Направляюсь к Старику. Когда, уже почти дойдя до кабинета, вижу, как какой-то человек высокого роста выходит из помещения в коридор. В бледном полусвете различаю высокие сапоги, острые очертания форменных брюк, портупею с кобурой, высокую, задранную тулью фуражки защитного цвета.

— Кто это был у тебя? — интересуюсь.

— «Кто сует повсюду нос, Бывает часто бит, как пес», — отвечает он к моему удивлению и оставляет меня стоять словно большой вопросительный знак посреди кабинета, пока, наконец, милостиво не выдает:

— Один из крыс!

И больше ничего.

Обхожу письменный стол, иду к окну и смотрю во двор. Какая-то машина поднимается к въезду во флотилию, и я напряженно наблюдаю, кто выйдет из нее.

— Опаньки! Да это же наш друг из SD! — вырывается у меня.

Старик поднимается, с любопытством, кидает взгляд в окно и бормочет:

— Ой, кто это к нам пришел? — странно детским тоном, оттопырив нижнюю губу. — Уже второй — и на этот раз уж точно высокий визит… Вы только посмотрите!

— Мне смотать удочки? — спрашиваю обеспокоенно.

— Скажу иначе, оставайся-ка поблизости… Садись за стол, вон там, и изображай из себя занятого по уши каким-нибудь делом человека.

Старик дает мне с полдесятка папок и говорит:

— Почитай-ка это — очень интересно! И делай себе заметки по ходу чтения. — Затем еще бормочет: — Шутка… Это всегда так называли: «Крысы бегут с корабля» — но сегодня эту фразу следовало бы изменить: «Крысы хотят на корабль!»

В этот момент понимаю, что подразумевает собой этот визит и что хотел тот парень в высокой задранной фуражке, который только что исчез из кабинета Старика.

— Надеюсь, они встретятся еще на лестнице, — задумчиво произносит Старик.

Тут мне приходит на ум, как на самом деле звучит изречение о крысах, и я говорю:

— Крысы покидают тонущий корабль — так это называется…

Старик смотрит на меня секунду широко открытыми глазами, но смущение ему не присуще. Он весело отвечает:

— Скажем-ка лучше — поскольку мы не такие суеверные: Палачи оказывают нам честь… Господин Кригсгерихтсрат впрочем, также уже здесь побыл. Он так жалобно стонал! Твой особенный друг — тот, с фотографиями.

У меня возникает глоточный спазм от нервного напряжения, который не могу подавить: Эти фотографии преследуют меня с тех пор, как я их увидел.

— И ты ничего не говоришь по этому поводу? Ясно ведь, что он всеми силами старается смыться отсюда: Он же не одного француза поставил к стенке…

— И не только французов…, — говорит Старик и погружается в свои мысли. — Я бы не хотел его даже в кабинете оставить…

Затем, быстро отворачивается от окна и говорит так резко, что звучит как шипение:

— Теперь, однако, я слишком напряжен! — и добавляет: — Короче, сиди там и изображай из себя сверх головы занятого делом человека!

В следующий миг уже стучится в дверь адъютант, и в ту же секунду Старик хватает трубку телефона и гремит низким басом в нее:

— Я не могу этого подтвердить, господин капитан!.. Интересно, господин капитан!.. Однако, это только одна сторона медали, господин капитан…

Этим он делает озадаченному адъютанту знак, что занят разговором по телефону, но этот дурак адъютант стоит в дверях с непонимающим видом, так как он не слышал никаких звонков. Старику приходится выгнать его, будто курицу, сильным взмахом свободной руки из кабинета.

— Я бы не стал рассматривать это так серьезно…, — гремит он далее в трубку, — Во всяком случае, мы снаряжены, чем сумели, господин капитан… Принять решительные меры? Да, Вы правы. Здесь поможет только совершенно жесткое принятие решительных мер. Все же, они не должны думать, что могут издеваться над нами. С нами это у них не пройдет, господин капитан!.. Совершенно согласен с Вашим мнением!

Сижу с таким видом, словно не расслышал и не понял этого телефонного разговора: Старик же кивает молчащей трубке.

— Все это так и выглядело уже с самого начала, господин капитан. На это, к сожалению, не было обращено должного внимания! Если бы нам удалось подавить это в зародыше… — Затем произносит лишь: Гм, гм! — изменив высоту голоса. И выждав паузу, внезапно снова наступает, и при этом голос звучит резче, чем прежде:

— Проход должен оставаться свободным в любом случае, господин капитан… Нам требуется больший объем пространства для маневра с обеих сторон… На это я прошу обратить внимание в любом случае… Так точно, спасибо, спасибо… Я полностью полагаюсь на Вас!.. Так точно, благодарю Вас также! Хайль Гитлер, господин капитан.

Старик хлопает телефонной трубкой так сильно по вилке аппарата, будто желая разбить телефон. И при этом широко улыбается мне. Я беззвучно шлепаю губами и хлопаю руками, изображая крики «браво!» и овации, недвижно сидя на своем месте.

Старик кричит:

— Адъютант! — и когда тот стремительно входит, жестом показывает ему, что наш посетитель теперь может войти.

— Хайль Гитлер, господин капитан! — отрывисто произносит приезжий.

— Хайль Гитлер! Господин…? — отвечает Старик и делает вид, что поперхнулся воздухом. — Прошу прощения! — он успокаивается. — Я все еще не разбираюсь, к сожалению, в Ваших званиях и знаках.

— Оберштурмбанфюрер Merkert, господин капитан! — довольно резко отвечает тот и, хотя он уже сидит, слегка пристукивает каблуками.

Старик предлагает ему кресло, стоящее, согласно старому правилу криминалистов, таким образом напротив стула Старика, что посетителя освещает полный свет, в то время как лицо Старика остается в тени.

Непостижимо: Старик ведет себя фактически так, будто вовсе не имеет представления об этой должности в СД вопреки различным своим встречам.

Неплохое начало, — думаю про себя. В то время как я изображаю полную концентрацию на своих бумагах, мне приходится вновь удивляться: Старик окутывает этого человека из СД — вместо того, чтобы перейти к делу, совершенно вопреки своей особенности, — незначительными замечаниями о погоде и состоянии обороны территории флотилии, о наличие компетентных специалистов, хорошей предусмотрительности врачей и еще черте о чем. Человека из СД должно было бы, пожалуй, уже стошнить от этого словесного поноса.

— Да, — говорит Старик, — в такой ситуации для флотилии подлодок делается все возможное. Я бы хотел сказать: даже необычные задания, которые в таком положении еще присоединяются к имеющимся обычным.

Я отчетливо понимаю: Это приманка. Здоровый как бык руководитель СД — его лица я так и не смог еще разглядеть — тут же сразу отрывисто выпаливает:

— Кстати о необычных заданиях, господин капитан…

— Да? — спрашивает Старик протяжно.

— Мы слышали, что одна Ваша подлодка должна покинуть Крепость…

— Ах! — восклицает Старик с таким видом, словно это известие его очень поразило.

— И что в этом случае из Крепости будут вывозиться также и служащие верфи.

— Вывозиться…? — эхом вторит Старик.

Шелест моими бумагами — это, в течение какого-то времени, лишь единственный шум в помещении. Старик вовсе не думает о том, чтобы поддерживать диалог в активном состоянии. Я еле-еле сдерживаю дыхание от напряжения. Широкая, в форменной одежде от первоклассного портного, спина поднимается передо мной, и слышно пыхтение человека из СД.

— Могу я — могу ли я выразить мое мнение, господин капитан? — с силой вырывается из него.

— Конечно, можете, господин…

— Оберштурмбанфюрер, господин капитан… Наша — моя транспортировка из Бреста, могла бы… могла бы… пожалуй, так скажем: рассматриваться как имеющая преимущественное значение.

Теперь я уже просто откладываю бумаги в сторону и поворачиваюсь вполоборота на вращающемся стуле, чтобы получить возможность увидеть реакцию Старика. А тот, как опытный артист разыгрывает отчетливыми изгибами бровей недоуменное удивление.

— Преимущественное значение, Вы сказали? — наконец повторяет он медленно и задумчиво.

— Да — именно так…

— Вы имеете в виду из-за Вашей особой военной значимости?

Говоря это, Старик и звучанием голоса и выражением лица, придает своим словам налет цинизма. Он делает это так, как будто не хочет спугнуть быка из СД преувеличенной вежливостью.

— Это утверждение, господин капитан, если я могу здесь это сказать…

— Здесь можно говорить все! — перебивает Старик уже с отчетливым цинизмом в голосе.

— Так вот — это утверждение… это утверждение относится не ко мне, — заикается наш «провинившийся».

Старик молчит и молчит. Снаружи облако закрывает собой солнце, и теперь я более четко могу видеть лицо Старика: Почти не моргая, он смотрит на «быка» из СД в ожидании.

Чем дольше продолжается молчание, тем ярче Старик иронично играет уголками рта. Наконец, он вкрадчиво спрашивает:

— К кому же тогда?

— К руководству, господин капитан.

— К Вашему руководству, так скажем!

Ну сказанул! Как этот бычара должен теперь среагировать? Не могу пропустить ни одного нюанса! Психология! Наука! В этом помещении сейчас состоится крайне увлекательный психологический эксперимент.

Человек из СД должен кипеть внутри, но он не может этого показать. Как долго, спрашиваю себя, сможет этот тип выдержать такое внутреннее давление?

— Жарко сегодня, — говорит Старик как бы между прочим. И затем ко мне: — Открой-ка окно.

Снова прекрасно разыгранная пауза и затем — как будто служебное уже выполнено, развязно произносит:

— Наконец-то настоящее лето. Разгар лета.

Из открытого окна доносятся отчетливые выстрелы танков и артиллерии и можно слышать звуки разрывов. Об этом каждый раз сообщает дребезжание стекол.

Я усаживаюсь теперь так, что могу видеть также и полупрофиль человека из СД: Что за противная, изрезанная шрамами рожа!

Некоторое время этот парень сидит с отсутствующим видом, затем явно борется со словами, готовыми сорваться с губ, и поворачивает свою фуражку, которую держит как мишень перед животом, слева направо, и справа налево. Внезапно ртом, сложенным в овал, он хватает как карп воздух и выжимает из себя:

— Господин капитан, если мы — из СД — будем схвачены… во вражеские руки…

«Бык» не продолжает. Он, легким покачиванием верхней части туловища из стороны в сторону, слабым пожатием плечами и подрагиванием век, демонстрирует, что у него больше нет слов.

Старик выказывает явный интерес. Он слегка скосил голову, рот полуоткрыт, руки на краю стола, большие пальцы сцеплены в замок под столешницей.

Ситуация становится мучительной. Но Старик наслаждается ею. Он дожидается еще одного глубокого вдоха быка из СД, и затем бросает ледяное:

— Конечно.

Услышав это «бык» три раза коротко кивает. Затем опять крутит фуражку, и, наконец, указательным пальцем правой руки судорожно ощупывает раскрасневшуюся шею за воротником. Старик с интересом следит за этим движением, которое делает бычара, и то ли с вежливостью, то ли с насмешкой говорит:

— Немного туговат, этот Ваш воротничок для лета…

Этого замечания становится уже слишком для человека из СД. Взгляд бьет как молния, а бледные ресницы раздраженно хлопают. Тем временем лицо так раскраснелось, как будто его сейчас разорвет от скопившейся крови.

И опять воцаряется мучительное молчание. Старик не думает о том, чтобы молвить какое-нибудь ключевое слово. Он полностью отдается напряженному подавленному состоянию.

Только когда от особенно громкого взрыва все вздрагивает в комнате, Старик весело восклицает:

— Ничего себе!

Теперь «бык» из СД так сильно моргает, словно ему в глаз влетела мошка. Он делает так, чтобы помешать стекающему со лба поту. Мне интересно, почему он не вытирает лицо? Может быть, у него просто нет носового платка? Являются ли носовые платки в глазах СД одним из признаков недостойных настоящего мужчины или даже признаком дегенерации?

Старик находится в душевном покое и с отчетливой напускной бравадой расстегивает верхнюю пуговицу рубашки, а потом еще и вторую, приподнимается в кресле, подтягивает брюки и направляет, когда, наконец, приводит себя в порядок, заинтересованный вопросительный взгляд на человека из СД.

А тот всем своим видом изображает, что сдается на его милость. Он также немедленно поднимается, щелкает каблуками, делает глубокий вдох и на выдохе говорит:

— Господин капитан, Вы должны меня отсюда вывезти — в первую очередь!

Тут уж замирает Старик. Он пристально неподвижным выражением лица смотрит на «быка» из СД, как будто тот — трансцендентальное явление. И затем только и говорит, повторяя:

— … вывезти?… в первую очередь?

И делает вид, словно не верит своим ушам и начинает только теперь понимать, что сказал бык.

— Вы имеете в виду, господин… Вывезти Вас на подводной лодке?

Человек из СД держит фуражку вертикально перед своей портупеей: Он стоит навытяжку, будто прибыл для награждения орденом. Однако, вместо того, чтобы ответить Старику, только слегка выдвигает вперед верхнюю часть туловища. Очевидно, это должно выражать согласие.

Старик же все еще ошарашено вопрошает:

— Следовательно, Вы хотите покинуть Крепость, господин…?

Он придает слову «господин» угрожающий оттенок, и резким толчком спины совсем поднимается из кресла. Оба стоят друг против друга «вровень» — разделенные только крышкой письменного стола.

— Бум-бум-бум-бум! — долетает снаружи. И также внезапно раздается резкий, металлический, захлебывающийся лай зениток.

Я думаю: Теперь Старик должен, наконец, сказать все открытым текстом. И он начинает. Голос звучит так задушено, когда он мягко рассказывает «быку», как опасно плыть на подлодках. И, поскольку, господин совсем не является моряком, то ему, пожалуй, больше подошел бы корабль на вроде «Вильгельма Густлоффа» или другой корабль фирмы КДФ нежели подводная лодка.

— Впрочем, я не понимаю, — Старик переходит внезапно к своему глубокому, точно произносящему слова служебному тону. — Придерживаетесь ли Вы такого мнения, что здесь все уже на последнем издыхании? Должен ли я понимать Ваше желание покинуть Крепость с одной из наших лодок, как пораженчество? Хотите ли Вы выразить сомнение в стратегии защиты Крепости нашего Фюрера?

Я захвачен происходящим: Старик идет ва-банк!

Еле-еле могу удержаться на своем месте и закусываю нижнюю губу, чтобы не сказать что-либо. Я только страстно желаю видеть этого бычару спереди, фронтально, как Старик.

Теперь «бык» толчкообразно выдыхает. Все же он не сдастся!

Но Старик безжалостен:

— Мне непонятно, как кто-то может принять такую мысль, что Фюрер позволит нашим атлантическим базам попасть во вражеские руки. Говоря это, Вы плохо знаете нашего Фюрера! Крепости Атлантики — это бастионы, о которые противник должен сломать себе зубы и так и будет! Здесь противник получит свое Waterloo! Мы определяем — все еще! — где ему придется пролить кровь! Инициатива в наших руках: Вы сами можете видеть, как эта преступная шайка попалась на нашу удочку…

Я едва успеваю передохнуть от удивления. Человек из СД стоит как статуя. Он неподвижен, напоминая кролика перед удавом.

А Старик ведет себя так, будто этими словами завершил трудное для него дело. Но, уже присаживаясь, он, тем не менее, касается правый рукой лба, показывая, что погружен в размышления еще кое о чем. Отодвигает стул назад и пристально всматривается в вытянутые под столом ноги, словно кто-то там скрывается. А затем выпаливает:

— Кроме того, Вам необходим приказ на выезд за подписью генерала Рамке. У Вас он есть?

И так как «бык» ничего не говорит, Старик сам дает ответ:

— Приказа у Вас нет! Однако Вы должны были знать, что без приказа генерала Рамке ни одна крыса не может покинуть Крепость!

Слово «крыса» Старик произнес так резко, с раскатистым северогерманским «Р», что бычара вздрагивает.

— Вы должны понимать, господин… что, кроме того, я обязан сообщить генералу об этом происшествии — но, я откажусь от этого…

Человек из SD поменялся в лице. Теперь он стал бледен как простыня. То, как он здесь стоит, он не мог бы больше никого напугать, вопреки своей форме: его отутюженные галифе, сшитый по мерке мундир, блестящие сапоги — все это внезапно являются лишь тряпками огородного чучела, смешной мишурой из театрального фонда.

Бог мой, ну и дела! Старик превосходит себя.

И тут, вдруг, с ним происходит превращение, какое может производить только опытный актер: Старик как-то сразу изображает любезность на лице. С обходительностью гостиничного швейцара, который должен отказать старому клиенту, поскольку гостиница полна, в получении номера, он мягко произносит:

— Мне очень больно это говорить: Но, к моему сожалению, нет! — И затем еще более вкрадчиво: — Вы должны попробовать в другом месте, если не можете решиться принять участие в обороне Крепости.

— Имеются Приказы о нашей эвакуации в случае угрозы, — выдыхает, наконец, бычара, напоминая упрямого ребенка.

— Да, но они уже несколько устарели, — эти слова Старик произносит, словно прикалываясь: — Вы, все же должны понять меня правильно… Вы прощаете нас, господин штурмфюрер?

«Бык» медленно принимает прежний напыщенный вид и пытается сделать это так, словно речь все время шла лишь о незначительном вопросе. К моему удивлению он внезапно орет «Хайль Гитлер!», причем левой рукой держит за козырек свою фуражку-мишень вертикально, а правую резко выбрасывает в воздух в приветствии гладиаторов.

— Хайль Гитлер! — скрипит Старик и не двигается.

Едва «бык» из SD выходит и в коридоре стихает звук его сапог, Старик выходит из своей роли и улыбается во все лицо:

— Да я скорее погружу на судно последнего засранца из пивнушки, чем эту свинью из службы безопасности! — Он с шумом выдыхает: — Не могу поверить! Как он осмелился сюда придти?! Наверное, это особенный подвид человека. Брюки для верховой езды с мокроступами от задницы! Ну, французы сдерут их с него!

Старик кривит рот — признак сильного удивления. Мы смотрим глаза в глаза.

— Преимущество! В первую очередь! — он смеется. — «Преимущество» он так сказал! Он и преимущество!.. Это было незабываемо, нет?

— Я даже воспрял духом! — возвращаю ему и вкладываю такое восхищение в эти несколько слов, какое они только могут нести.

Старик довел до конца, то, о чем я всегда мог только желать: с таким наслаждением отказать этой свинье. Он медленно и последовательно растаптывал мерзавца, словно слизня давя сапогом. Довольно долго мы просто сидим — как ослабевшие после схватки борцы. Старик положил руки на стол: Кулаки сжаты. Наконец, он оживает. Делает глубокий вдох-выдох.

— Осмелился приползти к нам! — бросает затем самой пренебрежительной интонацией.

— Что за чушок!

Слова эти невольно слетают с моих губ от переполняющих меня чувств. Более того: У меня словно гора свалилась с плеч. Давненько Старик так не раскрывал свои карты. Все его странные речи, глупые политические изречения и лозунги, пустые разговоры, прикрытые политической шелухой — все отсутствует: будто стерто с доски мокрой тряпкой.

— Этот засранец был выше тебя по званию? — спрашиваю осторожно.

— Вполне возможно — или, вероятно, — бормочет Старик. — Понимаешь, меня словно переклинило. Воинское звание всех этих эсэсовцев, я, хоть сдохни, никак не могу запомнить. Хаупт-штурмфюрер, штурмбанфюрер. Я просто не врубаюсь в них.

Старик поворачивается к окну. На минуту задумывается.

— Мне даже любопытно теперь, — размышляет он вслух, — кто еще окажет нам честь своим визитом?

— А мне тогда снова занимать свое место за тем столом, — говорю, — или уступить ему место…?

— Этого еще не хватало! — ворчит Старик.

Затем, словно увидев новое развлечение, вскидывает на меня глаза и говорит:

— Могу только надеяться, что ты на этот раз точно не вернешься!

И стучит три раза снизу по крышке стола, а я, в свою очередь, вторю ему со своей стороны. Собираюсь отнести на борт лодки собранный мой «тревожный чемоданчик». В первую очередь, беру футляр для фотоаппарата с моим Contax и прорезиненную сумку для пленок. В Бункере слышу, что у типов из SD земля еще больше горит под ногами: Нескольким членам экипажа, людьми, которые хотели проникнуть контрабандой, будто бы слепые пассажиры, на борт лодки, были предложены пачки французских франков. Как эти люди представляют себе внутреннюю часть подводной лодки? Или они думали на пузе ползать под днищем в аккумуляторном отсеке? И в каком скверном состоянии лодка — об этом господа, конечно, также не имеют никакого понятия. Для основательного ремонта после предпоследнего похода уже тоже не было времени. То, что пришло в негодность, удалось только временно отремонтировать.

Раньше, в таком вот состоянии, подлодка никогда не смогла бы выйти в море. А теперь куда ни кинься, ничего не хватает. На дизели, говорят, остается только молиться. Главные фрикционы не в порядке. Ремонт сцепления всегда был щекотливым пунктом. При работающих моторах его не проведешь, а если лодке, из-за повреждения сцепления придется идти верхом, то ее быстро потопят. Какие еще неисправности могут держать лодку в своих тисках? Главный водоотливной насос? Нет, его можно ремонтировать и в погруженном положении. А вот шноркель может подложить свинью. Уже достаточно часто говорилось о неисправности из-за протеканий его мачты. Без шноркеля лодка попадет в безвыходное положение. Мое преимущество: У меня есть специальное упражнение, чтобы побеждать всякие тоскливые видения. Не надо ничего драматизировать! говорю себе. Не веди себя так, старый комок нервов! Хватит хоронить себя раньше времени! На пристани полная неразбериха. На верхней палубе громоздятся ящики, канистры, тюки, мешки картофеля, буханки хлеба, лотки с овощами, паллеты с консервными банками. И, кроме того, одеяла, штормовки, прорезиненные куртки, ИСУ в чехлах, связка морских биноклей.

Среди парней, хозяйничающих на верхней палубе, узнаю нескольких виденных ранее, и слушаю их неспешную болтовню:

— Хотел бы я знать, что находится в этих ящиках…

— Ты ж слышал: секретные документы, планы и тому подобная хрень!

— Бла-а-же-ен кто ве-е-ру-у-ет! А мешки да ящики? Немногова-то ли бумаг, спрошу я вас — и не слишком ли тщательно они упакованы?

— Можно было бы уголок одного ящика приподнять, тогда бы и увидели.

— Ну, теперь уже слишком поздно.

— Да — жаль!

— То, что Старик в этом участвует…

— Вот этому-то и удивляюсь!

Я перехватываю свой саквояж в левую руку и поднимаюсь на рубку лодки. Затем спускаюсь вниз в лодку, мой багаж размещают и проверяют, как далеко продвинулись мореманы с погрузкой багажа. Однако от того, что я вижу в центральном посту, у меня волосы встают дыбом. Здесь могли бы нести вахту только люди-змеи. Приходится реально извиваться словно змея, чтобы протиснуться. Если дело не изменится, думаю про себя, то спи спокойно, дружок! Центральный пост битком набит приборами управления, дисплеями, датчиками и указателями, измерительными приборами, всевозможными прочими агрегатами и распределителями главного балласта и продувки цистерн и кроме того ящики и мешки! А на U-96, кроме того еще свисали с трубопроводов плотные ряды вялено-копченых окороков и большие куски шпика. Было более чем тесно, но то, сколько здесь размещено, воистину слишком много. При открытых переборках тогда можно было дойти из центрального поста до кормового торпедного аппарата и вперед до носового отсека, только на карачках. Вспоминаю, как делал снимок за снимком тех узких просветов. Это была довольно трудная задача при скудном освещении. Особенно, когда хотел получить резкие кадры переднего и заднего планов. Сейчас для таких съемок нет никаких шансов: Центральный коридор заставлен ящиками и мешками. Это против всех требований к безопасности подлодки и более чем рискованно — но они же все перегородили. Спрашиваю себя, как при таком перевесе обстоят дела с нашей положительной плавучестью? Так называемый запас плавучести, который собственно и поддерживает нас на плаву, должен быть в высшей степени незначительным, конечно при условии, если эта лодка уже полностью загружена. Разузнать у главмеха как обстоят дела, я не смогу. Не хотел бы оказаться сейчас в его шкуре. Как ему удается выкручиваться здесь исходя из загруженного веса, превышающего все мыслимые размеры — вне моего опыта и разумения. Теоретически избыточная нагрузка из 50 человек и большого количества грузомест ничего не составляет, но практически она должна привести к катастрофе, поскольку все привычные соотношения аннулируются этим. Доносится крик: «100 голов!». Было бы неплохо, если бы речь шла действительно только о головах! Но речь идет, к сожалению, обо всех этих телах с сотней легких, животов, кишок! И четырьмя конечностями. У меня нет никакого представления, как все эти 100 человек должны будут здесь на лодке испражняться по-большому и мочиться. У 50 человек, обычного состава подлодки, и то в этом имеются проблемы.

— Как Тритон? Готов к нагрузкам? — спрашиваю кого-то в централе — очевидно, централмаата, — и думаю при этом о беготне по лодке в гальюн, что может свести с ума любого инженера-механика лодки при подводном плавании, даже только при регулярном экипаже на борту.

— С Тритоном все не так просто, господин лейтенант. Экипаж должен оставаться на боевом посту. Поэтому во всех помещениях устанавливают ведра.

— Бррр! — передергиваю плечами, и централмаат громко хохочет над моим наигранным отвращением. Представляю себе этот смрад: 100 человек, которые ходят по-большому и мочатся в ведра!

— Будет весело, — говорю тихо — только потому, что централмаат ждет от меня каких-нибудь слов.

— Да, господин лейтенант. Животики от смеху не надорвать бы! — отвечает он и перебрасывает ветошь из правой руки в левую. — Более 100 человек в целом…

— Знаю, знаю!

— Такого еще никогда не было, наверное.

— Едва ли. Хотя напоминает момент, когда итальянские лодки, с экипажами подобранными в Атлантике, пришли в Saint-Nazaire, у них там тоже тогда должно быть было здорово тесно…

— А еще там были два вспомогательных крейсера, господин лейтенант. Это они ее поймали?

— Точно. Это было в рождество 1941 года.

— Думаю, все обойдется, господин лейтенант.

Я только киваю, так как перед глазами отчетливо вижу картину той поры: Итальянские лодки были, в любом случае, гораздо большими лодками, напоминая наши лодки типа IX. Бросаю взгляд в уборную.

— При ходе на электромоторах никому не разрешается туда заходить, — бросает боцман из-за спины. — Только ночью. Сортирная помпа, выкачивающая дерьмо, производит слишком большой шум.

Судя по запаху, уборной уже попользовались: Воняет не слабо. Помещение лодки, где я должен снова проживать, кажется, у;же всех других. Здесь также едва прощупывается центральный проход. Повсюду ящики и мешки. Дальше на корме хлама по-меньше: К нему непосредственно примыкает камбуз. А впереди центральный пост. Получается логично, что в отсеки подлодки накапливается все то, что будет складироваться в кормовую часть лодки. Мне только интересно, как здесь можно будет передвигаться. И, наконец, под днищевым настилом отсека лежат аккумуляторные батареи. Как же можно будет выскочить в случае реальной опасности? А как нам удастся с таким перегрузом при тревоге достаточно быстро уйти на глубину? При таком загромождении проходов практически невозможно будет выполнить команду «Все в нос!» И что произойдет при нежелательно большом дифференте на нос? Боцман продвигается ко мне и бьет ладонью по ближней двухъярусной шконке по правому борту.

— Эту шконку будете делить с санитаром!

Все в точности напоминает то же, что было у меня на U-96. Хочу рассказать это боцману как удивительный факт, но он уже продолжает:

— Ваш багаж, лучше всего, просто поместите его сверху. На этот раз все рундуки забиты продовольствием вместо личных шмоток.

— На такую короткую поездку? — спрашиваю и закидываю сумку с моим «тревожным чемоданчиком» на шконку.

— Короткая поездка? Поостережемся загадывать, господин лейтенант. Сколько людей уже испытали непредвиденные проблемы с такими вот короткими поездками… И, кроме того, нас — более 100 человек на борту. Продовольствие лежит даже в кормовом туалете, в трюме дизеля и между трубами кормового торпедного аппарата.

— Офигеть! — произношу тупо, так как мыслями уже давно в другом месте.

В кубрике подлодки обычно обитают 12 свободных от вахты. Теперь же здесь должны находиться 20 человек — плюс к этому гигантские объемы грузов. Полуголый кок протискивается мимо меня. Он перетаскивает ящики с провиантом. Верхняя часть туловища поблескивает от пота. Наш кок — коренастый, с приплюснутым черепом парень, состригший свои рыжие волосы почти под ноль, с тем, чтобы как он полагает, его рыжая борода могла бы расти более роскошно. Жаль, думаю про себя, что его голова не может крутиться в вертикали на 180 градусов: ведь тогда бы его борода вздымалась словно парус. Я уже слышал, что у кока не было голоса, но, тем не менее, он охотно поет. Но звучит это, как в поговорке: «Поет куролесу, а несет аллилуйю…» Допытываюсь у боцмана, где будем питаться.

— Впятером Вы поместитесь в офицерской кают-компании, — получаю ответ.

— А все эти чиновники и служащие? — спрашиваю тупо, — Где они будут есть?

— Этим господам подадим в кубрики, в том случае, если они еще будут иметь аппетит. Дадим по-любому только густой суп или подобное…

Затем добавляет:

— Приготовить еду на 100 человек, это еще та работенка для кока, господин лейтенант, так ведь?

Меня так и подмывает бросить взгляд еще и в носовой отсек, и я с трудом протискиваюсь вперед. Боже, на что это теперь похоже? Такого невообразимого сумасшествия я не мог себе и в дурном сне представить. Половицы днищевого настила все еще лежат, высоко разобраны, словно должны открыть доступ к полному числу резервных торпед. Они лежат почти на высоте груди передо мной — ровная площадка, напоминающая крышу горной хижины. Эта картина очень яркая, потому что кроме одеял, к моему удивлению, здесь повсюду еще и шкуры сложены. Откуда только все эти шкуры? Из темной глубины отсека тяжело дыша, прет на меня какая-то туша. Опять «Номер 1». Лежа на животе, он объясняет мне:

— Мы сдали все резервные торпеды, а вместо них запрудили все подднищевое пространство вот этими ящиками — «Только ценные инструменты и тому подобное». Доски защиты торпед прямо привинчены на ящики… Теперь сверху здесь смогут лечь еще несколько человек. А нам надо здесь разместить большую часть серебрянопогонников…

— А люди, которые здесь обычно размещаются?

Парень должен отдышаться, прежде чем может отвечать:

— Личный состав МТБЧ — это значит 3 человека — должны будут спать в подвесных койках между носовыми торпедными трубами. У четвертого есть его боевой пост в электроотсеке, и там он и должен оставаться. Все люди должны оставаться, если дела в норме, на своих боевых постах.

Жду жалобы или протеста, но «Номер 1» такого не допускает. Сложность погрузочно-разгрузочных работ даже кажется, доставляет ему определенное удовольствие. Он еще и бравирует:

— Несущие боевую вахту и рулевые по боевому расписанию получают подвесные койки прямо под передним торпедопогрузочным люком. Там они хорошо размещены и недалеко от своих рабочих мест! — Чего больше желать?

— А как насчет котельных или машинистов отсеков электродвигателей и дизелей?

— Все дневальные по машинным, машинно-котельным и котельным отделениям и дежурные машинист и котельный машинист — то есть все экипажи электро- и дизельного отсеков, за исключением свободных от вахты — остаются, так сказать, непосредственно на рабочем месте. Им придется спать между моторами, на листах настила.

— Ох, Боже мой!

— А что поделаешь? — «Номер 1» расписывается в своем бессилии. Затем снова становится на колени, с усилием сгибается и калачиком сноровисто скатывается с настила вниз, как будто уже давно учился этому.

— Тут серебрянопогонники должны будут ложиться, пожалуй, на бок, «валетиком»: одна голова вверх, другая голова вниз — как сардины в масле в банке.

— И, естественно, ни дыхнуть ни пернуть, — дополняет «Номер 1». Но затем быстро снова становится деловым:

— На этот раз жесткие места, и ограниченное передвижение по лодке — это на сегодня абсолютный приказ — для обеспечения ровного дифферента!

В центральном посту стоит такой шум, что я довольно долго ничего не понимаю, но затем слышу, как трюмный центрального поста допытывается у централмаата, где же теперь рюкзаки моряков.

— Они в заднице — и без возражений! — рычит тот.

— Моя парадная форма! — сетует трюмный.

— Можешь списать свою парадку и забыть.

Кто-то третий вмешивается из полумрака между вентилями впуска и выпуска балластной воды в болтовню:

— Ну, ты и дурак! У меня моя парадка висит в Lauenburg — еще с 1943 года.

— В Лауэнбурге?

— Да, в Лауэнбурге на Эльбе! Там у меня родственники. Я тогда еще сказал себе: Хайнер, ты спокойно обойдешься и без такой красивой формы. Потому пусть она хранится лучше в Лауэнбурге, чем в твоем мешке. Это было после одного ремонта в доке. Я тогда вполне обошелся там одними повседневными шмотками.

Однако, это никак не может успокоить трюмного в его заботах о своем вещмешке.

— Наши собственные вещи, им здесь даже место не дают! — начинает он снова. — А это все в норме! Но мне лично глубоко плевать, что у них здесь в ящиках и мешках.

— Я тоже оставил дома свлою хорошую форму, — говорит централмаат. — Я уже тогда знал, что делаю. Будь бдителен! Бди! — сказал я себе. То, что происходит с хорошими шмотками при осмотре вещмешков моряков, нам известно…!

— И что же?

