Штабеля стволов деревьев по левому борту кажутся своего рода маскировкой для бетонированного Бункера. По правому борту раскинулся покрытый травой склон — трава высохшая, коричневатого цвета: не удивительно, при такой-то жаре.

Спортивная площадка. Городской парк, пара лебедей на пруду…

Кидаю последний взгляд на Старый пиратский порт La Rochelle… А дальше: пустые бочки в качестве ограждения какой-то стройплощадки, строительный мусор, цементные трубы…

Навстречу нам движутся велосипедисты: рабочие в глубоко надвинутых кепках на головах. Стоящие вразброс, вплотную к дороге, одноэтажные дома, справа одинокая серая церковь. «BOUCHERIE» — «COIFFURES» — «BOULANGERIE» — «PATISSERIE»… Проезжаем аллею из обрезанных платанов, которые уже выгнали новые, толстые зеленые букеты. Затем проезжаем какую-то деревушку: перекресток, вплотную окруженный домами, бистро, авторемонтная мастерская, еще бистро.

Мы и в самом деле находимся в пути!

Что за чувство: В ПУТИ. Солнце остается по косой сзади, и это хорошо. Дорога мерцает от сильной жары. Облака висят в глубине неба, неподвижные, как армада попавших в штиль парусников. Судя по всему, примета скорой резкой перемены погоды.

Сейчас 15 часов 30 минут.

По обеим сторонам дороги расстилаются поля, покрытые легкой зеленью. Мирный ландшафт, будто совсем нет войны. Но затем, у самой дороги, вижу воронку от авиабомбы. Похожа на аварийное бомбометание. Так по дурному отбомбиться вряд ли кто мог в здравом уме.

Окружающая местность слегка волнистая, словно гофрированная. А согласно карте она полностью плоская.

Замечаю, что тени тополей потеряли свои резкие очертания: С запада небо заметно стягивается, солнце затемняется дымкой и напоминает молочную кляксу.

Направляю мысли назад, к U-730: А что, если лодку, все же, раздолбут под орех? Вероятно, война закончится, а бедолаги так и не узнают об этом, если их радиостанция накроется медным тазом. И просто будут волочиться дальше по темному морю…

Погода и в самом деле меняется.

Скоро все выглядит так, будто мелкая, слезящаяся сырость порождается самим воздухом, и капот нашего двигателя начинает поблескивать словно лакированный. Дождь в это время, в этой местности — необычное явление. Но никаких сомнений: Идет дождь, даже если и в такой максимально странной манере — в виде тонкого, легкого пара, будто распыленный из форсунки. Совершенно не такой дождь, как в Бретани. Здесь он едва проникнет в землю. И, все же, этот дождь является благом: он очищает воздух и удаляет пыль.

— Где мы будем ночевать, господин обер-лейтенант? — раздается сзади.

— Не имею никакого представления. Главное, что мы выехали и движемся. Теперь нам надо покрыть как можно большее расстояние, а там посмотрим…

Господ Maquis можно в расчет не брать, просто потому, что здесь, на этой дороге нет никого из нашей «фирмы». И все же надо быть чрезвычайно внимательным и постоянно наблюдать. Как только выезжаем из туманной пелены дождя, хочу забраться на крышу, для лучшего обзора.

Машина, на которой я передвигался за фронтом Вторжения, была лучше приспособлена для моих целей: Она имела люк в крыше, и я мог становиться на сиденье и, высунув верхнюю часть туловища и крепко уперевшись, широко расставить руки, как командир танка.

На крыше мне придется лежать на животе между мешками с дровами, как за земляным валом или еще как-нибудь искривившись.

Что за гримаса судьбы: Из моего пистолета Вальтер я еще ни разу не выстрелил. Мой автомат тоже не пристрелян. Можно было бы приказать остановиться и наверстать упущенное, да боеприпасов теперь довольно мало. Пара магазинов, лежащих на заднем сидении, это и есть весь мой боезапас. У Бартля вообще нет никаких запасных обойм для его пистолета, а «кучера» я еще об этом пока не спросил.

— Едва ль с трудом могу поверить, что нам удалось уехать, господин обер-лейтенант, — бубнит мне внезапно в ухо Бартль.

— Если бы Вы когда-нибудь могли отучить себя от этого, Бартль!

— От чего, господин обер-лейтенант?

— От этого Вашего «едва ль с трудом верю», которое Вы так часто говорите. Это ведь плеоназм.

— Что-что, господин обер-лейтенант?

— Масло масляное. Фраза «Едва верить» — подходит. Она значит «почти, с трудом». Фраза «с трудом верить» — тоже пойдет. Понимаете?

— Нет, господин обер-лейтенант!

— Тогда забудьте об этом!

— Оставшиеся в La Pallice, вероятно потеряли покой, господин обер-лейтенант, — говорит Бартль безразличным тоном.

— Все скоро изменится, — отвечаю также.

Поскольку Бартль молчит на это, я добавляю:

— Не позже, чем здесь появятся янки. И, если хотите доставить мне удовольствие, не говорите как боцман с подлодки U-730.

— Я не понимаю. Поясните, господин обер-лейтенант.

— Тот тоже в каждом предложении ставил словечко «вероятно». Там, по-видимому, Вы и заразились.

— Так точно, господин обер-лейтенант.

— Впредь говорите без «вероятно»!

— Исполню, господин обер-лейтенант!

— И, если можно, также без «исполню» и без «господин обер-лейтенант».

— Так точно, господин обер-лейтенант!

Если бы хоть одна его половина соответствовала тому, что плетущий свои тенета Бартль уже совершил, то все его существо могло бы предложить материал для дюжины киносценариев.

Он вновь становится неразговорчивым. Ему не хватает публики, внимающей каждому его слову.

Тупое удивление «кучера» кажется, больше лишает его мужества, чем побуждает к действию.

Как бы я хотел иметь сейчас другую компанию, нежели интригана Бартля и этого «кучера», о котором я даже не знаю, можно ли на него рассчитывать в случае реальной опасности.

И в этот миг, не знаю почему, Бартль снова вызывает у меня жалость: Я не должен быть столь предвзятым к нему.

Справа и слева местность пересекают ирригационные каналы, исчезающие вдали, в дымке. Небо покрывается облаками.

Коровы неподвижно стоят в мороси мелкого дождя, будто это изваяния, а не живые существа. Тополя по обеим сторонам дороги — парные вертикальные черточки. Они отсвечивают серой влажной корой, что, однако не мешает взгляду бродить по расстилающемуся ландшафту. Благодаря этим тополям он сохраняет свою графическую структуру.

Группа серых овец стоит по левому борту в серой дымке, между ними видны несколько черных.

— Овцы слева стоят — радостно хвостиками теребят, хоть и ловит волк роковую овцу! — вылетает у меня непроизвольно. И тут же прибавляю вполголоса: — Будь оно трижды проклято!

Дождь усиливается.

Мне это нравится. Именно такая погода, которая нам нужна. В такую погоду самолеты Томми остаются на земле. Но кто знает, добираются ли они вообще досюда…

Однако жаль, что у меня больше нет бумаг Симоны! Они, в возможной опасной ситуации, могли бы сыграть роль своего рода laisser-passer. Кроме того, теперь я больше не имел никаких препятствий для их использования. Теперь мне все безразлично… Теперь это моя личная война! На этот раз я — командир! Хотя бы только и на этом странном «ковчеге» с газогенератором и двумя членами экипажа — но все-таки, все-таки…

Во всяком случае, мой «ковчег» катит по дороге, хотя я все еще едва могу в это поверить. Со странным, поющим шумом он катит под моросящим дождем. Шелестящий шум исходит лишь от колес и мокрой дороги.

С каждым вдохом моя грудь становится шире. Меня всего наполняет своего рода чувство триумфа, какого я уже давно не испытывал. Жаль только, что Старик не может нас сейчас видеть!

— Наша телега бежит превосходно! — говорю «кучеру», так как чувствую, что уже пора, наконец, ему что-то сказать.

— Ага, ага, господин оберлитнант! — отвечает «кучер», а Бартль хрюкает с неразборчивым одобрением.

Почему-то только теперь до меня вдруг доходит, что на этой дороге, кроме нашего «ковчега», нет больше никакого транспорта.

С тех пор как мы покинули La Rochelle, я не видел ни одного человека. Мы с таким же успехом могли находиться в пустыне, где-нибудь у Каспийского моря.

Ровный, сытый гул мотора проникает в меня и в буквальном смысле усыпляет и обезболивает, что, пожалуй, полезно моим издерганным нервам. Наподобие шума дизеля на подлодке. Невольно поддаюсь распространяющемуся внутри меня и проникающему в каждую клеточку мозга звуку мотора: насыщенному, округлому звуку, как у Страдивари.

Сжимаюсь и закусываю губу, чтобы не полезть на крышу сейчас же. Но ничего не помогает: Я должен сидеть там, в вышине. Старик тоже не мог усидеть внизу в лодке, если район моря, по которому шла подлодка, казался ему «подозрительным». Старик всегда сам нес наблюдение — пятым на мостике.

