— Приготовиться к всплытию!

Приказ эхом разносится по лодке.

— Первый вахтенный офицер и штурман — со мной на мостик! — велит командир.

На посту управления первый вахтенный и штурман берут свои дождевики, раскачиваясь, залезают в штаны, словно нас мотает в бурном море, и через головы натягивают свои заскорузлые куртки. Они стараются не смотреть друг на друга. Застывшие лица, словно у манекенов в парикмахерской. Складывается впечатление, будто штурман проводит показательное занятие: он очень медленно, как будто перед строем новобранцев, надевает свою зюйдвестку, выдерживая время, необходимое для запоминания его движений. Он с нарочитой тщательностью затягивает завязки под подбородком.

Только сейчас я осознаю, чем дышу — вонючими испарениями, плотными слоями распространившимися по всей лодке, кислыми и душными. Мои легкие раздуваются как кузнечные меха, стараясь отфильтровать из этой взвеси достаточное для дыхания количество кислорода.

Сможет ли лодка оторваться от грунта? А если и сможет — что потом?

Словно отвечая на этот незаданный вопрос, Старик отдает команду:

— Приготовить спасательное снаряжение!

Значит, вот каков план: всплыть, прыгнуть за борт и — вплавь к берегу. В темноте? При таком сильном течении?

Мои пленки! Я спешу к своей койке. Все лежит наготове: спасательное снаряжение и пленки, завернутые в водонепроницаемый пакет так, что я могу повесить их себе на шею.

Глубоко внутри меня засел еще более сильный страх — сильнее, чем боязнь темноты и течения — вражеский огонь. Стоит указательному пальцу прожектора с какого-нибудь из их корветов найти нас, можно не сомневаться, что мы тут же очутимся в самом центре сцены, и на нас будут направлены все софиты. Включатся дополнительные прожекторы, и осветительные ракеты увесят все небо. Чертова рождественская елка! А затем с привязи сорвутся их пулеметы.

Но, конечно, нам может и повезти. Произойдет невероятное: может, они не обнаружат нас сразу же. Но даже если мы очутимся в воде, и они не заметят нас на этом этапе, нас все равно унесет в океан.

Аварийные огни! У нас нет проблесковых аварийных огней. Томми экипированы лучше нас: все они готовы покинуть корабль в любой момент. Но наши вожди не сочли нужным предусмотреть ситуацию, подобную нашей. Единственное, что есть в нашем распоряжении на случай катастрофы в море — это аварийное снаряжение.

У меня не очень хорошо получается одеть свой комплект. Нет опыта. Никогда не думал, что придется воспользоваться им. Френссен помогает мне справиться с ним. Я пробую взять ртом мундштук. Еще один шноркель. Кажется, от них нельзя избавиться. Я осторожно отворачиваю вентиль кислородного баллона и слышу, как он зашипел. Хорошо: похоже, он исправен.

Вдруг как-то сразу вокруг начинают шептаться, шевелиться, и страх проходит.

Каждый одел свое спасательное снаряжение и деловито возится с ним, притворяясь необычайно занятым, лишь бы только не поднимать головы.

Я встречаюсь взглядом со вторым вахтенным офицером. Он старается выглядеть спокойным, но ему это не удается. Он напускает на лицо деланное выражение, чтобы скрыть свои эмоции.

Мы словно идем по лезвию ножа: шеф выпустит сжатый воздух, и мы увидим, создаст ли продувание дифферентных емкостей и заполнение цистерн плавучести достаточную подъемную силу, чтобы оторвать нас от дна. Нам до сих пор не известно, сохранили ли выпускные клапаны цистерн плавучести свою герметичность. Мы сможем сделать лишь одну попытку. Второй не будет.

Четким голосом Старик отдает команду:

— Продувка!

Помощник на посту управления открывает клапаны. Сжатый воздух с шипением врывается в цистерны. Вытеснит ли он воду? Мы стоим в напряжении, прислушиваясь. Шевелится ли лодка?

Я сгибаю колени, чтобы почувствоваь малейшее колебание под ногами.

Ничего не происходит! Прочно стоит на месте. Тяжелая, будто свинец.

Сжатый воздух все подается и подается.

Совсем ничего!

Оставь надежду, всяк сюда… все было напрасно! Мои ноги начинают трястись…

Но… Лодка явно покачнулась! А теперь снаружи доносится скрежещущий звук, словно в корпус лодки попали лучи Асдика. Пронзительный скрип, словно нож царапает фарфор, пронизывает меня до костей, а стрелка глубинного манометра начинает дрожать.

Происходит явно ощутимый толчок, и лодка отрывается ото дна. Она со стоном скрежещет вдоль рифа. Скрежет и вой усиливаются. А потом наступает тишина.

Я задыхаюсь от радости.

Уцепившись за трап люка боевой рубки, я не свожу глаз со стрелки. Ради бога, только не переставай дрожать. Я гипнотизирую, мысленно заговариваю ее. Она дергается назад сразу на три или четыре деления. Лодка — на плаву, поднимается под действием собственной инерции — подобно высвободившемуся воздушному шарику. Мы действительно стали плавучими.

Через плечо командира я гляжу, не отрываясь, на стрелку манометра. Впрочем, как и все другие. Невообразимо медленно она ползет назад по шкале. На посту управления никто не шевелится. Все молчат.

Стрелка поворачивается медленно, словно в агонии. Мне хочется схватить ее рукой и подтолкнуть назад, как будто так можно помочь лодке подниматься.

— Двести пятьдесят метров! — считает шеф, словно все мы еще не знаем этого. — Двести двадцать! — Двести десять! — Двести!

Поднять перископы не представляется возможным. Они оба неисправны. Так что командир не сможет даже проверить — спокойно наверху или нет. Я сразу прогоняю от себя эту мысль и снова фокусирую все внимание на глубинном манометре. Лодка продолжает неторопливо подниматься.

— Сто восемьдесят!

К моменту, когда стрелка доходит до отметки сто двадцать, командир уже стоит под люком боевой рубки.

Минуты растягиваются, словно резиновая лента.

Мы все стоим неподвижно, как изваяния. Я даже не решаюсь перенести вес тела с одной ноги на другую. В спасательном снаряжении, надетом поверх своего мехового жилета, командир выглядит чудаковато. Когда стрелка доходит до ста семидесяти, он приказывает затемнить освещение на центральном посту. Остается только бледный сумеречный свет, проникающий с обеих сторон сквозь распахнутые люки, которого едва хватает на то, чтобы различить силуэты людей.

Мы всплываем медленно, как лифт, который поднимают наверх вручную после отключения электричества. Теперь я уже переминаюсь с ноги на ногу. Потихоньку, осторожно, чтобы никто не заметил.

Работает акустическое оборудование: это Херманн. Должно быть, он улавливает сейчас множество звуков с разных направлений. Он доложит только в том случае, если что-то обнаружится в непосредственной близости от нас. Но ничего нет. Похоже, нам везет.

— Двадцать пять метров — пятнадцать!

Столбик воды в трубке прибора Папенберга уже начинает понижаться. Командир тяжело взбирается по трапу.

— Люк боевой рубки чист! — рапортует шеф.

Я сглатываю. На мои глаза наворачиваются слезы.

Лодка задвигалась, плавно раскачиваясь взад и вперед. Затем слышится плещущий звук: тшшумм — тшшумм! Волна бьется о борт.

Теперь все, как обычно, происходит быстро. Шеф докладывает:

— Лодка чиста!

А Старик кричит вниз:

— Выровнять давление!

Раздается звонкий стук. Люк боевой рубки резко открывается. Значит, давление не было окончательно выровнено. Прохладный воздух плотным сугробом обрушивается на нас. Моим легким больно, затем они останавливаются — слишком много кислорода для них. Я покачнулся. Боль буквально заставляет меня встать на колени.

Ради бога, что там творится наверху? Вспышки осветительных ракет? Старик что-то заметил? Почему нет команд?

Лодка плавно покачивается взад-вперед. Я слышу плеск мелких волн. Корпус лодки отзывается гонгом.

Наконец раздается бас Старика:

— Приготовиться к пуску дизелей!

В проеме люка по-прежнему темно.

— Приготовиться к вентиляции!

А затем:

— Дизельному отделению — оставаться готовыми к погружению!

Дизельному отделению приготовиться к погружению? Но этот глоток воздуха принадлежит мне. И этот тоже. Влажного, темного, ночного воздуха! Моя грудная клетка расширяется, дыша полной грудью.

Снова плещет волна: Kyrie eleison. Я готов обнять шефа.

Затем сверху доносится:

— Приготовить дизель!

Я передаю команду дальше, крича громче, чем следовало бы.

Выкликаемая по цепочке, она доходит до машинного отделения. Открываются выхлопные отверстия дизелей, баллоны со сжатым воздухом, проверочные клапаны — смотрят, не набралась ли в цилиндры вода — подключают ведущий вал.

Машинное отделение рапортует о готовности — и снова раздается голос Старика:

— Левый дизель — малый вперед!

Рулевой в рубке эхом повторяет команду, я передаю ее дальше на корму.

Рыкнули пусковые нагнетатели сжатого воздуха. Корпус вздрогнул от первого, стартового толчка.

Дизель большими волнами всасывает внутрь лодки свежий воздух. Все люки распахнуты настежь, и он проникает повсюду.

Меня обволакивает шум. Хочется заткнуть уши. Нас могут услышать все от Африки до Испании. А ведь все пространство здесь кишмя кишит наблюдателями. Но что еще остается делать Старику? У нас нет выбора. Мы не можем прокрасться на цыпочках.

Если бы только я мог знать, что видно оттуда, сверху!

Старик вызывает на мостик штурмана. Первый вахтенный стоит рядом со мной, тоже задрав голову вверх. Он держится за ступеньку трапа правой рукой, я — левой. Он — мое зеркальное отражение.

Три или четыре команды одна за другой поступают рулевому, потом раздается обратный приказ:

— Отставить лево руля! Продолжаем идти курсом двести пятьдесят градусов!

Рулевой прекратил повторять получаемые команды, как это положено уставом, — он запутался. Но ему не делают замечания.

— Хорошо, хорошо, хорошо! — единственное слово, слышимое мной от командира. Последнее «хорошо» было произнесено нараспев. Нельзя сказать, что мы получили избыток информации, но вполне достаточно, чтобы понять: мы едва не столкнулись с кем-то.

Стисни зубы. Считай, что Старик знает, что делает. В конце концов, у него есть опыт в таких делах: обмануть противника, ускользнуть у него из-под самого носа, показать ему лишь наш узкий силуэт, всегда оставаясь на темном фоне, ни разу не нарушив правил игры.

Первый вахтенный с силой втягивает воздух, затем выдыхает его через широко открытый рот. По крайней мере, мог бы сказать хоть что-нибудь. Если бы мы придерживались его правил, то давно уже были бы на том свете. То, что делает Старик, нельзя усвоить на учебных курсах. Он затащил нас сюда так далеко на бесшумных электромоторах, теперь он должен вытащить нас отсюда на одном грохочущем дизеле. Прорыв в Средиземное море не удался.

Кажется, вдобавок я еще и сопливлюсь. Каждый из нас подхватил небольшую простуду. Я ставлю левую ногу на нижнюю ступеньку, как на барную подножку. Первый вахтенный делает тоже самое своей правой ногой.

Вновь очень тихо слышится голос штурмана. Я разбираю не более половины его рапорта:

— Объект…градусах! — объект на тридцати — сближается с нашим курсом…

— Похоже, здесь такое же оживленное движение, как на Ванзее, — раздается позади меня. Второй вахтенный офицер! Наш младенец проснулся! Теперь он может давить фасон, прикидываясь каким угодно крутым, но меня ему не провести. Я навсегда запомню его забившимся в угол койки: с глаз долой, с соломенной собачкой в руках.

Он придвигается совсем вплотную: я слышу его дыхание.

Кажется, на центральном посту становится слишком людно. Понятно, что свободные от вахты не испытывают никакого желания оставаться на своих спальных местах. Чересчур далеко. Здесь толпится всякий, кто смог найти хоть малейшую причину находиться поближе к боевой рубке. По счастью, никто не в силах различить их в темноте. Несмотря на рев дизеля я вполне отчетливо слышу шипение сжатого воздуха, выходящего из одного из маленьких стальных баллончиков спасательного снаряжения — и еще из другого. По меньшей мере двое людей уже готовы прыгать за борт.

Мое сердце колотится у меня в глотке. Что, если они заметят нас — ведь мы не можем погрузиться.

Рулевой получает умопомрачительный набор непонятных команд:

— Лево руля — право руля — равнение на мидель — проходящего — круто лево руля…

Старик заставляет лодку петлять подобно змее.

Я не могу поверить, что нас не обнаружили до сих пор — что Томми не подняли общую тревогу, что нас не обстреливают со всех сторон из всего, что только есть у них. Кто-то должен был услышать или увидеть нас. Не могут же они все спать. Или, может быть, нас спасает шум дизеля? И их наблюдатели принимают нас за британскую лодку? Но у подлодок Томми другие очертания боевых рубок. Да, убеждаю я себя, это так, но только если посмотреть с траверза, а если взглянуть с носа на узкий силуэт, то, конечно же, отличий найдется совсем немного.

Опять раздается резкий свист стравливаемого кислородного баллона из аварийного комплекта. Только бы нам не пришлось прыгать за борт…

А если появится другой самолет?

Но в тот раз, по крайней мере, у них был не обычный вылет. О нашем прибытии донесли. Они могли просчитать наш курс и вовремя приготовить нам встречу. Но сегодня им ничего не могли сообщить о нас. Значит, самолеты не поднимутся в воздух.

Второй вахтенный откашливается, прочищая горло. Его голос скрипит:

— Сперва, как я понимаю, мы должны уйти подальше к западу.

Старик молчит добрых пять минут. Я вспоминаю карту: точно, описать широкую дугу в западном направлении, чтобы избежать оживленного движения в районе мыса Сент-Винсент.

Если бы мне разрешили подняться на мостик! УВИДЕТЬ!