— Там хорошие шмотки быстро заменяются на плохие. Я просматривал однажды мешок утонувшего приятеля: его передали как наследство — так только качал головой: У него никогда не было формы из настолько плохой ткани. Я же знал его… Он совершенно не заслужил такого свинства. Нет.

— Ну и дела! — удивляется трюмный.

— Точно. К бабкам не ходи.

Не хочу верить своим ушам: Заботы о собственном наследстве на первом месте! Двое с узким ящиком протискиваются через централь.

При этом один наступает мне на ноги. Радист уже сидит в своей рубке, будто мы уже в море. По-видимому, он хорошо чувствует себя только там, как собака в своей конуре.

Господи! Эта лодка явно не готова к выходу в море! Если все пойдет таким образом, у нас скоро больше не будет центрального коридора. Среди экипажа, очевидно, есть несколько человек со стальными нервами, которые могут еще и подшучивать над недостатком места:

— Могу вам парни сказать, что здесь, по сравнению с метро в час пик на транспорте, совсем даже не плохо.

— Не думаю, что серебрянопогонники будут думать также лежа как сельди в бочке.

— Ты прав, дружище. Это почти тоже, что схватить куколку за ее киску. Похоже на безумство — но, если она тут же не начала вопить, тогда ты знаешь что делать.

Какой-то маат возникает впереди и тянет странный чемодан.

— Должны все перенести еще и в передний отсек, — поясняет он. — Полное дерьмо!

Чтобы дела шли быстрее, хватаюсь помогать ему. Маат громко чертыхается протискиваясь со своим грузом.

— А я думал, что у нас есть как минимум дней 10 на базе, — доносится до меня, когда возвращаюсь, полностью измотанный перемещением вещей, назад в центральную рубку.

— Человек предполагает, а Господь располагает! — изрекает другой менторским тоном. — Таким вот образом обстоят сегодня дела в Морфлоте, это следовало бы все же тебе знать — или нет?

Этот осведомляющийся вопрос-переспрос «или нет?» самая новая речевая модель. Некоторые прибавляют его почти к каждому предложению. Хочу пройти еще и на корму: а это значит опять скользить ужом через все отсеки лодки. Пройти через камбуз довольно проблематично, так как кок занят приборкой. А в дизельном отсеке попроще: Узкий проход между обоими дизелями свободен. Но здесь не хочу ни во что всматриваться — а потому несколькими быстрыми шагами по серебристо отсвечивающим плитам настила оказываюсь в отсеке электромоторов. На посту управления машиниста электромоторами, унтер-офицера, как я выясняю у маата электромоторов, имеется место для двух человек. Здесь мог бы разместиться даже еще и третий — на какое-то время: во время движения под шноркелем экипаж отсека электромоторов может отдохнуть. Как боевой пост для одного из мотористов отсека предусмотрен камбуз. Там он вполне сносно устроен, потому что люк аккумуляторной батареи II совсем близко. Правда кок едва ли сможет готовить в таких условиях. Для другого электрика боевой пост у люка аккумуляторной батареи I. При ходе под шноркелем там и без того боевой пост электриков. На крышки для доступа к аккумуляторным батареям еще можно поставить обе ноги. Они — до сих пор — еще свободны от ящиков и прочего балласта: предусмотрительность, которая меня трогает. Внизу я уже как-то был, когда дела были совсем плохи. Не завидую тому, кому придется там находиться. Тогда пробило банки АКБ, и они стали вытекать. И стало ясно, что такой вид морской поездки должен быть связан еще и с химией: Электролит АКБ образует, если смешивается с морской водой, попавшей в трюм, смертельно-опасный газообразный хлор… Но лучше не думать об этом. В кормовом торпедном отсеке конструкторы не особо расщедрились на свободное пространство. Здесь 3 человека находятся у дизель-компрессора Юнкерса и 3 других напротив — перед аварийным постом управления горизонтальным рулем. Здесь же боевой пост торпедиста кормового торпедного аппарата. Невообразимо, куда ему придется протаскивать свое тело, если здесь будет битком набито серебрянопогонников. Собираясь уже ускользнуть обратно, слышу:

— По правилам мы должны были бы идти в петле…

Я останавливаюсь, будто прирос к земле и обдумываю: Идти в «петле»? Из-за электромин, конечно.

«В размагничивающем поясе нейтрализуется изменение поля, которое при своем переполнении ведет к срабатыванию взрывателя электромины, в котором развивается область краткой намагниченности…» — я когда-то честно выучил это определение, но никогда не мог правильно понять его. Родительный падеж слова «магнетизм» всегда мешал мне и так приковывал мое внимание, что я не мог правильно мыслить. И вот опять: Магнетизм — магнетизический или магнетизмический? Хоть бы не спятить!

На причале вижу лейтенанта-инженера и направляюсь прямиком к нему:

— Не должны ли мы идти в «петле»?

Вижу, как он что-то говорит, но не могу разобрать ни слова, так как вокруг грузовика стоящего по соседству возник беспорядочный шум. Лейтенант-инженер стоит с видом задыхающегося карпа. Наконец, понимаю, что у лодки больше нет размагничивающего пояса — «петли».

— Вероятно, разрушен бомбами…

Я думаю: Тогда все урегулировалось наилучшим образом. Карта легла в масть: Никто не сможет упрекнуть нас в упущениях и халатности.

— Значит, лодка не идет в «дегауссинговом поясе»?

— Как бы я этого хотел! — восклицает с гневом инжмех.

Так сильно как сейчас я еще никогда не чувствовал напряжение отъезда. Почему мы выходим, собственно говоря, в надводном положении? спрашиваю себя. Ведь, сразу же после оставления внутренней гавани мы должны были бы идти при полной воде под ее поверхностью. Насколько я знаю, желоб канала достаточно глубок при приливе. Уж если большие клячи с их чрезмерной осадкой ходят сюда, то разве мы не должны были бы тогда идти в подводном положении имея целых два метра воды над мостиком? Неужели нельзя принять во внимание эту возможность только лишь потому, что она лежит за рамками обычной практики? Или потому, что эта подлодка уже довольно потрепана? Но разве сейчас у нас не появились известные исключительные обстоятельства — в силу чрезвычайности нашего положения? Это не может быть вызвано и встречным течением: Ведь мы хотим выйти при тихой воде. А позже течение даже должно помочь вытащить нас. Старик практиковал это еще в Гибралтарском проливе. Эти же нет, не практикуют, не хотят практиковать, и даже не пытаются практиковать… Полная фигня! Ни к чему думать сейчас о Гибралтаре. Мысль о Гибралтаре чертовски неуместна. Достаточно ли хитер этот командир? Достаточно ли он опытен? Прислушивается ли к чужим советам? Достаточно ли владеет морским делом?

Не могу узнать, на какую погоду нам стоит рассчитывать. К счастью, сейчас не время для внушающих страх тропических штормов в Бискайском заливе, но даже и в это время года я уже как-то испытал подобное. В кинофильме, прокручивающемся в моей голове, вижу струящиеся с неба водяные потоки такой высоты и силы удара, что лодка, словно гоночный автомобиль закладывает крутые виражи, крутясь на борту, и даже слышу, будто наяву, чертыханья рулевого, когда лодка то и дело рыскает от сильного ветра. Мачта шноркеля, которая при таких сильных движениях подлодки выходит слишком высоко, вероятно согнется в дугу, если вообще не отломится… Внутренний смех охватывает меня, когда вспоминаю, какое кренение я испытал на U-96 при плавании в шторм, и как все выглядело тогда в офицерской кают-компании! Как Второй помощник хотел втюхать в себя суп из картофеля, мяса и овощей и я должен был схватить и удерживать его при этом за ремень под курткой из непромокаемой ткани и как он все же умудрился пролить на себя вторую тарелку этого супа! И как старший инженер-механик при внезапном наклоне лодки больше не смог удержать свою тарелку горизонтально и лужа пролитого супа все больше и больше увеличивалась, и кусочки картофеля плавали в густом темно-коричневом бульоне: Будто тянущиеся языки льда из глетчера! А бульон перетекал между бортиками стола, предохраняющими предметы от падения при качке, и снова и снова, сквозь щели под бортиками — стекал Старику и старшему инжмеху на колени. Бог мой, это был нечто! Я бы охотно узнал у лейтенанта-инженера, до какого волнения моря, в принципе, можно дышать через шноркель. Но видя его лицо, оставляю эту идею. Нужно было спросить у инженера флотилии, как действует шноркель при плохой погоде — или как не действует.

Что происходит с лодкой оборудованной шноркелем, когда она попадает в волнующееся море? Думаю, головка шноркеля не предназначена чтобы скакать вверх и вниз по бушующим волнам. И при шторме удержание лодки на заданной такой незначительной глубине, какая требуется для хода под шноркелем тоже невозможно. При настоящей буре головка шноркеля за несколько секунд залилась бы водой, конечно, и тогда прекратилась бы подача воздуха дизелям — и экипажу, естественно, тоже — или нет? Времени было достаточно, чтобы все это выяснить, но я упустил его. На обратном пути во флотилию я не очень спешу. В городе все выглядит плохо. Люди, которые вынуждены находиться под открытым небом, постоянно бросают осторожные взгляды в небо: Страх полевки перед канюком. Некоторые, чтобы это не выглядело таким образом, будто они боязливо наблюдают за небом, лишь время от времени украдкой бросают в него быстрые взгляды. При этом они выглядят как святоши — так, как если бы они молились, желая отсрочить угрозу обрушения на головы сотен килограмм взрывчатки. Низколетящие штурмовики становятся — по крайней мере, так кажется — все нахальнее. Они как навозные мухи, которые снова и снова налетают, как бы сильно их не пытались отогнать. Цель низколетящих самолетов — это, прежде всего, позиции зенитной артиллерии. В состоянии ли валы из мешков с песком и стальные козырьки защитить те немногие команды, которые все еще на позициях? Нам следовало бы иметь больше легких зенитных орудий на крышах. Корабли в гавани стреляют из всех видов вооружений, когда налетают Спитфайры, но их поле обстрела слишком ограничено: мешают здания Арсенала. Долго это не может продолжаться, по крайней мере, до тех пор, пока корабли, что ускользнули от атак в прибрежном районе, не покинут акваторию порта. Сторожевики, прорыватели минных заграждений, рейдовые тральщики, катерные тральщики и несколько полуповрежденных эсминцев не могут прятаться в Бункерах как наши лодки. Чуть не каждые пять минут раздаются взрывы. Я уже давно могу хорошо различать звуки выстрелов наших зениток от выстрелов противотанковых пушек противника. Но иногда можно слышать только дикую артиллерийскую перестрелку. Вот и теперь. А может это зенитки лупят по танкам? Сообщают, что в районе гаража Ситроена снова идут сильные бои… Если оборона на северной стороне, перед городом, рухнет, для продвижения янки больше не будет скоро никаких препятствий. Я хочу пройти к себе, чтобы сделать окончательную приборку на моей квартире, когда сообщают, что на лодке аккумуляторные батареи должны заменить на новые, с иголочки, которые еще стоят в Бункере. Так как я не застаю Старика, то интересуюсь у Штайнке, что он думает по этому поводу, и узнаю: Аккумуляторные батареи с U-730 еще совершенно пригодны, но вовсе не новые. Новые аккумуляторные батареи — это такая редкость, — о которой давно уже никто не слышал. Отдавать новые АКБ врагу, было бы чистым прегрешением. Когда хочу узнать, сколько времени могла бы все же потребовать замена АКБ лодки, старый Штайнке отвечает на полном серьезе:

— Несколько дней, это уж точно…

Несколько дней? Не хочу верить своим ушам! Несколько дней… Сумасшедшие они здесь все, что ли?

— Янки, конечно, едва ли учтут наши потребности в своих календарных планах! — вырывается у меня. Старый Штайнке лишь молча смотрит на меня.

Чувствую себя так, словно меня накрыли каменным колпаком, и спрашиваю себя: Что за черт? Почему Старик участвует в этом цирке? Значит, с нашим выходом сегодня ничего не получится?

Чтобы справиться с шоком, тащусь в клуб и прошу подать пиво. Уже первые несколько глотков быстро бьют мне в голову и приносят облегчение. Прекрасно, подождем.

Но это не честно по отношению к Томми! Они, понимаешь ли, ждут нас там снаружи и облизываются, раскрыв пасти. И вот теперь они вынуждены облизываться и облизываться и облизываться. В конце концов, они же точно знают, что у нас имеется только эта одна готовая к выходу в море лодка. И хитрят также как и всегда, рисуя себе радужные перспективы по нашему поводу. За этот жирный кусок добычи, говорю себе, идет небольшая психологическая война и выжидание на боевой позиции. То, что господа снова могли бы исчезнуть, так как мы не появляемся, как ожидалось — в нарушение их программы — на это можно рассчитывать, пожалуй, в последнюю очередь. Вероятно, они считают наше замедление неким тщательно просчитанным трюком… Едва примеряюсь с новой ситуацией, сообщают: Замена АКБ отпадает: Слишком долго! Но вместо этого необходимо срочно вынести наружу железные слитки из киля судна и заменить их благородными металлами. Благородные металлы? Наверное, медь. Но как, ради Бога, небольшое количество меди может спасти нашу окончательную победу? Следует ли медь перегрузить, например, в La Pallice и транспортировать затем по дорогам «в Империю»? Я вовсе не знаю, как рассчитывается вес киля, но могу представить себе только ужасную сумятицу: протаскивать железо через тесные люки наружу — а медь теми же тесными люками обратно — это полное безумство! И разве такое возможно, когда лодка на плаву? Да и как долго такая работа может продолжаться? Это же будет длящаяся сутками трудная работа десятков людей! Сначала все выглядело таким образом, как будто имелось только одно соображение: или выходим или остаемся! Ясно и четко! Но это постоянное проклятое метание туда-сюда стало каким-то безумием. Во всяком случае, меня не покидает чувство того, что я слишком рано уложил свои шмотки!

Наконец, мне удается поймать Старика прямо на бегу. Все, что я узнаю, состоит в том, что, скорее всего, ни аккумуляторная батарея, ни утяжелители киля заменяться не будут. Новый срок точного выхода лодки в море все еще не установлен. Возможно, мне следует весь этот театр смотреть под другим узлом зрения — иначе, чем просто театр: Здесь нас удерживают изо всех сил, с тем, чтобы только увеличивать напряжение. Охотно бы узнал, кто режиссирует в данный момент всем этим спектаклем и какая еще следующая неожиданность запланирована. Если дело пойдет таким образом, то нам никогда не выйти в море. Почти утешает лишь то, что это становится таким же увлекательным делом для Томми как и для нас: Выйдет ли последняя, способная еще двигаться лодка проклятых гуннов, из дыры — или не выйдет? С этим вопросом Томми должны жить каждый день. Из радио гремит: «Главное Командование Вермахта объявляет: Вчера в Нормандии, севернее Vire, а также северо-восточнее и восточнее Avranches противник при поддержке танками осуществил ожесточенные атаки, которые были отбиты после тяжелых боев. Несколько вражеских боевых групп, окруженных за нашими линиями обороны, были уничтожены. Также вчера в Бретани, наши подразделения оказали сильное сопротивление атакующим дальше на запад и юго-запад, вражеским моторизированным силам… Наши самолеты-штурмовики вмешивались с хорошим воздействием в наземные бои, и рассеивали колонны противника, обращая их в бегство. Ночью целями наших истребителей и ночных самолетов-штурмовиков были позиции занятые противником и его зенитные батареи. В глубоком французском тылу были уничтожены в бою 59 террористов. Массированный огонь возмездия наших ракет Фау-1 был нанесен по Лондону.» За ужином место Старика остается пустым, он не появляется в клубе и позже. Такая сложившаяся ситуация как сейчас совершенно его не устраивает: Он оказался теперь не единственным, кто должен что-то определять.

Я сижу и чувствую себя снова как пешка в игре каких-то неизвестных сил. Как страстно я бы хотел, чтобы U-730 никогда здесь не появлялась! На следующее утро узнаю, что выход назначен на этот вечер — снова на 21 час. Старик постоянно разъезжает. Только в полдень вижу его вновь.

Последний обед в столовой флотилии. Я еще раз охватываю взглядом декорации: огромная доска столешницы, покрытая белой скатертью. Большие остекленные окна, яркий свет с рейда.… Как по-другому смотрится униформа, по сравнению с тем, как она смотрелась «тогда» в La Baule. Инженеры одеты в серые комбинезоны или старые поношенные серые и коричневатые куртки. Старый Штайнке и зампотылу одеты в форму цвета хаки: почти никаких следов синей формы. Мы стали, к сожалению, очень смешанным и достаточно опустившимся сообществом. Белая рубашка и черный галстук принадлежат к униформе, но приходится напрягать взгляд, пока не нахожу обоих фенрихов: Они одеты строго по уставу. Стул доктора пуст, также и дантиста. Старик ведет себя так, словно не видит этого. С вечера я не видел этих двоих болтающих друг с другом.

Моего нового командира тоже не видно за столом. Он, скорее всего, на лодке. Возможно, у него тоже пропал аппетит. Приведя свою U-730 в базу после безумного предприятия, и узнав о новом походе, можно быть не совсем торжественным. Такая вот ирония судьбы: Поскольку он проскользнул, поскольку ему чертовски повезло, он должен еще раз провернуть подобное дельце.

«Кругом — марш!» — пароль сегодняшнего дня.

Бачковые — расставляющие абсолютно новые супницы — аккуратно одеты: белая рабочая форма одежды, как подобает. С той поры, как исчезла Тереза, трясущая своими сиськами с торчащими сосками, кажется, прошла уже целая вечность. Искоса наблюдаю за Стариком: как он черпает ложкой густой наваристый суп. Таким погруженным в мысли никогда его раньше не видел. Старику стало многое ясно из того, что произошло в течение последних нескольких недель. Теперь он, конечно, не хотел бы больше произносить пламенных речей против «гнусной клики заговорщиков» — даже с пистолетом между лопаток. Да-а.… Не хотел бы я оказаться сейчас в его шкуре. Старик молчит. Даже покончив с едой, он лишь скоблит подбородок большим и указательным пальцами правой руки и молчит. В наших с ним расставаниях всегда было что-то фатальное. Но они никогда не были грустными. На этот раз я готовлюсь увидеть хорошую мину при плохой игре. После еды, когда Старик, я в фарватере, покидает столовую, ему навстречу движется по лестнице адъютант и докладывает:

— Зубной врач застрелился!

— Какая глупость! — восклицает Старик испуганно в первую секунду. А затем спрашивает:

— Где?

— В своей комнате, господин капитан!

Старик почти выбегает из столовой. Он стремительно несется вперед. Я спешу позади, а за мной ускоренным шагом адъютант. Перед дверью в комнату дантиста образовалась группа людей. Один видит приближающегося Старика и во все горло орет:

— Смирно!

Когда я подхожу, Старик хрипло спрашивает адъютанта:

— Врача уже вызвали?

— Никак нет, господин капитан!

— Тогда живо!

И с этими словами Старик захлопывает дверь перед моим носом. Проходят минуты, пока он снова не выходит. Понизив голос, с силой говорит мне:

— Ему больше не нужен врач… Странно все это для зубного врача, — и затем, в полный голос мне: — Лучше не входи туда! Страшное свинство!

Уже в кабинете, хочу спросить Старика, что он имел в виду, говоря «…странно для зубного врача», но не осмеливаюсь. И тут, слава Богу, Старик уже без напряжения говорит:

— Пистолет в рот! Я не понимаю, как зубной врач осмелился взять пистолет в рот!

Старик беспомощно падает в кресло. Затем вперивает взгляд в одну точку и замолкает. Через несколько минут, когда молчание становится уже невыносимым, он произносит:

— Этого мне еще не хватало! — и добавляет: — Я бы пожелал ему лучшего ухода — Бог тому свидетель!

Во мне все переворачивается: Приходится напрячь все свои силы, чтобы сохранить спокойствие. В следующий миг раздается внезапный грохот снаружи. Зенитная пушка стреляет захлебываясь так, что стены дрожат. Кажется, снова тяжелый воздушный налет. Несколько позже небо уже усеяно черными облачками разрывов зенитных снарядов. А между ними белые парашюты.

— Это «Мародеры»! — восклицает Старик.

Я быстро прикидываю: Спитфаеры, Москиты, Мустанги — и Мародеры. Янки не особо заморачиваются на воинственные названия.

2 самолета взрываются и начинают медленно падать. Пилоты вываливаются в небо, словно свиньи в оболочке, и я думаю: «Свиньи в оболочке» — так моряки называют упакованное в слишком маленькие куски парное мясо. Нападение, без сомнения, было направлено на территорию вокруг Бункера — и, естественно, на сам Бункер. А где же наш личный состав? К этому времени люди уже должны были появиться во флотилии. Старик нервничает. Я знаю, что он думает: Если люди как раз подъезжали, когда начался налет…. Все телефонные линии к Бункеру нарушены. Старик так щелкает трубкой по рычагу телефона, что кусок вилки отваливается:

— Нам нужно выехать и проверить, все ли в порядке.

Тут появляется инженер флотилии с важным видом и пачкой документов в руке.

— Немного сумбурно сегодня, — говорит Старик. — Обсудим все позже.

И повернувшись ко мне: — Поторопись! Я уже в дверях и выбегаю вслед за ним. Сидя рядом со Стариком в машине, думаю про себя: проклятая ситуация, с этим постоянным Туда-Сюда-мотанием между Бункером и флотилией. Но все же в 100 раз лучше, чем быть обязанным постоянно находиться в штольне. От ужасного дымного чада видимость настолько плоха на улицах, что мы можем продвигаться вперед очень медленно. Всюду куски обломков, которые Старик должен объезжать, подобно слаломисту. Внезапно он резко жмет на тормоз. Дальше не проехать, так как на дорогу рухнул фронтон здания. С трудом разворачиваемся и сворачиваем в боковую улицу. Навстречу нам, сильно раскачиваясь, движутся санитарные машины. Затем группа работников ОТ с ранеными. Такими я еще никого не видел: обливающееся кровью и так сильно запорошенные пылью люди, что кровь выглядит черной. Слышу, как хлещут выстрелы, и бросаю косой вопросительный взгляд на Старика: Что там происходит? Партизаны наступают? Лицо Старика невозмутимо. Он — весь внимание. Выстрелы не интересуют его: Он должен найти возможность проскользнуть в новую и новую узкую щель дороги. Машина рвется то вперед, то с силой ударяет назад. Приходится держаться обеими руками, чтобы не вывалиться. Снова выстрелы — и совсем близко. Но Старик не говорит ни слова. Поворот налево, поворот направо и снова остановка, так как несколько санитарных машин создали впереди пробку. Водители сигналят как сумасшедшие. Плюс к этому со всех сторон раздаются стоны, гвалт голосов и шум моторов. По-видимому, Старику это все по барабану, его даже не волнует то, что мы, может быть, мчимся прямо к черту в пасть: Он буквально влетает в очередную боковую улицу, сплошь усыпанную галькой словно ложе ручья. Несколько минут ощущается треск камней долетающих до мостов. Наверное, амортизаторы уже накрылись. Когда же доедем до территории Бункера? И как-то вдруг оказываемся посреди одинокого дымящегося опустошения. Нас одновременно душит кашель. Старик вынужден остановиться, чтобы с силой откашляться. И тут, сквозь стелющийся чадный дым мы видим, что дальше не проехать: Перед нами лежит целое поле воронок.

— Жди здесь!

Первые слова, которые произносит Старик с момента отъезда из флотилии. Только теперь я вижу, что он тоже покрыт пылью с ног до головы и до меня доходит, что от сильной пыли я едва могу моргать ресницами, и как больно кусается песок под одеждой. Все новые позывы к кашлю с силой сотрясают мое тело. Старик быстро возвращается с каким-то маатом. Слава Богу — личный состав был еще в Бункере, когда начиналась вся эта заваруха.

— Они разделились на две группы: половина на охрану лодки, другая на работы по расчистке, — произносит Старик на одном дыхании. — А Вы… — бооцмаат вытягивается по струнке, когда Старик указывает на него. — Вы останетесь здесь, при машине, и будете смотреть, чтобы ее не сперли!

И с этими словами он удаляется, словно по мановению волшебной палочки, в стену из пыли и чада. Мне приходиться здорово напрячься, чтобы не отстать. В Бункере чуть виднее. Хотя все равно приходится обращать внимание на всякие препятствия из-за полутьмы. Сначала все выглядит как всегда, но когда мы идем вдоль узких сторон ремонтного дока, я вижу дальше впереди бледную освещенность, там, где раньше царила тьма. И вот нам навстречу подходит группа, появившаяся в отблеске как единый сжатый сгусток. Мы попадаем будто в стену из криков команд и стонов: Там грузят и вывозят раненых, их огромное количество. И вдруг до меня доходит: Лодки нет на ее месте, а в перекрытии Бункера зияет большая дыра, и через этот большой, неровный кругом слепит внутрь светло-серое небо: Арматура свисает сверху вниз, напоминая нити серебряного дождя елки. Между ними висят толстые бетонные глыбы. Арматурины выглядят для этих мощных грузов угрожающе тонкими: Дамоклов меч в современном варианте. Одно мгновение спрашиваю себя: Лодка ушла? В нее попали, и она легла на дно в боксе? Слышу разговоры: U-730 уцелела чудом. Ее отбуксировали после налета в кормовой бокс. Большие куски перекрытия упали в воду в метре от борта лодки. Старик стоит как изваяние, я — рядом с ним. Не понимаю, как летчику, штурману-бомбардиру, удалось так точно навести на эту цель его девятитонную бомбу — при таком плотном зенитном огне! И, очевидно, ему все сошло с рук…

— Не хватало еще только, — говорит Старик глухо, — чтобы она попала в лодку!

И затем:

— Замечательно! Знаменательно! — То, что лодка уцелела!

Старик поворачивается ко мне:

— Только четырехмоторный может таскать такую тумбу-юмбу. Тебе надо бы сфотографировать…

Когда топаем дальше, Старик продолжает:

— Не пройдет много времени и господа однажды сбросят такие на город. Они и так уже превратили весь город своими испытаниями в обломки.

— Зачем им делать это таким образом? — спрашиваю Старика по пути к кормовым боксам.

— Вероятно, чтобы испытать такие вот бомбы или просто, чтобы освободиться от них. Иначе, зачем им все это?

Типичный ответ Старика. Попадание бомбы в Бункер шокировало его, но он уже снова актёрствует. Теперь ему приходится выкашлять пыль из глотки, прежде чем продолжить:

— Для таких гигантских вещей у Томми есть красивые имена: «Tallboy», «Blockbuster» и «Earthquake».

Откуда Старик это знает? спрашиваю себя. Но Старик уже исчезает в цехе. Я же подхожу к лодке. Все люки лодки открыты. Желтый луч света проникает из внутренней части. На верхней палубе царит суета. Очевидно, там делают приборку после пробития бомбой перекрытия Бункера. Несколько человек заняты всяческими нагроможденными грузами. Необычно много долговязых и потому неловких парней принимают в этом участие. Свет судового многолампового светильника настолько яркий и резкий, что могу легко различить на их лицах даже прыщики. Лейтенант-инженер подходит с двумя парнями, которые тащат кислородные баллоны. Повезло ему, однако, раздобыть кислород! Когда оба парня возвращаются с пустыми руками назад, интересуюсь у них:

— Как это удалось вашему лейтенанту-инженеру?

Один из парней настораживается, но затем понимает, что я хочу знать:

— Он рассказал им, что нуждается в кислороде для сварки. С дырами в прочном корпусе мы не смогли бы выйти в море….

— Ну, все разболтал, — сокрушается второй, пыхтя. — Кислород — эликсир жизни!

Когда бы мы нуждались не только в нем: Там снаружи море будет кишеть охотниками, которые с нетерпением ждут нас — эсминцы, целые охотничьи группы из эсминцев и корветов, миноносцев и, само собой, самолеты British Coastal Command. У них теперь не так много работы. Эскортировать конвои едва ли сейчас необходимо: У нас почти нет подлодок, которые могли бы представлять для них угрозу. Черт его знает, как мы должны выходить при таких больших затратах противной стороны? Вероятно, там снаружи знают с точностью до минуты, когда мы появимся: это не фокус — а простой математический расчет. Мысли путаются от страха. Господи Боже, я уже предвижу, к чему может привести весь этот раздутый штат работников верфи… Последний раз смотаться назад во флотилию. Переношу еще несколько из моих пожитков, которые приходится оставить в Бресте, к Старику, а затем бесцельно брожу по территории. Старик выехал на совещание к Рамке. Вокруг меня царит обычная будничная жизнь флотилии. Интересно, куда запропастился Бард? Целый день не видел его. Мыслями снова возвращаюсь к зубному врачу: То, что он просто застрелился, лишает меня всяких сил. Старику придется опять врать и писать боевое извещение, указав, что дантист героически пал в бою. Но тут меня словно обухом по голове ударило: Отсюда больше не выходит полевая почта. Ловлю себя на том, что то и дело бросаю взгляд на свои наручные часы. Наконец, какой-то боец подбегает ко мне, вытягивается по стойке смирно и докладывает, запыхавшись:

— Шеф ищет Вас, господин лейтенант!

Значит, Старик уже вернулся от Рамке, и все начнется теперь действительно скоро. Старик краток:

— Ты выезжаешь в Бункер. Я приеду позже! — и добавляет: — Эти проклятые серебрянопогонники — их все еще нет на борту. Кажется, они бьют отбой. — Ты можешь себе представить?

По пути к автомобилю, чувствую себя раздутым как лошадь, которая отказывается идти под седлом: Колики в животе из-за нервозности? Затем, однако, меня привлекает вид неба. Оно воистину величаво: Высоко вверху двигаются облака и перехватывают последние лучи света тонущего небесного светила. Они светятся темно-фиолетовым и красным. В зазоре между нижней кромкой облаков и линией горизонта вспыхивает, как в глазке вагранки: la grande fete du ciel. Внезапно синева неба испещрена черными мазками. Белые облака тоже. И уже гремит, снова напоминая громовые раскаты: Стреляет тяжелая зенитная пушка. Опять прибыли эти свиньи! Стараюсь узнать самолеты: Не получается! Летят слишком высоко! И тут — и там. Повсюду! Вдруг вся армада серых теней закрывает небо, минуя нас. Мы их не интересуем. Недостижимо высоко они летят на восток. Словно стремясь придать еще более сумасшествия издевательской шутке судьбы над моим положением, небо празднует заход солнца захватывающе великолепной игрой цвета: Багровый, пурпурный, фиолетовый в таких насыщенных оттенках, которые не воздействуют на зрителя своей тяжестью, а скорее напоминают цветовую гамму в воздухе, будто небрежно нарисованы. Но уже в следующий миг пылающие тона в небе начинают полыхать и бурлить, топорщатся, распушившись на волокна и расширяясь горизонтально в стороны раскидистым, колеблющимся весенним букетом. И становится пурпурный фиолетово-гангренозным, а полоса сернисто-желтого цвета иглой прокалывает небо от горизонта — этот цвет расширяется клином и сотворяет странный диссонанс: Все действо продолжается минуты, и в следующий миг западная часть неба наполняется пестрым, ярко-кричащим кичем. ВЫХОД На причале, где стоит лодка, я нахожу лишь несколько судостроительных рабочих в грязных и замасленных комбинезонах. Двое скрестили руки перед грудью, так как у них нет карманов в брюках. Ни одной особи женского пола. Боцман их всех прогнал. Теперь они, вероятно, сидят в штольне. Также еще несколько армейских офицеров должны попытаться пробиться к лодке.

— Высокомерная банда, их все еще нет!

— Мне жаль только девушек, — говорит какой-то маат.

— Да, они согрели бы нам души, — добавляет в тон боцман.

— Здесь довольно много чего происходило, господин лейтенант.

Верхняя палуба выглядит наполовину прибранной. Снаружи лодка имеет вид корабля готового к выходу в море. Но внизу, в лодке, полный кавардак. Я не могу себе представить, как вся эта неразбериха ящиков, пакетов и вещмешков должна рассортироваться и уложиться, прежде чем начнется поход. В централе встречаю Бартля. Чертовски больше мне бы понравилось, если бы этот старый зануда не составил мне компанию.

— Где Вас разместили? — спрашиваю его.

— В носовом отсеке, — отвечает он робко.

— Бессовестные!

Бартль совершенно изменился: Все его прекрасные изречения, кажется, пропали у этого большого рупора цитат. Из хвастуна он превратился в мешок полный печали и разочарования. Я снова хочу выбраться наружу, но тут слышу, теперь уже во второй раз, о «водонепроницаемости отсеков». Что это должно значить? Трюмный центрального поста смотрит на меня, когда я спрашиваю его об этом, невыразительно, словно курица: Не знаю я что ли, что…. Он начинает заикаться, затем смолкает и лишь беспомощно лупает глазами.

— Что же? — настаиваю я.

— При налете авиации — ну, когда бомба попала в крышу Бункера — наша лодка получила повреждения, господин лейтенант, — выдавливает он, наконец, из себя.

— Лодка повреждена? — озадачено спрашиваю.

— Да, а Вы разве не знаете об этом? — удивленно спрашивает теперь стоящий сбоку централмаат.

— Ни малейшего понятия!

— Сверху несколько бетонных глыб там свалились, и прямо на бак лодки, и нам пришлось срочно заменять еще и настил верхней палубы, — торопливо произносит централмаат.

— И, кроме того, досталось еще и полубаку, — встревает теперь в разговор трюмный центрального поста.

— А о чем это говорит?

— Не так все страшно! Мы преодолеем все это, господин лейтенант! — чистосердечно произносит централмаат успокаивающей интонацией, которая вовсе не подходит его озабоченному виду. Он смотрит мимо меня. Вероятно, упрекает себя, что наговорил слишком много.

