Я всегда проезжал Нанси только на поезде, и большей частью ночью. Теперь, наконец, смогу осмотреть город — но как это сделать с таким сумбуром в голове? Однако, в любом случае, требуется размять ноги. Поэтому приказываю остановиться, когда оказываемся приблизительно в середине города.

— Едем прямо в госпиталь? — спрашивает Бартль.

Во мне вспухает неожиданная ярость, и я восклицаю:

— Ни к чему все это. У меня пока есть таблетки! — а в глубине души думаю: все же, они скорее задержали бы меня, чем отпустили.

Прохожу пару сотен метров. Чувствую себя не то чтобы бодро и непринужденно, но как-то взволнованно. Я даже немного возбужден. Неужели эти чувства обуяли меня оттого, что мы, может быть, наконец-то оказались в безопасности?

В моих карманах довольно большая сумма денег! А есть ли еще что купить на них?

Останавливаюсь перед бутиком модной одежды. Увиденное в витрине не укладывается в голове! Она вся заполнена красивыми, ярко расцвеченными свитерами из ангоры в кричащих тонах — пастельных тонах; Свитера точно такие, что были у Симоны: без рукавов или с очень короткими рукавами.

Чудо то, что нечто подобное имеется в продаже на пятом году войны!

Наверно слишком дорого для французов. Но у меня бабла немерено.

С чего же, осмелюсь спросить, начать?

Во мне закипает страстное желание покупать, покупать: Свитера из ангоры, которые почти ничего не весят.

Но для кого?

Найдем для кого! успокаиваю себя. Свитер из ангоры всегда пригодится! А еще эти первоклассные консервные ножи!

Как под гипнозом, надавливаю на латунную ручку двери и вхожу.

Звонок издает пронзительный трезвон. Только, когда закрываю за собой дверь, дурацкие звук прекращается. Как во сне подхожу к стеклянной полке со странно драпированными штуками материи — полутьма, а в ней светящиеся яркие краски от дамских поясов, рубашек и булавок в витринах с зеркальными стеклами.

Удивляюсь тому, что здесь все это еще покупается: Пестрые кнопки, ожерелья из деревянных жемчужин, тончайшие шали. Слегка пахнет нафталином.

За старомодной стойкой молодая, темноволосая продавщица неподвижно стоит и смотрит на меня большими, расширенными от страха глазами — так, будто увидела перед собой безумца.

Разыгрываю из себя крутого вояку и соблазнителя.

Насуплено и с надменным видом достаю, будто невзначай, пачку денег из правого кармана брюк. Да, это мое действо и в самом деле достойно удивления: Целое состояние! Я не погряз ни в беспробудном пьянстве, ни в распутстве. У меня просто накопились деньги. Фронтовые надбавки, глубинные. Где сэкономишь, а где недоплатишь время от времени — так денежки и накапливаются!

Ну а теперь мы, пожалуй, можем и на себя немного потратиться. Лесть так и течет с моих губ: Свитер в витрине просто великолепен. И, конечно, это ангора.

— Mais bien sur, monsieur!

Не может ли она примерить один из свитеров из витрины на свое прекрасное тело, чтобы я мог увидеть, достаточно ли он длинен?

— Mais non, — отвечает продавщица внезапно писклявым голосом. Но в следующий момент хватает один из свитеров и исчезает вместе с ним за тонким занавесом. А затем снова выходит и выглядит как само воплощение Симоны: такой же рост, такая же стройная фигурка. Только груди чуть поменьше.

Стою как вкопанный, выкатив глаза и даже пытаюсь сделать пару-другую глубоких вдохов, пока снова не оживаю.

Заикаясь от волнения, быстро выпаливаю, что то, что вижу сейчас перед глазами, невообразимо, удивительно красиво, и судорожно пробую при этом сформулировать свои чувства: Желтый свитер из ангоры, точно такой же окраски, как носила Симона, потому что желтый так хорошо подходил к ее коричневой коже — желтый цвет точно в середине между неаполитанским желтым и лимонным, не слишком слабо и не слишком ярко.

У продавщицы такие же темные глаза, как у Симоны, а ее волосы имеют ровный темно-коричневый цвет, почти черный — она тоже выглядит как девушка-таитянка, и то, что она выбрала желтый свитер, конечно, не простая случайность: Она тоже знает, что ей лучше всего подходит.

А как насчет этого, спрашивает меня продавщица и берет в руки сиреневый свитер. И тут меня охватывает легкое головокружение: Это точно такой же, другой ее свитер, в котором я когда-то рисовал Симону. Уже само это трезвучие цветов — желтого, сиренево-фиолетового и коричневой женской кожи — могло бы свалить меня с ног.

А затем продавщица погружает свои тонкие коричневые пальчики в фиолетовое руно и двигает ими там, будто ползущими червяками… Должна ли она принести какой-либо другой свитер из витрины, спрашивает она при этом.

Да, все же, по возможности все, чтобы мы смогли сделать правильный выбор!

Размер превосходен — «…pourrait pas etre mieux». А затем присоединяется еще и клубнично-красный — нет, скорее клубника с молоком — и еще два белых и один яркого кобальтового цвета. Что за великолепный приглушенный пастельный тон!

Должна ли она также продемонстрировать и сиреневый пуловер? Ну, конечно же! прошу ее об этом.

Когда я, в то время как девушка переодевается, запускаю обе руки в мягкую шерсть, то внезапно картина Симоны исчезает, и вместо Симоны передо мной возникает совершенно другая сцена: Я оказываюсь снова во Флотилии и смотрю, как шмонаются рюкзаки пропавшего в море экипажа. Из одного рюкзака лапы писарчука из канцелярии вытаскивали такие же мягкие свитера из ангоры, как и эти. Один за другим они развивались будто китайские чудоцветы в стакане воды…

Но вот продавщица возвращается, и я замечаю, как пристально она смотрит на меня. Ее взгляд пересекается с моим, и она внезапно прекращает свои движения руками. Какое же я должен был произвести на нее впечатление!

Проклятье, я должен был бы разорвать свой ремень и броситься на нее, так, чтобы продавщица закричала о помощи. Но вместо этого натягиваю на лицо улыбку и восхищенно восклицаю:

— C’est bien — c’est tres, tres bien. C’est juste ce que je desire. Qu tombe bien! — болтаю без умолку, как попугай; пытаюсь вести себя совершенно нормально и одновременно готов провалиться сквозь землю от стыда за свое замешательство. Слава Богу, я снова одерживаю верх. Чудесная идея! Свитер из ангоры, практичный, как шуба. Маленький, но какой отличный! И столько много в одном флаконе.

В таком прикиде в меня многие влюбятся. Безупречный товар, идеальный подарок…

Говорю, что хотел бы купить их все.

— Mais oui!

Я хочу скупить всю витрину.

Продавщица приносит еще два свитера из витрины.

— Fini, — произносит она высоким голоском и взмахивает при этом обеими руками как крыльями.

Да, конец! Из-за недостатка товара придется закрыть магазин!

Шутки и смущенные речи. Удивляюсь, откуда я беру такое вдохновление.

Ну а теперь быстренько упаковать добычу и вперед!

Серьезно ли я ранен, хочет знать продавщица. Нет, не очень… Я могу сам вынести свои покупки! Нет, никаких двух пакетов, лучше один большой и его аккуратно перевязать.

И вот:

— Au revoir! Et merci beaucoup!

На пороге спотыкаюсь.

— Cela ne se casse pas! — щебечет продавщица.

— Heureusement! — бросаю назад в магазин.

Оказавшись снова на улице, на один момент кажусь себе тем грабителем, что выносил ковер. Это и в самом деле было, конечно, тоже близко к грабежу. Набрался как сумасшедший. Определенно: За все заплачено, но что сегодня стоят эти гроши?

И тут же быстро прогоняю прочь угрызения совести.

Меня охватывает чувство голода. Не хватало еще, чтобы мы в Нанси не попробовали их лакомства. Промотаю все деньги, и думаю, это уже ничему не сможет повредить. Спущу последние деньги.

И, в конце концов, я должен позаботиться о моих обоих бойцах. Черт его знает, когда мы снова найдем что поесть.

Сделаюсь tabula rasa! А потом: Au revoir, la douce France — Прощай навсегда!

Прохожу несколько шагов, но когда вижу скамью на другой стороне, направляюсь к ней и удобно устраиваюсь.

Пять минут всматриваюсь в прохожих: Ничего кроме шмыгающих мимо, словно тени, существ я не вижу. Что за важные дела у них у всех, что они так спешат? При этом только Бог знает, что произойдет здесь завтра или послезавтра.

Воробьи у моих ног нахохлились, громко чирикая и купаясь в уличной грязи, такой же серой, как и их оперение, и даже, если я немного передвигаюсь, им до этого нет никакого дела.

Со своего места смотрю на «ковчег», но не вижу Бартля.

«Кучер» сообщает мне, что Бартль, в ту же минуту, когда я исчез в магазине, пошел в парк — тут вот, за скамьей.

Но в парке Бартля нет.

— А он никогда и не пришлепает назад! — говорит «кучер» видя мою ярость.

— Что это значит? — кричу нервно на него.

— Этта значит только то, что он не притопает назад.

— Почему это? — напираю на «кучера».

— Как же, он же был же таким каким-то странным все последние дни…

Господи! Что делать?!

Не могу же я расспрашивать пешеходов: А не видели ли Вы имперского болтуна — с пушкой в кобуре и бородкой клинышком?

Короче, едем отсюда и в медленном, черепашьем шаге объезжаем вокруг четырехугольника домов!

Но как сильно не всматриваюсь, ища Бартля, нигде не могу его обнаружить.

Проклятье! Что за дурачество! Я вытащил его буквально из дерьма. А он устроил такое представление!

Но все лучше синица в руках, чем журавль в небе…

Не стоило мне идти в магазин одному — я должен был бы взять с собой Бартля.

Кто же может знать наверняка, что задумал, вроде бы преданный тебе, человек?!

Спрашиваю себя, как долго мы должны здесь еще накручивать круги? Если Бартль прячется, то мы никогда не найдем его. И мне ничего не остается, очевидно, кроме как позаботится о своей жизни!

Старик вручил мне Бартля на сохранение… А теперь что? ****ство! Неужели Бартль оказался хитрее, чем я думал? Улизнул просто и оставил меня расплачиваться?

Бог мой! Я должен был бы тоже давно слинять. Слинять и залечь на дно. Положить конец всему этому одним махом.

Проезжаем по дороге у железнодорожной насыпи и подъезжаем к круглой клумбе с высокими, в человеческий рост, кустами.

— Он там сидит! — вопит «кучер».

— Бартль! — кричу громко. — Что за ерунда? Ну-ка, вставайте!

Но Бартль остается сидеть.

— Оставьте меня здесь, господин обер-лейтенант!

— С чего бы это? Я обещал шефу, что доставлю Вас домой! А потому вставайте и едем!

Бартль все также не движется.

— Я больше не могу — у меня больше нет никакого желания, — доносится его сдавленный шепот.

— Желаете Вы того или нет, но это приказ!

— А Вы знаете, собственно говоря, сколько мне лет, господин обер-лейтенант?

— Да, это мне известно, — отвечаю спокойно. Но тут же понимаю, что мой ответ был ошибкой.

Бартль все также сидит там, словно мышь.