Какое-то время отговариваю себя: При таком мелком, моросящем дождике я наверху, на крыше, скоро промокну. Но судя по всему, дождь и не думает заканчиваться — атлантическая погода.

Скоро я и без того прикажу остановиться, поскольку пора облегчиться где-нибудь в кустах. Но лучше пока не останавливаться. Лучше сделать еще несколько километров.

Я могу немного потерпеть.

Мое тело функционирует, как положено: Мой сфинктер снова надежно заперт. И я сам должен определить, когда должно состояться опорожнение моей требухи.

Война как элемент пищеварения!

Почему только еще никто не изобразил ее таким образом?

Если бы только я не устал до такой степени! Мне следовало бы за неделю до отъезда хорошо выспаться. Не могу сообразить, сколько часов сна мне не хватает…

Как долго, собственно говоря, может выдержать человек без сна? Можно ли убить лишением сна? Человека лишится вместе с этим и рассудка — такое должно быть надежным пыточным способом.

Я должен попытаться удерживать свои мысли от подобной ерунды. Это не увеселительная прогулка — клянусь Богом — нет! Здесь требуется постоянное внимание!

Если нам и в самом деле удастся пройти целыми и невредимыми, то можно смело говорить о счастье: До Парижа еще так же далеко, как до Луны.

Никто не знает, что я планирую делать в Париже.

Кроме Старика.

Напасть на след Симоны в Париже — удастся ли мне такое вообще? Зампотылу не сумел добраться до Симоны, как ни хорошо был продуман весь план. Вероятно, мне на ум тоже что-нибудь придет — похожее на историю с часами. Но чтобы быть в состоянии хотя бы правильно мыслить, я должен, прежде всего, поспать, хоть немного…

Но что, если я прибуду в Париж слишком поздно? Если эти свиньи уже давно вывезли Симону из города — кто может тогда сказать, как я смогу найти в этом случае ее след? Я даже не знаю, где находится Fresnes с его тюрьмой.

Думы о Симоне буквально выматывают мне нервы. И при этом я не должен опускать голову, сохранять трезвое мышление и полностью сосредоточиться на территории, по которой мы сейчас проезжаем.

Dompierre sur Mer: ослепительно белые дома с крышами, покрытыми красной черепицей. Все ставни закрыты. Никого не видно. Но я чувствую на себе десятки наблюдающих глаз.

На убранных полях стога сена составлены в форме маленьких домиков. Никогда прежде не видел таких стожков с крышами в форме седла.

Под огромной акацией, стоящей на внутреннем изгибе кривой дороги, я бы охотно приказал остановиться, настолько великолепно это дерево. Моросящий дождь смягчился, и парит теперь в воздухе тонкой пеленой пара. Думаю, этот пар сделает воздух таким же душным, как в теплице.

Лента дороги перед нами достаточно мокрая, чтобы предельно точно отражать цвет неба: бледно-серого, как на внутренних створках устричной раковины. Время от времени становится виден горизонт: Цвет неба там — легкий кобальт в зеленой дымке. Но в целом все небо остается белесо-серым.

Катимся между плотно стоящих тополей с дрожащими листьями. Как только может такое быть, что едва ощутимый ветерок приводит тополиные листья к подобному серебристому дрожанию, в то время как другие листья остаются неподвижными?

Не Наполеон ли приказал посадить здесь повсюду тополя? И в Германии тоже?

Наконец приказываю остановиться, так как мой пузырь уже не выдерживает. Едва оказываюсь снаружи, бросаю взгляд на колеса.

Смотри не смотри, а от этого, говорю себе, новая резина на протекторах не вырастет.

Затем мочусь, как если бы это могло помочь, у левого заднего колеса, так как оно, кажется, выглядит хуже всего. А теперь мне, пожалуй, лучше будет влезть на крышу. Ландшафт с обеих сторон дороги выглядит мирным и таким пустынным, как будто бы вовсе не принадлежит этой земле — но как мало можно доверять такому мирному виду, я уже знаю. И этой мягкой дождливой пелене тоже.

— Так, Бартль, — говорю громко и при этом смотрю также и на «кучера», — Давайте теперь переупакуемся! Я перебираюсь на крышу!

Бартль понимающе кивает и вместе с «кучером» начинает сдвигать и передвигать мешки с дровами так долго, пока они не образуют подобие бруствера с бойницей для обзора и обстрела, в случае чего. Я могу положить перед собой автомат, и вести наблюдение хоть полусидя, хоть полулежа — очень удобно. Эх, были бы у меня очки как у мотоциклиста! Но затем говорю себе: При нашей максимальной скорости в 50 километров в час будет не слишком плохо, даже со встречным ветерком.

— Немного влажно здесь, — говорит Бартль, а «кучер» удивляется мне, как будто здесь наверху я хочу продемонстрировать ему цирковой номер. Бартль же держит в зубах мундштук своей неразозженной трубки и широко улыбается.

— Коли быть собаке битой, найдется и палка! — отвечаю ему, а затем отдаю приказ продолжить движение, и «ковчег» тут же начинает движение, опять медленно и тяжело.

Газ слабое топливо — ничего не попишешь. Бог его знает, как все пойдет, когда однажды придется преодолевать настоящие подъемы.

Бартль теперь занял место рядом с водителем, и позади появилось свободное место — вполне достаточное, например, для моих манаток, накопившихся в Бресте. Но я был вынужден оставить их там, так как на подлодке не было места.

Жаль тех моих хороших вещей: Они валяются теперь где-то там…

Могу только удивляться себе: Едва из одной крупной неприятности выберусь, как тут же влезаю в новую!

Сейчас стоило бы озаботиться тем, как функционирует связь с кабиной. Сквозь такой шум мои сигналы, наверное, не пройдут. Но я же обговорил с Бартлем сигналы по перестукиванию. Потому раскладываю приклад и с силой бью им о крышу.

Водитель не реагирует: «Ковчег» катится дальше.

Только когда несколько раз грохочу по крыше, «леший» тормозит.

Ясно, так дело не пойдет! В задранную вверх на меня рожу Бартля говорю:

— Бартль, это всего-навсего проверка! И будем тренироваться столько, сколько потребуется, пока не научимся реагировать сразу. Пока не посинеем! Итак, повторяю еще раз — Один сильный удар: стоп! Два удара: стоп и вон из машины, в кювет! Беспорядочные удары по крыше: Воздушная тревога! Опасность сверху — врассыпную! Сразу прочь с дороги и в любое укрытие!.. Это Вам понятно? — спрашиваю Бартля с угрозой в голосе.

— Исполню! — звучит в ответ.

Тут уж я просто накидываюсь на него:

— «Исполню»! Если Вы еще раз скажете «исполню», мое терпение лопнет! Обещайте мне, что такого больше не будет!

— Ну…, — выдавливает из себя Бартль, затем сжимает на какой-то момент зубы, и с шумом выпаливает: — Так точно, господин обер-лейтенант!

Когда «ковчег» вновь трогается — я, после того, как мы проехали где-то около километра, вновь резко бью прикладом по крыше кабины, и на этот раз «кучер» сразу жмет на тормоз.

Вот, пожалуйста! Сработало!

Я предусмотрительно придерживаю при себе остальные знаки «дрессуры».

То тут, то там встречаются беспорядочно лежащие разбитые и проржавевшие жатки и еще какие-то уборочные машины. На старых стожках соломы растет мох и трава. Вижу несколько домов справа и слева от дороги, но нигде ни одного человека. Дорога мелкими волнами колышет меня, убаюкивая: эти дорожные волны, словно вытянутые серые морские зыби, свинцово-серые, как после шторма. Далекие поля и луга образуют видимую линию горизонта: пасмурную, серую даль. Насколько иначе должна была бы выглядеть она при солнце, не завешенном этой тонкой вуалью пара? Дорожные волны медленно колышут меня вверх и вниз, и на несколько секунд чувствую себя как на море. Но это приятное чувство внезапно исчезает: Три курицы, волнуясь и дико кудахча, вдруг выбегают перед нашим «ковчегом», размахивая при этом крыльями. Вот уж тупая птица: вместо того, чтобы убегать прочь в сторону от дороги, эти чертовы бестии мчатся непосредственно перед передними колесами и при этом одновременно издают отвратительное, звенящее от страха и возмущения кудахтанье. «Кучер» старается поймать колесами хотя бы одну из трепещущих крыльями пташек, но наш «ковчег» не движется достаточно быстро. Ну и черт с ними! Одна из немногих противных мне картин, это вид раздавленных транспортом мелких животных. Знаю людей, которые даже на зайцев охотятся с помощью автомобиля. Отец Симоны, например — был большой специалист в этом деле. Сначала я думал, что он просто хвастал, но затем, однажды, он притащил несколько страшно изуродованных зайцев.

— ea donnera une bonne soupe! — были его слова при этом.