Я стою на месте, так как замечаю, как централмаат еле сдерживает то, что гложет его изнутри. Он хочет еще что-то сказать. Наконец, не выдерживает:

— При нормальных условиях, мы, естественно, не вышли бы в море, господин лейтенант. Но мы преодолеем все это!

Эти его слова не вид самоуспокоения, которое становится сильнее от повторения. Централмаат должно быть также заметил это.

— Если бы нам дали еще время поремонтироваться бы…, — начинает он снова, — кто знает, будет ли у нас вообще, еще такая возможность. Ну, а коль командир решил: То мы и в таком состоянии выйдем!

— «Без оглядки на потери», как говорят.

Централмаат бросает на меня понимающий взгляд:

— Так точно, господин лейтенант.

Вот это да! говорю себе. Мы выходим в боевой поход на почти разрушенной лодке! На пристани вижу разбитый ящик с фруктовыми консервами: Все банки сильно смяты, но только одна раскрылась. Появляется кок и по очереди осматривает и ставит в ряд помятые банки — с гордостью, так, будто это была его заслуга, что они остались целы, несмотря на удар о бетон. На пристани появился Комитет прощания. Старик выглядит полностью погрузившимся в мысли. Такой пустой, устремленный перед собой отсутствующий взгляд, стал в последнее

время почти его привычкой.

Что сейчас прозвучит? Призывные слова прощания? Энергичная речь о настоящих мужчинах? Призывы открытым текстом? Вряд ли. Мы, конечно, вплоть до последней минуты будем говорить первое, что придет в голову из подобного или смолчим, дабы скрыть наши истинные чувства. А где у меня, собственно говоря, находится мой приказ на марш? Эта моя воистину ценная бумага! Нет, не в нагрудных карманах: конечно же, в портмоне! А портмоне лежит в моей парусиновой сумке, которую я положил в торце моей шконки — как подголовник и вместе с тем подразумевая, что всегда смогу схватить ее. Рядом с ней лежит и резиновая сумка с пленками. Если нам предстоит вылезать из лодки в случае чего, то хочу захватить с собой только ее. Моя ценная бумага не будет стоить тогда и гроша. Прекрасный пример относительности всякой стоимости. Вылезать! Уже одно это слово заставляет меня дрожать нервной дрожью. Бесчувственное обращение меня со мной самим больше не удается так же хорошо как раньше. Мои нервы совершенно измотаны. Я должен найти противоядие от воздействия на меня слова «Вылезать». Надо призывать на помощь только добрые видения, это всегда хорошо работало в подобных случаях. Но меня словно столбняк охватил. Мой запас счастливых видений иссяк. Угрожающее слово нельзя изгнать из мозга. «Вылезать, выходить» — если бы мы должны были просто выходить через канал, это была бы чистая ерунда. Особенно, если мы отсюда начнем выход — возможно, с опозданием: С отливом нам было бы легче увеличить скорость нашего движения в открытое море — и кто тогда сможет найти нас там, снаружи, в темноте? Я подхожу к Старику. Увидев меня, он оживает и говорит:

— Симона все еще в Fresnes — в Fresnes около Парижа — в тюрьме.

— Как тебе удалось узнать это отсюда?

— Не важно! Возможно, тебе это как-то поможет…

Представление того, что я мог бы разыскать в Париже — или около Парижа — в тюрьме, Симону, кажется мне в этот момент чистым бредом. Даже если мы здесь удачно выйдем и если мы дойдем до La Pallice… то и тогда я не смогу надолго задержаться в Париже! На верхней палубе моряки убирают уже излишние швартовые палы. Если бы от них зависело, то они и сходни уже убрали бы. Без всякого промедления. Командир все еще на пристани. Взгляд его беспокойно блуждает вокруг: Он выглядит как комвзвода, который ждет подхода припозднившегося солдата: Серебрянопогонники все еще не появились. Однако автобус с ними должен прибыть с минуты на минуту. И вот уже кричит вахтенный:

— Курортники прибыли!

Против света, льющегося из цехов, я вижу, как приближается плотная группа людей. Они все одеты в синие куртки с серебряными полосами на рукавах. Неужели они хотят идти на борт при полном параде? Не видно ни одного, кто был бы одет в полевую форму. Матросы тыкают пальцем друг друга тихонько в бок и бросают на них недоуменные взгляды. Слышу, как некоторые подтрунивают:

— Мы такими голубыми никогда не были!

— Это точно породистые кабаны!

— Оказали нам честь…

— Наконец-то эти засранцы сами увидят нашу жизнь в реальности …

Все больше серебрянопогонников выстраиваются на узкой пристани. Не верю своим глазам: Три серебряных кольца, даже четыре на рукаве! Судя по всему, нас удостоили чести Creme de la creme своим присутствием на борту. Тут стали подтаскивать еще какие-то ящики, морские мешки и чемоданы. Ищу взглядом командира лодки, но он внезапно исчез — как сквозь землю провалился. Моряки лодки глазеют так, словно все еще не могут понять, что вся эта ватага должна быть принята ими на борт. Я тоже спрашиваю себя: Где только, черт возьми, эта человеческая масса и этот дополнительный багаж должны разместиться? Чемоданы достойны уважения: некоторые из них такого размера, что вовсе не смогут пройти через люк.

— Хотел бы я знать, как эти охламоны представляют себе подводную лодку, — слышу шепот одного из матросов рядом со мной.

В следующий миг на себя обращает наше внимание один «окольцованный», который волочит на себе ножны от кинжала…

— Они все — птицы особого военного значения…

— Само благородство…

— Где командир? — раздается голос боцмана, и обратившись к «окольцованным»: — Господа, Вы же не сможете здесь разместиться с вашими мешками и упаковками…

* * *

Боцман расставляет руки, словно желая сделать упражнение ласточкой и слететь с верхней палубы.

— Что, собственно говоря, воображают себе эти чертовы серебрянопогонники? — лейтенант-инженер вплотную стоит рядом со мной. — Где же наш командир? Он должен испортить аппетит этим братишкам. Я так не сумею…

И тут, наконец, снова появляется белая фуражка командира, и уже слышен его высокий, возбужденный голос. Вот же, напоследок, говорю себе, командир должен теперь озаботиться еще и о багаже серебрянопогонников. Отправить бы несколько моряков на причал и сбросить весь этот хлам в бассейн — было бы единственно правильное решение. Три человека из экипажа рассматривают гору багажа с явно читаемой на лицах насмешкой. Стоит им только получить сигнал взмаха пальцем, и проблема с багажом тут же будет решена. Спускаюсь по сходням на причал. Судя по всему, вспыхнул спор из-за матерчатого тюка, который один из чинуш непременно хочет взять с собой. Два моремана держатся за разукрашенные бюстгальтеры, торчащие наружу из лопнувшего тюка. Также видны и несколько бутылок водки. Командир внимательно следит за этой сценой и приказывает исследовать сложенный в конце сходней багаж серебряников по отдельности. Двое морских служащих с тремя серебряными кольцами на рукавах хотят помешать в этом парням, с воодушевлением взявшимся за дело. Сцена становится увлекательной.

— Определяйтесь, господа. Либо Вы остаетесь при Вашем багаже, либо Вы идете на борт — но без багажа!

Ящичек для столовых приборов, маленькие коврики, водка, пишущая машинка, дамские сумочки, шубы, нижнее белье, и даже оружие обнаруживается в багаже.

— Все пистолеты сдать! — приказывает командир.

Вижу, как трое серебрянопогонников скрываются со своими чемоданами. Наконец, все люки кроме люка рубки плотно задраены. Оба дизеля приходят в движение. Я направляю вопросительный взгляд на централмаата.

— Зарядка аккумуляторной батареи, — кричит он мне сквозь грохот. Это что-то новое: Зарядка аккумуляторной батареи в Бункере.

Я еще никогда не был в Бункере на лодке с работающими дизелями. Стоит чудовищный шум. Рассуждаю: Электролит аккумуляторной батареи не может отсутствовать, иначе уже скоро начались бы перегрузки. Вероятно, аккумуляторная батарея должна наполниться вплоть до последнего. Странное сравнение всплывает во мне: так наполниться, как французские хозяева бистро наполняют свои фужеры красным вином. Я пока еще не хочу спускаться в лодку: Как можно дольше хочу оставаться на мостике. Боцман пробегает, пожалуй, уже в двадцатый раз по сходням, бушуя и проклиная всех и вся. Если он продолжит в том же духе, то спечется, прежде чем лодка начнет движение. Тут на причал еще что-то привозят. Узнаю: в морских мешках размещена почта.

— Полный дурдом, — произносит кто-то, — и куда, скажите, пожалуйста, все это рассовать?

В полуха слышу, как командир возбуждено спрашивает, находятся ли, например, также и бандероли в мешках, и решает, когда получает отрицательный ответ, что письма он примет только в маленьких пачках, но не в мешках. Благоразумно: Для связанных в пачки писем, конечно, проще найти свободный угол между трубами то тут, то там. Сквозь шум двигателей слышу грохот дальних орудий. Внезапно взрывы грохочут совсем близко. Это не могут быть случайные выстрелы. Не хватало еще, чтобы снаряды начали залетать в бункер.

Внезапно неистовое нетерпение нападает на меня: Скорее прочь отсюда, скорее, наконец, оказаться снаружи. Это же ясно каждому идиоту! Я просто свихнусь, если мы не начнем, наконец, двигаться!

С пристани кто-то машет в приветствии. Это Старик машет. Тем временем на пристани кажется собрался весь Комитет. Где-то в районе кормы. Теперь у Старика в руках целая стопка небольших коробок и он кричит:

— Полундра! Взять это с собой!

И ступает на трап. Командир встречает его горизонтально протянутыми руками лунатика. Звучит его голос:

— Отлично! — В последнюю минуту — Любимый сорт! — и понимаю, что речь идет о больших сигарных коробках, которые мы должны доставить в безопасное место.

Что за лажа! Но какие же мы все-таки замечательные парни! В последнюю минуту в голове ничего иного кроме сигар. Ладно, теперь и этот момент уже миновал. Может теперь уже все, наконец, и поход может окончательно начаться? Тут кто-то еще машет с причала — зампотылу! Я вижу лишь какую-то минуту его угловатое лицо, и затем его высокоподнятую руку с листком. Поскольку внезапно на пристани стало толпиться много людей, зампотылу никак не удается пробиться через них. На секунды мой взгляд фиксирует лишь метания белого листка: Бумажная волокита в последнюю минуту? Зампотылу прорывается к трапу и блуждает по лодке растерянным взглядом. Наконец, он останавливает его в моем направлении. Что-то хочет от меня? Действительно: Указательный палец его свободной левой руки устремлен на меня. Рот открывается и закрывается, но в шуме двигателя не могу расслышать, что он кричит. Зампотылу сильно кивает головкой. Да, он имеет в виду меня: Я снова должен спуститься вниз, на причал. Интересно, не письмо же у него в руке? Надо надеяться, и не новый приказ для меня. Дерьмо: Только бы сейчас не еще одна переброска! Чувствую слабость в животе. Если бы мы уже отдали швартовы! Ладно, будь что будет! Итак, пританцовывая быстро, словно эквилибрист, на сходнях, прокладываю дорогу к зампотылу и спрашиваю:

— Ну, зампотылу? Что еще?

Так как артиллерия снова начинает обстрел, зампотылу подносит свое лицо совсем близко к моему. И, несмотря на это, все равно не могу понять, что он говорит мне. Даже после повторения мне требуется какое-то время, чтобы я уловил слова «Счет по столовой!»: Оказывается, я не оплатил свой счет по столовой! Зампотылу орет во все горло, стараясь перекричать рев двигателей: «Пять бутылок пива и две бутылки Martell!» Зампотылу хочет получить деньги за пять бутылок пива и Martell, который, я не знаю как, попали в мой счет. Хочу ему сказать: Я уже почти покойник! — как меня осеняет: Я выворачиваю карманы моей кожаной куртки: Пусть зампотылу убедится собственными глазами, что я не оставил ни одного сантима.

— Оплачу все, когда вернусь! — ору ему в лицо после окончания сей пантомимы. — Честное слово!

И будто желая поставить точку в нашем разговоре, стучу зампотылу в грудь. Когда, уже на трапе, я еще раз оборачиваюсь, то вижу, как зампотылу все еще с трудом переводит дыхание. Старик сдержанно улыбается. Он, кажется, хочет считать эту сцену шуткой. Я изображаю руками перед ртом рупор и кричу ему:

— Вычти с меня сколько надо, чтобы зампотылу не пошел на паперть милостыню просить!

— Как скажешь! — орет Старик в ответ — и так громко, что его голос пару раз реверберирует.

Зампотылу стоит ошарашенный. Чтобы еще больше посмеяться над ним, я развожу руками: Voile! Вот, мол, стоит человек, который для меня дохлую жабу в голодный год пожалеет!

Наконец, дизели снова останавливаются. Старпом приказывает:

— Команде построиться на верхней палубе!

Впервые вижу экипаж почти в полном составе: бородатые юные лица, с явными следами быстрого старения — круги под глазами, глубокие носогубные складки, уходящие в войлок бород. Никто не брился в Бресте. Старпом разрешил серебрянопогонникам тоже вылезти наверх. Но о порядке прощания уходящей в поход подлодки они не имеют, очевидно, никакого понятия. Старпом приказывает экипажу стоять смирно. Затем подходит к командиру:

— Честь имею доложить: Экипаж построен в полном составе. Машинная установка, нижняя и верхняя палубы готовы к выходу в море!

— Спасибо! — Хайль, экипаж!

— Хайль, господин обер-лейтенант! — звучит многоголосо в ответ и эхом отдается в Бункере.

— Равнение на средину! — Вольно!

Теперь командир выглядит в своей тяжелой кожаной одежде — кожаной куртке, которая доходит ему аж до колен — очень импозантно. Он медленно стягивает кожаные перчатки с рук и позволяет стоящим в строю образовать полукруг: таким образом будет лучше слышно. Когда шарканье башмаков и сапог стихло, командир начинает своим низким голосом:

— Товарищи, мы с вами находимся на подлодке. Вы получили на лодке закрепленные за вами места. Вы не вправе покидать эти места во время всего похода, кроме как в случае выравнивания дифферента подлодки… — он с трудом откашливается, прежде чем, переступив с ноги на ногу на узком настиле, продолжает: — Помните: После погрузки судно не должно иметь крена, а его дифферент должен быть в допустимых для нормальной эксплуатации пределах!

Фальцетом поет, думаю про себя — и: К чему только весь этот инструктаж!

— И никакой беготни в Выгородку Х! Для наших гостей: Выгородка Х — это уборная, называемая также Triton, по простому — гальюн. Мочиться в банки. По-большому — там разберемся, что нужно делать. Многим придется спать на боевых постах. Максимальное внимание — приказ для всех. Вы должны оставаться на выделенных Вам местах, тогда все пройдет хорошо.

— Или плохо, — ворчит мне прямо в ухо маат с бородкой клинышком.

— Сколько же их теперь здесь? — спрашиваю его, когда командир готовится к молитве перед походом.

— Штук 50. Всех серебряников.

— Безумие! — вторит, словно он кукла чревовещателя, какой-то мореман рядом со мной остробородому маату.

— Это всего только на несколько дней, — отвечает маат.

Не могу различать на слух, звучит ли это с сарказмом или примирительно. Я напряжен до самого предела. Это прощание окончательное: Сюда я больше никогда не вернусь. Пробковыми подошвами чувствую, как лодка легко покачивается. Начинается. Скоро отдадут швартовы, и затем мы двинемся в неизвестность. Ощущаю удушье в горле. Все-таки большое различие, на какой стороне стоишь при церемонии прощания: на скользком решетчатом настиле подлодки или на твердой бетонной пристани.

— Чертовски сильное моральное состояние! — бормочет кто-то.

Хотя и не холодно, гусиная кожа покрывает всего меня. Вода никогда еще не казалась мне в бассейне Бункера такой черной. Выглядит как дрожащий лак.

— Ну, дай нам Бог! — доходит вполголоса от Старика, который снова прибыл на лодку. Слово «дай» едва слышно за звучащими выстрелами.

— Итак, вперед, за новыми ощущениями, — говорю в ответ, и внезапно слезы наполняют мои глаза.

Проклятое дерьмо, трижды проклятое дерьмо, освященное свыше, изнасилованное своим таинством дерьмо! Только не проявлять сейчас никаких эмоций. Сжать скулы, стиснуть зубы, собрать всю волю в кулак. Мы все брошены. Мы здесь на борту и те, там, на твердой пристани. Это сделали эти свиньи. Все, что нам остается теперь делать — это изображать хорошую мину при плохой игре. Идти испытанным переменным курсом широкими галсами: Все же никто другой теперь этого за нас не сделает, когда мир висит на крючке! Как же долго все это будет еще продолжаться? Просто цирк! Сверх глупый театр! Быстренько покрутить головой. Вглядеться насторожено туда-сюда. Поморгать ресницами, быстро-быстро, чтобы вода в глаза не попала. Так, а теперь быстренько, будто невзначай, тыльной стороной кисти руки протереть физиономию. Со стороны это может показаться будто просто почесался. Как неуклюже стоит теперь Старик снова на пристани! Ленты своего нашейного ордена он в этот раз аккуратно набросил себе на плечи. Даже надел свой парадный китель.

Тяжело сопит там что-ли кто-то? Господи Боже мой, если сейчас еще только не начнется этот спектакль! Мы же все уже на грани!

Я должен занять мысли любой ценой: всегда проходило. Всегда все шло гладко. Почему так всегда получалось, дьявол его знает! Но каждый раз получалось! Провалов было чертовски мало. Везло. Как говорится: «У кого счастье поведется, у того и петух несется», а мы часто говорили: «У него больше счастья, чем разумения», когда сообщалось, что кто-то опять вернулся против всякого ожидания. А теперь мы попробуем это на себе: Как обычно, будем полагаться на удачу. «Господь Бог не оставит нас в нашем уповании» — у нас в запасе масса подобных изречений. Доносится команда: «К выходу в море!» и я вижу, как сходни, которые еще связывали пристань и мостик, отодвигаются на своих металлических роликах. Это движение создает массу резкого шума. Наконец, от командира поступает команда: «Отдать все швартовы кроме носового шпринга!»

На пристани несколько темных теней бросают швартовы со швартовных палов и позволяют им хлопать о черную солоноватую воду. Двое из моряков на верхней палубе вытаскивают их, перемещая руку за рукой. Раньше они перехватывали швартовы в полете. Теперь ни у кого больше нет желания представлять такие цирковые фокусы.

Но то, что люди на верхней палубе передвигаются, так, будто у них свинцовые гири на ногах и руках, такого тоже, пожалуй, не было. Почему только командир не вмешается своим мегафоном в их черепашье движение? Но вот он приказывает:

— Оба мотора малый назад. Руль прямо!

Мы амортизируем на шпринге, чтобы очистить носовые горизонтальные рули.

В близости пристани подводная лодка находится в опасности, как и сырое яйцо. Только не такого стыдливого профиля!

Но вот и шпринг тоже хлопается в черную солоноватую воду. Мучительно медленно, так, будто преодолевая присасывающее действие причала, лодка отходит все дальше от него. Только когда больше не существует опасности для горизонтальных рулей, она начинает движение. Кормой вперед мы медленно движемся навстречу выходу из пещеры Бункера. Люди на верхней палубе работают сдержано, укладывая и размещая швартовы. Никто не оглядывается назад и не машет стоящему на пристани Собранию. Лишь командир по-военному четко салютует поднятой правой рукой. А на причале Старик отвечает — на этот раз без сигары меж пальцев, приставленной к фуражке ладонью. Он прав! Фигня, все же, это гитлеровское приветствие.

— Сломанной мачты и поломки шкота! — кричит Старик нарочито скрипящим голосом через быстро увеличивающийся промежуток черной воды. Слава Богу: привычное шутливое пожелание. Что ждет нас снаружи? Как нам удастся выскочить из этой мышиной норки? Для минного прорывателя такое сопровождение — это теперь словно штрафной батальон. По узкой трубе — к янки в зубы.

На этот раз нет обычного для подлодки выхода с пробным нырянием на предписанном месте, ступенчатой акклиматизацией, выполнением обязанностей по приборке на лодке и разными служебными рутинными делами по давно устоявшемуся распорядку. Нормы, которые раньше считались обязательным ритуалом, больше таковыми не считаются. И все же мы должны будем при первой возможности уйти на глубину. Но когда это станет возможным? Может быть там, снаружи, на рейде? Между пристанью и лодкой зияет все большее количество черной воды. На причале неподвижно стоит жалкая кучка провожающих. Никто из них тоже не поднимает руки в прощальном взмахе. И вот эта группа исчезает в рассеянном полумраке, словно растворяясь в нем, и мы остаемся одни. Как будто бы мы должны были исчезнуть со слабо освещенной сцены непосредственно в черный Аид, открывает теперь брезентовый занавес пред нами дорогу в широкий зев черноты. Рубка еще не совсем выскользнула из его объятий, и тяжелая парусина снова обрушивается уже от обоих бортов, хлопая на ветру. Удар воздуха бьет меня в затылок. И мы оказываемся в темноте. Занавес закрылся! Тот, кого сейчас не наполняют никакие злые предчувствия, должен быть сделан из стали. Идем на электродвигателях. Мы не можем запустить дизели, так как здесь тоже могут оказаться мины — а именно те их виды, которые реагируют на изменение акустического поля. Томми, в последнее время, разбрасывают «винегрет»: Электромины и акустические мины в одной куче. И такие сбросы даже не отслеживаются, и о них не сообщается по команде, как показывает опыт. Мы должны проходить свободно на поворотах, чтобы не сломать себе ребра, если наскочим, упаси Господи, на одну из этих проклятых хлопушек. Свободно и легко! Так мягко, легко и непринужденно как она, не скользила, пожалуй, еще ни одна подлодка по акватории порта. Так тихо не было еще ни на одном мостике. Командир отдает команды только вполголоса. Никто не решается на громкое слово. Мы уходим тайком, напоминая заговорщиков или воров скрывающихся под покровом темноты.

— Обе машины малый вперед. Руль лево на борт!

Мы медленно разворачиваемся. Что совсем непросто в этой узости и без света прожектора. Если бы только нам удалось пройти узкий проход и выйти в свободное море, не замеченными там янки и взять курс на Camaret! С лодкой U-730 на солнечный юг! подбадриваю себя. Было бы смешно, если бы я не стал, наконец, снова господином тусклых видений этого Ахеронта — хотя бы и в виду La Rochelle. Красивый городок, который я действительно хорошо знаю. Посмотрим, что теперь там происходит. Под защитой мола море покрыто зыбью. Какое оно снаружи? Как нам удастся пройти в этой темноте узким переходом мола, между обеими сторонами которого, приказом начальника порта на выходе были затоплены корабли, знает, наверное, только дьявол. С прожекторами это бы не было так проблематично. Вытянутый мол дает нам еще также укрытие от возможных вражеских наблюдателей, но мы даже не можем показать и кончик зажженной сигареты. Теперь лодка медленно движется вокруг оконечности мола. Мне отчетливо видны его разрушения: Голова мола отсутствует напрочь. Лодка идет таким малым ходом, что на какое-то мгновение мне кажется, что мы стоим на месте. Вот сейчас начнутся затонувшие корабли! Хоть бы удалось пройти не задев! Средь бела дня это не проблема — но теперь… Командир должен справиться с опасностью не только от корпусов затопленных кораблей, но и болтающихся повсюду тросов и сетей. Опасность того, что остатки такелажа попадут в наши винты, довольно велика. Внезапно слышу визг и скрип, такие же сильные как те, что производит трамвай на узком повороте рельсов — звуки, пронзающие меня насквозь.

— Это было довольно близко! — произносит кто-то неподалеку.

Что было близко? Должно быть, едва не врезались в одних из обломков. С души воротит от того, что ничего нельзя рассмотреть! В следующий миг опять слышны артиллерийские выстрелы — 4, 5 вспышек разрывов слепят меня, но когда выстрелы стихают, мои глаза постепенно снова привыкают к темноте. И вновь внимательно всматриваюсь в окружающую панораму — скоро на долгое время ничего больше не смогу ничего увидеть… Сзади горит город. Отблеск огней взмывается почти до зенита. И разрывы снарядов раздаются теперь непосредственно за военно-морской школой. Выглядит как сильная зарница. Облака дымного чада до неба позади нас отражают каждый всполох: визуальное эхо. Непосредственно над водой дыма нет. Зарево пожарищ горящего города накладывает предательские отблески на наш мокрый опердек. Если они только наполовину настороже вон там, на южной стороне, то должны нас засечь — и довольно скоро, право! Что столько много людей делают на мостике? Ах, мать честна;я! это что-то новенькое: настоящее народное собрание для обслуживания одной, но значительно усиленной зенитной пушки. А прошли ли мы, уже хотя бы, сетевые боны? Сетевые и боновые заграждения были серьезно повреждены при последней бомбардировке, мне это хорошо известно. Сети и балки были перепутаны взрывами, но все еще висели на своих креплениях. Лодка опять трется с пронзительным визгом вдоль какой-то помехи.

— Это рвет мне душу на кусочки! — произносит кто-то. Слова действуют на меня как успокаивающее лекарство. Я всегда знал эту фразу в искаженном, усеченном виде и всегда только слова «рвет душу». И опять этот скверный скрип и вой. Наши балластные цистерны! Они более чем восприимчивы ко всякого рода ударам.

Старая поговорка права: Чему быть, того не миновать. На противоположном берегу сверкают вспышки: Янки стреляют из пушек калибра 10,5 см. Снаряды разрываются далеко позади, рядом с дорогой ведущей к Бункеру, если не ошибаюсь.

— Они не натренированы на морские цели, — говорит командир вполголоса, стоя вплотную со мной. Хочет ли он таким образом скрыть свой страх?

Зарево пожара горящего парохода полностью освещает нас. Для пушек калибра 10,5 мы, должно быть, представляем собой великолепную цель. Я с силой постукиваю ногой от нетерпения поскорее попасть в свободный фарватер. При этом понимаю, что из-за всех этих помех в воде мы никак не можем идти по-другому кроме как на малом ходу. Мне хорошо виден решетчатый настил носовой части лодки, и я также вижу, как ее нос то поднимается, то опускается. По-видимому, это зыбь прилива. Повсюду проклятое зарево пожара! Даже если мы не будем внезапно полностью освещены, всполохи отражающихся корпусом лодки огней могут выдать нас: На фоне светлого заднего плана лодка должна выделяться резко очерченным силуэтом. Наверное, сам дьявол устроил нам это бенгальское освещение! И вот уже могу различить минный прорыватель ждущий нас впереди, чтобы провести лодку по горловине узкого канала. По левой руке светлеет. Там снова сильный обстрел. Ясно слышны металлические хрипы и урчание, треск и грохот. Если все это на самом деле так далеко, то тогда эти звуки вдохновляют: прощальный фейерверк. Я больше не чувствую себя спустившимся в черную молчащую преисподнюю. Стрельба идет залпами. Точно! Я медленно поворачиваю лицо то в одну, то в другую сторону, словно собака, вынюхивающая дичь, и, тем не менее, не могу обнаружить разрывы снарядов.

Ночь тепла. Слабый западный ветерок, скорее веет над нами, не напоминая активно вмешивающийся в наше движение поток воздуха. Никаких проблесковых огней с противоположного берега. Только постоянный артиллерийский огонь снова и снова разрывает всполохами темноту, словно зарницы. Но вот за городом поднимается рыскающая рука прожектора — устремленный вверх луч передвигается по небу, до тех пор, пока не становится почти вертикально. Я с такой силой фиксирую взгляд на нем, как будто эта прожекторная рука являет собой некий символ, который должен навсегда впечататься в мою память. Темнота немного густеет оттого, что на фоне неба выделяются скалы Roscanvel. А по правому борту стоит обрывистый берег с маяком Porzic. Командир хочет нырнуть здесь: входим в пролив. Минный прорыватель должен будет еще немного потерпеть. Мы даем ему сигнал военным сигнальным сводом. И затем я лезу вниз, в лодку. М-да.… Не хотел бы я сейчас оказаться в шкуре нашего инженера-механика: Ему придется здорово попотеть, чтобы лодка правильно погрузилась. Обычно проверка по снижению давления делается перед выходом в море, чтобы видеть, нет ли течи через все крепления внешнего борта и уплотнения прочного корпуса. Только если пониженное давление остается постоянным, такое случается. На этот раз, однако, для такой проверки пониженного давления не было времени и инжмех, конечно же, не может знать, в порядке ли все уплотнения и клапаны. Настоящее пробное ныряние невозможно также и здесь, непосредственно перед выходом из узкого выходного канала, но для регулировки и дифферентовки глубина должна бы быть достаточна… Почему, спрашиваю себя, командир лодки все время только говорит о «дифферентовочных испытаниях»? Лодка должна тщательно дифферентоваться — но ведь даже простых «испытаний» не было сделано!

Но я-то что ломаю себе голову? Этот, тощий как жердь командир, и инжмех уже наверняка имеют разработанный план. В конце концов, они же уже справились со своей ролью парохода боеприпасов. В централе все выглядит преотвратно: Две полные вахты и плюс к этому еще несколько серебряников. Когда я все это вижу, мне становится дурно: Они лежат на ящике с картами и на распределительных коллекторах. Даже между распределительным коллектором пресной воды и свободным местом за ним. Даже между кингстонами уравнительных цистерн я обнаруживаю свернувшуюся фигуру. А где еще и остался свободным укромный уголок, там грудятся пакеты и коробки. Черт его знает, как все сладится! Центральный пост — это сердце подлодки. В таком состоянии как теперь он не может долго оставаться. В кубриках лодки, у каждого борта сгрудились по три, четыре серебряника. В данный момент только верхние четыре шконки кажутся занятыми. Моя — только для меня: Маат санитар разместился в другом месте. На других койках должны спать по очереди соответственно два человека. Центральный проход все еще не расчищен от груза. Неужели весь поход ему придется оставаться заставленным таким образом? Мне страшно при мысли, что мы должны будем идти в таком состоянии, возможно, даже быстрее — и так сильно перегруженными — на морской глубине. Когда мне уже больше невмоготу выносить вид этого полностью загруженного центрального коридора, я резко разворачиваюсь и пробиваюсь назад, снова к центральному посту. И тут слышу сверху команду:

— Все вниз. По местам стоять, к погружению!

После чего следует металлический звук защелкивания крышки рубочного люка. Итак, все: погружаемся. Первый вахтенный офицер висит еще на колесе задрайки люка и передвигается, вися на руках по ступенькам алюминиевой лесенки.

— Все вниз. По местам стоять, к погружению! — отдается эхом голос лейтенанта-инженера за мной. И затем продолжает:

— 5, 3!

Я смотрю, как перемещаются соответствующие клапаны заполнения цистерны главного балласта. В шипении удаляющегося воздуха слышу вблизи от меня прерывистое дыхание: Кто-то использует шум заполнения цистерны как шумовую завесу. Иначе не решился пыхтеть таким образом. Прибывают ответы: «5…», «3…» Слышу, как шумит вода, заполняя цистерны. Лодка слегка раскачивается. Лейтенант-инженер перекладывает горизонтальные рули, и тотчас совершает трюк с кормовой дифферентной цистерной, балластной цистерной 1: Чем позже она откроется, тем больше будет «эффект пикирующего бомбардировщика». Только он, конечно же, не может быть таким сильным, чтобы трюмный центрального поста, который обслуживает клапан вентиляции кормовой группы, соскользнул со своего места. Так уже было, и не однажды, а когда такое происходит, это может быть опасно.

— 1! — приказывает лейтенант-инженер. И затем: — Продуть!

Раздается шипение. Сжатый воздух! Откачка воздуха из цистерн быстрого погружения выполняется, когда наша лодка находится на глубине уреза перископа. Прочитано, разрешено, подписано! размышляю крайне бессердечно. При этом команда к продувке цистерн быстрого погружения придала мне неуверенности, как и всегда в таких случаях. То, что сразу после погружения цистерны продуваются сжатым воздухом, также довольно странно. Это входит в противоречие с простым правилом: Прием балласта — к погружению, продувка — к всплытию. Но цистерны быстрого погружения служат только как помощь при погружении: Они придают лодке дополнительную отрицательную плавучесть. Непосредственно после выполнения маневра погружения они быстро снова продуваются сжатым воздухом. Но в нашем случае простые правила не подходят — при такого рода нашем походе. Здесь кроется нечто большее, чем простая продувка цистерн быстрого погружения… Но что это? Мы, судя по всему, спускаемся со слишком большим дифферентом. Бог мой! Все скользит и трещит. Хоть бы обошлось! Перехватываю взгляд командира и пугаюсь: Он безучастно уставился в пустоту. Мысль скребется мышью в затылке: Здесь мы еще можем выйти! На такой глубине это не проблем. Вообще, вероятно, это было бы лучшее решение… Что за беспорядочный шум! И не стонет ли кто-то так жалобно? Но это не боязливое рыдание: Там ящик раздавил руку одному человеку. Проклятье! Лейтенант-инженер громко отдает команды. Командир неподвижен так, как будто все происходящее совершенно его не касается.

— Вот говно! — отчетливо слышу из кормовой части центрального поста. Но даже на это командир не реагирует.

Лодка сильно перегружена. Лейтенант-инженер сыпет командами одна за другой:

— Закрыть клапан вентиляции 5! — и затем: — 5 продуть! — и через несколько секунд: — Продувка!

Наконец, нос лодки медленно поднимается снова вверх. Однако прежде чем лодка получает нулевую плавучесть, поступает команда:

— Клапан вентиляции 5 открыть!

