Мы уже довольно долго идем на дизеле. Первый помощник находится в башне у перископа. Погода ухудшилась: сильное волнение, пасмурно.

Штормовая погода — с этим всегда приходится считаться в Бискайском заливе, но не в таком размере — и не в это время года. Сплошная мешанина.

Иногда низкое давление вовсе не хочет исчезать. Мы все оглохнем, если снова когда-нибудь придется выходить.

Словно издалека слышу голос инжмеха:

— Поплавок застрял! — Он говорит это обратившись к командиру — и теперь мне видно его лицо: Оно выказывает крайнее ожесточение.

Я встревожен донельзя, но вижу, как командир и инжмех обмениваются взглядами, не сулящими ничего доброго.

Совершенно ясно, что уж слишком долго все шло хорошо.

Поплавок застрял! Это звучит для меня как: Крыша горит!

— Дерьмо! — доносится от пульта с картами. — Трижды проклятое дерьмо!

Из угла с кингстонами раздается стон. Еще один стонет, и это звучит как: О, Боже!

Значит, поплавок застрял. Поэтому и царит постоянно низкое давление!

На глубине поплавок шноркеля работает также как и поплавок в бачке смыва унитаза: это тогда, когда он работает. Хорошо то, что при смыве туалета речь не идет о впуске воздуха, утечка которого могла бы привести к смерти, но вода ставит поплавок в сливном бачке унитаза похожим способом, как и в головке нашего шноркеля. Только наш поплавок должен сразу же освобождать путь для поступающего с поверхности моря воздуха, как только головка шноркеля оказывается над водой. Итак, он должен ходить свободно: закрыть — открыть — закрыть — открыть.

Так как и должно. Однако, очевидно, что эта проклятая штука больше так не работает.

Мы должны в любом случае — слышу это из скупых слов инжмеха — как можно быстрее выдвинуть наружу головку шноркеля.

Выдвинуть наружу, значит: рули держать в строго горизонтальном положении, так как мы не можем выдвинуть мачту шноркеля на всю длину.

Но удастся ли это?

Во всяком случае, командир принимает это предложение, и командует в башню:

— Старпом, держать глубину два метра!

И тут же раздается жужжание, когда начинает работать мотор перископа: старпом убирает перископ.

Нервозность, царящую в центральном посту, кажется можно ножом резать. Все стоят так, словно их загипнотизировали.

Внезапно что-то дважды грохочет. Бомбы с самолета? Шноркель? Неужто запеленговали шноркель, или эти глухие бомбовые удары были чистой случайностью? Мой пульс бешено стучит. Только бы не появились теперь корабли!

Опять мы вляпались! И все из-за этого дерьмового поплавка! Теперь вся наша жизнь зависит от функционирования этого поплавка из унитаза!

* * *

Большой военный совет: продолжать всасывать или ремонтировать? Мне не требуется пояснений, чтобы понять, что мы поставлены в такое положение, когда, если возлюбленный Господь теперь же не протянет нам свою руку — или, по крайней мере, ноготь своего большого пальца, нам будет крышка. Если шноркель не заработает как надо, придется двигаться дальше в надводном положении или попытаться отремонтировать его, всплыв на какое-то время. В обоих случаях это будет значить: Выйти из спасительной глубины и позволить противнику определить наше местонахождение. Сценарий того, что произойдет затем, известен…

Из разговора командира и инжмеха могу расслышать только несколько слов:

— … мне это не нравится. Слишком много кораблей противника в этом районе!

— …они же все заняты!

— Так ли? Вы так полагаете?

— Да, они должны затыкать выходы Saint-Nazaire и Lorient…

То, что мы удалились так далеко от берега, может быть нашим счастьем.

Но что тогда должны были значить оба взрыва? Может быть, они предназначались другой лодке? И тут же завертелся вихрь мыслей: А что, если другая лодка, хоть из Saint-Nazaire хоть из Lorient, наведет противника на наш след?

Что за проклятье, когда между лодками абсолютно нулевая связь!

Командир просчитывает, к чему решиться: Если мы пойдем дальше в надводном положении, остается шанс по тревоге уйти при атаках с воздуха в глубину, но, все же, рано или поздно, они нас там дожмут. Затем подойдет достаточное количество шхун, связанных общим радио, чтобы уморить нас голодом в полной тишине.

Чувствую, как стучит насос моего сердца: резко и быстро, словно после стометровки. Ясно: режиссура функционирует. Теперь должны сюда добавиться еще несколько взрывных эффектов, чтобы увеличить напряжение.

При свете дня режиссура, конечно, отыграет по полной. Хватит уже нервного напряжения! Но чего я хочу? Щекочущих нервы впечатлений, которыми всегда заканчивал? А теперь еще и ход под шноркелем способствует моим особенным впечатлениям. Едва ли дела могут пойти хуже…

Командир находится в трудном положении. Он должен решить, реагировать ли ему в соответствии с правилами или поставить все на карту. Для таких случаев нет служебных инструкций.

Как же долго будет длиться такое движение? Удастся ли нам, все же, пройти на незначительной глубине с высоко выдающейся мачтой, почти под поверхностью моря?

Командир, кажется, хочет подождать.

Он опять тщательно консультируется с инжмехом, и затем у него, судя по виду, появляется план.

Узнаю: Надо идти на глубине и посредством ручного управления выровнять мачту шноркеля и лебедкой притянуть ее вплотную к палубе и таким образом попытаться освободить зажатый поплавок.

Достаточно рискованное дело, как мне кажется.

Командир снова застывает в раздумьях и решает, все же, что лучше надо привлечь к решению этой проблемы служащих с верфи. Иначе, зачем они на борту?

— Они не справятся с ремонтом клапанного зажима, — незамедлительно отказывается инжмех, — сверх этого им потребуется их док и верфь.

— Попробуем! — решается командир.

Стоять и напряженно вглядываться в то, как идут дела, вот и все, что я могу сейчас делать. Вахтенный инженер приказывает опуститься глубже, и тут же мачта шноркеля против всех правил с такой силой бьет о верхнюю палубу, что этот грохот забивает мне уши, словно я сижу в бое литавр.

Освободился ли поплавок?

Запускают выход шноркеля, мачта шноркеля движется вверх.

Не проходит и минуты, и у нас снова сильное низкое давление в лодке. Попытка ничего не дала!

Острое чувство бессилия и полной безнадежности наполняет меня. Мы должны ремонтировать шноркель, в этом больше нет никакого сомнения. Но как?

Инжмех кричит на бачкового, чтобы тот убрал стол: Ему требуется место для чертежей конструкции. Военный совет переходит в офицерскую кают-компанию. Жду некоторое время, затем я подхожу к командиру.

Инжмех говорит приглушенным голосом:

— … пробовать в любом случае.

— Если Вы так считаете…, — произносит командир.

— Это единственное, что нам остается!

Озвучивая свое отчаянное предложение, инжмех говорит голосом полным решимости. Затем помедлив, добавляет:

— Мы должны захватить головку и через рубочный люк затянуть в лодку…

— А она пройдет?

— Я думаю — ее надо, прежде всего, измерить — затем открутить все ее 15 болтов… Ремонтировать в темноте, на верхней палубе, не получится…

Второй помощник несет вахту на рулях глубины.

— Инженер ушел в корму и там ковыряется! — сообщает централмаат, когда видит меня ищущим инжмеха.

Ковыряется — это значит, что инжмех подготавливает все для ремонта в дизельном или электромоторном отсеке.

Инжмех уже знает, что делать, говорю себе. Но тут же появляются сомнения: Разве он может обладать опытом ремонта шноркеля? Демонтаж должен проходить чертовски быстро. Мы не можем оставаться наверху ни минутой больше необходимого…

Наконец снова появляется инжмех и с ним три человека из машинного отделения, тянущие тяжелый инструмент в центральный пост — и даже четырехугольный брус-упор. В центральном посту возникает суета, как при подготовке к внезапному огневому налету: пояс вокруг живота, трос к нему, карабинчик на конце.

Понимаю: карабинчики служат бегунками для зацепа к сетеотводу, чтобы матросы могли более-менее свободно передвигаться на верхней палубе, и никого не смыло за борт.

Матросы-зенитчики также стоят в ЦП.

Затем наступает время действовать: Мачта шноркеля складывается, в то время как лодка быстро поднимается. Раздается грохот, когда мачта опускается на верхнюю палубу.

Я весь обращаюсь в слух и при этом внимательно слежу, чтобы никому не мешать.

Командир отвертывает маховичок на рубочном люке. Он совершенно не опасается того, что крышка люка может вылететь из руки, как когда-то было у меня: низкое давление, царящее на лодке, держит тяжелую крышку.

— Выровнять давление! — приказывает командир сверху. Проникающий в лодку воздух пронзительно свистит, как испорченная органная труба. Самое время, чтобы освободиться от этого проклятого низкого давления…

Теперь люк можно легко открыть — он имеет противовес, и командир быстро, словно кошка, выскальзывает наружу. За ним выбираются зенитчики.

Я стою непосредственно под рубкой.

Как круглый бледный диск отверстие рубочного люка мягко колышется надо мной туда-сюда.

Командир мог бы, в конце концов, сообщить хоть что-то сюда, вниз, но он вовсе не думает об этом.

— Проветрить лодку! — раздается сверху приказ командира.

Ну, слава Богу! «Проветрить лодку» — это звучит хорошо. Лодке это необходимо.

Чего бы я не дал, чтобы суметь помочь там наверху. Хоть что-нибудь, хоть какие-нибудь дела. Только не это проклятое состояние «усталости до изнеможения от долгого стояния» и постоянного вслушивания в происходящее наверху.

И тут раздается сигнал Метокса. Внезапно могу сделать себя полезным и доложить наверх, что сработал наш поисковый радиолокационный приемник. Как-то сразу сигнал становится очень громким. Противник должен быть очень близко.

— Бандиты, — бормочет кто-то вплотную со мной.

Срочное погружение?

Пристально всматриваюсь между двух ступенек алюминиевой лесенки в пульт с картами. Сердце чуть не выскочит — быстрые, резкие удары. Давно уже не могу совладать с моим дыханием: Легкие бьются как после бега на тысячу метров.

Командир приказывает повысить режим работы дизелей и дать полный ход. Понимаю: На четко работающих двигателях лодка сможет лучше уклониться, если вдруг подойдет противник. Но ничего не происходит. Повезло! Нас не заметили!

Спустя несколько минут командир приказывает опять снизить ход, так как на верхней палубе слишком много воды. Снова одна из этих чертовых проблем, с которыми мы то и дело встречаемся.

Громкая ругань, затем глухие, гремящие удары молота. Этот шум мертвых разбудит!

А если там наверху в темноте кто-нибудь свалится за борт?!

Я не заметил, все ли на самом деле надели пояса с карабинчиками. Я даже не знаю, какое сейчас волнение на море. И снова рычание, и удары молота. Этот адский шум, черт его знает, как далеко можно слышать. Могу только пожелать, чтобы ветер развеивал его как дым. Но в воде шум только увеличивается: лодка гремит как литавры.

Если сейчас сонарщик у Томми не спит…

О, Боже, вырывается у меня невольный стон, сколько еще времени это будет продолжаться? Если им нужен еще инструмент, то я достал бы его и хоть этим помог бы. Командиру можно позавидовать: Он стоит на мостике и может следить за работой, в то время как мы должны стоять здесь внизу словно слепые.

Наверху, кажется, случилась какая-то заминка. Ничего удивительного: Работа должна производится, как при ограблении банка со взломом, в темноте и при помощи достаточно тяжелого инструмента…

Должно быть, опустился туман.

Насколько могу судить отсюда снизу, точно — туман! Через отверстие люка узнаю типичный для тумана расплывчатый свет луны, скрытой где-то за туманом и облаками. Все же, к счастью, волнение моря, кажется, умеренным.

Впереди на верхней палубе должны были бы теперь быть пятеро — инжмех с двумя матросами из машинного отделения и сверх того еще два моряка с ними, а на мостике еще двое и еще обслуга зенитной пушки: минимум четверо. Интересно, а смогли ли бы эти зенитчики вообще что-то сделать, если бы внезапно из темноты налетели Mosquito?

Слышу опять: «15 болтов!»

15 болтов! Количество, больше дюжины. А что это за болты? Гаечные ключи, которые передавались наверх, были, во всяком случае, тяжелого калибра.

Если на верхней палубе точно пятеро — больше чем два человека не будут иметь достаточного места, чтобы откручивать гайки. Оба моряка колдующие над ними и без того вынуждены зафиксировать себя и как-то держаться на мокрой палубе.