Должен ли я теперь кричать на него? «Встаньте, Вы же мужчина!» — или что-нибудь в этом роде? Мой внутренний голос говорит, что этим только все ухудшу.

Присаживаюсь рядом с ним и жду то, что он скажет.

— Сил моих больше нет… я больше не хочу…, — доносится его тихий голос. — Ведь все это бессмысленно…

И смолкает. Когда заговариваю с ним, он клонит голову еще ниже. Руки его безвольно опущены. Бартль совершенно смят и лишь автоматически поворачивает голову из стороны в сторону. Отрицает весь мир, любые уговоры.

Конечно, я мог бы приказать Бартлю сейчас же подняться, под угрозой расстрела. И уверен, что он отреагировал бы на мой истеричный вопль. Но я не срываюсь на истерику, а лишь приглушенным голосом пытаюсь вразумить его.

Хочу узнать и понять, что с ним происходит…

В конце концов, еще и мелодраму получить — этого нам как раз и не хватало!

— Проклятое дерьмо! — хотя вовсе не хотел говорить этого, громко вырывается у меня. Но Бартль никак не реагирует даже на это. Как же мне доставить этого человека от этой скамьи в «ковчег»?

— Шеф дал мне служебное поручение доставить Вас невредимым до Вашего дома, — говорю, наконец, придав строгости голосу, — и этого я и должен держаться — понято?

И сделав глубокий вдох, добавляю:

— Кроме того, он связал меня еще и клятвой.

— … домой… — только и бормочет Бартль. — Для меня больше не существует домашний очаг, господин обер-лейтенант!

При этом он смотрит на меня снизу вверх преданным взглядом собаки:

— Я вообще не знаю, куда я должен ехать. Моя дочь вышла замуж…

— А Ваша жена?

— Она же уже давно мертва, господин обер-лейтенант. Рак.

— Но где-то же Вы ведь живете?

— Раньше жил в Мюнхене, господин обер-лейтенант.

— А теперь?

— Нигде, господин обер-лейтенант. Меня разбомбили. И у меня больше нет дома.

Вот это винегрет: Старик не просто освободил Бартля, когда послал его домой, от его обязательств и клятв, а сделал бездомным… Домом Бартля была Флотилия.

— И, кроме того, там, в суде находится дело в связи с моим гумусом, господин обер-лейтенант.

— Не грузите меня опять Вашими заботами о гумусе, Бартль!

— Нет, нет… Это никак не связано с Флотилией.

И я узнаю: Бартль, еще задолго до войны, открыл своего рода предприятие по садоводству, где прежде всего, производил гумус или пытался его производить. И произведенный им гумус он однажды продал. Специалисту по садово-парковой архитектуре, как он говорит. Однако гумус был не совсем в порядке. Специалисты по садово-парковой архитектуре получали гумус, засоренный в большом объеме семенами пырея, и затем эти семена великолепно взошли, а Бартль получил судебное решение возместить ущерб, как долговое обязательство, которое принесли ему домой… И это судебное решение висит сейчас у меня кандалами на ногах, — жалуется мне Бартль.

— Лучше всего, если Вы будете меня и дальше сопровождать, — не оставляю попытки уговорить его.

— Во Флотилии, — бормочет Бартль, — там никто теперь не соизволит озаботится моими заботами. Моими парниками, хотя бы…

Бартль и его сельское хозяйство. Беззаветный садовник Бартль — гордый цветовод, которому все было нипочем, и теперь это его бедственное положение…

— Вы, конечно, напуганы произошедшим, — делаю новую попытку, — однако, слезами горю не поможешь! Уверен, с такими заботами Вы не единственный во всей Франции!

Во мне сразу вспыхивают воспоминания о миниатюрных подсобных сельских хозяйствах артиллеристов Морфлота на побережье между городами Le Havre и Dieppe и армейских крольчатниках у Брестского залива.

— Вот уж янки удивятся тому, как у нас все выглядит ухоженным и присмотренным, — размышляю вслух. — Думаю, они не позволят придти процветающему хозяйству в упадок!

— Хм… Вы так тоже думаете, господин обер-лейтенант? — бормочет Бартль и поднимает при этом голову.

Я, судя по всему, на правильном пути. А потому далее:

— Ну, а как Вы думаете! Представьте только себе, как они обрадуются, когда получат, наконец, нечто свежее на стол после своих консервов, после всех этих сраных Corned Beef, от трудов Рихарда Бартля!

Бартль поднимает голову еще выше. Взгляд прикован к моим губам.

Признание, вот что является для Бартля его жизненным эликсиром, и не важно, откуда оно придет.

Бартль Великий! Рекультиватор, арендатор, землемер. Бартль, разбивающий скалу, как Моисей и добывающий из нее воду. Если только этот нимб вновь засияет вокруг его головы, то мы, конечно, уже скоро сможем ехать дальше.

Но Бартль, по-видимому, не хочет облегчать мне задачу. И уже опять жалуется:

— А все мои картины будут отправлены на свалку, господин обер-лейтенант! Мой альбом! Книга отзывов посетителей с подписью командующего подводными лодками, всех командиров Флотилии и всех комендантов Флотилии… У меня дочь в Америке, и я хотел ей завещать все это!

Спрашиваю наугад:

— А она замужем?

Бартль согласно кивает.

— И он сейчас в армии?

— Так точно, господин обер-лейтенант, но, к сожалению, не в Морфлоте — в пехоте.

И тут я начинаю фантазировать:

— А вот представьте себе, этот человек находится в том подразделении, что скоро захватит Брест или уже захватило — и внезапно он остановится перед девичьей фамилией своей жены…

— Почему это, господин обер-лейтенант?

— Ну, как же, над Вашей «Ривьерой» висит огромная вывеска «Салон Бартля» — а, это же, как раз, и есть девичья фамилия Вашей дочери, сочетавшейся в Америке браком. Не так ли?

Бартль смотрит на меня с сомнением, на лице улыбка радости, после чего он решается согласиться:

— Возможно, все так и будет, господин обер-лейтенант!

— Да, на войне все возможно! — говорю ему в ответ, и Бартль заливается румянцем.

По пути к машине, говорю:

— Если Вы снова смоетесь Бартль, шутки закончатся! Нечто подобное и очень глупое может придти на ум только Вам. Будто Вы не знали, что последует за самоволкой!

— Мне это было безразлично, господин обер-лейтенант. Совершенно безразлично. Уж поверьте мне…

— Да, ладно…

— Вы хорошо сказали, господин обер-лейтенант…!

Но постепенно Бартль снова приходит в чувство.

Когда уже забираюсь в кабину, он обращается ко мне:

— Вам все-таки следует обратиться за врачебной помощью, господин обер-лейтенант!

— Да знаю я! Но для начала и так сойдет. Все хорошо.

Это была, конечно, ложь. Дела вовсе не так хороши с рукой, как хотелось бы. Я все еще чувствую биение пульса в локте. И если не ошибаюсь, то у меня снова температура. Но может быть сверлящий меня голод, это он вызывает температуру? Если появляется температура, не значит ли это, что надо бы перекусить?

— Надо бы, прежде всего, червячка заморить! — кричу громко, как если бы речь шла о сообщении о победе.

— Здесь, похоже, есть подходящий ресторанчик.

Приказываю кучеру:

— Развернитесь-ка вокруг этой площади и станьте боком, мордой на дорогу — ресторанчик выглядит аппетитно.

Заставляю Бартля тоже выйти. Еда ему не повредит. Кормежка всегда хороша.

Я могу понять горе, обуявшее Бартля.

Вижу, как он сидит в бедно меблированной комнате и черпает суп ложкой, и при этом нет никого, кто может его выслушать, этого большого, плетущего свои тенета Бартля…

А я?

Куда я должен буду обратиться, когда все это волшебство закончится?

Я бьюсь с судьбой и собираю все свои силы, чтобы избежать петли и затягивания ее вокруг шеи.

Но с какой целью, собственно говоря?

Невольно вынужден закрыть глаза, поскольку у меня слишком сильное головокружение: До Парижа я еще мог держаться надеждой, что могу напасть на след Симоны. И при этом я точно знал где-то внутри, что это была всего лишь иллюзия — а еще и то, что искренне верил, что поймаю Бисмарка, и покажу этому проклятому монстру, виноватому в гибели Симоны, где раки зимуют — вот что держало меня на плаву.

Но никого из моих мучителей я не поставил к стенке и не призвал к ответу. Ни один из них не дрожал с поднятыми руками перед дулом моего пистолета, как я себе это часто представлял. Солдафоны-службисты, типа Бисмарка и его банды, выбрались и сбежали от меня так же ловко и удачно, как и те крысы с верфи, что сбежали с подлодки.

Но теперь не это меня волнует.

То, в чем мы действительно теперь нуждаемся — это тихий, уютный ресторанчик. Еще раз перекусить с французского стола, и тогда сам черт нам не брат!

Вытягиваю шею то влево, то вправо и еще через держащие руль руки «кучера»: Вот будет смех, если не найдем подходящего ресторана!

Квартал, который мы сейчас проезжаем, прямо-таки пахнет хорошей едой.

И вот, наконец, вижу: Стеклянные вывески с художественным модернистским оформлением, блестящий латунный шест у входной двери. Никакого выпендрежного названия, а простая надпись «Restaurant» большими, расписанными цветочками буквами. Выглядит внушающим доверие.

«Кучер» начинает снижать скорость, и тогда я говорю: «Стоп!»

Выхожу и осматриваю заведение вблизи.

Через три дома дальше стоит еще один ресторан, под названием «У белочки» — где за витринной шторкой расставлены чучела белочек, и даже несколько композиций изображающих во всю трахающихся белок.

Спаривающиеся в витрине белки мне совсем не нравятся, но, скорее всего, это и есть модерн! Раскачивающиеся двери с расписной узорчатостью под дерево, кажутся излишне яркими. Подрагивающий желтый цвет, действительно не впечатляет. Но затем понимаю, что это всего лишь отблеск вибрирующей латунной ручки двери. Латунные отблески также и внизу дверей, на полосе-ограничителе, и они здесь, конечно, более к месту.

Глотаю болеутоляющую таблетку, закинув ее за жабры, откинув назад голову, после чего делаю глубокий вдох и вперед! Курсом в кабак.

— Берите сумку с собой! — приказываю Бартлю.

В мягком, приглушенном дневном освещении различаю искусственные цветы на столах, но за столами никого нет. Только несколько посетителей у барной стойки под черно-коричневым кессонным потолком. Все выглядит солидно. И хорошо подходит для большого пира — для нашего прощального пира с великой матерью-Францией.

Неудивительно, что пока еще так пусто. По французской традиции мы заявились немного раньше обычного.

За столом, наслаждаясь покоем и тишиной, произношу:

— Это наверняка последний раз!

— Своего рода последний обед приговоренного к смерти!

— Не совсем так, Вы, паникер!

— Кто знает точно, что с нами еще может случиться!

— Теперь могут иметь место лишь приятные неожиданности…

— Вы так это говорите, господин обер-лейтенант…

«Кучер» явно смущен. Он не знает, что должен делать со своими грубыми, рабочими руками, совершенно грязными от сажи из-за постоянного помешивания кочергой угольев в топке.

— Думаю, Вам стоит найти здесь кран, чтобы отмыть свои ласты.

— Аха-аха, господин оберлайтнант, — хрипит «кучер» и исчезает.