Командир присутствует с абсолютно непричастным видом. Я могу лишь удивляться ему, хотя в действительности только лейтенант-инженер отвечает за погружение лодки после дифферентовки и выравнивания балласта. Проходит еще некоторое время, пока лейтенант-инженер вновь не подчиняет себе лодку. Дифферентовка была проведена отвратительно: Лодка уходила с таким дифферентом на нос, какого я никогда ранее еще не испытал. Поэтому вода перекачивается теперь из носовой дифферентовочной цистерны в кормовую. Централмаат изумляется: Скорость циркуляции должна быть намного больше, чем он ожидал. Предусмотренный вес лодки действительно хорошо согласуется, потому лишь незначительное количество воды должно быть откачено за борт из уравнительной цистерны. Всегда ломаю себе голову: Почему, относительно много подлодок исчезают так незаметно и беззвучно? Естественно, из-за аварий при погружении! Так и мы пропали бы именно из-за этого, и лежали бы здесь на рейде в морской пучине. Вот еще одна возможность повторить урок: Только при большом весе следует продуть балласт — я знаю это из опыта — это хотя и немыслимо в глубине, но следует применять. И в таких вот случаях только на самой глубине можно продуть балластную цистерну — как правило, носовую. Так как при сильном перегрузе существует значительная разность давлений между носовой и кормовой балластными цистернами — соответственно разная глубина погружения. Если обе балластные цистерны тогда одновременно и с тем же самым давлением продуют, устремится продувочный воздух преимущественно в далеко вверху лежащую балластную цистерну вместо, как это должно было бы быть, в нижнюю. Сжатый воздух движется в пределах трубопровода продувочного воздуха туда, где господствует более малое противодавление. Это свойство воздуха. Итак: продувают либо только глубокорасположенную балластную цистерну, либо буквально «щиплют» клапан продувочного воздуха вышерасположенных балластных цистерн, так чтобы воздух более медленно проникал в них. Теперь лейтенант-инженер устанавливает рули глубины таким образом, что лодку удифферентовывает: то нос немного задирается вверх и почти сразу же снова опускается и выдавливает воздух из самых уголков балластных цистерн. Воздух — последнее, в чем мы нуждаемся в цистернах. Воздушные пузыри мешали бы дифферентовке. Кроме того, они создают шум, когда перемещаются при попытках подлодки сбежать от охотников на глубине. Пожалуй, так скоро после оставления пещеры Бункера, еще ни одна подлодка никогда не погружалась. Довольно долго я погружен в свои мысли — когда слышу:

— Лодка отдифферентована!

— Клапаны вентиляции закрыть!

После этой полностью законченной процедуры процесс всплытия происходит как по писанному, что для меня все же необычно, так как происходит на почти ровном киле и только с незначительным применением рулей. Говорю себе: Лейтенант-инженер — хороший специалист, иначе он не смог бы так быстро привести лодку, несмотря на аварию, в желаемое состояние нулевой плавучести. Когда командир снова стоит на стремянке и приподнимает люк рубки, я спрашиваю вверх:

— Разрешите подняться на мостик?

Мои шейные позвонки и мышцы шеи вспомнили о том, как следует косо наклонять голову, чтобы суметь крикнуть вверх.

— Милости прошу! — отвечает командир сверху.

Наша лодка держится точно в кильватере минного заградителя. Мы тихо скользим, все еще на электродвигателях, навстречу узкому выходу. Как долго еще скалы побережья с обеих сторон смогут давать нам защиту? Снова и снова скольжу взглядом вокруг — как вращающийся маяк. Мои глаза так хорошо свыклись с темнотой, что я теперь, хотя луна все еще скрыта облаками, узнаю окаймление рейда. Могу также отчетливо видеть и темный силуэт минного заградителя идущего перед нами. Я различаю даже его блеклый кормовой бурун. Если янки внимательны и у них есть хорошие ночные бинокли… Ах, фигня все это! Мы уже проходим! Внезапно нас накрывает невыносимая вонь. Западный ветер сдувает чадящий дым минного заградителя на наш мостик. Теперь мы идем за ним так плотно, что этот его чад буквально не дает дышать. В горле першит, и позывы к кашлю разрывают его. Все же, я, пожалуй, справлюсь с этим! думаю я и заставляю проглотить кашель. Но командир рядом со мной кашляет во все горло — и кашляет так сильно, как будто у него жизнь от этого зависит. Ладно, тогда я тоже могу откашляться. И делаю это так основательно, словно страдаю от тяжелого туберкулеза. Но с каждым ударом кашля во мне поднимается новый позыв к кашлю и бьет меня не переставая. Проклятый дым!

— Тьфу, ты черт! — ругается командир.

Вплотную со мной слышу:

— Они топят свои котлы старыми войлочными шлепанцами! — Человек, сказавший это, разочарован: Никто не смеется. Наконец, кажется, становится лучше. Ветер слегка изменил направление.

Снова кружу взглядом. Это ночное настроение мне по сердцу: теплый воздух, царящее во мне напряжение, легкая вибрация ограждения мостика, силуэты вахтенных на мостике: У меня невольно на глаза наворачиваются слезы умиления. Командир приказывает вниз:

— Пустить дизели! — и я вновь превращаюсь в дополнительного вахтенного мостика, наблюдающего за окружающей обстановкой.

Через несколько секунд раздается грозный рык дизелей. Лодка сильно вздрагивает. От страха перестаю дышать: Так и заикой можно стать! Это продолжается, пока двигатели набирают обороты, но и после того мне требуется еще довольно долгое время, чтобы успокоиться. Звук пренеприятнейший! Ну и шум! Мне кажется, что у дизелей вдруг включилась троекратная громкость, и их грохот накрывает все побережье. При таком сумасшедшем грохоте янки просто обязаны услышать нас, даже если до сих пор и спали непробудным сном. Таким неистовым грохотом мертвецов можно разбудить! Если бы только мы смогли теперь погрузиться! Но для такого случая вода, пожалуй, слишком низка. Кроме того, в горловине выхода имеются, как объяснял мне Старик, даже при предполагаемой тихой воде, сильные и сложные потоки. Вибрация дизелей заставляет лодку дрожать до последнего винтика. Устраиваюсь на одном из маленьких деревянных сидений, высоко выдающихся из стенки рубки, чтобы наблюдать за носом и кормой. Куда ни повернусь, все на ощупь влажное и шероховатое. Нос лодки легко скользит вверх и вниз. Пару раз он даже буквально ныряет и высоко вздымает водяные брызги. Но это еще далеко не открытое море, а все еще узкий канал. Смотрю назад. Наши дизели дымят как паровоз! Успокаиваю себя: Такой черный дым может дать нам и имущество: Он скрывает лодку от ищущих глаз словно туман. И наряду с этим мелькают мысли: При ходе под шноркелем за нами потянется густой столб дыма, покрывая всю местность. Это будет, наверное, выглядеть очень красиво: тихое море, столб дыма над ним — и никаких кораблей вокруг. Кому посчастливится такое увидеть, у того челюсть отвалится от сильного удивления. Мне более по душе пришлось бы, конечно, если бы наше знамя выхлопного газа развертывалось не так величаво. И на этот раз я, так или иначе, не придаю большого значения спокойному морю. При тихом море за нашим шноркелем образуется бурун, который должно быть, будет виден на многие мили пилотам Томми. Все наши зенитки настороже, боеприпасы для обеих четырехствольных 20-мм установок и 37-мм пушки лежат наготове. На мостике некуда ногу поставить. Парни у 20-мм пушек и 37-мм автоматической пушки, словно тени: Они замерли, держа наготове патронные ленты. Если не ошибаюсь, на всех надеты спасательные жилеты. Мне бы тоже следовало получить спасательный жилет…

— Наблюдать внимательно за кораблями противника. Стрелять разрешаю без команды! — раздается голос командира.

Чертов спасательный жилет! Теперь я не могу смыться с мостика просто так! Если бы только мы уже были на более глубокой воде! Янки определенно не позволят нам рассекать здесь, словно рыбацкой шхуне! Замечаю, что опять притопываю от нетерпения. Ничего не видно: Ни гавани, ни Бункера. Города тоже почти не видать. Различаю лишь несколько отдельных бликующих всполохов над водной поверхностью. Никакого понятия, что это такое. Морская вода разбегается, раздвигаемая устремленным вперед носом подлодки. Ослабив колени, пробую попасть в такт периодам движения лодки вверх и вниз. Но мне следует не движением морских волн любоваться, а наблюдать получше! Наши катера давно уже должны были быть в узости канала. В следующий миг слышу, как командир, не отрывая бинокль от глаз, говорит:

— Оберштурман, — там по левому борту впереди тень?

Оберштурман быстро устремляет свой бинокль в указанном направлении, однако, заставляет ждать свой ответ. Наконец, говорит:

— Похоже — очень похоже…

— Право руля 15 — держать 150 градусов! — приказывает командир.

— Вот — 3 градуса по левому борту что-то тоже есть, господин обер-лейтенант!

Это снова оберштурман.

— Тогда давай держать 170 градусов. Посмотрим, что получится…

— Держать 170 градусов! — командует вниз оберштурман.

— Наблюдать за первым объектом, — приказывает вполголоса командир.

Все это уже было! Только тогда братишки, когда мы с трудом проходили Гибралтар, ставили навигационные огни. Этим они помогали нам уклоняться от столкновения. Естественно не из-за любви к нам. Они просто боялись столкнуться и с нами и друг с другом, поэтому хотели лишить нас доступа к выходу, заблокировать нам дорогу и замкнуть нас в мешке. Как сильно я тоже не стараюсь, не могу обнаружить тени, которые видят оберштурман и командир. И в этом нет моей вины: Проклятый чадящий дым опять вызывает у меня слезы. Долбоебы, надоело уже! Что за слабоумный командует этим минным прорывателем! Британские грузовые суда ведь ходят иногда без дыма, если это необходимо — или почти без дыма. И тут я слышу: «Мины!» Кто сказал, что там где-то мины? С какой стороны сказали? Раздается голос командира:

— Точно! Дальше впереди лежат наши собственные.

Собственные мины — это могут быть только те, которые должны преграждать противнику вход в Брест. Якорные мины. Какой же я дурак, что не узнал об этом раньше! О собственных минных полях никогда не говорилось. Вместе с тем никогда, кажется, у нас еще не имелось проблем, кроме разве что мин, которые по ночам сбрасываются самолетами Томми. Но если уж Томми удается расставить мины непосредственно перед Бункером, то тогда возможно здесь они тоже могут быть. Но, все же, не будем пугаться… Бог не выдаст — свинья не съест! Теперь темное небо стало почти таким же плотным, как и темная вода. Несмотря на это, все еще высвечивается тонкая линия горизонта на западе, а перед ней изящный силуэт нашего минного прорывателя. Лодка поднимается и опускается теперь нерегулярно. Глаза не позволяют оценить ее движение. Чтобы не расшатываться из стороны в сторону, приходится крепко уцепиться за фальшборт мостика. Всем телом ощущаю, как дрожит металл под силой наносимых водой ударов. Когда мы уже нырнем? Очередной бросок воды настолько внезапно летит мне в лицо, что я вздрагиваю словно от удара кнутом. Вода проникает между губ: соленая. Невольно выкрикиваю проклятие и быстро нажимаю несколько раз языком по нёбу, чтобы получить во рту большую порцию слюны. И сглатываю ее вместе с солеными каплями. Выплюнуть эту смесь, я не решаюсь в этой темноте — могу попасть в «зимний сад». Вокруг меня на мостике внезапно оказывается слишком много людей. Лучше спущусь-ка я в лодку. В центральном посту лежат наготове изогнутые магазины емкостью 20 выстрелов каждый для скорострельных автоматических 37-мм пушек. Я видел такие и на кронштейнах в башне. Запасные боеприпасы для зениток свалены перед командирской выгородкой. Чтобы суметь быстро придти на выручку, если возникнет такая необходимость, внимательно осматриваюсь. Подхожу к прокладочному столику и, пытаясь совладеть со своей нервозностью, рассматриваю лежащую там карту: Побережье Бретани является мне вдруг как абрис дико гримасничающей горгульи. Надо постараться как можно быстрее выйти из ее оскалившейся пасти. Насколько мы далеко, вообще, до воображаемой линии от мыса Pointe de Saint-Mathieu до Pointe de Penhir? Накладываю на карту угольник и линейку и пытаюсь сконцентрироваться на проводимых мною вычислениях: Только не халтурить! Успокоить суетливые пальцы! И вот получаю: Еще пять морских миль! Как далеко это на самом деле, то есть, как далеко при данных обстоятельствах, я не знаю. Скорее всего, в этом не смог бы разобраться и сам Господин Эйнштейн… Поднимаюсь на несколько ступенек по алюминиевой лесенке до рулевого и остаюсь там. Сверху поступают команды, которые я не могу правильно воспринять. Рулевой перекладывает рукоятку машинного телеграфа и нажимает на рукоятку штурвального колеса. Затем тут же докладывает наверх:

— Есть левый двигатель полный вперед. Правый средний вперед. Руль положен право на борт до предела.

Право на борт до предела? Что может означать то, что руль в крайнем положении? Команды поступают одна за другой. Рулевой пашет как проклятый. Почему же мы все еще не ныряем? Из-за опасности мин, может быть? В отверстии башенного люка светлеет. Осветительные ракеты? Не начинается ли теперь наш последний танец? Но вот светлое пятно снова гаснет, но не сразу, в один миг, а как огонь, затухая. Прислушиваюсь, но за шумом дизеля ничего не слышу снаружи. В ушах звучит только быстрая последовательность команд рулевому и машинному отделению: Мы идем зигзагами во всю мочь. Наверх требуют Складную Книгу. Складную Книгу? Что это значит? Снова светлеет. Сигнальные ракеты? Осветительные снаряды? Просто так или чтобы осмотреть местность и найти цели для пушек? Если бы, все же, командир проинформировал нас! Сверху новая команда:

— Оба двигателя полный вперед! — И сразу после этого: — Руль влево на борт до предела!

Мы должным выйти, во что бы то ни стало, в более глубокую воду. Но такими зигзагами мы едва ли продвигаемся вперед… Вверху раздается жуткий рев: Ни хрена себе расклады! В центральном посту поднимается суматоха. Нас атакуют? Или мы атакуем? Сквозь шум дизелей хлещут сильные отзвуки выстрелов. Это мы стреляем? Или по нам лупят? Нет, должно быть это минный прорыватель. Минный прорыватель в бою? Но почему мы не стреляем? Сверху свисают набитые патронами ленты наших 20-ти миллиметровок. Они слегка колышутся. Головки снарядов матово блестят в бледном свете… Я весь горю желанием сделать хоть что-то, приложить руки куда-нибудь. Однако мне ничего не остается, как просто стоять, сдерживая дыхание и рвущееся из груди сердце. Страшно ли мне? Конечно, я боюсь. Я весь буквально пропитан страхом. Всеми порами я выделяю его из себя — и одновременно его же и вбираю в себя: Страх царит повсюду. Как огромная, но невидимая, липкая паутина он сидит в каждом углу. Уклончивые взгляды людей полны испуга. Все, что мы говорим, говорится только ради того, чтобы отогнать страх. Это такая разновидность страха, которая заставляет меня втягивать голову в плечи при малейшем необычном шуме. Мне разрешено подняться снова на мостик. Слава Богу! Быстро оглядываюсь, пока не начинаю кое-что различать в темноте. Как долго нас еще не тронут? Когда минный прорыватель получит свою торпеду и взлетит на воздух? У быстроходных катеров есть торпеды. Я настолько увлекся видом сильного фейерверка, что даже попадание торпеды в нас сейчас не смогло бы испугать меня. А там, на минном прорывателе, зенитная пушка долбит куда-то вверх: Бьет трассирующими снарядами. Всматриваюсь в слепящий трассирующий след, уходящий в небо, но как сильно не напрягаю зрение — не вижу ни одного самолета. Жемчужные нити трассеров указывают мне направление, и все же не могу найти и следа самолета. А может парни с минного прорывателя так разнервничались, что желают расстрелять свои боеприпасы, создавая нечто типа световой рекламы для нашего выхода? Внезапно органное гудение разносится прямо над головой, и уже ревущая тень несется на нас. Забили тяжелые молоты — это наша пушка вступила в дело! Опять тишина — как отрубило.

— Они перестраиваются! — орет командир, и сразу после этого оберштурман:

— Самолет по правому борту 30!

Ну и заварушка! Что за самолеты? Либерейторы? Сандерленды? Лайтнинги?

Точно не узнать. Если они сейчас сбросят парашютные светящие авиационные бомбы, то мы будем перед ними как слон на арене цирка. Едва успел подумать об этом, как становится светло как днем. И раздается общий крик:

— Самолет по левому борту 20!

Сквозь шум дизелей отчетливо слышу вой одного самолета. Наши зенитные пушки тявкают ожесточенно. На какую-то минуту даже вижу желтые огни, вырывающиеся из стволов. Затем общее тявканье смолкает, но наши зенитки продолжают лупить: Мы стреляем трассерами. А я не могу больше найти цель. Внезапно бледные водяные фонтаны взмывают по обе стороны нашей лодки — не далее десяти метров от нас. Мы высоко поднимаемся, и нас сильно встряхивает.

— Мимо! — ору во всю глотку. К счастью, никто не слышит меня в этом безумном шуме.

Под шумок может, проскочим в более глубокую воду? Томми нам здорово подосрали. Вдруг снова воцаряется тишина. С минного прорывателя семафором передают азбукой Морзе какое-то сообщение. Я жду, сдерживая дыхание результат, и почти одновременно слышу:

— Что, они хотят уже смотаться?

— Братишки сматываются слишком рано!

— Трусливые свиньи!

— Скоты немытые! Ничего не скажешь: Слабаки, в штаны наложили!

И отдельно голос командира:

— Они ставят страх смертный выше страха Божьего!

И вдруг он орет:

— Самолет прямо по курсу! Тревога!

Командир кричит с такой силой в мое левое ухо, что почти оглушает меня. Уже спешно спускаясь в люк рубки, вижу, как снова становится светло. Понимаю сразу: Лодка освещена самолетным прожектором. И тут же раздаются выстрелы его бортовых пушек… Одновременно взглядом выхватываю, как рвутся клапаны быстрой продувки в корме централа и вся кавалькада сверху, с мостика, сыпется вниз, а последним спускается командир. Черт возьми! А здесь вообще-то достаточно глубоко для погружения? И еще эти минные заграждения! Где они действительно расположены? Старший инженер-механик высоко поднял голову над плечами. Нашел верный момент подрасти! Глаза наполовину закрыты. В следующий миг он слегка задирает голову в затылке. Мне требуется некоторое время, пока я не понимаю, почему он ведет себя так странно: Он всем телом пытается угадывать движения лодки. При этом напоминает дирижера оркестра. Меня бы не удивило, если бы он приподнял также и руки — не для того чтобы их использовать, а чтобы ощущать еще больше колебаний подлодки. Сейчас же он работает только головой и шеей. 4, 5 взрывов раздаются почти одновременно. В их отзвуки вплетаются жесткие, но более легкие разрывы. Неужели они метают в нас еще и ручные гранаты? Или это новые бомбы Hedgehog, выбрасываемые залпами? Взрывы еще долго противно звучат эхом спустя много времени после сброса. Меня осеняет: Утесы! Звуки разрывов отражаются утесами…

— Бросают наобум, — говорит кто-то. Если бы только он оказался прав! Все же, Томми должны были бы суметь довольно точно локализовать нас, даже если у них пока еще нет прибора точного определения местоположения подлодки Asdic. Куда бы мы тогда делись?

У меня сильно болят барабанные перепонки, голова гудит. Странно то, что я больше не испытываю настоящего страха, скорее напряженное ожидание того, что меня совершенно неожиданно снова обует невероятный ужас и я с ним не справлюсь. Кто-то заостряет карандаш и правым боком склоняется над расстеленной на пульте картой. Выглядит довольно небрежно и говорит о крепких нервах: Это централмаат. Кто-то тянет что-то через центральный пост. Увидев это, командир рыкает словно тигр. Снова треск. Три бомбы — четыре — пять: Наверное, сразу полдюжины спокойно выплевывает! И вот раздается уже шестой взрыв. Все шесть легли сзади лодки. У Томми трудности с определением нашего местоположения. Они не сбрасывали бы так много бомб, если бы точно засекли нас своими устройствами Asdic. Неоднородность водной среды, скалы поблизости, а теперь, еще и вздыбленный взрывами морской грунт, тоже причина их неудачи… По крайней мере, сама природа помогает в нашей защите. Черт возьми, а ведь мы здорово нуждаемся в этом! Если бы Томми были точны, то мы давно были бы потоплены. Некоторые из взрывов уже ложились определенно в критической области. Еще ближе, наверное, они быть уже не могут. А что могло случиться с минным прорывателем? Если повезло, им удалось выскочить из ловушки, когда нас так рьяно атаковали. С носа и кормы шепотом поступают доклады о повреждениях. Я вовсе не хочу слышать обо всем, что сломалось и разрушилось. Я знаю такой вид перечней поломок и разрушений. Система гирокомпаса? — Да, конечно же. Решаюсь ослабить затекшие мышцы — и переношу вес тела с одной ноги на другую. Также хочу вздохнуть полной грудью. У меня такое чувство, словно я опять вернулся из небытия дурного сна к жизни. Что случилось? С кормы доносится неразбериха приглушенных голосов. Вокруг слышу тяжелое сопение. Я не вижу командира — слишком много людей в централи, но никакого движения. Соляные столбы, все застыли будто соляные столбы. Откуда только и пришло это выражение «соляные столбы»?

— Такого факельного шествия у нас еще никогда не было! — Это был командир — произнес вполголоса — как бы для себя одного.

Факельное шествие? Этим он, пожалуй, подразумевает наше воздушное «сопровождение». И еще добавляет:

— А также похода без карты минных полей. Но ведь я-то должен знать, где лежат наши мины?!

Что должна значить эта его речь? Откуда мы должны получить сейчас карту наших минных полей? Неужели командир подразумевает наш возврат в Бункер? Только, пожалуй, не решается произнести это слово. Хотя говоря такое, ему следовало бы сначала потренироваться. Так что же он медлит? Жду все еще следующего взрыва. Несколько человек начинают передвигаться. За бортом тишина. Неужели Томми оставили нас в покое? Знаменитая игра в кошки-мышки.… Стоит теперь в программе смертельного шоу? Или Томми обосрались в виду узости выхода из канала? Что же происходит, ради Бога? И тут я слышу, как командир скрипучим голосом действительно объявляет:

— Мы разворачиваемся!

Охренеть! Это же для меня удар под дых! В конце концов, это была моя вторая попытка бегства из Бреста: Знаменитые 3 искушения! И остается у меня тогда лишь одно. Какие глаза сделаются у Старика, когда мы снова появимся в Бункере? Какими засранцами будем мы стоять перед ним? Полная жопа! Теперь это действительно полная жопа. Сухопутная дорога закрыта, морская дорога тоже. Сзади закрыто, спереди закрыто. Серебрянопогонники не узнают об изменении курса: Вот уж они удивятся, когда увидят знакомый причал! Получить карту минных полей! Это прозвучало фатально, как предлог к возврату. Ведь, в конце концов, о такой карте можно и нужно было позаботиться заранее! Почему мы не всплываем, ясно: Противник слишком близко. Они собрали, наверное, целую эскадру, чтобы схватить нас и укатать в дно морское — без воздуха и со всем, что имеется. Во мне поднимается волна протеста: плестись назад, словно побитая шавка, такого у меня еще не было! Но затем говорю себе: Вероятно, так все и должно было идти. Может быть, теперь у Старика найдется возможность и решимость сохранить меня в Бресте.

— Этому не суждено было сбыться! — скажу я Старику. — Это указание свыше — так сказать, Того, Кто управляет миром мановением пальца!

— В следующий раз, конечно, определенно sine sine, — слышу, как говорит командир оберштурману.

В следующий раз! — Значит, это не отказ? Но что он может подразумевать, произнося латинское «sine sine»? Наверное: без сопровождения. Да, так и будет! Смыться, не поднимая большого шума и без пустой болтовни. Конечно, разумно. Вероятно, единственно возможный способ выбраться отсюда. Чертовски жарко становится в комнатке! Наши тела нагревают воздух. И также чертовски влажно. Очень правильно, что здесь нет ни стекол, ни зеркал. Сейчас они запотели бы. Не хватает сквозняка, чтобы все протянуло. Словно услышав мои мысли, командир приказывает:

— Осмотреться в отсеках к всплытию! — и затем очень быстро: — Всплываем!

Наверху все кажется спокойным. Неужели Томми потеряли к нам интерес? Я тоже вылезаю на мостик. Где мы, вообще? Как далеко ушли с Всемогущей помощью? Так стою я, чуть ли не над самой темной водой, безо всякой ориентации. В воздухе тоже ничего не могу вынюхать. Меня очень удивляет, что минный прорыватель все еще рядом и на нем ничего не горит. Наш командир передает семафором, что мы поворачиваем и что на этот раз мы хотим идти впереди. И затем в обратных сообщениях к нам долго поступают мучительные расспросы: Это, вообще что будет? Между Сциллой и Харибдой проскочить — это нам нужно? Без этого страшилища минного прорывателя? Не слишком ли поздно делать такое? Звездное небо над головой — категоричный императив… и вся подобная чепуха. Кенигсберг: Господин Эммануэль Кант из Кенигсберга: Теперь он нам тоже не помогает. И снова трудный переход между обломками кораблей. Еще несколько раз протискиваемся между ними, и скрипим, едва не сорвав обшивку. Затем медленно движемся через закрытый брезентом проход и держим курс на тот самый бокс, из которого мы выходили. Никого из флотилии не видно. Я могу различить на причале только несколько человек из OT, сидящих и лежащих на ящиках и кабельных барабанах. Они, очевидно, искали в Бункере защиту от артобстрела. И теперь у них рты открылись от удивления: Мы появились! После швартовки спускаюсь по лесенке вниз. Слышу, как в централе говорят:

— Подтянула собака хвост — и правильно!

Вроде голос боцмана?

— Ну, это, пожалуй, с тобой происходит не впервые? — звучит ему в ответ.

— Эй, заткни там пасть! И придержи свой поганый язык, иначе все твои зубы отмаршируют в твою же задницу!

Слова звучат крайне возбуждено. Не удивительно! Страх должно быть еще глубоко сидит в людях. До меня не сразу доходит, что — кроме этой пустой болтовни — на лодке очень тихо. Я думал, что серебрянопогонники сейчас будут толпами пробиваться с носа и кормы в центральный пост. Но: Они вовсе не делают это: Боцман преградил передний люк переборки — централмаат кормовой — своими телами. Им пришлось сделать это без команды. Скрипит бортовой динамик. Командир сообщает:

— Временно все остаются на борту. Это касается, само собой разумеется, также и наших гостей. Вахтенным разрешаю применять к нарушителям оружие без предупреждения. Строжайшее соблюдение военной тайны. Поясняю: никакой болтовни на пристани. Мы будем ремонтироваться, то, что нужно будем все ремонтировать. Конец связи!

Что должно означать слово «временно»? Не могу даже спросить никого. Тут командир обращается уже ко мне:

— Подождем, может, будет попутка. Вы же поедете с нами во Флотилию?

Кто-то позади меня произносит:

— И если ты думаешь, что тебе повезло — бабах, и ты в жопе, надеждам назло!

Странно, но это непристойное изречение действует на меня как бальзам на раны.

— Была чертовски короткая поездка, или нет? — слышу другой голос.

У сходней уже стоят двое вахтенных с автоматами наперевес и боцман.

— Стрелять на поражение, если хоть кто-то попытается спуститься без приказа! — чеканит командир, — Боцман, Вы отвечаете за порядок: Применять оружие по ситуации!

— Есть, господин обер-лейтенант!

Уходя, бросаю взгляд назад: Лодка стоит у пирса, как будто всегда так там стояла, словно нам просто приснился наш выход из этого самого бокса. Люки лодки в этот момент открываются. Желтый свет пробивается из нее наружу. Ремонтировать то, что нужно ремонтировать! — Какой же должен быть темп ремонта в таких условиях?! Рабочие с верфи должны были бы сразу взяться за работу. Но дьявол их знает, где они сейчас… Командир держит курс на цех, откуда проникает свет. Он хочет позвонить во флотилию. Я бы не делал этого: Линия может прослушиваться. Но не решаюсь сказать ему об этом. К счастью, соединения нет: Телефон мертв. Лейтенант-инженер разыскал начальника цеха, который смог бы обеспечить нам машину. Однако, тот, судя по всему, пьян в стельку. Он орет за пять шагов от нас, идя навстречу:

— Ребятки, радуйтесь войне, ибо мир будет страшным!

У меня просто чешутся руки вбить эти слова назад, в его красную, орущую, пьяную рожу. Таких вояк я повидал предостаточно. Мои нервы могут просто не выдержать. И все же сдерживаюсь: Ни к чему это кипение крови: Нам нужна машина, и как можно быстрее. У этого пьяницы оказывается есть и машина и даже водитель. Вызывается водитель. Машина должна стоять перед воротами бункера.

— Давайте, шевелитесь! — командует командир и спешит за водителем, а я за ним.

Внезапно я едва могу переставлять ноги: полностью измученный и опустошенный, словно выжатый лимон. Я был готов терпеть самые большие трудности, готов был примериться с самыми серьезными неудобствами, но не с тем, что мы должны были развернуться и придти назад — никак не с этим! Я чувствую себя словно боксер после тяжелого удара в голову, и как однажды виденный мною боксер, тоже качаю время от времени головой, чтобы освободиться от тумана перед глазами. Теперь Томми знают, и наверняка, что здесь есть лодка, собирающаяся смыться. И что она не вписывается ни в один дерьмовый график… В городе ярким пламенем полыхают пожары сразу в нескольких местах. Небо затянуто плотными облаками. Я не смог бы увидеть облака, если бы их нижние кромки не освещались столь театрально. К тому же снова и снова их отсвечивает мерцающий отблеск артобстрела — гигантское колеблющееся освещение. Водителя это вполне устраивает: Так он получает больше света, чем от тонких светящихся щелей фар затемненных нафарниками. Здания флотилии скрыты темнотой и тоже освещаются светлыми перемежающимися с темнотой сполохами вращающегося в безумном ритме фонаря маяка. Водитель позволяет машине медленно подкатиться к часовому у ворот. В десяти метрах от ворот часовой слепит нас ярким лучом фонарика в глаза.

— Выключи свет! — говорит командир и выходит.

— Вызовите адъютанта и инженера флотилии! — обращаюсь ко второму часовому. И поскольку он не реагирует, тороплю его:

— Побыстрее! Ну двигайтесь же Вы! Совсем что ли устал, парень?

Одновременно думаю про себя: Какое, собственно говоря, дело этому бедолаге до того, что я больше не справляюсь с явным разочарованием и яростью в себе самом?

— Я предупрежу шефа, — говорю командиру. — Вам же лучше всего сразу направиться в его офис.

Должен быть соблюден церемониал! размышляю, подходя к комнате Старика. Ни с того ни с сего заявлюсь сейчас к нему! Стучу в дверь только один раз, а Старик уже громко кричит:

— Войдите!

В комнате совершенно темно, так как ставни закрыты. Старик может распознать меня только как силуэт против света в проеме двери.

— Честь имею доложить: Обер-лейтенант Морхофф ждет в твоем офисе! — И затем, только гораздо тише, вполголоса:

— Мы снова здесь…

В следующий миг под потолком ярко вспыхивает лампа, и я вижу Старика полусидящим на своей койке. Он не говорит ни звука. Вместо этого рассматривает меня, зажмурив глаза, а я стою перед ним как человек, желающий ступить на шаткий трап и всматривающийся в него. Старик медленно опускает ноги на пол, но, все еще ничего не говорит. Немая сцена рвет мне нервы. Я нервно сглатываю. Когда к черту он, наконец, откроет рот?

— Да, — ворчит он наконец, и словно принужденный к имитации я тоже говорю: «Да». И еще:

— Все было не так просто. Никакой возможности пройти. Они ждали нас.

Я стою и пялюсь на коричневатый окрашенный лист двери слева от меня. Старик все также пустым взглядом смотрит на меня, как будто он не смог понять, что я произнес, и теперь ему приходится основательно размышлять над моими словами.

— Была она столь прекрасна, но все же, так быть не должно было быть — как сказал бы какой-нибудь поэт, — произношу вымученно. Наконец, в Старике просыпается жизнь. Он потягивается и глубоко дышит. Я отчетливо слышу, как он всасывает в себя воздух и тут же снова его выдыхает. Но ни слова не выходит из сомкнутых губ.

— И что теперь? — ляпаю наугад из чувства, что нельзя же молчать вечно. Как будто до сих пор не слыша меня, Старик спрашивает:

— Где Mohrhoff?

— Он ждет тебя в офисе.

Старик закусывает нижнюю губу. То, что я вынужден стоять таким образом как стою, заставляет меня поежиться. Я беспомощно бормочу дальше:

— Совершенно не везет мне с попытками к бегству. Ни по суше, ни по воде…

— Ты еще по воздуху не пытался, — бормочет Старик. — Из Бреста выбраться, это как в Scapa Flow забраться…, — говорит он и хватает свой купальный халат, — … или гораздо хуже. Мы тоже не смогли предвидеть, что все обернется таким образом.

Затем внезапно, будто бы только проснувшись, он спрашивает сильным голосом:

— Как все было?

Я не хочу опережать командира подлодки и потому бормочу заикаясь:

— Мы попали в полное дерьмо… никаких шансов… они нас отпрессовали по полной… Катера и самолеты, естественно, вместе. Совершенно закрыли ход… настоящий кордон устроили…

— Нам следовало все по-другому сделать, — медленно произносит Старик.

Как по-другому? говорю себе — и затем громко:

— Может быть, было еще не достаточно темно? Катера ждали нас в тени утесов — думаю, что когда они издалека видят минный прорыватель, то уже точно знают, что происходит!

Старик выуживает из-под кровати башмаки, садится на стул и надевает их. Но вместо того чтобы встать, остается сидеть склонив голову: Он погружен в своих мыслях.

— Без сопровождения мы и раньше погружались, — наконец, говорит Старик вполголоса. И затем, будто разговаривая с собой самим: — Но совсем без защиты идти — так дело тоже не пойдет. Разве что с тральщиками идти? Но отдельный тральщик подозрителен. Два тральщика еще могли бы сойти за обычный морской патруль, например… У них также больше огневой мощи, чем у этой колоши — прорывателя.

Старик замолкает и втягивает нижнюю губу меж зубов. Затем смотрит на меня широко открытыми глазами и громко говорит:

— Но, ради всех святых, вы должны будете снова уйти!

Вот мудрость земная! Вся в этих его последних словах! Могу представить себе, какие соображения при этом руководят Стариком: Томми думают, что потопили лодку. В любом случае они уверены, что расстроили попытку к бегству. За это они и выпьют. То, что мы снова можем появиться, они, возможно, не берут в расчет. И, вероятно, господа агенты также улеглись спать после выполненной работы… Морхофф стоит, опустив плечи, посреди кабинета Старика. Он хочет доложиться по-военному, но Старик уже рычит:

— Не валяйте дурака! — и затем гораздо мягче: — Ладно, садитесь.

Старик тоже садится. Но вместо того, чтобы спрашивать теперь командира по существу рапорта, он сидит, широко раскинувшись за своим письменным столом, и размышляет. Он делает это как актер, играющий роль размышляющего человека: Сидит, крепко сжимая голову обеими руками. Его лоб — что стиральная доска. Наконец, командир лодки хриплым от явного нервного напряжения голосом говорит:

— Обзор, к сожалению, был довольно хорошим…

Так как Старик ничего не говорит, командир продолжает, словно жалуясь:

— На берегу постоянные пожары. Огонь все время освещал нас…

И получает на это взгляд полный сомнения. Когда же он произносит:

— А еще там извилистый фарватер…, — это буквально взрывает Старика, и он, сердясь, говорит скрипуче:

— Я этого понять не могу! Увы!

Снова наступает молчание, и воцаряется на тягостно долгое время.

— Нам требуется ремонт, господин капитан, — наконец, выдавливает командир.

— Вы должны устранить все средствами вашего борта, — Старик сразу рубит резко. — Следующая тихая вода будет слишком поздно.

— А если задержаться на сутки? — робко спрашивает командир.

— Думаю, не выйдет. Тогда братишки снова будут пасти вас. Что с чиновниками?

— Я расставил посты с автоматами, они никого не выпустят с борта.

— Это хорошо. Это правильно.

— Но если, все же, кто-нибудь захочет теперь смыться…? — спрашивает командир.

— Никто никуда! Никакого театра! Тот, кто на борту, остается на борту!

Овечье лицо адъютанта проникает в мое сознание. Он тихо вошел и теперь единственный из нас стоит: неподвижно, как замороженный. Ему тоже стоило бы надрать задницу! думаю про себя.

— Новый выход Вашей лодки сегодня ночью в 1 час! Два тральщика в сопровождение! Организуйте все необходимое, но не по телефону!

Старик по-настоящему кричит на адъютанта. Вероятно, он вынужден так сделать, чтобы этот парень проснулся. Старик принял решение, и он учитывает также и то, что наши линии выхода уже открыты противником.

— Позаботьтесь о том, чтобы вся область Бункера тщательно — я повторяю: тщательно! — была закрыта.

— Это довольно сложно сделать, господин капитан, — робко произносит адъютант.

— Почему это сложно сделать?

— Из-за персонала верфи, господин капитан.

— В таком случае, Вы сами, если потребуется, должны лично стать во главе этой работы, — как контролер в кино. Я прошу Вас сделать все возможное, чтобы закрыть Бункер!

Адъютант собирается уже исчезнуть, как Старик громко приказывает ему еще:

— И срочно разыщите инженера флотилии!

— Уже сделано, — выпаливаю я.

Старик бросает на меня косой взгляд, затем выпрямляется и берет с края стола свернутую в рулон морскую карту. Он раскладывает ее, разглаживая руками, на своем письменном столе.

— Нигде нет достаточных глубин, — бормочет он, прищурив глаза. — Здесь нет и там нет…

При этом водит правым указательным пальцем по ней туда-сюда.

— Здесь вот было одно место — но теперь вы там можете подойти слишком близко к американским береговым батареям…

Старик задумывается на минуту, прежде чем продолжает:

— Только и остается: идти посреди узости и затем нырять.

И глядя на Морхоффа произносит с горечью:

— Теперь у Вас есть опыт!

А тот корчит такую рожу, словно зыбкую пелену его надежд смыло волной голубой… Что за безумная сцена! Невольно отмечаю: Старик все еще в пижамных брюках и в чем-то вроде гимнастической майки. И в накинутом на плечи купальном халате. Внезапно он тоже, кажется, замечает это и шепелявит:

— …. только сначала надо одеться по форме!

Теперь командир лодки выказывает свою обеспокоенность из-за минного поля. Он хочет знать есть ли карта этого поля.

— Они лежат там уже вечность — якорные мины, — говорит Старик и ведет правой рукой над картой, — Вот здесь за Camaret — и дальше на юг. Почему их не убрали, один Бог ведает. Может и такое быть, что их давно унесло приливно-отливным течением… Парни с минного прорывателя знают о них.

Я хочу уже сказать: Но если они не пойдут с нами за компанию…, как Старик на секунду замолкает и говорит:

— Рейдовые тральщики должны в этом еще больше разбираться. Они сами избегают таких районов.

И сказав это, он нас отпускает: Старик хочет переодеться. Я же хочу забрать, тем временем, рулон с рисунками из моей комнатушки. Я подумал, что смогу легко разместить его вдоль стенки в моей койке на лодке. Когда пересекаю двор, идя к павильону, американские артбатареи начинают палить как сумасшедшие. Здания флотилии непрерывно освещаются будто прожекторами. Весь этот фейерверк, кажется, освещает только местность вокруг Бункера. Мой кубрик изменился совершенно. Я пристально всматриваюсь растерянно в помещение: все убрано: убран весь бумажный хлам, не видно ни клочка бумажки. Кровать застелена по-новому, сверху лежит одно из розовых одеял из борделя: плохой гостиничный номер для коммивояжера. Сдерживая закипающую в животе ярость, успокаиваю сам себя: Все в порядке! Меня же сняли с довольствия. И никто не мог знать, что мы снова вернемся. Должно быть, здесь все привели в порядок экстра-класса для адъютанта какого-нибудь американского генерала, который скоро захватит Брест. Даже о новом ковре подумал зампотылу, или какой-то засранец, который навел здесь такой лоск. Проклятый бордель! Ругаюсь вполголоса. Но затем силы уже покидают меня, и я падаю, не раздеваясь, вытянувшись всем телом, на койку. То, что свет в комнате все еще горит, замечаю только тогда, когда в дверь громко стучат. Мгновенно вскакиваю, испуганный до глубины души.

— Что случилось?

— Это Морхофф!

В несколько шагов я уже у двери:

— Как раз собирался вставать!

Бог мой, ну и видок у командира! Он слегка прикрыл глаза от яркого света моего плафона: выбеленная известью африканская маска!

— Ну, нам пора, — говорит он. — Шеф подъедет позже. Он все еще в офисе.

Парень чуть не падает. Поэтому вынужден прислониться к лутке двери. Кожаная одежда воняет так, хоть святых выноси.

— Я хотел забрать с собой кое-что, но…, — делаю круговое движение рукой, — Вы видите: уже навели полный марафет.

— Да уж, спешат как на пожаре! — скупо цедит Морхофф.

— Все же Вы могли бы поспать хоть немного — здесь, — предлагаю ему.

— Нет-нет, лучше нет. Давайте-ка по быстрому снова на лодке. — И затем, с вымученным смешком: — Они, должно быть, хотят избавиться от всех боеприпасов — кажется…

Мне требуется пара секунд, пока не понимаю, что он имеет в виду американские артбатареи и их фейерверки.

— Они хотят предложить нам, наверное, еще кое-что, — отвечаю, выходя за ним.

Во время обратной поездки к Бункеру, командир, сидящий рядом с водителем, говорит озабоченным голосом:

— Шеф прав: Томми сейчас расслабились, и их шпионы вокруг не берут в расчет возможность нашего нового выхода.

При этом голос его звучит так, словно он разговаривает сам с собой. Чертовски здорово, что он не сказал «Попытка выхода»!

— Возможно и так, что парни с прорывателя сболтнули что-либо. Томми знали с точностью до минуты, когда мы прибудем, — я едва слышу его слова из-за шума мотора.

Пока едем сквозь ущелья обломков, я думаю: Старик твердо решил, что все лодки должны покинуть базу. И вот теперь случится то, что должно случиться: U-730 должна снова уйти — и как можно быстрее. Опять весь этот цирк! Предвижу его жалкое повторение! Чувствую слабость в животе, когда спрашиваю себя, как же на этот раз пройдет в этом погорелом театре сцена прощания. Вероятно, в тишине и тайне… Бункер мертв как никогда прежде: Гробовая тишина. Только несколько человек из OT и несколько рабочих с верфи. Гулкое эхо сопровождает каждый наш шаг. По мне лучше всего было бы, если бы Старик вовсе не приезжал на этот раз в Бункер. Однако, так ли честен я сам с собой? Разве не искал я его глазами? Разве не радовался тайком, что он стоит у верфи на причале? И вот приходит время прощания.

— Могу только надеяться, что не увижу тебя снова, — слышу, как шепчу в шутку, и в то же время чувствую, как моя речь пробивает меня до костей: Не вызвал ли я этими своими словами чего-нибудь? Черт побери все это! Если бы уже, наконец, вышли в море!

— Вперед, за новыми впечатлениями! — говорит командир, стоя рядом со мной. Старик же только и произносит:

— Всего хорошего!

За шумом дизелей эти его слова едва слышны. Протягиваю ему руку. Старик твердо сжимает ее. Затем, почти одновременно, мы салютуем друг другу. Несколькими большими шагами проскакиваю трап. И в следующий миг по скобам забираюсь на мостик. Слава Богу! Ощущаю вибрацию лодки подошвами сапог и всей кожей, и чувствую себя внезапно так, словно получил новые силы. Когда направляю взгляд на корму, вижу расплывающийся сине-молочный дым дизеля. Но вот звучит команда «Стоп дизель!», и вибрация стихает. Это меня не приводит больше в замешательство: Я теперь знаю, что мы начнем движение на электродвигателях. Словно ее тянет скрытый магнит, лодка удаляется от причала. Я зачаровано смотрю, как промежуток черной воды между нашим округлым бортом и пристанью Бункера увеличивается все больше и больше… ЧАСТЬ IV Under the gun Артобстрел внезапно стихает. Тишина кажется торжественной. Только тихое пение наших электродвигателей и шипение моря рассекаемого носом лодки. Теперь я слышу при этом еще и слабый воющий звук. Это тихий ветер, раскачивающий трос сетеотвода! Стою как на иголках. Приходится следить за тем, чтобы аккуратно и глубоко дышать: Мое дыхание то и дело сбивается. Нигде никакого движения. Не получили ли господа известие, что мы снова выходим? Или еще не успели подойти? Перед нами в темноте различаю силуэты двух минных тральщиков, обеспечивающих нам сопровождение и охрану. Когда мы нырнем в этот раз? Слышу, как командир бормочет:

— Слишком много людей на мостике…

Это однозначно касается меня. Значит, вниз в лодку. Едва слезаю с алюминиевой лесенки, слышу крик командира лодки «Тревога!». Команда повторяется в лодке многократным эхом. Короткие ревущие органные звуки, ясный треск взрыва, и наступает темнота. Сразу понимаю: Авиабомба — очень близко — в районе кормы. Один за другим люди с мостика прыгают в люк, и последним, наконец, появляется командир, задраивает люк, быстро, насколько возможно, сползает по лесенке. Лодка слегка наклоняется. Снова сильнее, чем обычно? Всевозможные шмотки скользят в направлении носа. Люди вокруг меня хватаются за что возможно, и пытаются оставаться на ногах. В моей голове роятся мысли: Сколько воды у нас сейчас под килем? Насколько глубоко сейчас в узости этого канала? Вообще находимся ли мы непосредственно в нем? Почему в лодку все же еще не попали? И наряду с этим: А почему мы не стреляли? — Вероятно, слишком темно, для этих собак летать на бреющем…

В темноте слышу, как кто-то орет:

— Заткни там пасть! Парень, никакого шума!

Затем голос командира:

— Я требую точных докладов! Проклятье, когда я получу точные доклады?

С кормы доносятся голоса из полумрака:

— Поступление воды в дизельный отсек!

— Поступление воды в машинный отсек!

Слышу шипение сжатого воздуха, устремляющегося в цистерны. На какой-то момент оно заглушает панические возгласы.

Командир кричит:

— Продувка! Инженер, когда Вы будете продувать?

Становится светло: включилось аварийное освещение.

Инженер-механик сообщает:

— Приказал закрыть клапаны вентиляции, господин обер-лейтенант, и уже подаем сжатый воздух. Все клапаны вентиляции закрыты!

Кто-то шепчет:

— Ах, моя милая…

Теперь вахтенный инженер-механик приказывает:

— Оба мотора полный вперед — оба руля глубины круто вверх! Главную помпу включить!

Смотрю, как вахтенные на рулях глубины нажимают на свои кнопки, затем перевожу взгляд на манометр глубины: стрелка продолжает быстро двигаться по цифрам, вместо того чтобы замедлиться и остановиться.

Централмаат сообщает:

— Главная помпа неисправна!

И с кормы приходит доклад:

— Оба мотора не выходят на полное число оборотов!

Стрелка манометра глубины все еще не останавливается. Так мы скоро свалимся на грунт.

Вахтенный инженер приказывает:

— Принять 300 литров в кормовую цистерну! Давай! Давай!

С носа и кормы поступают новые доклады — едва различаемые и непонятные.

Наконец лодка стоит на ровном киле. Но постепенно, кажется, смещается на корму.

Вахтенный центрального поста шепчет:

— Более чисто выровняться не получится…

Аварийное освещение гаснет, затем вспыхивает вновь. Полутени скользят из темноты наружу и снова внутрь. Проклятье! Был бы здесь хотя бы приличный свет! Но, по крайней мере, мы более не опускаемся.

Два взрыва раздаются в непосредственной близости.

Спины обоих рулевых остаются неподвижными как скала. Хорошие парни! Они не поворачивают головы, они видят только свои манометры и измерительные инструменты. И это правильно.

Командир беспокойно блуждает взглядом по лицам и приборам и при этом у него такое лицо, будто бы он то и дело кусает лимон. Вид этого нервного, издерганного лица совсем не внушает оптимизма. Также не нравятся мне и беспокойные движения его рук.

Хотел бы я, чтобы Старик был сейчас на борту и смог принять команду. Думать надо серыми клетками мозга противника! Продумывать сложные ходы и комбинации за противника, а затем делать совершенно простые, четкие действия, как всегда и поступал Старик: Двигаться прямо, когда противник рассчитывает на обход, и идти в обход, когда противник о таком и не помышляет, вот его метод!

А этот командир здесь? К чему такой командир может побудить? Он даже не может скрыть от команды то, что отображает его нервный срыв.

Теперь у нас есть хороший повод повернуть назад. Но снова вернуться — так не пойдет.

А вот теперь мы встретились теперь еще и с этим: Гидролокатор! Громко и отчетливо, как будто бы снаружи бросают камушки по нашей лодке.

Почему молчит акустик? Думаю дело в том, что он больше не справляется — стуки и грохот поступают со всех сторон. С помощью Metox? Чепуха — мы идем в подводном положении!

Опять новые взрывы. Легкий калибр. А командир? Не понимаю: он не реагирует.

Мы имеем слишком большой перевес! Эта попытка к бегству была обречена на неудачу с самого начала. И Старик знал это, он должен был это знать. Я тоже это знал: Это не могло хорошо пройти! No escape. Гип-гип ура и жирная добыча! Только на этот раз для другой фирмы. Томми разберутся с нами. Совершенно ясно! Это ясно как апельсин. «… апельсин» — изречение из той чепухи, которую мы пели как и все дети: «

Никакого выбора! У Старика просто не было никакого выбора: имелась лишь эта одна-единственная лодка.

Новые взрывы: Уже более чем достаточно — эти парни там, наверху, отпускают нам бомб сверх меры.

Вглядываюсь так пристально командиру в лицо, будто только так и могу вывести его из ступора. С двух сторон его открытого буквой «О» рта видны глубоко врезанные складки. Боковой свет делает их еще острее.

Оберштурман нашел себе занятие. Как и на U-96 он держит секундомер в левой руке, а правой записывает точное время бомбометания — очень аккуратный человек. В паузах между сбросом бомб он смотрит на свой секундомер — левое предплечье согнуто. При этом словно сверяясь, то и дело посматривает на нас. Это выглядит так, как будто он хочет, стоя с часами в руке, отмерить нам время подъема, только не знает точно, сколько его потребуется…

Рефлекторно улыбаюсь оберштурману. Это заметно раздражает его: Он совсем не понимает, что значит моя ухмылка. Опускает взгляд и снова смотрит на секундомер.

— Взять бы реванш, да засандалить этим собакам торпеду! Контратаковать! Влепить бы по самые помидоры! Прямым попаданием в машинную установку, так что от этих свиней больше ничего не останется: несколько спасжилетов, куски плотика и деревянный мусор, и даже шкурки мясной не найдут. Да вот эти стервятники с неба не оставляют нам никаких шансов. Они-то и держат нас на глубине. Создают преимущество для себя. И эти падлы знают свое дело!

Оберштурман бросает вопросительный взгляд на командира. Также раздражает его и то, что мы ждем, словно приговоренные, следующего взрыва. Но вот командир делает движение: Поворачивает голову вперед — в направление гидроакустической рубки. Голос его звучит невыразительно, когда он, наконец, спрашивает:

— Нет новых пеленгов?

Акустик отвечает не сразу. Затем глухим голосом говорит:

— Контакт. Пеленг 40 градусов — становится слабее.

Командир едва заметно подергивает плечами. Вместе с этим чувствую нервное облегчение и делаю глубокий вдох.

В этот момент акустик дает новый пеленг. Теперь командир реагирует сразу. Он приказывает:

— Лево на борт!

Жду. Сейчас командир должен был бы приказать всплыть. Но он не отдает такую команду. Хочет ли он показать противнику узкий силуэт лодки, с тем, чтобы тот мог найти только небольшой угол касания своими Asdic-импульсами? Ожидает ли командир от этого дополнительного шанса? Не будет ли провалом принятие такого решения?

Вахтенный инженер бросает через плечо короткий взгляд, ожидая новую команду. Наконец командир полушепотом произносит:

— Всплываем!

По моим прикидкам, один из Томми сейчас должен быть как раз почти в положении ноль. Командир действует, тщательно все продумав.

Снова металлический стук по обшивке лодки — звук резкий, напоминающий перестук камешков в пустой консервной банке. Трижды проклятый звук Asdic! Он не просто входит в слуховой проход и давит на барабанную перепонку, этот звук буквально выдавливает тебе ухо изнутри: И если он длится долго, то буквально въедается в голову, до тех пор, пока не заполнит весь череп.

Делаю несколько глубоких вдохов. Сильным, спокойным дыханием пытаюсь уменьшить сильное сердцебиение. Осторожно, чтобы не произвести никакого шума, перевожу свой вес на переднюю часть стоп ног, затем на пятки, наконец, почти на самые пальцы ног. Я не решаюсь на большее движение. Когда снова стою на ровной стопе, изгибаю пальцы ног в сапогах также, как делал раньше, будучи ребенком, когда перебирал стеклянные шарики на полу, пытаясь схватить их пальцами ног и затем отбросить в сторону.

— Курсовой 10 — кормовой контакт! — приказывает вахтенный инженер. Оберштурман все еще держит в руке секундомер.

Мы стоим неподвижно, будто предстоит стрелять с очень большой выдержкой: Мы замерли, словно боясь размазать изображение на фото, даже веками не моргаем.

А мысли мои снова и снова безумно крутятся словно винты, показавшиеся из воды при высоком волнении. Надо быть начеку, чтобы не свихнуться.

Мысль бьется загнанной птицей: Летом надо ходить босиком! Сэкономить на сапогах. Тина охладила бы горячие от солнца гранитные плитки тротуаров и после ливня дала бы чувство удовлетворения при ходьбе босиком! Представляю себе, как черная тина с хлюпаньем выжималась бы между пальцами ног! Как быстро становились бы серыми, высыхая, черные следы наших ног на этих плитках…

А что там с повреждениями? Под контролем ли они? Не прослушал ли я доклады?

Командир попеременно закусывает между зубов то левую, то правую половинку нижней губы. Глаза закрыты: Он должен все рассчитать. Если бы только я мог помочь ему в этом! Но даже самым незначительным указанием не могу ему помочь. Он должен совершенно самостоятельно думать о противнике, продумывать предположения о его намерениях, делать выбор между двух, трех, а то и четырех таких предположений, а в случае, если противник передвинется, то снова молниеносно изменить в голове, будто на калькуляторе, установленные расчеты, закрутить снова арифметические барабаны, найти новые результаты и ввести новые числа в вычисление: собственный курс, курс противника, предполагаемое намерение противника — запасной курс.

То, что еще секунду назад было правильным, может стать ошибочным уже в следующий миг. Со слишком поздними поправками мы можем попасть в такое же затруднительное положение, словно и вовсе не реагировали на ситуацию. При такой игре в реакцию и ответную реакцию наша жизнь будет зависеть от каких-то секунд. От градусов положения рулей глубины и углов перекладки, от режима работы электродвигателей. Без головокружения этого не продумаешь.

Протискиваюсь очень медленно так далеко вперед, что могу видеть и проход к носовому отсеку, а вместе с тем и акустика, далеко высунувшегося из своей выгородки.

По страдальческому выражению его лица делаю вывод, что сейчас снова будет дробь щелчков по корпусу. А он, кажется, уже услышал звук сброса глубинных бомб.

Ладно, приготовимся: тверже напрячь брюшные мышцы, создать давление на кишки и одновременно сжать ягодичные мышцы! Глаза закрыть!

Два резких взрыва молотят по нам. Темнота… Внезапно чувствую руками жирные листы настила. Что это? Я что, свалился на пол? Невероятно: бомбы оторвали меня от штенгеля. Наверное, от того, что я не слишком крепко держался за трубу подо мной. Обеими руками, словно тисками, следовало мне сделать это. Кстати, что это за труба? Куда эта ледяная труба, собственно говоря, ведет?

Внезапно во мне поднимается глухая ярость: Я сбит с ног! Эти свиньи сбили меня на пол! Я не был готов к такому подлому удару. Ведь именно в эту секунду я еще недостаточно закрепился.

Лучи карманного фонарика подрагивают над всем пространством лодки. Наконец включают аварийное освещение. Отскочившая краска с потолка кружит в воздухе похожая на рой снежинок… Никакого понятия, кто опять привел в порядок аварийный свет.

Я буквально каждой порой своего тела чувствую иезуитские пальцы сонара ощупывающего нашу лодку. Ее стальная кожа по всем параметрам тоньше, чем моя собственная. Всего два сантиметра корабельной стали! И к тому же многочисленные сварочные соединения, заклепки и фланцы! Да, вот если бы мы сидели в прочной, совершенно закрытой стальной сигаре! Но как есть, так и есть! К имевшимся технологическим отверстиям прочного корпуса лодки добавились теперь еще новые вводы для шноркеля, а в стене рубки прорезаны дополнительные отверстия…

Словно желая укрепить устойчивость нашей стальной «кожи», напрягаю все свои мышцы. Одновременно это хорошо и для меня: они перестают мелко дрожать!

У нас снова образовался дифферент на корму, и он все возрастает. Несколько консервных банок громыхают, катясь по центральному посту. Господи правый, мы не можем позволить себе такой шум! Они же услышат нас без всяких инструментов, просто через днище своего корабля! Почему вахтенный инженер ничего не предпринимает? А где он сам?

В этот миг в кормовой переборке появляется лейтенант-инженер, поспешно шепчет что-то вахтенным центрального поста и исчезает снова, как приведение.

Командир принял управление горизонтальными рулями. Но почему ему приходится шепотом отдавать указания, если, так или иначе, на лодке такой шум?

От акустика не поступают новые доклады. А командир массирует себе бедра. Это выглядит чудовищно — будто он хочет активизировать этими движениями силу своего воображения. Но даже щелчки и потрескивания в лодке не изменяют его реакцию.

Мы имеем дело с чертовски крутыми парнями. К тому же довольно экономными. Они не сбрасывают свои глубинные бомбы просто так. Они вообще не спешат. Никакой халтуры. Они точно хотят знать местоположение лодки и прижать ее к ногтю.

А у нас по-прежнему сохраняется дифферент на корму. Меня здорово раздражает ощущение косо наклоненного пола под ногами. В одном уверен: проникшая вода должна быть удалена за борт. Нам нужна четкая дифферентовка. Такое неустойчивое положение лодки как теперь мы себе не можем позволить. Плавучесть ее значительно уменьшена. А плавучесть это все! Это основное правило управления движением подлодки. Нам нужно чертовски больше места для маневра up-and-down.

Скорее всего, мы все еще находимся в этом сложном фарватере! Узком и к тому же еще изогнутом как солитер!

Словно отвечая на мои мысли, раздается голос командира:

— Так не пойдет. Мы должны принять еще влево!

— Там же наше минное поле! — предостерегает оберштурман.

— Ну и что? Мы же знаем, что их ставили не слишком тщательно.

Хорошо! Наконец командир заговорил как Старик. На каждую мину кораблей не напасешься! — Утрись, салага!

Какова же глубина в этом районе? Подхожу к штурманскому столику и смотрю: 35 метров. Не совсем то, что нам надо.

То, что замышляет командир лодки, довольно рискованно. И смысл имеет только в том случае, если противник тоже знает про минное поле и опасается его. Но тут я могу успокоиться: Томми, скорее всего, совершенно точно знают, где мы разместили наши хлопушки…

— Позабавимся, господа! — раздается за спиной.

* * *

Самым малым ходом крадемся, прижимаясь к грунту.

Я так далеко продвигаюсь вперед, что между двух темных фигур могу легко видеть манометр рулей глубины: добрых 35 метров. Ну, что же! С такой глубины мы еще могли бы выплыть, в случае чего, — но, конечно, не с этой кучей серебрянопогонников. Серебрянопогонники — мокрицы-серебрянки. За серебрянками буквально охотятся домашние хозяйки с тряпками. Почему, не знаю. Как-то вечером я включил свет в уборной, и непосредственно перед унитазом обнаружил несколько таких мокриц, как они в панике — и извиваясь наподобие крохотных рыбок в воде — скользили, стремясь укрыться в углах. Они показались мне безвредными и милыми созданиями.

Здесь мне снова приходит на ум, что у серебрянопогонников совсем нет никаких ИСУ. К чему оно им: они все равно не знают, как с ним обходиться…

Внезапно отчетливо слышу резкое шипение, и тревога охватывает все тело. Командир резко, одним рывком разворачивает голову в сторону шума. Что это было? — Господи боже мой! Откуда это шум? Оказывается, кто-то помочился в ведро-парашу. Это должно быть новое, еще пустое ведро-параша, потому что именно так оно и должно плескать и шуметь.

Ясно вижу, как командир закусывает нижнюю губу, как он хочет сказать что-то, но затем отворачивается сдерживаясь.

— Ты, тупая свинья, совсем спятил? — доносится шепот из полумрака. — Не мог подождать?

Почти в правое мое ухо шипит централмаат:

— Условия как в древнем Риме!

Сразу становится ясно, что я до сих пор еще не ощущал вонь параши во всей ее остроте. При этом, по крайней мере, три полностью наполненных мочой параши уже давно здесь стоят.

Мне кажется, будто мы больше не движемся с места. При этом плохо то, что нет контрольной точки для глаза, по которой можно было бы оценить скорость. Скорость? Для наших условий это слово — чистая насмешка. Мы идем на электродвигателях самое большее в темпе пешехода.

Это ставит нас в трудные условия: слишком слабые двигатели для такого большого

водоизмещения. А эсминцы, стоящие там, наверху, преследующие нас по пятам, возможно, имеют паровые турбины на жидком топливе — вырабатывающие пар высокого давления и соответственно более быстрые двигатели. Они могут гонять без устали туда-сюда, не думая о своих запасах энергии. Дьявол, наверное, придумал такие неравные условия!

Теперь лицо командира полно одновременно внимания и страдания. Лицо конфирмующегося, полунепроснувшегося и уже полусостарившегося. Брови выгнуты дугой, а рот являет собой тонкую ниточку.

Я внимательно прислушиваюсь и к звукам снаружи. Чтобы сделать слух еще острее, закрываю глаза и задерживаю дыхание. Но как сильно не напрягаю слух — в уши ничего не проникает. Томми взяли тайм-аут? Хотят поймать нас, собачьи дети, на всплытии? Конец представления близок!

В этот момент акустик сообщает новый пеленг, и я уже невооруженным ухом слышу шумы: поршневой или турбинный двигатель? На этот раз трудно различить. Наверно очень быстро работающий поршневой двигатель. Значит, это не эсминцы?

Пытаюсь прочесть по лицу командира, как он воспринимает эти шумы. Но он стоит так, что могу видеть его только в профиль: Он снова закусывает нижнюю губу, точно как это всегда делал Старик, когда не мог принять точного решения. Командир то закусывает губу, то широко открывает рот.

Внезапно скользящий удар, который все сбрасывает со своих мест.

Вот и случилось! Контакт!

Взглядом ищу командира, который сразу приказывает остановить двигатели. Затем замирает, глаза широко раскрыты, рот еще сильнее открыт: Словно заполненный черной тушью овал буквы «О».

Неужели командиру, в конце концов, удалось посадить нас на мель? Вопрос один: Где же мы лежим? В низине между скал? На песке или на гальке? Мы же, по любому, еще не могли достичь минного поля у Camaret.

И вот теперь командир позволил нам утонуть. Хочет ли он оставить лодку лежать здесь, вместо того, чтобы быстро оторвать ее от грунта? Я не понимаю всего происходящего.

На лодке воцаряется тишина. Внезапная смена бушующего безумия на гробовую тишину рвет мне нервы.

Мы вляпались, и, кажется, по самое не могу. А те, наверху, будут действовать наверняка. Им надо всего-то только тралящие сети, чтобы нас, словно рыбий косяк выловить. Или придонные тралы, о которых так часто говорили в столовой. Но так ли все просто на самом деле? Дай Бог, чтобы здесь и в самом деле были рифы, потому что тогда они едва ли смогут определить наше местоположение своим проклятым Asdic.

Непосредственно подо мной находится балластная цистерна 3. Не там ли еще и топливная цистерна? Надеюсь, они выдержали такое грубое касание. А это что теперь? Доносится резкий писк, визг и скрип. Такие звуки, только более громкие, забивали нам уши, когда мы проходили в Гибралтарском проливе и на большой скорости влетели в скалы: Лодка не лежит спокойно, она движется — и скользит по утесам. Значит, здесь скалистое место. Тоже следовало бы принять во внимание заранее…

Люк боевой рубки плотно закрыт. Мы закрыты герметично — все в одной лодке… Теперь эта метафора наполнилась зловещим смыслом. Герметично. Откуда оно взялось, это слово: герметичность? От Гермеса? В любом случае, сейчас герметичность важна для нас, как

никогда. Без нее нам крышка. Все помыслы и действия наших противников руководствуются лишь одним расчетом — разрушить нашу герметичность.

Мой взгляд падает на манометр глубины: почти 40 м. Не слишком то и глубоко.

Морские языки тоже лежат на дне. Лежат на дне, а оба глаза у них сверху. Le sole — морской язык. Sole au beurre. Beurre noir? Ни в коем случае! Черное масло использовала добрая матушка Биню только для приготовления ската. Скат — la raie. Нигде так хорошо его не готовили как в Le Croisic. А морской язык готовили в коричневом масле.

Импульсы Asdic! Однако, звучат на этот раз не как щелкающие камешки о корпус лодки, а скорее, как камертон. Томми обыскивают местность — методично и совершенно согласно ожиданий.

А сейчас к ним присоединяются царапающие, скоблящие шумы. Шумы становятся громче, переходят в писк. Писк пронзает меня насквозь. Ясно: лодку буквально протирают вдоль и поперек. Это, скорее всего, приливно-отливное течение, которое дергает нас.

Комендант приказывает замереть.

И тут снова проявляется Asdic. Черт его побери! Там наверху они едва ли могут разобрать, где скалы, а где лодка, но могут иметь и хорошего оператора у устройства. Если…

Но мы здесь, вроде бы хорошо присели.

Нам точно пришел бы каюк, в случае утечки топлива. Они, там наверху, знали бы тогда точно, куда должны были сбросить глубинные бомбы.

И, словно вызванный моими страхами, начинается беспорядочный сброс глубинных бомб. Нецеленаправленный — или, скорее, именно на скалы направленный, целенаправленный сброс. Вероятно, здесь тоже лежат обломки кораблей. И теперь вода, наверное, кипит от этих взрывов. Это нас устраивает — и вполне, иначе они нас быстро бы поимели.

Пытаюсь безмолвными губами называть наименования взрывчатого вещества в этих бомбах: «Dimethyltotruol»? Так, что ли? Или не так? «… totruol» это точно, а вот первые три слога какие?

Резкий удар и затем сильный шум как от ливня.

— Влепили! — доносится шепот. Я должен запомнить это: слово звучит как из заложенного носа.