Кажется, небесная канцелярия благоволит нам: облачная завеса раздвигается и появляются несколько звездочек. Они перемещаются в круглом отверстии люка справа налево, слева направо. Интересно, какие у них имена. Штурман наверняка знает. Но он наверху.

— Двадцать влево — новый курс — двести семьдесят градусов!

Проходит минута, потом рулевой докладывает:

— Есть двести семьдесят градусов!

— Корабельное время? — запрашивает сверху командир.

— 21.30! — отвечает рулевой из рубки.

Значит, уже почти час, как мы всплыли. Какую скорость мы способны развить на одном дизеле?

Я даже не могу сказать, с какой отдачей он работает. Если бы были запущены оба дизеля, то я понял бы это по их звучанию. Но определять скорость по звуку одного работающего дизеля мне не приходилось. К тому же на ходу мы заряжаем свои аккумуляторы посредством генератора постоянного тока. Нам требуется вся энергия, которую мы способны собрать. Если нам хоть немного повезет, оставшиеся аккумуляторные банки накопят в себе достаточно, чтобы протянуть завтрашний день. Совершенно очевидно — настолько, что нет никакой надобности даже говорить об этом — что как только начнет светать, мы будем вынуждены прекратить движение на поверхности. Шефу придется продолжать путь на перископной глубине и надеяться на лучшее.

Наконец сверху долетают обрывки разговора:

— …ну-у-с-с, штурман, они уходит. Я в этом уверен. Только следите за этим приближающимся судном. Оно в стороне — и все же от него можно ожидать неприятностей.

Спустя пять минут командир спрашивает:

— Каков наш курс?

— Двести семьдесят градусов!

— Так держать, пока они не пройдут!

— Сколько миль мы успеем пройти до рассвета? — задаю я вопрос первому вахтенному офицеру.

— Может, двадцать, — фыркает он.

— Хорошо идем.

— Да, похоже, что так.

Кто-то хватает меня за плечо, и я подскакиваю на месте.

— Ну, как обстоят дела сейчас, — интересуется шеф.

— В следующий раз я вцеплюсь вам в плечо в темноте! — выпаливаю я. — Кажется, вполне удовлетворительно — насколько я могу судить.

— Простите меня, Ваша милость! — говорит шеф.

— А вы как себя чувствуете, шеф?

— Спасибо, что спросили. Comme ci, comme ca!

— Исчерпывающий ответ!

— Просто захотелось хлебнуть немного воздуха, — объясняет он и исчезает снова.

— Похоже, макаронникам не придется устраивать нам торжественную встречу, — раздается у меня за спиной. Это, должно быть, Айзенберг. Он прав: Специя! Я и забыл, что мы направлялись туда. Прекрасное синее Средиземное море. Теперь Роммелю придется найти способ доставить себе подкрепления, не рассчитывая на нас. В конце концов, мы — подлодка для Атлантики. Охранять средиземноморские конвои — забота итальянцев.

Мы — единственная лодка, получившая такое задание? Или были и другие, что пытались протиснуться туда же, что и мы?

Если нам удастся прилично отойти к западу — что делать потом? Провести один день под водой, на перископной глубине — это все очень хорошо. Но потом-то что? Мы не можем нырнуть. Лодка не выдержит погружение ниже перископной глубины. Работает ли наш передатчик? Никто не говорил об отправке сообщения. Сколько миль до ближайшего французского порта? Или Старик снова припаркует нашу разваливающуюся посудину в Виго и поведет нас через всю Испанию походной колонной домой — на этот раз всю команду в полном составе?

Как мы рассчитываем пересечь Бискайский залив в том случае, если погода ухудшится? О дневных переходах не стоит и думать. Теперь мы не можем скрыться от самолета, а Бискайский залив буквально кишит ими. Передвигаться ночами, погружаясь днем? Конечно, сейчас ночи длинные, но сработает ли такой способ — вот в чем вопрос.

— Так держать…пусть пройдет! — доносится сверху.

Старик сменил курс. Он отвернул еще дальше к югу. Давно известная игра: он думает, что Томми думают — могут думать — что если будут еще подлодки, которые попытаются прорваться, то они выберут кратчайший путь. А это значит, что если они придут из северной или центральной части Атлантики, то не спустятся ниже тридцать шестой широты. Следовательно, мы должны оставаться к югу от тридцать шестого градуса. Во всяком случае — пока.

Если я не ошибаюсь, мы снова должны быть вблизи мыса Спартель. Либо еще дальше к западу, но на той же широте. У штурмана нет времени на то, чтобы рассчитать наши координаты, а заменить его некому. Поэтому в его штурманском журнале будет зиять довольно большой пробел.

Я обнаруживаю, что оба вахтенных офицера куда-то исчезли. Я тоже еле стою на ногах. Команды рулевому стали звучать реже. Значит, мы благополучно прошли сквозь кольцо заградительных патрулей.

— Разрешите подняться на мостик? — обращаюсь я.

— Jawohl, — отвечает Старик.

Застоявшиеся за все это долгое время мышцы едва повинуются мне. С трудом я карабкаюсь мимо рулевого — Берлинца. Не успеваю выглянуть за бульверк, как ветер бьет меня в лицо.

— Ну-у-у? — протяжно спрашивает Старик.

Я не могу произнести ни слова. Озираюсь вокруг — никаких очертаний — вообще ничего. Вдалеке — по левому борту — тянется цепочка огоньков. Что бы это могло быть? Африканское побережье? Не верится!

Я вытягиваюсь вверх и бросаю взгляд на носовую часть лодки. Она блестит в бледном лунном свете. Верхняя палуба кажется непривычно пустой. Даже в темноте я вижу, что палубные решетки искорежаны, разорваны на части причудливым образом. От орудия осталась только турель. Как же тогда выглядит носовая часть рубки? Обтекатель наверняка разнесло вдребезги.

— Довольно впечатляюще, не правда ли? — замечает стоящий подле меня Старик.

— Простите?

— Впечатляет — все это, — его голос переходит в шепот. Единственное, что я слышу:

— Иисус и его паства… агнцы могут спокойно пастись.

Его перебивает штурман:

— Хотя до сего времени он был на стороне Томми — ведь у них есть виски.

Неуместная шутка! В такое время!

Огней становится больше. Командир отдает приказы. Мы шныряем то туда, то сюда, придерживаясь западного направления. Сначала надо хотя бы оторваться от них. Увеличить дистанцию между нами и ими.

— Как долго мы сможем идти так, штурман?

— Не менее часа, господин каплей!

Все, что я хочу, это стоять здесь и легко дышать полной грудью, слыша биение моего сердца, обводить взглядом горизонт, слушать шелест разрезаемой форштевнем волны. Меня обдают налетевшие брызги, и я пробую их на вкус: соленые. Я вижу, вкушаю, слышу, обоняю ночной воздух. Чувствую движение лодки. Воспринимаю окружающее всеми своими чувствами — я живой!

Я запрокидываю голову. Кое-где проглядывают редкие звезды. Еле двигающаяся разорванная пелена облаков обволакивает серп месяца. Для нас забрезжило воскрешение — пусть даже это произошло ночью, и никто, кроме нас, не знает о нем. В Керневеле нас считают утонувшими. Томми наверняка поспешили сообщить о своей победе. Они могут пользоваться своими радиопередатчиками, сколько пожелают. Мы — нет. Кто-то предположил, что наш передатчик может работать, но нам приходится быть очень осторожными, чтобы не обратить на себя внимание. Томми держатся слишком настороже, они могут запеленговать даже кратчайшее радиосообщение.

— Тогда все в порядке, — негромко говорит Старик. — Еще час, и начнем собираться! Я думаю, мы вполне можем позволить вахте выйти на палубу — как, штурман?

— Полагаю, что так, господин каплей!

— Второй вахте приготовиться! — выкрикивает вниз командир. — Ну, как? — обращается он ко мне.

— Я не понимаю!

— Что вы не понимаете?

— Что они дают нам вот так спокойно уйти.

— Я тоже, — сухо говорит Старик. — Но для них это типично. Мое старое правило: продолжай преследование! Со мной такого никогда не случилось бы.

— Чего не случилось бы?

— Мы не ходили бы снова по волнам, вот что! Не останавливаться, пока не всплывет капитанская фуражка — старая заповедь.

От непередаваемого изумления у меня отпадает челюсть. Профессиональная критика методов и приемов противника. Если бы Томми вели свои дела по правилам Старика, нас можно было бы уже давным-давно списать со счетов.

— Вам стоило бы немного вздремнуть, — замечает он. Он произносит слова невнятно, как убежденный в своей трезвости пьяница, который дает совет другому такому же пьяному.

— Со мной пока все в порядке, — отвечаю я обычным тоном, но когда я слышу, что вторая вахтенная смена готова заступить, я все-таки отпрашиваюсь с мостика вниз.

Вонючие ведра исчезли. Равно как и хлорка. Вернулась привычная обстановка, все — как всегда. Гудят вентиляторы. Все подчищено и убрано. Удивительно, но каюта Н свободна.

В унтер-офицерском отсеке все спокойно. Задернуты три занавески. Я залезаю на свою койку как есть, полностью одетый, и отпихиваю аварийное снаряжение себе в ноги, не упаковывая его обратно. Остались еще поташевый картридж и поросячий пятачок к нему. Куда бы их подевать? Лучше всего — за борт! Я не желаю снова видеть эту алюминиевую коробку. А куда остальные люди спровадили свои? Забросили на стенную полку. Пожалуй, это наилучшее решение.

Во сне я слышу взрывы. «Что там такое?» — с трудом прихожу я в себя, отдергивая занавеску. Раздаются еще три-четыре глухих, отдающихся эхом разрыва.

Кто-то сидит за столом. Он поворачивает лицо в мою сторону. Я моргаю глазами и узнаю Клейншмидта — помощника дизелиста.

— Они кого-то там гоняют!

— Гребаные сволочи!

— Это не по наши души — уже полчаса, как идет этот концерт.

— Который сейчас час?

— 11.30.

— Не может быть! Что ты сказал?

— 11.30 — как раз сейчас.

Крутнув правой рукой, Клейншмидт поднимает ее так, что я могу разглядеть циферблат его часов.

Только тогда я вспоминаю, что у меня снова есть собственные часы.

Преследуют кого-то! Но наверху должен быть дневной свет. 11.30 — это ведь до полудня. Я не могу больше полагаться на свое чувство времени. Я ничего не понимаю. Ведь, конечно же, никто не рискнет прорываться днем?

Еще целая серия взрывов.

— Может быть, бросают бомбы в воспитательных целях, чтобы попугать, — говорю я Клейншмидту. — Был бы им очень признателен, если бы они прекратили — чертовски действует на нервы!

Я поднимаюсь, переваливаюсь через ограждение и направляюсь на пост управления, чтобы выяснить, что происходит.

Помощник на посту управления взял на себя работу по подсчету глубинных бомб, ибо штурман спит.

— Тридцать три, тридцать четыре, тридцать пять, тридцать шесть, тридцать восемь.

Два последних взрыва раздаются одновременно.

Первый вахтенный офицер тоже здесь. Он внимательно прислушивается, сидя на рундуке с картами. На нем одет мундирчик, достойный цирковой обезьянки. Где он только смог найти такой? Вовсе не тот, который мы привыкли видеть на нем. На его лице еще топорщится щетина бороды. Подсветка «карточного» стола лишила его глаз, создав впечатление, что на их месте находятся лишь глубокие, темные провалы — череп мертвеца, да и только. Чтобы довершить образ, ему осталось лишь оскалить зубы.

— Сорок, сорок два, сорок четыре — вот так!

— Как далеко?

— Совсем неблизко, — отвечает помощник по посту управления.

— По меньшей мере, миль пятнадцать, — говорит первый вахтенный.

— Большое спасибо!

Отсутствие командира на центральном посту внушает мне чувство беспокойства. А шеф? Он в машинном отсеке? Или же заснул наконец? Оба оператора глубинных рулей неподвижно сидят перед своими кнопками управления. Безразличные ко всему, словно уже давно дремлют.

Единым слитным каскадом докатывается целая серия взрывов.

— Неблизко! — слышу я сзади себя ворчание командира. На нем одеты лишь рубашка и брюки. Его лицо скривилось гримасой неодобрения профессионала. За его плечами я вижу штурмана. А вот появляется и шеф.

— Черт! — бормочит шеф между каждым разрывом. — Черт, черт, черт! — словно упрямящийся ребенок.

Может быть, они обрабатывают оставленный нами след в виде растекшегося масляного пятно? Вряд ли их бомбы предназначены другой лодке. Как ни крути, день сейчас наверху в самом разгаре.

— Приближаются, — замечает штурман.

Этого будет для нас достаточно! Мотор нашего рулевого механизма сильно шумит, слишком сильно. Вообще все на этой лодке издает слишком много шума.

Старик взмахом руки отвергает подобное предположение:

— Ерунда!

В этот самый момент грохот внезапно стихает. Можно подумать, он прекратился по мановению Старика.

— Вероятно, сбрасывают неизрасходованные бомбы! — язвительно добавляет он. — Им надо избавиться от лишнего груза! Вот они и мусорят ими.

Промолвив это, он снова уходит.

Я взглянул на карту. Поразительно — штурман заделал пробел в нашем курсе. Это нисколько не удивило бы меня, если бы координаты корабля по состоянию на 06.00 были бы получены на основании астрономических наблюдений. Насколько я знаю, он бросил на небо всего несколько беглых взглядов, прежде чем покинуть мостик.

Если судить по карте, все выглядит как нельзя более просто. Но, несомненно, перед этим мы проделали более сложные маневры: а на бумаге мы просто легли на обратный курс. По прибору Папенберга я вижу, что мы находимся на глубине двадцать метров.

Херманн несет вахту на посту акустика. Он удостаивает меня слепым, совиным взглядом. Я едва не сказал «Доброе утро!» его отрешенному лицу. Но время уже перевалило за полдень. И я не имею права отвлекать его. Он должен прислушиваться к звукам одновременно со всех сторон. Его пара наушников должна заменить собой четыре бинокля, две его барабанные перепонки — восемь глаз.

