По правому борту простирается погрузочный пирс. Вроде там стоят машины скорой помощи?
Неужели мы должны будем сначала там пришвартоваться, вместо того, чтобы немедленно направиться в Бункер-укрытие?
— Совсем охуели! — пыхтит стоящий рядом со мной маат-старшина лодки, не опуская свой бинокль.
— Ну и долбоебы! — эхом вторит другой.
— Да они просто издеваются над нами! Ведь они же должны были увидеть нас еще с сигнального поста! — возмущается теперь даже командир.
Ну и как нам пройти?
Мы просто не можем пройти в Бункер, словно автомобиль в гараж. Между аванпортом и Бункером шлюз запирает нам единственный проход.
— Здесь, наверное, еще лежат лодки в своих боксах! — задумчиво произносит оберштурман.
— Наверняка эти парни установили и не убрали противоторпедные сети, — доносится голос командира мгновением позже, — и еще боновые заграждения!
В самом деле, я тоже вижу теперь в бинокль сетевое заграждение перед шлюзом. Его никак не обойти. В темноте, идя straight ahead, мы могли бы легко врезаться в них.
Нас что, не хотят впускать в Бункер?
Для этого может иметься только одно объяснение: Они здесь все еще не поняли, что мы движемся к ним.
На крыше Бункера уже отчетливо различаю зенитные орудия, а затем еще несколько на крыше склада. Наверно 37-миллиметровки. Более крупные калибры будут стоять дальше.
Лодка стопорит ход.
Командир уселся высоко, на ОПУ подлодки, и, прильнув к окулярам бинокля, осматривает, верхняя часть туловища странно изогнута, окружающую нас местность. Слышу, как он бормочет при этом:
— Ни одной падлы не видно… Чудесная организация всего мероприятия — надо сказать.
Опять держу бинокль перед глазами и также осматриваю панораму: Еще никогда в жизни я не видел такую пустую гавань. Бункер производит впечатление совершенно покинутого и мертвого строения. Нигде в глубине темных пещер не признака жизни. Насчитываю 12 входов. В Saint-Nazaire Бункер тоже имеет 12 боксов. В каждом место для трех лодок или, если боксы служат в качестве сухих доков, то для двух подлодок. Этот Бункер, очевидно, такой же.
Ясный перец: Шлюз между аванпортом и внутренним бассейном, у которого лежат Бункеры, закрыт. А потому, мы будем должны сначала подойти к пристани, которая является одновременно молом…
С огромной осторожностью приближаемся к пристани! Буквально по сантиметру… Командир не решается теперь рисковать резким маневром. Сейчас это вовсе ни к чему.
Опять быстро осматриваю панораму: Гладкое как стекло море за нами, стекольный свет, игра теней между бетонными кубами, филигрань портовых кранов — нигде ни следа войны.
На пристани — никого, кто приветствовал бы нас хотя бы взмахом руки. Только несколько людей компании Тодта и еще несколько в полувоенной, полугражданской форме с тупыми рожами.
Поделом нам!
В конце концов, мы же не возвращаемся из длительного и успешного боевого похода. Почему мы должны были заинтересовать своим переходом из Бреста в La Pallice — как командира Флотилии, так и его штаб? В каком говне мы по самые уши, это никого не интересует в этом соединении. Здесь ценят только успехи. А мы не можем предъявить боевых успехов!
Там даже нет швартовщиков: никого, кто мог бы принять наши швартовные канаты.
— Не понимаю! — снова доносится бормотание командира. Голос звучит одновременно и удивленно и зло.
Боцман, по крайней мере, умеет подбодрить. Он кричит какому-то рабочему с фордека:
— Эй ты, Дед Мороз хренов, хватай конец!
Рабочий, пожилой человек в грязном комбинезоне, стоит с придурковатым видом и не ловит веревку. В то время как боцман вытягивает швартов из воды и, будто лассо, сильно размахивает им, один из моряков резко ругает старика:
— Засранец тупой! Тебя что, не учили концы ловить?!
— Лови снова! — подбадривает боцман рабочего, и на этот раз дело ладится: Старик ловит линь, выдвигает им наш швартов и закрепляет его на кнехте.
— Merci, mon ami! — восклицает боцман и затем с торжествующей улыбкой обращается к мостику:
— Ну, кто бы сомневался!
Командир таким скрипучим голосом отдает свои команды, что кажется он обижен на весь свет. Он ворчит, обратившись к пристани, где уже собрались с полдюжины рабочих:
— Привязывайте линь аккуратно!
— И не пялься на нас как придурок! — ругается боцман.
На пристани один рабочий постукивает себя, когда командир не может увидеть его, по лбу. — Вот я сейчас только выберусь, — грозит ему боцман, — Я тебе точно задницу надеру!
Затем добавляет еще:
— И основательно — до самой шеи!
Слава Богу! мелькает мысль. Удалось!
И мы вновь связаны с твердой землей. Воистину это весомая причина для ликования и криков Аллилуйя! Но никто не кричит. Здесь воняет слишком тошнотворно.
Трудно все это понять!