Не стоит думать о том, что может произойти, если волнение на море усилится…

Если бы мачту шноркеля можно было вводить как перископ, то дело было бы много проще. Но сейчас мы имеем только этот примитивизм, который во всю свою твердую длину, словно предплечье из горизонтального положения надо суметь задрать высоко вертикально, вместо того, чтобы мачта могла развернуться телескопически.

Стук молотов продолжается уже слишком долго. Они не могут освободить болты — или не все из них. Грохот доносится определенно от ударов по гаечным ключам. Если бы эти удары были направлены непосредственно по гайкам, то звук был бы другим.

А это значит, что инжмех со своими людьми без света не могут продвинуться в своих усилиях…

Свет на верхней палубе? Это было бы полное безумство! — Но почему нет? Смеюсь над собой. То, что мы здесь в воде плутаем — вот это безумство! От еще немного большего безумства не будет ни холодно, ни жарко…

Раздается крик, и наконец, с кормы доставляют два фонаря. И теперь я снова могу тоже сделаться полезным, так как передаю их наверх. При этом запутываюсь в кабелях, в резиновой изоляции, идущих от них, и уже вскоре матерюсь как сапожник.

Но даже после того, как кабели распутаны, они доставляют мне еще забот: кабеля надо протянуть через рубочный люк! Надо надеяться, все пройдет, если будем быстро двигаться.

Господи Боже мой! Если бы я смог только бросить взгляд, по крайней мере, на панораму там наверху — единственный быстрый взгляд. Я даже не знаю, начали ли поднимать мачту шноркеля — гидравлически ли, вручную ли. Не подняв ее, они не подберутся к болтам: мачта шноркеля лежит в своем вытянутом положении, в углублении решетчатого настила палубы. Но затем я не понимаю, почему тали натянуты вверх. Они что, спустили с башни тали и ими поднимают мачту как из кровати?

А что произошло бы, если бы нам сейчас пришлось уйти под воду из-за тревоги? Получилось бы это вообще? Не преданы ли мы, находясь в таком плачевном техническом состоянии?

Концы талей подрезают и подвязывают инструмент и лампы, и только пять человек взбираются на мостик и затем вниз… Все это длится, кажется целую вечность — дюжину вечностей. У нас не было бы ни одного шанса уйти от вражеского эсминца на глубину — не говоря уже об атаке с воздуха, — тут бы нам и хана…

Одновременно перед глазами возникают картины катастрофы, которые словно «наезжают» в моей голове наплывами. «Пересечение» называлась старая ксилография изображавшая мощную носовую часть парусника, расколовшую в щепки промысловый бот. Если бы эсминец протаранил нас точно посредине — это был бы скорый конец. Не помогли бы никакие ИСП и ИСУ.

И словно приговорил!

Приемный аппарат Metox снова ревет. Стихнет — и тут же снова ревет. Определяет местоположение противника переменной громкостью и из переменных направлений! Акустик сообщает смену курса целей на каждые 2–3 градуса. Я передаю сообщения наверх — громко и отчетливо, как положено.

То, что мы здесь делаем, является вызовом судьбе. А это, судя по всему, вовсе не нравится судьбе — как показывает опыт. Это для нее слишком хлопотно!

Если бы мы попали в такое положение дальше в Атлантике, ситуация была бы вполовину хуже. Там бы никто не был так напуган как мы теперь. Но здесь, в этом районе, летают господа патрульные самолеты, и бес-пре-стан-но. Днем и ночью. А их эсминцы и прочие плавсредства тоже постоянно в движении. И каждый из них ковыряет в своей заднице пальцем, желая выковырять оттуда любое одиночное судно стремящееся вырваться из баз горлопана Деница. Мне, весь размер нашего краха, с каждым мгновением становится все отчетливее.

Coup de grece, так это называется у французов: еще немного пожарить и затем fini!

Резкие звуки пеленгатора не стихают.

Metox! говорю себе, и только теперь мне становится ясно, что определение местоположение проходят через Metox. А я был таким дураком, когда централмаат объяснял мне в Бресте, что нам было бы неплохо тоже иметь Metox!

И что теперь? Теперь Metox орет во всю мощь и сообщает нам, что господа с другого факультета рыскают вокруг и ищут нас.

Надо мной внезапно темнеет: Кто-то хочет войти в лодку. Это командир. Не успев еще стать на плитки пола, он приказывает включить красный свет.

Затемненный как теперь и погруженный в красный свет, центральный пост выглядит таинственно — как адское видение. Я ощупываю глазами измененные декорации, словно желая нарисовать их. При этом я теперь даже не могу набросать эскиз. Но позже, из этого вида, должна появиться картина.

Только две краски: Красная и черная. Едва видимые фигуры, ни одного узнаваемого лица, только красные изгибы бровей, скуловые кости, кончики носов. Все другое черным-черно… Командир — красный дьявол.

Этому сценическому эффекту он мог бы спокойно соответствовать. Декорациям тоже.

По всему его виду ясно, что он больше не может ничего сделать там, наверху. Там теперь все зависит только от инжмеха, его людей и всемилостивого Бога. Теперь самое время проявить свою силу всемилостивому Боженьке…

Но то, что те парни делают там, наверху — это сверх человеческих возможностей! Хотел бы я знать, сколько весит головка шноркеля и как ее можно протиснуть через рубочный люк…

Еще двое направляются наверх. Двое — с крепежными стойками.

Из ругани сверху не могу ничего себе представить. Однако многое проясняется: Непосредственно над люком должен быть сооружен каркас — наподобие трехногого штатива, вероятно чтобы чертовски тяжелая головка шноркеля смогла бы пройти в лодку. И я вновь удивляюсь, сколько же дерева имеется на лодке. Где оно все хранится, все еще не имею понятия. Наверное, вся корма им забита.

Жаль, что передо мной нет технических чертежей: Продольные и поперечные разрезы головки шноркеля — но в данный момент они мне недоступны.

А что думают на этот счет серебрянопогонники? Пронзает меня мысль. Если только эти парни снова не сидят на параше! Но, может быть, они уже исчерпали все свое дерьмо и подчинились судьбе — как ни крути в нашем положении.

Наконец головка шноркеля, кажется, освобождена — кричат сверху. Как все дальше пойдет, ясно: Теперь ее должны протиснуть через рубочный люк и спустить вниз. Но как это они смогут сделать там наверху?!

Внезапно замечаю, что я, в своем волнении, переступаю с ноги на ногу. Смешно! Напоминает, словно я утрамбовываю белокочанную капусту.

Доносятся команды инжмеха, затем стоны и ругань.

Там что-то не ладится!

И теперь: — Ставь на ребро! Твою мать! — Так не пойдет… Давайте, парни, снова поднимайте ее! Вира помалу! — Осторожно! — Черт тебя побери! Это были мои лапы!

Человек, стоящий на лестнице, чтобы в случае чего подхватить спускаемую головку снизу и дать направление грузу, спускается, и я вижу, как люк снова пустеет. Наверху слышны проклятья и упреки:

— … я же это вам говорил!

Вниз сползает инжмех. Совершенно бездыханный и промокший до нитки. То, что он сообщает командиру, он с таким трудом выдавливает из себя, как будто задыхается.

— Ошибка в измерениях — не проходит. Это значит: головка проходит, а выгнутости, канты поплавка — никак. Только на два сантиметра шире… На верхней палубе канты обрубим зубилом… тогда должно получиться!

Черт возьми! Не проходит через люк! Эти идиоты конструкторы даже об этом не подумали! То, что таким образом головка шноркеля должна ремонтироваться хотя бы однажды, было просто невообразимо для этих полных идиотов! Возможно даже, что впереди сидит в носовом отсеке один из чокнутых, ответственных за этот проект.

Но теперь все эти шишки с верфи являются всего лишь обосранными чинушами!

Канцелярские крысы. Тупые хлыщи! Те, кто действительно нужны в жизни, это обычные мастера, люди, имеющие головы и руки.

La Pallice внезапно отодвинулся в очень далекую даль — и все из-за какой-то дурацкой маленькой сломавшейся детальки в головке шноркеля. На лодке находятся в тысячу раз более сложные механизмы, изготовленные на тысяче предприятий. И вот из-за такой возможно крохотной дерьмовой штуковины наша жизнь висит теперь на волоске.

«Продать собственную шкуру дорого насколько возможно!» — так все это, пожалуй, называется. Однако продать дорого получится в том лишь случае, если она будет чего-то стоить!

То, что нас все еще не схватила чертова банда — просто чудо. Вероятно, они говорят себе, что здесь никакая подлодка не может шататься, как бы ни были безумны немцы, и ни один немецкий командир подлодки не решится на то, чтобы идти в надводном положении при плотном контроле радиолокатора.

Я знаю этому объяснение: Если бы они хотели убить нас здесь, то сделали бы это совместив радиолокаторы и прожектора. Так точно, чтобы навести корабли непосредственно на лодку, радиолокатор Томми пока не может. И потому тогда, на последней фазе атаки, должны придти им на помощь прожектора. Но при этом тумане банда с их прожекторами может отдыхать. Вот это и должно быть тем, что спасает нас. Причина же того, что мы все еще существуем — туман. Прожектора только слепили бы экипаж самолета, и не помогали бы находить цель. Туман над водой должен быть тем библейским туманом, который и держит нас в живых.

Не вижу часы над столиком с картами. Но чем может помочь знание времени? Я не засек время, когда началась вся эта пьеса…

Прошла, наверное, целая вечность. Здесь время делится не на часы, здесь оно измеряется вечностями.

Обрубить зубилом! Как долго это может продолжаться теперь, дьявол его знает. Инжмех идет с кормы и несет с собой необходимый инструмент. Когда он приближается и стоит уже под люком, я подаю ему наполовину пустую бутылку яблочного сока.

Инженер раскрывает ее и жадно пьет.

Едва он выбирается наверх, там начинает шум, такой громкий, что мои восприимчивые уши едва могут его вынести: Лодка гремит при каждом ударе по головке зубила так сильно, как будто ее хотят демонтировать и разобрать на лом.

Ничего не помогает! Вовсе ничего не помогает! Два сантиметра канта слишком много! С одной стороны или с каждой? То, что должно быть удалено, должно уйти прочь. Что отсутствует, больше не болит…

От сильной паники и страха дрожу по-детски…

Вверху подрагивает луч света. Конечно: Без света теперь ничего не сделаешь.

Своего рода упрямство набухает во мне. Чудесно! Совершенно чудесно! Продолжайте в том же духе. Этот адский шум и свет посреди Бискайского залива: чистое безумие! Тот, кто еще до сих пор нас не заметил, теперь, наконец, узнает, что мы стоим здесь, технически неисправны с этой трижды проклятой головкой шноркеля. С бортовым вспомогательным инструментом и ночью — кровавая шутка!

Когда же сверху доносятся громкие крики, я сразу понимаю: Они сделали это — молотами и примитивным выдалбливанием, сделали!

Двое спускаются. А за ними также и головка шноркеля появляется в люке и начинает медленно опускаться. Что за расчаленный конец! И что за сцена в этом красном свете! Красные руки снизу, красные руки сверху…

Все на какой-то миг перестают дышать — затем головка шноркеля лежит как вытянутая из моря добыча под шахтой башни.

Однако надо действовать очень быстро! Теперь, наконец, я тоже могу подвигать руками! Лампы вернуть в лодку! Осторожно, чтобы не расколоть стеклянные колбы! Тали снова внутрь, еще все это количество древесины, весь инструмент…

И затем один за другим сползают по лестнице или просто сваливаются вниз с проклятиями и глухим стуком сапог по плиткам коридора парни с палубы.

И до меня вдруг доходит, что наша лодка все время пока обрубали канты головки шноркеля в рубочном люке, неспособна была уйти на глубину: Никто из парней, находившихся наверху, не мог бы войти вниз…

Когда все уже в лодке, наверху появляется замыкающим инжмех, входит, закрывает люк и плотно зажимает маховик дверцы.

Зажимает маховик, возмущаюсь про себя. И затем говорю себе: Это было против всех правил. Но вот командир поднимается и… неужели он хочет сам закрыть люк?

Звучит команда: «Дизель стоп!», идет переключение на электродвигатели, вентилирование закончено и — прочь от поверхности!

Слава Богу, и аллилуйя!

Я мог бы опуститься так, как стою посреди в централе, на колени для молитвы: Мы снова являемся подводной лодкой и, конечно, перед глазами радиолокатора, ищущего нас тоже. Делаю несколько глубоких вдохов. Затем думаю: Если бы мы могли двигаться дальше, просто на электродвигателях до самого La Pallice! Если бы только это получилось! Если бы у нас было для этого достаточное количество тока в батареях…

Если бы словечка “если бы” не было!