Как сказал помощник по посту управления? «Ковылять домой на костылях — не совсем по мне». Отступление от Березины на костылях. И Господь наслал на них врагов, и конницу, и колесницы. Вера, надежда и милосердие составляют святую троицу. Но величайшая из них — надежда.

Командир задернул свою занавеску. Я на цыпочках крадусь мимо.

В кают-компании крепко спит второй вахтенный офицер. Но шефа нет на своей койке. Если до сих пор он ни разу не прилег вздремнуть, то он должен был превратиться во вполне готового кандидата в пациенты психиатрической лечебницы. Двенадцать часов назад он был практически покойником. И это как раз в то время, когда его жена должна рожать. Ситуация просто замечательная: его жена находится в клинике во Фленсбурге, а шеф — в Атлантическом океане, окруженный грудой исковерканных механизмов, на глубине двадцати метров и на грани помешательства.

Я опять готов рухнуть замертво от изнеможения. Не имея сил дотащить себя до помещения унтер-офицеров, я в полубессознательном состоянии валюсь в угол койки шефа.

Меня будит стюард. По всей видимости, ему это удалось не сразу. Я сознавал, что кто-то трясет меня, но раз за разом позволял себе уплывать назад, в беспамятство. Его рот нависает над моим лицом:

— Пять минут до полуночи, господин лейтенант!

Я как можно плотнее сжимаю веки, затем рывком размыкаю их.

— Что?

— Пять минут до полуночи, господин лейтенант!

— Найдется что-нибудь перекусить?

— Jawohl!

Я слышу, как за переборкой командир говорит с акустиком. Он хрипит, словно пьяный. А вот он является и сам.

— Ну! — единственное, что он произносит, по своей привычке.

Покрасневшие глаза, моргающие веки, болезненно-бледный цвет лица, отливающие мокрым волосы, темная блестящая борода: по-видимому, он засунул всю голову целиком под кран с водой.

Наконец он открывает рот:

— Что там у нас в меню?

— Рулет из говядины с красной капустой, — отвечает стюард.

Наш кок — воистину гений! Лучшее, на что я рассчитывал — это консервированные сосиски, но уж никак не воскресный обед.

— Хм, — произносит Старик. Он откинулся на спину и взирает на потолок.

— Где шеф? — интересуюсь я.

— У своих возлюбленных двигателей, где же еще? Он заснул прямо там, между дизелями, присев на корточки. Его переложили на койку, подстелив ему матрас. Так что пока ему придется побыть там.

На столе появляются три дымящихся блюда. Старик вдыхает аппетитные ароматы, тянущиеся к нему от тарелок.

Раздаются не то три, не то четыре глухих взрыва. Неужели эта бомбежка никогда не прекратится?

Командир делает гримасу. Кусает нижнюю губу. Двумя взрывами позже он замечает:

— Этот фейерверк уже действительно начинает надоедать! Можно подумать, будто уже наступило 31 декабря и пора встречать Новый год!

Он закрывает глаза и трет ладонями лицо. Эта мера ненадолго оживляет его цвет.

— А второй инженер?

Командир зевает. Но и для него находятся слова:

— …Тоже в машинном отсеке. Кажется, там еще есть над чем поработать.

Он снова зевает, откинувшись назад, и похлопывает тыльной стороной правой руки по разинутому рту, превращая таким образом зевок в тремоло.

— Он прошел хорошие учебные курсы. Теперь он хоть представляет то, о чем ему рассказывали там! — он подцепляет вилкой кусок рулета, оскаливает зубы и осторожно пробует его: горячо.

— На девяноста градусах — шум винтов! — сообщает акустик.

Старик моментально оказывается на ногах и уже стоит рядом с акустиком.

— Громче или тише? — нетерпеливо спрашивает он.

— Без изменений! Турбинные двигатели! Хотя все еще достаточно слабо — теперь звук усиливается!

Кронштейн изгибается скобой над двумя головами, когда они оба делят между собой одну пару наушники. Не слышно ни единого слова.

Я медленно оборачиваюсь, чтобы взглянуть на наш стол. Моя половинка рулета лежит между маленькой горкой красной капусты и такой же маленькой горкой картошки. Внезапно все это кажется несерьезным.

— Уходят! — это голос акустика.

Кряхтенье и похрустывание суставов свидетельствуют о том, что Старик снова поднимается на ноги.

— Могли бы, по крайней мере, дать нам спокойно поесть, — добавляет он, снова втискиваясь за узкий край стола.

Едва он уселся, как акустик докладывает о новых шумах:

— На ста семидесяти градусах!

— Только все успокоилось и наладилось, — говорит Старик с сожалением в голосе и добавляет. — Ладно, не будем торопиться!

Он два или три раза отправляет в рот пищу. Я тоже решаю продолжить еду — правда, очень осторожно — чтобы случайно не стукнуть лишний раз ножом или вилкой.

Мы сидим, пытаясь проглотить отличный рулет, пока Томми проделывают свои акустические трюки. Такое явное вредительство с их стороны по настоящему огорчает Старика.

— Остыл, — неприязненно замечает он, в очередной раз набив рот. Несколько минут он с раздражением меряет взглядом свою порцию, затем отодвигает тарелку от себя.

Рвущиеся глубинные бомбы, да вдобавок еще и близкие шумы винтов явно действуют ему на нервы. Может, Томми и вправду целятся по нашему маслянистому следу? Есть ли какой-нибудь способ узнать, действительно ли мы оставляем его за собой?

Как здорово, что можно поспать еще пару часов! Блаженство! Вытянуться на койке, поджать носки, затем снова выпрямить их. В нашем нынешнем положении это может быть приравнено к настоящему счастью. Я вздрагиваю при мысли о том, что если бы не Стариково упрямство, мы могли уже давно плавали бы в воде. Хладнокровный игрок в покер знает, на что годится корабль, сохранивший плавучесть, пускай даже и превратившийся в развалину.

Когда я просыпаюсь, часы показывают 17.30. Очень странно — мы изменили курс на тридцать градусов. Стало быть, Старик снова хочет подвести нас поближе к берегу. Если мы будем держаться этого курса, то попадем прямиком в Лиссабон.

Как много времени прошло с той ночи, когда меня вызвали на мостик, потому что перед нами показался Лиссабон?

Пожалуй, прибрежная полоса воды — самое безопасное место для нас. В случае чего, можно выбросить лодку на отмель — может, он подумывает об этом. Возможно, что он предполагает поступить именно так. Но если я хоть немного его знаю, он сделает все возможное, чтобы избежать подобного конца.

В конце концов, мы снабжены всем необходимым. Топлива достаточно — невзирая на потери из-за утечки. Полный запас торпед и вдоволь провианта. Оснащенная лодка вовсе не похожа на посудину, которую наш Старик был бы готов покинуть.

Для перехода через Бискайский залив отправной точкой является мыс Финестерре. Не к нему ли он направляется?

— Приготовиться к всплытию! — команда передается из уст в уста. Так как в следующей каюте никто не подает признаков жизни, я встаю, иду по проходу на негнущихся ногах, открываю люк в носовой отсек и ору в полутьму:

— Приготовиться к всплытию!

Начинается привычный ритуал. Сейчас очередь нести вахту второй смене. 18.00. До конца вахты осталось всего два часа.

На посту управления толпа народу. Снова нам приходится всплывать вслепую.

— Боевая рубка чиста!

— Выровнять давление!

Люк откидывается, словно под действием пружины. Командир поднимается наверх первый. Он немедленно приказывает запустить дизели. Лодку пронзает дрожь. Курс — тридцать градусов.

Я выбираюсь наверх следом за вторым вахтенным офицером. Быстро оглядываюсь вокруг: до самого горизонта мы совершенно одни. По ночному черное море резко контрастирует с более ярким небом. Дует легкий ветерок.

— Скоро у нас на траверзе будет Лиссабон, — говорит Старик.

— Но на этот раз по правому борту, — отмечаю я, думая про себя: если бы только в этом заключалась вся разница!

Шеф является на обед. Я едва осмеливаюсь взглянуть на него, настолько он осунулся.

— Не иначе, у них был радар, — обращается к нему Старик.

Радар. Все большие корабли оснащены ими — огромными крутящимися на мачтах матрасами. «Бисмарк» засек «Худ» при помощи радара, прежде чем тот показал над горизонтом свой клотик. А теперь Томми, должно быть, удалось ужать эти громоздкие устройства подобно тому, как японцы уменьшают свои садовые деревца. Карликовые деревья, а теперь и карликовые радары, настолько маленькие, что весь прибор умещается в кабине пилота. И готов держать пари на свою жизнь, что у нас пока что нет защиты от них.

Хотел бы я знать, когда Симона узнает о нас. Ее люди постоянно начеку. Ее люди? Много бы я дал, чтобы узнать, действительно ли она работает на маки или нет. Уже много дней, как мы должны были бы вернуться. В прошлом году ни одна лодка не выходила в море в такой длительный поход, как наш, даже если не принимать в расчет гибралтарскую катастрофу.

Ни слова о Гибралтаре. Ни малейшего напоминания о происшедшем. Часы, проведенные нами на дне — табу.

Моряки тоже хранят молчание. Гибралтар наложил свой отпечаток на их лица. Чаще всего видишь выражение откровенного страха. Каждый из нас знает: мы не можем скрыться под водой. Лодка не выдержит погружение более, чем на перископную глубину. Многие ребра шпангоутов сломаны. Корпус лодки прогибается, словно гамак. Она не более, чем плавучая развалина. Все опасаются, что она не справиться с зимними штормами Бискайского залива. Единственное, что дает нам хоть какой-то шанс на удачный исход, это уверенность Томми, что они покончили с нами. Это означает, что они не отправят по нашему следу поисковую группу.

На следующий день я просыпаюсь и чувствую, что кто-то положил руку мне на плечо.

Меня сразу же охватывает страх: «Что случилось?»

Вахтенный на посту управления Турбо перехватывает мой испуганный взгляд. Не слышно ни шума дизелей, ни гудения электромоторов. В лодке — тишина.

— Что происходит?

Турбо по прежнему смотрит, уставившись на меня.

— Ты можешь мне сказать, что происходит?

— Мы стоим на месте.

Мы остановились? Как могло такое случиться? Даже когда я спал, любое изменение скорости фиксировалось моим подсознанием. А теперь двигатели остановились, а я даже не услышал этого?

Раздается словно удар кулаком по боксерской груше, затем чмокающие шлепки: волны бьются о наши цистерны плавучести. Лодка безмятежно покачивается.

— Вас вызывают на мостик.

Помощник по посту управления — человек обстоятельный. Он разделал принесенную им весть на удобоваримые кусочки и не предлагает второй порции, пока я не проглочу первую:

— Командир наверху — вас также вызывают туда — дело в том, что мы остановили лайнер.

Словно для придания своим словам вящей значимости, он кивает, после чего удаляется, избегая дальнейших расспросов.

Остановили лайнер? Старик, верно, сошел с ума. Что за чушь? Новый подвиг? Или это возврат к старым дням, когда взятые на абордаж вражеские корабли вели за собой домой в качестве трофеев?

Так тихо! Занавеска напротив распахнута, впрочем, как и та, что снизу. Вокруг ни души. Они что — все ринулись на абордаж?

Слава богу, хоть на центральном посту остались двое. Запрокинув голову, я спрашиваю:

— Разрешите подняться на мостик?

— Jawohl!

Дует влажный ветер. Небо полно звезд. В темноте виднеются коренастые фигуры: командир, штурман, первый вахтенный офицер. Бросаю быстрый взгляд за бульверк: О боже! — прямо над нашей страховочной сеткой высится гигантский корабль. На девяноста градусах, левым бортом к нам. Залит сиянием огней от носа до кормы. Это пассажирский лайнер. В нем никак не меньше двенадцати тысяч гроссрегистровых тонн, если не больше! Стоит прямо перед нами! Лежит в дрейфе! Тысячи желто-белых огненных язычков отражаются на черной глади океана сверкающими блестками.

— Я тут уже битый час разбираюсь с ней, — ворчит Старик, не поворачивая головы.

Собачий холод. Меня всего пробирает дрожь. Штурман передает мне свой бинокль. Спустя две или три минуты Старик заговаривает снова:

— Мы остановили ее ровно пятьдесят пять минут назад.

Он держит свой бинокль у глаз. Штурман начинает объяснять шепотом, что случилось:

— Мы просигналили им нашим фонарем…

Командир перебивает его:

— Просигналили, что торпедируем их, если они используют свой радиопередатчик. Скорее всего, они еще не воспользовались им. И они должны были сообщить нам свое имя. Но корабля с таким названием нет. «Reina Victoria» — так или что-то в этом роде по-испански. Первый вахтенный не смог найти в справочнике такого корабля. Неладно что-то в датском королевстве!

— А как же вся эта иллюминация? — не задумываясь, восклицаю я.

— Какая маскировка может быть лучше, чем зажечь все огни и объявить себя нейтральным судном?

Штурман прокашливается.

— Смешно, — говорит он между своих рук, удерживающих бинокль.

— Слишком смешно, на мой вкус, — ворчит командир. — Если бы только мы знали, есть ли на эту посудину запись в реестре. Я послал запрос. Сообщение было отправлено уже давно.

Значит, Старик все-таки послал радиограмму! Это же чертовски опасно. Неужели это было действительно необходимо?

— Ответа все еще нет. Может, наш передатчик вышел из строя?

Это уж слишком! Радировать — в нашем положении! Чтобы быть полностью уверенным в том, что они нас запеленгуют!

Кажется, Старик прочитал мои мысли, потому что он добавляет:

— Я должен быть уверен в том, что делаю!

Снова охватывает ощущение нереальности происходящего: что этот огромный корабль — всего лишь обман зрения, оптическая иллюзия, которая может пропасть с оглушительным хлопком в любую минуту — а затем раздадутся вздохи облегчения, смех восторженных зрителей — представление закончилось.