Сколь же много есть людей, которым убийство доставляет удовольствие! Помню карпов в рыбном магазине «Северное море» в Хемнице, где продавцу доставляло такое явное удовольствие бить карпа по голове тяжелой деревянной дубиной, что я, будучи ребенком, страшно боялся этого человека. Хруст, с которым он затем вонзал нож в рыбью голову, чтобы распластать рыбину в длину на две дрожащие половины, намертво засел в моей голове.

Чтобы изгнать из мозга подобные картины, непроизвольно пронзающие меня, намеренно перекрываю их другими. При этом в мозгу возникают образы командира подлодки U-730. Отчетливее всего вижу его на мостике, вскоре после швартовки, когда фотографирую его, высоко подняв фотоаппарат, и представляю себя на его месте, в гордой позе, с устремленным вдаль взглядом — непревзойденный герой-подводник. Но затем хочу, как на контрасте, увидеть то его лицо, какое у него было в тот момент, когда он узнал, что серебрянопогонники смылись с лодки как крысы с тонущего корабля.

А потом картинки быстро, как в калейдоскопе, сменяют друг друга: Вижу то кривоногого шефа Флотилии с его огромной дворнягой, то вымершие улицы La Rochelle, то хлопающие ресницы шлюх в глубокой тени маленького кафе, то Крамера с его дьявольской ухмылкой…

Еще бы пару дней, думаю я, и едва ли у нас вообще была бы надежда на то, что нам когда-либо удастся вырваться. А сейчас мы катим на своем газогенераторе по южно-французскому ландшафту…

На какой-то миг до меня с трудом доходит, что это я качу по дороге на таком нелепом транспорте… Если бы дело было только во мне, то приказал бы теперь же остановиться и несколько километров протопал бы пешком, а затем укрылся бы в какой-нибудь попутной деревушке, отоспался бы несколько дней и попытался переодеться в чистое.

Но это было бы гиблое дело — знаю наверняка. Если бы только я поддался этому востребованному моим телом способу отдыха и восстановления сил, то легко мог бы оказаться в чертовом пекле. В конце концов, такое положение вещей может свершиться в любой момент и может зависеть от каждого часа нашего пребывания в дороге.

Небо проясняется. Но то там, то тут, в низинах лугов пока еще лежат клубы молочного пара. Поля здесь тоже полностью убраны. Вероятно в этом причина того, что я никого не вижу?

Я предвидел и засаду и то, что нас будут преследовать. Глубоко в душе я расписывал себе всевозможные непредвиденные неожиданности — но только не мог себе представить эту звенящую тишину и спокойствие. Мы тихо плетемся по этой местности словно туристы, как будто и вовсе нет никакой войны. Только то, что, казалось бы, обжитые места стоят как вымершие, беспокоит меня.

Деревья теперь плотно сжимают обе стороны дороги. Подо мной течет под колеса лента дороги, сверху, меж верхушек деревьев, протекает лента неба — немного светлее, чем дорога. Думаю, что уже скоро цвета неба и дороги сравняются.

Хорошо, что моя голова набита стихами. Если только захочу, то могу часами их выразительно читать — так сказать безупречно и с пафосом: Но безмолвными движениями губ дела идут лучше всего:

А вот такого «вывернутого», перекрученного парня как наш «кучер» я едва ли когда встречал. Но, вспоминаю: В «Трудовой повинности», в горах в Allgeu — тоже имелось несколько таких редких экземпляров.

«Кучер» действует как автомат. Этим он напоминает мне один ярмарочный аттракцион: «Человек или кукла». Возможно, это впечатление производит его невыразительное лицо. С трудом могу себе представить, что за своим низкоскошенным лбом он обдумывает хоть какую-то мысль.

В La Pallice, однако, он показывал мне — с совершенной гордостью главы семьи — фотографии своих детей: Четыре неподвижно смотрящие в объектив молочно белых лица, а над ними его собственная рожа, напоминающая бледную луну.

Мои мысли летят впереди «ковчега»: Что я буду делать после войны — при условии, что переживу ее? Стану батраком? Маляром? Промывальщиком золота на реке Isar, например? Чепуха! Когда весь этот хаос закончится, то для нас будет небольшой выбор: Либо лесорубом в Канаде, либо шахтером в России. Лучше не думать об этом!

Если бы только мы могли ехать, не меняя направления все дальше и дальше, то, наверное, прибыли бы прямо в Мюнхен. Не имею никакого представления, сколько километров отсюда до дома.

Домой?

Снова и снова задумываюсь: Слова «дом», «домой» — они стали, будто слова-табу для меня, чтобы теперь, наконец, понять, что я больше вовсе не имею никакого дома. Мой дом — была Флотилия и Ker Bibi, и ничего другого. А моей Родиной была Бретань. Но Ker Bibi принадлежал совершенно чужим людям…

Симона и опять и снова Симона…

Я слишком много времени растратил впустую в Бресте. Я должен был гораздо раньше рвануть оттуда. Но что я мог тогда поделать? Совершенно один против банды свиней…

Должен ли я был, например, броситься в штыковую на КПФ? Тогда меня точно прихлопнули бы как муху.

А Старик? Больше чем Старик, никто не отважился бы решиться на что-либо, если бы только не захотел окочуриться раньше времени… Старика точно хватила бы кондрашка, если бы он узнал, что Симона дважды была в Германии — и не только с краткосрочным визитом.

Добрая тетушка Хильда в Лейпциге тоже здорово удивилась, когда увидела, как кто-то в Фельдафинге уложил мой чемодан для поездки в редакцию «Лейпцигской иллюстрированной газеты» и в Берлин в Ставку Верховного командования Вооружённых сил Вермахта: В сложенном кителе лежали два сырых яйца!

Упреки, которые я позже высказал Симоне по этому поводу, отскакивали от нее как горох от стенки. Она сделала обворожительную рожицу и озорно спрашивала: «А ты стирал свою форму?»

Мысли убегают от меня прочь, что уже не может быть хорошо, по определению.

Итак, скомандовать снова: Стоп!

Слезть с крыши и размять ноги.

Мешки с дровами уже не лежат аккуратно, как прежде.

Придется заново обустраивать свое гнездо. Бартль помогает мне в этом: одна из двух седушек с подлодки перебирается из кабины на крышу. Мне она нужна как подстилка.

Держу свой Вальтер в кобуре, но на всякий случай готовлю второй магазин для автомата: Кто знает, что может произойти?

Для непредвзятого взгляда мы должны выглядеть как находящиеся в своего рода укрепленной башне.

Приходится полностью сконцентрироваться на дороге. Одновременно смотреть по сторонам и точечно всматриваться в какие-то участки вокруг дороги. Минимум 180 градусов держать обзор под контролем! Но чтобы выполнить это, приходится так часто вращать головой направо и налево, что вскоре моя шея начинает несносно болеть. Я должен всматриваться в каждый дом, каждый участок поля, каждое дерево у дороги — и еще в каждую стену и каждую груду старых бочек. Все может означать засаду, повсюду могут сидеть братишки Maquis готовя нападение и взяв нас на мушку. С кормы мы незащищены. Если бы кто-то подкрался сзади — например, тихонько подъехал на машине, которая движется быстрее, чем наш ковчег, я бы при том шуме, который мы издаем, едва бы это заметил. Но я при всем желании не могу держать еще и наблюдение за кормой. К собственному успокоению говорю себе: Кто станет плестись за нами по этой дороге? Бензин в дефиците, ни у кого нет бензина, у Maquisarden тоже.

Но есть бензин или нет бензина — а вот там стоят вроде как два амбара или нечто подобное из досок, слишком уж близко к дороге, образуя узкий проход и показывая маленькие отверстия под торцом крыши: И выглядят чертовски пугающе!

Сразу же мне кажется, что наш «ковчег» движется слишком быстро. Темно-зеленые деревянные стены становятся угрожающе большими в приближении.

Повожу стволом автомата от одного отверстия под торцом крыши к другому — но ничто не движется.

Приходится делать над собой усилия, чтобы не уйти мыслями от происходящего: Не позволить мыслям уклониться от поставленной задачи! Предельное внимание! Ничего другого кроме сосредоточенного внимания! Я — единственный наблюдатель на этой колымаге. И все зависит только от моей бдительности…

Мне не нужно выверять курс: На этой дороге мы едем как по рельсам. Докуда мы доедем, не имею ни малейшего представления. И тогда декламирую громким голосом:

Так правильно или нет, не знаю, но декламирование громким голосом мне нравится, во всяком случае, оно поддерживает меня.

Двигатель урчит так звучно, что оба моих «домовенка», наверное, не могут слышать меня. Увеличиваю громкость на октаву выше:

Тупой болтун! Одергиваю себя. Однако долго молчать не могу. Спустя какое-то время декламирую рвущиеся из меня строфы:

А затем из меня вырывается, независимо от моего желания, песня Лютера:

Моя мать обычно громко напевала этот гимн, когда чувствовала себя подавленно или покинутой этим суетным миром. Полагаю, что тоже пою его правильно, несмотря на слабые музыкальные способности:

Мартин Лютер: Мой величайший образец для подражания!