Мы можем идти на них только короткое время. Мы должны скоро снова идти под шноркелем…

И говорю себе в утешение: Они делают уже все возможное, чтобы клапан шноркеля снова заработал. Они просто обязаны это сделать! Однако в затылке свербит гадкая мыслишка, что этого еще долго не будет сделано.

А затем на верхней палубе снова начнется все в обратном порядке: Сначала демонтаж, а потом монтаж. Снова собрать все в единое целое, только в обратной последовательности, но с равным риском — так и не иначе…

И поэтому большинство инструмента не уходит обратно в корму, а громоздится в центральном посту, сбоку…

Поскольку вся свободная площадь используется для разборки шноркеля, тащусь в офицерскую кают-компанию. Она представляет своей пустотой необычную картину. Оба серебрянопогонника снова вытянулись на своих выделенных им местах. Потому могу сесть на место инжмеха, вытянуть ноги и откинуть голову.

Внезапно сильно пугаюсь, с усилием раскрываю глаза и смотрю командиру в лицо. Я, наверное, крепко заснул, и командир придвинулся ко мне вплотную, чтобы посмотреть, не случилось ли что со мной: Чувствую, что почти вывихнул шею, настолько сильно моя голова опущена на грудь.

— Извините! — слышу голос командира, и опять впадаю в полузабытье. Как долго я отсутствовал, не знаю. Моя голова все еще полна тех спутанных мыслей, в которых я грезил. Закрыв глаза, пытаюсь их вспомнить и упорядочить, однако мне это не удается.

Замечаю, что объявился старпом. Второй помощник несет вахту, а инжмех парится в центральном посту.

И вдруг я снова все вспомнил: В моем сне все было красным, словно погруженным в кровь. Хорошо, что в централе больше не горит красный свет!

Пытаюсь что-то сказать, но ни слова не срывается с губ: Горло пересохло, и во рту практически нет слюны.

В следующий миг приходит бачковый и хочет нас чем-то накормить. И именно в эту минуту появляется инжмех:

— Ось поплавка сломана. Дефект литья, — докладывает он командиру.

Эти слова возвращают меня, будто электрическим ударом, в жизнь: Дефект литья? Такая ось должна была бы сворачиваться на резьбе, а не отливаться в форме.

Судя по его виду, инжмех кажется совсем без сил, но даже в этом состоянии поглощен происходящим и молчит, подбирая слова. Наконец произносит:

— Будем растачивать. И продевать винты…, — а затем тихо добавляет: — У нас все получится!

И делает при этом резкий взмах рукой, который должен означать, что ему снова надо идти в корму.

— Может, перекусишь? — спрашивает командир.

— Перекусить? — переспрашивает инжмех и, усмехнувшись, исчезает.

Думаю про себя: может ли быть так, что ось сломана из-за падения головки шноркеля? Вероятнее всего, речь идет о заводском браке: Временное крепление плюс еще и брак в работе — это слишком.

Если бы только все наладилось с ремонтом! Мы должны и славить Господа и проклинать его. Одновременно. За этот туман славить, а за допущенный брак — проклинать.

Пауль Герхардт? Стих невпопад! Никто здесь, во всяком случае, не готов радоваться выпавшим трудностям.

Давненько не смотрел на свои часы. Инжмех и его подчиненные, судя по всему, не слишком спешат. Хорошо еще то, что ремонт может продолжаться до рассвета. Остался ли туман? Остается ли он, по крайней мере, сейчас таким же густым, каким мы нуждаемся в нем?

Болтать друг с другом, для этого теперь не самое лучшее время — лучше перекусить. На двух тарелках лежат в длину нарезанные четвертинки кислых огурцов, которые бачковый расположил — вот умница! — звездообразно. Здесь же лежат кружки колбасы — настоящей сырокопченой колбасы! На третьей тарелке — хлеб.

Если бы кто-нибудь мог видеть нас здесь, на глубине в 60 метров, уплетающими за обе щеки такие деликатесы, то наверняка поверил бы, что все наши несчастья уже покинули нас. На мгновение чувствую себя именно в таком состоянии. При этом никто не знает, как все будет происходить в дальнейшем.

Хоть бы туман не рассеялся! Командир, конечно же, имеет представление о том, какая погода обычно бывает здесь, но лучше сейчас не спрашивать его об этом. Парень кажется и так не в своей тарелке. На самом деле, я прямо-таки любуюсь им в его способности снова и снова собираться в сжатую пружину. А также тем, что он не вмешивается в работу своих людей, если они знают лучше, чем он, что нужно делать. Нет, этот парень вовсе не является пустобрехом и бахвалом, и уж точно никаким живодером — кровопийцей. Просто перегружен навалившимися проблемами — и это очевидно. Боюсь даже суммировать те часы, которые он провел без сна за все это время.

Чувствую, что вскоре не смогу выносить того, что буду принужден на бездеятельность и буду просто сидеть здесь, в кают-компании, безо всякого дела. А потому напряженно придумываю, как пройти в корму и обратно в центральный пост, чтобы посмотреть, как далеко продвинулся ремонт. Но для этого следует придумать соответствующий довод: В ЦП во мне нет теперь никакой нужды.

А как же сложатся наши дела, если у них не заладится с ремонтом? Здесь на борту я уже чувствовал себя не совсем хорошо — но теперь все выглядит еще более дерьмово, чем прежде. И все из-за этой чертовой недолговечности шноркеля! Но тут же запрещаю себе свои внутренние причитания: Без шноркеля в этой части моря нам давно была бы крышка…

В безмолвное наше собрание из ЦП поступает сообщение, что ремонт завершен удачно и головка шноркеля может снова монтироваться.

Услышав это, все как один вскакиваем со своих мест. Я держусь вплотную за командиром, который внезапно снова двигается мягко и быстро, словно кошка.

Головка шноркеля лежит на своем месте — и по ней нельзя увидеть различий от прежнего состояния. Вокруг нее еще стоят на коленях два человека, но инжмех, однако, уже сидит между рулевыми и, не мигая, смотрит отсутствующим взглядом на кусок металла. Но вот он собирается и громко говорит что-то, вроде доклада.

Командир не отвечая, лишь согласно кивает головой.

Начинается ритуал монтажа: Первый помощник поднимается в башню и выводит перископ, Второй помощник приказывает лодке подвсплыть. Теперь мачта шноркеля должна была бы быть высоко выдвинута гидравлически — но этот номер исключен из программы. Все как обычно…

Когда люк уже открыт, медленно протискиваюсь под него, чтобы получить представление о том, как там наверху все выглядит.

К сожалению, туман, кажется, становится тоньше. Бог мой! Либо пан, либо пропал! Теперь еще и гонки устроим между наплывами тумана и сборкой головки шноркеля: дьявольски оригинально. Хоть бы раз что-то иное…

Пелена тумана, насколько могу судить, составляет всего лишь несколько ничтожных метров. Если глаза меня не обманывают, могу уже даже различить в круглом люке башни несколько звездочек. Может быть и так, но в такие провалы в тумане нас тоже можно увидеть. Скорее всего, так и есть: в клубах тумана зияют настоящие отверстия и разрывы.

Пытаюсь представить себе, как могло бы выглядеть перед глазами пилота ночное море с расстилающимися, петляющими клубами тумана, и в следующий миг должен убраться с моего места, так как сейчас морякам предстоит снова поднимать головку шноркеля.

Едва-едва слышу донесения из рубки акустика. По грубым наводкам пеленга наше местоположение совершенно неопределяемо: Командир никак не может взять их в вычисления. Он сидит на банке рулевых как неприкаянный и наблюдает, как громоздкая металлическая штуковина поднимается наверх.

И вот свершилось: Головка проходит чисто через кольцо люка!

У меня руки чешутся аплодировать команде. Командиру кажется тоже: Он встает и как завороженный смотрит вверх. Затем опускает взгляд и осматривается в ЦП — так, будто это он выполнил всю работу и требует за это теперь одобрения.

Но в следующий миг опять садится и внимательно вслушивается скосив голову набок в раздающиеся сверху звуки.

Делаю тоже самое.

Ждать! Сейчас не остается ничего другого как ждать и посылать наверх оптимистичные мысли: У вас все получится, парни! Все должно получиться! Всемилостивый Бог не оставит своих верных в беде… Какой-то моряк опускается сверху и безмолвно исчезает в корме. Затем возвращается и снова влезает наверх с прижатой к груди курткой. Там она для чего-то нужна, того, что, очевидно, нельзя было потребовать громко — иначе я смог бы принести ее из кормы.

Надо было его спросить, вот я бестолочь. Да и командир тоже мог бы спросить этого моряка о ситуации наверху. Но, пожалуй, что мог бы ответить спешащий наверх парень?

За все это время командир не сказал ни слова. Такое впечатление, что его больше нет на борту.

Так проходит четверть часа и затем еще одна…

Сверху, время от времени, до меня долетают сдавленные проклятия. Но вот отчетливо раздается:

— Села!! Воздух пошел!!

Инженер-механик! Орет как фельдфебель-каптерщик при выдаче формы, словно миллион выиграл.

Значит удалось!

Еще несколько пугающих секунд, и затем первый человек уже спускается, держа перед собой инструменты. Делаю пару шагов, быстро принимаю у него из рук инструменты и передаю их в темноту дальше.

Затем тали, за ними четырехугольные брусы-упоры…

И, наконец, процедура входа людей с верхней палубы повторяется еще раз — как повторение номера, разученного в цирке: Последним появляется инжмех, и плотно задраивает люк. Почти одновременно включается полный свет, и его столько, что я отчетливо вижу, как он с широко вздымающейся грудью, но подчеркнуто сдержано делает свой доклад командиру.

Бутылка яблочного сока! Инжмех быстро хватает ее и опустошает до последнего глотка.

А затем командир приказывает испытать шноркель, и для этого уйти на глубину. Могу понять, почему: слишком много толкотни в центральном посту. Эта команда должна положить конец толчее…

Настолько сумасшедшим образом как теперь, вообще еще никогда не происходило погружение. Приходится быть чертовски внимательным, чтобы не споткнуться о деревянные брусы и инструмент. Со всей осторожностью направляюсь на свое место рядом с люком передней переборки и вслушиваюсь оттуда в кажущуюся неразбериху докладов и команд.

Постепенно суета улеглась, и все снова становится на свои места. Лодка теперь управляется четко и слажено, как по писанному: Командир забирается в башню, шноркель переключается, и с электродвигателей мы переходим на дизеля — все идет как по маслу! Мы снова являемся боевой подлодкой идущей под шноркелем, и Томми вновь смогут засечь нас своими радиолокаторами.

Но что это с оберштурманом?

У него такое выражение лица, какое бывает у ребенка получившего рождественский подарок. Узнаю: Оберштурман был наверху короткое время и успел сориентироваться по звездам. Теперь он имеет точный пеленг нашего корабля. А я даже и не заметил, когда он достал секстант из футляра и выбрался наверх…

Мне радостно за оберштурмана, и это продолжается, пока не замечаю, что в первую очередь радуюсь за себя: Дорога ложка к обеду…

Унтер-офицер-дизелист первой вахты почти расплющил себе правый указательный палец при монтаже головки шноркеля. Унтер-офицер-санитар оказывает ему врачебную помощь в жилом отсеке. Он толсто обмотал расплющенный палец бинтом и теперь педантично, медленно, оклеивает его липким пластырем.

— Думаешь, палец приживется? — осведомляется старшина лодки, уроженец Берлина, у унтер-офицера-дизелиста.

— Смотри за своим здоровьем! — яростно бросает тот.

Проходит бачковый. Берлинец вынужден убрать ноги и поэтому зло произносит:

— Опять своим дерьмом кормить нас будешь?

— Не таким уж и дерьмом, к тому же и не своим — возвращает бачковый беззлобно.

— Ты бы хоть помыл жратву-то, прежде чем подавать.

— Зачем так грубо? — говорит унтер-офицер-дизелист.

— Да, ладно тебе!

Внезапно берлинец бьет правым кулаком по столу и орет:

— Хорошо бы, Франц, если бы ты его заморозил. Вот тогда было бы совсем здорово!

В кают-компании на столе стоит тарелка с салями и еще одна с сардинками в масле. Инжмех появляется замызганным как никогда, и всматривается в сардинки в масле, словно контролер продуктов. Затем бормочет:

— Приятели с внешнего борта! — Вы ли это?

Сардинки в своем желтом масле, кажется, не совсем по вкусу и командиру, поскольку тот делает серьезное лицо и кричит:

— Кок! Подать еще огурцов!