— Ему уже полчаса как известно, что он получит торпеду, если не вышлет к нам шлюпку, — говорит Старик.

Первый вахтенный офицер тоже приник к своему биноклю. Тишина. Это настоящее безумие: этот гигантский лайнер, возвышающийся над нашим бульверком. На нашей раздолбанной скорлупке не хватало только в пиратов играть! Старик совсем из ума выжил!

— Мы перехватываем радоволну, которую он использует. Но одному Богу известно, чем все это кончится. Первый вахтенный офицер, передайте ему снова по-английски: Если шлюпка не окажется здесь через десять минут, я открываю огонь. Штурман, судовое время?

— 03.20!

— Сообщите мне, когда будет 03.30.

Впервые я вижу на мостике радиста Инриха. Он высоко взгромоздился над бульверком, держа в руках тяжелую сигнальный фонарь, посылая в сторону лайнера вспышки света, пронзающие тьму.

— Невероятная наглость! — возмущается Старик, видя, что другая сторона не отзывается на наши сигналы. — Однако, черт побери, всему есть… предел!

Радисту приходится три раза повторить свой запрос, прежде чем среди ярко освещенных иллюминаторов парохода вспыхивает сигнальный прожектор. Первый вахтенный офицер шепотом повторяет вместе с радистом каждую букву: точка — тире — точка, тире — проходит вечность, прежде чем весь ответ полностью передан. Старик категорически отказывается читать его по буквам.

— Ну что? — наконец рявкает он на первого вахтенного.

— Он торопится, как только может, вот что они передают, господин каплей!

— Торопится, как только может! Что он хочет этим сказать? Сперва он сообщает нам фальшивое название, затем передает эту околесицу. Судовое время, штурман?

— 03.25.

— Ну и нахал! Сообщает нам вымышленное имя, потом усаживается там, не собираясь ни хрена делать…

Командир, набычив голову и засунув руки в карманы брюк, переминается с ноги на ногу.

Никто не решается произнести ни слова. Не слышно ни единого звука, кроме плеска волн о цистерны плавучести, пока Старик вновь не разражается хриплой бранью:

— Спешат изо всех сил — что он хочет этим сказать?

— Что-то не так? — подает снизу голос шеф.

— Если через пять минут их шлюпка не прибудет сюда, тогда я кое-что пошлю им, — отрывисто заявляет Старик.

Я хорошо понимаю, что он ждет одобрения штурмана, но тот хранит молчание. Он подносит бинокль к глазам, затем снова опускает, но только и всего. Проходят минуты. Командир оборачивается к нему: штурман пытается поднять бинокль, но слишком поздно. Ему приходится выразить свое мнение:

— Я — я — не знаю, что и сказать, господин каплей! Не могу даже сказать…

— Что вы не можете сказать? — перебивает его Старик.

— Здесь что-то не так, — запинаясь, отвечает штурман.

— Вот и я того же самого мнения! — отвечает Старик. — Задержка — преднамеренная. Они вызвали эсминцы. Или авиацию.

Он произносит это так, будто старается убедить сам себя. Запинающийся голос штурмана заставляет обратить на себя внимание:

— …стоит немного подождать.

В конце концов, мы не можем играть в пиратов на нашей дряхлой посудине. Старик, похоже, не в состоянии продолжать напористую игру. Слава богу, что мы лишились орудия. Иначе он непременно открыл бы огонь, чтобы расшевелить людей на этом корабле-призраке.

— Зарядить первый торпедный аппарат!

Какой ледяной голос! Он стоит наискосок от меня за моей спиной. Я чувствую его нетерпение своими лопатками. Это нельзя назвать атакой — это стрельба, как в учебном тире. Наш противник застыл в неподвижности. И мы тоже. Практически выстрел в упор: мы, как говорится, приставили дуло к самой мишени.

Две волны, одна за другой, глухо разбиваются о цистерны плавучести. Потом снова воцаряется тишина. Слышится лишь тяжелое дыхание. Неужели это действительно штурман? Внезапно раздается громкий, отрывистый голос Старика:

— Все, штурман, с меня довольно! Видно что-нибудь?

— Нет, господин каплей! — отвечает Крихбаум из-под своего бинокля таким же резким тоном. Несколько секунд молчания, и затем он продолжает более спокойно. — Но я не рад…

— Как это прикажете понимать — вы не рады, штурман? Вы что-то видите — или же нет?

— Нет, господин каплей, ничего не видно, — с колебанием говорит он.

— Тогда к чему эта метафизика?

Опять пауза, в продолжение которой плеск волн отдается неожиданно громким эхом.

— Ладно! — вдруг выкрикивает командир, очевидно, в ярости, и отдает приказ. — Первому аппарату приготовиться к подводному пуску!

Он делает глубокий вдох и затем негромким голосом — словно рассказывая о самых заурядных вещах — он отдает приказ первому аппарату произвести пуск.

Корпус ощутимо вздрагивает от толчка, когда торпеда отделяется от лодки.

— Первый аппарат пуск произвел! — докладывают снизу.

Штурман опускает свой бинокль, первый вахтенный тоже. Мы все застыли, словно прикованные к месту, повернув лица в сторону сияющей цепочки иллюминаторов.

Боже, что сейчас произойдет? Этот пассажирский лайнер — гигантский корабль. И он, должно быть, полон людьми до отказа. Теперь в любой момент они все или взлетят до небес, или захлебнутся в своих каютах. Эта торпеда не сможет пройти мимо. Корабль лежит неподвижно. Не нужно высчитывать угол наводки. Море абсолютно ровное. Торпеда установлена на двухметровую глубину и нацелена точно в середину корабля. И дистанция до цели идеальная.

Я уставился широко раскрытыми глазами на лайнер, мысленно уже представляя огромный взрыв: корабль задирает корму, рваные обломки взмывают в воздух, вырастает столб дыма, похожий на гриб невероятных размеров, сверкают белые и красные сполохи.

У меня спирает дыхание в горле. Когда же наконец обрушится удар? Цепочка корабельных огней начинает дрожать — видимо, от напряженного вглядывания.

Потом я сознаю, что кто-то докладывает:

— Торпеда не идет к цели!

Что? Кто это сказал? Голос раздался снизу — из рубки акустика. Не идет? Но я ясно почувствовал отдачу при ее пуске.

— Не удивительно, — произносит штурман с каким-то вздохом облегчения в голосе. Торпеда не пошла. Это означает — у нее что-то неисправно. Бомба, сброшенная с самолета! Должно быть, она вывела из строя механизм наведения… ну, конечно же, ударная волна — ни одна торпеда не выдержит такую. Плохой знак! И что же теперь делать?

Второй аппарат, третий, четвертый?

— Тогда мы попробуем пятый аппарат, — я слышу, что говорит Старик, и тут же командует. — Приготовить кормовой аппарат!

Теперь он отдает необходимые приказы машинному отделению и рулевым, чтобы развернуть лодку — спокойно, словно во время учебного маневрирования.

Значит, он не доверяет другим торпедам в носовых аппаратах — но рассчитывает, что заряженная в кормовой аппарат может быть не повреждена.

Стало быть, он не даст им уйти. Не оставит их в покое. Не обратит внимания даже на дурное предзнаменование. Не успокоится до тех пор, пока не получит как следует по зубам. Лодка медленно набирает ускорение и начинает поворачиваться. Яркие корабельные огни, которые были у нас прямо по курсу всего мгновение назад, постепенно уходят к правому борту, а потом смещаются к корме. Еще две или три минуты, и лайнер окажется у нас строго за кормой: в наилучшем положении для пуска кормового торпедного аппарата.

— Вон они!

Я едва не выпрыгиваю из собственной шкуры. Штурман заорал прямо над моим правым ухом.

— Где? — отрывисто спрашивает командир.

— Там — это должна быть шлюпка! — он указывает вытянутой рукой в темноту.

Мои глаза слезятся от всматривания в ночное море. А там — там действительно есть пятно — что-то черное, какой-то силуэт темнее окружающей ее воды.

Вскоре он оказывается между нашей кормой и мерцающим сиянием — теперь темный объект четко выделяется на фоне отраженных в воде огней.

— На баркасе! Они что — совсем из ума выжили? — слышу я голос Старика. — Баркас. При таком-то море! И без огней!

Я недоверчиво взираю на темное пятно. На мгновение я различаю очертания шести фигур.

— Первому номеру и еще двоим быть наготове на верхней палубе! Прожектор на мостик!

Изнутри боевой рубки доносится гам голосов.

— Пошевеливайтесь!

По-видимому, электрический провод зацепился за что-то, но штурман нагибается и дотягивается до ручного прожектора.

Мне кажется, я слышу плеск весел.

Внезапно в луче прожектора появляется нос баркаса, высоко высунувшийся над водой, нереальный, словно спроецированный на киноэкран. Затем он снова исчезает среди волн. Виднеется лишь голова человека на корме. Он заслоняется рукой от слепящего света прожектора.

— Аккуратнее, первый номер! Осветите ее как следует! — орет Старик.

— Боже милостивый! — звенит у меня над ухом. Я снова подскакиваю на месте. На этот раз меня напугал шеф. Я не заметил, как он поднялся на мостик.

Баркас показывается вновь. Я различаю шесть человек и рулевого: бесформенные, ожесточенно гребущие фигуры.

Первый номер высовывает им навстречу багор, словно пику.

Раздаются крики, смешение голосов. Первый номер ругается, как может только моряк, и отправляет своих подчиненных спешно карабкаться по верхней палубе, уцепившись за леера. Теперь, судя по звуку, сломалось весло. Рулевой на баркасе бешено машет свободной рукой. Похоже, вопли в основном исходят от него.

— Осторожно! — орет первый номер. И опять. — Осторожно! Черт бы вас побрал, тупые свиньи…

Командир не сдвинулся ни на йоту. И он не вымолвил ни слова.

— Прожектор на верхнюю палубу! Не слепите их! — кричит первый номер.

Баркас снова относит: в какой-то момент между ним и нашей верхней палубой полоса воды расширяется до пяти-шести метров. Двое людей встали: рулевой и кто-то еще, кого я не видел прежде. Стало быть, их там восемь.

Тем временем к первому номеру присоединились другие члены команды. В тот момент, когда баркас сближается с нами, двоим удается по очереди перескочить к нам на верхнюю палубу. Первый спотыкается, едва не падает, но боцман вовремя подхватывает его. Второй не допрыгивает и приземляется на колени, но прежде чем он опрокидывается на спину, один из наших людей хватает его за шиворот, словно кролика за шею. Первый спотыкается о пробоину, проделанную бомбой в нашей верхней палубе, второй делает шаг и натыкается на орудийную турель. Раздается звук удара.

— Теперь у него на лице будет приличный фингал, — замечает кто-то позади меня. Боцман разражается проклятьями.

Две бесформенные фигуры неуклюже взбираются по железному трапу с наружной стороны башни. Бог мой, да на них одеты старомодные капоковые спасательные жилеты. Неудивительно, что они еле двигаются.

— Byenos noches! [132]  — слышу я.

— Что говорят эти господа? — спрашивает шеф.

На мостике неожиданно становится слишком людно. Уши заполняет поток непонятной речи. Тот из прибывших на борт, что поменьше, жестикулирует, словно марионетка, изображающая эпилептический припадок.

Сдвинутые низко на лоб зюйдвестки почти полностью закрывают их лица. Их капковые спасательные жилеты после того, как они поднялись на мостик, задрались так высоко, что руки второго человека — который стоит неподвижно — торчат в стороны, словно два длинных рычага.

— Не волнуйтесь, господа, и, прошу вас,спустимся вниз! — произносит Старик по-английски, показывая рукой вниз и стараясь жестами успокоить их.

— Испанцы, — говорит штурман.

Оба человечка небольшого роста, но на них столько неуклюжей одежды, что они с трудом протискиваются в люк.

В полутьме поста управления я наконец могу взглянуть на них. Один, по всей видимости — капитан, — тучный, с короткой черной бородой, которая кажется приклеенной к его лицу. Другой — чуть повыше, смуглолицый. Оба озираются вокруг, словно пытаясь найти путь к спасению отсюда. Только теперь я замечаю, что у капитана течет кровь из свежей ссадины над глазом. Как у раненого боксера. Кровь струйками стекает по его щеке.

— Ребята, да у них такой вид, словно их сейчас вздернут на рее! — слышу я голос помощника на посту управления Айзенберга.

Он прав. Я никогда не видел такого испуга на лицах людей.

Лишь потом я понимаю, какое ужасное зрелище мы являем собой: блестящие глаза, ввалившиеся щеки, неухоженные бороды, орда варваров, оказавшаяся на воле посреди царства машин. И от нас должно вонять, как из сточной канавы. На некоторых из нас одето то же самое исподнее, которое было и в день выхода в море, только сейчас оно совсем драное. А эти двое пришли сюда из того мира, где каюты отделаны красным деревом, а проходы устланы коврами. Я готов держать пари, что у них там с потолков свисают хрустальные люстры. Все так же красиво, как и на «Везере».

Может, мы оторвали их от обеденного стола? Вряд ли. Сейчас середина ночи.

— Они ведут себя так, будто мы их собираемся зарезать и съесть, — бормочет Айзенберг.

Старик, открыв рот, уставился на бешено жестикулирующего испанского капитана, словно он пришелец из космоса. Почему он молчит? Мы все сгрудились вокруг двух скачущих на месте кукол-марионеток и пялимся на них: никто из нас не говорит ни слова. Толстый испанец размахивает руками и безостановочно извергает из себя поток абсолютно непонятных слов.

Внезапно меня охватывает дикая ярость. Я готов вцепиться в его горло, чтобы остановить поток этой тарабарщины, готов ударить его коленом по яйцам. Я не узнаю себя: «Сволочи проклятые», — слышу я свое рычание. — «Втравили нас в эту заваруху!»

Старик замер в удивлении.

— Мы вам не дадим так просто подтереться собой!