Наконец Бартль приступает к действию. Судя по всему, он постепенно снова приходит в себя.

Вижу, как хозяин заведения украдкой бросает взгляды на наш «ковчег», стоящий прямо перед большим окном ресторана у бордюра. Да, пожалуйста, смотри на него сколько влезет! Наш «ковчег» заслуживает Железный крест. И он его действительно заработал! Он не принес никакой славы Maquis, уже хотя бы тем, что стоит здесь, перед этим рестораном — аккуратно припаркованным к тротуару, как будто бы уже давно наступил глубокий мир.

Кажется, в заведении нет официантов.

Потому что хозяин собственной персоной парит, пританцовывая вокруг нашего стола — предано, как и положено: В конце концов, мы все еще являемся оккупантами. Но именно поэтому мы и не хотим играть эту свою роль еще сколь-нибудь длительное время, и я вынужден сказать это явно и отчетливо Бартлю, так как он начал вести себя слишком уж по-барски.

Что мы желаем есть? — Все, что кухня и подвал могут предложить!

Приказываю смотреть в оба, чтобы нам не подали самое дешевое, и затем меня осеняет мысль объявить хозяину, что у меня сегодня день рождения. Бартль удивляется и заикается:

— Ох, а я-то и не знал про это, господин обер-лейтенант!

— Я тоже.

До Бартля наконец-то доходит.

— Мы прорвались сквозь такое говно, сквозь такое дерьмо, — говорю ему. — И здесь я чувствую себя снова под крылышком Великогерманского Вермахта… И на последнем перегоне мы можем позволить себе расслабиться по полной.

Держусь так, будто едва сдерживаюсь от распирающей меня бодрости и решительности. Меня охватывает чувство знакомое любому боксеру, которому уже досчитали до девяти, но перед словом «Девять!» он снова поднимается — словно получил на досках помоста ринга, за какие-то несколько секунд, новый прилив сил.

Бартль смотрит на меня так, будто сомневается в моем рассудке.

— All that money can buy! Завтра французские жабы для нас больше не будут иметь никакой ценности!

После чего интересуюсь у Бартля:

— Какие-нибудь особенные пожелания?

Но Бартль никак не реагирует, лишь осматривается вокруг.

Хозяин появляется снова и объявляет, что у него есть, для нас троих, «Coq au vin» — его фирменное блюдо, а прежде он подаст «une tranche de pete de lapin», а также «cornichons» и все «epatant!».

Да, да — конечно же, подавайте все! И сверх того, салат и маслины. А еще ваш «salade d’endives»!

— Так, ну а теперь мы можем «boire e ventre deboutonne»! Предадимся чревоугодию, вот достойный перевод этой фразы, Бартль: «объедимся всласть».

Бартль производит губами безмолвное движение. «Кучер» тихо ухмыляется.

«Кучер» энергично и целеустремленно втаптывает в себя еду. Он выдвинул свою тарелку почти до средины стола, чтобы найти место для локтей и рук.

Мелькает мысль: А Старик теперь, наверное, ест Corned Beef, если ему вообще хоть что-то дают — или, скорее, если он вообще еще хоть в чем-то нуждается, и если он уже не…

Стоп! Лучше не думать об этом!

Бартль снова наверху.

Он разбирает мой Coq на удобные для подбора вилкой кусочки и спрашивает, правильно ли он это делает или нет.

— Спасибо! В следующий раз я, пожалуй, должен буду заказать побольше гуляша, так как без Вашей помощи мне не обойтись.

Теперь Бартль даже улыбается.

Я доволен. Поесть и не отравиться, это уже кое-что — а теперь сверх всего еще и этот богато накрытый стол.

— Осторожней с вином, Бартль. Это «Bordeaux» довольно серьезная штука. Вы навряд ли привычны к такому вину.

Столы здесь, и в самом деле накрыты так, как будто бы здесь никогда не было войны. Carpe diem!

Уже скоро входят еще несколько посетителей. Подаст ли хозяин им какой-либо знак? Или же он захочет разместить их в дальнем углу, чтобы они не видели, что он нам подносит?

Говорю Бартлю:

— Лучше держать наши пушки наготове…

Едва мы покончили с нашим Coq, появляется хозяин и держит обеими руками перед животом бутылку коньяка. Между пальцами другой руки у него стаканы. Рука напоминает стеклянного ежа. Подойдя к нашему столу, ставит стаканы на стол и аккуратно их наполняет.

— e votre sante, messieurs!

Входит еще один посетитель, затем еще двое.

Мне надо срочно пойти в уборную!

Профилактика! — никаких трудностей в нахождении уборной: Я должен только почуять след, а уж затем войти в смрад!

И вот опять тоже самое: Не все то золото, что блестит; обыкновенный засранный туалет и покрытые слоем мочевого камня писсуары. Что за противоположность изящному, вылизанному до зеркального блеска ресторану!

Осматриваюсь: мятое, серое полотенце, зеленый, оксидированный диспенсер жидкого мыла, в котором уже давно больше нет никакого мыла, газетные лоскуты на грязном, заляпанном кафеле пола — хочу надеяться, что это будет последняя французская уборная в моей жизни.

При попытке аккуратно заправить рубашку одной рукой в брюки, попадаю в такое затруднительное положение, что меня покрывает пот, а дыхание вызывает одышку из-за резкого смрада, когда все-таки удается с ней справиться. Чертова воспитанность!

Когда измученный и почти без дыхания возвращаюсь в ресторан, какой-то гауптман, при полных военных регалиях, в стальной каске на черепушке, стоит у нашего стола. Рядом с ним стоит фельдфебель, тоже в каске и с огромной черной, кожаной кобурой — но не на бедре, как обычно, а почти на брюхе: Военный патруль!

В голове молниеносно проносится: Гауптман в полной форме и унтер-офицер тоже — это необычно для патруля. А почему же их только двое? В обычном патруле всегда трое военнослужащих. Может быть, где-то рядом еще один? Где же остался их третий?

Мои оба воина стоят как пришибленные. Несмотря на слабый свет, вижу, как Бартль с облегчением вздохнул, расправив грудь, когда я вхожу через качающуюся дверь — это, наверное, должно значить: Слава Богу, что Вы здесь появились…

Гауптман кидает на меня проверяющий боковой взгляд, после чего хрипло произносит, обращаясь к Бартлю и «кучеру»:

— Пожалуйста, предъявите Ваши командировочные предписания, господа!

Я сразу надуваюсь как индюк: Рефлекс, с которым не могу совладать. Следует застрелить этих свиней-патрульных. Они — вот наши настоящие враги. Давно сдерживаемая ненависть к «контрольным органам» все больше разрастается во мне. Старая холодная ярость — чувствую ее, как новый элемент жизни.

Гауптмана, стоящего против света, могу рассмотреть с трудом. Но, все же различаю, что на носу у него гиммлеровское пенсне.

Делаю два шага в сторону, чем заставляю этого человека развернуться вокруг — как матадор заставляет повернуться быка. Теперь могу разглядеть его получше: Небольшая щетка усиков под носом. Прожилки на толстом носу. Мешки под глазами, синеватая куриная кожа. Этот сердито смотрящий член вселенского суда, наверняка, имеет под каской отполированную до блеска лысину.

На носу картошкой блестят тонкие бисеринки пота. Таким перетянутым портупеей и с кобурой на ремне, да еще в подпирающем шею воротнике, я бы никогда не хотел ходить. Никогда не думал, что вот таким нелепым образом можно носить каску. Она сидит у него на голове так высоко вверх, словно гауптман подложил кипу газет между темечком и каской. И эта каска, на этом черепе, Бог знает почему, здорово напоминает перевернутый ночной горшок. В глубине души называю этого парня «Гауптман — ночной горшок».

Пытаюсь вытащить свои бумаги. Так как делаю все поспешно, то никак не могу этого сделать.

Безмолвная игра. Бартль не приходит мне на помощь, а стоит как статуя.

Этот тупой гауптман тоже мог бы помочь мне, но он и вовсе не думает об этом. Он тоже разыгрывает паноптикум. Чтобы как-то оправдать задержку, говорю, указывая на своих бойцов ладонью:

— Я ручаюсь за этих двоих! Так, а вот также и мой приказ на командировку!

«Гауптман — ночной горшок» изучает его с такой тщательностью, как будто в приказе содержится некое чудо, достойное особо внимательного прочтения.

— А где Вы провели промежуток времени до сего момента, господин лейтенант?

— Обер-лейтенант, — бычится Бартль и этим заметно выбивает гауптмана из равновесия. И в самом деле, Бартль, после этих слов, в тот же миг удостаивается строгого проверяющего взгляда, а затем и я.

«Гауптман — ночной горшок» должен был действительно быть носителем судейской мантии, чтобы иметь опыт в таком взгляде. Если бы только Бартль удержал язык за зубами! Но теперь гауптман уже закусил удила.

— Промежуток времени? — спрашиваю, чтобы быстрой болтовней отвлечь внимание гауптмана на себя.

— Однако, я сначала охотно бы ознакомился с Вашим званием…

— Обер-лейтенант, господин гауптман.

— А почему Вы не носите соответствующие знаки различия?

— Потому что не смог найти соответствующие погоны, господин гауптман! Мы движемся, если объяснить в общих чертах, прямо с войны, а приказ был доставлен относительно недавно.

Замечаю, что мои руки дрожат. Никаких нервов уже нет! Губы тоже дрожат.

— И теперь мы думали, что наконец-то можем спокойно перекусить. Нам это совершенно необходимо, господин гауптман!

Гауптман посылает нам проверяющие взгляды от одного к другому через пенсне. Проклятье! хочу воскликнуть, но при этом понимаю: обер-лейтенант, фельдфебель и рядовой солдат никак не могут сидеть сообща за одним столом. Не только в одной общей сраной колымаге, но и тем более в таком роскошном заведении. Но вот теперь мы здесь сидим, все вместе. И поэтому едим тоже вместе. Сдерживаюсь изо всех сил, и не могу подавить дрожь губ.

Бартль и «кучер» стоят вплотную рядом со мной.

С тоской думаю: Вот козел драный! Неужели хочет придраться к нам?

Но что же меня все-таки отвращает в нем? Что ему не подходит?

— Где Вы задержались в этом промежутке времени? — спрашивает гауптман, и в его голосе звучат одновременно упрек и выговор.

Пока еще могу совладать с собой, но мне противно до возмущения его лицо, и я отвечаю:

— В море, господин гауптман — и на шоссе.

Остаюсь вежливым, скрипя зубами.

— Пожалуйста, прошу великодушно, господин гауптман, обратить внимание, — говорю дальше, — что за последнее время произошли определенные события, которые здесь, очевидно, еще не известны…

— Вы следуете в качестве курьера?

— В соответствии с моим приказом на марш, господин гауптман!

— Ваш зольдбух, пожалуйста.

«Гауптман — ночной горшок» листает ее, сравнивая мои имя и фамилию в приказе на марш с данными в удостоверении — смех!

— Вы ранены?

То, что мое левое предплечье лежит в повязке, этот парень, кажется, вовсе не принимает в расчет.

— Очевидно, недавно? — продолжает гауптман. — Но в госпитале Вы не были?

Бог мой! Как он меня уже достал! Как долго будет еще продолжаться этот цирк?!