Присаживаюсь, будто непричастный ко всему происходящему, но в действительности весь обратившись в слух в зондировании шумов. Все находящиеся в централи делают такой вид, словно не хотят мешать происходящему. При этом держу пари, что каждый постоянно внимательно вслушивается, точно как и я к происходящему снаружи. Теперь мы живем только этими шумами. Нашему чувственному восприятию здесь, внизу, едва ли могут предложить другое…

Внезапно становятся слышны волочащие движения — толчки.

Новый способ поисковых импульсов? Оберштурман, на которого я пристально смотрю, не выказывает никакой реакции. Правовое предплечье все еще согнуто: Так он ждет сброса следующих бомб. Его борода теряется во тьме, и это выглядит так, будто глаза да нос его лица парят в пространстве.

Из шума снаружи отчетливо различаю звучащие компоненты: стеклянное дребезжание, металлическое пощелкивание, слабый треск и шелест, пение пилы и пульсирующая дробь. И вдруг все исчезает за чирикающими звуками, такими громкими, словно мы въехали в середину огромного птичьего вольера. Это снова импульсы Asdic. Импульсы Asdic через шум винтов.

На секунды полагаю, что могу расслышать также и скрежет и поскрипывание снаружи, которые беспокоят меня сильнее, чем все другие шумы. А вот отчетливо слышны скоблящие звуки как от скользящих по корпусу тросов. Придонные тралы? Я представляю себе устройство, похожее на железные гребенки, которые буксируются рыбаками при сборе раковин по дну залива Бреста: Они вырывают раковины полузарытых в песке морских гребешков такими драгами и набивают ими сети.

Ну и воображение! Говорю себе успокаивая. Таким способом они не смогут выследить нас здесь, между скалами.

А снаружи теперь доносится беспорядочный шум. Царит такая неразбериха громких шумов безо всякого ритма, каких я еще никогда не слышал. Может быть, это шум прибоя в рифах перед побережьем? Шум прибоя был бы хорош — даже очень хорош для нас. Он мог бы покрыть наши собственные шумы… Кормовая команда вкалывает как проклятая. И без шума, конечно же, не обходится.

Но как пойдет дело дальше? Командир не может же сидеть здесь вечно…

Как долго мы сможем, собственно говоря, находиться с таким количеством людей на борту на грунте? Может ли выдыхаемый столь многими людьми углекислый газ влиять на срок нахождения под водой? Имеется ли на борту, на крайний случай — если нас попытаются заморить голодом — достаточное количество калиевых патронов? Может, их имеется даже двойное количество? Сомневаюсь! И также навряд ли есть двойное количество кислородных баллонов. Вспоминаю, как все шло вкривь и вкось, а доктор боролся за каждый отдельный баллон как львица за своих львят. Калиевые патроны, кислород, ИСУ… Что еще отсутствует?

А аккумуляторы? Они также жизненно важны для нас как канистры с водой для идущих по пустыне. Для начала у нас нет никакой возможности производить новый электролит… А что будет, если им удастся повредить хоть один аккумулятор? Если из поврежденной батареи начнется утечка водорода, никто этого так скоро и не заметит, так как этот газ лишен запаха. Но если он свяжется затем с воздухом, образуется гремучая взрывчатая смесь. А если электролит вытечет и протечет в трюм и смешается там с соленой водой, возникнет газообразный хлор…

Таким образом, у нас на борту своя собственная фабрика ядовитого газа.

— Время? — спрашивает командир.

Оберштурман отвечает:

— Три часа тридцать минут.

Могу только удивляться. Мое чувство времени полностью покинуло меня. Когда снова станет светло? Есть ли у нас собственно реальный шанс уйти отсюда светлым днем? Или придется выжидать здесь целый день?

В данный момент, по крайней мере, командир еще не хочет двигаться.

Во мне вспыхивает желание вытянуться на койке. И тут же останавливаю себя: Ты не можешь сейчас этого позволить. Извиняя себя, возражаю: На койке мне будет лучше — там я никому не буду мешать.

В помещении подлодки плотными рядами, будто сардины, лежат на днищевом настиле серебрянопогонники. Для меня совсем не просто забраться на койку, не наступив на искривленные тела. Раньше в середине помещения стоял складной стол для команды, и на него я опирался, залезая на койку. Теперь стола нет. Отвинчен.

Наконец укладываюсь вытянувшись в длину. От гимнастических экзерсисов я почти потерял дыхание, но не решаюсь дышать полной грудью: Здесь, под самым потолком, скопилось достаточно смрада. Обычно плохо пахнет дизелем, но теперь добавились и плохо пахнущий холодный пот, и черт его знает что еще — запах мочи, в первую очередь.

С некоторого времени снаружи спокойно. Если Томми предполагают что мы все еще здесь, это значит, что если они поймут, что мы еще живы и дышим — то, здесь вблизи от берега, они приложат все силы, чтобы нас уничтожить. В любом случае Томми скептики: От них не так легко отделаться. А они захотят о нас узнать…

Могу хорошо представить себе, что наверху подтянуты, по крайней мере, катера типа сторожевиков.

Итак, что же дальше?

Внезапно раздается глухой удар, который буквально подбрасывает меня. Что это теперь было? Проклятье! И еще раз тот же глухой удар. Тут уж я лечу с койки вниз. Продвигаюсь вперед в центр и узнаю:

— В кают-компании продовольствие из шкафа попадало.

Продовольствие — это банки по килограмму каждая! Они должны освобождаться постепенно. Только черт его знает, почему они только теперь упали. На какой срок снабжена ими лодка? Надо было все точно разузнать. Значит ли это, что La Pallice вовсе не является нашей конечной целью? Конечная цель — окончательная победа: В конце мы отпразднуем окончательную победу в другом месте? Вероятно, мы вовсе не планируем заходить в La Pallice. Вероятно, это и включили в калькуляцию в Бресте при расчете запасов?

Пожалуй, лучше, если я останусь в централе.

Доносятся шумы винтов. Громко и отчетливо! Молотящие шумы становятся все сильнее. Проклятье, звучат так, как будто кто-то хочет протянуть нас посредине.

— Возможно, это одиночка прет — минный тральщик или что-то в этом роде, — говорит обер-штурман.

— Но откуда он мог бы прибыть сюда? — спрашиваю глухо.

Вместо того чтобы ответить, оберштурман лишь пожимает плечами.

Шумы слабеют и пропадают. Сажусь на какой-то ящик и размышляю о «быке» из SD: Он должен благодарить Бога, что Старик не дал ему место на этой телеге. Если взвесить теперь все шансы, для тех, кто остался в Бресте и для нас — то мы однозначно в худшем положении!

Ерунда! Этот людской груз прибудет до места назначения. Я ручаюсь за это. Так как я нахожусь на борту, безопасность всех гарантирована: Я неуязвим. Без меня, без моего неприкосновенного тела на борту, подлодка U-96 тоже не прошла бы. С уверенностью можно сказать, что лодка лежала бы теперь на дне Гибралтарского пролива. Не в самой середине, а более к югу — у африканского побережья: на африканском шельфе.

Шельф — у меня слабость к такого рода односложным словам. Они звучат странно в моих ушах. Я всегда раньше смеялся над словом «Карниз». Слово щекотало мне уши. Шельф — Карниз… Более смешного я пока не слышал.

Внезапно вздрагиваю от испуга: Лодка движется! Я должно быть задремал. И даже не заметил, что мы сдвинулись с грунта. Электродвигатели — самый малый вперед. Тихо, тихо

движемся, чтобы сорваться с крючка, если только получится!

Командир ставит на то, что внимание Томми отвлечено, и никто не слушает нас.

Отчаянность? Блеф? Ва-банк…? Трижды проклятый покер! Но играет ли командир в покер? Не старается ли он просто блефовать?

Когда я поднимаюсь, мне кажется, что я пьян. Конечности словно налиты свинцом. И стоит только закрыть глаза, как все вращается в голове. Помогает только потянуться во весь рост и вытянуть руки и ноги.

Почти все стоят ко мне спиной, только централмаат повернут лицом, но на его лице нельзя ничего прочитать: Он смотрит так холодно, как будто хочет наказать кого-то.

Постепенно мне становится ясно: То, что командир делал, было единственно правильное решение. Снаружи, во всяком случае, царит тишина.

Проталкиваюсь к кают-компании и пытаюсь в блокнот, который ношу под тельняшкой, внести несколько записей. Но не получается. Карандаш упрямится. К счастью, нахожу в углу койки начатую бутылку яблочного сока. Что за услада! У меня уже давно все пересохло во рту.

Потеряли ли нас Томми на самом деле? Остались ли мы без их недремлющего ока? Или ли у нас только небольшая отсрочка? Разрешают ли нам эти сволочи только немного потрепыхаться?

И тут же слышу три, нет, четыре новых взрыва. Они звучат довольно странно и без отклика. Наверно бросают ручные гранаты. Томми, об этом часто говорилось, раскидывают в этом районе связки ручных гранат, чтобы заставить нервничать экипажи подлодок.

И вот уже громкий доклад акустика:

— Цель!

Ну! Но сначала ничего далее не происходит, однако акустик докладывает еще раз «Цель»!

При этом он выгибается далеко в проход. Его глаза такие большие, как будто хотят выскочить из глазниц. Рот открыт. Выглядит так, словно все лицо хочет растянуться.

Тут же лодку пронзает серия взрывов от сброса глубинных бомб. Свет гаснет, но вскоре опять зажигается. Где много собак, там зайцу смерть… Hic et nunc — Per aspera ad astra — Ubi bene, ibi patria … Что еще? Конечно: Dulce et suave est, pro patria … Но оставим-ка мы это лучше. А вот еще: Disc, hospes, Spartae nos te hic vidisse iacentes / dum sanctis legibus obsequimur … Это подходит! Это точно отражает то, что нас ждет. И обычный в таких случаях ущерб: звон разбитого стекла. На кой черт расходуют при строительстве подлодки столько стекла в централе? Бомбы серийного бомбометания с трудом поддаются подсчету. Оберштурман, судя по его виду, все же пробует это сделать. Но вскоре сбивается. Говорю себе: Все, что происходит, совершенно логично. У меня нет ни малейшего повода поражаться этому: Я придан экипажу этой лодки, а потому делю теперь судьбу этой подводной лодки. Неотъемлемая часть ее? Мне везло — достаточно долго и сверх нормы. Пора отдать должок? Называется ли все это действительно «должок»? Вспоминаю всегда делавшего «должки» Старого Фрица: искривленный горб, костыль, кирка-мотыга, шарф на бедрах — будто сошедшего с излишне реалистичных картин Адольфа фон Менцеля.

Снова шум сбрасываемых бомб. Маленькие калибры, но при этом минимум одна полудюжина сразу. Hedgehog? Эта чертова штука позволяет производить серию бомбометаний перед носом корабля, а не как обычно только сбоку и за кормой.

По-видимому, Томми не хотят оставить никакой возможности нам выбраться.

Тяжелые бомбы, легкие бомбы — зачем им такая неразбериха?

Первый помощник проходит в центральный пост. Лицо сморщенное и какое-то маленькое. Может быть поэтому глаза его кажутся такими большими. Если это мучение продлится и дальше, то будет наш первый помощник ходить с усохшей головой. Как дикари создают подобные усохшие головы? Разбивают ли они там для начала, например, кости черепа? Иначе, пожалуй, и быть не может. Кости не усыхают…

Новый бой литавр. Натыкаюсь на вопрошающий взгляд централмаата, стоящего рядом с командиром. Это опять не тяжелые бомбы, а как и раньше: воющие мины-«сюрпризы».

Но в этот момент раздается сильный удар, и свет гаснет.

— Вот дерьмо! — произносит кто-то, и затем слышу, что система управления рулями вышла строя. Лейтенант-инженер появляется с фонариком в руке.

— Переключиться на ручное управление! — приказывает он.

Однако механизм ручного рулевого управления размещен перед кормовым торпедным аппаратом. А до того места приказы из центрального поста не проходят. Тогда я рывком поднимаюсь на ноги: Принимаю команды рулевым из централи и кричу их дальше в корму. Когда шум снаружи ослабевает, я сокращаю также и тон моего голоса.

Я чрезвычайно доволен, что, наконец, снова исполняю какую-то функцию: Передатчик приказов. Без меня теперь дело не ладится. Но с моей помощью оно бежит как по смазанному:

— Лево руля 10! Держать 30 градусов!

— Лево руля 10! Держать 30 градусов! — повторяет рулевой с кормы. Я киваю: Порядок!

Свет вспыхивает снова.

Наступает пауза, когда я более не получаю новых команд, и внезапно перед глазами

возникают, словно фотографии, образы грязных саксонских преступников: Как эти осужденные стояли перед стеной, ужасно небрежно, словно мешки с рваниной, привязанные к столбам и ждали, когда их изрешетят пулями… По сравнению с ними, мы просто в шоколаде!

Наконец снова поступает команда, которую я передаю в корму — поспешно и с удовольствием: Я должен оставаться сконцентрированным на деле! Концентрация сопровождающего в поездке… Концентрация сопровождающего передается и водителю.

Теперь я страстно хочу, чтобы командир приказал заложить на правый борт и полный вперед — убраться к черту из этого места! Закрываю глаза, напрягаю мышцы подбородка и внимательно прислушиваюсь. Вот оно!

— Право руля 30 — Держать 300 градусов — Оба двигателя…

— Право руля 30 — Держать 300 градусов! — передаю в корму, и команда эхом возвращается из кормы.

Но почему комендант запнулся? Я слышал только «… оба двигателя». Неподвижными губами предсказываю: «… полный вперед!»

— Полный вперед! — раздается — о, божественное проведение! — от командира. Хорошо, хорошо, киваю в подтверждение. Вроде все наладилось.

Без сомнения, это довольно сумасшедший курс! Но командир, пожалуй, что-то придумал…

Человек рядом со мной дрожит. Как осиновый листок, приходит мне на ум. При этом я никогда еще не видел, как дрожит осина. Тополя — да. Тополя, дрожащие на ветру… Их серо — зеленое мерцание писал Клод Моне. Но осины? Где вообще растут осины? Дубы, вязы, липы, ольха — но только не осины. Как хоть выглядят эти осины?

Команды по изменению курса больше не поступают. Я этого не понимаю. Может быть, уже исправили привод управления рулями? Возможно, из-за сотрясания корпуса что-то сместилось, а теперь опять стало на место?

Представляю себе это так: Взрыв одной бомбы испортил этот привод — а взрыв следующей снова исправил его. Господи! Что за глупости лезут в голову! Подождав немного, тащусь назад в центральный пост.

Близкий взрыв бомбы бросает меня на штурманский столик. Не удержавшись на ногах, валюсь на пол. Проклятые падлы! Это уже во второй раз! Им опять удалось свалить меня от ног!

Осторожно продвигаюсь к своему старому месту: передней переборке. Там я могу устроиться так, чтобы больше не падать. Удивительно, что еще никто не занял его.

С кормы доносятся обрывки команд.

Пытаюсь изо всех сил не заснуть. Хочу суметь постичь то, что думает командир, и быстро предположить, что он придумает в виде следующего хода… Однако думает ли он вообще о чем-то подобном? Когда он опускает веки, то всем видом — своей бородой и бледными щеками — напоминает Иисуса Христа на кресте — или скорее Христа вышедшего из могилы. Всем своим поникшим видом он говорит о том, мог бы быть мертв уже несколько часов.

Господи! Мне следовало остаться в Бресте и в полном покое ожидать команды Hands up! — Но в который раз я уже говорю себе это? И что называется: в полном покое? А кто знает, что было бы: Где Тот, кто мог знать наверняка, что еще произошло бы в Бресте… То, что может произойти с нами здесь в любую секунду, напротив совершенно ясно: Если бомба взорвется слишком близко — то спокойной ночи, малыши!

К счастью, мы хотя бы стоим на ровном киле. Удержать эту раскачивающуюся колымагу на ровном киле — та еще штука! Наши ноги должны были стоять, по возможности, на

горизонтальной плоскости. Так было бы лучше всего…

— АТАКА! ПРИНЯТЬ ВПРАВО! ПОГРУЖАЕМСЯ! — Эти слова звучат сейчас чистой издевкой. Мы не смогли бы вытянуть наше оружие, даже если бы захотели это сделать. Мы совершенно беззащитны, и можем лишь сдаться на милость победителя, как это сделал бы тот, у кого из руки выбили его кольт.

Новые взрывы. Ближе чем последние? Лодка встряхивается так, как будто она мчится по заброшенной, усыпанной щебнем грунтовой дороге. Бульканье воды втекающей в раздираемое взрывами чрево лодки не стихает…

Подтопление пока еще небольшое, объясняет оберштурман:

— Без перегруза!

— Но чертовски громко шумит, — возражает кто-то так же равнодушно.

Пауза. Или что это? Решаюсь осторожно расслабить мышцы и поднять голову. Как долго может продлиться отсрочка до следующего залпа? Если парни там, наверху, перекинули кому-то этот мяч — то мы скоро снова будем в дерьме по уши.

От сильного страха меня прошибает холодный пот: Я еле-еле держусь на ногах. Это не тот страх, который вырастает из живота и улетает куда-то, а скорее тот, который проникает в меня с каждым вдохом и распирает меня, заполняя все мое существо.

Чтобы немного разнообразить свои мысли представляю лицо английского Commander на эсминце над нами: бесчувственное как у рыбы, озлобленное, с разрезами глаз как у монгола. Но дальше мое воображение уже не проходит: Ведь я даже не знаю, у него на голове каска или фуражка? Как Томми поступают в таких случаях? Уверен, гораздо небрежнее, чем наши парни: значит, фуражка, а не каска. Английская офицерская фуражка — интересно, как она выглядит? Американскую я еще могу себе представить, но английскую — это совершенно неясно для

меня…

Я даже не знаю, какую форменную одежду носят экипажи у Томми. Белые бескозырки на голове? Или береты? С ремешком как у нас или нет? И наверняка у них нет ленточек как у нас… Но в любом случае, в этих проклятых английских брюхах у них компактная английская жрачка: жареная рыба и ham and eggs and tea with milk and sugar — pancakes, вероятно тоже, а еще preserves, и нежный английский джем…

Скорее всего, это типично для них: То, что Томми едят на завтрак мне известно, но то, как наши уважаемые противники выглядят, я не знаю. Royal Navy: Никогда не встречал этих господ.

Новый доклад акустика. Мы словно на острие ножа. «Золингеновские ножи — самые острые ножи.» Господи! Моя голова буквально набита изречениями! «Пошли за шерстью, а вернулись стрижены.» Такие и подобные им клише имеется в голове каждого, хочет он того или нет.

Командир лодки приказывает положить руль лево на борт: Пожалуйста, пожалуйста — почему нет? Левый борт настолько же хорош, как и правый борт. Свободный выбор. Все испробовать, что приходит на ум командиру — это теперь наш способ.

Я так сжимаю зубы, что мышцы скул заболели: теперь Я должен принудить командира эсминца, атакующего нас сверху — телепатически приказать ему — взять правильный курс. Нет! Сейчас это звучит с точностью до наоборот: для него ошибочный, а для нас правильный курс. Эсминец должен сделать, в то время как мы уходим на левый борт и описываем полукруг, поворот на правый борт: этот сукин сын должен приказать: «Board!».

Сосредоточившись, направляю всю свою волю, словно сконцентрированный в узкий пучок луч, на него. Картина одетого во фрак гипнотизера стоящего впереди на помосте летней сцены городской ярмарки пронзает мне мозг: Его пристальный взгляд, вспышки света исходящие из головы. Мэри Бакер Эдди и ее религиозная секта «Христианская наука» — тоже ставили умственную силу во главу угла. «Science and health — with mother-church in Boston…».

С силой сжав веки, пытаюсь создать еще большую концентрацию мысли в одной точке. Хорошо еще, что я знаю, что английское слово «board» означает правый борт.

И опять щелканья и потрескивания этого трижды проклятого Asdic! Командир приказывает обеим машинам идти на среднем ходу. Теперь он определенно должен знать, как долго сможем мы выдержать такую роскошную скорость хода. Совершенно неэкономичную, кстати говоря. На полном ходу тока в аккумуляторах хватит всего на полчаса. Затем подойдут Jonnies и наступит нам fini.

По ритмичному вздрагиванию моей левой руки можно видеть, как сильно бьется мое сердце… Я не могу влиять на его биение, но могу выжать воздух из легких, пока они не опустеют. Пульсация крови становится из-за этого еще медленнее. Я чувствую ее стук в висках. Недостаток кислорода уже просто давит меня. Но мне пока еще удается победить это давление сильным глотанием. А в следующее мгновение мне буквально разрывает рот: С молниеносной быстротой я вкачиваю в себя кислород, до тех пор, пока легкие не начинают болеть.

Снова и снова звонко пощелкивают, жужжа, ищущие импульсы по телу лодки. Мне отлично известно: При попадании волн Asdic на прочный корпус происходит преобразование энергии, которое превращается в лодке в акустические сигналы. Почему, как — этого нам никто не рассказывал. Но вот оно — в реальности! Гидролокатор Asdic работает в полосе ультразвуковых частот. Неснаряженные пловцы в воде вероятно тоже должны чувствовать определенные частоты его импульсов… Вот вдруг раздается звук, похожий на звук, производимый маленькими камушками

встряхиваемыми в ботанизирке, переходящий затем снова в до ужаса странный щебечущий скрип, напоминающий звук, когда проводишь ногтем по зубьям расчески. А вот гидролокатор эсминца пронзительно визжит, долбя или барабаня по корпусу лодки. Каждый раз звучит иначе. Зачастую и вовсе нельзя определить эти проклятые шумы.

Мой старый наставник — инженер-механик в училище — как-то сказал: «Звучит так, словно коза срет на барабан своими катышками».

Четыре, пять взрывов. Никаких сомнений: Они все еще пасут нас.

А что делает командир? Он стоит, опершись рукой на колонну перископа, словно

задумавшись. Старик сейчас сказал бы: «Улетел мыслями!» Или: «Это будет вам стоить, в целом, пару килограмм сосисок — включая транспортные расходы на доставку хлопушек…».

Опасность глубинной бомбы можно рассчитать по шумности ее взрыва. Даже в 200 метрах от цели бомбы могут греметь довольно сильно. Но здесь на нас валятся чертовски тяжелые бомбы. Конечно, меньшего калибра, чем обычно, но чертовски тяжелые…

Наверно никто еще не видел взрывов тяжелых глубинных бомб на глубине. Через иллюминаторы с бронированными стеклами или смотровые отверстия размером с тарелку водолазного купола это можно было бы отследить. Но у нас таковых не имеется. Представляю себе огромный, словно белый огненный вяз, раздутый взрыв в черноте морской глубины, и раскаленный и сияющий одновременно фиолетовым цветом. Взрывы вблизи имеют острые, резко очерченные контуры. Если же бомбы взрываются далеко, то молния взрыва теряет свой резкий абрис, она истирается и становится размытой, словно черта проведенная углем.

Поворачиваюсь и смотрю на акустика. Он закрыл глаза, втянул губы внутрь рта: Таким образом он смотрится как терпеливый зритель на концерте. Во фронтальном освещении из прохода его лицо выглядит совершенно плоским и без текстуры: как фото при свете вспышки.

Мне не нужно слышать все, что сообщает акустик. Я уже знаю, что он имеет минимум две цели. Я вижу это по его манере поворачивать ручку настройки своего приемника: сначала быстро по всему кругу, затем коротко туда-сюда, затем снова по всему кругу. И одновременно на одном и на другом месте круга возникают короткие всплески: цели. Итак, два эсминца! Два — по меньшей мере. Катеров здесь вроде не видно.

От новой серии бомб прыгают и дребезжат листы настила.

Наконец командир дает новую команду рулевым. Приказывает повернуть влево. Если мы здесь хотим выйти, то командир должен был трижды все продумать. Но как ему одному удается по сведениям, которые кричит ему акустик, связать воедино картину положения нашей лодки и описывающих кривые, атакующих нас эсминцев противника? Трехмерный слалом с черной повязкой на глазах, это именно то, что здесь и происходит.

Первого помощника нигде не видать. Но не может же он просто так слинять куда-то! Он должен быть в централе. И тут я обнаруживаю в кормовом отсеке съежившуюся в углу фигуру: Присмотревшись вижу, что это первый помощник: сжался там в комочек!

Инжмех поставил правую ногу на опору руля глубины, уперев локоть в колено. В таком странном положении он бросает время от времени обеспокоенные взгляды на командира. Вид такой, будто он срочно хочет просить его уйти. Но тот сидит неподвижно, как модель в рисовальном зале Академии. Центральный пост скудно освещен, а теперь еще и толстые слои дымки кружатся в помещении. Я могу видеть лишь призрачные фигуры в этом тумане. Командир прислонился спиной к тускло-серебряно парящей в тумане колонне перископа, одна ноги в сапоге вытянута горизонтально. Правая рука лежит на ноге, а левая засунута в карман брюк. Даже не могу определить, на чем он сидит.

Чертова вода в лодке! Могу только надеяться, что поступление воды остановлено. Если лодка станет еще тяжелее, это не сможет больше сочетаться с нормальным ходом на электромоторах — во всяком случае, не слишком долго.

Мы должны откачивать ее, откачивать не переставая! Если бы мы могли откачивать ее постоянно, я бы себя лучше чувствовал, по любому! Но основной водоотливной насос наверное сам черт сконструировал: Он — превосходный источник шума, созданный для привлечения внимания противника. Наш водоотливной насос можно услышать на палубе корабля, там, наверху, незащищенным ухом.

Никаких шансов! Ждать! Ждать и пить чай… Эти проклятые, стекающие капли падают мне прямо на голову! Они выводят меня из себя! Произношу слова в такт падающим каплям: Из себя… Из себя…

Вот уж выражение: Хотел бы я увидеть хоть однажды, как кто-то выходит из себя, из своей кожи.… И внезапно вижу, как наяву, ярко-красное тело мужчины, его мышцы без кожи, в моем анатомическом Атласе, и рядом с ним лежащую словно мешок, кожу.

Новый резкий треск — и тут же еще и отзвук бомб! Лодка дает дифферент на корму как испуганная лошадь, желающая рвануть вперед: Она сильно вздрагивает и рвется в сторону. Если теперь ослабнут крепления или фланцы дадут течь, то зеленое море рванет внутрь…

Перехватываю несколько испуганных взглядов: Серебрянки! Один исказил лицо от явного страха, словно корчащий рожицы ребенок.

Сколько уже длится весь этот балаган? Решаюсь взглянуть украдкой на часы на моем левом запястье. Но так не могу различить стрелки. При этом слабом свете я должен поднять руку или опустить голову, однако, это было бы слишком явное движение. Не шевелись! Будь как все…

А командир? Туман в централе стал прозрачнее, но по выражению лица этого человека нельзя ничего узнать. Он смотрит рассеянным взглядом. У него странный, как бы обращенный внутрь себя взгляд…

Снова грохот и треск. Неразбериха колотушек литавр и кузнечных молотов. Вихри литавр и отдельных щелкающих ударов. Под этот хаос взрывов не могу вспомнить ни одного стихотворения.

Точно! Это должны быть минимум два эсминца. Один поблизости, другой подальше. Но почему вообще бросает бомбы тот, второй, если он не над нами? Почему он не определяет нас по пеленгу? Или они бросают бомбы просто в подозрении, что мы где-то тут, так как все еще не имеют точного пеленга нашего местоположения?

Но так ли это? Возможно ли, чтобы там наверху, все же, не оказалось ни одного сверххитрого парня, как я их себе представляю?

Слава богу, командир отреагировал во время взрывов бомб и приказал двигаться полным ходом. А сейчас снова приказывает обеим машинам идти на малом ходу.

Лейтенант-инженер приказывает:

— Откачивать!

Замечаю только, что он вообще приказал откачать воду. Таким продолжительным шумом он должен провести указующий луч на наш борт. Но инженер начеку. Теперь он, конечно, ожидает с нетерпением того, что сможет скоро снова запустить помпу.

С ума сойти: Он ждет следующее бомбометание как ребенок свой рождественский подарок. У него в голове ничего другого нет как откачка воды, и он ждет лишь момента, когда снова начнется заварушка. Ему следовало бы разъяснить дядюшкам с верфи, что помпа лучше всего работает, когда на лодку сбрасывают глубинные бомбы: ее рабочий шум тогда не слышен противнику!

Просто чудо, что прочный корпус все еще держится. Больше чем чудо — при таком состоянии лодки!

Командир снова всасывает нижнюю губу и жует ее, обнажив зубы. Еще при этом стягивает и брови таким образом, что глаза кажутся огромными. С таким количеством белка вокруг зрачков я еще никогда глаз не видел. В голове буквально стреляет предупреждение моей матери: «Если будешь пялиться и гримасничать, то у тебя однажды глаза на лоб вылезут!» Мне должно быть тогда было лет шесть.

Сосредоточься! приказываю себе. Попридержи мысли! Они не должны лететь до Хемница! Запоминай, что происходит вокруг. Держи глаза открытыми. Будь очевидцем, отмечай каждое мгновение, наблюдай собственными глазами за глазами других — вахтенных центрального поста, глаза которых, например, то и дело дико мечутся; вот еще несколько неподвижных, разорванных паникой глаз. А вот затемненные тесно стянутыми бровями глаза оберштурмана! Припухлость нижних век — она всегда вызывала у меня трудности при написании портретов. Слезный мешок, пластичный свод влажного глазного яблока: тоже не просто. На глазах можно было зубы себе сломать. На глазах зубы! Что за отвратительное выражение!

Лодка опять сотрясается так сильно, что мы все падаем. На доли секунды кажется, что я нахожусь в полностью набитом людьми трамвае, который выпрыгнул из своего пути и теперь грохочет и трясется мчась по булыжной мостовой.

Если бы мы не стояли так плотно, то я снова свалился бы с ног. На подлодке нет, в отличие от трамвая, потолочных петель для рук.

И теперь я не могу освободиться от иллюзии трамвая: Серебряники могли бы чисто сойти за кондуктора трамвая: В своих синих тряпках с этими придурковатыми серебряными галунами на рукавах, совсем как в обычной жизни. И никакой сменки на все дни! Мой взгляд выхватывает два ряда стиснутых вместе обнаженных зубов — еще один способ справиться с тряской и вибрацией: рожа широко осклабилась в гримасе подобия улыбки, а потому и зубы видны. Я не знаю, кто этот человек, которому принадлежат эти зубы. Хорошие зубы! У экипажа плохих зубов нет. Не принято иметь на подлодке плохие зубы. Выпадение волос допускается, а плохие зубы — нет.

К господам серебрянопогонникам это не относится. От них никто и не ожидает наличия таких аккуратных, ухоженных зубов, как это принято у экипажа лодки. Серебрянопогонники провалились бы, вероятно, всем скопом, при медосмотре на годность к службе на подлодке. То, что они получат полный кайф от похода на подводной лодке со всеми его особенностями в боевой обстановке, им определенно никто ничего не сказал. И вот хлебают по полной! То, что они здесь сейчас испытывают, станет практическим обучением для этих тупых, надменных болванов, только к сожалению, слишком поздно.

Остались ли они вообще еще теми же серебянопогонниками, которые были на лодке при первой попытке выхода в море? Не появились ли здесь новые лица? Кажется, это не могут быть те же люди что выходили с нами вчера? Но кто знает!

Один из толстяков стоит почти вплотную к штурманскому столику. Этот полный, важный человек со многими полосами на рукавах близок к нервному срыву. Он так глубоко втянул голову в плечи, будто ожидает удара молотка. По-видимому, он стоит на коленях, но не могу понять, почему.

А концерт продолжается! Опять серия взрывов! Я едва их воспринимаю. Как это понимать? Мой череп словно пуст — или мой мозг заблокирован?

— Всплывайте! — орет кто-то громко и отчетливо и именно в шквале разрывов глубинных бомб.

Ага: Чинуши с верфи!

Их всплытие могло бы происходить так: вверх по лесенке, открыть люк — не забыть выровнять давление — и затем с борта броситься в темную воду и заплескаться в ней… медленно и уютно.

И вновь раздается тот же голос:

— Всплывайте! — и тут же другой голос:

— Да дайте же ему, наконец по морде!

Но этот возглас теряется в шуме с кормы.

Лейтенант-инженер словно ласка скользит в кормовой отсек. Внезапно становится темно. В корме что-то резко щелкнуло пару раз. Дьявол его разберет, что там случилось. Может ли так щелкать, когда вылетают предохранители?

Несколько лучей фонариков пересекаются. Взглядом ищу командира, но вижу только несколько ярко освещенных испуганных гримас.

— Искрение в электромоторном отсеке! — произносит централмаат. Пахнет озоном, как после грозы.

Я только удивляюсь, как для такого фейерверка еще нашлось достаточно кислорода в воздухе…

Серебрянки здесь в централе и далее к корме должно быть видели ослепительные электрические дуги и слышали резкое потрескивание: Паника висит в воздухе.

— Веселое дело, — раздается бормотание чуть не в мое правое ухо, когда доносится металлическое дребезжание. Что это еще может быть? Внимательно, с крайним напряжением, вслушиваюсь. Но дребезжание больше не повторяется. Слышу только проклятия и ругательства из кормы.

Во мне снова набухает холодная ярость от того, что мы не можем защищаться. Мы не можем даже убежать, нас даже не достанут и не зароют в землю. Нет ничего хуже такой позорной пассивности.

Сильная судорога сжимает в теле все мышцы. Когда, наконец, он настанет — coup de grece?

В полумраке с носа и кормы в центральный пост прибывает все больше людей. Вмиг возникает беспорядок. Слышу, как орет вахтенный, и вижу централмаата размахивающего руками. Несколько серебрянопогонников внезапно вплотную становятся передо мной и вперивают взгляд в командира. Что, к черту, все это должно означать?

— Мы не хотим окочуриться здесь как крысы! — Отчетливо доносится из шквала голосов. Это должно быть кто-то из них!