Испанец уставился на меня, его лицо выражает непередаваемый ужас. Я не могу выразить словами, что ввергло меня в ярость, но я знаю, что именно. Они могли превратить нас в палачей, не отвечая на наши сигналы, вынудив Старика прождать уйму времени, отправившись к нам на этом игрушечном баркасе, а не на моторном катере, не зажигая огней, да и просто потому, что оказались в этих водах.

Поток испанской речи неожиданно обрывается. Его глаза бегают из стороны в сторону. Внезапно он произносит, запинаясь:

— Gutte Mann, Gutte Mann.

Он не знает, кому можно адресовать это нелепое обращение, поэтому он оборачивается на каблуках, неуклюжий, как медвежонок, в своем спасательном жилете, все так же зажимая непромокаемый пакет с корабельными документами подмышкой. Потом он перехватывает его правой рукой и поднимает обе руки вверх, словно сдаваясь в плен.

Старик морщится и молча протягивает руку к пакету. Испанец протестующе вскрикивает, но Старик холодно обрывает его:

— Как называется ваш корабль?

Он задает вопрос по-английски.

—  «Reina Victoria»! — «Reina Victoria» — «Reina Victoria»!

Внезапно он начинает горячо выказывать готовность к повиновению: кланяется и сразу вслед за этим встает на цыпочки, чтобы указать имя корабля в судовых бумагах, которые Старик извлек из конверта.

Первый вахтенный офицер безучастно наблюдает эту сцену, но постепенно у него становится такой вид, будто ему не по себе.

Внезапно наступает тишина. Спустя некоторое время Старик поднимает глаза от бумаг и смотрит на первого вахтенного офицера:

— Скажите этому господину, что его корабль не существует. В конце концов, вы говорите по-испански.

Первый вахтенный приходит в себя. Он становится пунцовым и начинает с запинкой говорить по-испански из-за спины иностранного капитана. У того от изумления широко открываются глаза, он крутит головой из стороны в сторону, пытаясь заглянуть в глаза первого вахтенного офицера, но никакой поворот головы не может помочь ему добиться этого — его спасательный жилет задрался слишком высоко, и ему приходится развернуться всем телом. Проделав этот маневр, он поворачивается спиной ко мне. И тут я испытываю потрясение. Внизу его спасательного жилета я замечаю маленькие буковки, нанесенные по трафарету: «South Carolina». Внезапно меня охватывает чувство триумфа. Попался! Старик был прав. Американцы, прикидывающиеся испанцами!

Я толкаю в бок Старика и веду пальцем вдоль надписи по краю спасательного жилета:

— Любопытно: взгляните — «South Carolina»!

Испанец поворачивается, подскочив на месте, словно его укусил тарантул, и разражается потоком слов.

Попался, ублюдок! Заткнись со своей испанской тарабарщиной. Ты можешь говорить на английском, сукин сын.

Старик в замешательстве смотрит на захлебывающегося словами человечка, затем велит первому вахтенному перевести нам, о чем тараторит испанец.

—  «Южная Каролина» — корабль — сначала назывался — «Южная Каролина», — запинаясь, произносит первый вахтенный. Испанец, уловив его слова, начинает кивать головой, как клоун на арене цирка. — Тем не менее, теперь это «Королева Виктория». Пять лет назад — ее купили — у американцев.

Старик и испанец смотрят друг на друга с таким видом, словно каждый готов вцепиться другому в глотку. Стоит такая тишина, что слышно, как падает каждая капля конденсата.

— Он говорит правду, — раздается голос штурмана от стола. — Четырнадцать тысяч гросс-регистровых тонн.

Он держит в руках судовой регистр.

Старик переводит взгляд с испанца на штурмана и назад на испанца.

— Повторите еще раз, — произносит он голосом, похожим на удар бича.

— Корабль указан в приложении к регистру, господин каплей, — и, увидев, что Старик по-прежнему не реагирует на это, добавляет немного тише. — Господин обер-лейтенант не сверился с приложением.

Старик стискивает кулаки и переводит взгляд на первого вахтенного офицера. Какое-то мгновение он борется сам с собой, чтобы удержать себя под контролем. Наконец он рявкает:

— Я — требую — объяснения!

Первый вахтенный неуверенно оборачивается к штурману и направляется к судовому регистру. Он делает пару неловких шагов к столу с картами и останавливается. Он опирается на стол так, что можно подумать, будто его ранило.

Старик дрожит, словно от неожиданного ужаса. Прежде чем первый вахтенный успевает сказать хоть слово, он с вымученной улыбкой на лице поворачивается назад, к испанцу. Испанский капитан сразу же чувствует перемену настроений и моментально становится опять чертовски разговорчивым.

—  «Южная Каролина» американский корабль — теперь «Королева Виктория» испанский корабль.

Это повторяется пять или шесть раз. Постепенно выражение страха исчезает с его лица.

— Штурман, взгляните на эти бумаги! — приказывает командир.

Но не успевает он начать пролистывать их, как мы уже получаем разъяснения от испанского капитана:

— Dos mil pasaieros — por America del Sud — Buenos Aires!

Старик очень громко втягивает носом воздух, затем резко выдыхает его через раскрывшийся рот. Все его тело обмякает. Но вот он хлопает испанца по плечу. Глаза другого испанца — должно быть, первого помощника — загораются, как свечки на рождественской елке.

Теперь нашего командира не узнать, его как будто подменили. Складывается такое впечатление, что он совершенно не замечает первого вахтенного офицера. Словно по волшебству, появляются бутылка коньяка и три бокала:

— Никогда не надо отказываться выпить с друзьями.

Испанцы воспринимают эти слова, как некий тост, и не хотят ударить в грязь лицом. Снова раздается их бешеная трескотня, перемежаемая криками:

— Eilitler! Eilitler! Eilitler!

Первый вахтенный офицер белый, словно простыня. Он промямливает очень приблизительный перевод последней тирады:

— Их капитан говорит — он думал, что мы — что мы — английский патрульный корабль. Вот почему — поэтому он — так долго тянул время. И лишь когда — он понял, что мы не англичане — тогда все пошло наперекосяк. И тогда первая лодка, которую они выслали — она перевернулась, как он говорит.

Испанец кивает головой, словно скачущая лошадь и приговаривает:

— Si,si, — снова и снова повторяя, — Si, si, si!

— …перевернулась и ее отнесло в сторону. Он извиняется.

— Это хорошо, что извиняется! — говорит Старик. — Он должен на коленях благодарить нас и Томми, которые вывели из строя нашу первую «рыбку». И не желаете ли вы сообщить ему, что благодаря вашему старанию он едва не облачился в прозрачный ангельский балахон, так похожий на ночную рубашку? И он, и его приятель, и две тысячи его пассажиров! Почему бы вам не сказать ему об этом?

У первого вахтенного офицера отвисает нижняя челюсть. Он окончательно уничтожен: не может даже контролировать свои мускулы.

Когда испанцы снова уселись в свой баркас, их капитан начинает кричать, предлагая нам патефонные пластинки и фрукты: всего полчаса, и нам все доставят прямо на лодку — все самое свежее! Испанская музыка! Фламенко! Превосходные свежие фрукты, очень много, хватит на всю команду!

— Отваливай, старый придурок! — орет один из наших людей на верхней палубе, и отталкивает испанский баркас от нашей цистерны плавучести. Первый номер, вооруженный багром, приходит на помощь. Весла с плеском опускаются в воду. Звучат обрывки испанской речи, а потом доносится нечто, похожее на «Wiedersehen».

— Вы что — рехнулись! — рычит боцман. Вскоре испанцы снова превращаются в темное пятно.

— Похоже на это! Даже не зажгли сигнальные огни! — ворчит им вслед штурман. — Они были в двадцати метрах от нас, прежде чем мы заметили их. Совсем спятили!

Мы все смотрим им вслед, но баркаса уже и след простыл: ночное море поглотило их без остатка.

Старик занят тем, что отдает приказания машинному отделению.

После этого он находит первого вахтенного офицера в кают-компании.

— Вы имеете хоть малейшее представление? — у вас осталось хоть немного мозгов, чтобы понять, что вы едва не совершили? Что я едва не совершил, потому что мой образцовый первый вахтенный офицер, чемпион среди вахтенных офицеров, настолько некомпетентен, что не может справиться с такой элементарной задачей, как надлежащая сверка с судовым регистром? Я скажу вам кое-что — вас следовало бы отдать под трибунал!

Застрелиться — единственное, что остается первому вахтенному. Но единственный пистолет, который есть у нас на борту, находится в распоряжении командира. К тому же, он надежно заперт.

В помещении младших офицеров стоит гвалт:

— Штурман с самого начала чувствовал, что здесь что-то не так!

— Да уж, первый вахтенный попался яйцами в тиски!

— Мы едва не влипли в дерьмо по самые уши!

— Со Стариком не пропадешь — прыгай в него с разбегу обеими ногами, но потом подумай еще раз как следует. Но сегодня он превзошел сам себя.

— Бог мой, они даже не подозревают, что родились сегодня во второй раз!

— Такой огроменный корабль, и торпеда не пошла.

— Парни, ну он и засранец!

Последнее замечание относится к первому вахтенному офицеру.

Несколько часов спустя Старик подводит итоги случившегося:

— Все как-то сразу пошло не так. Мы были на волосок от катастрофы вроде той, что случилась с «Лаконией». Если бы рулевой механизм торпеды не был поврежден…

Повисает тишина. Спустя несколько минут, посасывая чубук своей трубки, он продолжает:

— Вот вам наглядный пример — жизнь или смерть — игра случая — ну, черт побери! — нет никакого сомнения, что Старику сильно не по себе от всего происшедшего и он пытается оправдать сам себя. — Но ведь все вело к этому — они все-таки тянули со временем — а мы дали им его больше чем достаточно. Они вели себя как сумасшедшие!

— Да, но лишь потому, что полагали, будто их остановил британский патрульный корабль. Мы окликнули их по-английски. Очевидно, они даже вообразить не могли, что мы окажемся немецкой подлодкой.

— Вот что случается, когда начинаешь выпендриваться знанием иностранного языка!

— Они, должно быть, обделались со страху, когда поняли, кто мы на самом деле!

— Вот как получилось. Одно привело к другому… — прищелкнув языком, произносит Старик.

Он молчит добрых пять минут. Потом он говорит:

— Ужасно неудобно, что мы никак не можем измерить мощность нашего передатчика. Вполне возможно, что наш запрос в их адрес даже не был передан в эфир. В конце концов, нашу антенну как ножом срезало, да и все прочее оборудование тоже вышло из строя. Еле живой передатчик и некомпетентность первого вахтенного офицера — чего еще не хватает для полного счастья?

«К тому же почти у всех нас сдали нервы», — добавляю я про себя. У всех, кроме штурмана, который один оказался прав. Всегда рассудительный, всегда хладнокровный, никогда не суетящийся. Он не поддался влиянию Старика, когда разошелся с ним во мнениях.

Примирительное бурчаание трубки Старика выводит меня из задумчивости.

— Все шло к тому, что разразилось бы дерьмо несусветное! — вырывается у меня. — И мы оказались в самой его гуще…

— Нет, мы там не оказались бы, — резко обрывает меня Старик.

Я не могу понять, к чему он клонит. Так что я жду. Очевидно, прозвучит что-то еще. Но пауза затягивается, и в итоге я не выдерживаю:

— Я не понимаю.

— Неужели? Ведь все абсолютно ясно: нам попросту пришлось бы хорошенько прибрать за собой. Типичный случай…

Он замолкает, потом продолжает, понизив голос:

— Никто не должен был остаться в живых!

О чем это он?

— Сложилась бы самая типичная ситуация, которую никогда не найти ни в каких приказах и уставах. В подобных случаях поступают по своему усмотрению. Единственное, что говорит флотское командование — это что у тебя есть полная свобода действия. Что ты должен сам принять решение.

Холодная трубка в его правой руке описывает круги в воздухе. Он с трудом подбирает слова:

— Они не использовали свой радиопередатчик. Конечно, они знают, что мы всегда можем проследить за этим — полагают, что у нас все в норме. Предположим, что гироскоп торпеды оказался в порядке, и она поразила цель. Значит, лайнер «наскочил на мину» и затонул так быстро, что не успел передать в эфир сигнал бедствия. В любом случае, немецкая подлодка не может допустить, чтобы ее видели рядом, словно она может иметь какое-то отношение к случившемуся. В подобной ситуации есть лишь один выход. Приходится убирать за собой, хочется нам этого или нет! И полумерами тут не обойтись, — он делает тяжелый шаг по направлению к носовому люку.

Я начинаю понимать истинный, ужасный смысл употребленного им расхожего выражения и вздрагиваю. Передо мной сразу же предстает картина: спасательные шлюпки, изрешеченные пулеметным огнем, воздетые руки, молющие о пощаде, покрасневшие от потоков крови волны, лица, искаженные непередаваемым ужасом. Я вспоминаю обрывки доходивших до меня историй, от которых кровь стыла в жилах. Что-то, о чем вполголоса рассказывалось в баре «Ройаль». Только мертвые не могут ничего поведать. Почему это случилось с ними? Почему не мы на их месте? Ведь они могли бы точно так же поступить и с нами.

Мои зубы начинают выбивать неудержимую дробь. Что будет потом? Что еще должно произойти, прежде чем с нами будет наконец-то покончено? Где-то глубоко внутри меня рождается и пытается вырваться наружу прерывистый всхлип. Я сжимаю кулаки и стискиваю изо всех сил зубы в попытке загнать его обратно, пока вся нижняя часть моего лица не превращается от напряжения в сплошной сгусток боли. И в этот самый момент появляется шеф.

— Ну — ну, что случилось на этот раз? — участливо спрашивает он.

— Ничего, — нахожу в себе силы ответить я. — Ничего — все в полном порядке!

Он протягивает мне стакан яблочного сока. Я ухватываюсь за него обеими руками, делаю огромный глоток, а затем говорю:

— Пойду прилягу — я хочу просто немного полежать.

В носовом отсеке едва не избили Дафте, когда он заявил:

— Бискайский залив — будем надеяться, что мы сможем удачно проскочить его!