— Никак нет, господин гауптман. Я даже не мог предвидеть, что это даст Вам основание подозревать меня в преступлении! — отвечаю ему так, словно рот набит кашей.

— И?

Что должно значить это его придурковатое «И»? Что вообще здесь происходит?

Фельдфебель положил свою лапу на черную кобуру. Теперь она лежит там как на молитвеннике.

— Мы ведь торопимся, господин гауптман. Я еду, как Вы уже знаете, в качестве курьера. В этой сумке находится секретный материал, господин гауптман!

— И Вы, так вот запросто, отправляетесь в ресторан, господин обер-лейтенант…

Мое самообладание находится на пределе. Но я должен показать обоим моим бойцам, что я выдержу.

* * *

— Значит, Вы спешите, и у Вас в сумке находятся секретные материалы, а Вы сидите здесь и обедаете — совершенно непринужденно, как я вижу? Вас могли бы здесь также, в конце концов…

Тут уж я выпаливаю в лицо гауптману и яростнее, чем хотел:

— В конце концов, мы вооружены, господин гауптман!

Этими словами я словно сигнал подал своим бойцам. Потому что внезапно они оба делают резкое движение: Бартль ставит автомат почти в живот гауптману. Бог мой: Бартль поступил необдуманно! Он может легко нажать на курок, если я его сейчас же не остановлю. Contenance! Не сделать ошибку!

Гауптман сделал ошибку: Выбрал себе в провожатые идиота, который никак не отреагировал на выпад Бартля — вот уж пример ужасной ошибки!

Гауптман дрожащим от возмущения голосом начинает:

— Вашего фельдфебеля…

— Боцмана! — перебиваю его я. — В Морфлоте он называется портупей-унтер-офицер в звании фельдфебеля, или боцман, господин гауптман.

А Бартль уже вырывает бумаги из руки гауптмана. Вот дьявол! Это может действительно стоить ему виселицы!

Дважды резко встряхиваю головой, так, словно хочу прогнать увиденное.

И тут только замечаю, что «кучер» вжал свой Вальтер в спину фельдфебеля. Никогда не поверил бы что наш «кучер» способен на такое. Я ошеломлен — и тут он взводит курок пистолета.

— Только шевельнись — пристрелю! — рычит фельдфебелю.

Одно мгновение, я это отчетливо вижу, оба патрульных не знают, следует ли им поднять руки вверх.

— Невероятно! — хрипит гауптман. — За это Вам придется нести дисциплинарную ответственность!

— Или Вам, господин гауптман! — я, наконец, могу снова твердо говорить. — Я мог бы теперь Вас просто обезоружить, господин гауптман. Наша огневая мощь, конечно, немного сильнее, чем Ваша. Но я оставлю Вам Ваше оружие…

Гауптман совершенно подавлен. Он явно старается сказать хоть что-нибудь.

И когда, наконец, открывает рот, то произносит лишь:

— Какая наглость! — и затем добавляет: — Арестовать!

— Нет, этого Вы не сделаете!

Но затем мне приходит на ум другое:

— Честное слово, господин гауптман, мы совершенно не расположены к шуткам в стиле дикого запада. Но не можем позволить себе также разрешить, кому бы то ни было угрожать нашему поручению. По правилам, я должен был бы обезоружить Вас, поскольку Ваш фельдфебель, судя по его виду, намеревался похитить мою курьерскую сумку с документами. Он всем своим видом отчетливо дал нам это понять. Если бы Фюрер и Верховный Главнокомандующий Вермахта узнал, что Вы здесь устраиваете…

А в глубине души я буквально готов взорваться от смеха: Чистая комедия!

— В этой сумке находится секретный материал. Мы должны защищать его, в крайнем случае, с оружием в руках — а именно от любой попытки завладеть им. Приказ — есть приказ!

Я несу вздор, словно с цепи сорвался:

— И, кроме того, мне, конечно, не понятно, почему Вы, армейский капитан, все еще не знаете, что больше нет никакой прямой связи между прекрасным городом Нанси и Брестом, и уже с давнего времени. И также того, докуда уже дошли Союзники за это время?! Господин гауптман полагает, очевидно, что мы вовсю веселились в Париже! Так вот это является тяжким оскорблением с Вашей стороны! Не усугубляйте, пожалуйста, Ваше и так излишне трудное положение, господин гауптман.

Если бы только Бартль опустил все же автомат, а «кучер» свой Вальтер!

А где же «кучер»? Парень внезапно исчез — как сквозь землю провалился. Теперь ситуация становится еще более дурацкой.

— Ваш патрульный явно тянулся к сумке, — начинаю снова. — Это было видно невооруженным глазом… Господин гауптман все прочел абсолютно правильно в нашем приказе на марш… А теперь мы вынуждены спешить: И прошу Вас помочь нам в этом.

Что этот парень теперь там бормочет раздраженным тоном несговорчивого человека? Ничего не было в сумке? Сумка не производит вид саквояжа для секретных документов?

Тут уж я выпадаю из своей роли циника:

— Господи, Боже мой! Неужели мы должны были быть настолько безумны, чтобы еще и афиши повсюду расклеить, что везем с собой секретные материалы!

Но все же затем мне удается переключиться обратно на «миролюбивый» тон:

— Господин гауптман, куда бы это могло нас привести?! Впрочем, если Вам вот этот документ придется более по душе, чем наши командировочные удостоверения: Держите! — и вместе с этими словами протягиваю ему мое красное удостоверение военного корреспондента.

— Подписано лично господином генерал-фельдмаршалом Кейтелем!

Гауптман даже не берет удостоверение в руки, лишь пристально вглядывается в него, зверски вращая глазами.

— И в этом удостоверении также сказано, что нам необходимо предоставлять любую, требуемую нам помощь. Но здесь о помощи, конечно, речи быть не может!

Силы покидают гауптмана. Я буквально физически ощущаю, как из этого чучела peu e peu выходит воздух.

— Надеюсь, Вы, по крайней мере, обратили внимание на служебную инстанцию, выдавшую мне приказ на марш, господин гауптман? Здесь написано черным по белому: Доклад при ОП ОКВ! Я подчинен непосредственно ОКВ!

Только теперь замечаю, что все посетители потихоньку свалили из ресторана.

Громко зову: «Gareon!» и в ту же минуту хозяин мягко выплывает из-за ширмы и элегантным движением подает мне на стол счет. Так как не хочу показать себя нуворишем, не знающем цену деньгам, то перебираю, вытаскивая пальцами, пестрые купюры, одну за другой, из кармана брюк, до тех пор, пока не набираю указанную в счете сумму — и еще несколько купюр сверху, в виде чаевых хозяину заведения.

Хозяин делает большие глаза.

— Mais c’est trop, monsieur!

— Tant mieux pour vous!

А гауптману говорю:

— Благородство лежит в основе мира — не так ли, господин гауптман?

Бог мой, я внезапно понимаю, что с такими большими деньгами в кармане снова сделал себя в глазах этого вселенского судьи субъектом вызывающим подозрение — но что мне за дело до этого! Если бы он только увидел, сколько денег у меня было, пока я не заметил витрину со свитерами из ангоры и почти все там и спустил!

— Осмелюсь просить господина гауптмана теперь же удалиться и побыстрее! Мы действительно должны спешить дальше, господин гауптман! Хотя нет, лучше всего, Вы оставайтесь здесь, до тех пор, пока мы не уедем. Думаю где-то в пределах тридцати минут. Полагаю, господин гауптман разрешит себе пропустить стаканчик.

Салютую ему, молодцевато вскинув руку, и приказываю Бартлю:

— Выезжаем немедленно!

Погоди-ка! А где же этот чертов «кучер»?

Бартль с трудом выходит из-за стола, все еще держа автомат в положении для стрельбы с бедра, направив ствол в живот гауптмана.

В то время как я шествую, сумка в правой руке, к выходу, думаю: Что может теперь произойти? Что произойдет, если гауптман вопреки всему все-таки поднимет тревогу? Бартль должно быть прочел мои мысли. Потому что на улице говорит:

— Если сейчас начнется заваруха, он сможет лишь скомпрометировать себя. В конце концов, наши бумаги в суперпорядке, господин обер-лейтенант. Он выглядел как курица, у которой прямо из живота украли яйцо!

В этот миг подбегает «кучер».

— Провод зажигания! — выпаливает он, сдерживая дыхание.

— Говорите же, не тяните, говорите!

«Кучер» переводит дыхание, затем сдерживая крик, выдает:

— Его машина, та, что стоит за углом… не сможет уехать!

И набрав новую порцию воздуха:

— Я ему провод зажигания перекусил!

О, Господи, «кучер»! Я едва не теряю сознание. Меня охватывает запоздалое раскаяние. Кто бы мог подумать: Этот парень может реагировать и даже беззаветно…

Ладно. Мы остались, в любом случае, лидерами этой гонки.

Быстрее чем ожидалось, оказываемся на вылетной магистрали.

Надо бы уже успокоиться, но я киплю от ярости и волнения. Повсюду одно и тоже: Пока таким вот братишкам не прижжешь их задницу, они мозги не включат. И пока на шее у них не затянется удавка, они не заметят, что уже вовсю запахло жареным.

Замечаю, что невольно размахиваю правой рукой, и прилагаю усилия, чтобы успокоиться.

— Однако нам все это могло бы выйти боком, Бартль!

— С чего бы это? Все же, у нас — автомат, господин обер-лейтенант — а у них был всего лишь маузер.

Этот Бартль — он совершенно спятил!

— А может нам следовало остаться, господин обер-лейтенант?

Я обессилен. Ну и придурок! Но дьявол его знает, что могло бы случиться без его угрозы автоматом?! Только бы не начали теперь нас преследовать! Нам надо как можно быстрее смыться с этой дороги!

Жаль, что Старик не видел этого спектакля. Ему следовало бы увидеть этот номер! Вот уж порадовался бы! Среагировали точно, мгновенно, молодцевато. Номер разыграли как по нотам и все абсолютно в его вкусе.

Этот тупой гауптман из патруля сначала вовсе не признал нас как Морфлот. А когда он, наконец, понял, какому соединению мы принадлежим, это должно быть полностью выбило его из колеи. Конечно — так и было! Для этого мешка с говном мы, на первый взгляд, были своего рода франтирерами. Этого «гауптмана-ночной горшок» следовало немного поучить! Урок по теме: Преобразование германского военного морского флота! И там имеется не только синий цвет… Наши комбинации форменной одежды, конечно, полный отстой!

Бартль одет в форменку, которую носил еще на борту подлодки, «кучер» одет в форму артиллериста Морфлота. Можно более-менее говорить о наличии формы у меня. Только эта форма не напоминает ни форму африканского корпуса, ни Морфлота, и, кроме того, мои тряпки совершенно замызганные и вонючие.

Полувзгляд в зеркало заднего вида на корму, на Бартля. Никакого сомнения, Бартль ухмыляется, небрежно развалившись в своем углу. Наверное, пришел в хорошее расположение духа. Но нет, внезапно Бартль орет как бортовая пушка:

— Эти тыловые крысы разыгрывают из себя шутов! У него точно не все было в порядке с головой!

И затем Бартль хочет знать, хотел ли патрульный фельдфебель, в самом деле, схватить нашу сумку. Кажется, такого вроде не было!

— Ни капли. Он просто на какой-то миг оторвал свой плавник от кобуры!