Мои линогравюры к жизни Лютера были тем, что обеспечили мне приглашение в Виттенберг. Я как наяву вижу себя 14-летним, как я на своем велосипеде без седла, лишь с привязанной вкруг рамы подушкой, качу из Хемница в Виттенберг.

* * *

Въезжаем в болотистую низину и пересекаем ручей, под названием Le Mignon. По его течению стоят прутовидные ивы с длинными, изогнутыми ветвями. Вижу маленькую отару овец в густой шерсти. И затем вновь у дороги тополя с зелеными серебристыми листьями: настоящие картины Коро! Перед какой-то деревушкой тополя сменяются подрезанными платанами. Толстые стволы выглядят так, будто были специально раскрашены для этой проклятой войны в цвет камуфляжа. При проезде этого места меня снова охватывает неприятное чувство беды: Где же все жители? Никаких признаков жизни. Лишь стая голубей взлетает рядом с нами. Здесь должно быть имел место настоящий Исход. Или все просто укрылись где-то, спрятались? Мы здесь — единственные солдаты. От La Rochelle до Niort — 63 километра. Чистый пустяк! сказал бы я раньше. Но путешествие на этом «ковчеге», и на спущенных шинах — это иное: Теперь каждый километр равен десяти. Шины! Шины! Шины! Моя голова уже работает почти как граммофон, игла которого застряла в канавке пластинки. Но пока все идет хорошо! пытаюсь успокоить себя. Ковчег пожирает расстилающуюся перед нами дорогу не как гоночный автомобиль, второпях и боясь подавиться, о, нет, но делает это с внушающей доверие обстоятельностью. И «кучер» имеет, очевидно, достойный уважения навык удерживать этот исторический членовоз в движении. Навстречу нам движется какой-то автомобиль — своего рода автофургон. Я резко стучу один раз по крыше кабины. «Кучер» сразу же тормозит… Ждем! Встречный автомобиль не окрашен в камуфляжные цвета. Ладно, совершенно спокойно и без резких движений приготовлю-ка автомат!

Бартль уже занял позицию в придорожном кювете, слева. Встречный автомобиль тоже останавливается, дает три коротких сигнала клаксоном, а затем мигает фарами, и три солдата выходят из машины.

— Куда катите? — кричит им Бартль из кювета.

— А вы откуда валите? — почти одновременно рычит один из троих. Затем они приближаются, и я отчетливо вижу, как их лица, с каждым шагом, все сильнее вытягиваются от удивления из-за нашего автомобиля.

— Вы, что, скрестили машину с цеппелином? — смеется другой. Когда он, едва договорив, видит меня на крыше, то испуганно вздрагивает, и затем все трое быстро становятся по стойке смирно. Я улыбаюсь, пытаясь успокоить их, и слезаю на дорогу. Бартль тут же присоединяется и расспрашивает бойцов:

— Как оно там, откуда вы едете?

— Опасно! — раздается голос, — Местность почти вся заминирована!

— Севернее Niort только вчера что-то снова произошло…

И затем они, захлебываясь от волнения и перебивая друг друга, описывают нам пережитые ими ужасы. Там то мины взрываются, то дорога обстреливается пулеметами и минометами… Эти трое расписывают целый фильм ужасов, наполненный армией призраков в виде террористов. Не хватает только яда в воде для питья! думаю про себя. С этой пустой болтовней мы лишь теряем драгоценное время…

— До La Pallice дорога свободна. Ну, ладно, хорошей вам поездки! — желаю этим троим, и таким образом отправляю их обратно в их автомобиль и снова в путь.

Проезжая мимо нас они вскидывают руки в прощальном приветствии, насколько позволяет им тесная кабина, водитель же только смотрит на меня не мигая: профессионализм не пропьешь!

— Пустопорожняя брехня! Ничто иное, как пустопорожняя брехня, — обращаюсь к Бартлю. — Если бы дела шли так, как они нам их тут описали, мы должны были бы немедленно повернуть назад и броситься в Атлантический океан!

Я как с цепи сорвался. При этом чего бы только не дал, чтобы узнать, что соответствует услышанному.

— Все же, до этого момента мы, во всяком случае, пока, еще никаких партизан не видели. Они тоже не хотят рисковать своими задницами в последнюю секунду! И не позволим каким-то воякам свернуть нас в бараний рог! Короче: Продолжаем движение!

Бартль помогает мне снова забраться на крышу. В то время как «ковчег» катит дальше и кучер переходит на повышенную передачу, говорю себе: Свернуть в бараний рог? Что за странное выражение! Представляю себе, как Симона будет это переводить, и как будет смеяться при этом:

— Свернуть человека в такую маленькую штуковину на голове барана? — И затем с возмущением добавит: — Какая ерунда, этот немецкий язык!

Симона и ее сумасшедшая тарабарщина на непонятном языке! Но вместе с тем она могла сыграть убийственную шутку, если только была расположена шутить. Вновь какая-то деревушка. Крыши домов почти плоские. Читаю очередные вывески: «Quincaillerie» — «Boucherie» — «Charcuterie». А затем еще и «Renseignements ici», и спрашиваю себя, какой вид справки я мог бы получить здесь, за этим печальным фасадом. «Pro Patria» выбито на окрашенном в белое цоколе памятника павшим воинам.

На выезде из этого населенного пункта две старые липы бросают свои тени рядом с дорогой. Затем справа и слева тянутся поля сахарной свеклы. Косо падающий солнечный свет позволяет глазу видеть тысячи тенистых точек в сильной кустистой зелени ботвы корнеплодов.

Дорога за деревушкой бежит как по линейке. Хотел бы увидеть все до самого горизонта, но очередные холмы закрывают мне взор.

Мы движемся вперед в хорошем темпе. Niort не может быть очень далеко. Меня охватывает чувство не поездки на машине по этой местности, а нахождения на море. Это происходит из-за архитектоники раскинувшегося ландшафта: Он качается как вытянутые приморские дюны вверх — вниз и навстречу.

Насколько хватает взгляда, повсюду знакомый вид, и, все же, он кажется мне странно измененным. Потому ли, что мой взгляд пытается проникнуть глубже, чем обычно? Является ли тому причиной мое напряженное возбуждение? Или нечто иное?

Определенно могу сказать лишь одно: Я не передвигаюсь ногами по земле — но должен ли чувствовать себя лишь поэтому так странно невесомо? И затем нахожу объяснение, которое становится мне очевидным и помогает в размышлениях: Таким вот образом, на высоте крыши автомобиля, как теперь, я еще никогда не ездил по суше. Это моя охотничья вышка, измененная перспектива, которая позволяет мне воспринимать все в необычном ракурсе.

Небесно-голубой, трепещущий поток воды тянется вдоль дороги, накапливается постепенно и вливается в пруд. Но этот пруд выглядит, так как полностью покрыт ряской, будто зеленый луг. Во всей его зелени обнаруживаю лишь единственное открытое место, в котором отражается небо. И это место сверкает так, словно подает мне какой-то сигнал.

Поворачиваю голову по сторонам, осматривая время от времени, также и небо до самого зенита. Я — как зритель в научно-популярном фильме — удивляюсь этому ландшафту больше, чем если бы на самом деле находился в нем. Остаюсь в странном дистанцировании ко всему, что вижу. Объяснение, которое я представил себе, становится бесполезным. Мое раздражающее состояние полузабытья прекращается.

Что за дурь! говорю себе. Я должен заставить себя не позволять таким мыслям ослабить мою бдительность в этой поездке…

Чрезмерно раздраженные нервы? Не удивительно! Видит Бог, мне не удалось сомкнуть глаз прошлой ночью. А о предыдущих ночах вообще речь не идет. Черт его знает, когда я смогу по-настоящему выспаться. Когда и где…

Я даже не знаю, где мы найдем сегодня ночью квартиру, чтобы переночевать. Не имею ни малейшего представления, докуда мы сможем доехать.

Niort! Ну, слава Богу! Мы прошли первые 60 километров. В любом случае, это лучше, чем ничего. На мачте дорожного указателя вижу деревянную доску: «Полевая комендатура», и думаю: никуда иначе, как только туда! Здесь, вероятно, узнаю, где стоят янки, и по каким дорогам нам лучше всего двигаться дальше. А если очень повезет, то разживусь и атласом дорог для нас. А потому стучу прикладом по крыше кабины и объясняю Бартлю, куда нам ехать… Фельдкомендатура располагается в бывшей гимназии. Спустя некоторое время уже подъезжаем к ней.

— Ждите здесь, — говорю Бартлю, когда слезаю с моего поста наблюдения.

— Будет исполнено, господин обер-лейтенант!

На этот раз, за эту свою фразу Бартль удостаивается от меня лишь ядовитого взгляда. Начальник фельдкомендатуры, узнаю от часового, стоящего перед свеже раскрашенной будкой, офицер в звании гауптмана.