Один из наших высокопоставленных серебрянопогонников снова объявился. Инжмех пододвигает толстой шишке с верфи жирные сардинки, и тот немедленно начинает их пожирать. Второй помощник, освободившийся от вахты, невыразительно кивает, тянется к сардинкам и накладывает их себе в тарелку, поливая еще и желтым маслом из банки. Сделав это, говорит:

— Хороши! — отчего командир театрально закатывает глаза вверх.

Желая подразнить серебрянопогонника, он добавляет, обращаясь ко Второму помощнику:

— Только ради Бога, будьте внимательны: на хлебе может быть плесень!

Но толстый серебрянопогонник жрет и не давится. Интересно, а не симулянт ли этот толстобрюхий моллюск с верфи, получивший здесь удобное местечко? От поноса он уже совершенно оправился, во всяком случае.

— Да они просто умом сдвинулись! — доносится из кают-компании чей-то полный возмущения голос.

«Умом сдвинулись» — точно такое выражение было в употреблении у моей саксонской бабушки. На этот раз, кажется, подразумеваются серебрянопогонники, находящиеся в помещении носового отсека.

Другой голос ругается, не сдерживаясь:

— Вот же свиньи! И они еще хотят быть елочками пушистыми!

— Откуда ты это взял, про елочек пушистых?

— Шеф сказал инженеру: Двое из этих корабелов — елочки пушистые.

— И что он этим подразумевал?

— Черт его знает!

Незадолго до конца хода под шноркелем поступает радиограмма. Радист передает ее в блокноте в офицерскую кают-компанию. Командир прочитывает сообщение и бормочет:

— Еще одна головоломка…, — а затем пристально смотрит, так же как раньше на деревянную узорчатость обложки, на раскрытую страницу блокнота радиосообщений.

— Не для нас, — выдает он, наконец.

Но ведь должна же быть радиограмма и для нас?! Меня давно обуревает чувство того, что с нашим существованием больше уже никто вовсе не считается.

— В радиограмме даны указания для операции — наверное, для лодок на побережье Вторжения…, — поясняет командир, — однако, до них эти указания, судя по всему, не дошли…

Побережье Вторжения! Страшно представить, сколько прошло уже времени со времени Вторжения и моего блуждания по Нормандии! В начале хода на электромоторах пробираюсь в корму, в дизельный отсек. Выглядит так, будто хочу подстраховать, что все находится на своих местах и функционирует в правильном режиме. В дизельном отсеке опять стоит большой чан для блевотины и дерьма. Но он больше не воняет так невыносимо, совершенно по-адски. В кормовой части дизеля правого борта трудится вахтенный дизелист. Осушает клапаны выхлопной трубы? Определенно требуется осушительная продувка между внутренним и внешним клапанами выхлопной трубы… Бульон, вытекающий оттуда, он просто сливает в поддизельное пространство трюма. Взглядом брожу от маховичков внутренних клапанов выхлопного газа расположенных на потолке, к приводной тяге масляного насоса. От нее к висящему надо мной динамику и радиотелефону в середине потолка.

Рассматриваю все так придирчиво, будто действительно должен проверить в полной мере: Справа и слева от меня располагаются дополнительные вентиляторы наддува, которые включаются на среднем ходу и подают дизелю дополнительный воздух. Вахтенный дизелист смазывает сейчас клапанный рычаг.

Приходится отодвинуться в сторону, так как маат-дизелист хочет пройти. Он продвигается на несколько шагов и затем затягивает клапан выхлопного газа правого борта. Иду как на ходулях дальше в корму к электродвигателям: Рубильники положены на средний ход вперед. На плитках пола лежат четверо бугров с верфи. Перешагиваю через них и продолжаю бродить взглядом по агрегатам и инструментам: Повсюду вспомогательные механизмы и трубопроводы. Вот амперметр, а вот еще один и еще один. Рядом указатель числа оборотов и машинный телеграф. Бросаю взгляд и в отсек кормовых торпедных аппаратов. Здесь также все настолько плотно заполнено, что могу видеть лишь крышку торпедного аппарата. Осматриваюсь — взгляд бродит по электрической распределительной коробке и воздушном компрессоре. Дизель-компрессор Юнкерса на своем обычном месте. Здесь совершенно нет места для лишнего человека. И тут же вижу бесформенный мешок, обвившийся вокруг воздушного компрессора. Без сомнения там лежит человек, защищенный от холода металлических плиток пола одним только тонким одеялом. Серебрянопогонник или свободный от вахты моряк? Еще один полусидит в тонкой щели между генератором сжатого воздуха и бортом, голова бессильно опущена на руки.

До сих пор я едва ли хоть с одним из серебрянопогонников обмолвился словом. Они, для меня, могли бы вполне быть всего лишь огромными личинками или гусеницами вместо людей. Время от времени упрекаю себя, что ни разу не попробовал войти с ними в беседу, чтобы узнать их мнение о верфи и нашем крахе. Но что я должен выведать у серебрянопогонников — что из того, чего я уже не знаю? И, кроме того, я вполне сыт и своими размышлениями.

Присаживаюсь в ЦП на рундук с картами и позволяю обрушиться на меня событиям последних дней. Когда пытаюсь перечислить все, что случилось со мной, понимаю, как часто со мной происходили странные события: Были такие минуты, и даже часы, о которых я ничто не мог бы сказать вовсе. Только при сильном напряжении ума и попытках ощупью двигаться в обратном направлении я наполовину справляюсь с этим наваждением. У меня появляется такое чувство, словно вместе с этим я переживаю и телесные, физические ощущения. Сумасшествие!

Что касается моего состояния после случившегося страшного поноса и рвоты, то не могу жаловаться. Все то, что мне довелось испытать до этой минуты, представляю себе так, будто принял участие в неповторимом психологическом эксперименте. То, что здесь происходило и происходит, никто и никогда еще не описывал. Поэтому для меня это звучит так: Держать клюзы открытыми, запоминать глазами и ушами каждую мелочь! Как я сам все переношу — тоже имеет значение в моих наблюдениях и описаниях.

Инжмех сидит на кожаном диване в кают-компании. Должно быть, его совершенно вымотал ремонт шноркеля: Он не произносит ни слова сквозь сомкнутые губы.

Серебрянопогонник опять исчез куда-то: как провалился.

В кают-компании меня охватывает чувство неосведомленности: Хорошо — с серебрянопогонниками я не смог наладить отношения…, но и в экипаже подлодки я знаю тоже не более полудюжины человек. Лица других появляются передо мной как призрачные полумаски и вновь исчезают…

Ловлю себя при этом на том, что бормочу слова, словно в полубреду. Слава богу, инжмех кажется, этого не замечает: Не хотел бы я прослыть долбанутым… Инжмех спит.

Не стоит мне сидеть здесь так долго, утонув в своих мыслях. Со стороны это может выглядеть как легкое помешательство…

— Схожу-ка в центральный пост, посмотрю как там дела, — произношу хриплым голосом.

И в то время как ставлю одну ногу перед другой в проходе, словно кукла-автомат, думаю: Точно, спятил!

Дьявол его разберет, как все пойдет дальше…

В центральном посту буквально остолбеваю от вида лежащих, изогнутых в странных позах спящих на плитках пола тел. Где я уже однажды видел эту картину?

Вспомнил: Они лежат здесь как трупы в траншее под Верденом. Но при чем здесь Верден? Я ведь едва лишь появился на свет, когда произошли события под Верденом… Может ли быть так, например, что в моей голове просто застряли картины из какого-то фильма?

Я видел много фильмов о войне, это точно. Также много прочел военных книг. Вероятно, такие же искривленные в муках тела я мог однажды видеть в одной из книг. Но в какой?

К чему мне такие выверты мыслей? Наверное, будет лучше, если я переберусь через следующее кольцо переборки и завалюсь на свою койку. Поспать про запас — всегда, когда случай предлагает такой подарок! — Вот было правило на U-96. И Старик руководствовался этим неукоснительно.

Что, интересно, теперь делает Старик? Навряд ли после нашего выхода янки продолжали свои долгие обстрелы. Вполне возможно, что они между тем захватили всю территорию к северу от флотилии, а саму флотилию укатали в ноль. Вероятно, Старик уже мертв! Для меня же всего лишь предусмотрена небольшая отсрочка… По-французски: le sursis. Странное слово звучит в моих ушах…

— Ну, так вот, я и дал той девке 400 франков, а затем заснул — просто пьян был в стельку, — слышу голос какого-то маата. — Понятно, что следующим утром я, конечно же, захотел вернуть обратно свои 400 франков. А также увидеть эту девку…

— Ну, ты даешь!

— Точно, говорю тебе. И она возвратила их мне.

После долгого молчания раздается:

— И вот есть же люди, которые трепят, что французы не имеют никакой морали!

Снова молчание. Наконец, кто-то пытается отрыгнуть, однако, удовлетворяется лишь четвертым звуком гаммы. Вместо пятого он громко выпускает ветры. Тут же слышен возмущенный голос соседа:

— Если ты еще раз при мне начнешь пердеть, я тебе в очко швабру засуну. Чтобы прочистить твои гнилые кишки!

— Да тут и так от пердежа не продохнуть! — говорит третий. — Не чувствуешь, что ли?

— Ааа…, ты еще не знаешь? Этот засранец всегда пердит, когда отрыгивает. Соображаешь теперь ты, тупое полено? У него, мол, слишком короткий пищевод, и отрыжка вызывает пердежь, по его словам — ну, не засранец ли?

Некоторое время дремлю, а затем слышу, в своем полусне:

— Не расскажешь ли, как же ты все-таки мандавошек поймал?

— Эй, заткни-ка свое ****о!

— Зная тебя, думаю, что ты скорее об пальму членом потерся, чем на бордель раскошелился…

— Да ты глупая свинья, раз говоришь такое: Палец в говне, а не пацан…

— Во всяком случае, я еще не сношался с лейкой как ты… Но это, наверное, того стоило?

— Браво! — получает он поддержку слушателей, и еще раз: — Браво!

— Отодвинься и подальше! — слышу примирительный голос и не сразу понимаю, о чем идет речь — наверное, о слегка пердящем на параше парне. Этот пердеж тоже достал меня чрезвычайно: Но, понос заканчивается, и я могу уже погрузиться в сон.

И в полусне слышу:

— …лучше всего, ты берешь газету и вырезаешь в ней отверстие.

— Отверстие в газете?

— Точно, парень! Это самое лучшее против мандавошек. Затем просто вставляешь свой хрен в это отверстие и прямо в ****у!

— А где же я возьму газету, осмелюсь спросить?

— Аааа, ну ты и мудило! — получает спрашивающий неожиданно грубый ответ. — Придумай что-нибудь — или оставайся при своих мандавохах!

Спустя немного времени достаю из-под головы какую-то книжку: Долго не могу сконцентрироваться на тексте и, прочитав несколько страниц, снова засыпаю, под приглушенный писк музыки радиопозывных.

Довольно далеко выгибаюсь из койки, пытаясь достать висящий на потолке, над изголовьем койки, динамик и уменьшить его звук. Некоторое время борюсь с решением приподняться в кровати, наконец, уговариваю себя: Ну, давай же! Попытайся хотя бы!

Ловлю рычажок и поворачиваю его назад. Но мне не удается заставить замолчать музыку. Она только становится несколько слабее.

Следовало бы уже знать, что бортовые динамики нельзя выключить совершенно, ведь они служат также и для передачи команд на лодке. Я должен был бы научиться выключать мой слух, чтобы обретать покой. Но таким образом мне все равно не удается защитить мозг от этого страшного музыкального пюре.

60 метров воды над головой: Когда-то одно только представление этого могло бы свести меня с ума. Что же это за ужасная поездка! Ужасная поездка в ужасной трубе! Мне нравится фраза «ужасная труба». Или я уже где-то слышал эти слова?

Проклятье! Это чертово выражение «ужасная труба» шумит и звенит теперь в моей голове. Внезапно, как и всегда, я все больше запутываюсь, погружаясь в возникшее вдруг словосочетание, пока, наконец, мне не приходит на ум: Ужасная труба похожа на шляпу-цилиндр! Могу дать руку на отсечение: Конечно же — спорим на что угодно: Это именно шляпа-цилиндр, которую в детстве мы и называли «ужасная труба»!

Мой дедушка имел две такие «Страшные трубы», хранившиеся в контейнерах особой формы.

Плоские как тарелки выходили они из контейнеров наружу, а затем нужно было проделать один трюк: Ударить полями по свободной руке — и… опа! Цилиндр возникал из ниоткуда.

Колдовское представление! Дедушка не мог повторять этот трюк слишком часто для меня, потому что я, каждый раз, воодушевленно хлопал в ладоши, когда цилиндр внезапно выпрыгивал вплотную перед моим лицом.