Отчетливо слышу, как Бартль восхищенно свистит.

Вспоминаю жалобы Старика на то, что все больше отпускников не возвращаются из отпуска, так как вступают в столкновения с патрулями! Теперь подобные жалобы и возмущения больше не удивляют меня. В свое время централмаат из поезда с отпускниками с фронта был арестован, потому что он, когда такой вот парень в каске зашел в его купе, даже не встал. Это должно быть была замечательная картина, когда маат, далеко вытянув от себя ноги, глубоко засунув руки в карманы брюк, просто сидел с наплевательским видом… Все произошло в скором поезде из Парижа в Берлин. Маат остался сидеть в такой же позе, когда на него стали орать, и совершенно спокойно подал свои бумаги вскинув руку и порекомендовал гауптману патруля: «Только запишите все правильно: То, что там написал наш командир, можете просто выбросить в корзину для мусора!»

Так, по крайней мере, мне рассказал Старик. После чего централмаат был арестован и высажен из поезда. Но командир подлодки не захотел выходить в море без своего централмаата. Поднялся целый телефонный и телетайпный вихрь, и все это шло до тех пор пока командир не вытащил своего маата из тюряги и тот не появился, с геройским видом, во Флотилии.

Но судьба, к сожалению, сыграла с этим упрямцем злую шутку, потому что спустя неделю подлодка затонула.

Чем дальше удаляемся от Нанси, тем спокойнее я становлюсь. И теперь на меня наваливается нервное истощение: Я буквально измотан до смерти.

Боль снова наваливается на меня.

В Нанси мы, конечно, нашли бы госпиталь — но после столкновения с этим чертовым патрулем мы должны убираться отсюда и как можно дальше. И, кроме того: Дьявол их знает, как быстро янки продвинутся вперед и наделят террористов реальной властью…

Пока Бартль сзади болтает что-то «кучеру», позволяю мыслям свободно витать: Моя покупка свитеров является мне внезапно как некое абсурдное, навязчивое действие. Зачем только я накупил все эти свитера из ангоры? На кой черт? Опьянение свободой? Жадность?

Возникло ли это внезапно возникшее чувство из-за Симоны, когда я вдруг увидел все эти пестрые вещи в витрине? Или это было чарующее воздействие интерьера магазина?

Определенно лишь одно: Только из-за Симоны я и скупил все свитера. Ничто иное она не носила так охотно как такие вот мягкие свитера из ангоры без рукавов — и мысленно вижу мягкий овал ее грудей, мягкость ангорской шерсти, бархатную кожу Симоны… Как хорошо все это гармонировало в целом. Я могу, словно наяву, почувствовать на тыльной стороне ладони эластичную шерсть свитера, а в следующее мгновение уже всей площадью ладони тугую, округлую грудь Симоны: Ее твердый сосок, который тереблю, плотно зажав указательным и средним пальцами…

Если однажды Симона все-таки станет свободна и вернется в Фельдафинг, то для нее там уже будут приготовлены свитера на выбор. И точно того вида, который она так сильно любит. Я сумею защитить их от моли: с помощью нафталина! А нафталин постараюсь уж где-нибудь раздобыть…

Внезапно меня словно электрический ток пронзает: Где пакет?

В первом порыве приказываю остановиться.

— Что случилось, господин обер-лейтенант?! — встревожено восклицает Бартль.

— В машине нет свитеров!

— Что за свитера?

— Позади Вас лежит пакет — коричневая бумага, достаточно небрежно завернута?

— Нет, господин обер-лейтенант.

— Выйдите, и точно убедитесь!

Спустя некоторое время Бартль кричит:

— Ничего такого нет, господин обер-лейтенант!

Мысли начинают вращаться в своей круговерти: Из магазина я взял пакет с собой. Никакого сомнения: Я могу ясно почувствовать его тяжесть в правой руке. Так, а в ковчеге… Но затем я присел на скамью… И внезапно понимаю: Я забыл его на скамье! Он был у меня в руке — вот только зачем? — , и там я положил пакет рядом с собой…

— Значит, он лежит на скамье в Нанси! — говорю громко.

«Кучер» ошарашено смотрит на меня.

— Повернем назад, господин обер-лейтенант? — интересуется Бартль.

— И попадем прямо в руки военной полиции?

Бартль морщит лицо таким странным образом, который я никогда прежде у него еще не видел — так, будто хочет вывернуть себе нижнюю челюсть.

— Короче, рвем дальше! — командую «кучеру», так как он полностью сбросил газ. Но «кучер» никак не может завести двигатель…

Если бы только Бартль не устроил весь этот театр, то пакет со свитерами был бы теперь в машине. А мне надо было сохранять присутствие духа несмотря ни на что.

И тут же корю себя: Что за бред ты несешь? При чем здесь бедняга Бартль! Я сам должен был быть более внимательным!

Если только это не намек на нечто более серьезное! — Неужели судьба затевает что-то новое? мелькает странная мысль.

И я говорю, повернувшись к Бартлю:

— Что с возу упало, то пропало!

Хорошо хоть то, что Бартль не знает, что за покупка там была.

Тоскливая печаль охватывает меня.

Потеря свитеров — плохое предзнаменование: Симона мертва!

Мы все подохнем, в конце концов! Но тут же ругаю себя за такое малодушие: Какие глупости ты несешь! Твои проклятые суеверия! Жалкий дар предвидения! Как могут эти дурацкие свитера быть связаны с Симоной?! Симона их ни разу не одевала, даже просто не брала в руки. И вообще, вся эта покупка была, по любому, каким-то бесовским наваждением…

Пытаюсь переключиться на другие мысли, и в тоже время замечаю, что глаза схватывают в неспешном проезде: Широкая рыночная площадь с низко обстриженными липами, покрыта ровным, светло-красным, как на картинах Гогена, изображавшем моря южного полушария, песком. Каменные вазы с кустами самшита окружают вход в ресторан под маркизой цвета красного вина. Почти во всех домах ставни закрыты. Чрезмерно большая, покрытая зеленой патиной конная статуя. Можно легко представить себе скачущего галопом навстречу нам из этих кустов всадника.

Luneville.

Но у нас совершенно нет времени для осмотра замка и парка. От парка вижу лишь высокие каменные ограды сада, сплошь покрытые, вплоть до верха, плющом. За стенами должна, очевидно, находиться уходящая вдаль идиллия — но не для нас.

На лугу одинокий щит: «Propriete privee — acces interdit!»

Интересно, кто бы захотел теперь погулять по этому, уже пустому лугу! А затем читаю еще: «Magasin e louer!»

Арендовать магазин? Здесь?

Затем появляются обезглавленные деревья — ольха, — выстроившиеся вокруг нас аллеей. Типично французская мода: Обезглавить все придорожные деревья. Делают ли они это, чтобы разжиться дровами? А может просто делают здесь это для ежегодного сбора урожая веток, вместо того, чтобы просто спилить деревья, когда они становятся слишком большими? Почему это делают только во Франции, и почему не делают подобное в Германии? Что город, то норов. Принимай как есть!

Из деревень с красными крышами, беспорядочно лежащих в низменностях, там и сям сквозь плотную листву кустов мелькают крупицы драгоценного камня.

Луговой ручей. А кусты — ольшаник, сопровождающий его извилистое движение. Ландшафт в стиле Ганса То;ма: мягкий, слегка дрожащий, уютно обсаженный кустами и деревьями ручей. Здесь было бы хорошее место для ночлега.

Хищная птица снова и снова парит в небе. Но теперь хищные птицы уже не могут свести меня с ума: Теперь мне, слава Богу, не приходится больше принимать их за самолеты-штурмовики.

Канюк, похоже, вовсе не робкого десятка, потому что летит довольно близко у дороги, в каких-то пятидесяти метрах перед нами, а затем спокойно устраивается на каком-то сгнившем столбе, когда проезжаем мимо.

Добрых пару секунд смотрим в глаза друг другу. На заднем плане всей картины движутся, как на ходулях, мачты высокого напряжения, впереди, насколько хватает глаз, царит дрок. Кажется, он цветет во второй раз.

Но мне ничто не помогает: Мысли снова и снова возвращаются к свитерам из ангоры. А когда я мысленно вижу свитер, вижу также и Симону, довольно близко перед собой: Вижу, как она потягивается, чтобы надеть следующий свитер на свою коричневую, загорелую кожу и вертится довольно быстро, словно каждый раз изображает танец живота — снизу совершенно голая…

Если бы еще не эта охватывающая все тело боль! Снова, всей рукой, чувствую каждое маленькое сотрясение «ковчега». Дорога кажется иногда сплошным скоплением воронок.

Что же делать?

Еще больше глотать таблеток? Привязать руку более жестко?

Жажда снова терзает меня. Горло высохло от встречного ветра и пыли. Какая глупость, что у нас на борту ничего нет для питья!

Добрую четверть часа я должно быть дремал: Едва могу сообразить, что это за местность.

Дорога совсем разбита танками. Удивительно, что мачты высоковольтных линий не пострадали, хотя стоят вплотную к шоссе.

Мощные вскрышные отвалы приковывают взгляд. В приближении вижу, что некоторые уже обросли кустами и березами. Что за мусор там может быть?

Некоторые отвалы песочного цвета, другие — между серым и белым. Каолиновая глина?

Снова перевожу взгляд на расположенное рядом и впитываю быструю смену картин: Вот коричневая, с силой бьющая себя по бокам лошадь стоит, опустив голову в тени огромного дуба, плотная группа рябин с тяжелыми красными ягодами в пышной зелени, множество серебристо-серых ив перед густой зеленью лугов. Куда ни посмотрю, повсюду спокойный, мирный ландшафт.

Если то, что помню по карте, соответствует тому, что вижу, то мы теперь в Эльзас-Лотарингии. Я, будучи гимназистом, часто путал Эльзас с Территорией Саарского бассейна. В голове тут же звучит песня:

И затем с воодушевлением повторяю: «Ро-ди-на-а моя!»

Тем временем дорога идет все более короткими промежутками то вверх, то вниз, и снова вверх, и когда оказываемся на вершине очередного холма, то куда ни кинь взгляд, далеко у горизонта, ландшафт напоминает стиральную доску, где один склон преграждается следующим. Словно волнующееся море.

Высоко-лежащий канал, бетон окрашенный в лазурный цвет, ведет непосредственно на цементный завод. Со следующего холма обозреваю устье канала на довольно приличное расстояние: Он скорее напоминает складной метр.

Затем въезжаем в тополиную аллею: Деревья имеют такие плотные кроны, что почти вся дорожная лента лежит в серо-фиолетовой тени, с небольшими, беспорядочными, светлыми, солнечными пятнами.

Я не могу снова свалиться: Бартль может увидеть немногое, сидя позади в «ковчеге», а «кучер» теперь смотрит только прямо. Он весь напряженно сосредоточен, пристально всматриваясь в мелькающие на дороге пятна света и тени.

В крайнем случае — это я держу в себе изо всех сил — я должен снова вызвать перед собой образ Симоны танцующей танец живота. И также, в крайнем случае, принять еще одну болеутоляющую таблетку…

В Саарбурге въезд «ковчега» на мост через железную дорогу доставляет нам хлопот.

Мне сверху видны стоящие внизу поезда: Один состоит из открытых платформ с бронеавтомобилями на них. Куда их направляют? Не могу разглядеть паровоз — а потому не понимаю, движется ли этот поезд на запад или на восток.