Уже на лестнице в нос бьет знакомый резкий запах Eau de Javel. Прикрытые стекла, покрытые мастикой классные доски, настенные фрески «La France et Outre Mer» — спертый школьный воздух. Шаги отзываются на каменном полу многократным эхом. В моем воинственном одеянии, с автоматом наперевес, чувствую себя неуютно: Надо было оставить автомат в «ковчеге».

Фельдфебель — ординарец широко раскрывает глаза, когда видит меня вошедшего в кабинет. Но я тоже удивлен: Я словно проник в мир художника-баталиста Антона фон Вернера — в его декорацию к войне Семидесятых. Даже вижу заголовок: «Штаб-квартира в занятой немецкими солдатами Французской гимназии». Эта комната с ее кессонным потолком и старой, покрытой темным лаком мебелью, могла бы находиться одинаково, что в ратуше городка Sedan, что в деревушке Vionville.

И тут появляется, словно желая дополнить картину, сам господин гауптман в безупречно сидящей форме от портного, без торчащего пуза, довольно худощавый, высокий и держащийся прямо и важно, с моноклем в правом глазу.

Гладиаторский привет и обмен рукопожатием. Объясняю гауптману, что являюсь курьером и потому держу путь на Париж.

Гауптман находит это чрезвычайно интересным. Когда же он слышит, «на газогенераторе», то находит это даже захватывающим. А когда я выражаю опасение, что он, возможно, найдет наше транспортное средство несколько «странноватым», то он не может отказать себе в столь явном развлечении. «Странноватое», нет, вы только подумайте! Что за красивое словцо!

Гауптман, кажется, давно не имел никакого развлечения.

Теперь он хочет знать, откуда я еду. Отвечаю: «Из Бреста!» И тут же казню себя за то, что мне надо было прикусить себе язык, так как теперь неизбежно следует вопрос, по какому пути я добрался сюда от Бреста.

— По морскому пути, — отвечаю подчеркнуто резко и решительно, чтобы показать, что не хочу превратить наш диалог в пустую беседу.

Я лишь хочу осведомиться у него об общем положении дел, и спрашиваю, как обстоят дела, например, в районе Loire и у Парижа. Но тут мой визави взглядывает на меня с таким удивлением, словно я обвинил его невесть в чем, а затем гауптман начинает многословно объяснять мне, насколько опасна ситуация во всей окружающей нас местности. Вокруг Niort повсюду, и скорее всего это так, в чем гауптман совершенно уверен, местность кишит террористами. Господин гауптман с трудом может понять то, как я, без особых приключений сумел добраться до его кабинета. И неужели мы вовсе не заметили никакой «террористической активности»? А затем этот парень поступает так, будто желает, наконец, достать кота из мешка: Он поднимается за своим письменным столом и упирает руки с широко расставленными пальцами в столешницу этого богато отделанного предмета старинной мебели, после чего объявляет мне строгим голосом:

— На север отсюда мы уже отрезаны! Повсюду на дороге завалы! Я как раз только что получил соответствующие сообщения!

Ёлы-палы! Неужели теперь придется сказать себе — полный облом?

Фельдфебель-ординарец входит и кладет перед гауптманом папку и несколько отдельных бумаг на письменный стол. Затем вытягивается, принимает стойку «смирно» и исчезает.

Гауптман просит прощения и начинает бегло просматривать бумаги. При этом ведет себя как гид экскурсбюро организующий турне для деревенщины: Быстренько просмотреть и выполнить только самое безотлагательное!

Мои мозги буквально кипят от желания все понять. Ничего не попишешь: Опять тот же театр!

И с такими засранцами Грёфац хотел выиграть войну?! С заместителями директора средней школы, директорами банков и офис-менеджерами?

На этот раз, то, что меня более всего раздражает, это, прежде всего, вот этот стремящийся разыграть передо мной взятую на себя непомерную ответственность, преждевременно состарившийся «юнкер пехотного училища».

Наконец гауптман закрывает папку и снова затевает беседу:

— Ни о дороге на Париж, ни о дороге в Loire … у нас нет никаких точных сведений.

Вонзаю взор в губы моего визави, так, будто этим могу привести к увеличению его познаний в этой области.

— Уже запланировано составить колонну под прикрытием вооруженного конвоя… Но до тех пор, пока мы не получим танки, чтобы очистить дорогу, в одиночку нам не справиться. Я, конечно, потребовал прислать нам хотя бы один танк!

Чудненько! Чуть не срывается с языка, но сдерживаюсь. Сдерживаюсь и с готовым уже вырваться вопросом: Танк? Откуда же его взять?

В голове эхом повторяется: Конвой, конвой, конвой… Неужели будет возможно продвигаться дальше только таким образом?

Наконец, узнаю, что, по крайней мере, Le Havre еще не пал — Брест тоже пока борется.

И у гауптмана есть новый дорожный атлас для меня, хотя и краткий по всей Франции, но с указанием расстояний в километрах.

Когда я вторично, настойчиво переспрашиваю его, как я могу пройти через расположенные на дороге завалы, то узнаю, что никто этого точно теперь не знает — и «будьте уверены, Вы бы ни в коем случае не прошли их». Дорога полностью перекрыта. Завалы охраняют дороги, как собака свою кость. Судя по его настроению, этот парень даже не хочет слышать о продолжении моей поездки: Главное стратегическое событие развертывается непосредственно перед самой дверью!

И потому он упрямо повторяет:

— Там Вы не пройдите — проезд закрыт наглухо! — и здесь Вам никто и ничто сейчас не поможет!

Гауптман, всем своим видом являет собой абсолютное безразличие. Лишь монокль блестит.

— Но позвольте, разве нет каких-либо обходных путей? — спрашиваю его немного обескуражено.

— К сожалению, нет!

Откуда он это знает? погружаюсь в размышления. То, что он мне говорит, ведь это то, что он знает только по слухам! Слишком ленив или слишком труслив, чтобы лично осмотреть имеющиеся завалы, не говоря уже о том, чтобы проехать через них.

— Если я еще могу быть как-нибудь полезен Вам… Но теперь, прежде всего, Вам надо подождать. Должен ли я приказать выделить Вам квартиру?

— Большое спасибо, господин гауптман!

Я давно уже решил для себя не качать здесь права, а послушно участвовать в «театре». А там уж посмотрим…

— Вы можете поставить Вашу машину во дворе комендатуры. Мой вахмистр позаботится затем о Вас и Ваших людях.

— Благодарю Вас, господин гауптман! — отвечаю громко и резко и при этом думаю: О, нет, друзья! Мы так не договаривались! Так мы могли бы и в La Pallice пересидеть…

На лестнице задерживаюсь на несколько секунд и задумываюсь: Как поступил бы в этой ситуации Старик? Скорее всего, отправился бы в путь и осмотрел эти непонятные заграждения в виде завалов на дороге! В конце концов, до темноты время еще есть.

Итак?

Руки в ноги! даю себе ответ.

То, что этот болтун смог нас задержать так долго, была моя организационная ошибка. Ведь могло быть и так, что мы, едва оказавшись на улице, уже снова отправимся в путь!

No, Sir, так не пойдет. Здесь, конечно, можно позволить себе вольготно жить, но мы, к сожалению должны сделать это в другом месте.

Когда снова оказываюсь на дороге, то останавливаюсь как вкопанный в десятке метров от нашего «ковчега»: Так полно как сейчас и во всей его длине я еще не видел наш тяжелонагруженный драндулет. Меня обуревают противоречивые чувства удивления, испуга и гордости. Этот линкор — являет собой олицетворение данного французами презрительного прозвища немцам: «les ersatz».

Бартль безуспешно расспрашивал всех о шинах, «кучер» вновь раскочегарил котел. Шины, кажется, повсюду стали страшно дефицитным товаром — особенно такие, какие подошли бы к нашим колесным дискам.

Бартль буквально кипит:

— Вот ведь, все же настанет время, когда сюда придут янки или партизаны Maquis, и разорвут это сонное болото к чертям собачьим!

— Ну, тихонько, тихонько! Что Вы говорите, Бартль? — говорю в ответ.

— Так верно же, — ворчит Бартль себе под нос, но всей своей фигурой выражает победившее возмущение.

— При всем при том, Вы еще и вовсе не знаете, что нас здесь ждет.

— Что же, господин обер-лейтенант?

— Мы должны удобно разместиться и ждать, до тех пор, пока они составят конвой.

Бартль раздувается от яростного возмущения как лягушка:

— Но Вы же в этом не участвуете…?!

— Нет, господин боцман. Знаете, что мы сейчас сделаем?

— Нет, господин обер-лейтенант.

— Мы просто смоемся подчистую, и, вероятно, это будет гораздо интереснее… А потому, как только я устроюсь наверху, то рвем отсюда когти.