Мой дедушка был вообще довольно странным типом! Белая окладистая борода, не длиннее граммофонной иглы, всегда одет в темное: в целом вид вполне достойный. Он также владел трактиром. Но все предпочитали молчать об этом. Что-то с этим бизнесом, должно быть, было не в порядке. Говорили, правда, что дедушка, вроде как самый первый в стране, занялся таким своеобразным варьете, где выступали дрессированные козлы, показывавшие свое умение выступать как большие пьяньчужки, но там имелась также и своя тайна — думаю, в этом трактире происходило и нечто более оскорбительное для порядочного бюргера… Вероятно, связанное со слишком веселыми дамами, выступавшими на его сцене.

Ясно вижу тот момент, когда дедушка пришел с зелеными клецками в кастрюле, в то время, как мы, два мальчика, мой брат и я, были заперты Управлением по делам молодежи в доме для сирот в Бернсдорфе, потому что наша мама была снова в полной замоте. «Изъять из надзора» — так это тогда называлось. С тех пор я больше не могу есть зеленые клецки без мысли о дедушке и без чувства умиления о тех временах.

При этом в памяти всегда возникают и деревянные кубики в большой жестяной коробке. И даже сейчас в ушах все еще звучит их перестук, который получался, когда я использовал эту коробку вместо барабана. Это должно быть нравилось дедушке, потому что позже он принес мне барабан. Я играл на нем сначала в спальне бабушки — барабан был там поставлен косо на стул — а позже во дворе, где я учился маршировать с ним. Это было трудно, поскольку барабан на моем левом бедре качался в такт каждого шага.

Едва закрываю глаза, отчетливо вижу перед глазами бело-красные ленты, обтягивающие тот барабан, его желтую, блестящую латунь и бледную охру. И даже могу ощутить, как мой дед, склонившись надо мной сзади, управляет моими руками, барабаня «Повестку». Но затем я, все же забросил барабан: Преподаватель, которого привел дед, был слишком жесток.

Годы спустя дедушка полностью исчез из моей памяти. Почему же он явился мне теперь — на широте Saint-Nazaire при движении на электродвигателях, на 60-метровой глубине?

Позывы к мочеиспусканию заставляют меня слезть с койки. Но я не уступаю, держусь некоторое время, погружаясь в размышления: Сколько мочи может содержать в себе мочевой пузырь человека? Имеется, если мне не изменяет память, значительное различие между мужским и женственным мочевым пузырем. Один литр для мужского пузыря, и три литра для женского — так, что ли? Женский мочевой пузырь не больше чем мужской, но он имеет больше места, чтобы растянуться — а именно внутрь, в брюшную полость. Для нас же природа, к сожалению, не предусмотрела такие резервы. Один литр объема, и затем — финиш. После чего «вентиль» просто не выдерживает давления. Взгляну-ка на командира, говорю себе, когда помочившись снова прячу свою вонючую пиписку в брюки. Наверное, опять сидит в офицерской кают-компании в своем углу. Едва пробираюсь через люк переборки, в глаза бросается, что зеленый занавес перед командирской выгородкой плотно задернут. Наконец-то он, кажется, заснул. Подойдя ближе, не вижу даже лучика пробивающегося через занавеску света: Слава Богу, аллилуйя!

В офицерской кают-компании все места заняты. Оба серебрянопогонника снова там и напоминают своими откинутыми назад головами и открытыми пастями повешенных, которых только что вздернули.

К счастью, никто не занял мой складной стул. Усаживаюсь наполовину в кают-компании, наполовину в проходе и устало кладу руки на стол. Со своего места могу видеть, как каждый, проходящий мимо командирской выгородки, приподнимается, будто автоматически на кончики пальцев, и если несет что-либо в руках, то тщательно следит за тем, чтобы не коснуться занавеса перед Их Святейшеством: Абсолютно правильное решение!

Не знаю, как могло распространиться по лодке сообщение о том, что командир спит.

Надо полагать, никому из серебрянопогонников не придет на ум помешать ему — какими-либо своими слабоумными желаниями или жалобами. Нужно было выставить вахтенного, который охранял бы сон командира, словно Святой Грааль. В данный момент Я — такой сторож сна командира. Но как сильно не верчу полускрученной шеей в центральный коридор, никто больше не проходит мимо. Впечатление такое, будто я в дозоре, перекрывшем дорогу в центральный пост, так как никто больше не пытается пройти вперед.

Закрыв глаза, внимательно вслушиваюсь в тонкий, дальний зуммер электродвигателей. Я буквально погружаюсь с головой и тону в этом зуммере. Что за странное спокойствие царит на подлодке: Она везет здесь, под этим пластом воды, сотню живых людей, но в лодке господствует кладбищенское спокойствие. Никакого движения.

Маат-радист уже некоторое время больше не крутит диск настройки. Отдыхает, наверное!

Располагаю свои письменные принадлежности на столе и пытаюсь работать. И тут вижу, как у более старого из двух серебрянопогонников внезапно высоко вздымается правая рука, и он, пальцами сложенными словно когти хищной птицы, скребет свою грудь. При этом издает задыхающиеся стоны.

Позвать командира? Ах да, он же спит, командир. Надо срочно позвать маата-санитара. Что за ****ство, что у нас на борту нет врача!

Маат-санитар распластался на койке и похрюкивает во сне. Приходится постараться, чтобы привести его к жизни.

— Дела плохи у шишки с верфи — он в офицерской кают-компании…

Маат-санитар укоризненно смотрит на меня в тупом недоумении: Конечно — я виноват, что он более не может сладостно хрюкать.

— Думаю, у него проблемы с сердцем! — говорю дальше.

— Проблемы с сердцем, — повторяет маат-санитар.

И пока он передвигается в направлении центрального поста, говорит в сторону:

— Положить в длину — воротник расстегнуть — обеспечить подачу свежего воздуха!

И голос его при этом звучит с явной усмешкой.

Маат-санитар несет с собой что-то из бортовой аптечки, а я спрашиваю себя о том, не должен ли я, все же, предупредить командира? Но что он может сделать? Если самый старый из этих шишкарей собрался уйти в небытие — значит, так тому и быть.

Удивляюсь, как решительно действует маат-санитар: Срывает галстук с серебрянопогонника, рубашку разрывает до пояса.

— Вытяните руки вверх! — приказывает маат-санитар и помогает лечь тому в горизонтальном положении. Затем подносит ему под нос комок ваты и командует:

— Вдохните! Глубже, глубже дышите!

Вроде как пахнет арникой? Но помогает ли арника в таких случаях? Проблемы с сердцем, конечно, не были предусмотрены при комплектации бортовой аптечки, как и то, что на борту будут такие вот старые мешки говна перевозиться. Наш маат-санитар в любом случае делает все правильно: Толстому шишкарю кажется, заметно полегчало.

Второй шишкарь косо уселся на мой стул и положил руки на мои листы с записями.

Маат-санитар смотрит на меня, будто желая сказать: Ну, видишь: Все в порядке!

Мне не остается ничего другого, как признательно кивнуть за то, что опасность того, что шишка с верфи в следующий час нас покинет, миновала.

Волнение снова активировало все мои пять чувств, и я в состоянии убрать второго шишкаря с моего места: Пусть важничать себе на диване — а там он обязательно помешает инжмеху.

Едва лишь серебрянопогонник усаживается, с кормы, в самом деле, прибывает инжмех. Однако увидев серебрянопогонника на своем месте, он лишь закатывает глаза. Затем поворачивает назад: Мол, здесь не слишком подходящее для него общество. Вытянув шею, вижу: Занавеска командирской выгородки открыта. Командир, с уверенностью можно сказать, снова в централе. Нет, что-что, а небрежным этого человека назвать нельзя. Резко поднимаюсь и на негнущихся конечностях топаю в ЦП. Прежде всего, вижу там командира. Он, судя по выражению лица, хочет продемонстрировать мне свою любезность, но она сводится к странной, ехидной ухмылке, выглядящей как оскал. В следующий момент он приподнимает плечи, будто желая попросить прощения. Я киваю ему — настолько понимающе, как только могу, и думаю: Что за дурацкая форма общения! Мы не обмениваемся ни словом, но понимаем друг друга. В центральном посту в нос опять бьет такая вонь, что у меня живот сводит. Присмотревшись, вижу: В углу кто-то сидит на ведре-параше и умело стреляет пердящими салютами в воздух.

— У ранней пташки вся задница пылает! — раздается голос вахтенного центрального поста.

Значит уже утро! Бортовое время все еще путает меня.

В центральном посту теперь лежат еще также и мешки с отбросами, наряду с запрудившими все пространство ящиками. Если так и дальше пойдет, то мы превратимся в плавающую кучу мусора. Еще пару дней в море и мусор нас задушит!

В целом — все это некий феномен: Едва съешь чего-то, и практически тут же все превращается в огромное количество плохо пахнущих отбросов. Говно, моча, соляра, смазочное масло, блевотина — и сверх этого еще и смрад из этих мешков пищевых отбросов — все теперь здесь до кучи. И все это, сложенное вместе, дает в итоге гремучую смесь, которой мы должны дышать.

Я бы охотно предложил господам в Коралле хоть однажды подышать такой смесью. Вот бы штабники удивились, если бы им внезапно пришлось вдыхать вместо свежего соснового бальзама это зловоние. А Дениц получил бы, конечно, самую сильную дозу. Как раз в тот момент, когда бы истерически визжал и по обыкновению сделал глубокий вдох, в этот самый момент и забил бы ему кол в глотку этот смрад и вонище. Вкусил бы в полной мере этого дерьма! А сверху забросать его мешками с отбросами: До самых глаз…

В общем-то, поддерживать на борту порядок является обязанностью боцмана. Но неразбериха на лодке настолько выбивает его из колеи, что при всем своем старании он еле-еле успевает со всем обращаться. Он борется с грязью, как только может. Но грязь, кажется, расширяется в геометрической прогрессии лишь от одного: Слишком много людей на борту и, кроме того, нет никакой возможности освободиться от мусора. Мы могли бы, правда, выбросить его через так называемую трубу № 6, трубу для «Больда». Но это рискованно.

В то время как я все еще тупо пялюсь на мешки отбросов, подходит, склонившись в три погибели один из серебрянопогонников, и блюет, всего в метре от меня, в трюм. И опять это кислое рвотное пюре летит в трюм! Там уже и так полно блевотины. Но именно там она быстро и надежно распределяется и может долго болтаться, отравляя зловонием всю лодку, пока однажды все это дерьмо не откачают.

Если командиру никак не удается заснуть, то я, по крайней мере, должен хотя бы попробовать сделать это.

Снова вытягиваюсь в полный рост на своей койке. Чтобы погрузиться в сон, выдумываю себе приятные запахи: утренний бриз на Штарнбергском озере с его легким запахом снега и рыбы, йодистый воздух над полями утесов у Brignogan, когда еще происходит глубокий отлив… Буковый лес за домом в Фельдафинге, и его приглушенный запах гнили, исходящий от гумуса миллионов гниющих листов. Аромат окрашенных в желтовато-коричневое лугов, более густой у болот в тугом полуденном солнце, и странно теплый и одновременно острый запах едва тронутых осенью окрестностей…

А в ущелье, ведущем вниз, к озеру, совершенно другие запахи — нюансы запахов, которые я сохранил в себе: аромат воды реки Штарценбах с плещущимися по чистому гравию туда и обратно зелеными знаменами волн, запах болота, висящего над берегами, тонкий аромат скипидара исходящего от немногих сосен растущих меж могущественных, ветвистых буков…

Очень долго не могу заснуть, когда слышу:

— Завтрак подан.

По моим приблизительным подсчетам мы в пути уже четвертые сутки. Но по царящей в лодке раздражительности, которую я повсюду ощущаю, это должны были бы уже быть как минимум четырнадцатые сутки: У всех довольно отвратительное настроение. Некоторые, когда с ними заговаривают их приятели, вообще не произносят ни слова.

Когда я, вслед за инжмехом, прибываю в кают-компанию, вижу как Первый помощник уже вытирает рот, словно налупившись от пуза, хотя места на столе, если сейчас все соберутся и еще оба больных серебрянопогонника появятся, не сможет всех удовлетворить. Но где, собственно говоря, эти оба? Никак не услежу за ними!

Мне приходится буквально уговаривать себя съесть несколько кусков, втоптать их в себя. В глубине души я желал бы сейчас лишь одного: Кружку горячего, сладкого чая. Я мог бы весь день пить чай. Я бы вливал его в себя беспрестанно, если бы только не чертова проблема с необходимостью мочеиспускания.