Сейчас не самое лучшее время, чтобы искушать судьбу или поворачивать стол, на котором выстроен наш карточный домик. Кто знает, что еще может накрыться в нашем потрепанном суденышке? Старик неспроста проложил наш курс так близко от берега. Команда «Приготовить спасательное снаряжение!» по-прежнему незримо витает в воздухе.

Больше всего мы опасаемся вражеских самолетов. Стоит одному из них засечь нас — и нам конец. Все знают это. О срочном погружении не может быть и речи. Теперь все иначе: мы молимся о плохой погоде — но в меру плохой. Упаси нас, Боже, от урагана!

Завтра все будет намного хуже. В том месте берег уйдет в сторону, и начнется путешествие через Бискайский залив. Как мы сможем пройти этот отрезок пути так, чтобы нас не заметили с воздуха? Бискайский залив находится под самым пристальным наблюдением. А если Старик был прав? Что, если британские военно-воздушные силы оснащены теперь каким-то новым оборудованием, которое делает нас видимыми даже самой темной ночью?

Все-таки интересно, какой сегодня день? Просто «сегодня», все остальные названия утратили свой смысл. Когда мы скользим под водой — день. Когда мы поднимаемся на поверхность и идем на дизелях — ночь. Сейчас десять часов, и мы находимся под водой. Стало быть, десять часов утра.

Но какой же сегодня день недели? Мой мозг усиленно старается вычислить это. Я чувствую себя, словно в бреду. Наконец в голове складывается слово: календарь. Любопытно, какой день недели он показывает сегодня? Мне никак не удается устроиться на этом проклятом рундуке, на котором я сижу, — значит, мне стоит отправиться в кают-компанию. Ведь там еще висит и календарь.

Мои ноги так и норовят подкоситься. Такое ощущение, словно идешь на ходулях. Нельзя останавливаться! Надо собраться с силами.

Акустик, как всегда, отрешенно смотрит куда-то в пустоту. Он похож на рыбу, смотрящую сквозь стекло аквариума.

Добравшись до кают-компании, я, чтобы не упасть, опираюсь левой рукой на стол. Так стоять намного удобнее.

И какой же день показывает нам календарь? Девятое декабря? Мы полностью отстали от времени. К черту девятое декабря! Я сохраню этот листок для своего дневника. Достопамятная дата. Что-то вроде дня взятия Бастилии! Запись барографа и листок отрывного календаря: памятные сувениры, которые воскрешают воспоминания, да к тому же, когда возбуждение прошло, упавшие в цене. Одиннадцатое декабря. Долой и его. Тринадцатое было Днем Взрыва. Сбережем и его. Девятнадцатое декабря. Тогда мы лежали на дне. Двадцатого — то же самое. И двадцать первого, и двадцать второго. Все эти дни! А вот и двадцать третье. Это сегодня. И значит, сегодня — четверг.

Потом я слышу, как кто-то произносит: «Завтра сочельник!» Рождественские подарки! Я сглатываю слюну. Приступ сентиментальности? Обычное предвкушение рождества? Праздник любви к ближнему — в море, на разбомбленной посудине. Это что-то необычное! Конечно же, благодаря непревзойденному дару предвидения флотского начальства мы отлично экипированы для празднования дня любви к ближнему — у нас есть раскладная рождественская елка, которая была погружена на борт вместе с прочим снаряжением. Как Старик распорядится ею? Наверняка есть более важные дела, о которых ему приходится беспокоиться.

Он определенно держит курс на Ла-Рошель. Мы могли бы направиться вверх по Жиронде к Бордо, но хотя Бордо и находится южнее, он не становится от этого ближе. От нашего нынешнего местоположения до Ла-Рошели остается около четырехсот миль — четыреста миль напрямик через Бискайский залив: это значит еще по меньшей мере тридцать пять часов ходу. Но если принять во внимание, что нам приходится погружаться днем, то выкладка оказывается еще хуже. Вероятно, переход займет у нас не менее сорока восьми часов. Это очень долго, особенно если учесть, что неизвестно, какая погода ждет нас в течение ближайших дней, или выдержит ли дизель.

У Старика и штурмана причин для беспокойства еще больше: «Вопрос в том, как нам туда попасть — никаких знаков — очень узкий проход — наверняка встретятся всевозможные заграждения — очень мелкий прибрежный шельф — могут быть мины».

Все говорят вполголоса. Кажется, что все ходят на цыпочках, словно первый же громкий звук привлечет внимание противника.

Я замечаю, что каждый проходящий через пост управления старается взглянуть на карту, но никто не решается спросить, сколько миль осталось до базы: никто не хочет показать, насколько он взволнован. Между тем у них всех в голове крутится одна и та же мысль: Бискайский залив — кладбище кораблей. Самые жестокие шторма, самое плотное воздушное наблюдение.

Когда штурман возвращается к своему столу, я пробую другой подход:

— Сколько еще часов осталось?

В качестве немедленного ответа я услышал только поцокивание языком. Я ожидаю, что он сейчас начнет выстраивать условные предложения, все начинающиеся со слова «если». Но штурман оказывается более дипломатичным:

— Кто может знать?

Я смотрю на него искоса до тех пор, пока он наконец не заговаривает вновь:

— По моим расчетам — не менее сорока шести часов. Это если брать все вместе, на круг, а не просто прикинуть время хода с крейсерской скоростью.

В носовом отсеке я обнаруживаю, что Арио мучают его собственные тревоги с тех самых пор, как лодка очутилась на дне. В матросском мешке Арио хранится коллекция презервативов, включающая в себя несколько редких, дорогих экземпляров. Он перечисляет их:

— Один — с резиновыми пупырышками, с усиками, есть даже один или два «ежика»…

Его постоянно гнетет чувство неловкости, присущее богачам:

— Ну скажите на милость, что подумают, если в моих вещах обнаружат подобные штуки? Не говоря уж о том, что они будут потеряны для моих потомков… Вот что я вам скажу — перед следующим походом надую каждый из них и использую все до единого.

— Не стоит волноваться: командование флотилии позаботится, чтобы они пропали. Все наши пожитки тщательно досматриваются, — объясняет Бокштигель. — Порнографические картинки и резинки — все, что вряд ли утешит вдов и скорбящих родственников, — изымается. Однажды я видел, как это делается: под началом нашего казначея состоит целая команда специалистов. Не успеешь и глазом моргнуть, как все будет чисто, словно по свистку. На это можно рассчитывать смело!

Для матросика с мостика, который мыслит экономическими категориями, некоторые вопросы все еще остаются неясными:

— И что же казначей делает со всеми этими презервативами? В конце концов, это ведь частная собственность — разве не так?

— Он вносит их в опись, тупая башка. Что же еще он может делать, по-твоему? А потом кто-то сделает с нее две копии. А после этого их будут многократно сверять.

— Доверься командованию! — подытоживает Швалле.

Старик, по пятам которого неоступно следует шеф, проводит свое время, переходя из машинного отсека в носовой, затем возвращаясь на пост управления, пытаясь составить представление о реальном состоянии лодки, хотя ему, несомненно, не удастся полностью выявить все повреждения. Взять хотя бы ребра шпангоута, которые невозможно исследовать из-за сооружений внутри лодки.

— Из этой лодки получится разве что приличная урна для мусора! — слышу я его замечание, когда он в очередной раз проходит мимо меня.

Штурман докладывает, чо мы вышли на широту мыса Ортегаль. Значит, переход через Бискайский залив начался.

Старик советуется с первым вахтенным офицером, возможно, из сочувствия к нему, чтобы тот не чувствовал себя полностью раздавленным. Вырабатывается подробный план перехода, но для его успешного осуществления надо, чтобы все составляющие, на которых основываются выкладки, оставались бы неизменными. В первую очередь надо, чтобы дизель выдержал.

Старик падает на койку в кают-компании и, начав произносить:

— Боже, благослови пищу нашу…, — внезапно замолкает.

Я понимаю, что он волнуется, и нетрудно догадаться, что является причиной его беспокойства.

Он откашливается, очевидно надеясь, что я вымолвлю что-нибудь. Но что я могу сказать? Что никто не испытывает особого желания встречать Рождество в море?

— Да черт бы все это побрал! — взрывается он, не дождавшись, пока я подберу нужые слова.. — Мы просто устроим праздник чуть позже. Для нас сочельник наступит тогда, когда под нашими ногами снова окажется твердая земля. Или эта ерунда так важна для вас? Я полагаю, что вы желали бы почитать вслух Евангелие от святого Луки?

— Нет, — это единственное, что я могу произнести. Ничего лучше не приходит мне на ум.

— Вот и хорошо! — с облегчением говорит Старик. — Мы будем вести себя так, будто время еще не настало.

Рождество. С тех самых пор, как мне исполнилось четырнадцать лет, что-то постоянно происходит не так. Грустные Рождества, мелодраматичные Рождества, слишком много дурацких эмоций. Рыданья и полиция в доме. А потом пошли пьяные Рождества…

Старик прав. Что толку цепляться за эти сентименты? Пусть день проходит привычным чередом. Боже милостивый, обычный день! Но лучше не расбрасываться так целыми днями. Будет лучше, если думать о часах. Только бы не сглазить. Никаких празднований. Об этом и речи быть не может.

Заметно, что у Старика отлегло от души. Все-таки одной проблемой меньше. Мне только любопытно, как он намеревается объявить о своем переносе праздника команде. И тут я получаю ответ на этот вопрос:

— Передайте младшим офицерам — а дальше новость разойдется сама!

Дизель явно работает не так хорошо, как казалось вначале. В нем есть какие-то скрытые неполадки, которые беспокоят шефа. Ничего катастрофического, просто неприятно. Следующие несколько часов он не показывается из машинного отсека.

Команда знает, что мы уже удалились от берега, и в лодке даже наступило затишье. Нервное напряжение прорывается дрожью при любом, самом безобидном, звуке. Шефу хуже всех. Даже в самые лучшие времена он реагировал на малейший посторонний шум двигателей — звуки, которые никто не замечал кроме него, — с чуткостью необычайно прожорливой собаки, услышавшей отдаленный шорох пакета с бисквитами. Но теперь он даже меня напугал. Когда мы сидели бок о бок в кают-компании, он вскочил так внезапно, что я просто похолодел: долю секунды он с вытаращенными глазами прислушивался к чему-то, а потом опрометью ринулся на пост управления. Вслед за тем немедленно донесся зловещий гвалт. Голос шефа просто дрожал от ярости:

— Вы что, с ума сошли — черт бы вас побрал — с каких это пор — что-то подобное — убрать немедленно — пошевеливайтесь!

Он вернулся запыхавшийся и забился обратно в свой угол. Я не решаюсь спросить у него, что же произошло. Десятью минутами позже я как можно более невзначай интересуюсь этим у помощника по посту управления.

Оказалось, Семинарист шлифовал ножи полировальным порошком. Он издавал непривычно скрипящий звук, который шеф и не смог правильно определить.

Двадцать четвертое декабря. Все еще в море. Мы уже преодолели значительный отрезок. Что касается погоды, то нам повезло чрезвычайно: настоящая рождественская погода. Декабрьские шторма в Бискайском заливе могут внушить ужас. Но самое страшное, с чем довелось столкнуться нам — это ветер от четырех до пяти баллов и три балла на море. Как правило, волнение на море на единицу меньше силы ветра. Лучшего невозможно пожелать. Мы прошли уже почти половину расстояния, дизель выдержал, и у нас на хвосте не висит группа преследования. Уже одного этого достаточно, чтобы внушить долю оптимизма.

Так ведь нет! Все вокруг ходят как в воду опущенные. Даже Старик отвечает одними междометиями. Это отражается на команде. Возможно, он всего лишь придерживается своего принципа: «Сначала венчание в церкви, а банкет — после». Но если он их не подбадривает, экипаж незамедлительно впадает в самый черный пессимизм. Кучка подавленных людей. Я должен еще раз заглянуть в носовой отсек. Может, там не так все и плохо.

Носовой отсек выглядит ужасно: смятение больше, чем когда-либо прежде. Вероятно, Первый номер не отважился отдать команду привести в порядок корабль. Лампы красного света пропали. Намека на атмосферу борделя больше нет. Свободные от вахты люди лежат, в изнеможении распростершись на пайолах, безучастные ко всему, великовозрастные дети, наклеившие фальшивые бороды. Они едва переговариваются между собой. Похоже, ими овладели фатализм и общая подавленность.

Несколько часов спустя вся лодка сияла, отдраенная до блеска. Командир как следует взбодрил Первый номер. Настоящая рождественская уборка.

— Ни в коем случае нельзя обрастать грязью! — тихо говорит он мне.

Мудрое решение: надо всего лишь придерживаться судового распорядка — никакого волнения, слезоточивость прекращается, люди отвлекаются от мыслей о доме. Я боюсь даже представить, что может произойти, если полностью возобладают эмоции.

— Специя — вот это было бы в самый раз, — замечает Старик.

Бог мой, неужели он опять о Рождестве?

Пробуждаются воспоминания о пиршественных оргиях, устраивавшихся для флотилии в отеле «Маджестик»: длинные столы, устланные белыми скатертями, сосновые ветки вместо еловых в качестве украшения. У каждого было свое «праздничное блюдо» — и вырубленная из картона тарелка в форме звезды с пряными печеньями, русским караваем, пралине, шоколадным святым Николаем. Во всю глотку горланят рождественские песни. Потом поздравление от командующего флотилией — нерушимый союз наших сердец, бьющихся в унисон с сердцами наших любимых, оставленных дома, заботливого Фюрера, думающего о нас, старая добрая ночь всенемецкого единения, великого германского Рейха, и наш великий Фюрер uber alles ! А потом, вскочив на ноги, дружное: «Sieg Heil — Heil — Heil!» А потом надраться и впасть в пьяную сентиментальность, дать волю языкам и слезам, разрыдаться и взвыть от тоски.

Решено: мы должны постараться дойти до ближайшей базы. Это означает Ла-Рошель, а не Сен-Назер, наш дом.

Мы находимся в двадцати четырех часах хода до нее. Старик неукоснительно придерживается заведенных правил: сорокавосьмичасовой карантин перед заходом в порт, должны быть оглашены правила посещения публичных домов. Это надо было сделать намного раньше. Вообще-то это обязанность первого вахтенного офицера, но Старик освободил его от нее, что можно счесть актом милосердия, ибо текст того стоит. На этот раз задача донести его до команды через систему громкого оповещения легла на плечи второго вахтенного. Таким образом из судовых громкоговорителей вместо псалома святого Луки прозвучал циркуляр о борделях. Второй вахтенный отлично справился со своей задачей. Его голос обладает необходимой для оглашения приказа по флотилии серьезностью, и в то же время тон его не оставляет ни у кого ни малейших сомнений в том, что сам он полагает его результатом помешательства последней степени.

Помощник по посту управления рисует победные вымпелы. Он уже докончил один, с надписью восемь тысяч: этот обозначает первое крупное судно в конвое.

Первый вахтенный, сидя рядом с шефом в кают-компании, занимается бумажной работой: наряды на верфь, подсчет израсходованного топлива, отчет о выпущенных торпедах. Я нисколько не удивлюсь, если он опять примется стучать на пишущей машинке.

Почти ежечасно я украдкой заглядываю в карту, и каждый раз меня подмывает взять карандаш и украдкой продлить линию, тянущуюся к Ла-Рошели.

Каждая оставленная позади миля ощутимо снимает напряжение и страх.

Сквозь полуоткрытый в носовой отсек люк долетают обрывки разговора. Похоже, настроение у людей снова поднимается. Я слышу даже, как в соседнем кубрике кто-то интересуется, кем будут оформляться увольнительные. В это трудно поверить: у нас впереди еще целая ночь, еще очень далеко до того момента, когда мы наконец сможем расслабиться в безопасности, а кто-то уже волнуется о своем увольнении.

Отныне ничто из услышанного в носовом отсеке не удивит меня:

— Интересно, какие у них там в Ла-Рошели бордели?

Похоже, что помощнику электромоториста Пилигриму однажды довелось побывать там.

— Откуда мне знать? — это все, что он может ответить.

— Черт! Тебя нельзя ни о чем серьезном спросить!

Слава тебе, Господи, — рождественского настроения нет и в помине.

Около часа ночи я выбираюсь на мостик.

— До места встречи с эскортом примерно два с половиной часа, — докладывает Старику штурман.

Место встречи с эскортом? Неужели нам осталось так недалеко?

— Что означает — мы прибудем туда вовремя, спозаранку, — говорит Старик. — Мы заляжем там и посмотрим, что движется вокруг.

— Jawohl, господин каплей, — единственное, что остается ответить штурман.

— Ну? — Старик поворачивается ко мне. — Я полагаю, торопиться совсем ни к чему — или мы начинаем нервничать?

Я лишь вздыхаю в ответ. Что я должен сказать?

Ночной воздух прохладен, как шелк. Я выдумываю, или действительно пахнет землей — этот тонкий запах влажной листвы?

Наверно, вскоре мы увидим береговые огни. Хотя если хорошенько подумать, то нет! Все-таки Ла-Рошель — это не Лиссабон. Здесь действует затемнение. Вдоль всего побережья Франции уже давно погашены все маяки.

— Можно еще часок поспать?

— Вполне, это не повредит…

Я прошу штурмана разбудить меня, когда он освободится от вахты, и спускаюсь вниз следом за Стариком.

— Море — около двух баллов, ветра почти нет, — сообщает штурман, пока будит меня, тряся за рукав.

Я снова оказываюсь на мостике раньше командира.

Сощурившись, я гляжу вперед. Горизонт чист, и на востоке уже светает. Первый вахтенный стоит впереди по левому борту:

— Командиру: рассвет начинается!

Командир поднимается на мостик и молча осматривает все вокруг.

— Похоже, еще немного времени все будет в порядке, — наконец говорит он. Но вскоре я понимаю, насколько ему тревожно. Снова и снова он поднимает голову, чтобы с беспокойством взглянуть на небо. Над восточным горизонтом протянулась бледно-желтая полоска. Сумрак быстро пропадает. По прошествии еще десяти минут он произносит:

— Мы уже почти пришли на место.

Море спокойное. Можно представить, что мы идем по поверхности пруда. Работает эхолот. Снизу постоянно докладывают:

— Тридцать метров, двадцать семь метров…

Показания доходят до двадцати и на этом останавливаются.

— Превосходно, — говорит Старик. — Как раз то, что нам надо. Хорошо, штурман, пока достаточно! Мы пока спрячемся. С каждой минутой становится все светлее.

— Приготовиться к погружению!

Еще раз осматриваем темное, отливающее шелком море, затем мы медленно спускаемся вниз, оттягивая время.

— Шеф, постарайтесь уложить нас на грунт как можно легче и нежнее. Здесь это не должно составить особого труда.

Стук, раздавшийся при касании лодкой дна, был не громче звука, слышимого, когда шасси самолета касается посадочной полосы.

— Хорошо, — говорит Старик. — А теперь мы вверимся в руки Божии!

— И его доброй жены, милой очаровательной дамы с белоснежными волосами… — это уже шеф. Кажется, у него снова прорезался голос.

— Tiens, tiens!  — похоже, Старик думает, что он уже вернулся во Францию. Надо спросить у штурмана: лежим ли мы на мягком песке французского шельфа, или же мы залегли в международных водах.

Уже некоторое время я подсознательно ощущаю какие-то странные стучащие и скрежещущие звуки. Потом раздается глухой удар, словно кто-то ударяет кулаком по деревянной двери, немедленно вслед за первым ударом следуют второй и третий. Они эхом разносятся по лодке, причем последний удар заглушается пронзительным свистом, звучащим до тех пор, пока не раздаются новые толчки.

— Подумать только, — говорит Старик. — а здесь, оказывается, вполне приличное течение.

— И дно не совсем такое, какое должно было бы быть, — вставляет шеф.

Значит, причиной ударов являются скалы. Мы не лежим неподвижно на месте: нас тащит по грунту.

— Шеф, залить цистерны.

— Jawohl, господин каплей!

Я слышу, как вода заполняет наши дифферентные емкости: мы становимся на якорь.

— Хорошо, теперь будем надеяться, что мы лежим как надо!

В лодке тихо. Слышится лишь капель конденсата. Освободившаяся вахта уже давно растянулась на своих койках. Как только рассветет по-настоящему, Старик поднимет нас на перископную глубину — пятнадцать метров. Он не говорит нам, что будет делать после этого. Подходить к берегу без тральщика и эскорта — это непростое дело. Невыполнимое днем и необычайно опасное ночью.

Едва я приподнял правую ногу, чтобы переступить через кормовой люк, как раздается еще один удар.

— Тысяча чертей, — бормочет Старик, — Мы наверняка лежим не параллельно течению. Надо попытаться повернуть ее.

Краем уха я слышу, как началась продувка. Потом еще один удар, прокатившийся по всей лодке. Потом звучит команда запустить моторы, а затем — рули глубины.

Инрих сидит у сонара. Его голос доносится словно издалека:

— На трехстах градусах — шумы двигателей. Становятся громче!

Старик театрально приподнимает брови. Он стоит посередине поста управления, прислушиваясь. За ним, наполовину скрытая, виднеется фигура шефа. Я не решаюсь пошевелиться.

Старик сглатывает. Я вижу, как его адамово яблоко дернулось вверх-вниз.

— Поршневые двигатели! — докладывает акустик.

Старик приседает на корточки в проходе рядом с рубкой акустика и надевает наушники. Его сгорбленная спина повернута в нашу сторону. Акустик высунул голову из своей каморки.

Слышится бормотание Старика:

— Я съем собственную шляпу, если только это не дизель подлодки.

Он возвращает наушники акустику, который вслушивается пару минут, пока Старик, оставшийся рядом с ним, не спрашивает:

— Ну что, Инрих?

— Дизели подлодки — можно не сомневаться!

— Английской или немецкой — вот в чем вопрос! Просыпайтесь. Первый вахтенный офицер, приготовьте сигнальную ракетницу. Как только мы всплывем, сразу стреляйте. Куда повернут наш нос?

— Направление осталось прежним — двести семьдесят градусов.

— Приготовить зенитные орудия! Первый вахтенный, немедленно на мостик за мной!

Пост управления сразу же наполняется движением. Кто-то открывает ящики с боеприпасами. Мы что, собираемся задать фейерверк прямо перед дверями нашего дома? И для ровного счета добавить к нему пулеметов?

Старик уже положил руку на ступеньку трапа:

— Все ясно?

— Jawohl, господин каплей!

— Всплытие!

— Продуть цистерны!

Я стою под самым люком, когда надо мной выстреливает ракетница. Люди все еще карабкаются вверх, поэтому мне лишь время от времени между чьим-то бедром и краем люка видны красные и белые магниевые вспышки. Настоящие рождественские звезды. Очень к месту. Я жду, затаив дыхание.

— Отлично! — это голос Старика. — Они ответили. Подведите ее поближе, первый вахтенный. Давайте посмотрим на наших коллег.

— Невероятно! — вырывается у шефа, стоящего за моей спиной.

— Разрешите подняться на мостик? — обращаюсь я.

— Милости прошу!

Я не сразу замечаю другую лодку на фоне темной воды. Ее нос развернут на нас, так что ее вполне можно спутать с плывущей бочкой.

— Быстрее! Давайте сюда сигнальный прожектор — шевелитесь! Теперь, Зейтлер, представьте нас им по полной форме, со всей полагающейся учтивостью.

Зейтлер нацеливает ратьер в сторону другой лодки и принимается выстукивать свое послание.

С той лодки в ответ заморгал фонарь: сообщение принято. Затем я снова слышу стук нашего сигнального фонаря и голос штурмана, читающего то, что передается оттуда:

— UXW обер-лейтенант Бремер.

— Фантастика! — говорит Старик. — Их должен кто-то встретить. Нам остается всего лишь следовать за ними по фарватеру!

Штурман просто сияет от радости. Теперь ему не придется ломать голову, как провести нас в гавань Ла-Рошели.

— Нам надо лишь дождаться сопровождения, которое придет за ними. Спросите у них, когда может появиться эскорт.

Помощник боцмана нажимает на ключ сигнального фонаря, ответ приходит через считанные секунды. Очевидно, у них первоклассный сигнальщик: «08.00!»

— Теперь сообщите: «Мы присоединимся к вам!» Вот тут они должны поломать голову над нашей загадкой: как получилось, что мы оказались неждаными гостями? Их должно удивить, что мы заходим в порт приписки другой флотилии — и именно сегодня.

Похоже, Старик и в мыслях не держит подсказывать им отгадку.

Пока мы обменивались сообщениями, наши лодки сблизились — теперь мы можем переговариваться. С их лодки загудел громкоговоритель:

— Куда девалось ваше орудие?

Мы переглядываемся. Старик колеблется. Даже до меня не сразу доходит, что они могут видеть нас так же отчетливо, как и мы их, и они заметили, что нашему силуэту чего-то недостает.

— Идиотский вопрос! — фыркает штурман.

Но Старик подносит ко рут мегафон и кричит:

— Угадайте с трех раз! — потом поворачивается к штурману и говорит обычным голосом:

— Лучше бы он убедился, что его собственные зенитные орудия в порядке. Что-то мне здесь чертовски не по себе!

Штурман воспринимает его слова, как прямое указание к действию, и кричит наблюдателям на мостике:

— Ради всего святого, ребята, смотрите в оба!

Внезапно лодку сотрясает сильный глухой удар. Мне кажется, что меня сзади кто-то ударил под колени. Аккумуляторы? Электромоторы? Что-то случилось с дизелями? Черт побери, что это было?

Старик кричит вниз, в люк:

— Рапорт! Мне нужен рапорт!

Снизу ничего не отвечают. Старик и штурман вопросительно переглядываются. Старик срывается на рев:

— Рапорт! Немедленно рапортуйте!

В люке появляется лицо шефа:

— Ничего — нечего рапортовать, господин каплей!

Командир уставился на него. Неужели мы все сошли с ума? Только что прогремел взрыв — и к тому же довольно сильный!

Но вот с другой лодки заморгал сигнальный фонарь. Три рта в один голос повторяют, что передают оттуда:

— Н — а — л — е — т — е — л — и — н — а — м — и — н — у.

— Скорее! Надо подойти ближе!

Мина, мина, мина. Так значит, мы разгуливаем по минному полю. Эти штуки никогда не болтаются поодиночке.

Я навожу бинокль на другую лодку. На первый взгляд ничего необычного. Лишь ее корма слегка погрузилась в воду, словно лодка плохо отдифферентована. Я всегда представлял себе последствия взрыва мины несколько иначе.

Наша лодка медленно поворачивает свой нос. С той лодки снова сигналят.

— Читайте! — приказывает командир.

Ему отзывается Зейтлер:

— П — р — о — б — о — и — н — а — в — к — о — р — м — е — в — о — д — а — б — ы — с — т — р — о — п — р — и — б — ы — в — а — е — т — н — е — м — о — ж — е — м — п — о — г — р — у — з — и — т — ь — с — я.

— Одна из этих проклятых магнитных мин, — говорит Старик. — Возможно, ее сбросили ночью с самолета.

— И наверняка не одну… — безмятежным голосом добавляет штурман.

— Ничего не поделаешь, штурман. Мы должны оставаться на поверхности и обеспечивать прикрытие от атаки с воздуха.

И медленно дрейфовать по минному полю.

Штурману нечего сказать. Его бинокль нацелен на их лодку, и он не выказывает ни малейших эмоций.

— Прокричите им: «Остаемся на поверхности, чтобы прикрыть от воздушной атаки!»

Штурман подносит ко рту мегафон. С той стороны принятие нашего сообщения подтверждают кратким «Спасибо!»

— Штурман, сделайте запись: «06.15. UXW наскочила на мину.» Скажите радисту, чтобы попробовал еще раз. Может, нам повезет. Пусть передаст следующее: «Опасность. Опасность. UXW наскочила на мину. Погрузиться не может. Все системы вышли из строя. Немедленно вышлите эскорт. Остаемся на месте взрыва — UA.»

Ничего больше нельзя поделать, остается только ждать и смотреть, как светает.

— Похоже, у их винтов погнуты валы, — резко замечает Старик. — Если бы отказали дизели, можно было бы хоть что-то выжать из электромоторов, либо наоборот.

По разлившемуся за нами сиянию я замечаю, что отлив, должно быть, развернул нас: теперь восток оказался у нас за спиной. В бледном утреннем свете все мы выглядим посеревшими, словно посыпанные пеплом.

На лодке не слышно ни звука двигателей, ни движения, ни вибрации. Мы дрейфуем, подобно обломку, оставшемуся после кораблекрушения. Страх… и тишина. Я едва осмеливаюсь откашляться. Много бы я дал, чтобы только услышать звук хотя бы одного работающего дизеля.

— Корабельное время?

— 07.10.

Страх. Мы избегаем смотреть друг на друга, будто перехваченный взгляд другого человека приведет к роковому взрыву.

— Самолет! На ста двадцати градусах!

— Приготовить зенитные орудия! Быстрее! Высота?

— Двести пятьдесят! Похож на «Галифакс»!

Меня сдувает с мостика, я хватаю и передаю дальше боеприпасы. Наше зенитное орудие уже изрыгает огонь. Мы стреляем по нему изо всех сил. Но мы неподвижны и представляем из себя мишень. Сквозь грохот наших выстрелов я слышу ужасный взрыв. Потом внезапно наступает тишина.

Я бросаюсь на мостик и оглядываюсь кругом. Во имя всего святого, где другая лодка? Ничего нет, только ровное, переливающееся море. Лишь по нашему левому траверзу течение сносит пару темных точек.

Наш нос разворачивается в их сторону. Наконец штурман произносит:

— Прямое попадание — прямо перед рубкой!

Я вижу происходящее, словно в трансе — будто сквозь внезапно опустившуюся серую пелену. Я прищуриваюсь, отчаянно моргаю глазами, пялюсь изо всех сил: лодка, которая была здесь всего минуту назад, бесследно пропала. А самолет? Тоже исчез. Одна единственная бомба? С первого захода? Прямое попадание?

Они вернутся, говорю я себе, и их будет целый рой. Истребители прикрытия? Почему у нас совсем нет прикрытия истребителей? Жирная свинья Геринг — он и его огромный рот! Где наши самолеты?

Море гладкое, словно отполированное. Абсолютно неподвижное — на его поверхности ни морщинки. Линия горизонта будто лезвие ножа. А на том месте, где мгновение назад лежал длинный корпус лодки, появляется все больше и больше пятен, нарушающих покой серебристой, словно ртуть, глади моря. Ни водоворота, ни волн, ровным счетом ничего — ни стука двигателей — тишина.

Почему никто не кричит? Это спокойствие абсурдно. Оно делает нереальным все происходящее. Наш нос наконец развернулся в сторону дрейфующих пятен. В бинокле они распадаются на отдельные составляющие — головы, поддерживаемые на плаву спасательными жилетами. Расчет нашего зенитного орудия все еще стоит, застыв подобно изваяниям, никак не выказывая своих чувств, словно они еще не осознали того, что случилось на их глазах. Лишь вздымающиеся в такт дыхания груди выдают их.

Первый номер стоит на верхней палубе с пятью матросами, готовый поднять на борт уцелевших.

— Черт побери — смотрите! — орет он.

Справа по борту море красное. Кровь, растекшаяся в соленой воде. Что нам делать с останками этих бедняг?

Я не осмеливаюсь вглядываться пристальнее. Лучше смотреть на небо.

Рядом со мной кто-то промолвил:

— Наверно, они тоже по-другому представляли себе Рождество!

На мостике появляется человек, с которого льется вода, и кое-как выдавливает из себя подобие рапорта, поднеся ладонь ко лбу: это Бремер — другой командир.

Его лицо — невинное, как у мальчика из церковного хора — перекошено судорогой. Он попросту воет. Он уставился в пространство прямо перед собой, словно загипнотизированный. Стискивает зубы, стараясь удержать нижнюю челюсть, чтобы она не стучала подобно кастаньетам, но не справляется с ней. Все его тело начинает трястись, словно в ознобе. Целый поток слез струится по его конвульсивно подергивающимся щекам.

Старик молча, холодно смотрит на него. Наконец он произносит:

— Почему бы Вам не спуститься вниз?

Бремер отказывается, отчаянно покачав головой.

Тогда Старик отдает приказ:

— Принесите одеяла! — а затем, словно его внезапно обуяла ярость, выкрикивает:

— Пошевеливайтесь! Подайте одеяла! Немедленно!

Как только через отверстие люка подают первое одеяло, он сам набрасывает его на вздрагивающие плечи Бремера.

Ни достаточной для погружения глубины, ни прорывателя минных заграждений , ни прикрытия от авианалета — вообще ни черта! Море ровное, словно зеркало. И этот «Галифакс». Почему так все вышло? Неужели он нес только одну бомбу? Такая махина должна была быть напичкана целой кучей.

— Я чувствовал — чувствовал это — словно змея обвилась вокруг моего горла, — запинаясь, бормочет Бремер.

Странная фигура на мостике, закутанная в одеяло, жалкая горстка людей на верхней палубе, это переливающееся пастельными тонами море. Какой-то нелепый маскарад. Я чувствую, что должен пробиться сквозь какую-то мембрану, чтобы вернуться в реальность.

— Поберегись! — вопит вахтенный на командном посту, втягивающий через люк за собой груду одеял. Бремер резко вздрагивает. Он мешается у него на пути.

Он из другой флотилии, и никто из наших людей не знает его.

Кажется, что хриплый голос Старика сейчас треснет. Ему приходится откашляться пару раз, чтобы избавиться от карканья.

— Погружение!

Здесь слишком мелко, слишком сильное течение. Значит, нам остается только продолжать дрейф по минному полю и ждать, когда Томми вернутся. А истребителей прикрытия нет как нет! Но ведь та лодка сообщила о своем прибытии! — Ничто не выходит, как надо. Чертов Герман Геринг.

Якорь? Может, нам было бы лучше встать на якорь? Нет ничего хуже, чем позволить отливу протащить нас по минам.

Старик не может больше ждать. Сейчас ему надо принять решение: дожидаться Томми, или подобно Блюхеру при Ватерлоо рвануться вперед напролом, без разминировщика или тральщика.

Ухмылка кривит его лицо, как бывает всегда в момент раздумия. Но на этот раз машинный отсек и рулевой уже получают указания. Лодка плавно разворачивается в сторону восходящего солнца. Как я и думал: прорываться!

Я ничуть не угадал. Старик отдает приказание дизелям работать на малых оборотах, достаточных только для того, чтобы удержать лодку против отлива. С запущенными дизелями мы продолжаем стоять на месте.

Это самое прекрасное утро, встреченное мною в море. Я не знаю, что тому виною: торжественное величие этого рождественского утра или скорбное зрелище, которое представляет собой наша верхняя палуба, от которого на мои глаза наворачиваются слезы. В горле поднимается комок. Я стараюсь загнать его вглубь. Нельзя выпускать рыдания наружу.

Если бы небо облачилось в траур, задернулось темной пеленой, может быть, было бы легче вынести зрелище людей, переживших гибель корабля. Но вид этого матового огненно-золотистого сияния, наполнившего небо и растекающегося по воде, настолько разительно контрастирует с выделяющимися на его фоне едва не утонувшими моряками, которые стоят на верхней палубе, что мне хочется плакать. Они столпились вместе, сбились в одну кучу, словно овцы, каждый завернут в темно-серое одеяло. Утренний свет слишком ярок для меня, чтобы различить отдельные фигуры, они кажутся одной сплошной темной массой. Двое из них все еще носят фуражки. Один из них, поразительно тощий, должно быть, их первый вахтенный. Другой — унтер-офицер, возможно, их первый номер. Команда машинного отсека, конечно же, не смогла выбраться. Так всегда и бывает. Кажется, они босы. Один из них закатал свои брючины, словно приготовившись бродить по воде.

Наш боцман и двое его людей пытаются выловить пустые плавстредства. Он уже сложил рядом с рубкой не то шесть, не то семь ярко-желтых спасательных плотиков.

Очевидно, Старик не погонит никого из них внутрь лодки. В этом нет никакого смысла. Тем более, что здесь мы не сможем погрузиться. И помимо того, здесь есть и еще мины! Лучше оставить бедолаг там, где они есть.

Самое время появиться эскорту. Враг, конечно же, не успокоится, сбросив единственную бомбу. «Галифакс» должен был доложить о нас, так что Томми уже знают, что здесь засела вторая лодка, которая тоже дожидается бомбы. Черт бы побрал наш флот! Взрыв можно было услышать с берега. Или у нас больше не осталось боевых кораблей в этих прибрежных водах? Нет больше ни одного патрульного судна? Или мы должны полагаться только на милость божию, укрывшись у него под задницей?

Там внизу, внутри башни, радист Херманн, наш санитар, и еще двое матросов занимаются ранеными. Взрослому мужчине с той лодки серьезно досталось. Руки обгорели, голова напоминает кровавый шар. Соленая вода на обнаженной плоти! — я содрогаюсь при такой мысли. Я едва могу смотреть на него.

Херманн обмотал красную голову марлевой повязкой, оставив открытыми только глаза и рот — как у туарега. Затем он прикуривает сигарету и вкладывает ее туарегу в зубы. Туарег благодарит его кивком головы. Другие тоже курят, причем некоторые из них все еще сидят в своей промокшей насквозь одежде на обломках наших ограждений.

Первый вахтенный и унтер-офицер с другой лодки никак не могут перестать всматриваться в небо, но их людям, кажется, уже все равно. Двое или трое из них даже выпустили воздух из своих спасательных жилетов, чтобы было удобнее сидеть.

Командир хочет знать, сколько людей удалось спасти. Я пересчитываю их: двадцать три на носовой части лодки, еще четыре — на корме, все тяжелораненные. Всего чуть более половины экипажа.

Какое спокойное море! Словно ни разу не сминаемый лист фольги. Я никогда не видел его таким гладким. Ни малейшего дуновения ветра.

Вдруг штурман сообщает:

— Объект на двухстах семидесяти градусах!

Все бинокли поворачиваются в ту сторону, словно притянутые магнитом: крошечная темная точка, плывущая посреди отливающей шелковистым блеском синевато-серой воды. Невозможно понять, что же это такое. Я опускаю бинокль и тут же прищуриваю глаза. Штурман залезает на дальномер, откидывается назад, опершись спиной, и вновь подносит к глазам бинокль. Бремер с открытым ртом смотрит отсутствующим взглядом в указанном направлении.

— Узнаете что-нибудь? — в голосе Старика слышится нетерпение.

— Нет, господин каплей! Но это должно быть то самое место, где она затонула, если учесть силу течения. Оно отнесло нас на приличное расстояние, пока мы были заняты спасением.

— Гм.

Проходит еще две или три минуты, а потом Старик внезапно приказывает повернуть лодку и увеличить скорость. Мы берем курс на маленькую точку.

Что он затеял, пробираясь не то к ящику, не то к старой бочке из-под машинного масла сквозь нашпигованную минами воду? Испытывает судьбу? Или до этого момента он недостаточно искушал ее?

Проходит еще пять минут. И тут штурман, который все это время не опустил бинокль ни на секунду, объявляет бесстрастным голосом:

— Там кто-то плывет!

— Я так и думал! — так же спокойно отвечает Старик.

Кто-то плывет! Прошел почти час с момента, когда лодка Бремера затонула. Мы всматривались в воду до слепоты, абсолютно все из нас. И на ней ничего не было, ровным счетом ничего, что могло бы побеспокоить зеркальное совершенство морской глади.

Старик приказывает еще увеличить скорость. Я подношу бинокль к глазам и, так как мы уже достаточно приблизились, тоже начинаю различать фигуру человека. Его голова явственно видна над надутым краем спасательного жилета. Вот он поднимает свою руку!

Люди на верхней палубе перевешиваются через поручни, пока не вцепляются в страховочную сетку. Лишь бы никто из них не свалился за борт. Мое сердце бешено колотится. Там действительно кто-то двигается! Наш штурман-ас, лучший из всех штурманов, знал с самого начала, что он смотрит не на обломок кораблекрушения.

Держась за железные ступени с внешней стороны боевой рубки, спускаюсь на верхнюю палубу: я хочу взглянуть на моряка, которого вытаскивают из воды. Меня подмывает крикнуть, что он должен обнять нашего штурмана. Дай бог, чтобы на тысячу нашелся один такой. Только Крихбаум смог что-то заметить. Его глаза всегда оказываются на высоте — или голова, как сейчас.

Вот они достали его. Босой. Не старше восемнадцати лет. С него стекает вода. Он прислоняется к рубке, но находит силы устоять на ногах.

Я ободряюще киваю ему. Не говоря ни слова. Сейчас не время спрашивать, как он смог выбраться на поверхность из затонувшей лодки.

Должно быть, он — кочегар. Вероятно, единственный, кто выбрался из кормового отсека. Но почему так долго? Что там было? Откуда знать, как у него это получилось.

Тем не менее, я говорю:

— Живой — повезло, правда?

Подросток переводит дыхание, потом кивает.

Появляется Первый номер с одеялами. Никогда бы не подумал, что он может быть таким заботливым: он закутывает в них паренька, словно мать родная. Бог мой, ему не следовало этого делать. Юношу прорывает, его начинают душить рыдания, зубы его выстукивают дробь.

— Дайте сигарету, — велит Первый номер одному из матросов. — Давай, прикури ее! Да поживее!

Он осторожно усаживает парнишку на решетку, прислонив его спиной к боевой рубке, и всовывает ему в рот сигарету:

— Вот, держи. Давай, кури!

— