацдармы.

— Ну и отлично.

— Ты, конечно, получишь новый приказ на следование в Берлин — опять как курьер.

— Из Бреста в Берлин через La Pallice — это что-то новенькое!

— Да задолбал ты меня уже! — веселится Старик и улыбается.

Сделать приборку! — думаю про себя — я должен прибраться, если мне предстоит таким вот образом, наспех, свернуть здесь все мои дела — выкинуть все лишнее. Ну, однако, полно турусы разводить: пора делом заняться. Просмотреть свои тряпки, все рассортировывать, выкинуть лишнее… Omnia mea mecum porto — моя скудная жизнь приносит свои блага, да не забыть свой Contax и те пленки, где мои сердце и душа.

Я обязательно должен взять на борт свой, привычный мне, брезентовый портфель со всеми пожитками и, может еще чуть больше. Мои рукописи, например. Что же касается моих картин, эскизов и проектов, то их придется списать с довольствия. Громоздкие, во всяком случае, это точно, и все те, что нельзя свернуть в рулон. Так много, как я приготовил для перевозки автобусом, этого, конечно, мне взять не позволят…

Теперь надо позаботиться о, по возможности, правильном способе ухода, размышляю, осматриваясь и вытягиваю левую руку так, что рукав куртки задирается и освобождает наручные часы, и говорю как можно более равнодушно:

— Пожалуй, время для упаковки вещей.

— Отнесись к этому походу как к простому переезду морем, — ободряет меня Старик, желая успокоить.

В этот момент снова начинают дребезжать и стучать стекла. Следуют серии взрывов, но Старик едва поднимает голову. Только когда снова воцаряется тишина, он направляет на меня взгляд и говорит:

— Там будет, однако, тесно! С вами отправятся еще штук пятьдесят чиновников с верфи — высших чинов серебрянопогонников, самого высокого ранга. Мы должны вывезти этих господ отсюда. В них, по-видимому, будут еще нуждаться для нашей окончательной победы…

— Веселенькая будет поездка! — говорю с тоской в голосе.

— Могу лишь представить! — парирует Старик и при этом странно самодовольно смотрит на меня. — Морхофф уже смирился.

— То боеприпасы, то серебрянопогонники…, — говорю в унисон, стараясь придать голосу веселые нотки.

— И ты, как курьер, там будешь уместен, — добавляет Старик. — Секретные документы должны быть отсюда также, безусловно, вывезены… Я же сейчас отъезжаю к Рамке. Он должен подписать твой приказ о выезде.

— Почему сам Рамке?

— Брест — это Крепость, если ты все еще не заметил, а Рамке — комендант этой Крепости… И без него ни одна мышь из Крепости не выскользнет. Звучит в рифму: мышь — кышь!

Спустя секунду остаюсь в кабинете один.

Через закрытые окна доносится сильная стрельба зениток, и тут же в комнату проникает гул самолетов. Слышу отрывистые команды и стук сапог людей, спешащих к Бункеру: истребители-бомбардировщики проносятся на бреющем полете! — Господи-Боже, надеюсь, Старик проскочит! Не хватало еще, чтобы по дороге бомба попала в его автомобиль!

Когда воздушная атака заканчивается, тащусь в свою комнатку и сижу там за закрытыми ставнями, в тепле своего гнезда между всяких вещей, неспособный заниматься их сортировкой и упаковкой, не говоря уже о том, чтобы ясно мыслить. Мысли кружатся как снежинки: Сейчас решается моя участь! Если Старик проскочил невредимым под бомбежкой, то он как раз в это время уже должен быть у Рамке.

Насколько знаю Старика, он станет продавливать свое намерение погрузить меня на подлодку всеми способами. В таких ситуациях он может действовать как прирожденный дипломат.

Командировочное предписание в Берлин — неплохо! Но как я должен добираться от La Pallice до Берлина, это уже дело случая… Я быстро плюю через левое плечо «Тьфу, тьфу, тьфу!» и стучу по столу согнутым правым указательным пальцем. Так принято и надежно помогает.

Когда Старик вернется, лучше быть в его кабинете, говорю себе. А потому, обратно — в главный корпус! В кабинете Старика пристально всматриваюсь, какое-то время из окна во двор флотилии, затем пролистываю газеты, которые Старик отобрал для сжигания. Читать не могу — у меня слишком расшатаны нервы.

Время тянется мучительно долго: проходит один час, два часа.… Теперь мне нужен кто-то кто смог бы объяснить мне понятие теории относительности и сумел бы успокоить мои нервы.

Когда уже в сотый раз подхожу к окну, то вижу, как подъезжает машина Старика. В висках начинает стучать. Чтобы успокоится, встаю и делаю несколько шагов, словно тигр в клетке. В следующий момент Старик рывком раскрывает дверь, и, увидев меня, говорит на выдохе:

— Вот твой приказ на командировку. Теперь правильные бумаги вдвойне важны.

Я пристально всматриваюсь в лист: «Брест — Берлин. Поездка в качестве курьера».

Старик все еще с трудом дышит. Сапоги в пыли по самые голенища. Брюки выглядят не лучше. Заметив мой взгляд, поясняет:

— Прямо перед нами на дорогу рухнула целая стена дома… Я в недоумении спрашиваю себя, что это за дерьмо, что раздалбливает дома простых французов в порошок? Приходится предположить, что это их собственные товарищи по оружию!

Когда, наконец, Старик опускается в свое кресло, далеко вытягивает обе ноги и опустив взгляд, ругается:

— Сволочи! Скоты неумытые!

И затем просит пить.

— Пиво?

— Да, будь настолько любезен, пиво.

Вместо того чтобы послать адъютанта, бегу сам.

Когда возвращаюсь с пивом из клуба, в голове уже имею сложившийся текст разговора.

— Но почему все-таки именно в La Pallice? — начинаю снова. — Если янки со своими танками нанесут удар дальше на юг, чтобы отрезать также и остальные базы — то, что затем? Между Nantes и La Rochelle и еще дальше вниз мы не можем использовать ничего иного, кроме полевых комендатур и полицейских охранных частей. А Сопротивление только и ждет этого, чтобы, наконец, разбить их.

— Да брось ты, теперь Союзники здорово заняты в другом месте, — говорит Старик походя. — И судя по всему, господа, и это очевидно, не слишком торопятся. Юг тоже их мало интересует. Ну а если мне придется туго… — он делает паузу. И затем говорит весело: — Тогда еще есть время уйти в Норвегию.

Стекла снова дребезжат и больше невозможно говорить. В воздухе звучат то накатывающиеся, то слабеющие звуки, как будто по дороге в непосредственной близости от флотилии катят тяжелые танки. Напряжено пытаюсь определить доносящиеся шумы. Но ощущение такое, словно из грохота органной музыки мне предстоит выделить на слух звучание отдельных труб. Внезапно взрывы становятся настолько сильными, что оконные створки разлетаются.

— Ничего себе! — кричит Старик. — Они снова лупят по площадям.

И в унисон его словам шум с яростью увеличивается как во время фейерверка, стремясь к большому торжественному апофеозу. Отрывистый рык корабельных орудий, жестко-глухие выстрелы тяжелых и резкое, захлебывающееся грохотание легких зенитных пушек объединяются в один грохочущий вал.

Вероятно, бомбардировщики идут в сопровождении самолетов-штурмовиков. Но как сильно не напрягаю зрение, не могу разглядеть ни одного самолета. Небо затянуто дымкой.

Направляюсь к моему павильону у ворот. Хорошо, что у меня есть форма цвета хаки. Лучше всего сразу одеть ее. А мои синие тряпки? На кой черт они мне теперь? Оставлю их висеть на вешалке! — рассуждаю решительно. На борту, так или иначе, я также не буду нуждаться в синей форме, и позже, конечно, тоже нет. С элегантностью в синем покончено. Это

безоговорочно. Тот, кто скоро обшарит мой шкаф, конечно удивится прекрасной форменной одежде, висящей там: едва ношеной, всегда бережно ухоженной.

Что же мне делать со всеми моими вещами? Подводная лодка это вам не машина для перевозки мебели. И то, что остается в Бресте, будет определенно потеряно…

То, в чем я действительно нуждаюсь, это кожаная одежда и морские сапоги. А также обязательное ИСУ. Но, может быть, я получу его на борту. По поводу кожаной одежды я должен обратиться к зампотылу.

Кожаная одежда и морские сапоги — а еще я должен также найти водонепроницаемые чехлы для моих рукописей. Однако есть ли смысл упаковывать рукописи в них? Если нас захватят, то придется выходить, и тогда все записи придется немедленно выбросить за борт — и как можно быстрее. Но если в таком чехле образуются воздушные пузыри, то он не утонет и может попасть врагу в руки. Итак, решено: никаких чехлов. Слишком рискованно. С пленками иное. Пленки могут оказаться у меня из-за ошибок адресантов.

Поэтому, водонепроницаемые чехлы только для пленок! Надо посмотреть, есть ли нечто подобное в запасе у зампотылу.

Мой автомат! думаю теперь. Безусловно, я вынужден взять свой автомат и Вальтер на борт. От La Pallice они могут мне здорово пригодиться. Только, как разместить их на борту, я еще не знаю. На борту нет никакого ручного огнестрельного оружия: единственный пистолет только у командира.

С тех пор как Старик вручил мне приказ, все изменилось. Собственно я должен бы ликовать о том, что убираюсь из этой духоты спертого воздуха — но ликовать почему-то совсем не хочется.

Ты совершенно спятил, мальчуган! говорю себе тихо.

Как угорелый ношусь по территории флотилии и с растущим нетерпением расспрашиваю всех о зампотылу, которого не могу найти, вопреки его привычке маячить то тут то там. Когда, наконец, ловлю его в коридоре первого этажа, он разыгрывает такую занятость, при которой ну вот никак, ни за какие сокровища мира, не может уделить мне ни минуточки, при всем его желании. Я же, однако, приноравливаясь к его походке, прямо в коридоре говорю:

— Господин заместитель командира части по материально-техническому обеспечению, мне нужны комплект кожаной одежды и морские сапоги.

И шагая в ногу, четко держа шаг рядом с зампотылу — голосом, не терпящим отлагательства:

— Господин заместитель командира части по материально-техническому обеспечению, я срочно нуждаюсь в комплекте кожаной одежды и морские сапоги и что еще у Вас там есть в запасе для человека, который должен подготовиться к посадке на борт подлодки.

— Возможно, у меня есть сейчас два комплекта кожаной одежды и две пары морских сапог, и что? — пытается острить зампотылу и смеется сам себе.

Однако неожиданно для меня он становится вдруг чересчур великодушным. Делает, правда, это таким образом, как будто ему приходится отрывать все, что я требую, от собственного сердца, но поскольку эти вещи для меня, то он пойдет на эту болезненную операцию. Он хочет выбрать все только лично и мне, непосредственно в мою комнату, прикажет все принести. У него есть, как раз для моей фигуры, подходящая амуниция…

Оказавшись снова в моей комнате, размышляю: Если бы Старик приказал мне, укладывай свои вещи — через час ты должен быть на борту, это было бы самое то. А так, конечно, будет одно из этих проклятых продолжительных прощаний: «Два дня…» — Я, даже приблизительно, не знаю, что должно ремонтироваться на лодке и как долго это может продолжаться, чтобы, хотя бы «наполовину», подготовить U-730 к выходу в море.

И как мы только должны выходить из гавани по узкому каналу? Неужто нырнем в гавани? Едва-ли! Слишком большая вероятность встретить придонные мины. Если действующими под покровом ночи самолетами были сброшены несколько таких мин, то это никому не бросится в глаза. И кто знает, не лежат ли там еще и старые мины? Черт изобрел, к тому же, еще эти проклятые электромины, поднимающиеся только при импульсах проходящего мимо судна.

Блуждаю взглядом по своему оставляемому имуществу. Все за борт! Сбрасываю балласт, как при полете на воздушном шаре! В конце концов, я уже как-то привык к такому способу «членовредительства».

Что, интересно, станет первым трофеем грабителя, который проникнет сюда, в комнату полную оцинкованных тубусов для бумаг с хорошо сидящими крышками? Из моих принадлежностей для рисования… Жаль. Жаль оставлять хорошую бумагу.

А вот еще, на койке, лежат кучи исписанных страниц, которые я месяцами таскал с собой повсюду в толстой кожаной сумке. Где только эти листы уже не лежали: на полах от гостиничных номеров, у Кер Биби в La Baule — Симона нарочно бегала по ним мокрыми ногами — до домика в лесу Feldafing. Следовало бы оставить их там. Но этого, к сожалению, делать было нельзя: Я должен был иметь их с собой, чтобы работать над ними: изменять, дополнять, исправлять. И, кроме того, они содержат описания, которые можно считать секретными.

Слишком много инструментов! И целая дюжина скоросшивателей! Все написано без всякой пользы! Не остается ничего другого, как бросить некоторые листы в огонь.

Сколько уже моих картин также ушли… Теперь такая участь ждет и мои зарисовки и заметки. Пусть все идет к черту! Радует хотя бы то, что удалось спасти несколько вещей — пленки и важные копии журналов боевых действий и заметки, сложенные в обоих чемоданах, пылящихся сейчас в подвале Хельги.

Что, собственно, заставляет меня все еще верить в то, что в один прекрасный день мне удастся ими воспользоваться? Не овладевает ли мною идея фикс такого предвидения всего лишь, чтобы не погасить все мои надежды? Что это за силы, что хранят меня от погружения в абсолютную безнадежность?

Прежде чем упаковать выбранные листы спрашиваю себя: Может просто все выбросить или же просмотреть их? Решаюсь сначала прочитать их — дневниковые записи и списанные когда-то стихи: Merike — «Зимним утром перед восходом солнца».

Листаю дальше. Еще больше Merike. Нахожу записку с полной ерунды скороговоркой: «На пастбище среди ветвей робкая ветвистая косуля паслась», всякие придуманные названия для книг, краткие изложения содержания книг, которые я еще хочу написать…

Сильные разрывы вырывают меня из моих мыслей. Неужели янки снова атакуют танками у гаража Ситроена? Тут же слышу глухой лай наших противотанковых орудий.

Можно было предвидеть, что за гараж Ситроена будет горячий бой. Он — последнее

укрепление перед городом. Там, в траншеях и окопах, больше всего наших солдат.

Хочет ли Рамке уберечь своих парашютистов и для этого бессмысленно губит наших людей?

Во второй половине дня, когда я все еще сортирую страницы рукописей, меня посещает Старик.

— Радуйся! — говорит он. — К своим многим теориям ты получишь теперь еще и практический опыт. Плавание под шноркелем будет для тебя нечто новое.

Серьезен ли Старик, говоря это? После всего, что я знаю, плавание под шноркелем чертовски плохая идея. Экипажи лодок, снабженных шноркелями, которые приходили сюда в течение последних недель, во всяком случае, как раз не выглядели так, будто они прогуливались по садам Эдема.

— Твоими устами…, — возвращаю в ответ, только, чтобы сказать что-нибудь.

— Надеюсь, загрузка пройдет удачно, — слышу голос Старика как бы издалека. Он что, читает мои мысли?

— Да, надеюсь, загрузка пройдет удачно, — вылетает эхом из моего рта.

Тогда Старик говорит, как бы между прочим:

— У них, правда, есть несколько проблем — с подшипником коленвала и тому подобное…

Но, до того чтобы расписать мне прелести плавания под шноркелем и описать недостатки в лодке, Старик все же не дошел. Я напряженно жду, что же он на самом деле хочет мне

сказать.

Долго ждать не приходится. Внезапно он категорическим тоном объявляет:

— Бартль должен тоже пойти с тобой! — И затем неожиданно резко: — Ты должен заботиться о нем.

— Обалдеть! — только и отвечаю в полном замешательстве. Затем, собравшись: — Не слишком ли он стар для этого — я имею в виду: для такого предприятия?

— Если ты подразумеваешь бой за Крепость то — да! — говорит Старик.

Раскоряченный Бартль! Самый старый человек во флотилии! Бартль сразу возникает у меня перед глазами: округлое тело, портупея через живот, расставленные ноги. Бартль, мастер на все руки, который всегда знает, что имеют в виду, даже если он не получает приказ или

вообще команду, но только намек в разговоре с ним. Всегда умелый Бартль, популярный у всех Бартль! Бартль, самый важный человек во флотилии, заботящийся обо всем и всех. Отдельным несообразительным офицерам стоило бы поучиться у Бартля каким надо быть офицером…

А теперь Бартль должен отправляться со мной! Мы образуем такую же пару, как Санчо Панса и Дон Кихот…

— Он получит приказ на командировку в Мюнхен, там он уже будет дома. Но ты должен приглядывать, конечно, чтобы он не завис в La Pallice, — произносит Старик в следующий момент так непринужденно, словно мы собрались за чаем для уютной беседы.

Я могу лишь кивать в ответ. Затем спрашиваю:

— А Бартль уже знает об этом?

И так как Старик отвечает на мой вопрос лишь неопределенным жестом, еще раз:

— Ты ему это уже сказал?

— Нет еще.

У меня шарики заехали за ролики. Это же театр абсурда! Бартль будет стараться остаться здесь любой ценой. А коль уж он что втемяшит в свою голову, то пиши пропало. Бартль, который обломал себе зубы на службе — это станет тем еще номером…

Конечно, Бартль и мне может тоже наделать горя. Если все верно, то у него больше нет ни семьи, ни родных.

Бог его знает, как этот парень вообще умудрился все еще носить погоны обербоцманмата в его-то годы.

В «лисьей норе» за Бункером были арестованы с пол-десятка армейских офицеров. Никто не знает, почему.

Говорят еще, что у береговой артиллерии уже появились большие «потери». Несколько человек, и даже один фельдфебель, перебежали к Maquis.

— Для них война закончилась, — лаконично говорит Старик. — Наверно речь идет о воссоединении семей. Они спрячутся у своих подруг: нижним чинам это сделать проще.

Навостряю уши: Что стоит за всем этим? О чем Старик внезапно объявит?

— Хорошо, что Симоны здесь нет, — добавляет он вдруг.

Я теряю дар речи. Только спустя какое-то время могу говорить:

— Спроси-ка только себя, куда ее тем временем запрятали… Кроме того: все же, здесь она, пожалуй, имела бы поддержку и подстраховку.

— Кто знает? Я в это точно не верю. Ее отец — может быть. Но Симона?

При этих словах могу только сидеть, и ошарашено смотреть перед собой. Старик! Что только он побуждает его говорить все это? Будет в конце еще что-нибудь?

Одно ясно: Мы должны пройти через Бискайский залив — под шноркелями тихие и одинокие как перст. О прикрытии истребителями или ином эскорте речь не идет вообще.

Местность, по которой мы должны пробраться, называется «кладбище подлодок». Это давно уже стало обиходным выражением. «Бискайский залив, самое крупное кладбище подлодок семи морей!»

Стараюсь представить себе ту огромную толпу подводников, уже утонувших в этом районе — и представляю их как утопленников, а сверх того еще и в состоянии гниения и распада. Представление того, что я должен был бы глотать воду, воду в огромных количествах, и в этом глотании задохнуться, вызывает у меня холодный пот. Утонуть, это в действительности означает быть удушенным — удушенным водой. И пусть никто не говорит мне, что он, иногда, или даже часто не думает об утоплении, даже если об этом не говорят ни слова. Рвота, рвотный рефлекс, когда наступает конец — это, конечно, самое ужасное.

Нельзя обижаться на «забортных парней», за то, что они кормятся трупами моряков. Но в самом ли деле рыбы это делают? Есть ли рыбы вообще еще на этих глубинах? Скорее там,

глубоко внизу, обитают какие-нибудь раки, слепые мелкие животные, которые проникают в

разорванные давлением осклизлые тела и разложившиеся до состояния желеобразного студня трупы, где гуляют на славу и обжираются от пуза.

Двое моряков с минного заградителя были убиты Maquis. Все взбудоражены слухами о пытках.

В столовой для унтер-офицеров, выступает дизельный механик на тему, что бы он сделал с этими подлецами:

— Я бы жестоко с этими сволочами расправился — порубил бы на куски.

Больше на ум ему ничего не приходит. Тогда другой приходит на помощь:

— Кастрировал бы их ржавым краем черпака, а затем задавил бы мокрым концом.

За эти слова он получает общее одобрение.

— Ржавым краем черпака — это ты здорово придумал, — соглашается с ним боцман, — только надо это делать очень медленно — оторвать, подождать — вот будет потеха — и, если необходимо, еще одно, под ноль.

После обеда узнаю от Старика, что Бартль руками и ногами противится своему откомандированию на U 730. Как я и думал!

Живописания Бартля, как, по его отъезду, все сразу придет в упадок и запустение, и как будут мучиться его свиньи, пожалуй, выдавили бы слезу и из камня. Но Старика он этим не проймет. Словно еще раз подтверждая мне свое решение, Старик рубит:

— Bartl должен быть на борту! Мне, в этой ситуации, просто не нужен здесь этот человек!

Ворочаюсь с бока на бок. При таком шуме и вое никак не уснуть! Здесь, конечно, тоже имеется достаточно сумасшедших, которые совсем не думают о том, чтобы выкинуть белый флаг в случае чего.

До последней гранаты! До последнего человека! Все это перепев старого дерьма. А тех, кто после всего останется жив, возьмут в оборот подпольщики…

Одно зло уравновешивает другого: погибнуть от жестокой расправы или утонуть — что хуже? Старик должен оставаться здесь в любом случае. Со Стариком жестоко расправятся, а я утону. Такая вот ждет нас судьба. Старик с его Орденом на шее! Его он не бросит ни при каких обстоятельствах. Вот уж будет игрушка для подпольщиков: поплевать и протянуть через все руины.

Вскоре после завтрака в кабинете Старика появляются три офицера-сапера присланные комендантом Крепости. На круглом столе большой план города Бреста. Старик хочет создать кольцо для обороны флотилии, офицеры-саперы должны выступить в качестве консультантов. Судя по всему, люди с опытом.

Впятером обходим территорию флотилии. Старик сразу загорается энтузиазмом:

дополнительные 37-миллиметровые скорострельные орудия должны быть установлены на двойных лафетах таким образом, чтобы могли держать под огнем все улицы ведущие к флотилии. На каждом углу территории должны быть оборудованы пулеметные гнезда. Вместо стен из мешков с песком и траншей — стены из камней. Сверху накаты из мешков с песком.

Едва лишь офицеры-саперы распрощались с нами и свалили так быстро, как мы не привыкли во флотилии, спрашиваю Старика:

— На кой черт весь этот геморрой с возведением оборонительного кольца вокруг флотилии, если янки придут с танками?

— Я совсем не думаю об этом. Но мы должны сделать что-то против подпольщиков. Я, во всяком случае, не хотел бы, чтобы братишки из Maquis забрались к нам по стене, как обезьяны по деревьям.

— Насколько можно судить, еще пока достаточно спокойно с той стороны стены, — стою на своем.

— Это так. Я тоже не знаю… Мне тоже неохота делать это: Но что, если это всего лишь своего рода затишье перед бурей? Однако, вероятно, что братишки формируются в отряды где-то вне города. Здесь — intra muros — они рискуют своими задницами… Вот к такому выводу я пришел. Ладно, мне надо идти.

Проходит почти час, пока Старик совершенно без дыхания врывается в кабинет. Его красное лицо не может стать таким от быстрого подъема по лестнице, эта краснота скорее от кипящей в нем ярости: такое ощущение, что он вот-вот лопнет.

— Это же едва ли можно придумать! — бушует он в гневе. — Творится какое-то сумасшествие, дьявольское сумасшествие — никто о нас не думает.

Он делает пять, шесть шагов пересекая комнату и столько же назад. Затем берет курс на одно из двух кресел, и грузно бросается в него, напоминая побитого боксера падающего без сил в свой угол ринга.

— Полное безумие! — я даже слышу его стон.

Не имею ни малейшего представления, что он подразумевает своими словами, однако, не решаюсь спрашивать об этом.

— Они взрывают полностью последний выездной канал…

— Кто они? — спрашиваю недоуменно, но так деловито, как только могу.

Старик не реагирует. Он сидит словно статуя, закрыв глаза. Какие мысли кипят в его голове? Но вот, постепенно, он снова оживает, выпрямляется в кресле, но вместо того, чтобы теперь, наконец, ответить, с дикой решимостью хватает телефон, набирает трехзначный номер, делает напряженное лицо, внимательно вслушиваясь, и стоит, так неподвижно, будто должен фотографироваться древней фотокамерой. Затем яростно нажимает свободной рукой вилку, еще раз набирает номер, и застывает, вслушиваясь в тишину трубки.

Я едва шевелюсь, внимательно слушаю, навострив уши, но из телефона не доносится ни звука. Старик щелкает трубкой о вилку аппарата, сжимает лицо обеими ладонями и так медленно опускает их вниз, что только сантиметр за сантиметром освобождает свое лицо. Затем мигает и вглядывается в меня. Выглядит так, как будто бы он только сейчас меня заметил.

— Кавардак во вкусе начальника порта, этого нам только и не хватало! Если вам удастся вообще выйти в море, я трижды перекрещусь! До тех пор мы должны быть чертовски внимательны, чтобы здесь все не пошло коту под хвост.

Наконец узнаю, что планирует начальник порта: Он хочет взорвать все прямо перед Бункером, чтобы ночью вражеские команды не смогли проникнуть внутрь на быстроходных катерах, например. То, что он также и нам затруднит погрузку и выход, кажется этому болвану нашей прихотью: Он планирует оставить узкий проход. Спрашивается, где он только найдет таких спецов, которые смогут настолько точно все взорвать, чтобы получилось, как он это себе представляет.

Старик все еще кипит от ярости:

— С какими же полными идиотами приходится теперь спорить! Они от страха уже в штаны наложили. Мол, имеется приказ Фюрера, что гавань может попасть в руки янки, только

полностью разрушенной. «Разрушенной» — а это значит: непригодной к использованию длительное время — как они себе это представляют… И вот, на этом основании господин Портовый вельможа, выдумал: Затопления в гавани, подрыв набережной и причальной стенки и, конечно, также молов перед Бункером… Разнести все в щепки, где только можно! — все до деталей спланировано и подготовлено. Взрывчатку уже повсюду закладывают. И теперь господин начальник порта хочет приступить к систематическому исполнению задуманного, то есть начать взрывать заблаговременно, по возможности немедленно, чтобы ничто не смогло закончиться неудачей. Если бы я не вмешался, все здесь уже теперь полетело бы к чертовой бабушке… Он не хочет ждать ни минуты. Он переступает с ноги на ногу в луже и считает что уже погрузился в воду…

— Вот задница с ушами! — срывается у меня с губ.

— Такое управление в состоянии хаоса — чистое безумие! Они уже просто не знают, что делает левая рука, а что правая. Будь наши часовые невнимательны, это уже случилось бы. Страшно представить!

Старик вызывает свою машину.

— Поеду к Рамке. Выпущу там пар… Начальник порта слишком уж озабочен. Этот чокнутый боится за свою задницу.

В таком состоянии Старик точно начистил бы рыло портовому коменданту, попадись ему тот.

— По мне, так этот парень может взорвать столько всякого всего сколько хочет. Но причальную стенку, пирс! Это же совершенное безумие! Он же все-таки должен связаться с нами, ну не полный же он идиот…

Старик буквально захлебывается яростью. Но желая успокоиться, делает глубокий вдох и затем еще один. При этом заметно успокаивается. Наконец, упирает локти в столешницу своего стола и закрывает голову руками.

В это время водитель докладывает о прибытии.

— Мы расширим оборонительные сооружения — а этот клоун планирует свои взрывы! — Старик буквально выплескивает из себя фразу и затем решительно хватает портупею и пистолет. — Невероятно! Просто немыслимо!

Я тоже хочу отправиться к Бункеру и посмотреть, что там происходит. В конце концов, ведь оборудование ставят не на какую-то лодку — а на мою лодку, и ее готовят к выходу.

Приближаюсь к отталкивающе мрачной бетонной стене Бункера, узнаю, вблизи, в структуре каждой доски — современные «окаменелости». Там и сям из серого бетона выделяются ржавые темно-коричневые арматурины, некоторые странно вывернуты: словно вывихнутые торчат из стены.

Внутри в Бункере стало более мрачно. Несколько секунд не понимаю, что так сильно изменило весь вид, но затем до меня доходит: Ворота к пещерам Бункера затянуты брезентом. Раньше все внутренне пространство освещалось дневным светом. Этот молочно-белый свет всегда мешал мне при фотографировании лодок в доке или в боксах, так как он довольно сильно контрастировал с тенями и приводил к ослеплению. Теперь ярко-белое дневное освещение проходит сквозь брезент лишь отдельными полосами.