По этим путям Симона тоже, наверное, ехала, если ее направили в Германию. А если в том дорожном ущелье в Париже все же была Симона и была она похожа не только голосом? Мы не должны были так просто разделиться… Крутая лестница, идущая полого вниз и все то, что там случилось. Но я не имел мужества спуститься! Лестница была чертовски крутая и узкая: Пожарная лестница без перил: я бы никак не справился с ней.

Церковь из красного песчаника — напоминающая мои каменные кубики. Они имели почти равную окраску. Что это был за материал? Мои прекрасные кубики теперь также провалились к черту: в Хаммене осталось все, как и другие, тщательно сохраненные игрушки: Оба замка, конюшня, вырезанные лошадки с бочкой на телеге, большой цех с маленьким паровым двигателем и соответствующими оригиналу линиями передач.

Слева тянется казарма из желтых кирпичей, справа, в своих полудиких садах, стоят, соответствующие скорее немецкому стилю модерн, виллы. Это все выглядит уже не по-французски, а как в немецком среднем городе: Но щит «Entree interdite. S’adresser au bureau!» над какой-то подворотней приводит меня в чувство, как говорят.

Брошенные машины слева и справа. Выгоревшие автомобильные останки. В косых уличных склонах безобразные черные выжженные пятна. И вновь едва различимые следы войны.

Транспортные средства Вермахта. Старый Ситроен без шин, с откинутым кверху капотом выглядит так, будто дракон открыл пасть.

Распятый Христос из песчаника в виде дорожного креста-указателя. Хорошая работа эпохи Возрождения. Густое черное чадящее облако за поросшим смешанным лесом холмом. Выглядит так, как если бы там догорал танк. На добрых сто метров дорога окружена мощными липами. Затем снова появляется разрушенное танковыми гусеницами дорожное полотно. Почти с километр дорога — лишь перемешанный траками мусор.

Приходится чертовски сильно напрягаться, чтобы все понять правильно. Моя голова точно не в порядке. Все спрашивают о моей руке, но никто не интересуется моей головой…

В красный цвет пашни примешивается теперь фиолетовый оттенок. Густой, очень теплый тон. Красная вывеска с белыми буквами: «Attention — danger».

Начинаю напряженнее присматриваться к окружающему ландшафту: Не слишком-то доверяю этой местности — слышал, что именно в этой местности Maquis особенно активны. Думаю, прежде всего, в вытянутых вдоль дороги деревнях мы должны быть особенно внимательными.

Ладно, ладно, я вижу все!

Местечко, в котором дома стоят так, будто их повернули на девяносто градусов, все фронтонами к дороге. Пахарь движется за простым ручным плугом. Мальчик ведет лошадь. Пегую лошадь.

— Здесь все выглядит совершенно по-немецки, — раздается голос Бартля.

Мне, прежде всего, нравятся проплывающие мимо палисадники и железные садовые изгороди, внушающие уважение. Но здесь также царит больше порядка, чем дальше на западе.

Дорога снова идет то вверх, то вниз — как на русских горах.

«Кучер» движется по дуге, стараясь сэкономить топливо: Если мы оказываемся наверху, на горбе холма, то ход «ковчега» становится едва ощутимым — «кучер» доводит ход до такой степени, пока собственный вес «ковчега» на спускающейся теперь вниз дороге не толкает нас вниз, затем дает несколько коротких подач газа, чтобы мы оказались в правильном движении, и пускает «ковчег» уже чуть ли не вскачь.

Следующий подъем — и все повторяется сначала. «Кучер» точно улавливает ту точку, где снова должен поработать педалью газа.

В высокой траве, напоминая тонкую, темную полоску еще один канал. Пожалуй, это канал Marne. Вижу, как там слева движется темная буксирная баржа. Будто скользит по лугу. Если бы не знал, что движение по каналу выглядит таким образом, когда большая баржа идет по каналу, то не поверил бы своим глазам…

Что это внезапно случилось с «ковчегом»? Неужели машина выдохлась? И наш котел фирмы Imbert больше не фурычит?

Очередной мост через железнодорожные пути снова требует полной отдачи от «ковчега».

«Кучер» старается изо всех сил, он напряженно ведет «ковчег», с тем, чтобы во всю нашу мощь дойти до высшей точки моста — но затем «ковчег» коротко тормозит перед ним: «кучер» должен переключить передачу обратно, и мы при этом почти останавливаемся, словно желая продемонстрировать, как много сил у нас еще есть. По мне так все пересечения с железной дорогой должны быть построены на ровной земле, заподлицо с рельсами, и перекрыты лишь барьерами безопасности.

Когда на последнем издыхании все же оказываемся наверху, смотрю вниз на тендер, почерневший от сажи вокзал, красно-бурые пути — даже щебень между шпалами красно-бурый. Здесь тоже нигде не видно паровоза. Виселицы водяных насосов возвышаются как стрелы крана над путями.

В конце концов, пора бы продумать, как далеко еще можем ехать. Мы ни в коем случае не должны оказаться в темноте. Долго я, так или иначе, больше не выдержу. Уверен на сто процентов.

Слева впереди вижу в поле редкую цепь из десяти… нет, больше, фигур с винтовками в положении для стрельбы с бедра, двигающихся во встречном направлении рядом с дорогой. Даю знак остановки. «Кучер» резко тянет машину вправо и жмет на тормоз. Бартль тут же выскакивает на дорогу.

— Там! — говорю отрывисто и указываю в направлении. — Дерьмо, что у нас нет бинокля — кажется, наши солдаты!

Отчетливо различаю галифе, сапоги и пилотки.

— Красные полосы! — восклицает Бартль.

Не могу понять, то, что вижу: Наверное, армейский штаб — с дробовиками!

— Что это должно означать? — недоумевает Бартль.

— Охоту на куропаток или на перепелов, или что-нибудь в этом роде — или на фазанов.

— Сейчас, в августе?

В этот миг двое краснополосников разряжают свои дробовики в ближайшие к ним кусты. Не могу разглядеть, попали ли они во что-нибудь. На полевой дороге за кустами стоит ряд легковых кюбельвагенов.

— Ну, дают! — говорит Бартль. — Прямо у дороги! Хотя меня уже ничего не удивляет.

— Их, вероятно, не снабдили продовольствием, и вот теперь стреляют себе на пропитание. Нужда не признает приказов…, — пытаюсь сострить.

Бартль лишь скалит в ответ зубы.

Когда уже снова находимся в движении, он все еще не может успокоиться. Слышу его бормотание:

— Тот прав — у кого больше прав!

Слева и справа от дороги внезапно появляется поле битвы войны: Сожженные амбары, выгоревшие останки автомобиля. Старый Ю-52 лежит в вытоптанной ниве.

Кажется, у самолета разбиты стойки шасси, а один из двух четырехлопастных дюралевых винтов деформирован. Корпус из гофрированного железа, очевидно, не получил повреждений.

— Вот внутри этого самолета мы, думаю, и найдем себе место для ночлега, — мелькает мысль, но в следующий миг мы уже скользим мимо.

Повезло, что танкисты так хорошо оказали мне врачебную помощь. Привязать руку с шиной аккуратно к телу, была не плохая идея. Но что, если у меня закончатся таблетки? Не должны ли они были закончиться еще в Нанси?

Проезжаем мимо искривленных, косо заостренных колышков ивовых изгородей качающихся, как ряд пьяных калек.

Окрашенные красной масляной краской белые километровые столбы невольно раздражают, так же как и телефонные столбы, видимые уголком глаза. Желание приказать «кучеру» остановиться, невольно захватывает всего меня. Но я должен справиться с этим…

Монастырь с окрашенными в зеленый цвет острыми башенками, каменные вазы на колоннах у стен и на стенах. Высматриваю надписи на немецком языке, но читаю только: «Centre ville» — «Meubles» — «Aux maisons rouges».

На большой площади перед отелем «Hotel de Ville von Pfalzburg» «кучер» внезапно останавливается.

Слева возвышается церковь из красного песчаника, посреди площади памятник какому-то полководцу: правая нога выставлена вперед, в левой руке перчатки вместо оружия или маршальского жезла.

— Колесо сдулося, — объявляет «кучер».

Значит, вынужденная остановка.

В то время как «кучер» и Бартль впрягаются в работу, осматриваю памятник вблизи.

Georges Mouton, генерал Наполеона, родился в Пфальцбурге 21 февраля 1770.

Читаю, что выбито на цоколе памятника: «Mon Mouton est un lion. Napoleon». И затем перечень списка битв: «Novi, Cenes, Laverra, Ulm, Austerlitz, Jena, Eylau, Friedland, Medina, Del Rio Secco, Burgos, Landshutt, Ratisbonne, Essling, Isle de Lobau, Wagram, Smolensk, Valentino, La Moskowa, Krasnoe, La Beresina, Letzen, Bautzen, Dresden, Arbezan, Leib¬sick» — и тут уж невольно смеюсь: Он здесь и его Наполеон! Движимый той же гордыней, что и Гитлер. Наполеону тоже не удалось широко раскрыть свою пасть: Waterloo — вот чем все закончилось.

Вокруг «ковчега» собираются дети, которые таращатся на нас так, будто мы с луны свалились. Дети с наголо остриженными головами и в одинаковых халатах. Сразу и не поймешь кто девочка, кто мальчик. Собственно говоря, следовало бы осмотреть карманы этой шумной публики. Я почти уверен, что в их больших карманах найдутся и большие заточки, и острые трехгранные подковные гвозди. Не слишком ли явно смеются они над нашей неудачей? С тех пор как мальчишки бросали такие гвозди перед нами на дороге у Нанси, я испытываю к таким вот детям недоверие.

Пятнадцать детей: Это значит, что я должен явиться перед ними с воинственным видом и сделаться посмешищем в их глазах. Поручить Бартлю? Тоже чепуха, говорю себе, обыскивать детей, в то время как на нас пялятся изо всех окон!

Надо бы поскорее завершить ремонт.

Как далеко еще может быть до Страсбурга? Там-то уж мы разыщем либо шины, либо другой транспорт. А потому, больше никакой самодеятельности — никаких излишеств.

Какая глупость, что эта авария произошла с нами здесь, в этом месте. Даже матери с детьми, крепко прижатыми к отставленным бедрам, не могут пройти мимо, чтобы не всматриваться в работу «кучера».

А тот весь покрыт потом. Он то и дело подозрительно осматривается вокруг себя.

Говорю ему, что ему не следует никого здесь опасаться:

— Все эти люди здесь лишь наполовину французы.

Но, тем не менее, делаю знак Бартлю оттеснить детей от машины.

Украдкой слежу за рядами окон, и все же не уверен, действительно ли здесь так мирно и спокойно, как выглядит.

Слабость всегда действует вызывающе, а мы в настоящий момент даже не можем двигаться дальше.

Принимаю молодцеватый вид и патрулирую, автомат висит на животе, на некотором расстоянии вокруг нашего «ковчега».

В целом наше положение нравится мне все меньше и меньше.

— Бартль, все эти люди слишком близко столпились у нашей машины! — говорю ему.

Тут уж Бартль выходит из себя: Как черт бросается он в средину толпы, которая, испугано толкая друг друга, разбегается в стороны, и сыпет проклятия: Бартль просто в ярости. Его надо долго провоцировать, чтобы он вот так разозлился. Надо бы его успокоить.