Но ведь мы же доложили о себе. И то, что мы задержались, этому тоже есть объяснение!
Наконец установили сходни. Боцман проверяет их устойчивость. Теперь вниз с лодки и прочь отсюда — вот было бы правильное решение! Если бы только это удалось!
Уже при первых шагах по верхней палубе меня прошибает пот. Неправильно оделся. Неправильно, во всяком случае, из-за царящей здесь на юге жары.
Командир забирается на фальшборт мостика. Увидев меня с фотокамерой в руках, он выпрямляется повыше, и даже напяливает свою измятую фуражку косо на голову, когда она и без того там косо сидела.
Никаких сомнений: Я должен его сфотографировать. Он забирается так высоко, что сидит уже одной половиной задницы на воздушной фурме, и направляет свой взгляд мимо меня в мнимую даль.
Приходится, чтобы построить выигрышный кадр стать на сходню. При этом устроиться так, чтобы не свалиться в воду или поскользнуться на левой цистерне погружения: У меня ноги словно ватные!
Командир, на своем странном месте, теперь выпячивает еще также и грудь: Словно всадник на лошади.
Из-за яркого солнца приходится применять затемняющие бленды. Даю нелепый знак рукой командиру, и при этом думаю: Что же это за внезапная перемена с этим человеком? Едва мы спрыгнули с острия иглы, как он уже хочет быть запечатленным в героической позе победителя на картине!
И это при том, что мы все еще не под крышей укрытия! Дьявол его знает, что еще здесь может произойти. Шлюз, защищённый собственным бетонным бункером, и мы здесь как на тарелке.
Будто заказали, но не съели.
Как-то сразу все происходящее напоминает мне некий фильм: Ворота шлюза, Бункеры-укрытия подлодок с установленными на крышах зенитками и огромные, выписанные белой краской слова: «КОЛЕСА ДОЛЖНЫ КРУТИТЬСЯ ДЛЯ ПОБЕДЫ!», защищённый собственным бетонным бункером шлюз, оснащенный башенкой Дома смотрителя шлюза…
Ничто не производит такой вид, словно имеет свое третье измерение.
Все — обман.
Тени как нарисованные: Они не могут соответствовать никакой действительности. Только летчик, сидящий у нас на верхней палубе, он не обманывает. Он реален для меня, реально то, как он судорожно поджимает свои босые ноги, и вопреки утреннему теплу дрожит на еще влажных решетках настила.
Лучше всего было бы спуститься на пирс и разлечься на серых тесовых камнях пристани, чтобы ощутить всем телом твердую землю под собой — да, вот это был бы кайф! Лежать вытянувшись, словно выплюнутый морем камень-голыш и балдеть какое-то время, чтобы суметь совершенно отчетливо понять то чудо, что мы и в самом деле, прибыли в La Pallice. Ускользну-ли от Томми — и теперь можем действовать по своему усмотрению.
Трое или четверо наших моряков стоят как истуканы на верхней палубе, рты открыты. Говоря по правде, мы все должны были бы свалиться на пристань, опуститься на колени и целовать серый бетон…
Странно: Мы уже вроде прибыли — а на самом деле еще нет!
Надо бы сфотографировать эту измученную переходом подлодку еще раз в ее полной длине, можно также и с командиром — но не в этой его тщеславной позе господина, а между людьми, начинающими сейчас хозяйничать на верхней палубе, и с сидящим здесь, беспомощным летчиком.
Но где же опять командир? На мостике он больше не появляется. Внизу в лодке его тоже не может быть… И в эту минуту вижу его голову над выпуклостью огромного многотонного якоря, который черт его знает по какой причине лежит на пристани Бункера, и понимаю: Он сошел по второй сходне, которая вынесена с фордека. Хочет ли он просто размять ноги? Или ли он в таком беспокойстве, что больше не выдерживает свое нахождение на подлодке? Что с ним происходит? Сколько еще признаков своей нервозности он хочет нам продемонстрировать?
Когда я уже сделал несколько снимков, командир разом стоит рядом со мной.
— Должен быстро позвонить — ведь как ни суди, нам нужны санитарные машины! — произносит он взволнованно. — Где-то же должен быть телефон! Там впереди, у смотрителя шлюза, в любом случае. Вы пойдете со мной?
Доклад о прибытии по телефону?!
Ну и ну! Это что-то новенькое. Такого мы еще не имели. Я быстро киваю и хочу тут же отправиться в путь, но командир говорит:
— Сначала я должен отлить!
Я замечаю, что меня тоже уже давно мучит стремление помочиться. От сильного волнения я просто начисто об этом забыл. До бетонной стены всего пара шагов, но ноги буквально подгибаются под моим телом. С горем пополам открываю ширинку, и струя бьет из моего писюна: Толстая дуга мочи, шафраново-желтая, с силой бьет по бетонным плитам… Освободился! А теперь на пристань, на солнцепек, через крановые пути и кабеля на бетонной стене и между странными деревянными каркасами, а затем мимо огромных гребных винтов, к светомаякам и всяческим другим трудноопределяемым механизмам. Гранит и бетон. Никаких колебаний. Все неподвижно и твердо. Еще пара дней, и я буду уже так передвигаться, как будто для меня больше нет ничего необычного в твердой земле. Замечаю, как жизнь снова возвращается в мое тело.