Понимаю: брезент повесили на входе, чтобы свет огня и коптилок — также и из мастерских — не обозначали ночью цели для янки на полуострове. Иначе они могли бы стрелять своей артиллерией прямо в Бункер.

Почему они не пытаются стрелять в течение дня, не знаю. Исходя из эмблемы моей военной специальности, я — комендор флота, но я едва ли имею хоть малейшее представление об артиллерийской стрельбе.

Сухие доки — это сегодня огромные мертвые гробницы. Все громадное здание — это единый печальный горн, производящий на любого угнетающее действие. Нашим шикарным операторам стоило бы здесь сейчас поснимать, и они имели бы неповторимую картину наполненную смыслом нашего поражения.

Проскакиваю сквозь густые выхлопные газы сильно шумящего дизеля со стоящей на приколе баржи, и невольно отмечаю, что этот шум — единственный рабочий шум во всем огромном Бункере.

Не холодно, но меня знобит. Если бы хотел, то мог бы поотжиматься. А может и в самом деле погреться?

И вот, наконец, лежит лодка. Единственная на весь большом бокс — это производит странное впечатление.

Последняя лодка в Бункере! И теперь это моя лодка! Противоречивые чувства охватывают меня: прежнее очарование — и одновременно также странное, теплое чувство, которое я всегда чувствовал, когда видел корабль, на котором должен был отплывать, ощупывал его взглядом и пытался сопоставить себя с ним и его со мной.

Что за блажь! Мелькает мысль, и присаживаюсь на бухту троса. Так, сидя на ней, я

позволяю взгляду медленно путешествовать по всей лодке… Какая сложная вещь, допускать мысль, что эта тесная лодка является теперь моим кораблем, и при этом у меня возникают странные чувства: Я осматриваю подлодку таким твердым взглядом, как будто хочу и могу придать ей, словно живой сущности, мужество и выдержку…

Что? Поджилки затряслись? Я бы не хотел, чтобы кто-то увидел мою слабость. Но в Бункере сейчас никого нет.

Все это пустое циклопическое строение является плохим предзнаменованием. Воняет дизельным топливом, тухлой рыбой и гниющими морскими водорослями, и каждый звук

перекликается с шумом механизмов и моря — но не звенит, а глухо задыхается в этом шуме.

Мой взгляд привлекает странный большой матрас, который несет лодка со стороны рубки: антенна радара Hohentwiel. Мы еще не имели такого на U-96. Радар Hohentwiel отличается от других РЛС тем, что это не только активное устройство определения местоположения цели, но и пассивное, так как сообщает, если сама лодка обнаружена вражеским радиолокатором.

Но — как это только недавно рассказывал мне Старик — это новое устройство также указывает расстояние до цели, но не пеленгование. Также мне еще известно: Сигнал обнаружения цели проходит по трубкам Брауна в центральный командный пост линейно слева направо. Цели появляются в виде зубцов. По размеру зубцов можно сделать вывод о размере целей.

Я хочу подружиться с этой новой установкой и подхожу почти вплотную к краю пристани, к лодке, уперев взгляд в пол. Я должен быть предельно внимательным, так как повсюду валяются тюки, рюкзаки, ящики и все всевозможные тряпки. Снова и снова: нога высоко вверх — перешагнуть через швартов, три шага и снова через швартов. Я же, в конце концов, не хочу сломать себе еще и кости напоследок.

Вплотную к лодке, на пристани, сложены боеприпасы. Количеству их могу только удивляться, так как знаю, что все эти ВВ были размещены в лодке. Теперь никто, кажется, не имеет представления, куда их теперь деть. А потому они остаются лежать на пристани.

Лодка имеет — также и в этом ее отличие от U-96 — двойной застекленный «Зимний сад». На второй платформе стоит 37-мм орудие. А собственно в «зимнем саду» установлены два спаренных 20-мм орудия. Да еще 88-мм противотанковая пушка, который прежде стояла, как реликт со времен каперства, перед рубкой.

В следующий момент вижу оберштурмана, как он, с брезентовой сумкой в правой руке, пялится на меня. Его-то мне и недостает. Он сможет разъяснить мне, как долго мы будем добираться от Бреста до La Pallice.

Оберштурман перекладывает сумку в левую руку, приветствуя меня правой, и начинает движение по дуге, стараясь уклониться от встречи, но я быстро преграждаю ему путь:

— Оберштурман, сколько времени должна занять наша поездка?

— Так просто этого не скажешь, — отвечает он. — Это зависит от многих обстоятельств, господин лейтенант.

Я кручу пальцами вороток ключа в кармане и спрашиваю:

— От каких же?

— От тех, что встретятся нам на пути.

Оберштурман замечает, что меня раздражает такой ответ, поэтому он разъясняет свой ответ слегка напряженным голосом:

— Прежде всего, от того, как далеко мы отклонимся на запад — то есть, насколько большой будет курсовая дуга. И конечно также от того, сколько времени мы потеряем из-за всякого рода тревог…

При этом он странным образом, демонстрируя усердие, выдвигает вперед голову.

Желая помочь ему в явном его смущении, говорю, вороток ключа уже едва не выпадает из кармана, по-деловому:

— Если опустим вероятность тревоги, то, как Вы считаете, это тогда сколько займет времени?

— Часов 10 при скорости в 2 узла, и 6 часов при 1,5 узлах… Это дает в итоге 20 морских миль плюс еще 9 миль, итого 29 морских миль на электродвигателях. Сверх этого 8 часов хода на дизелях при 6 узлах, это еще 48 морских миль… Всего, значит: 29 плюс 48 — это 77 миль за морские сутки, господин лейтенант — но это при самом хорошем раскладе.

— И больше никак?

— Исходя из имеющегося у нас опыта, может быть даже гораздо меньше, гораздо меньше, господин лейтенант.

— Весело!

Оберштурман принимает виноватый вид. Шмыгает носом и пожимает плечами. Теперь он выглядит так, как будто чувствует именно себя виноватым за столь незначительные морские сутки.

Замечаю, что я словно вторя ему, тоже шмыгаю носом. В легком недоумении киваю оберштурману и отворачиваюсь.

— Дня три — четыре, — говорит Старик, когда спрашиваю его о том, как все пройдет при такой сверх перегруженной лодкой. Однако оттенок успокоения был таким явным, что воспринимаю его с большим недоверием.

От вахтенного матроса у трапа узнаю, что командир лодки ушел час назад с борта. Значит, в полном покое смогу осмотреть лодку в поисках определенно новых устройств…

Так, по узкой крутой лесенке на лодку, затем по железным ходовым скобам подняться к переднему «зимнему саду», на мостик и через рубочный люк вниз, в центральный пост. Здесь свет такой слабый, что мне требуется какое-то время, чтобы сориентироваться. Но как ни напрягаю взгляд, осматриваясь вокруг, не нахожу аппарат со шкалой для РЛС «Hohentwiel». Он должен был бы стоять, собственно говоря, на штурманском столе. Однако на этом штурманском столике никакое устройство с трубками Брауна не стоит и в помине.

Один из мориманов, делающих приборку в центральном посту, трюмный центрального поста, поясняет мне, в ответ на мой вопрос об отсутствии устройства РЛС:

— Это некомплект, господин лейтенант. У нас только «матрас» висит, но никакого индикатора или шкального устройства нет…

Это что, шутка? хочу спросить его строго. Но серьезность трюмного матроса закрывает мне рот.

Стою, упершись бедром в штурманский стол и не могу понять: опять сплошное надувательство и обман! Установить антенну РЛС, но не поставить одновременно с ней индикатор или шкальное устройство — это просто деза! Слишком для обычного христианина.

— Н-да… «Матрас» выглядит, по меньшей мере, импозантно. Его надо обязательно оставить, — юродствую я, — Без этой штуки рубка будет выглядеть бесстыдно неприкрытой!

Я стыжусь этой своей болтовни. А трюмный серьезно отвечает:

— Да нам такой комплект и не нужен, господин лейтенант. Мы же весь поход должны будем оставаться под водой.

Хочу биться головой о переборку: Ну, я и идиот! А парень еще добавляет:

— Мы все равно не можем быть обнаружены радаром.

— … разве только в том случае, когда торчащая из воды головка шноркеля может быть засечена им, — говорю тихо, — Но, это наверно слишком маленькая цель…

Трюмный центрального поста, голосом, звучащим так будто он хочет придти мне на помощь, произносит:

— У нас еще есть совершенно нормальный «Метокс», господин лейтенант.

— И для чего это устройство? — спрашиваю с интересом.

— Мы получаем определение местоположения, т. е. пеленг в радиорубке. Звук поступает через маленький динамик, господин лейтенант.

Я удивляюсь: Очевидно, я нашел правильного собеседника.

— И как это происходит?

— Радист просто называет местоположение на центральный пост, господин лейтенант. Но мы не включали его — даже не перед Шербуром не включали…

И едва успеваю что-либо сообразить, он объясняет мне:

— Можно свихнуться от его постоянного писка и свиста!

И, вероятно, это вас и спасло, — думаю про себя. Если это устройство в самом деле само по себе излучает и звучит словно ботало…

Так как я все еще стою молча, трюмный говорит, тоном гражданского человека:

— То, чего нам действительно не хватает, так это совершенного устройства для активного определения местоположения. Его же где-то держат, но пока еще не прислали на фронт. Слышали ли Вы об этом что-нибудь, господин лейтенант?

— Тоже, только одни неопределенные слухи.

— Эта штука должна быть выпускная как перископ и постоянно вращаться вокруг своей оси как антенна радиолокатора…

— Звучит, как ни говори, хорошо.

— Эх, господин лейтенант, если бы речь шла о таком приборе, мы должны были бы слезно просить о нем… или о парочке таких как он, — слышу его восклицание и могу этому только удивляться.

Бросаю взгляд в помещение подлодки: В таком, у маатов, я жил последний раз на U-96. Койка по правому борту наверху будет, пожалуй, снова моей койкой. При взгляде на нее у меня возникает чувство тоски по Родине. Теперь она выглядит еще уже, чем в мое время, а пространство до потолка еще меньше. Шторок у койки нет, очевидно, их просто сняли.

Прямоугольная, не герметичная переборка камбуза широко открыта. Хрен его знает, почему конструкторы эту крохотную выгородку защемили между основным отсеком подлодки и дизельным отсеком — далеко на корме лодки, хотя большинство членов экипажа обитают в ее передней части. Могу только представить себе тот явный садизм, когда бачковые вынуждены заниматься гимнастикой, чтобы принести еду в кают-компанию и отсек носовой части, дважды пересекая округлую переборку. Из-за слабой освещенности почти ничего не видно. Ладно, пойдем дальше, в дизельный отсек! — Но мне это не удается: на корме идет ремонт — и при этом стоит такой мат, что случайно зашедшему может показаться, что он попал в дешёвый бар.

Для парней в дизельном отсеке в принципе ничего не изменится при плавании под шноркелем: полная уединенность, как и всегда. И при обычном надводном ходе, дизельный отсек все равно находится под водой. Только при плавании под шноркелем воздух всасывается не через отверстия в рубке, а через клапан в головке трубы устройства РДП. И поступает по тем же трубопроводам в дизельный отсек, как и обычно.

Когда снова оказываюсь на причале, меня так и подмывает еще побродить, хотя бы взглядом, по лодке: Хочу видеть ее во всей длине от кормы до носа — так, как я часто изображал ее на своих рисунках.

Я настолько добросовестно ощупываю линии лодки, как будто и в самом деле желаю изобразить ее с этой перспективы. А затем, погрузившись в размышления, просто сижу, устремив взгляд в глубину бокса и на прижавшуюся к правому причалу лодку: длиной 67 метров, шириной 6 метров в самом широком месте, но сейчас она выглядит в этом неверном свете крохотной будто каноэ…

Было построено почти 700 лодок этого типа VII–C.

Меня одолевают противоречивые чувства: Не так давно я прямо-таки пел дифирамбы этой лодке, как настоящему чуду искусства судостроения и оружейной техники. Остойчивость и мореходность как ни у одного корабля мира. Ни в одном корабле не было собрано столько и мореходного и оружейного как в этой подводной лодке… Моя книга «Охотники в океане»! — Печатается ли она еще?

Царь Петер — Берлин — совиное лицо казака — шеф «Новой линии» со своим моноклем — Масленок… И я здесь, в темноте Брестского Бункера подлодок… Как тесен этот мир! И что за жизнь! Не веду ли я жизнь за совершенно другого человека, вместо того, чтобы проживать мою собственную? Одетый в эту форму?

Ах, говорю себе, серый камуфляж, который я еще ношу, вовсе не является сейчас, Бог тому свидетель, истиной моей формой. Крайне редко бывает, чтобы меня, стоит лишь снять пилотку, узнали как офицера и вытянулись по стойке смирно… Вот, например, приближается группа из пяти, громко разговаривающих парней, которые относятся, очевидно, к экипажу U-730. Они усаживаются неподалеку от меня на поленницы деревянных ящиков и продолжают разговор.

Я сразу превращаюсь в слух.

— Ты должен еще раз все тщательно обдумать, — начинает один громко и отчетливо. — Вот, например, некто знает дюжину языков, а затем он умирает, и дюжина языков умирает тоже — просто исчезает! Ты должен еще раз все тщательно обдумать!

— Ну, ты просто свихнулся — и основательно, парень! — говорит другой, который очевидно не уловил смысла высокопарной речи. И затем добавляет:

— Ты говоришь как Фридрих Ницше!

Я сижу и могу лишь удивляться: Если эти парни действительно относятся к экипажу, то я окажусь на корабле в море философов.

Некоторое время царит молчание. И когда снова начинается разговор, не могу понять его начало, так как снаружи сюда долетают резкие сигналы паровых гудков. Затем, однако, слышу:

- ****ься с презервативом — это полное дерьмо! Это тоже самое, что просто дрочить.

— Ну, ты и мозгоеб, что лепишь такую лажу, — восклицает другой. — Ты и твой поношенный дождевой червяк между ног, вы оба мудаки.

И начинается перепалка:

— Нужно знать, что делаешь: В таком логове Горгоны я бы без гондона и близко ко всем этим бабам не подошел бы. Они до смерти могут напугать своей вонью.

Юноши, юноши! Шепчу тихо, и думаю: Тут у нас на борту не только философы, но и парни прошедшие огонь и воду.

Мысли смешались: мои величественные чувства и затем эти бредни! Но проклятое любопытство принуждает слушать дальше.

— Ты можешь сжечь свой *** напрочь, я же свой по-любому буду одевать в резинку.

— Вот как раз к слову о гондонах, — вмешивается другой голос: — Был я как-то у одной ****и, а у нее была такая совсем маленькая цилиндрическая печка-буржуйка…

Здесь голос смолкает: Рассказчик, очевидно, умеет держать драматургические паузы. Могу хорошо представить себе, как этот рассказчик сейчас обдумывает свои слова, для привлечения внимания собравшихся.

— Была ведь зима, — говорит он, наконец.

— Aгa-а! — кто-то вскрикивает удивленно. — Ты в этом смысле!

Снова пауза. Но затем рассказ полился как вода:

— Я думал, что меня зрение подводит — после траха она берет тряпку, открывает печную дверцу, и бросает в печь наполненный гондон, прямо на горящие угли. Раздалось шипение и поднялась такая вонь!

— Тоже способ! — говорит другой. — Как в крематории…

Другие, очевидно, могут только молча удивляться. А я? А я не могу этого понять: такая вольница в нашем положении!

Раньше никогда не было, чтобы столько членов экипажа праздно шатались по Бункеру у своей лодки безо всякого дела. Но Старик приказал, чтобы люди оставались на борту и только несколько из них могли бы выезжать автобусом во флотилию. Подсластил горькую пилюлю! При обычном раскладе экипаж разместился бы во флотилии, на аккуратных кроватях и с рядами душевых кабин в душевой. На лодке осталась бы только охрана.

А действительно нормальным было бы еще и другое — а именно: краткосрочный отпуск и тщательный ремонт лодки в доке.

Теперь один из группы сидящих, тяжело сопя, зычно отхаркивается и делает смачный плевок в воду.

— У меня тоже есть что рассказать! — начинает кто-то после паузы.

— Ну, валяй, трави!

— В Париже, там у них, есть затемнение. И вот выходит там одна куколка из кино, а метро уже не работает. Тут катит на велике какой-то здоровый негр. Ну, к себе домой. Куколка начинает проситься подвезти, негр и говорит: «Ну, давай, садись уже, возьму тебя на раму — прыгай!» И они поехали. Негр крутит педали, как бешеный, затем он еще хочет зайти с куколкой в пивную. И, типа, чтобы велик не уперли, берет его с собой — и тут у куколки, наверное, глаза на лоб вылезли…

Пауза.

— С чего это?

— Это был женский велосипед!

Крики и шум голосов:

— Хорошо, скажу я!

— В чем здесь шутка?

— Ах, ты засранец!

Голоса сливаются в один несмолкаемый шум.

Когда я снова приближаюсь, уже на территории флотилии, к кабинету Старика, слышу даже через три двери шум:

— Я требую предоставить мне четкие сведения…! Я требую доклада о таких происшествиях…! Если это не изменится, я сам подам рапорт!

Осторожно вхожу. Тут Старик замечает, насколько он взбешен. Он принужденно смеется и падает как подкошенный в свое кресло.

— В нашу половину, в район Бункера, я этого парня не пущу, — говорит он, еще не отдышавшись. Так, значит, Старик все еще борется с начальником порта.

— Дьявол его знает, как все еще повернется — наконец, мы же еще должны суметь безопасно выбраться отсюда, даже если это не вписывается в планы этого осла… Ну, а теперь дамба находится под охраной.

Старик делает глубокий вдох. Он обуздал свое возбуждение и даже пытается казаться подчеркнуто спокойным:

— Что до меня, то он может затопить во входном канале баржу — но таким образом, чтобы для лодок осталось место. Если это не получится, тогда…

Поскольку Старик не договаривает, что произойдет затем, я заканчиваю:

— … мы пожалуемся господину Гросс-адмиралу.

— Можешь на это рассчитывать, — вторит Старик моему тону — так, как будто я это серьезно сказал. Но затем, кажется, его снова осенило:

— Адъютант!.. Адъютант! — он кричит неожиданно в полный голос в соседнее помещение.

Проходит несколько секунд, и адъютант появляется в проеме двери.

— Бартля ко мне! — Старик кричит ему. — И немедленно!

Едва адъютант исчезает, Старик поворачивается ко мне и объясняет:

— Мы должны создать более хорошее поле обстрела на север. Это значит: провести основательную уборку. Наша территория пока еще слишком загромождена. Так оставлять нельзя!

— Ты имеешь в виду убрать садовое хозяйство и свинарники?

— Точно так, — отвечает Старик — и срочно!

Он говорит это с таким нажимом, как будто должен убедить меня в необходимости такого решения.