— Никогда не бей ребенка за границей — это можете быть твой собственный! — кричу ему громко.

Старая морская поговорка производит чудо: Неистово размахивающий руками и злобно выкрикивающий проклятия Бартль останавливается и опускает руки.

Наконец ремонт закончен. Мы огибаем острый угол и ныряем в своего рода туннель под окрашенной в красное сторожкой. Затем дорога снова идет прямо.

Пфальцбург остается позади.

В кустарнике прячется вечерняя синева, быстро становящаяся все интенсивнее. Из зеленой массы выделяются синие тона отдельных крон деревьев. Даль начинает плыть в светло-синем мареве. На какие-то секунды не знаю, является ли вытянутая, окрашенная в синее, плотно висящая передо мной масса на остром силуэте кустарника далеким холмом или же грядой облаков. Одинокий тополь стоит, словно вертикальная черта, на фоне густого синего неба.

Едем дальше — как можно дальше! Куда-нибудь все равно скоро приедем…

Мне становится все холоднее. Время от времени все тело сотрясает дрожь. Неужели снова температура? Или лихорадка? Ощущаю лишь единственную потребность: Вытянуться во весь рост. Может быть, уже через пару километров смогу это сделать…

Но что это? Снова колесо сдулось?

Мысли с трудом ворочаются в голове: На этот раз правая задняя шина — только недавно прокол был слева сзади. По крайней мере, так же.

Вопреки усталости погружаюсь в размышления: Может поменять колеса крестообразно? Передние поставить на заднюю ось и наоборот? Но быстро отвергаю эту идею: Слишком много работы!

Замечаю, что еще немного и свалюсь в обморок. Опущусь-ка лучше на полоску травы у обочины. Некое подобие фатализма охватывает меня: Наше расстояние дополнительно увеличивается чертовыми проколами шин с каждым этапом пути, а безаварийные этапы становятся все короче. Но можно ли было ожидать иного?

На этот раз, кажется, проходит целая вечность, пока два моих бойца поменяли колесо.

Почему появившаяся луна, хотя и стоит еще так низко, видится такой огромной? Она кажется не ближе к земле, чем обычно, но меняется, переходя от размера апельсина к серебряному талеру, выходя в небе высоко вверх. А может быть это всего лишь воздушные преломления, увеличивают ее до размера японского бумажного фонарика?

— Господин обер-лейтенант! — господин обер-лейтенант! — слышится как издалека. И затем снова:

— Господин обер-лейтенант! Готово! — когда я постепенно вновь возвращаюсь в действительность.

Но я вовсе не хочу двигаться, а лишь пробую открыть глаза. Снова слышу:

— Господин обер-лейтенант! — И затем на выдохе:

— Слава богу, господин обер-лейтенант! Я уж подумал, Вы…

— … окочурился? Вы так подумали, Бартль?

— Ну, Вы лежали словно мертвец, господин обер-лейтенант. Я уже давно пробую Вас растормошить.

Лучше всего было бы для меня, если бы Бартль оставил меня в покое. Но он уже опять говорит:

— Мы готовы, господин обер-лейтенант. Мы могли бы лучше залатать, если бы нашли ремнабор.

Немного позже слева перед нами начинается движение. Приказываю «кучеру» остановиться и задумываюсь: Это движение выглядит как довольно крупное скопление подразделений. Но возможно мы сможем там подкормиться, и, вероятно, сможем там же покемарить, хоть несколько часов.

Кроме того, «кучер» должен залатать шину запасного колеса, поскольку иначе мы не сможем двигаться дальше. А где находится столько много транспортных средств, там должен быть и насос в рабочем состоянии.

Как-то вдруг ветер доносит шум разговоров и пение. Там, кажется, привал!

— Так, на следующей улице налево!

Едва повернули, снова приказываю остановиться: Доносятся звуки аккордеона.

— Там что-то происходит! — доносится голос Бартля, уже выскочившего из «ковчега».

— Там штота двигается! — восклицает «кучер».

Внезапно Бартль, стоящий перед радиатором машины, достает пистолет и, выставив вертикально вверх руку, стреляет в воздух. Мгновенье спустя раздается несколько выстрелов. И тут…

Вспышки выстрелов! Бог мой, они же стреляют в нас! Прочь из «ковчега» — один, два шага в сторону и мордой в грязь! Хочу броситься животом на землю, но с привязанной к туловищу рукой мне это плохо удается: Валюсь боком на землю и тут же громко стону от боли.

Влажная земля источает сильный запах.

Так вот, как я лежу сейчас в этой борозде на пашне, я мог бы приказать меня здесь и похоронить. Пожалуй, только следовало бы прежде перевернуться на спину — как положено…

Этот трижды проклятый Бартль! То, что парень снова спятил, уж как пить дать!

Так и лежу теперь вытянувшись во весь рост, извиваясь от боли и не решаясь поднять голову. Быть застреленным такими же чокнутыми как Бартль, этого мне только и не хватало.

Теперь, однако, я должен перевалиться на другой бок, так как руку сверлит адская боль. Но поскольку не могу удержаться, то при этом оказываюсь лицом в земле. «Где-нибудь, когда-нибудь меня это достанет…» Не так ли все идет? «Пал ли я на берегу Дуная, умер ли я в Польше…» К этому кажется все и идет!

А теперь еще и дождь начинается. Ни одна строчка по такому поводу не всплывает в памяти: Я должно быть выгляжу как свинья в луже: Представляю собой сплошной ком грязи.

И тут снова грохочет залп. Автоматные очереди! Да эти собаки совершенно спятили? Если не ошибаюсь, даже слышу свист пуль над головой.

Перестрелка длится еще какое-то время, затем резко стихает. Наступает полная тишина. Возможно ли, чтобы эта стрельба велась вовсе не по нам? Или пальба велась просто в поле?

Короче, срочно залезть обратно в «ковчег» и включив фары во всю мощь, медленно въехать во двор. На этот раз, однако, с автоматом навскидку.

Высшее звание, которое обнаруживаем в деревенском доме, в дикой неразберихе — это фельдфебель. И тут только замечаю: Это люфтваффе! Фельдфебель — неуклюжий парень с большой головой на коренастом теле. Большая голова придает ему вид луны — благородный вид, в любом случае.

— А что у Вас, собственно говоря, за подразделение? — слышу вопрос Бартля. Ответ не могу расслышать. Он глохнет в неистовом крике.

— Подразделение воздушных сообщений! Радиопеленгатор помех! Никогда не делали ничего подобного! — кричит мне Бартль в паузы между раздающимся шумом.

Теперь я также вижу перед собой и лунообразное лицо:

— Полная чепуха, мы раньше делали такое. А нас используют как радиолокационный маяк, господин лейтенант, — выдает из себя луна. — Но теперь все катится к черту!

— Что делает стекольщик, когда у него нет стекла? — слышу за спиной. — Ваше здоровье, господа в синей форме! Да здравствует наш уют!

Во всех комнатах полно пьяных солдат. Один распотрошил мешок набитый перьями и копается в них как в конфетти, выбрасывая наружу. Но перья не остаются лежать словно конфетти на полу, а кружат, снова и снова взмывая высоко вверх от каждого шага. Вакханалия! Никакого затемнения на окнах: Проклятая безалаберность! Я должен попытаться найти хоть какого-нибудь офицера.

— Казначей смылся! Поджал хвост и смылся, свинья! — кричит мне какой-то пьяный.

— Все катится в задницу — пей, братишка, пей…! — вторит ему другой во все горло.

Мне ставят тарелку с только что поджаренными душистыми кусками мяса, сверху кладут кусок хлеба, и подносят большой стакан красного вина. Одновременно на столе появляются еще несколько полных бутылок.

Лучше всего я бы поднял руки и капитулировал, так как меня больше тянет блевать, чем есть.

Возьми себя в руки! приказываю себе. Но едва ли имею достаточно мужества, чтобы суметь сдержать себя. Ощущаю непреодолимую лень делать хоть что-нибудь — даже вилку не хочу держать.

Все же, черт возьми, вот было бы смеху, если бы я еще и жрачку уронил трясущейся рукой! Отставляю вилку сантиметрах в десяти над тарелкой и пытаюсь зафиксировать ее. При этом зубы сжаты, мышцы щек напряженны от усилия. Так — а теперь остановить дыхание. Три секунды держусь — почти без дрожи. Три секунды, думаю, должно вполне хватить: Эксперимент удался. Могу выдохнуть.

— Это наш прощальный праздник! — доносится сквозь шум от луноподобного лица.

— Мы забили свинью. Суп из колбасного бульона и мозгов, буженина — все, как любим. Надо все подчистить.

Свинью забили? Судя по всему, здесь забили все, что только нашли: Кур, уток, гуся… Повсюду вокруг себя не вижу ничего кроме пьяных рож, упившихся, блюющих прямо там, где сидят. Похотливые рожи. Руки, шарящие под юбками — откуда здесь столько много женщин? Жирные руки лапают их, жирные как свиные ляжки, такие же толстые и такие же розовые. С каких пор бушует здесь этот шабаш?

Бартль уже образовал вокруг себя круг: Все совершенно в его вкусе. Ему удивляются и с трудом удерживаются от соблазна поддаться его чарам и обману.

Миф Морфлота: Бартль старается привести его к полному воплощению. Один вояка выступает вперед, тычет указательным пальцем на значок подлодки на форменке Бартля, и громко спрашивает:

— Ты корабли топил? — а другой, проталкиваясь между ними, резко орет: «О-ля-ля!» Ничего иного как снова и снова: «О-ля-ля!»

Какой-то унтер-офицер несет женскую одежду. Несколько вояк лежат, упившись вусмерть или просто дрыхнут. Другой унтер-офицер стягивает с себя сапоги. Вот это по-нашему! Без этих штуковин на ногах гораздо лучше отдыхается. А уже через секунду он вырубается и громко храпит. Господи! Вижу, как один из пьяных поднимается с пола, и не верю своим глазам: Опускает штаны! Присаживается и выстреливает говном прямо в один из сапог.

— Это ж сапог Шляйфера!

— Да мне пофиг — уссымся от смеха утром.

Немецкий Вермахт — подраздел Военная авиация — в своей полной красе. Апогей в буднях серой пушечной массы!

Одна бабенка плотно прижимается ко мне. У нее такая же мощная грудь, как и зад. Испытываю несколько секунд страха не зная, прижимается ли она к моему лицу задом или грудью. Отстраняю ее и спрашиваю себя, только ли мы остаемся здесь трезвыми, среди всей этой пьяной орды?

* * *

Несколько минут пытаюсь выговорить слово, которое никак не хочет сформироваться в моей голове. Но затем делаю неимоверные усилия и бормочу: ФАН-ТАС… ФАНТА-ГОР… МАГОР, МАГОР… ГОРИ… точно: МА-ГОРИЯ! Фантастическая магория!

Я весь словно свинцом налит. По меньшей мере, до бедер. Приходится прилагать неимоверные усилия, чтобы голова не упала на грудь. И все же пробую вопреки боли размышлять: Глаза прикрыть, а ушки держать на макушке… и: ФАН-ТАС-МА-ГОРИЯ.

— Ура! — невольно вырывается у меня. Я сделал это! Кто бы говорил: Но я сделал это! Здесь царит немыслимая фантасмагория!