Едва впихнув в себя пару кусков яичницы, чувствую, как мой живот сразу начинает возмущенно урчать, да так, что чувствую приступ невыносимой тошноты. Позыв к рвоте вызвали у меня двое, тащившие буквально в паре сантиметров от меня едва не переливавшуюся полную парашу, резко пахнущую мочей и полуразложившимся говном, к гальюну. Слышу как один из парашеносцев тихо бормочет:

— Мы везем говно-говно, дерьмо-дерьмо для города Берлина…

По пути к центральному посту я вынужден задержать дыхание: Параша, как комета, оставила за собой невидимый хвост из сжимающего в рвотных позывах живот смрада.

Лодка как раз выравнивается, и я радуюсь тому, что могу снова занять свои мысли техникой управления подлодки: Раньше она дифферентовалась только один раз в 24 часа. Теперь, в зависимости от того, идем ли мы под РДП или на электродвигателях, она должна по-новому дифферентоваться, так как при движении под шноркелем весовые соотношения изменяются в продольном направлении лодки: Когда выдвигается шноркель, центр тяжести лодки переходит дальше в корму — не говоря уже о том, что также изменяется и ее общая подъемная сила. Упор гребного винта придает подлодке стремление к подъему. При нормальной скорости подводного хода в три узла, на это едва ли стоило бы обращать внимание, конечно. Но при ходе в 7 узлов дело выглядит уже иначе, так как появляется явная опасность выброса лодки вверх. С этим можно было бы бороться также легким перекладыванием вниз передних рулей глубины, но лучшим является, конечно, выравнивание дифференцированием.

То, что я уже утром — или лучше сказать: после завтрака — мыслю таким образом, представляется мне как настоящее чудо: мои серые клетки работают, во всяком случае, как и должно быть.

Скоро заканчивается очередная ночь на подлодке. Едва подумал об этом, как уже звучит команда:

— Приготовиться к ходу под шноркелем!

Спешу в корму, чтобы на этот раз присутствовать при моменте переключения на дизель. Итак, назад в жилой отсек, поднимая маслы, чтобы не споткнуться о мумии на полу, и затем еще через камбуз.

Кок весь в делах. Он являет собой вид, который может говорить только одно: Он — единственный, кто с красным, потным от суеты, блестящим и почти постоянно ухмыляющимся лицом, прислуживает всем на борту. Завидев меня, кок делает широкий жест рукой по своему рабочему столу, будто желая расхвалить разложенные товары. Там же, однако, лежат только выжатые половинки лимона в лужицах сока. Кок как раз режет новые лимоны огромным мясницким ножом и выжимает их, проворачивая половинки о стеклянный рифленный конус. Затем выливает сок из чаши в кувшин: Лимонадный концентрат.

Ощущаю толчок, проходящий через лодку: Значит, мы уже наверху — начинается движение под шноркелем.

Переборка в дизельный отсек широко открыта. Все люди, экипажа дизельного отсека, стоят на своих постах управления, и вот уже колокол над переборкой издает такой силы пронзительный звук, что я вздрагиваю как от выстрела. Одновременно с этим пронзительным звуком вспыхивает красный мерцающий свет. Главный моторист следит за машинным телеграфом: Поступила команда на включение дизеля бакборта. Вижу, как унтер-офицер-дизелист открывает клапаны выхлопного газа дизеля бакборта и главный моторист цепляет мотор на валу. Затем слышу подачу сжатого воздуха в цилиндры. Третий человек открывает рычаг подачи топлива.

А теперь? Клапаны трещат, и стержни клапанных толкателей начинают передвигаться: Щелкает первая детонация — и вот уже воспламенение во всех цилиндрах.

Главный моторист кивает мне. Затем он открывает, в то время как медленно передвигается дальше в корму, индикаторные краны — один за другим. И каждый раз наружу пробивает огненный луч. Когда главный моторист возвращается, то кричит в камбуз:

— Сделай-ка лимонад!

Кок кричит в ответ:

— А что я делаю все это время?

Главный моторист смотрит на тахометр. Спустя какое-то время смотрит на меня: Двигатель работает нормально. Затем хватает из ящика ветошь и стирает остатки сажи со стекла тахометра: Педант.

В следующий миг унтер-офицер-дизелист встает на стремянку, проходящую вдоль дизеля, и проверяет сочленения клапанного коромысла — одно за другим. С карданных шарниров капает масло. Унтер-офицер-дизелист достает, когда заканчивает осмотр, из правого кармана брюк комок ветоши и тщательно вытирает ладони — основательно и достаточно медленно, чтобы я увидел: Спешка здесь не приветствуется.

Окутанный шумом дизеля стою на плитках отсека и слежу глазами, как осуществляется работа и как каждый матрос с серьезным выражением на лице выполняет свое дело, и все это совершенно успокаивает мои нервы. Это мое наблюдение является для меня словно ласковое, успокаивающее касание рукой.

Только теперь чувствую свежий воздух.

Ночной воздух! Что может быть лучше! Закрываю глаза и окутываюсь этим ночным воздухом словно теплым, уютным шарфом.

Главный моторист пододвигает мне крохотную табуретку, и я благодарно киваю ему. То, что я просто сижу и при этом совершено не скучаю — он это определенно понимает.

Наконец, снова поднимаюсь, чтобы тащиться назад в кают-компанию. И в это мгновение машинный телеграф объявляет: Запустить дизель правого борта.

Как сейчас может там наверху все выглядеть? Есть ли волнение на море? Какова сила ветра? Какое небо? Наш шноркель должен представлять собой странное зрелище, тем, как он движется, прорезая серое море.

Уже добрую четверть часа нахожусь в кают-компании, когда, словно призрак появляется командир и интересуется:

— Ну, как дела?

— Ни шатко нивалко…, — отвечаю тихо.

Командир говорит с каким-то слащавым выражением лица. Затем садится на свой уголок дивана и, словно молясь, прикрывает веки.

Как бы он сейчас не заснул! Мелькает мысль. Но в следующий миг он уже снова открывает глаза, как будто услышав мои мысли. Командир заставляет себя еще несколько минут посидеть в сладком забытье, а затем рывком поднимается с дивана, и поднимается через переборку в центральный пост. Никогда еще не видел настолько измотанного человека.

Я могу, сидя таким вот образом, если только захочу, отправить мои мысли из этой плавающей трубы наружу. Мои мысли тогда пройдут ее насквозь, как сверхдлинные волны: Они играючи, легко, проникнут сквозь стальные стенки, а затем еще и через воду — совершенно беспрепятственно и неослабев по пути. Они пробьются на поверхность, и ничто и никто не сможет им воспрепятствовать, даже если они устремятся в саму Вселенную, связанные волнообразно как колеблющиеся электрические разряды — или устремятся в зенит известково-светящимся ореолом.

А не может ли так статься, что мои мысли устремятся во Вселенную и тогда, когда Томми нас всех….?

Что за чертова глупость!

Быстро постучать снизу по столу три раза — это помогает!

Когда мой страх улетучился, продолжаю размышлять: Вот ведь имеются же звезды, которые уже давно погибли, а лучи их света только-только достигли нас…

— Приборка! — раздается команда.

Лодке это крайне необходимо: В кают-компании личного состава все выглядит особенно отвратительно. Давно пора запрячь здесь бачкового. Оставшиеся после приема пищи остатки еды на столе имеют неприглядный вид: Вежде пятна жира, а кучи объедков люди просто сгребли в одну кучу. Во всех углах образовались беспорядочные завалы объедков, но люди ведут себя слишком апатично, чтобы самостоятельно предпринимать хоть что-то против этих отбросов и другого хлама. Куртки, носки и сапоги лежат между спящими на полу. Здесь же раскрытые книжки, чашки, мешки для белья. Но вместе с тем, куда все это можно было бы убрать? Для вещей ста человек нет никакого места.

При каждом подъеме намереваюсь рассортировать царящую на моей койке неразбериху. Однако все это остается в большинстве случаев лишь благим пожеланием. До тех пор пока у меня еще есть место на койке, чувствую, что руки мои так и не доберутся до всего этого хлама.

Хотя шум дизеля полностью заполняет жилой отсек, пытаюсь удобно расположиться на моей захламленной койке и писать в лежащем положении. При этом слышу, как детонации в наших 12 цилиндрах примешиваются к глухому шуму биению забортной воды. Время от времени по плиткам пола шаркают сапоги. Затем громко шуршит динамик. Спустя некоторое время один из сидящих напротив зло произносит:

— …Между нами говоря, ты полный тупица!

Не имею никакого представления, чем заработал такое оскорбление его визави. Странно, что не испытываю никакого желания этого узнать.

Масляный бак оставляет мало пространство для моей шеи. Вот если бы, можно было переборку сдвинуть ближе к дизельному отсеку, то здесь все было бы в ажуре.

Скоро я почти умираю от жажды. Пытаюсь сглатывать и прижимаю язык к небу, чтобы выжать слюну в рот — но все напрасно. Меня охватывает желание рассмотреть свой язык в зеркале. Покрытый, должно быть, меховым слоем грязного налета, он, наверное, выглядит как отвратительная, протухшая рыба. А в первую очередь надо бы осмотреть зубы! Там, в промежутках между ними, скорее всего, уже завелись какие-нибудь членистоногие! Этим языком провести по этим зубам — бррр — одна эта мысль вызывает противное чувство.

Теперь мне была бы крайне необходима бутылка яблочного сока. Такое сухое горло и никакого яблочного сока поблизости! И никакого чая нет! Нечего выпить! Кок мог бы разместить здесь кувшин своего чертова лимонада.

Долгое время пытаюсь бороться с жаждой, но затем сваливаюсь с койки и направляюсь в офицерскую кают-компанию. Инжмех и командир тоже там. Спрашиваю бачкового, который как раз движется с двумя банками в руках в направлении камбуза, о лимонаде.

Вскоре после этого кок приходит лично и ставит большой кувшин рядом со столом. Инжмех интересуется:

— И кто все это должен будет выпить?

Командир, до сих пор апатично сидевший в своем углу, вскидывает на него такой взгляд, словно впервые видит инжмеха: Это его обыкновенный способ общения со своими офицерами.

Я с трудом приподнимаюсь, открываю посудный шкаф, вытаскиваю пять чашек и, наконец, осторожно наполняю их до самого верха: Действие, полностью удовлетворяющее меня. Я смог сделать себя полезным — пейте, пожалуйста!

Спустя какое-то время возвращается бачковый и, задев ногой, опрокидывает полупустой кувшин с лимонадом, который я неосмотрительно поставил на пол. Лимонад сразу же протекает через щели между плитками пола вниз.

— Вот черт! Все в аккумуляторы! — мгновенно шипит инжмех и вскакивает. — Свинство, черт-черт!

— Ладно, ладно тебе, — произносит командир мягко.

Инжмех протискивается мимо стола и присаживается в проходе.

— Ну и дела у нас здесь! — ругается он со своего места. Затем он снова встает и кричит, вызывая Номер 1.

Номер 1 немедленно прибывает из центрального поста к нему — совершенно сбившись с дыхания.

— Вы это называете приборкой корабля? — свистящим голосом резко обращается к нему инжмех. — Здесь все напоминает свиной хлев!

Боцман стоит как оплеванный и только громко дышит. Наконец выпаливает:

— Так точно, господин обер-лейтенант! — и слегка наклоняется вперед.

— Что это значит: Так точно, господин обер-лейтенант? — шумит на него инжмех.

— Немедленно все устраним, господин обер-лейтенант!

— Нет, не немедленно, а тогда, когда кают-компания будет свободна — ясно?

— Так точно, господин обер-лейтенант, как только освободится кают-компания, так я тут же, сам, лично за всем прослежу…

— Вот теперь я вижу, что Вы поняли команду точно, — произносит инжмех с циничной интонацией.

Номер 1 делает разворот, уходя, и я говорю:

— Занавес!

И поскольку инжмех смотрит на меня с вопрошающим непониманием, добавляю:

— Это было действительно красивое, красиво сыгранное театральное представление.

Спустя четыре часа хода под шноркелем, командир приказывает уложить мачту на палубе и погрузиться на 40 метров: Перерыв на обед. В честь этого по лодке снова зазвучала музыка. Не могу понять, как можно выносить эту какофонию.

Уже давно жду, чтобы, наконец, появился маат-радист и сообщил ободряющие новости. Для меня остается загадкой, как наш такой нервный в другой обстановке командир безмолвно выдерживает это мучение.