— И все же, я не понимаю! — бормочет командир. — Никакой помощи! Я еще никогда не испытал нечто подобное — такого…
— … пофигистского отношения, — помогаю ему.
— Точно! — соглашается командир так серьезно, как будто я сказал что-то очень важное для него. — Точно так!
Мои ноги опять охватывает дрожь. Но не простая, а болезненная, и поясница тоже болит. Сказать точнее: Вся спина болит — от задницы до шеи.
Ну что тут скажешь!
Наконец, командир-то не жалуется, а старается двигаться проворно, и делает это не странно спотыкающимся способом как моряк, который только что сошел на берег, а словно и не был только что на борту.
— Кто теперь является здесь шефом флотилии? — спрашиваю командира.
— Рупп, — отвечает тот помолчав. — Рупп с Рыцарским крестом.
— По-видимому, слишком занятой господин.
— Судя по всему, так.
— Но все же, кто-то же должен был сообщить о нас?
— Должен был бы! — уточняет командир.
— Наконец, нас можно было наблюдать достаточно долго в море, на подходе к порту…
— Точно!
— Думаю, здесь же должно иметься нечто типа берегового поста службы наблюдения и связи, и он должен заниматься нами, конечно!
— Должен был бы! — повторяет командир.
На все сто процентов верно! и думаю: Сон Спящей красавицы! Более верного определения не подберу. Гремящие призывы, а затем вот это, здесь! Великогерманское оружие подлодок — орущие пасти штабистов, в любом случае всего лишь ошибочные заявления. Внезапно командир ругается в полный голос, будто желая освободить себя от мучительного скопления сдерживаемых эмоций:
— Проклятье! Ведь, мы же должны сделать медосвидетельствование для серебрянопогонников — и для экипажа, так или иначе.
Комендант ругается, громко возмущаясь, как с цепи спустился: Он сыпет проклятиями так, что сбивается с дыхания.
— И здесь никакая свинья даже не позаботится о нас! Словно нас здесь нет! Что же это такое?!
Чтобы попасть к дому смотрителя шлюза, мы должны пройти по коричневому ржавому железному причалу шлюза. Там я вижу перед нами дюжину подсолнухов, аккуратно как солдаты выставленных по ранжиру: Между тесанных гранитных камней смотритель шлюза разбил садик, шириной 3–4 метра, но отгороженный бело-окрашеной, высокой, почти в рост человека, изгородью. Это выглядит совершенно по-немецки.
На углу изгороди приходится свернуть за угол. Дверь, кажется, находится на другой стороне. Командир спешит вперед, и в то время как я наслаждаюсь садиком, слышу, как он стучит по древесине: два, три раза. Затем глухой стук: Командир, должно быть, лупит сапогами по двери.
Спустя какое-то время снова подходит ко мне. Лицо искажено от ярости.
— Это невероятно! — рвется из него стон. — Ни одной свиньи не видно!
— Значит, возвращаемся? — спрашиваю подчеркнуто мягко.
— No, Sir! Идем дальше, к Бункеру!
— Здесь через верх, а затем по другой стороне?
— Точно! Здесь же должен где-то быть этот проклятый телефон. Не могли же они всех «Отправить в почетную отставку»?!
Вполне может быть, говорю про себя.
Вся гавань лежит, словно вымерла: Призрачно все.
Бункер никак не хочет приближаться. Ошибся ли наш слабонервный, что это были только 100 метров? Неужели он забыл, насколько расстояния в портах вводят в заблуждение и что можно иногда стереть ноги до самой задницы, если хочешь перейти с одной стороны шлюза на другую?
В голове, словно мельничное колесо поворачивается: Командиру следовало бы послать на поиски телефона либо Первого помощника либо Номер 1, да и еще пару человек, кроме того. Удаляться так далеко от лодки — это против всех правил. Но командир словно ослеп от ярости.
Пот струится у меня по всему телу, потому что приходится быть предельно внимательным, чтобы не споткнуться и не запутаться в тросах и обрывках канатов, словно слепому. Несколько минут движусь как пьяный, и меня не покидает чувство, что эту гавань придумал сам господин Потемкин. Яркое солнце, пожалуй, тоже виновно в этом. Брови невольно сводятся вместе, так сильно слепит солнце в глаза.
С зенитной батареи нас должны были уже давно заприметить в свои бинокли. Наверное, спрашивают себя, что это за фигуры там приближаются к ним — одетые как бродяги.
Так быстро, как хотелось бы, мы едва ли продвинемся: Значит, соскочить с лодки и прыгнуть в машину — вот что мне надо было сделать в первую очередь.
Иначе мне не удастся уклониться от традиционных торжеств возвращения подлодки: Как наяву возникает картина распределения медалей и сопутствующий ей шум, праздник прибытия, пьянка с серебрянопогонниками, большое факельное шествие с последующим братанием в каком-либо самом лучшем заведении в La Rochelle: Все сведется к этому.