Будто услышав мое «Ура!» и восприняв его как тост, четверо, нет, пятеро шатающихся серых скотин поднимаются, полные стаканы в руках, и начинают, тяжело вышагивая, с топотом делать танцевальные па в такт музыке, доносящейся из граммофона, и при этом снова поднимают высоко вверх перья с пола. А затем, когда звучит аккордеон, хватают друг друга за руки и пьют так поспешно, что красное вино из уголков рта стекает по подбородку на кителя. После чего целуются, да с таким причмокиванием, что кажется, они лупят друг друга по мордасам.

А это еще что такое?! Один ефрейтор подходит к другому, обнимает и, прижавшись к нему в танце, лезет рукой ему в ширинку!

Ну, все, хватит! Теперь здесь для нас все закончилось! Хочу подняться — но в эту секунду кто-то с силой нажимает мне на плечи сзади и втискивает обратно глубоко в кресло. Странное безволие мешает мне воспротивиться этому.

Теперь один вояка стоит, сдвинув пилотку на затылок, на столе и, в момент, когда аккордеон на мгновение смолкает, пытается пропеть соло, словно на клиросе:

— Наступил Судный день, и мы все стоим пред Престолом Твоим, / Мы твердо стоим в своей к Тебе верности / И готовы вскричать аллилуйя / если только позволишь это нам сделать!

— Позволишь сделать — позволишь сделать! — эхом вторит другой и затем кричит как резаный: — Да поможет нам Бог!

Затем кричит «певец»:

— Так поднимем же наши кубки! — и показывает, как он может прицельно влить струю вина сверху в свой широко открытый рот. Пара человек вторят ему и поскольку это им не удается, устраивают полный разгром.

Прибывают новые гости. Из беспорядочного крика царящей неразберихи криков узнаю, что один из них был подстрелен часовым снаружи. Тут он уже и сам приходит хромая и падает на стул. Парень стонет и сильно потеет. Пуля попала ему в правое бедро. Надеюсь не в вену, думаю про себя и вдруг ловлю себя на мысли: Такое же могло и с нами случиться.

— Святый Боже! Ну и тупые засранцы! — ругается раненый.

Кто-то, увидев кровь, кричит во всю глотку, зовя санитара.

— Где этот чертов долбоеб?

Не хочу осматривать подстреленного, и кроме того, мой мочевой пузырь требует опорожнения.

Когда выхожу, наступаю на что-то скользкое, напоминающее волосы. Проклятые перья кружатся повсюду: Несколько даже приклеились к моей нижней губе.

Пехотинец подходит с фонариком и направляет луч света на пол. При этом произносит:

— Осторожнее, господин лейтенант. Тута повсюду кишки от резанной тели, — и затем хочет повторить мне это еще и на литературном немецком языке, но выдает только:

— Теленка тут резали. Осторожно! Вот свиньи!

Тут только ощущаю кисловатый смрад. За мной кто-то, шатаясь, топает из проема дверей и пьяно бормочет:

— Цистерну воды выссу!

Делаю вид, что ухожу, чтобы он не обоссал меня.

В целом снаружи все выглядит почти уютно.

Желтый свет льется из окон, неверные тени скользят в льющимся из дверей свете. А над всем этим царит звук аккордеона. Русский аккордеон, я бы сказал. Но затем мелькает мысль: Мы должны немедленно уехать отсюда!

Возвращаюсь обратно в дом, но Бартля нигде нет. На кухне, наверное. Нажимаю на дверь, прохожу, делая два шага вперед и останавливаюсь как вкопанный.

Перед собой вижу что-то неимоверное и пугающее.

Сапоги с коротким голенищем и вокруг них сплетение из штанов и подтяжек, голые, волосатые ноги, волосатая задница, подол грязной рубашки и связка одежды. Задница подрагивает и толкается. Снова и снова: Из одежды виднеется лицо — такое красное, как у задушенного. Где здесь верх, где низ? Все же, это кухня! И здесь, прямо в кухне, сношаются. Сзади! Как собаки.

Красное лицо пялится на меня. И то ли мой автомат, то ли вид офицерской фуражки на моей голове, заставляет парня, который с таким придыханием мучился позади, вылезти из-за юбок, и его член, красный как морковка, торчит во всю свою силу. Но вот парень вытягивает вперед верхнюю часть туловища, покачиваясь взад-вперед, и сотрясаясь, будто от судорог, толчками брызжет белой спермой в свое распаренное, красное лицо. Затем застывает на одно мгновение — после чего сгибается пополам, словно получил поддых.

Мелькает мысль: В профессиональной терминологии это называется Interruptus.

И только тут узнаю в этом парне «кучера».

Стоп машина! Задница, из которой «кучер» вытянул свою морковку, словно увеличивается в размерах: Бледная луна выглядывает из тряпок.

Буквально убегаю прочь и захлопываю за собой дверь. В прихожей опускаюсь на старый диван. Внезапно вокруг меня начинается чистое безумие: развязные, пьяные бабы с вуалью из оконных занавесок на лицах, танцуют дикие танцы. Одной из неистово прыгающих пьяных баб засунули бутылку шампанского между ног. Она тянет за собой занавеску. Пьяный солдат орет с пола:

— Я вставил его туда! — и затем еще: — Держим пари? Почувствуй-ка!

Кто-то хочет влить мне в рот водку, но при этом лишь обливает лицо. Я хочу кофе, а не водку.

Какое-то бесконечное безумие. Как-нибудь выбраться наружу.

Опустились ли уже сумерки?

Крик петуха звучит пронзительно резко.

В сумеречном свете понимаю, что в конюшне тоже творится полная вакханалия. Прямо рядом с коровами, в проходе, копошатся несколько тел на раскиданной соломе. Слышу женский визг. Скрипы, потрескивания, крики, стоны, шум, громкая ругань. Затем пронзительный визг, затем лишь шепот — но сдавленный и будто затаив дыхание.

И тут замечаю, что пахнет горелым. Кто-то кричит: «Пожар!»

Как от взрыва взлетает вверх кусок крыши конюшни. С опущенными штанами кто-то выскакивает на улицу и мечется туда-сюда. Рев и крики раздаются со всех сторон.

Образовывается цепь людей передающих ведра с водой, но уже нечего спасать. Жар быстро становится таким сильным, что никто не может приблизиться к конюшне достаточно близко. В полугустой тени вижу, как один солдат стоит, оскалив зубы и выставив как горилла челюсть, а его рука двигается в штанах.

«Кучер»!

Скоро вся ферма горит ярким пламенем. От поющего шума, доносящегося со всех сторон, чувствую себя как в церкви. Приходится постоянно сглатывать, чтобы не захлебнуться в слезах, так сильно я надышался этим резким, охватывающим полнеба желто-оранжевым жаром.

Торжественные всполохи пламени! Они вытягиваются в небо, напоминая руки осужденных. Над ними при этом взмывают вихри мириад сверкающих искр, высоко выброшенных огнем в черноту ночи.

Проходит немного времени, и горящие стропила падают вниз в самое пекло и в своем падении взмывают высоко вверх новые мириады золотых искр.

Время от времени вижу какую-то тень, метущуюся перед огнем. Но на самом деле никто больше не тушит пожар. Он просто выгорает.

Спереди мне жарко, а спине холодно. Поворачиваюсь и немного согреваю спину. Странные тени передвигаются за мной туда-сюда. Ослепленный огнем, не могу точно понять, что является причиной массового рассмотрения.

Ах! Это же испуганные, потерявшие рассудок от пожара коровы! Слава богу, что хоть кто-то додумался выпустить их на волю!

Затем присаживаюсь на стоящую рядом деревянную тачку и пристально смотрю на огонь. При этом забываю о боли, но замечаю, как сквозь брюки в меня проникает влажность древесины.

Никакого больше чувства времени. Вокруг царят лишь треск и шум.

Серый утренний свет начинает разгонять ночной воздух. Этот свет поднимается не на востоке над линией горизонта, а опускается сверху вниз. Тонкий утренний туман пахнет пеплом.

От одной из спутанных в неразберихе пожара черных балок высоко разбухает молочно-белый дым. При ближайшем рассмотрении вижу, что отдельные балки покрыты серым пеплом, под которым тлеет отдельными очагами розовое пламя. Если бы сейчас поднялся ветер, то из этой баррикады балок сразу бы снова полыхнуло пламя.

Земля покрыта бледно-серым пеплом: Стою словно в обруче из пепла. Там и сям лежат обугленные куски дерева, окружающие меня как черные кораллы.

Когда собираюсь уходить, приказываю себе: Осторожно!

Грязное месиво из сажи, пепла и воды — скользкое как мыльная пена. И нигде нет воды, чтобы умыться: Всю воду израсходовали. Вижу полное воды синее, эмалированное ведро, но на воде плавают толстые хлопья сажи.

Бог мой, а на что похожа моя обувь?! Эта чертова грязь, эта жесткое, липкое месиво! Отвращение пронзает меня. Повязка на руке тоже совершенно грязная. Где же теперь я смогу получить новую перевязку?

Я, наверное, спятил, когда приказал лешему въехать в эту Богом проклятую ферму! Чувствую себя настолько скверно, что едва волочу ноги, с трудом переставляя их.

Весь мой скелет словно скован неведомой рукой. Или это мышцы тела так одеревенели? С трудом могу поверить тому, что больше не могу нормально передвигаться с этой моей жестко укрепленной на теле рукой. Удастся ли мне хотя бы добраться до «ковчега»?

Приходится тщательно выверять каждый шаг, чтобы выйти на наш драндулет.

И никто не должен видеть меня с трудом ковыляющим, спотыкающимся на каждом шагу!

Тут из парящего тумана выныривает Бартль. Тень за ним должно быть принадлежит лешему. Его вид, то, как он крадется с висящими вдоль тела руками, все напоминает мне скорее гориллу, чем человека. Бартль выглядит тоже так, будто из грязи вынырнул.

Мне противно смотреть на гориллу. Меня бьет дрожь при представлении, что у него на лице все еще может висеть собственная малафья, словно белые сопли.

Холодно. Мои зубы стучат как испанские кастаньеты.

Бартль не говорит ни слова. Он молчит так, будто полностью обессилел.

Добравшись до кабины, пытаюсь устроиться поудобнее, чтобы не травмировать руку.

Ладно, ну а теперь подвигаться с боку на бок и уложить левую руку на колени. Едва сдерживаюсь, чтобы не заорать от боли благим матом. Повернуть голову даже не пытаюсь — ни на сантиметр!

Еще никогда в жизни не испытывал более ужасного начала дня как здесь: Вовсе нет восхода солнца — темнота ночи просто переходит к серому, и затем серый постепенно становится слегка светло-серым. И лишь на востоке эта серость чуть светлее — всего на несколько штрихов.

Дым и туман смешиваются в мелких низинах. Эта смесь оказывается у меня на языке — без вкуса, без запаха: С силой кашляю, чтобы освободиться от нее, но с каждым последующим вдохом черпаю его снова и снова.

Какого черта я все еще участвую в этом безумии?! Эти проклятые сволочи, куда только они привели нас! Я не найду теперь никого из моих друзей. Они все мертвы или заключены в концлагерь. В Хемнице всех переловил черный «ворон». В Мюнхене у меня все сожжено. Все-все катится к черту!