Господин гауптман, думаю про себя и радуюсь легкому встречному ветерку, здорово удивится, когда до него дойдет, что мы снова находимся в пути. Думаю, что теперь, по всей огромной Франции, имеются десятки, а может быть и сотни подобных фельдкомендатур, и всюду в них стоят целые подразделения «серых шинелей». Что хорошего в таком паразитировании, мне, пожалуй, никто не сможет объяснить. Наверное, каждый из этих фельдкомендантов является таким же излишним, как и наш КПФ в Анже. Анже? Чепуха! Скорее всего, наш достославный господин КПФ уже давно во всей своей красе и славе смылся, не забыв прихватить теннисную ракетку и свору шавок в Париж…

Maquis должны быть особенно активны в течение последних дней… Но это едва ли согласуется с тем, что мы, кроме пары велосипедистов, не видели больше людей.

Однако, что если предположить, что мы внезапно можем оказаться перед баррикадами ФДС? Тогда, конечно, все будет полностью зависеть от первых секунд такой встречи — при условии, что они не начнут тут же палить из всех стволов…

Белую тряпку надо приготовить! говорю себе. Немедленно, на следующей же остановке! Но где ее взять или украсть? На борту нет ни простыни, ни пододеяльника, нет даже полотенца. Хотя, минуточку! Полотенце должно было бы где-то быть. Где-нибудь в глубинах моей брезентовой сумки должно находиться белое махровое полотенце, по всей длине которого имеется кроваво-красная полоса с надписью белым выворотным шрифтом «Военно-морской флот». Не совсем то, что надо, но лучше чем ничего.

Мне следовало бы приложить больше усилий в изучении арго.

Без арго во Франции пропадешь! С помощью своего арго парижане могут насмехаться над немцами даже в присутствии германских солдат. Любой наш солдат понимает «Les boches», но теперь французы пользуются новым оскорбительным словом: «les schloes». Никто не знает точно, что оно означает и как пишется, но все французы употребляют его.

Пробую вспомнить, что знаю: «Cela me fait rire а ventre debou- tonne» — Ща живот надорву от смеха. «Il n’a pas un mois dans le ventre» — Ему жить не больше месяца.

Чудные примеры! насмехаюсь над собой и продолжаю скромнее: Говорят не «une demie annee», а «six mois». Обращать внимание на мелочи — это важно! «Il se laisse manger la laine sur le dos» — Дрожать за свою шкуру.

Как я поведу себя при взятии меня в плен? Когда эти парни поставят свои грязные пальцы на спусковые крючки, придется что-то быстро соображать. Поставить на эффект удивления? Например, обратиться к ним с красивой считалочкой: «Je fais pipi dans mes calegons — pour embeter les morpions …»?

Первыми же словами нужно предусмотрительно удержать этих парней от нажатия на спусковые крючки. Их нельзя раздражать, когда они направят свои пукалки нам в живот, готовясь выстрелить. Но надо учитывать и то, что там легко может оказаться какой-либо вспыльчивый молодчик.

Я должен подготовиться в любом случае.

Ситуация, перед которой испытываю неимоверный ужас, может возникнуть в любую минуту. А может лучше притвориться, что не понимаю французский язык?

Отстреливаться — было бы самое лучшее.

Но против скольких людей у нас будет шанс выстоять?

Как, в случае чего, я смогу договориться с Бартлем? Что делать, когда по нам откроют огонь, а мы не будем видеть противника?

И кроме того, у нас чертовски мало боеприпасов.

А это значит, что очередями огонь из автомата не поведешь, и останется вести только прицельный огонь одиночными…

В придорожных кюветах лежат перевернутые, как беспомощные майские жуки на спине, разбитые остовы машин. Бензовоз, полностью сгоревший и странно деформированный посередине, весь в огромных черных прожженных пятнах. Наверное, был подбит с воздуха. Но почему так спокойно сейчас в небе? Уже несколько километров местность совершенно выглядит так, будто нет войны. Время от времени вдалеке от дороги видны возвышающиеся там и тут полуобугленые стропила.

В досках, на которые с осторожностью наезжает «кучер», вижу гвозди — целый ряд, и только от одного их вида мне уже становится дурно. Не могу взять в толк, почему наши уважаемые противники понабросали здесь так много древесной щепы. Чтобы успокоиться, говорю себе: Кто вообще понимает все, что происходит на этой войне?!

В ту же секунду перед глазами возникают картины налета истребителей-бомбардировщиков возле Регенсбурга. Глубоко на нашей территории, прямо перед мостом через Дунай, два истребителя-бомбардировщика налетели как ястребы на одиночный поезд!

И так без конца и края…

Местность постепенно становится труднообозреваемой: Кусты и деревья на межах участков такие же, как в Нормандии, а вдобавок еще и остро обрезанные живые изгороди.

Участок дороги проходящей через населенный пункт окружен серебристыми липами, справа водонапорная башня, слева колокольня. Липы скрывают все. Коряво обрезанный самшит стелется по кладбищенской стене.

Вниз, вверх, снова вниз.

Мы пересекаем какую-то луговую реку — должно быть Sevre.

И наконец, перед нами снова расширяется линия горизонта. Но вид все еще ограничен.

Проезжаем Saint-Maixent.

В середине городка огромная площадь. Какой-то покрытый патиной генерал, с протянутой влево саблей — а внизу большими выпуклыми буквами надпись: «A DENFER-ROCHEREAU».

Отель «Le Ter¬minus», «Hotel de l’Europe», одноглазый вокзал — «DEFENSE DAFFICHER». Узкогрудые дома, аллеи с акациями, и, наконец, мы поднимаемся по серпантину, и взгляду открывается необъятная даль вглубь страны.

Синяя даль и множество кучевых облаков в жемчужном небе делают окружающий мир умиротворяюще расслабляющим.

Если мы таким же образом как сейчас будем спокойно катить в северо-восточном направлении, то скоро прибудем в город Tours на Луаре — и затем вниз по Loire до самого Orleans. Вот было бы смеху, если бы нам это удалось!

В Loire у нас в любом случае должна бы еще быть линия обороны.

А янки? Они, конечно, еще не пробились вплотную к линии Nantes-Angers-Tours.

Их намерение без сомнения заключается в том, чтобы отделить, прежде всего, западную Францию, именно так, как отрезали Нормандию.

Думаю, Союзники не будут рисковать прямой атакой на Париж. Прямая атака была бы против их правил ведения войны. Они, скорее всего, прежде блокируют Париж или полностью его окружат — просто оставят город на произвол, до тех пор, пока не будет спета его песенка. Четыре миллиона людей без продуктов — это не сможет долго продолжаться.

Но если все же безумие охватит Верховную руку?

С атаками — контратаками и обороной до последнего человека?

Со всеми ужасами войны: С убийствами, расстрелами и повешениями на уличных фонарях?

Как могут обстоять теперь дела в Бресте? Ввиду сильного перевеса сил нападающих Брест не сможет продержаться сколь угодно длительно. Ля Рошель будет также скоро захвачен. И Бордо, конечно, тоже.

Экипажи ушедших в дальние походы подлодок здорово удивятся, когда однажды вернутся и не найдут пристанища. Так много Летучих голландцев мировой океан еще никогда не видел…

Или господам в Коралле еще какая-нибудь идея фикс на ум придет? Но теперь-то, полагаю, обман должен лопнуть как мыльный пузырь! Однако что это я забиваю себе голову Деницем и его флагоносцами? Мне нельзя терять бдительности!

Ландшафт являет собой благоприятное зрелище: Зеленый цвет во всех оттенках и преломлениях: синеватая и желтоватая зелень, серебристая зелень, в косо льющем свои лучи, ярко освещающем все солнце — зеленый цвет и наряду с этим густые темно-зеленые тени. А над всем этим слегка разбавленный зеленоватый кобальт неба.

Делаю глубокие вдохи, насколько возможно, борюсь с усталостью и затем снова впиваюсь взглядом в панораму! Хорошо, что местность такая плоская. Старые деревья по обеим сторонам дороги образуют единственные вертикальные линии в картине ландшафта на всем протяжении дороги. Внезапно далеко впереди замечаю что-то на дороге. «Кучер» в то же мгновение сбавляет скорость. Никаких сомнений: Там, поперек проезжей части, лежит дерево, крона как засов выдвинута влево, до самого поля! Неужели этот парень с моноклем в полевой комендатуре все же был прав? «Кучер» медленно катит «ковчег». Когда останавливаемся, то говорю только одно:

— Дерьмо дело!

И затем еще раз:

— Полное дерьмо!

— Чтоб тебе пусто было! — сплевывает Бартль, когда становлюсь рядом с ним.

Меня охватывает нервная активность. Надо все быстро обдумать: Оставить «ковчег» с «кучером», а самим «обработать» дорогу до препятствия справа и слева — иного пути не остается.

— Бартль, Вы берете левую сторону! Но только будьте предельно внимательны! Там может кто-нибудь скрываться! Итак, вперед, и идете наравне со мной!

Когда передвигаюсь по обочине дороги и по кювету, переходя от одного дерева к другому, точно так, как меня этому учили, то кажусь себе киноактером. Хотя я страшно боюсь, но все же, все еще не хочу серьезно воспринимать происходящее: Игра в казаки-разбойники!