Мне все еще едва удается заснуть, даже при движении на электродвигателях, хотя на лодке господствует почти кладбищенская тишина. Небольшие звуки поступают от зуммера электродвигателей. Посплю-ка я лучше во время хода под шноркелем. Правда, дизели шумят, но их грохот снимает мое напряжение и убаюкивает. Шум двигателей, как и всегда, успокаивает меня — хоть на грузовике, хоть в самолете.

Лежу на койке и делаю новую попытку высчитать сегодняшнюю дату, но быстро запутываюсь. Какой день у нас теперь действительно — скорее, какая ночь? Ночь вторника? Ночь среды? Или уже ночь четверга? Начинаю пересчитывать дни от выхода из Бреста досюда. Когда начался большой понос? Когда нам давали куриное фрикасе?

Промежуток времени, начиная с нашего выхода из Бункера, до этого момента кажется мне вечностью. Также давно утеряно представление того, что там за бакбортом находится твердая земля: Приходится здорово постараться, чтобы получить ее мысленные картинки: Стада коров, пережевывающие жвачку в свете луны; реки, текущие в ночном отблеске; утесы, охлажденные лунным светом; влажные луга, колышущиеся в своем зеленом дыхании; скрипящие лягушки в болотистой трясине; спящие косули в травяных кроватях под плотной листвой, угрюмые скалистые гномы под Brignogan — все это я мог бы воочию пережить сегодняшней ночью, если бы не был заперт в этом плавающем гробу…

Чувство потерянности охватывает меня: Мы сидим в этой стальной трубе и движемся, кувыркаясь во времени. Имеется только океан, и ни следа жизни: Все являет собой то Начало, когда из соленых вод едва лишь поднимались макушки скал…

Подсос воздуха дизелем опять на какое-то мгновение перехватывает у меня дыхание: С мечтательным полусном покончено.

Продолжать лежать? Нет!

Решаю: Опять в центральный пост! Это решение дается мне легко, так как мочевой пузырь начинает мучить меня невыносимо. В животе тоже больше не царит ни мир ни покой. Меня бьет сильная дрожь от предстоящей процедуры…

Ладно, попытаюсь-ка выждать еще немного — скажем так: до следующей команды «Слушать в отсеках!». Пора бы ей уже прозвучать!

Когда, наконец, сваливаюсь с койки и принимаю вертикальное положение, замечаю, как отяжелела моя голова. В затылке сидит глухая, двигающаяся боль и над бровями тоже. Пожалуй, от этой боли мне никогда больше не освободиться.

В центральном посту двое заняты странным делом: Они выстукивают консервные банки делая их плоскими.

— От банок надо избавиться, — поясняет мне один в ответ на мой любопытствующий вопрос.

— Так значит сейчас, все же, будет выброшен мусор за борт?

— Только то, что не плавает, — следует ответ.

В этот момент двигатели останавливаются: время к прослушиванию. Лишь только дизели смолкают, меня слегка подташнивает от высокого давления. И тут же происходит чудо контрнаправлений: Барабанные перепонки втягиваются — и вытягиваются. Словно в черепе им уже не хватает места!

Знаю наверняка: Было бы чистым безумием начать сейчас слушать в отсеках.

Ну, а теперь помочиться! Большое ведро-параша стоящее вблизи свободно. Быстро выпускаю свой хвост наружу и хорошо прицеливаюсь: Вплотную рядом с моим жестким лучом лежит, согнувшись, человек и спит.

Надеюсь, мои кишки еще потерпят какое-то время. Оберштурман буквально приклеился к своему штурманскому столику. С тех пор как ему прошлой ночью удалось провести привязку по звездам, он знает нашу позицию, но все же снова стремится определить местоположение. Почувствовав меня рядом с собой, произносит:

— До завтрашней ночи можем это сделать…

— Район вокруг La Pallice должен быть Вам уже известен, — говорю как бы между прочим.

— Не в этой ситуации, — отвечает оберштурман резко. — Видите ли, в прошлый раз мы приходили со стороны Бордо.

Я думаю: Что это за заявление? но только говорю:

— С самого юга…

— Да, господин лейтенант. А мы даже еще не могли идти под шноркелем, потому что они не справились в Бордо с монтированием нашего шноркеля…

— Это мне известно…

— И тогда мы болтались там довольно долго, но все же должны были выйти в море.

Это звучит как: «… на этот раз мы в боле выгодном положении».

— Ну, наверное, Вы, хотя бы с городом познакомились? Я имею в виду La Rochelle…

— Ах ты, Боже мой! Извините, господин лейтенант — там мы были в походе как раз в начале Вторжения…

Оберштурман говорит это таким полужалобным тоном, словно разочарован тем, что я соображаю с таким трудом.

— Там тогда все должно было пройти как по маслу. Я даже свое барахло не брал — как говорится, господин лейтенант…

В центральный пост передают радиодонесение. Командир бросает взгляд на карандашные записи и делает большие глаза.

— Вот, полюбуйтесь! — произносит он и передает запись мне.

«Подвергшись воздушной атаке — лодка затонула». Стоит номер подлодки и ее координаты.

— Я не понимаю: Это послание предназначено непосредственно нам?

— А как иначе? — отвечает командир. — Руководство остерегалось бы дважды повторять такую радиограмму…

Командир подходит к штурманскому столику с лежащей на нем картой. Я становлюсь вплотную рядом с ним: Хочу увидеть, в каком районе моря была потоплена подлодка.

Найдя место, правым указательным пальцем фиксирую его и, произнеся безмолвными губами номер лодки еще раз, пугаюсь: Это же подлодка Ульмера!

Господи, значит теперь и он!

Командир тоже, кажется, знал Ульмера. Боковым зрением вижу, как он нервно кривит лицо.

Мы стоим неподвижно и молчим. Что можно сказать в этой ситуации? Раньше или позже — когда-нибудь — но это настигнет каждого. Авиабомбы? А что иное?

Ломаю голову: Ульмер указал свои точные координаты. Если он знал свое местоположение так точно, то это может значить только одно: Томми, должно быть, поймали лодку при надводном ходе! Или может быть так, что их оберштурман тоже дал только приблизительные координаты?

С командиром я не могу сейчас это обсуждать. Могу лишь наблюдать, как беспокойными стали движения его рук, держащих циркуль и угольник. Потому только и говорю:

— Проклятое дерьмо!

И тяжело плетусь назад в направлении офицерской кают-компании.

Спустя немного времени вижу, что Бартль внезапно появляется рядом, у коллег в кают-компании. Могу отчетливо видеть его, стоит мне лишь вытянуть шею, за углом узкого рундука, сидящим у стола с широко расставленными локтями и опущенной головой. Собственно говоря, серебрянопогонники должны были бы находиться впереди, в отсеках носовой части, но здесь обер-фельдфебели представляют для плетущего свои тенета Бартля благодарную публику. Откуда он набирает людей, которые не могут улизнуть от его словес? Однако сейчас Бартль безмолвствует. Путешествие, кажется, порядком надоело ему. Он также не может курить свою трубку, а без пыханья трубкой Бартль вовсе не чувствует себя человеком. И едва ли кто осмелится развеять его хандру предложив сделать пару затяжек.

Стараясь делать как можно меньше телодвижений, топаю обратно в корму — чтобы выпить пару-другую чашек лимонада…

Мне везет: Кок поставил два больших кувшина для самообслуживания. Через открытую в дизельный отсек переборку киваю главному мотористу. Если бы я даже прокричал ему свой привет, он едва бы понял меня.

Оба дизеля дают средний ход.

Плитки пола подняты. Снизу, в этот момент, дежурный машинист как раз протискивает себя вверх, испачканный с ног до головы маслом и грязью. Сетка осушительного отростка насоса трюма дизельного отсека, кажется, полностью забита…

— Подай-ка сюда ветошь! — орет он в отсек, перекрывая шум дизелей и исчезает, перехватив на лету брошенную ему ветошь, так быстро, словно рабочий канализационной сети ныряет обратно в свою преисподнюю.

Главный моторист занят у своего пульта. Он подсчитывает, как часто наполнялся танк ежедневного расхода потребляемого дизелями топлива. Таким образом он определяет общий расход топлива.

Переборка в отсек электромоторов открыта. Между могучими блоками дизеля мой взгляд беспрепятственно скользит до кормового торпедного аппарата. Снизу проблескивают два вала: Две гладких, серебристых колонны покрытых маслом. Куда бы ни кинул взгляд, здесь на всем, тонкий слой масляной пленки.

Прямо у пульта управления обнаруживаю банку с темным содержанием. Главный моторист должно быть поймал мой любопытный взгляд, и показывает мне жестами, что я могу попробовать. Содержимое вроде совсем не похоже на густую смазку. Думаю, что такую шутку главный моторист себе бы не позволил. В следующий миг он ковыряется у ящика рядом со своим пультом и выкапывает из хлама ложку, которую протирает только что надерганной из тюка паклей и затем протягивает мне. Ладно, попробуем.

Да это повидло из черной смородины! Здорово! Только откуда он его взял? В нос бьет запах дизеля, а на языке вкус черной смородины. Приблизив рот вплотную к левому уху главного моториста, кричу:

— Вкусно, как у мамы!

Его лицо вспыхивает румянцем, и он усердно кивает в подтверждение. Затем протягивает мне новый клубок чистых цветных нитей и кивает мне: Протрите руки! Я так и делаю, но вместо того, чтобы бросить паклю в ведро-парашу, вытаскиваю из клубка синие нити и складываю их в маленькую кучку на правом колене. А затем на левом колене делаю такую же кучку, но уже из желтых нитей. Главный моторист удивлено смотрит на меня.

— Выглядит красиво! — кричу ему, но он не понимает меня. Лишь недоуменно передергивает плечами. Я снова встаю и подхожу к нему.

— Пойду немного покемарю! — кричу ему в ухо. — Хорошей вахты!

* * *

Несколькими часами позже, когда переключились на электродвигатели, взбираюсь для разнообразия в башню и усаживаюсь верхом в седло перископа. Здесь наверху еще много места. Давно следовало бы примоститься на этом отшибе.

Воздух здесь, конечно, тоже достаточно плохой: Смрад плотен, словно облако, но здесь довольно много забавных вещей, например, нажмешь кнопку и можешь проехать на седле перископа как на карусели — вокруг перископа, а спиной непосредственно мимо прибора расчета данных для Торпедной Стрельбы и других придуманных для атаки аппаратов. Я часто делал так на U-96. Но теперь другое: Ток экономят.

А в ушах звучат курсовые расчеты атаки: «Лево руля двадцать! — так держать — новый курс 170 градусов. Внимание ПУТС: Скорость хода корабля противника 12 — Курсовой угол 22 — Глубина 6 — Расстояние 900 — Держать курс постоянно…»

Когда смотрю в окуляр, то понимаю охотничью одержимость Старика. В самом деле, здесь наверху, сидишь как на охотничьей вышке.

Время залечь на койку. Но сон не приносит мне облегчения. Слышу через занавеску жалобные звуки пердёжа и тут же звучит комментарий:

— Задница — это не флейта — сказал Гете!

На это отзывается второй голос:

— Когда стоит, затем пердит — ответил Шиллер!

Жду продолжения, и это нагоняет на меня волну первого сна. Но затем, меня буквально подбрасывает на койке громкий стук о стол… Не могу сразу понять его происхождение, затем понимаю: Подо мной играют в скат — посреди ночи!

Какое-то время ничего не слышу, кроме обычных объявлений и хлопаний картами и затем легкий шум перемешивания колоды. Но скоро снова начинается:

— Однако, беру прикуп!

— Ясно, мастурбатор чертов!

Отворачиваюсь к обитой фанерой стенке и пытаясь больше не слушать треп игроков, закрываю глаза. Но мне не удается уснуть, потому что в глубине души ожидаю продолжения разговора. А снизу, словно дразня меня, доносится только сопение и спокойный говор.

Ладно, говорю себе, если не могу теперь вздремнуть, то, по крайней мере, попытаюсь почитать.

Перелистываю книгу Конрада «Зеркало моря», зажав ее между матрасом и стенкой борта, не останавливаясь на какой-либо странице — совершенно безразлично. Глаза пробегают по строчкам, но как сильно не стараюсь, не могу сосредоточиться на смысле прочитанного. И, тем не менее, позволяю взгляду и дальше просто скользить по словам…

Опять очередная глупость? спрашиваю себя. Совершенная глупость, это точно!