Не решаюсь расписывать себе, как Бартль воспримет этот приказ. Бартль, который должен внезапно покинуть оставляемое им здесь хозяйство — он прежде еще также должен оставить свои, бывшие его гордостью сооружения в развалинах? Это разорвет ему сердце. Бартль ни о чем так сильно не заботится как о своем садоводстве и хрюшках.

Старик ходит туда-сюда, руки за спиной, будто в наручниках.

Жаль, что я ворвался сюда именно в этот момент. Сцена, которая скоро разыграется здесь, меня совсем не вдохновляет. Это, скорее, может стать только еще одним способом казни для Бартля…

Старик внезапно останавливается и замирает. Так, с руками все еще за спиной, он выглядит как человек, стоящий свободно перед расстрельным взводом и готовящийся выкрикнуть свое последнее слово — не хватает только распахнутой на груди рубахи цвета хаки.

Нет, лучше я убегу: Пусть Старик сам выкручивается с Бартлем. Не хочу присутствовать при этом Evenement.

Заикаясь, бормочу: — Должен безотлагательно поговорить с зампотылу… — и выхожу из кабинета.

Мучительное беспокойство носит меня по территории. При этом я должен был бы сделать предостаточно. Но я все еще не готов с этой трижды проклятой упаковкой вещей. А это значит: все упаковано, однако, как мне уже объявили, мой багаж оказался слишком большим. Я должен его еще отсортировать. И речь идет не только о том, чтобы разместить все мои тряпки на лодке и доставить их в La Pallice, а и о том, как их транспортировать после прибытия, ведь я должен буду затем их еще и дальше везти…

После обеда читаю на доске объявлений, что сегодня вечером в кино будут показывать фильм «Тренк, Пандур». На завтра объявлен фильм «Материнская любовь» с Луизой Уллрих. Я внутренне хохочу: материнская любовь! Для тех, у кого в жизни еще есть мать!

То, в чем мы все будем скоро нуждаться, это расположение Всемилостивейшего Бога и Его Почтеннейшей госпожи Супруги. Они должны затемнить луну, на время нашего выхода в море, и позаботиться о необходимой нам удаче…

Автоматически направляюсь в клуб. Посмотрю-ка, кто там сидит. Пиво бы сейчас не помешало. Густой суп опять пересолен. Еда теперь вообще является довольно отвратной жрачкой. То, что Старик на это не реагирует, меня здорово удивляет. Он являет собой святую скромность в этом случае. При этом раньше он точно знал, что такое вкусная еда. Это когда-то и привлекало его к мамаше Бину в Le Croisic.

Едва передо мной поставили мое пиво, и я только-только делаю глоток, как слышу в полуха: «Бартль сошел с ума!», и вижу, как трое или четверо теснясь, проталкиваются в клуб. Я стараюсь, из-за внезапно начавшейся суматохи, расслышать, что случилось: Бартля видели в конюшне — с маузером в руке, посреди мертвых свиней. Он, в диком приступе опьянения, жестоко расправился со всеми свиньями выстрелом в затылок. Его было не так-то просто утихомирить.

Я немедленно ухожу: Слегка придерживаясь за поручень и прыгая сразу через четыре ступеньки, оказываюсь уже у цветочной клумбы. Так, а теперь быстрым шагом на задний двор к «садоводству» и далее к «сельскому хозяйству».

Там лежат на боку мертвые свиньи и напоминают обнаженных людей, скошенных пулеметной очередью. Вдруг мне приходит на ум, что каннибалы называют свои жертвы «длинные свиньи». Пахнет свинячьей мочой, теперь еще и с примесью сладковатого запаха крови.

— Что за низость! Какая подлость! — ругается зампотылу, чем порождает хихиканье из толпы зевак.

— Настоящая подлость! — шумно вторит адъютант. — Это уж точно!

И при этом словно становится выше ростом.

Убежденный приверженец порядка Бартль! Заботливый Бартль! Сентиментальный Бартль! И теперь вот это, здесь? Я просто вне себя.

— А где спрятался сам Бартль? — спрашиваю адъютанта, когда он немного успокоился, но тот лишь пожимает плечами в ответ.

— Дар речи потерял от увиденного, — комментирует какой-то боцман.

В следующее мгновение появляется Старик и безмолвно смотрит на «подарок». Меня так и подмывает спросить его: И такого сумасшедшего я должен брать с собой? Но вместо этого только и говорю:

— Может теперь он успокоится!

Старик корчит злую и недовольную мину и произносит:

— Он скоро оклемается!

Сказав это, разворачивается, чтобы уйти, но как-будто подчиняясь внезапному решению, говорит:

— Ты его обязательно возьмешь с собой… Хотя бы нам пришлось его на носилках в Бункер доставить!

Отдан приказ на окончательную эвакуацию города. Конвой невероятно перегруженных автомобилей покидает город в направлении гараж Ситроена. При этом не видно ни одной одинокой машины. Уже давно нет бензина. При этом вижу детские коляски всевозможных моделей, а также много старомодных тачек и тележек на высоких колесах, велосипедные тележки, даже волокущего мотоциклетную коляску запряженного пони. По-видимому, здесь нет деревянных телег, какие являются привычным делом в Германии. Все колымаги перегружены дорожными корзинами и чемоданами, большими связками матрасов, разобранными кроватями. Между кроватями, мешками и перинами на нескольких тележках сидят верхом, высоко сверху, совсем еще маленькие дети. Позади тележек на высоких колесах висят деревянные клетки, туго набитые домашней птицей. Гусиные шеи высоко тянутся между деревянных планок. Одна тележка накренилась: ее груз из предметов мебели, кроватей, птиц в клетках слишком большой.

Отмечаю про себя, что у женщин на лицах не видны следы уходящих в нужду и бросающих родные места людей. Взгляды, которые бросают нам более молодые, скорее вызывающие, чем смиренные, и даже бледные старики в их черных вязаных одеждах имеют что-то непреклонное в своем виде. Эти женщины воспринимают каждую бомбардировку с едва скрываемым удовольствием, так как это вредит не столько им, сколько нам, и они, тихо торжествуя, выдвигаются теперь из города: слишком хорошо они знают, что мы теперь в более незавидном положении.

Внезапно замечаю, как у молодого солдатика, рядом со мной, по щекам текут слезы, когда он стеснительно поднимает правую руку в привете. Присмотревшись, замечаю, как посреди череды телег и тележек, кружится в ответ легкий, светло-красный шифоновый платочек. У той, которая им машет, возраст Симоны, фигура Симоны… Затем передо мной, совершенно все закрыв, возникает мятое, сильно накрашенное лицо старухи в большой украшенной пером шляпе. Два жестких глаза сверкают, всматриваясь в меня. Я прикрываю веки от страха, что в меня может вылететь струя вонючей слюны. Кто-то рядом произносит:

— Одни бабы. Все мужики у террористов.

За толпой беженцев и на таком незначительном расстоянии, словно они тоже принадлежат к ним, шлепают, разувшись, трое пехотинцев с двухколесной тележкой, которую они тянут за собой, привязав к себе ремнями. На тележке груда скрученных рулонов медной проволоки. Группа смотрится, будто написанная Kollwitz. На одной из ее гравюр такими плечевыми поясами крестьяне тянут за собой плуг.

Задумываясь, на что им эти мотки проволоки, понимаю: медь стала ценным материалом. Постоянно поступают распоряжения и приказы собирать медь. Спрашивается только, как ее следует отправлять в Рейх…

Старик все еще пытается просеивать свои бумаги. Когда он снимает с полки все паки и нагромождает их на своем письменном столе, решаюсь сказать:

— Это же теперь все сплошная макулатура.

Старик сдувает слой пыли с верхней папки и говорит:

— Я бы сказал хлам — или: Sic transit … как выразился бы образованный.

Внезапно он тяжело опускается в кресло и говорит:

— Какой вздор! Теперь еще и рассортировывать… Глупость! Надо просто развести чудный костер — прямо внизу, во дворе.

— А не лучше ли позади, в садоводстве? — возражаю улыбаясь.

— Так тоже хорошо! — вторит Старик, и голос его теперь звучит подавлено. — Tabula rasa — и как можно скорее. Это будет лучше всего. И быстро. Ты можешь сфотографировать костер — в назидание будущим поколениям.

Сообщение Вермахта гласит:

«В Нормандии потерпели неудачу локальные наступления врага юго-западнее Caen. В районе Coulvain в течение всего дня проходили тяжелые бои, не приведшие к существенному изменению положения. Юго-западнее этого района и в районе Vire удавалось отбросить ворвавшегося врага контратакой наших бронетанковых частей и восстановить тактическую связь фронта. Были подбиты 50 танков противника. Большая группа врага окружена и проводится наступление по сходящимся направлениям.

Северо-восточнее и к востоку от Avranches многочисленная, поддержанная танками атака противника привела к большим потерям.

В восточной части Бретани враг продвигается вперед через Avranches на юг разрозненными моторизированными подразделениями, стремясь выйти на юг и запад, и в нескольких местах этой местности, происходят боестолкновения с подразделениями германских опорных пунктов. В течение двух последних дней враг потерял 216 танков…

Тяжелый обстрел ракетами V-1 продолжается по Лондону и его окраинам.»

Едва выпускаю лист из руки, снаружи снова поднимается беспорядочная пальба. Ночь будет беспокойная. Батареи янки стреляют как сумасшедшие — так, будто они немедленно должны освободиться от своих снарядов. Теперь, после того, как французы эвакуированы, они валят по полной.

Братишки будут штурмовать Брест в полном соответствии с правилами захвата Крепости, стрелять перед штурмом: палить так долго, пока не рухнут все камни и ни одна мышь больше не двинется. Янки имеют все, в чем нуждаются и сверх того. Никакого дефицита. Никаких забот о боеприпасах и горючем. Уже бродит шутка: Стреляют из укрытий по мишеням, вместо того, чтобы рисковать задницей. Залп — и сразу огненный столб.

— Интересно было бы узнать, из какого сословия происходит наш Гросс-адмирал, — дантист неожиданно обращается к Старику, когда мы сидим после ужина в клубе за круглым столом. — Едва ли можно про него сказать, что у него высшее образование.

Я растерян: таких слов я еще никогда не слышал от зубного врача.

— С чего это Вы взяли? — вскипает Старик.

— Однажды слышал его выступление о фильмах, — отвечает спокойно тот, — Это было сильно!

Так как Старик зло смотрит перед собой, вместо того, чтобы зацепиться за эти слова, дантист продолжает:

— Речь шла о фильме «Голубой ангел». Гросс-адмирал в тот день выказал ему полное презрение.

— Он не из еврейского болота такой уродливой морали, какими являются Ваши люди! — яростно ворчит Старик возражая.

Я перевожу взгляд с одного на другого и спрашиваю себя: Во имя чего разыгрывается вся эта комедия?

— Ради Бога, нет — конечно же, он не такой! — произносит дантист, а я думаю: Хоть бы он уже заткнулся! Но нет, дантист продолжает — и так, будто не заметил, насколько Старик взбешен. — Если некто настолько устал или нервно истощен, когда, не задумываясь, верит очередному призыву Фюрера, тогда, конечно, он может совершенно не разбираться в смысле и значении изящных искусств. И в этом случае, пожалуй, он должен оставаться относительно образования и подобной искусствоведческой чепухи никчемным, жалким человечишкой, а наши устремления образовать его могут оставаться лишь благим пожеланием.

Хочу придти на помощь дантисту, и также помочь и Старику. Но не могу. Сижу как пришибленный и только думаю: С какой это стати наш зубной врач спровоцировал всю эту ужасную болтовню? Зачем, ради Бога, он хочет вывести Старика из себя?

— Что Вы подразумеваете этим? — спрашивает тот после мучительно длинной паузы таким явно угрожающим тоном, что дантист не мог не услышать. Но ни таким тоном, ни тяжелым взглядом Старика из-под нахмуренных бровей, его не запугаешь: Он продолжает говорить совершенно нормальным голосом:

— Согласитесь, сам Фюрер, в своем лице, являет осмысленную картину стремления немецкого народа к высокой культуре — то, чего о Денице не скажешь при всем желании…

В здравом ли уме этот парень? Или просто пьян? Стараюсь и не могу уловить признаки опьянения.

— А что касается этих извечных призывов, — продолжает дантист тем же тоном, — то, разрешите сказать, что он даже позволил себе произнести здравицы тогда, в офицерском собрании, когда присутствующим там офицерам собственной персоной представлял свое назначение Главнокомандующим ВМФ — 30 января 1943 года, как мне помнится — прокричав в конце своей хвалебной речи Фюреру: «Фюрер! Фюрер! Фюрер!»

Что теперь сделает Старик? И почему он внезапно смотрит на меня так сердито? Я же не могу запретить говорить дантисту.

А тот, словно не замечая ничего вокруг, говорит дальше:

— Для Деница нет ничего более импозантного, чем Фюрер. Если бы он мог, он лизал бы ему ноги. Впрочем, он тогда также объявил, что отныне он, всю силу Военно-морского Флота, «где только возможно вложит в подводную войну» — хочет «вложить»… — если передавать дословно.

Наконец зубник, кажется, подходит к концу своей речи. Проходит минута, но Старик не двигается. Он должен был бы теперь же возмутиться, однако не делает этого. Более того, вынимает, медленным движением, сигару изо рта, выдыхает синий дым: И просто скрывается в этом синем тумане.

— Мы еще поговорим об этом! — бормочет он, но так, что дантист должен это услышать. И, слава Богу, тот, наконец, поднимается и по-граждански просто делает поклон Старику и затем еще и в мою сторону.

— Сильный табак, — раздается голос Старика, когда зубник исчез на горизонте. Я же храню молчание, и мне не тяжело сидеть так неподвижно и отмалчиваться в ожидании продолжения речи Старика. Но он замолкает.

Спустя несколько минут, настолько медленно, будто внезапно ощутил боль в пояснице, он начинает подниматься и говорит, едва шевеля губами:

— Я снова должен отправиться к Бункеру. Ты со мной?

В машине Старик спрашивает меня:

— Ты как это можешь понять?

— К счастью, — отвечаю негромко, — поблизости находилось мало людей, но, все же, двое-трое, могли услышать дантиста… Такой суеты нам только и не хватало!

После этого Старик больше ни словом не касается сцены с зубным врачом.

Еще не слишком темно, но портовый район являет собой в это время таинственное царство мертвых. Противотанковые заграждения оставляют нам только узкий проезд. На всех дорогах вокруг Бункера сооружены такие противотанковые заграждения. Прожекторы играют своими лучистыми пальцами в небе, не объединяясь в одной точке: Они рыщут по местам вероятного появления самолетов противника.

Прямо по курсу большие судовые многоламповые светильники выбрасывают в темноту белый свет. Посреди улицы идут работы: убирают перекрученные металлические тавровые балки из разбомбленного склада.

Внезапно, словно одним махом, гаснет весь свет: должно быть бомбардировщики на подлете.

Старик прибавляет газу: Мы должны успеть достичь Бункера, пока не началось

светопреставление. Сквозь визжание наших шин слышу, как стреляют зенитки. Их грохот отчетливо приближается. Старик бесцеремонно ведет машину по плохо укрытым проездам прямо в Бункер. Едва въезжаем, огромные ворота начинают закрываться: Мы въезжаем едва ли не в последнюю минуту. Могу передохнуть: Здесь мы точно в безопасности.

Держим курс на ремонтный цех перископов. Старик должен поговорить там с несколькими рабочими. При этом речь не идет о перископах, цех всего лишь место встречи. А меня тянет к плавательному боксу, где лежит моя лодка. Я, правда, не знаю еще точно, когда мы выходим, но уже чувствую себя принадлежащим лодке. Странное чувство: Ощущаю себя на неком подобии нейтральной полосы. И теперь больше не выказываю свое нетерпение. А страх? Страха тоже больше нет. Сильное напряжение — да, оно присутствует!

На подмостках с наружного борта подлодки все еще идут работы. Никто не знает, где командир. На борту? Во флотилии?

Ряд глухих взрывов тяжело врывается в тишину каземата. Хочу узнать, что происходит снаружи. Через небольшую дверь в огромных воротах покидаю Бункер и осторожно иду, задрав голову вверх, высматривая самолеты и внимательно вслушиваясь в шум их моторов, на покинутый пирс.

Кранец скрипит о причальную сваю. Огромные устройства лежат там и сям на пристани и отбрасывают совершенно черные тени. Ночью все выглядит больше.

По акватории порта движется Буксир. От бурунов за кормой, которые он производит, несколько дозорных катеров оказываются в движении: они опускаются на причальных тросах и громко трутся по кряхтящим от усилий кранцам.

Зенитки замолкают, артиллерия, лупящая издалека тоже. Но отчетливо слышится ворчание авиационных двигателей. Должно быть, доносится с большой высоты: машины, конечно, летят сейчас высоко в облаках.

Где-то что-то стучит и дребезжит. Незакрытый ставень на морском ветре? Но здесь больше нет никаких домов с такими ставнями.

Далекое ворчание моторов совершенно не хочет пропадать. От плеска и всхлипов бурлящей подо мной воды оно получает странный ритм.

Мне надо только обойти угол Бункера и получаю вид на Брест: пожары в городе, и далеко за ним. Они вызывают странные ассоциации того, что панорама города превращается на коротких промежутках от бледного негативного изображения в четкий силуэт позитива.

Пальцы прожекторов скользят по облакам — только по облакам. В том, как они ощупывают эти пышные облака, есть что-то непристойное.

В спину бьет сильный грохот. Это отзвуки стрельбы тяжелых зенитных орудий. Я косо кладу голову на плечо, чтобы лучше слышать. Между взрывами слышу ослабевающий рокот моторов.

Что только они там наверху задумали? Бесцельно носятся вокруг нас, будто здесь они у себя дома. И уже довольно давно. Во всяком случае, им никто не мешает.

Словно вокруг еще было недостаточно фейерверка, артиллерия теперь тоже бодро лупит издалека. Пора быстро сматываться за бетонные стены: Более умный всегда уступает.

Когда уже лежу на койке, стрельба начинает стихать. Дьявол его знает, как теперь уснуть. Артиллерия янки хорошо делает свою работу, чтобы держать меня без сна. Они там, на их полуострове, должно быть вкалывают ночными сменами. Дрыхнут, наверное, днем. Пацанам, скорее всего, просто нравится смотреть, как великолепны ночью вспышки разрывов артиллерийского огня. Ведь они осуществляют и бомбардировки и пожары именно ночью.

На потолке, надо мной, постоянно мельтешит беспокойная и беспорядочная игра света и теней. Наблюдаю за этим широко открытыми глазами. И во мне растет чувство, будто ко всем моим мыслям и ощущениям должны добавиться еще и запахи пожаров…

* * *

Я мог бы закрыть окна и ставни. Но не делаю это: Мне кажется, что тогда я окажусь как в могиле. Лучше бдить. Vigilia, ночная стража. Словом vigilant обозначают Саксонию. Я — из Саксонии, и тоже бдительный!

Все здание вздрагивает — не только стекла. Должно быть близкие попадания снарядов. Напряженно вслушиваюсь и пытаюсь отделить взрывы попаданий от их выстрелов. Лающая зенитная пушка, стреляющая по наземным целям, затрудняет мне отличать наши собственные орудия от орудий противника. Замечаю, что между зданиями флотилии возникает сильное эхо, то накатывающееся, то удаляющееся сильными ударами, глухо ухающее в ответ. С улицы перед флотилией также долетает эхо, когда от другого берега раздается шум выстрела, и разбивается на многочисленные отголоски в ущельях между нашими зданиями.

Как мне это знакомо! Сейчас стоит такой сумасшедший грохот, какой бывает иногда, если три, а то и четыре грозовых разряда сливаются одновременно и при таком их громе, грохоте и треске ты больше не понимаешь, какой звук грома принадлежит какой молнии.

Грохот не прекращается всю ночь. Сквозь щели жалюзи снова и снова мерцают всполохи. Иногда выглядит так, будто некто, далеко снаружи, этими вспыхивающими и гаснущими всполохами хочет передать мне какое-то сообщение.

Стремлюсь уснуть, и одновременно боюсь, что сон накроет меня, словно темный капюшон и тогда какая-либо новая неприятность встретит меня в черноте моего сна.

Противник достиг Penfeld. На западе города до раннего утра шли тяжелые бои. Чадящие тучи больших пожаров высоко разбухают над зданиями. На западе они поднимаются почти до зенита. На севере, янки, с помощью танковых клиньев должно быть продвинулись вперед до самого гаража Ситроена.

Рамке приказал взорвать на Rue Jean Jaures, продолжение Rue de Siam, целые ряды зданий, чтобы преградить путь танкам огромными горами развалин.

— Хорошая мысль! — считает Старик.

Наши парни с огромным трудом проходят к Бункеру, так как не только новые развалины домов блокируют подходы, но и разрушенные металлоконструкции с оборванными линиями электропередач трамваев, что уже давно больше не ходят по городу, образуют препятствия, напоминающие своим видом противотанковые надолбы.

— Путь к Бункеру должен быть, безусловно расчищен! — решает Старик, услышав об этом, и тотчас посылает 30 человек с инструментом на расчистку.

Незнакомый лейтенант, прибывший из Бункера, докладывает, что в одной из штолен были схвачены и арестованы 8 пехотных офицеров:

— Они смылись из своих воинских частей и спрятались в штольне.

Вчера пал Ренн.

— Никаких новых сообщений? — интересуюсь в кабинете у Старика после завтрака.

— Только о совершенных ужасных преступлениях.

— О каких?

— Жестоких убийствах немецких солдат и людей из Организации Тодта — их всех нашли с распоротыми животами…

— От таких вестей сердце готово выпрыгнуть из груди…

Старик, злым выражением лица, приводит меня, пока я еще чего не ляпнул, к молчанию.

— Выходите сегодня вечером, — произносит внезапно он громко и отчетливо.

— Сегодня вечером?

Но почему я так удивлен? Это же давно было определено. Я должен радоваться, что, наконец, принято окончательное решение.

— Незадолго до 21 часа будет спокойная вода. Поэтому время выхода — 21 час.

— Спокойная вода? — спрашиваю и кляну себя за это. Веду себя как слабоумный.

— Довольно внезапно все как-то, — заикаюсь, — я имею в виду: вот так, сразу — и дергано пытаюсь изобразить нечто типа ухмылки на лице. — Который теперь час?

При этом бросаю взгляд на часы на левой руке.

Во мне начинается глупый треп: Спокойная вода! Кто успокаивается водой вместо молока? «Придите ко мне все, и вы успокоитесь»…

Зачем вообще нужна нам спокойная вода? привожу, наконец, мысли снова в порядок. Пока ясно одно: В Бресте шлюзов нет. При тихой воде у нас не будет неприятностей с какими-нибудь течениями. Брестская гавань — это естественная гавань.

Тихая вода, кажется, бывает дважды: при отливе и при приливе. При обычном раскладе мы могли бы выйти и также при малой воде. Бункеры построены таким образом, что это можно легко осуществить. Но из-за опасности, которая исходит от электрических мин сегодня, лучше подождать прилива.

Наконец Старик прерывает молчание:

— Когда начнется отлив, то поток сам вытянет лодку через горловину.

Ясно. Выход против потока в этой тесной глотке между открытым морем и рейдом потребовало бы колоссальных усилий. Все-таки при сизигийном приливе поток имеет скорость в 6 узлов!

— Этот начальник порта просто идиот! — говорит Старик и объясняет мне, что только человек с заскоком, как тот, мог спланировать, чтобы 2 корабля при выходе шли так, что только узкий проход должен оставаться между молом и носом корабля.

— Хорошо, что Армия пока еще не сдала свои позиции у Roscanvel, — продолжает Старик.

Чертовски хорошо. В самом узком месте выхода из горлышка нам не угрожает опасность ни с какой стороны. То, что янки уже взяли бывший аэропорт Брест-Юг, конечно, создает нам проблемы. Оттуда они своей артиллерией могут легко накрыть место нашего выхода. Это мне известно также хорошо, как и Старику. Тема — без обсуждений.

— Выходите с наступлением темноты, — говорит Старик вновь, словно напоминая. — Достигнете фарватера еще до полночи. По воде пойдете с сопровождением до точки поворота и затем начнете движение под шноркелем — это значит: под водой пойдете вплоть до фарватера La Pallice.

Я подхожу к настенной карте, взглядом ощупываю путь следования до La Pallice и спрашиваю себя, что ждет нас. Хоть бы только в La Pallice не повторилась ситуация у Cherbourg! Никто не знает, насколько сильны янки, никто здесь не знает силу наших собственных войсковых соединений.

По меньшей мере, в том, что касается экипажа U-730, Старик меня успокоил:

— Народ исключительно опытный… У некоторых из них за плечами уже десяток боевых походов.

Людей вернувшимися живыми после стольких походов можно по пальцам пересчитать. Лодка имеет хорошо образованных и опытных специалистов. Но, к сожалению, этого не скажешь об офицерах. Они являют собой только-только выпущенные из училищ молодые кадры — все, кроме старшего инженера-механика. Поэтому командир лодки уже завалил Старика жалобами. На это как-то намекнул доктор.

Горит Арсенал. Едва французы покинули город, удары с воздуха, кажется, следуют один за другим. Медпункт у доктора полностью забит людьми. Сауна используется как морг.

Взрывы вздымают в воздух тучи серой пыли. Крыши отдельных зданий сброшены на мостовую. И там они образуют теперь, словно сбитые в кучи спятившими великанами, беспорядочные баррикады из камней и бревен, обмотанные путаницей проводов и искривленными железными балками.

Проезд к Rue de Siam обрамлен осколками витрин и оконного стекла словно льдинками. Они ярко мерцают, отблескивая под лучами ослепительного солнца.

Перед горой мусора, которая как вал лежит перед огромной дырой во фронтоне одного из домов, стоит, спиной ко мне, старуха. К ней подходит мужчина. С медленной нежностью кладет женщине руку на плечи: Зрелище — ревмя реветь.

Несмотря на эвакуацию, все же некоторые, очень старые французы остались в городе. Я не знаю, на что они рассчитывают. Им следовало бы знать, что здесь камня на камне не останется. Штурман флотилии идет с обеспокоенным выражением лица. Когда я появляюсь в его комнате, он неожиданно выпаливает:

— Эти медсестры, ну и злые они теперь.

Поджало бедолагу, думаю про себя. Ужель у него в подругах только одна медсестра? Я пробую себя в роли утешителя:

— Ну, у них дела идут лучше, чем мы думаем. Все же, наши дорогие противники признают Красный Крест и тому подобное.

— Если Вы имеете в виду янки, говоря это — то да. Но французы, те, пожалуй, едва ли. Не будем все же обманывать себя: Мы не трепещем перед Союзниками — или мы можем сказать так: немного трепещем. Но перед французами задирать руки вверх? — Мне это не по вкусу!

Мне пришлось бы соврать, если бы я захотел противоречить ему. Но чтобы произнести хоть какие-то слова утешения, лишь пожимаю плечами и говорю:

— Скверные времена.

— Можно, пожалуй, и так сказать, господин лейтенант.

Француженки, которые спутались с немцами, также оказались в тяжелом положении.

Красивые близняшки в La Baule, например, влюбленные в «неразлучную парочку» — двух командиров-подводников, которые постоянно прикладывали все усилия, чтобы вместе выходить в море и в одно и то же время ложиться на ремонт в док. Не хочу расписывать себе, как сложится жизнь этих девушек, если Maquis осуществят свои угрозы.

Через открытое окно слышу гремящий шум проходящей колонны. Наши подразделения? А если это уже янки?

Так непродуманно ведущуюся войну на суше как здесь я никогда не мог себе представить. Мы даже еще не знаем, идет ли речь о танках, прибывающих с севера, только как об отдельных передовых отрядах янки или они представляют собой всю американскую бронетанковую мощь и поэтому, в ближайшее время, можно не ожидать значительного давления на наши позиции.

Штурман флотилии узнал, что старший инженер-механик U-730 столкнулся с трудностями при получении кислорода:

— Оберштабсарц приказал сложить все кислородные баллоны в пристройку к его новой операционной, — говорит он мне, — и теперь не хочет никому из этого запаса выдать хоть один баллон. При этом Доктор совершенно точно знает, что мореманы в лодках нуждаются в кислороде так же как раненые. Но, у нас здесь, дела идут теперь под девизом: «Своя рубаха ближе к телу».

Судя по виду, этот возмущенный человек ожидает от меня каких-то слов в ответ, но что я должен сказать?