Решаюсь выглянуть из канавы.

С моего места мне видна лишь узкая лента асфальта шириной с руку, потому что вплотную перед глазами заросли травы и огромный жук. В то время как с нетерпением ожидаю, начнет ли кто-то двигаться в завале на дороге, замечаю: Вокруг одного стебелька травы образовался маленький муравейник. Сверху смотрится как округлая палатка со стебельком в виде мачты.

Когда встречаемся вновь, приходим к неутешительному выводу: нигде никакой возможности объехать препятствие, как ни крути: Глубокие канавы справа и слева от дороги.

— Чертовски правильное место выбрали! — шумит Бартль.

И он прав! Бартль же добавляет: — Приятного аппетита! — и затем: — Мечтать не вредно! И произносит он это с полным отчаянием, потому что ствол лежащего поперек дороги дерева имеет в нижнем комле диаметр почти в метр. Нет никакой возможности быстро сдернуть его, разве только начать пилить — работа дня на два.

— Просто, да не просто, — произносит Бартль. И это уже слишком для меня: В ярости я с размаху пинаю ствол, но результатом этого становится только нестерпимая боль в пальцах ноги — и эта боль приводит меня в себя.

Развернуться?

Это было бы самое плохое, что могло бы произойти с нами. После нашего блистательного отъезда это было бы полным для нас унижением.

Могу хорошо представить себе злорадство на лице парня с моноклем, когда мы вновь появимся у него — поджавши хвост.

Стою не таясь. Если что-то и должно случиться, то оно случится. Но все остается спокойным. Вдобавок ко всему слышится пение птиц. Не хочу думать, что это за птицы, но мне кажется, это наверное жаворонки.

Машу рукой «кучеру», подзывая его к нам. Вместе с ним наша боевая команда кажется вооруженной до зубов.

А как быть дальше?

Я уже подумал было, что эти сволочи лежат здесь в засаде и держат нас на мушке — согласно классике захвата инкассаторских машин. Но кроме этого необхватного ствола на дороге нет ничего более, что могло бы служить дополнительным укрытием для засады.

Но почему именно здесь? спрашиваю себя и тут же нахожу решение: Это дерево во всей аллее было единственным такой величины, все другие имеют вдвое менее толстые стволы — и, кроме того, Бартль прав: никакого шанса объехать дорогу с обеих сторон, кюветы слишком глубоки, а луга выглядят болотисто влажно.

И тут слышу издалека глухой гул мотора и срываю «кучера» с дороги. Бартль уже лежит в укрытии.

Проклятье!

Думаю, теперь нам точно крышка.

Гул мотора без сомнения доносится с другой стороны ствола дерева и быстро усиливается. Тяжелый грузовик?

Бартль согнувшись, перебегает вдоль лежащего поперек дороги ствола и исчезает в кювете. Хватаю «кучера» за шкирки и исчезаю с ним по моей стороне в канаву. Затем медленно высовываюсь осматриваясь…

Чертовски глупо, что дорога делает изгиб сразу за стволом. Поэтому я все еще не могу видеть никакой машины. С автоматом наизготовку приподнимаюсь, левое плечо прижато к дереву, немного выше. Если террористы начнут слезать с грузовика, Бартль, надеюсь, не промахнется. Но лучше предупрежу его.

— Если это террористы, то пусть они сначала все выйдут! Вы меня понимаете, Бартль?

Бартль кивает. Он стоит с пистолетом наизготовку под защитой дерева у шоссе.

То, что я затем вижу, заставляет меня на одно мгновение застыть, открыв рот: Приближается бело-зеленый автобус — никаких сомнений — это автобус из Парижа!

Уверен, он полон террористов!

До автобуса всего каких-то двадцать метров. Он медленно катит. Затем отчетливо слышу треск ручного тормоза.

Черт!

Ветровое стекло слепит: Не могу рассмотреть внутреннюю часть салона, сколько их там. Мотор автобуса продолжает работать. Что же там происходит? Никто не хочет двигаться что-ли?

Жду, едва сдерживая от волнения дыхание, палец на курке.

Скосив взгляд, смотрю в сторону Бартля: Там тоже никакого движения.

Наконец кто-то выходит из кабины водителя — в форме. Едва верю своим глазам: немецкий солдат! Мелькает мысль: Это должен быть чертовски смелый вояка! Вместо того чтобы остановиться на достаточно безопасном расстоянии перед завалом и уйти в укрытие, он так плотно подвел свой автобус к дереву, будто и не видел его!

Боец все еще не бросает даже краткий взгляд на близлежащую территорию. Он лишь пару раз стучит носком правого сапога по стволу. Если бы мы были Maquis, то могли бы поймать его с помощью лассо. Ну и нервы у этого парня! Либо очень крепкие, либо их совсем нет. Надеюсь, это ему поможет, и он не наделает тут же в штаны, если я сейчас напугаю его. Но что еще я могу сделать из своего укрытия, кроме как крикнуть ему: «Эй, мужик!»?

К счастью, боец немедленно поднимает руки, но когда видит меня, а затем Бартля, и Бартль кричит ему:

— Отставить эту ерунду! — он снова опускает руки.

— Откуда Вы едете? — спрашиваю его, когда нас разделяют еще добрых десять шагов.

— Из Парижа, господин лейтенант!

Хотя автобус является точно парижским автобусом, я все же озадачен до такой степени, что присаживаюсь, чтобы переварить услышанное: Вот солдат один как перст на зеленом автобусе прибывает непосредственно из Парижа, и здесь в этой местности — здесь, на этом чертовом юге — объясняет нам, что это никакой не драпак, а простая поездка.

С другой стороны, если этот сумасшедший доехал на своем автобусе досюда, то дорога в принципе свободна — «в целом», как говорят швейцарцы. Свободна, до тех пор, пока франтиреры не расположат на дороге новые препятствия.

Словно прочтя мои мысли, ефрейтор говорит:

— Они делают это только ночью. Днем не осмеливаются высунуть нос, господин лейтенант.

Поскольку партизаны не могут представить себе, что кто-то из нашей фирмы осмелится пуститься в дорогу днем, дополняю втайне, а вслух громко спрашиваю:

— А Вы видели какое-нибудь движение на дороге?

— В Loire, но затем нет, господин лейтенант.

— Обер-лейтенант, — обрушивается на него Бартль, и я вынужден успокоить его движением руки. Водитель автобуса не может знать, что меня повысили в звании.

— А самолеты?

— Самолеты были, господин лейтенант. Но для них я, пожалуй, не представлял интереса.

Пока беседуем таким образом, спрашиваю себя: И как теперь мы преодолеем этот чудовищный ствол? Все прекрасно и хорошо, пока мы стоим здесь все вместе, но как продвигаться дальше?

— Этот автобус — чертовски хорошая вещь! — раздается голос Бартля со странной интонацией ожидающего нетерпения.

Полагаю, что он уже обдумал возможность «реквизировать» транспорт ефрейтора. Но тот, кажется, снова смог прочитать мысли и говорит обернувшись к Бартлю:

— К сожалению, у меня в баке всего пара литров горючего, господин обер-фельдфебель — не имею никакого представления, докуда этого хватит…

Врет! думаю про себя — и затем еще: Придурок Бартль почти высказал ту же мысль, как и я: Мы берем автобус и возвращаемся на нем туда же, откуда он пришел, а ефрейтор получает в обмен за это наш «ковчег». Но этот разукрашенный автобус не стоит и гроша без бака полного бензина.

— Куда Вы должны следовать? — интересуется Бартль у ефрейтора самый теплым тоном, и так как я смотрю этому парню теперь прямо в глаза, он отвечает, повернувшись ко мне:

— Моя часть стоит в La Pallice, господин лейтенант.

— А мы как раз оттуда! — говорю ему.

Узнаю, что ефрейтор везет коленвал для аварийного генераторного агрегата, «чертов французский фабрикат — только в Париже и есть запасные части, господин лейтенант. Но без этой штуковины мы в полной жопе.»

Смотрю на этого парня как на представителя чужого народа. Он являет собой, скажу не кривя, редкий экземпляр солдата: Человек с инициативой, во всяком случае — один из того сорта людей, который мог бы выкрасть из ада саму чертову бабушку. При этом он не выглядит каким-то особенным. Но парни, которые появились со шноркелем в Бресте, тоже не выглядели особенными.

Мужество, упорство и все другие, более мелкие добродетели до поры до времени трудно заметить в таких людях…

Теперь, кажется, ефрейтор тоже проявляет любопытство и направляет взгляд через ствол дерева на нашу повозку.

— Это же газогенератор, господин лейтенант! — удивляется он и смотрит на меня, открыв рот.

— Верное наблюдение, — улыбаюсь в ответ.

А этот парень в ответ весело хохочет и отгибает несколько ветвей в сторону, чтобы получше рассмотреть «ковчег».

— Я знаю эту машину! — провозглашает он уверенно.

— Как так?

— Ну как же, господин лейтенант! Я точно ее знаю! Верно!

— Теперь, однако, я удивлен…

— Ясно, господин лейтенант, эта машина из Ля Рошеля… Но у нее здорово спущены шины!

Ефрейтор показывает чудеса гимнастики перебираясь через ствол, и я пытаюсь следовать за ним. Вплотную с «ковчегом» он очень низко присаживается, и я тоже слегка приседаю, нажимаю, ощупывая, на шину и изрекаю:

— Вот зараза! В самом деле, полная жопа!

Парень сразу же замечает, что его приглашают поучаствовать в предстоящем обмене, но лишь широко лыбится:

— Я бы не рискнул ехать на них по щебенке, господин лейтенант, — произносит он и смотрит при этом на меня ни капли не смущаясь. В этот момент в разговор встревает Бартль:

— Не болтай ерунду! Машина идет как по маслу! — Бартль кажется в миг озлобленным, так, словно его страшно задело, что кто-то осмелился ругать его «ковчег».

— Как скажете, господин фельдфебель, — отвечает на это ефрейтор с мягкой иронией в голосе.

— Господин боцман! — поправляет его Бартль. Но этим не лишает парня уверенности.

Тот слегка потирает лоб и говорит:

— Ааа… Понял: Вы же — из Морфлота!

Бартль уже хочет вскипеть, но тут замечает, что ефрейтор смотрит на наш номерной знак группы обслуживания военных сооружений.

— Ну, нам пора бы начать решать нашу общую проблему, господин лейтенант! — говорит ефрейтор и перелезает обратно через дерево.

Я встаю и говорю себе: Действительно пора! Но только спрашивается: Как?!

А затем вижу сквозь листву лежащего дерева, как ефрейтор, из автобуса, с заднего места для пассажиров, достает на дорогу, выдергивая рывками, толстую, ржавую цепь и так бросает ее против ствола, что ржавчина поднимается столбом в воздух. За цепью следует гибкий стальной трос, который яростно противится сматыванию в кольца, поскольку не был аккуратно уложен в бухту до того. С интересом наблюдаю, как ефрейтор яростно занимается тросом, и слышу его проклятия и ругань.

— Это похоже на усмирение дикого зверя, — говорю тихо. А Бартль добавляет: «Ни фига себе!», что должно выражать, очевидно, его крайнее удивление.

— Давайте, Бартль! Помогайте! Вы и «кучер»! Я могу и в одиночку постоять на охране.

Скоро замечаю, что этот мой приказ был ошибочен: Ефрейтор не хочет никакой помощи.

Он обвивает трос весьма искусно, так словно должен обвить его вкруг швартовочной тумбы, вокруг мощного ствола — а именно на самом его толстом конце, около среза. Затем несколькими простыми, но понятными движениями рукой, показывает мне, что трос слишком короток и что нужен длинный рычаг.

Во мне еще более растет уважение к нему, потому что теперь ефрейтор присоединяет цепь к тросу, а другой ее конец к большому кованному буксирному крюку под мотором автобуса.

Связка из стального троса и цепи образует интересный линеамент на дороге.

Ефрейтор наклоняется то в одну, то в другую сторону — ясно: Он укладывает связку таким образом, чтобы она не запуталась, когда ствол начнет движение.

Наконец снимает китель и бросает его на сидение водителя. Мы же являемся лишь безучастными свидетелями происходящего.

Этот парень делает все так, будто с детства приучен таскать деревья автобусами.

Он еще раз проходит по стволу, сплевывает себе на руки, нагибается, показывая нам свой худой зад в испачканных штанах под грязной рубахой, проверяет еще раз положение троса и цепи, забирается, проворный как обезьяна, на свое водительское место и заводит мотор.

Напряженно наблюдаю, как медленно, буквально по сантиметрам автобус движется назад — и как при этом связка трос-цепь на дороге будто оживает и начинает натягиваться. И тогда автобус останавливается.

Ефрейтор снова вылезает из кабины и со всей тщательностью проверяет связку, а потом командует обоим моим воинам, чтобы они укрылись в кювете и не высовывались. Так как мотор автобуса гремит, не могу понять, что он им орет, но могу себе представить: Если трос разорвется, то снесет бошки напрочь!

Ефрейтор потирает руки. Все говорит в нем: Теперь отступать нельзя.

Я говорю «Тьфу, тьфу, тьфу» про себя и стучу так, чтобы никто не видел, три раза по стволу.

И тут же слышу хруст и стон. Рев и треск.

О, Господи! — это же шестерни коробки передач! Никакая машина не выдержит такой нагрузки! Вижу, как колеса пробуксовывают и с дороги поднимаются клубы пыли, как колеса, однако, затем, все же начинают движение: Ефрейтор два, три раза так сильно дергает, что ствол — и это не может быть обман зрения — сдвигается на несколько сантиметров.

А затем он слегка подъезжает вперед, переключает передачу опять на задний ход и заставляет автобус с взвывшим от натуги мотором, и треском передаточного механизма, сильно натянуть цепь и трос. После чего, под резкий вой, писк и хруст, сантиметр за сантиметром и с то и дело пробуксовывающими шинами он оттягивает ствол.

И ствол следует за ним, стальной трос крепко держит его! Мне хочется орать во все горло от натуги, но я сглатываю крик напрочь.

Ефрейтор подходит и говорит — и это звучит как извинение:

— Была бы у меня передача помощнее, а так только двигатель запорем!

Вижу, что парень промок насквозь от пота.

— Такой вес я смог, конечно, немного оттащить, но также совершенно ясно что…

Я думаю: Мой Бог, да я видел это.

И затем слышу, как он говорит, обращаясь к Бартлю:

— Мой автобус с этим не справится!

Бартль выражает свое восхищение, обернувшись ко мне, единственным словом: «Специалист!»

Теперь крона дерева лежит, словно густой куст прямо на дороге. Ефрейтор приносит из автобуса топор и ножовку и срезает три, четыре самых крупных ветви, которые Бартль и «кучер» оттаскивают в кювет. Мгновенно образуется проезд достаточно свободный, чтобы проехать. — Разрешите сначала мне проехать! — обращается ко мне ефрейтор и улыбается, — Я шире. Вскоре после этого смотрю с прыгающим от восторга сердцем, как капот двигателя, а затем и весь зеленый автобус, словно доисторический монстр, движется сквозь зеленую чащу. Затем автобус останавливается, и водитель еще раз вылезает наружу.

Мы обмениваемся рукопожатием. Бартль к моему удивлению тоже крепко пожимает руку ефрейтора.

Я хочу обнять этого человека. Но он уже снова за рулем, а затем подает странно приглушенные ревущие сигналы, которые я не раз проклинал в Париже, когда радиатор автобуса внезапно останавливался перед кем-то. Но теперь эти внезапные глухие звуки автобусного клаксона звучат как гимн нашему триумфу!

Когда автобус, выпустив огромное сизое облако выхлопа, исчезает из виду и «кучер» вновь садится за руль, я, все еще удивляясь, стою на дороге рядом с Бартлем.

— Он все-таки молодец! — говорю задумчиво.

— Мы тоже, господин обер-лейтенант!

— Вы правы… Но вот то, что удалось отдельно взятому ефрейтору, и для чего целой фельдкомендатуре потребовались бы танки — налицо!

— Они их все равно не получат! — усмехается Бартль.

Я чувствую себя легко, словно блестящая золотистая жиринка на горячем бульоне. Уверенное ощущение того, что перед нами теперь открытая дорога, окрыляет меня чрезвычайно. Бартль вполголоса напевает себе под нос:

Он кажется вне себя от радости. Таким как теперь я еще никогда не видел его. Однако нечего терять время на торжества! Мы должны немедленно продолжать путь. За нами по пятам следуют злобные фурии, и сейчас у нас появился реальный шанс слинять отсюда по-быстрому. Все хорошо, но до ночи можем не успеть. А ехать ночью будет слишком рискованно. Но, все же, попробуем еще проехать с Божьей помощью, сколько сможем, а затем разместимся в каком-либо подразделении или найдем штаб, где нам помогут найти квартиру. Когда снова устраиваюсь на своей «охотничьей вышке» и «ковчег» начинает движение, ругаюсь, на чем свет стоит: То, что досюда могут дойти танки, чтобы очистить шоссе — это нужно расценивать, конечно, как полный идиотизм. Этот придурок в фельдкомендатуре даже не знал, где была заблокирована дорога. В его заизвесткованном мозге застряло только «заграждение на дороге», так как ему кто-то откуда-то позвонил, что дорога непроходима в настоящий момент. И он тут же наложил кучу в свои серые штаны. Наверное, партизанам вообще стоило бы всего лишь установить запрещающие таблички на всех выездных дорогах вокруг наших баз, и окружение было бы полностью завершено. «ПРОЕЗД ЗАПРЕЩЕН!» — такой дорожный знак подошел бы как нельзя лучше.