Что сказал этот человек? Окочуриться?! Давненько не слышал я этого выражения. Звучит как на моей саксонско-тюрингской родине. Теперь уже орут пять-шесть голосов. Едва могу разобрать, что они все орут, но различаю только несколько раз короткое слово:

— Всплывайте! Всплывайте!

Не могу сдвинуться ни на сантиметр. И все еще не могу видеть командира. В следующий миг в толпу буквально вкручивается крупный парень, который преграждает мне взгляд и впивается в меня, чуть не в самое лицо, расширенными от ужаса глазами. В этот момент сильный взрыв снова чуть не валит меня с ног. Крепко сжимаю веки в ожидании второго удара, но его нет. Очень медленно расслабляю мышцы, открываю глаза, но вокруг темно. Из темноты доносится неразборчивый гул многих голосов:

— Вы должны немедленно всплыть!

— Лучше всплыть и сдаться. Они же потопят нас!

— Ради Бога, всплывайте! Дайте же приказ на всплытие! — это орет тот, с четырьмя поршнями на рукавах.

Грохочет и сверкает и снова грохочет и сверкает. Опять искрит в корме. Неужели полетели предохранители? Или так тушат горящие кабели? Это было уже четвертое короткое замыкание. Лучи света фонариков снова бродят и натыкаются на резко-очерченные, искаженные рожи.

Проклятье: Эти скоты мешают мне пройти. Оттесняю двоих одновременно с пути. Один шатается, падая на спины рулевых. Другой кричит как смертельно испуганный баран. Обезумел, что ли?

Снова зажигается свет. И опять ор:

— Дайте немедленно команду на всплытие!

Всплывать? Прямо под бомбы? Вижу, как дневальный командира наклоняется и словно пловец брассом расталкивает серебряников и проворно, будто хорек, освобождает пространство между ними и командиром. Теперь он оказывается между ним и мной, отодвигая меня при этом в сторону. Во мне мгновенно вскипает ярость: Чего хочет этот чокнутый? И тут в молниеносно вздернутой высоко вверх руке дневальный показывает мне пистолет, и прижимается за командиром, так, что я отчетливо вижу, как он, сзади, вдвигает пистолет ему в руку.

— Господин обер-лейтенант..! — слышу его голос.

Не хочу верить своим глазам: Командир, этот истощенный, рано поседевший недавний выпускник училища, стоит перед фронтом из громко требующих всплытия серебряников, пистолет в руке и направляет его в живот стоящего на пути болвана.

Ощущаю себя на одно мгновение присутствующим на съемке сцены для фильма. Не слишком ли поспешно схватился командир за пистолет? А может так и надо?

Две бомбы взрываются одновременно: настолько коротко звучат их разрывы, по очереди. Снова где-то дребезжит стекло. Акустик сообщает новый пеленг, но я не понимаю его, так как теперь командир ясно слышимым голосом говорит в тишину, наступившую после взрывов:

— Здесь командиром являюсь я! Здесь на борту я ответсв…

Последний слог теряется в громком взрыве как минимум трех бомб. Лодку так сильно встряхивает, что толпа из серебрянопогонников чуть не валится с ног. Но командир стоит твердо, словно прибит к полу, лишь пистолет слегка раскачивается в его руке. Когда грохот стихает, он выкрикивает:

— Если мои приказы не будут выполняться, я применю оружие!

Через его плечо я вижу в плотно прижатых друг к другу фигурах ужас на неподвижных лицах. Пленка, которая еще писала фильм, остановилась. На полминуты не слышно ни звука, затем командир необычно высоким голосом говорит:

— Вы сейчас же, немедленно, располагаетесь на выделенные Вам места и больше не покидаете их до прихода на место!

При этом он медленно опускает оружие.

Уже снова киношка — на этот раз как хорошо отрепетированная сцена: командир делает наигранный жест рукой, словно фиксируя его. Он хочет показать, что это кадр снят окончательно. И повторений не будет.

Замечаю, как командиру сразу надоело держать пистолет. Это в вестернах его задвигают коротким толчком в кобуру — но здесь, к сожалению, так не получается. Дневальный протягивает руку и забирает пистолет.

Наконец серебряники выходят из ступора, и происходит чудо: никто из них не открывает рот. Один за другим протискиваются, словно на ходулях, несколько человек вперед, в носовой отсек, а другие исчезают в кормовом.

Командир поворачивается ко мне. Вижу, как дрожат его губы.

Мне кажется, что моя голова стала большим пузырем, в котором взбалтывают комковатый соус. Может быть, мой мозг уже разложился?

Мне требуется большое усилие, чтобы не свалиться. Только не сейчас! Только не это! Ни за что на свете! Если уж подыхать, то с циничной ухмылкой на устах — но не как двинутый по фазе!

Эти проклятые ублюдки, что стремятся забить нас здесь как свиней! Падлы проклятые, загнали-таки в ловушку! Хотя, все это было ясно и предсказуемо!

У меня так и череп может лопнуть от всего этого! — Что за вздор! Он выдержит и не такое. Его прочный корпус рассчитан на многократную нагрузку и прекрасен своими изгибами. Но однажды я слышал, как один рабочий свалился головой на бетон, и череп его лопнул как кокосовый орех. Не многое имеется в нем для сопротивления свода: тонкие кости, швы… Сделан, однако, изящно: Толстая кожа, в целом, удерживает части черепа, даже тогда, когда все сломано.

Вспомнил: Роднички на черепе называются сварными швами. Точно как у старины Фонтане. Фонтанирующие роднички! «Странствия по марке Бранденбурга». «Бранденбургская пустошь,/ Бранденбургский песок!»… Как там дальше? Точно: так и звучит рефреном: «…Это радости жителя Бранденбурга,/ Это его Родина!»

Родина — Родина. Слово эхом отзывается во мне и не хочет исчезнуть…

Повезло еще, что наш инжмех знает свое дело. А сколько у нас сегодня идиотов, командующих на подлодке, за которых нельзя поручиться! — А что ты называешь «поручиться»? Быть полностью отданным на волю кого-то… Что за дурацкое изречение: Отдаться на «волю»!

У меня возникает такое чувство, что я стою не на плитах настила, а на льду. Если лед вдруг затрещит под тобой, нужно лечь и вытянуть все свои четыре конечности в стороны: площадь опоры увеличивается. Но, если бы я придерживался этого правила здесь, это выглядело бы полным идиотизмом! Бомбы, которые детонируют косо под самой лодкой, должны быть самыми опасными. Интересно, а были ли вообще сброшены на нас по-настоящему тяжелые бомбы?

Снова два взрыва. На этот раз сносно. Странно: урчащие булькающие звуки стихают как отрубленные, вместо того, чтобы лопаться с шумом. Помпа работает еще в течение нескольких лишних секунд. Черт! Теперь те, наверху, должны услышать это чудовище. Нашим парням надо быть чертовски внимательными, если они хотят поймать подходящий момент к ее включению. Без шума и незаметненько делать свое дело…

Те, наверху, хотят сделать из нас мясной фарш, приготовить из нас студень. Эти сволочи предвкушают сожрать миллиарды наших серых клеток, наших белых и красных кровяных телец…

Хватит распускать нюни! приказываю себе. До такого дерьма дело не дойдет!

Глубокий вдох! Выдох! Ягодицы сжать! Зубы стиснуть! Усмирить мысли так, чтобы привести их в систему: Что там с протечками? Где точно просачивается вода? Какие распоряжения отдает старший машинист? Что там с аккумуляторами? Вонь стоит хоть святых выноси. Это они воняют? Могут ли они взорваться? Придется ли нам перемыкать испорченные банки, и достаточно ли для этого у нас на борту перемычек?

Что еще? Все ли исправно с системой рычагов кингстонов? Система рычагов кингстонов проходит через прочный корпус в балластную систему. Может ли быть порван в ней сварной шов?

Вопрос за вопросом, но нет никого, кому могу их адресовать. По крайней мере, система управления рулями, кажется, больше не вызывает трудностей.

И снова вращаются — как мчащееся в никуда колесо карусели — мысли в моей черепной коробке: Балластная система — Система рычагов кингстонов — Банки аккумулятора — Перемычки… Мозги лопнут! А еще эти чертовы топливные цистерны! Если в них есть пробоины, то мы вовсе этого не заметили бы, а выходящее масло или солярка имеют довольно плохое свойство сразу подниматься вверх. А уж там выложат дорожку, как на охоте, на водяной поверхности — красиво переливающимися цветными пятнами, которые только слепой не заметит.

Никто не знает, сколько лодок было найдено с помощью таких вот масляных пятен и затем уничтожено глубинными бомбами.

Правда, лодка типа VII–C является удачно сконструированной, чудесной лодкой. Балластные цистерны 1 и 5 располагаются, например, вне прочного корпуса. Это было бы не так плохо само по себе, но их расположение делает необходимыми проведение этих чертовых вводов и уплотнительных втулок в прочном корпусе — а именно систем рычагов, которыми обслуживаются клапаны вентиляции. Чтобы уплотнить эти вводы, необходимы фланцы. И конечно изогнутый против наружного давления фланец, без всякого сомнения, гораздо хуже стали.

Внезапно вижу и ощущаю как наяву, хотя и пытаюсь запретить себе это, словно внезапную зубную боль, стрелы воды толщиной в руку, пронзающие подлодку через треснувшие фланцы — здесь, там, всюду — и даже на противоположной стороне бьющие насквозь, словно взрывы.

Командир отдает команду рулевым. Затем приказывает опуститься глубже. Еще один приказ рулевым.

Доклад от акустика! Командир закусывает верхнюю губу. Вообще принял ли он сообщение?

— Лодка идет курсом 260 градусов! — поступает доклад рулевого.

— Разрешите вопрос: откачивать? — шепчет вахтенный.

— Сразу со следующими бомбами, — также шепотом отвечает командир.

Слава богу: Он отреагировал.

Централмаат занимает свою позицию. Почти одновременно с новыми взрывами он приказывает включить главную помпу. Она работает и работает, так как треск, грохот и бурное шипение вовсе не хотят прекращаться на этот раз.

— Откачка, — шипит инженер, когда шум, наконец, слабеет.

От командира не поступает новых приказов. Итак, старый курс, старая скорость хода. У нас снова появился шанс соскочить с крючка. Шанс всего в нескольких коротких минутах, в которые наши противники покидают это место, так как их собственные машины и винты создают слишком много шума — то есть, между началом их движения и сбросом бомб.

Но почему командир не хватается за этот шанс?

У меня такое впечатление, что он может сделать себе из сообщений акустика так же мало представления об общей картине боя, как и я.

Те, наверху, не выпускают нас из клещей. Они держат палец на спусковом крючке, желая получить Крест Виктории. Наконец-то они заполучили своего заклятого врага, и теперь хотят заплатить по счету — раз и навсегда.

Над головой кружит, падая белыми снежинками, краска. Надо бы оштрафовать верфь за некачественные покрасочные работы. Все же братишки должны были использовать краску получше! Здесь она, однозначно, слишком непрочная. Она должна быть не просто прочной, а бомбопрочной. Вероятно, на борту у нас сейчас находится тот, кто был ответственным за внутреннюю покраску лодки. Он должен был лично осмотреть центральный пост…

Опять взрывы двух бомб и еще больше осыпающейся на голову краски.

Всматриваюсь в группу из четырех человек, в составе которой командир с вахтенным, первый и второй помощники: «Рыцари глубины». Они, эта величественная, оттененная задним фоном группа стоят как пришибленные: с поникшим видом, с безвольно повисшими руками. Рыцари печального образа! С таким грустным, скорбным выражением словно их вот-вот зажарят, как мои любимые французские тосты.…

Кстати, а что нужно для их приготовления? Хочу прогнать прочь мысли о рецепте приготовления гренков, но внутренний голос возражает: Размышляй так! Мысли будут делом заняты! Ладно, сдаюсь я: Прежде всего, нужно молоко. В молоке размочить ломтики черствых булочек. Еще нужны яйца. Во взбитые яйца окунуть каждый смоченный в молоке ломтик. Затем растопить на сковороде кусочек сливочного масла так, пока оно не зашипит, и обжарить размоченные ломтики до золотисто-коричневого цвета. Корицу смешать с сахаром. Ах да, корица! Интересно, а когда в последний раз я вдыхал аромат корицы? Точно! Когда к рождеству выпекали печенье с корицей в детском саду: печенье в виде звездочек и полумесяцев. Полумесяцы были моим коньком. Чтобы их вырезать из тонко раскатанного теста, надо было взять два стакана различного диаметра для вырезания и тогда дела шли как по маслу…

Чей-то сапог стукает по плитам настила. Стук привлекает к себе взгляды. Это вахтенный центрального поста.

— Черт тебя подери! — ругается командир.

Все тут же замирают снова как памятники. Молчок, губы на крючок! Тише воды, ниже травы! Голову слегка вжать в плечи, немного пригнуться, ноги чуть согнуть в коленях. Но прежде всего, напрячь ягодицы, задницу сжать как тисками. Так, чтобы задницей грецкие орехи колоть можно было бы.

Бернингер как-то рассказывал об одной проститутке, которая ему, якобы, такое продемонстрировала — в канун рождества расколола ему таким способом фунт орехов. «Она проделала это даже с позолоченными грецкими орехами! Вот что значит тренировка!» — настаивал Бернингер.

Три взрыва подряд с сильным отголоском. Когда шум стихает, помпы немедленно отключаются. Лейтенант-инженер достоин похвалы. Он досконально знает свое дело. Он так быстро переключает передачи, как будто делал это всю жизнь.

Лицо вахтенного инженера четко видно за колонной перископа: глаза, глубоко запавшие в глазницы. Жемчужины пота на висках, две пряди волос свисают до переносицы, лоб в поперечных складках, рот одно темное отверстие, в которое втиснуты бескровные губы… Совсем как в кино: хорошая режиссура, первоклассная маска. Лейтенант-инженер, герой моря, какого публика УФА не могла бы желать себе лучше!

Снова резкий троекратный щелчок, затем шум и глухие отзвуки. Бомбы для “устрашения” или для “самоуспокоения”? Конечно, это они! Иначе что?

А это еще что такое? Шум, который я слышу теперь через стальную стену, понимаю с трудом: У меня слишком небольшой опыт в расшифровывании фрагментов шума такого уровня. Командир, кажется, тоже слышит впервые такие шумы. Он прислоняется, фуражка на затылке, к колонне перископа и пристально смотрит вниз перед собой. Очевидно, он знает какой вид производит, и ведет себя соответственно: Еще один актер киностудии УФА.

А как далеко мы уже ушли от мыса Pointe de Saint-Mathieu? Дальше, чем от того места, когда я видел маяк, мы, конечно, еще не отошли…

Маяк Saint-Mathieu был бы прекрасной точкой пеленга для оберштурмана. Но мы крадемся в глубине совершенно слепые. Не имея ни малейшего представления, где мы точно находимся. Игра в жмурки! Хорошо еще, что компас работает. Но куда нас затянуло течение и длительные бомбежки за это время, компас нам не подскажет…

К счастью нам больше не приходиться бояться минных полей. В этом районе уже слишком глубоко для якорных мин. И для электромин тоже. Мы делаем прогресс, при всем при том…

Тишина. Почему ничего больше не происходит? Рулевые сидят перед своими кнопками и рычагами, инжмех снова стоит за ними и не отводит взгляда от манометров. Командир прислонился к колонне перископа: каждый на своем месте.

Больше никаких импульсов шумопеленгатора? Почему эти скоты там наверху не двигаются? Ведь они должны были бы услышать нас даже невооруженным ухом… И к тому же, они, конечно, еще имеют наш сигнал на своих устройствах. Могли бы ударить наверняка! Что за чушь!

Мой вопросительный взгляд встречается с таким же у первого помощника. Он слегка приподнимает плечи и отводит взгляд.

Что может означать эта пауза? Отсрочка? Облизывается ли кошка только лишь для того, чтобы прыгнуть на мышь? Дьявол их знает, что замышляют наши господа противники…

Так как уже несколько минут снаружи тихо — совершенно тихо, решаюсь на движение: Поворачиваю голову налево и направо, словно желая проверить, работают ли еще мои шейные позвонки. При этом делаю несколько глубоких вдохов-выдохов.

Моему примеру следуют другие: Второй помощник тоже начинает шевелиться, а первый помощник странно переступает. Мне не видно его ног, так как он стоит слишком близко от меня, но вижу, как он переводит вес тела, покачивая плечами.

Командир все так же стоит неподвижно словно статуя.

Как пчелы жужжат наши электромоторы.… И тишина…

Может быть, наших дорогих противников настолько раздражает определение нашего местоположения с помощью шумопеленгатора, что они отказались от него? Вода — это не просто вода: ее плотность и температура тоже играют свою роль. Следует ли отнести на наше спасение то, что здесь, вблизи побережья, условия определения местоположения подлодки особенно плохие? Кроме утесов, в воде имеются и водоросли и тина. И наверно немного можно узнать с помощью Asdic.

Но находимся ли мы все еще в контакте с врагом? Может быть, мы уже слишком далеко удалились от побережья? Я бы многое дал, чтобы узнать, где же мы стоим, собственно говоря.

Снова слышен шум — но как бы для предупреждения: На этот раз взрыв прозвучал гораздо глуше, чем все прежние.

Командир втягивает воздух ноздрями. Должно ли это стать сигналом того, что мы можем вздохнуть? — Вздохнуть? Это слово звучит напоминанием о чистом воздухе. Воздух на лодке довольно спертый.

Наверное, и сжатого воздуха тоже стало мало. Так как промежутки времени, которые отмерили нам Томми для откачки, были слишком коротки, чтобы позволять насосам работать достаточно долго. Только короткими промежутками, но часто. Более часто инжмех, конечно, не мог себе этого позволить: Слишком ценный на глубине сжатый воздух.

«Взять измором» — такой terminus technicus для процесса, который противник хочет, по всей видимости, применить к нам: Лодку держат так долго под водой, пока либо ток в аккумуляторах, либо сжатый воздух и кислород не закончатся. Или все вместе и сразу. «Измор», это, конечно, лишь чертово понятие для всего процесса: Здесь от голода никто не страдает. Хотел бы я увидеть того, кто теперь потребовал бы себе жрачку.

Опять идем ходом «подкрадывания». Самый малый ход. И никакого шума.

Черт изобрел эту передачу звука в воде. Однако, будучи ребенком, я иначе смотрел на это. Мы из этого делали наши шалости. Что это был за сильный шум, когда мы, в ванне, держали голову погруженной в воду, а снаружи по ванне кто-нибудь стучал. Даже капли из водопроводного крана звучали тогда как удары молотка. А когда вливали порцию новой воды? Это было так, будто Ниагарский водопад падал в ванну.

Я даже как-то подсчитал: Под водой звук стука в 5 раз более силен чем в воздухе.

Все еще ничего?

Мое чувство времени улетучивается. Не имею никакого представления о том, как долго уже продолжается это молчание.

Еще пауза?

Мой скелет никогда ранее не был мне так заметен как теперь: Это проявляется в том, что кости как будто соревнуются с мышцами в развитии боли.

Отчаяние охватывает меня при мысли, что если бы все, что израсходовано Создателем неба и земли на строительство моего тела, ушло здесь и сейчас в небытие: Эти трапециевидные мышцы моей спины, двуглавые мышцы и мускулы…

Я изучал пластическую анатомию. Не то, что я могу назвать все кости и все мышцы, но в грубых чертах я совершенно хорошо умею отображать их на картине, и если подниму сейчас правую руку ко лбу, то представляю, что в ней происходит.

Что же касается костей, то на этой подлодке сейчас собраны: 100 позвоночников с 2400 позвонками, 100 крестцами и 100 копчиками. Сотня черепов, каждый из 33 костей — дает в сумме 3300 костей черепа. 200 ключиц, 200 лопаток, 1000 пястных костей, 2800 костей пальцев. В целом около 20000 костей — целая гора, если представить себе их лежащих в одной куче.

На костях висят мышцы: активный и пассивный аппарат движения. Мышц даже еще больше: в целом добрых 60000 коротких, длинных и широких мышц. И каждая отдельная из них может болеть: 60000 различных болей!

Мышцы плохо переносят соленую воду. Сначала при замачивании, пожалуй, возникнет вид солонины, которая вскоре испортиться, потому что слишком долгое вымачивание приведет к распаду тканей. Сначала вздуются животы, если прочный корпус подлодки упадет так на дно, что не возникнет пробоин. Иначе напор воды будет сильнее, чем давление газов в кишках. А затем разрыв тел…

У меня появилось такое ощущение, что с моими ушами не все в порядке. Может у меня нарушение слуха? Или просто, в самом деле, все еще ничего не слышно? Ничего кроме зуммера электродвигателей? Может ли быть так, что господа смотались со службы? Просто, как говорила бабушка Хедвига, «ни с того ни с сего»?

Акустик сидит, свесив голову, как будто полностью уйдя в себя. Но внезапно поднимает голову, лицо стягивается, как будто у него что-то заболело, и он закрывает глаза. Еле-еле — будто с крайней осторожностью — он поворачивает теперь ручку настройки своего прибора. Наконец, задерживает ее, открывает глаза и докладывает:

— По пеленгу 60 градусов слабый шум винтов.

При этом его голос звучит слегка возбуждено.

Командир пробивается через проход ко мне. Быстро уступаю место: Он хочет пройти к акустику. А тот уже взял наушники и подает их командиру, который берет и прикладывает один динамик наушника к уху. Акустик слушает другим динамиком. Внезапно командир вздрагивает и втягивает губы. Затем слышу его шепот:

— Какой теперь пеленг?

Акустик сразу отвечает:

— По пеленгу 70 — цель ушла в корму.

Господи! Неужели снова начнется?

Командир поднимается и движется обратно. Обеими руками держится за стенки прохода, чтобы не спотыкаться. Я снова освобождаю место, чтобы он смог пройти в центральный пост.

— На румбе? — спрашивает он теперь более твердым голосом.

— На румбе 230 градусов!

— Держать 220 градусов, — приказывает командир. И вскоре после этого: — Одерживать! На румбе?

— На румбе 170 градусов…

— Держать 160 градусов!

Одновременно командир снова занимает место у шахты перископа.

Если бы только не этот чертов шум на лодке! Уже привычный звук наших моторов действует мне на нервы. Думаю, их шум можно услышать за несколько миль. Даже при самом малом ходе они издают проникающее повсюду пение. Вся лодка резонирует как барабан, хотя эхо должно было бы глохнуть в битком набитом пространстве. Следовало бы обложить ватой эти электромоторы. Засранцам серебрянопогонникам следовало бы изобрести что-нибудь от этих наполняющих все пространство пронизывающих звуков зуммера и пения. Но господа только пили в течение долгих лет и проебывали выделенные на модернизацию лодок деньги, вместо того, чтобы заботиться о незавидном положении экипажей, и позволили обрушить все то, что могло бы помочь.

Моторы останавливаются? Если бы все было так просто! Теперь требуется действовать рулями. Есть, правда, один фокус, но он годен только для небольших глубин: Там можно «подвесить» лодку на ее перископе. Тем не менее, этот фокус нам не годится. Он работает только при полном штиле и очень хорошо дифферентованной лодке. У нас же нет ни того ни другого. И, кроме того, мы не можем выдвинуть нашу «спаржу» и использовать ее как вертикальный балансир, так как враг дышит нам в затылок.

Близкий взрыв и сразу же еще один! Дождались!

Долбанное дребезжание дисков настила! Ну, ведь есть же резиновые прокладки на складах! Почему их не проложили? На самые простые вещи нет ума у этих серебряных павлинов. До сих пор господа не имели никакой возможности послушать терзающее нервы дребезжание и постукивание. Теперь, однако, пусть наслаждаются в полной мере! Счастье еще только, что противники не могут использовать себе во благо это дребезжание: Плитки настила постукивают и дребезжат точно в моменты взрывов.

Мой блуждающий взгляд привлек дорожный чемодан, который не знаю почему, стоит точно посреди в центральном посту. Такую картину я не смог бы представить себе даже в буйной фантазии. Выглядит так, словно в бомбоубежище на вокзале в Берлине. Но что это? Чемодан танцует. Он скачет туда-сюда, а затем делает свечку. Во мне поднимается истерический хохот.

Бомбоубежище? No, Sir: Мы скорее сидим в скором поезде, разогнанный сумасшедшим машинистом и который в безумном темпе несется по рельсам прыгая на стрелках!

Нервный чемодан успокоился. Шум снаружи тоже. Пауза? Снова отсрочка?

Опа! Новый двойной взрыв! Лодка прыгает как лошадь, которую стегнули кнутом. Затем снова рыскает вбок. Но я уже готов к этому. Я даже не вздрогнул.

— Дублет! — говорит кто-то.

Глубинная бомба опускается в секунду на 3 метра — если так, то, что же это было? Чтобы достичь глубины взрыва в 60 метров — наша глубина погружения теперь — ей требуется 20 секунд. Акустик, который может использовать шлепок бомбы в своем приборе, мог бы сосчитать секунды вплоть до взрыва и вычислить, таким образом, ее установочную глубину. Мог — но какого черта не сделал это?

Я уже несколько раз спрашиваю себя: Неужели этот акустик, который, так сказать, получает акустические эффекты, сообщает данные лучше, чем другие? Или он постоянно отвлекается? Требуется всего 20 секунд или чуть дольше подождать до взрывов, которые должны достичь его прибора точно в установленное время, как аминь в церкви — или он постоянно получает щелчок взрыва как неожиданный удар?

Командир держит глаза закрытыми. Выглядит как полная безучастность. Но, все же, он должен приказать делать что-то! Сейчас! Немедленно!

Никакого пеленга… Если корабли наверху не производят шума своими двигателями и винтами, то наша единственная выдвинутая наружу приемная аппаратура, наш гидролокатор, становится бесполезным: Мы не получаем никаких сведений, где находятся корабли противника.

Но вот снова наплывают шумы! Их можно слышать даже невооруженным ухом.

— Проклятье! Тихо! — шепчет внезапно резко командир: Один из рулевых тяжело пыхтит, пытаясь отдышаться.

Что дальше?

Наконец командир делает движение. Теперь у него хотя бы открыты глаза. Он обводит вокруг взглядом, как будто хочет пересчитать нас. Затем устремляет его в направлении акустика. Но тот не чувствует его. Он не двигается.

Лейтенант-инженер выдвинул голову далеко вперед. Похоже на то, словно он вцепился взглядом в свои манометры. Я тоже пристально смотрю, широко открыв глаза на круговые шкалы — настолько напряженно, как будто могу ему помочь этим: Словно собака на поводке! Было бы смешно, если бы не было грустно!

Но что случилось теперь? Стрелка на большом манометре передвигается в обратном направлении, лодка поднимается.

— Принять главный балласт! — приказывает лейтенант-инженер и спустя несколько секунд: — Стоп!

Не может же все быть настолько просто…

Наконец командир отдает приказ. Он приказывает малым ходом опуститься на 80 метров. Поможет ли это? Сколько глубины у нас, собственно говоря, под килем?

Акустик должен взять еще несколько пеленгов. Я вижу это в том, как он, в определенных местах, вертит туда-сюда колесико поиска. Но почему ничего не докладывает?

Кладбищенская тишина. Requiescat в pace!

Из кормовой части централи долетает заговорщицкий шепот, но ни одного громкого звука.

Люди вокруг меня, от явного старания услышать хоть какие-то звуки снаружи, стоят с напряженным ожиданием. Рты открыты. Музей восковых фигур. В Париже есть довольно известный паноптикум — как же он называется в Париже? Спрашиваю себя снова и снова, но не могу вспомнить название. То, что я не нахожу его в моей памяти, делает меня совершенно сумасшедшим. Принуждаю себя опять сконцентрироваться на внимательном слушании шумов за бортом.

— Все же, они должны, наконец, положить этому конец, — доносится до меня чье-то глухое бормотание. Что он имеет в виду, говоря такое? Покончить с нами? Покончить одним ударом?

И тут раздаются глухие взрывы — глухие, как удары по слабо натянутой коже литавр: сначала три, а затем четыре друг за другом.

Затем снова наступает тишина.

Я часто прибегал к моему запасу баллад, когда дела шли довольно коряво. Я даже знал старого Berries von Menchhausen, «Нестора немецких поэтов-балладников». Что значит — знал? Он пригласил меня в Windischleuba, «Замок в лугах», и я закатил туда на велосипеде из Хемница.

Хорошо, что могу теперь вспоминать те дни: Они были прекрасны: так сказать, есть что вспомнить. Трава стояла в метр высотой, а я сидел, рисуя, между усыпанными семенами стебельками. Как вокруг меня тогда все гудело и жужжало! А взгляд привлекал вид, где фронтон замка эпохи Возрождения плыл как тяжелый корабль в море из бушующей травы.

Команда: «Распор», вырывает меня из моих мыслей, и я вскакиваю встревоженный им. «Распор» звучит отвратительно. В Гибралтаре мы тоже имели дело с распорами и пластырями. Тогда я мог только удивляться тому, что у нас был запас крепких квадратных балок на борту — и пилы, которыми их начали быстро распиливать. Только с распорами и пластырями, которые ставились как опорные стойки в шахте, можно было стать хозяином положения и предотвратить вторжение забортной воды.

Но я ничего не слышал о том, что у нас была пробоина и угрожающее вторжение воды. К чему тогда распор?

Узнаю от первого помощника:

— Дизель надо подпереть. Похоже, там вывернуло анкерный болт.

— Это верное решение, — отвечаю, и стыжусь своих слов: Какой же я бесчувственный!

Снова три бомбы! Ближе? Дальше? Хотел бы я это знать! Но я не слышу пощелкиваний Asdic. Новый способ? Меня не удивило бы, если бы этот сброд опять придумал бы что-то новенькое.

Командир отдает команду рулевым. Не шепотом, а обычным голосом. Это настораживает меня. А теперь еще приказ и мотористам. Не могу никак принять то, что все приказы он отдает необычно громким командным голосом, и это раздражает меня.

С силой зажмуриваю глаза, но жужжание и вибрация во мне не хотят ослабевать. Мой мозг воспринимает их как высокочастотный звон — словно исходящий от винта корабля крутящегося без воды. Долго так больше не может продолжаться.

И в этот момент раздается такой резкий и громкий звук взрыва, что плиты настила начинают снова дребезжать. Еще один — и тут же еще два — три, четыре… сколько же бомб было сброшено в целом? Оберштурман не дает мне увидеть свою рабочую таблицу. Он закрывает ее телом как картежник, не желающий позволить подсмотреть себе в карты.

Не получается ускользнуть от этих парней! Из этого окружения никто не выскочит. Они имеют нас по полной программе и, конечно, в плотном кольце, и судя по всему, вовсе не новички в таком деле.

У командира такой сосредоточенный вид, словно он решает сложную головоломку. По лицу то и дело пробегают новые гримасы. Он, кажется, пришел к какому-то решению, но что он смог придумать?

Просто чудо то, как спокойно сидят сейчас серебрянопогонники. Вот двое, которые совершенно ушли в себя и сжали руками головы. Ничего больше не видеть, ничего больше не слышать… Уйти в прострацию глухоты и слепоты! Оба уже, наверное, распрощались с жизнью — и большинство других серебрянок тоже. Благоразумие — лучшая черта храбрости…

* * *

Унтер-офицер торпедный механик хочет, как нарочно, именно сейчас пройти в корму. Он делает мне жесты, которые должны означать, что ему нужны инструменты. В носовом отсеке, очевидно, тоже имеются повреждения. Я вынужден покинуть свое место внутренне кляня все: к черту такое транзитное сообщение! Акустик делает новые доклады. Прикидываю курс: собственный курс лодки, курс противника — но цифры, которые я слышу, остаются для меня абстрактными, я никак не могу преобразовать их в картины, так как мои мысли уносят меня прочь: Старик в Бресте — что он сейчас делает? Вероятно, еще дрыхнет. Когда-нибудь он все-таки должен выдрыхнуться, несмотря на американскую артиллерию. Вот бы удивился, увидев в каком дерьме мы оказались! А все те люди, которые лежат сейчас совершенно беззаботно в кроватях у себя дома… В нейтральной Швейцарии, например. Ни один из этих спящих даже не может представить себе наше жалкое положение…. А где, интересно, может сейчас торчать сам господин гросс-адмирал? Наверно «скучает» в штаб-квартире Фюрера в Wolfsschanze и целует в зад своего досточтимого Фюрера. Но какое мне теперь дело до этого жополиза в звании гросс-адмирала!

Глубина?

50 метров?

Разве мы не были только что на 80 метрах?

А возможно ли с глубины в 50 метров выйти из лодки с ИСП? 50 метров довольно много. При 40 метрах это может и получится. Я никогда не упражнялся в выходе на глубине. Серебряники уж точно нет. И сразу с 50 метров? Чистое безумие! Чепуха: Для серебряников на борту совсем нет ИСП.

Все новые мысли налетают на меня как стая птиц, хочу я этого или нет.

Экипажи подлодок, размышляю, можно было бы набирать из школ для слепых. Слепые могли бы легко научиться всем необходимым здесь приемам. Конечно, они не смогли бы прочесть значения манометров, но их можно было бы сообщать голосом. Можно было бы сделать все осязаемым: показания аксиометра, компасный курс…

Закрываю глаза, чтобы стереть картины, возникающие в моем воспаленном мозге. Если веки мне не помогут, то смогу завязать глаза лентой — Бог свидетель! Но тут веки снова

приходят в движение, и приходится останавливать их покачиванием головы.

С кормы поступают доклады о работе вспомогательного насоса. Вот, пожалуйста! Мы делаем прогресс! Однако теперь меня интересуют совершенно другие вещи, чем вспомогательные насосы. Например, доклады по пеленгу. Но их нет!

Вопрошающе лица.

Ничего!

Курс остается прежним.