В голове от такого трудоемкого напряженного процесса ощущаю пустоту и кружение. Словно надрался как сапожник и потому мутит с перепоя. На самом деле, я никогда не испытывал желания надраться в стельку — но сейчас? Сейчас я буквально впервые испытываю стремление сделать это, представляя себе, как выпиваю стопку за стопкой в длинной череде наступающего дня — а потом еще одну на посошок и еще одну, чтобы наконец ощутить вибрирующее движение карусели во всем теле, как начало глубокого забытья…

То, что я испытываю такое желание посреди Бискайского залива, будучи заключенным в этом плавающем гробу, разве это не одно из чудес природы? Кто знает точно о том, как желания и мысли, стоит им лишь однажды зародиться в мозгу индивида и проснуться к жизни, продолжают существовать? «Энергия существует вечно, никуда не пропадает и только переходит из одного вида в другой», так нас учили, в конце концов. Наверное, это верно и в отношении мысли. Чтобы позволить возникнуть желанию сделать глоток коньяка, я, очевидно, затратил какую-то энергию — хотя бы только и какую-то ее толику, но, все же, энергию!

— Ну? Говорю себе с глубоким чувством удовлетворения, и куда же она направилась, эта моя мысль?

Уже в полусне еще слышу снизу:

— Я говорил и говорю, что дрочить может каждый, а играть в скат — это не член катать… Для этого надо иметь мозги!

Проснувшись, вяло берусь за перетряхивание своей койки. Пока так хозяйничаю, понимаю, что наш способ хода по морю таким вот образом имеет также и свои преимущества: На теле у нас нет никаких сырых тряпок — все абсолютно сухое. Раньше никогда не знали, куда деваться от сырой прорезиненной одежды, сырых тельняшек, сырых носков, сырых морских сапог. Вечно имелись столкновения и скандалы с парнями из электромоторного отсека, которые всегда возмущались, когда к ним в корму приносили сырые тряпки для просушивания. Затем они поступили так, будто сняли машинное отделение за огромные деньги и стали буквально грудью на пути тех, кто хотел просушить одежду у них в отсеке. Никакой речи не было о сочувствии к морякам, несшим вахту на мостике, особенно когда наверху разыгрывался настоящий шторм, и ты совсем не понимал, были ли они людьми или амфибиями, когда спускались вниз после вахты. Под матрацем, вдали от чужих глаз, хранятся мои вещи: Два толстых конверта, оба адресованные начальнику штаба. Хотел бы я знать, что сокрыто в этих конвертах! Но как бы сильно не ощупывал их пальцами, не могу ощутить ничего иного как совершенно обычные листы.

В конце концов, кладу конверты обратно под матрас.

Мои raison d’etre сегодня — в любом случае это бумаги: Попутно я являюсь как бы курьером — в курьерской командировке, правда, с небольшими препятствиями…

Каких только приключений не переживал я в таких вот курьерских разъездах — или скорее: В так называемых курьерских командировках. Но на этот раз все могло оказаться гораздо серьезнее.

Выражение лица Старика при вручении мне обоих конвертов было полно важности. Могло, вполне логично, оказаться так, что у меня на руках оказались последние письменные документы флотилии…

Спрашивается только, каким образом я смогу доставить их в Коралл — Берлин очень уж далеко от сегодняшнего места нашего корабля.

Внезапно раздается звук как от гремящего вдалеке грома. Отчетливо выделяю из грохота три отдельных взрыва — грохочущих с интервалом около трех секунд друг за другом.

Тут же раздается ругань одного из маатов:

— Это уже напоминает мне чертов будильник!

Метко подмечено! Томми и в самом деле служат нам подобием будильника.

Когда же, наконец, эта чертова банда свиней прекратит долбать нас различными видами шума и грохота?

Под моей койкой кто-то захлебывается от приступа кашля. С тяжелым хрипом он сильно отхаркивается.

— Эй, салага, глотай свои сопли! Здесь никому не интересны твои зеленые устрицы, — возмущается кто-то напротив. Но затем он смолкает, будто лишь теперь внезапно заметил, что слишком резко высказался:

— Не по твоему нутру консервированные сосиски и огурцы…

С нижней койки никакой реакции: Парень кажется и в самом деле проглатывает свои харкотья.

Присаживаюсь в ЦП и всматриваюсь в стенку перед собой. Мой череп словно ватой набит. С ватой в черепе человек думать не может: Закон природы.

Вынужден бороться со своей летаргии — а это значит: Вату из серых клеток головы удалить и начать мыслить более ясно…

Чтобы достичь этого, закрываю глаза и обращаю взор внутрь себя. Когда с огромным усилием это делаю, вижу будто наяву, как ленивая масса в моей голове раздувается и затем сжимается. Она образует серое скользкое покрывало и напоминает мне некое подобие Млечного Пути с несколькими холодными искорками, вспыхивающими в нем тут и там. Млечный Путь и покрывало начинают затем вращаться, как в центрифуге. Из-за этого в моей голове все становится совершенно пустым, и меня тошнит. Я вынужден быстро открыть глаза, чтобы освободиться от чувства головокружения.

Чтобы снова ощутить себя, двигаю одновременно пальцами рук и пальцами ног в сапогах. Сглатываю полусухую слюну и крепко хлопаю веками, как если бы мошка попала в глаз. Наконец, эта черная центрифуга уходит из моей головы. Но остается чувство, что я больше не слышу. Вероятно, все дело в ушной сере… Из-за объемной ушной серы мои барабанные перепонки, пожалуй, больше не смогут правильно вибрировать. Значит, надо найти канцелярскую скрепку! Моя бабушка вычищала себе уши изогнутой в виде буквы U шпильки. Современный человек использует канцелярскую скрепку. У Первого помощника есть такие для его документов. Без скрепок он бы не смог существовать.

Теперь я сижу и разрабатываю план, как раздобыть скрепку у Первого помощника. Только на ум ничего не приходит. Мозг отдыхает. Хотя, чувствую, что мои серые клетки работают, во всяком случае, пытаются что-то сделать.

Значит, Я — жив!

Мои легкие раздуваются, мое сердце бьется, качая кровь. Мои волосы растут сами по себе — тысячи волос, мои ногти на руках и ногах тоже растут. Все функционирует. В моих ушах все больше и больше серы — и, кажется, больше, чем необходимо.

Раздобыть скрепку и вычистить уши: Это хорошая мысль. Только для этого я сначала должен направиться в офицерскую кают-компанию: В шкафчике, непосредственно над столом, Первый помощник хранит свои скоросшиватели и папки с мелко-напечатанными служебными инструкциями, которые он так часто перелистывает. Думаю, что Первый помощник не будет иметь ничего против, если я стырю у него пару-тройку скрепок, которые густо усеяли верхнюю сторону его бумаг.

Страсть к порядку, какую испытывает Первый помощник заставляет его скреплять скрепками все, что по его мнению, требуется скрепить.

Первый помощник, наверное, сейчас свободен от вахты. И может так случиться, что он как раз сейчас сидит над своим бумажным хламом. Хотя, можно было бы просто довериться ему и тогда не придется тырить эти его чертовы скрепки.

Замечаю, что пока рассуждаю, мои руки, независимо от меня, делают попытку ухватиться за что-либо, чтобы приподнять мое тело. Время — деньги! говорю себе. Только сначала надо полностью придти в себя. Я все еще пребываю в какой-то прострации. А при движении в офицерскую кают-компанию, я должен производить впечатление полной собранности.

Смотрю на часы на левом запястье и говорю им:

— Чертовы часы!

Стрелки стоят на нескольких минутах после двух. Два часа чего-о? Два часа дня или два часа ночи? Этот восхваляемый всеми Петер Хенляйн смастерил полную ерунду в своей замковой мастерской в Нюрнберге, и размножил ее миллионами экземпляров — только не подумал о том, что однажды найдутся также и такие люди, которые не смогут подойти к окну, чтобы обнаружить, светло снаружи или темно.

Разделил бы циферблат на 24 вместо 12 часов — и не было бы таких затруднений как сейчас.

Вместо того чтобы отправиться теперь, наконец, вперед, все еще сижу на том же месте.

У меня невольно вырывается стон, и я стыжусь этого: Кто-нибудь мог услышать… Не следует стонать тому, кто плывет в вонючем гробу сквозь морские глубины.

Эх, увидеть бы снова небо! Хоть одним глазком!

Звездное небо или просто обычное серое небо. Но надо оставаться скромным в своих желаниях и не ждать ничего с нетерпением. А потому не устремлять, например, свой взгляд к небу над дельтой Дуная или долиной реки По, с ее мощными вздымающимися облаками. Судьбу не вызывают слишком большими желаниями…

Если бы только она была: Судьба. Лишь в этом случае вся та дурость, что происходит с нами, имела бы смысл. И лишь в этом случае можно было бы легко поверить в то, что некая туманная инстанция уже давно записала в своих анналах, удастся ли нам пройти через это дерьмо или нет.

Но возможно ли представить себе, что все проистекает лишь по воле чистого случая, совершенно без какой-либо формы намерения и режиссуры Высшей власти?

Странно, что на борту я еще не слышал никого, кто бы громко молился. Здесь каждый питается своим страхом внутри себя — усердно и как может.

Черт, сейчас бы не помешал стакан горячего крепкого черного чая!

В этот момент объявляют о готовности завтрака. С трудом поднимаюсь и иду в направлении круглой дверцы переборки, качаясь как на ходулях.

Инженер-механик и командир уже сидят на кожаном диване и молчат. Луч света от лампы над столом прыгает, так как лодка раскачивается глубинной зыбью, скользит по стенам вверх и вниз — иногда так высоко, что господин гросс-адмирал освещается на какой-то миг, пока снова не опускается в темноту.

Господин гросс-адмирал! Где на него падает много света, там тут же появляется и большая тень. Или наоборот! Если бы зависело от меня, то эта дурацкая фотография из фотоателье была бы давно вытащена из рамки и разорвана на мелкие клочки.

Оба серебрянопогонника еще не появились. Это мне нравится. Я все еще не знаю, должны ли эти два старпера спать в отсеках носовой части или нет, но мне это как-то по барабану.

Командир издает вдруг несколько различных звуков. И внезапно, как будто озаботившись разнообразием этих звуков, барабанит ногтями правой руки марш по линолеуму стола. Наверное, это должен быть Хохенфридбергский марш. Командир барабанит с неподвижным, почти судорожно сжатым выражением лица.

Также внезапно, как и начал, он прекращает свою дурацкую дробь и опускает голову, словно погрузившись в глубокие раздумья. Когда же, спустя несколько минут он снова поднимает ее на одно мгновение и его лицо будто освещается изнутри, я ожидаю какое-то сообщение. Но командир лишь требует бачкового.

Почти одновременно с бачковым появляется один из двоих серебрянопогонников, тот, что постарше. Приходится уступить ему место, а командир и инжмех должны придвинуться друг к другу. Серебряник выглядит скверно.

В то время как я вталкиваю в себя порцию яичницы-болтуньи, представляю себе, что произошло бы, если бы состояние нашего толстого серебрянопогонника ухудшилось еще больше.

А если он испустит дух? Труп на борту, этого как раз нам еще не хватало — но какой это был бы материал для фильма: Командир, которому приходится заменить врача и который вынужден бороться за жизнь отдельного человека — а кроме этого еще и серебрянопогонника — борется со смертью, в то время как вокруг него кишит ад. Вокруг масса разбросанных шприцов с лекарствами, о назначении которых он не имеет никакого представления…

Хочу притормозить мою раскручивающуюся в голове фантазию, но нет, мой фильм продолжается: Конечно, он вкалывает что-то неправильно. Шишка с верфи трясется от судорожных, конвульсивных движений. Крупномасштабное изображение агонии — и затем, когда шишка с верфи отправляется на тот свет, изображение беспомощности на лице командира от того, что же делать с трупом. Всплывать? Все отговаривают командира. Однако он настаивает на присущей морю церемонии. Но едва лишь подлодка появляется наверху, враг определяет ее местонахождение и лодку окружают самолеты и эсминцы — а затем забрасывают ее глубинными бомбами и, наконец, наступает общий конец. «И все из-за этого засранца, серебрянопогонника!» успевает сказать под занавес командир.

Откуда на меня налетает вся эта гадость?

На секунду мне кажется, что схожу с ума. В голове резко звенят жужжащие струны, а затем опять наваливается бездонный вакуум. Никаких рефлексов больше — совсем ничего больше.

Исчезаю из офицерской кают-компании и плетусь центральным коридором: Хочу обратно, на свою койку.

Когда вытягиваюсь во весь рост, то дышу так спокойно и размеренно, как только могу, но я все же все еще не могу ощутить себя: Я живу как бы вне моего тела — этакая плазматическая клетка. Чувствую только свой череп. И в этом черепе гремит и урчит — глухой шум, словно отклик взрывов далеких глубинных бомб.

Сейчас должно начаться движение под шноркелем, говорю себе. Затем на лодку поступит воздух. Мне чертовски необходим свежий воздух.