Вахтенный инженер у поста управления горизонтальными рулями стоит спиной ко мне. Но когда он то отворачивается, то поворачивается к командиру, мне видно его лицо: Оно выражает собой лишь вопрошающее внимание и более ничего.

Второго помощника я тоже вижу лишь в полупрофиль. А первый помощник стоит далеко в корме, почти невидим мне в полутьме. Что за странная привычка у него вечно прятаться по углам, вместо того, чтобы стоять рядом с командиром, как это следует?

Командир снова присел. Он сидит неподвижно, как будто вслушивается не в то, что происходит за бортом, а глубоко в себя. Плечи опущены, руки, повернутые ладонями вверх, безвольно лежат на коленях. Лицо напоминает детский штриховой рисунок: глаза — две короткие, резко прочерченные черты, рот — черная буква «О». Над глазами черточки двух темных

крючков: высоко поднятые брови. Как долго еще этот человек сможет выдержать выпавшие на нашу долю пытки? Меня не удивило бы, если бы он внезапно опрокинулся на спину и забился в истерике на плитках настила.

А что произошло бы потом? Первый помощник, определенно, слишком неопытен и слишком необучен, чтобы суметь заменить командира. Никакого авторитета. Так сопротивляться серебрянопогонникам, как командир, этого он себе никогда бы в жизни не позволил. Остается надеяться только на то, что остальные офицеры лодки настолько слаженно и грамотно будут работать, что, в крайнем случае, обойдутся и без него.

Раньше я уже неоднократно слышал: То, что требуется подлодке, это: хороший обер-штурман, хороший централмаат и хороший старший машинист. Как гласит пословица: Коль в доме есть топор, то плотник ни к чему…

Вероятно, серебряники были не так уж и неправы: Может быть, нам следовало сдаться на милость Томми. Стать лесорубами в Канаде — совсем не такой плохой жребий. Во всяком случае, чертовски лучше, чем сдохнуть на глубине от удушья здесь, перед Крепостью Бреста.

Смотрю на групповую фотографию, присланную мне Кречмером из кемпинга: Все в одной лодке. Откуда они только достали свои синие одежки? В этой синей форме никто из них не смог бы ловить рыбу в ручье. Смотрю на фотографию, где наискось, чернилами, рукой Кречмера, написано: «И даже если задница сбросит все морщины, мы, все же ей назло будем пожилыми».

Странно: молчаливый Отто вовсе не выглядел соответствующим такому тяжелому изречению.

Время от времени голова централмаата тоже попадает в поле моего зрения. Застывшее в вопрошающем выражении лицо серьезно. Этот, судя по всему, надежный парень — хороший специалист.

Мои жевательные мышцы расслабляются и затвердевают, затем вновь расслабляются: скулы уже буквально болят в жестком прикусе.

Почему опять никто больше не двигается? Мы, все же, не можем вечно изображать из себя анатомический музей, паноптикум.

— Все имеет конец, — слышу, как вахтенный центрального поста взывает к мужеству какого-то серебряника. И тут же из полутьмы доносится протяжный голос:

— Лишь колбаса имеет два-а…

Звучит довольно нагло. Меня пронзает чувство умиления: Отличные парни! Просто великолепные парни! У меня настолько истощены нервы, что мог бы зареветь белугой уже только из-за этих наглых слов.

Осторожно двигаюсь и чувствую, как кровь начинает циркулировать в моих членах, но все еще не решаюсь протереть глаза — и уж вовсе не готов притопнуть ногами или помахать руками, чтобы убрать судорогу в мышцах. Я даже рискую аккуратно приподнять грудную клетку и наполнить легкие глубоким дыханием: один, два, три раза. Затем свешиваю руки, верчу головой, позволяя взгляду бесцельно блуждать вокруг. Я все еще здесь — живой и невредимый.

Командир приказывает уйти на шестьдесят метров. Все это время он держит голову повернутой в направлении поста гидроакустика. Но как ни интенсивно тот работает ручкой настройки своего приемника, обыскивая акустический горизонт, больше ничего не сообщает.

Это непонятно…

Медленно, насколько возможно тише, уйти, имея минимум две мили дистанции между нами и противником — вот было бы то, что нужно! Если бы затем эти суки захотели сбросить еще бомбы, им пришлось бы пробомбить довольно большую площадь, а мы получили бы возможность узнать, с какого направления они подходят, и где могут попытаться забить нам еще один пистон в задницу.

Чистая теория!

Знаю, знаю! Но вот чего я не знаю, так это того, что должно означать все происходящее сейчас. Хотят нас одурачить? Хотят нас, в конце концов, все же околпачить?

Если бы командир, вместо того чтобы покусывать нижнюю губу, издал хоть бы звук! В виде исключения хотя бы один. Но нет! Никакого общения ни с помощниками, ни с оберштурманом! Все стоят вокруг как соляные столбы и смотрят в разных направлениях.

Пока еще не могу пройти по лодке и представить себе всю картину нанесенных лодке

повреждений. Мы все еще находимся «under the gun». Доклады из отсеков поступают совсем неутешительные: Некоторые банки аккумуляторов испорчены, эхолот накрылся медным тазом… Радиорубка тоже гавкнулась…. Здесь в центральном посту все тоже в полном беспорядке: провода, осколки стекла…

Командир уже на ногах, стоит вплотную ко мне, слегка согнувшись, правда. Опять, наверное, страдает. Поворачивается к мотористу, пытающегося как раз в этот момент протиснуться мимо него, чтобы попасть в корму.

— Спросите кока, есть ли у него огурцы или кислая капуста или что-нибудь в этом роде: немножко кислого не помешало бы.

Сказав это, валится как мешок на угол черной банки рулевых.

Вот и славно! Это даже немного смахивает на Старика.

В следующий момент инжмех спрашивает командира, может ли он продолжить откачку воды, и слышится ответ такой опять мучительно медленный, что вызывает у меня испуг.

Должно быть это расщелины побережья, что спасли нас. Мы находимся в глубокой воде. Честь и хвала Господу спасшему нас! Наконец-то командир может взять в расчет третье измерение.

Но мысли уже снова заставляют кипеть мои мозги, мысли, которые лучше выкинуть из головы: третье измерение — лечь на дно, не иметь никакого шанса снова всплыть, и постепенно погибнуть от недостатка кислорода. То, что это продолжается уже довольно долго, ясно в любом случае. Вероятно, люди-змеи сумели бы найти в каких-нибудь уголках самые последние кубические сантиметры воздуха, но потом и эти сантиметры растают…

Нет, так дело не пойдет! поправляю себя тут же. Не может так случиться, что экипажу предстоит смертельно мучиться лишь потому, что кислород иссякает — если нам больше просто не удастся дышать с помощью калиевых патронов, дела пойдут без скрипа и пыли, так сказать, тихой сапой. Надо будет просто лечь, а от азота, который человек сам производит, затуманится сознание — и затем наступит беспамятный, непробудный сон.

Погружаюсь в размышления стараясь вспомнить цифры, которые я собственно должен был бы знать назубок: Сколько пройдет времени, пока запеленгованная и обездвиженная подлодка из-за недостатка воздуха будет вынуждена все-таки всплыть? Спустя сколько часов 50 человек штатного расписания израсходуют весь кислород?

Наконец мой мозг выдает: 72 часа! Экипаж лодки без поступления наружного воздуха может выдерживать лишь столько времени. Но в нашем случае это число, конечно, требует своей корректировки, потому что с таким количеством людей еще никто подобный эксперимент не проводил. С пятьюдесятью серебряниками на борту мы обречены — для такого количества людей у нас просто не хватит калиевых патронов для регенерации воздуха…

Никак не могу перестать размышлять на эту тему.

Спрашиваю себя: Отчего рыбы хлопают ртом, когда их вытягивают из воды? Ведь казалось бы, они получают достаточно кислорода оказавшись вне воды. Но они сдыхают. Почему?

Пробелы в знаниях, куда ни направь свои мысли…

Централмаат указывает взглядами и кивками головы на тарелку с хлебом, в полумраке под эхолотом. Я и не заметил, что кто-то поставил ее туда.

Хлеб в металлической консервной банке и колбаса. Ничего более умного коку на ум не пришло. Почему нет свежего хлеба на борту? Ведь этот, уже опротивевший хлеб из банки, поступает обычно за неделю или вовсе за 14 дней на камбуз. Безвкусная хрень. Им следует кормить тех, кто его производит.

К счастью, на тарелке лежит и соленый огурец: У меня аппетит только на огурец. Надо надеяться, мои внутренности вытерпят и это. Ну ладно, возьму еще и пару кусков хлеба. В животе будет мешанина из огурца и хлеба, и это, конечно, лучше чем один огурец.

Откусываю от огурца. Он влажный и кислый. Медленно разжевываю, превращая его в кашицу. Но вместо того чтобы проглотить это пюре, задвигаю его в левый защечный мешок. Так — а теперь откусить хлеб. Ого! Здесь даже масло между кусками хлеба! Кто б сказал! Тщательно все пережевываю, благо время вполне позволяет. Процесс жевания идет хорошо: слюна выделяется аккуратно и нужными для пережевывания порциями. А теперь достанем огуречное пюре из защечного мешка и прижмем и то и другое языком к небу, затем поработаем челюстями и языком. В результате получим тонкую смесь. И только теперь: Проглотить! И насладиться тем, как пища скользит вниз…

Повторим?

Давай!

И опять и опять. А затем наступает насыщение. Я вовсе не голоден, а просто хочу сделать что-нибудь для моего тела, и речь идет только об этом.

Яблочный сок? Лимонад из шиповника? Неплохо было бы после еды… Интересно, здесь же где-нибудь должно быть что-то для питья. Я могу пить всегда. Давно нужно было изобрести этакую разновидность жидкого питания, чтобы избавить людей от бессмысленного пережевывания.

Матрос из моторного отсека хочет пройти через центральный пост. Спрашиваю его о том, как дела в корме. Тот в ответ широко ухмыляется:

— Типа, у дизеля — шта? Да, черт, долбет мозги снова, но пашет, туда его в корыто!

Могу только удивляться: парень, по-видимому, оптимист, из сорта особо хватких в своей работе людей.

В проходе к носу все выглядит так, словно бушевали сумасшедшие. Всевозможные баулы и шмотки, с таким трудом размещенные там, сброшены на пол. Там же и тарелки, и вся посуда из рундуков. Большинство дверец рундуков распахнулись, и их содержимое вывалилось наружу.

От вида таких опустошений у меня начинаются колики в почках. Если бы я мог хоть что-то сделать в этой ужасной неразберихе — прибрать, навести порядок… А мне приходится, извиваясь, протискиваться в корму и видеть такие вот сюрпризы. Чувствую слабость в ногах. Шатает. Теперь лучше не мешать тем, позади, убеждаю себя. Парни заняты по горло!

Непонятно, что означала вся эта сумасшедшая пляска сброшенных на нас бомб. Никакой лебединой песни, никакого перехода из одного состояния в другое. Словно все закончено по сигналу неведомого дирижера: Отбой! Амба! Баста!

Я, одновременно, могу и не могу справиться с тем, что отсутствует финальный аккорд. Неужели нам позволено теперь сматывать удочки? Будучи окруженными и почти уничтоженными? Они же держали нас в своих челюстях. Почему затем наступил внезапный конец этого театрального действа? Почему Томми позволили нам выбраться? Настолько они некомпетентные? Или на их эсминцах тоже были офицеры, которые испугались артбатареи с берега? Но ее там давно нет! Господа артиллеристы теперь в Бресте. Или Томми поверили, что потопили нас? А может быть они просто проходимцы и прекратили наше преследование подготовив и передав сообщение об успехе, не имея на то доказательств?

Старик всегда утверждал, что Томми имеют больше дерьма, чем страха Божьего: На таком нашем корыте, залатанном тысячей лоскутов, Старик сам не хотел бы выйти в море. Но просто выполнил свою работу и выкинул нас? Молодцевато повернулся кругом, чтобы дождаться точного знака о нашей гибели?

В голову, как назло, не приходит никакой стих на то, почему наступил конец представления. Чудо — а для чуда нет никаких стихов!

Фуражка командира! Только ее и хотел бы Старик получить, как верный знак нашего потопления.

«До тех пор пока она не всплывет, вы живы», звучат в ушах его слова. И еще: «В войне на море все возможно — абсолютно все!»

Снова глубина под килем! Никогда в жизни не мог представить себе, что это за приятное чувство жить жизнью полной приключений, насыщенной неожиданностями и сюрпризами. Люди живут беспечно и не знают, что жизнь заключена в приятных ощущениях. Я не знаю глубину под килем, но сейчас, в это самое мгновение, для меня нет ничего более прекрасного… Это как в детстве, когда ждешь подарка к рождеству.

Оглядываюсь украдкой. Мне, пожалуй, следует ожидать такого подарка втайне, ибо лица окружающих меня людей выглядят совершенно иначе теперь, чем раньше. Больших изменений нет, но, тем не менее, можно видеть царящее унылое разочарование.

Видны признаки истощения: глубокие круги под глазами, более острые носогубные складки — но, сказать по правде, никто из них перед этой пыткой тоже не выглядел бодрым и здоровым.

Доносится громкий шепот:

— Раздолбали нас вчистую!

— Можно не сомневаться!

— Хотели поиметь нас по полной!

— Нас, этааа хателиии… как мартышек вздрючить, да промахнулись.

— Что ты несешь, тупица?

— Ага! Да тут как раз подоспело общество защиты природы…

— Забудь об этом!

— С чего бы? Они, мога быть, потому и съебались!

Слушая этот треп, который невольно проникает мне в уши, составляю мысленно список повреждений нанесенных лодке — так, как это сделал бы аварийный комиссар: Один из двух компрессоров больше не работает. Перископы? Оба перископа получили свою долю тоже.

Зенитный перископ, возможно, еще можно отремонтировать, но перископ атаки, по-видимому, ремонту не подлежит. Что в итоге? Об атаке без них можно забыть. Состояние гирокомпаса пока неясно. Можно ли доверять магнитному компасу? А не деформирован ли еще и главный вал привода гребного винта? Самое маленькое повреждение вала и подшипника гребного винта, и дело запахнет керосином…

Что же делать?

Нам остается теперь только прижаться вплотную к побережью и, в крайнем случае, выбросить пострадавшую лодку на мель, либо, в таком состоянии как сейчас, попробовать прошмыгнуть в чистую воду и уйти по большой дуге.

Если только у командира нет какого-нибудь более простого решения.

Курс вплотную под побережьем был бы довольно привлекателен, но тогда нам пришлось бы идти вплотную мимо Lorient и Saint-Nazaire, а там, конечно, такая же плотная зашита, как и здесь. Наши друзья наверняка закрыли подходы ко всем морским базам. Кроме того, они будут рассуждать так — поскольку нет доказательств того, что они уничтожили нашу лодку — это значит, что мы будем спешить и потому не позволим себе движение по большой запасной дуге. Следовательно, в первую очередь они направят патрульные суда прочесывать области с севера на юг вплотную к побережью. Значит нам, чтобы ускользнуть от них, придется сначала сделать большую дугу на запад.

Но как далеко мы сможем уйти за 24 часа на такой черепашьей скорости? Самолет покроет расстояние, которое мы пройдем за день, за несколько минут. Как далеко бьет радар самолета? Вот что мне следовало бы знать! Старик уже, конечно, как-то говорил мне это, но я забыл…

В этот момент подходит бачковый с кофейником и фарфоровой тарелкой полной яичницей-болтуньей. И с тарелкой огурцов для командира.

Тут же подходит командир и мне приходится уступить ему место. Перемещаюсь на свое обычное место в узкой стороне носового отсека — здесь тоже неплохо, так могу наблюдать за командиром.

На его лице не нахожу никаких следов радости о нашем благополучном выходе. Он только опять жует свою нижнюю губу.

— Внимательные люди, эти Томми, — бормочет он. — Если они не считают, что потопили нас, то они, скорее всего, знают наше направление движения.

Я не успеваю спросить его, как он объясняет:

— Они никогда бы так легко не выпустили нас из своих челюстей.

Его лицо мрачнеет от явного умственного напряжения, на переносице образовались толстые складки.

— Они по пальцам могут пересчитать места, куда мы можем выйти…, — говорит он вполголоса.

Засунули бы они себе в задницу свои пальцы, — думаю про себя, — это звучало бы правильно, но наш утонченно-образованный командир, конечно, пропустит слово «задницу».

Все же я хочу пройти в корму, в дизельный отсек, посмотреть, как там обстоит дело.

За что бы не ухватился, пока с трудом пробиваюсь в корму, все влажное. На лодке слишком большая влажность воздуха. Остается надеяться, что электрические соединения все еще в порядке, что нет коротких замыканий от водяного конденсата. Уже было такое. Хватит!

В дизельном отсеке царит лихорадочная активность. Не имею никакого представления, что здесь поломано. Там, где инжмех работает с дизельным механиком, находится распредвал. Там же располагается топливопровод. Коленвал лежит глубже. Он через сцепление соединен собственно с валом. Коленвал, судя по всему, едва держится.

Доносится слово «демпфер». Где к черту здесь этот демпфер? Я хорошо учил матчасть, но где он здесь расположен — не знаю. Идет ли речь, например, о глушителе колебаний для коленвала? Об этом мне сейчас спросить некого. Я не могу сделать ничего полезного. Тупо стоять с открытым ртом — вот и все, что могу.

Охотно выучился бы на слесаря. Как добавление к своей основной профессии. Теперь же мне только и остается лишь размышлять о том, чему бы я охотно обучился…

Внезапно слышу, как издали:

— Приготовиться к пробному погружению!

Не верю ушам: Пробное погружение? Звучит безумно!

Чей был голос? Этот долбаный динамик искажает голоса до неузнаваемости.

Ясно одно: Очевидно, здесь все должно иметь свой уставной порядок, в четком соответствии с «Ад, где твоя победа?». Уставной порядок — однако, на пробное погружение, хоть убей, я бы не пошел. Но все правильно: Этот пункт программы мы все время откладывали. А теперь будем догонять…

«Совсем рехнулся!» — в этом случае самое подходящее изречение моей бабушки. Можно только удивляться командиру в том, что в такой ситуации он поступает точно по предписанным Уставом правилам. Неужели он настолько уверен в успехе, что приказал сделать пробное погружение? Чертовы современные времена.

Тащусь в централ и становлюсь непосредственно за спинами горизонтальщиков.

Командир погружает лодку сначала на 70, затем медленно до 100 метров.

А теперь? За мной люди стоят опять словно статуи. Навостряю уши на новую команду. Но слышу только зуммер электромоторов. Командир молчит.

Стрелка манометра глубины стоит на сотне, как приклеенная. Командир, очевидно, не хочет больше рисковать опуститься глубже ста метров.

А если нам придется уходить от противника на двойную глубину? Если нам придется

уклоняться от глубинных бомб еще вниз — что тогда?

Командир приказывает снова всплывать.

Сто метров! Старик, если бы он сейчас стоял здесь в централе, лишь насмешливо

ухмыльнулся, думая об этом трусишке командире. Старик приказывал погрузить лодку при пробном погружении так глубоко, что «система балок» шелестела, скрипела и даже трещала. Тогда вахтенный инженер посылал умоляющие, испуганные взгляды Старику — а тому все было похер. Он хотел знать, будут ли молчать крепления и на крайней глубине. У Старика, при пробном погружении, я был на грани нервного срыва. Но между тем я знаю, как он был прав…

А здесь, этот командир тоже, наверное, прав: Вероятно, лучше не требовать большего у этой лодки. Сто метров: Здесь немногое может произойти.

В то время как мы медленно поднимаемся, думаю: Не потому ли этот командир так любим своими людьми, что ничего от них не требует? Он, во всяком случае, не может выказать успехи. Однако это может означать и то, что он бережет экипаж в сомнительных случаях.

Теперь, на шестом году войны, экипажи больше не являются жаждущими подвигов командами, как было в ее начале.

Медленно плетемся на глубине 60 метров на экономичных электромоторах в западном направлении: Курс — 270 градусов.

— Прежде всего, отвалить от берега, — комментирует командир курс, как будто он обязан давать мне отчет. Затем добавляет:

— Вечером попытаемся пойти под шноркелем.

Что называется «вечером»? Сколько часов еще до «вечера»? Еще никогда мое чувство времени не оставляло меня так быстро как здесь на борту.

Наклоняюсь к пульту с картами, чтобы определить, где мы можем быть и на каком расстоянии должны пройти мимо La Baule и Lorient. Но не прихожу ни к какому понятию: наш прежний курс представлен лишь простой тонкой карандашной черточкой, направленной почти точно на запад.

Не хочу спрашивать оберштурмана о том, где мы находимся. Разве мог он правильно определить наше место в этом сумасшествии? При вполовину нормальных условиях и то было бы вполовину трудней проложить навигацию по компасу и лагу. А в нашем случае? Наше постоянное висение на крючке и сильные течения — все это едва могло бы помочь сработать правильно.

Просто чудо, что оберштурман сумел проложить курс, как я только что видел! Для моряка пытка не знать точно, где находится его корабль. Жмурки — чертова игра! А этот оберштурман уже имеет нехороший опыт в этой игре: появился под шноркелем в Ла-Манше перед английским, вместо французского, побережьем, что не совсем приятно.

Спрашиваю себя, какая может быть сейчас погода. Старая мудрость гласит: Нельзя выбрать погоду, но можно выбрать место, где живешь…. Если бы мы могли выбирать, то подошла бы погода пасмурная и ветер с бушующим морем — а ночь темная, как задница негра.

Хочу какое-то время полежать вытянувшись на своей шконке и перемещаюсь в отсек.

Но на моей койке уже лежат двое, уткнувшись друг в друга, словно педерасты. Парни с верфи. Черт их бери, пусть так и лежат! Итак, назад в централ. Там присаживаюсь на металлический ящик и прислоняюсь спиной к колонне зенитного перископа. Дела идут, контора пишет… Ничего и никого больше не видеть. Просто сидеть, приводя нервы в умиротворение, направив взгляд вовнутрь…

Когда вновь выхожу из полубессознательного состояния и пытаюсь упорядочить свои мысли, мне вдруг становится ясно, что за эти несколько часов я ни разу не вспомнил о Симоне. Такое впечатление, словно вдруг оказался в подобии вакуума.

Постепенно прихожу в себя и пытаюсь выгнать из головы помраченное сознание и ухватиться за где-то скрывающиеся ясные мысли.

Вокруг меня царят тишина и покой. Я различаю только спины горизонтальщиков и полупрофиль второго помощника. Осколки разбитых стекол выметены. Вахтенного инженера не видать. Наверно в корме, на ремонте. Оберштурман тоже отсутствует на своем обычном месте у штурманского стола. А командир?

На лодке почему-то стало больше места, чем раньше. Пригодился старый трюк: все аккуратно перетряхнулось — как мешки с картофелем: После встряхивания их можно легко завязать.

Кажется, меня должна была бы успокоить эта тишина в центральном посту: То, что здесь нужно было сделать, уже очевидно сделано, временно, по крайней мере — средствами, имеющимися на корабле. Но тишина в централе нашего корабля одновременно и пугает меня. Чтобы успокоить нервы, говорю себе: Все находятся на своих местах — личный состав центрального поста сидит там, в темноте. Наверху в башне сидит рулевой. Я не вижу его, но знаю, что он сидит там наверху и управляет подлодкой.

Что касается повреждений, то их тоже немного: гирокомпас снова в полном порядке. Магнитные компасы тоже. Компасы важны, они указывают нам курс. Без них мы оказались бы в безвыходном положении.

В глубине тени различаю теперь централмаата как отдельную фигуру: Согнувшись над вентилями, регулирующими подачу сжатого воздуха в балластные цистерны, он тоже повернут ко мне спиной. Наверное, с момента выхода лодки из эллинга централмаат еще не сомкнул глаз.

Делаю несколько шагов к пульту с картами и вижу лежащую там обзорную карту «Франция». Откуда она там взялась? Обычно здесь лежат только морские навигационные карты.

Ищу La Pallice и говорю себе: Дьявол его знает, как нам удастся выбраться из La Pallice — тьфу, тьфу, тьфу! — если янки тоже немного поспешат. Если их танки нанесут удар на юге, это будет катастрофа…

Но чему быть, того не миновать! Человек предполагает, а Господь располагает! Нас уже оглушил слух о второй большой высадке Союзников: Дивизии, ожидающие противника у Abbeville, откинуты теперь чертовски далеко за Rennes. Скоро падет Nantes и рано или поздно будет отрезан Saint-Nazaire — а вместе с ним и Бретань — весь огромный полуостров будет потерян.

Осторожно, как вор в ночи пробираюсь к передней переборке. Кокосовые маты снова аккуратно лежат на плитках настила, тряпки, которые были выброшены из рундуков в проход, исчезли.

Занавеска перед командирской выгородкой открыта. Командир бодрствует вместо того, чтобы спать. Но где он может быть?

Проходя мимо радиорубки, вижу, что радист спит, положив голову на руки. Гидроакустическая рубка занята его товарищем. Равнодушный и с абсолютно невыразительным лицом он медленно поворачивает штурвал поиска. Губы плотно сжаты. Ну, слава Богу!

Ставлю ноги, так осторожно ощупывая перед собой пол, будто несу хрустальную вазу на голове, и только потом переношу тяжесть всего тела и выравниваюсь.

Нахожу командира с инжмехом в кают-компании на кожаном диване. То ли спят оба, то ли бодрствуют?

Внезапно инжмех направляет взгляд на меня и выдувает воздух из-под оттопыренной верхней губы. Затем фалангами указательных пальцев он так сильно нажимает себе на веки, как будто хочет выдавить глазные яблоки, но затем внезапно широко распахивает глаза, словно в паническом страхе. Они красные и заплывшие. В следующий миг он пытается совладать еще и с судорожной зевотой.

Заикаясь, бормочу «… не хотел мешать». Затем удаляюсь, бормоча: «не хотел мешать» — что за глупые слова!

Хочу, чтобы командир как следует отдохнул в своей выгородке и по-настоящему выспался. Господь никогда не дает человеку больше того, что он может вынести.

А может он принял какие-нибудь таблетки, чтобы выстоять такую долгую вахту? О таких таблетках рассказывают странные истории: Некая подлодка охотилась на конвой — несколько дней кряду — и командир держался на ногах только лишь благодаря таким таблеткам — но конвоя все не было и не было, и командир, наконец, уснул — да так, что проспал конвой, когда тот объявился.

Волна позднего сочувствия затопляет меня. Чувствую себя тоже совершенно измученным — измотанным и разбитым. Направляюсь к своей койке — вот верное для меня сейчас направление! Оба серебряника пусть убираются к черту, если они все еще там. Самое разумное сейчас для меня прикорнуть и покемарить. Сэкономить силы и нервы.

Итак, обратно в корму! «Для выхода разместите правую руку на правом поручне» — помнится так было написано в правилах для пассажиров в Хемницском трамвае. Или это была левая рука? Тупость, что даже этого не знаю правильно — даже этого! «Запрещается спрыгивать с трамвая во время поездки». Что еще у нас есть в запасе? «Non sputare nella carozza» — «Ne pas ouvrir avant l’arret ты train».

Что это со мной творится? Может быть, так вот и начинается размягчение мозга?

— Господа, хочу рольмопс копчёный маринованный, — слышится стенание, как раз когда ставлю ногу в кубрик.

— Закажи официанту.

— У него он будет не такой!

— Убери свои вшивые грабли отсюда, старый хрыч!

— Давай-давай, обжирайся! Ешь, пока рот свеж…

Не могу понять: Едва закончился весь этот кошмар с бомбежкой, а унтер-офицеры уже снова весело болтают, подтрунивая друг над другом, будто мы все еще не находимся в самой глубокой жопе.

Серебрянопогонники исчезли. Один из унтер-офицеров поясняет мне, что он был тем, кто разместил их дальше. Браво! Брависсимо! Хорошо, что никто не смотрит, как медленно я взбираюсь на койку. Я буквально вползаю на нее. Сколько усилий требуется, чтобы задвинуть верхнюю часть туловища на матрас и затем подтянуть ноги! Не замечая ничего, судорожно сжимаюсь, сворачиваясь калачиком. Откуда только появляются у меня эти мышечные боли?

Когда, наконец, лежу в позе эмбриона, наслаждаюсь чувством, вызванным истомой охватывающей все тело, распространяющейся по нему с головы до ног: Прижимаюсь плотно к матрасу, ощущая по очереди расслабляющиеся затылок, спину, зад, ноги, пятки — все тело…

То, что мне удалось снова заполучить мое старое койко-место — просто чудо: Человек — это существо привычки.

Как только нашел правильное положение на тонком, жестком матрасе, время сокращается, уносясь прочь, как ветер: Ведь вот вроде недавно я был в таком же положении на лодке U-96, а теперь здесь. Но хорошо уже то, что снова лежу на своем месте.

Какая невыносимая, свинцовая усталость. Зуммер электромоторов сделает остальное, чтобы погрузить меня в сон!

Блуждаю взглядом по заклепкам нависающего надо мной потолка: Такие же заклепки, как над моей старой койкой. Звуки, долетающие до меня снизу, напоминают скорее запоздалое эхо.

Ощущаю себя как-то странно: «Плавающее состояние сознания» назвал я когда-то такое состояние… Если все то, что я сейчас воспринимаю вокруг себя, все в действительности не существовало, а было бы лишь обманом зрения? Если бы на самом деле я не находился здесь с другими 100 телами? Это же ясно, как пить дать: Все повторяется! Я могу коснуться головой этих выкрашенных белой краской заклепок — одну за другой. Могу нащупать отчетливые горбы, образованные на них краской. Это уже было на U-96: один в один!

Именно это я и имею в виду: Здесь все то, что я уже однажды испытал, повторяется, только более сложным способом. Тот унтер-офицер, что болтает за занавеской полный вздор, не один ли это из унтер-офицеров-дизелистов с U-96?

Волны сна накатываются, но прежде чем накрыть меня полностью, они постепенно спадают, создавая во мне всякие мысли: если Старик родился в тысяча девятьсот одиннадцатом, то ему сейчас тридцать три года. Тридцать три и не больше? Курам на смех! Когда мы переживали те несчастья в Гибралтаре, ему было только тридцать. Но для меня он уже был пожилым человеком — на мой взгляд, тогда Старику было около пятидесяти… О времена! Тридцатилетние выглядят как патриархи! Сколько лет может быть этому командиру? Едва одна моя мысль начинает работать, высчитывая его возраст более точно, другая тут же начинает думать о весе подлодки. Хватит ли нам его, чтобы подняться и сделать хоть глоточек свежего воздуха? И исчезает снова… Опять шумы снаружи. На этот раз звучат, напоминая угрожающее собачье рычание. Это должно быть отзвук очень далеких бомб. Но как далеко от нас? Собачье рычание превращается в приглушенный гром опять сбрасываемых глубинных бомб. Бомбежка с перебоями: Бомбят — пауза и снова начинают. Затем два или три четко различимых в тишине забортных шумов. Наконец опять возвращается долгая глухая барабанная дробь — словно барабанят по сильно растянутой коже барабана.

Если не ошибаюсь, эта дробь раздается теперь с двух разных направлений. Грохот литавр, раскатистое громыхание и долбежка в барабаны никогда, наверное, не закончатся. Братишки хотят, что ли целый день так громыхать, потому что им нравится танцевать под такой грохот? Казалось, они уже в изобилии позабавились подобными акустическими эффектами. Не паникуй, говорю себе. Отвлекись от этих шумов. Жди и пей чай. Не думай о будущем, ни о чем не беспокойся. Что еще вспомню из подобного? Почему Луну должно волновать, что собаки на неё лают?… В моем животе идет бурное брожение. Старая поговорка самогонщиков в самый раз подходит к моей ситуации: «Холодна вода не мутит живота»… Надо бы сходить по большому, но у меня нет ни малейшего желания сидеть на одном из тех вонючих ведер. Уже сама только мысль о том, сколько ведер полных дерьма, мочи и блевотины стоят в лодке, вызывает удушье в горле.

В глубине души надеюсь, что кишечник успокоится, и буря в животе уляжется — и продлится это в течение последующих нескольких дней: Надо просто меньше жрать! Было бы здорово, если бы от голода я не ходил по-большому в воняющие дерьмом ведра: Из ничего ничего не бывает — вот еще одна правдивая поговорка. И тут о себе заявил, да и во весь голос, мой мочевой пузырь. Сколько времени прошло на самом деле с того момента, как я помочился в последний раз? Удивительно, что пузырь смог столько выдержать. Может ли пузырь на самом деле лопнуть, или его «клапан» спасет? Черт! Ничего не помогает! Придется вставать, и искать ведро, чтобы жидкость в мочевом пузыре не разорвала меня. Вылезаю из койки и перелезаю через нескольких серебряников, лежащих словно мешки на неприкрытых плитках голого настила, затем, будто утка переваливаюсь через порог люка переборки. В централе выбираю одно из двух больших ведер стоящих рядом с балластно-осушительным насосом. При обычных условиях, я должен был бы продолжать двигаться вперед, к гальюну, но Тритон может быть до сих пор не работает из-за своего шума.

Левое ведро кажется менее более наполненным, чем правое, поэтому направляю свою струю в него. Она крепкая и тонкая, брызжет как струя молока при дойке коровы. Какое облегчение! С плеч долой и эту заботу. Дай Бог, чтобы кишечник не сыграл со мной злую шутку. В правом ведре, в моче плавает дерьмо, два куска, толстые, как говяжьи рулеты. Я перестаю дышать, чтобы не вдыхать зловоние. Обратно в отсек и на койку. Через свисающую занавеску доносится болтовня. Слушаю вполуха:

— Ты можешь, в конце концов, почистить свою чертову одежду? Совсем культуру потерял?

— А как же, мой сладкий, именно там, где темнее всего: прямо между булками жопы!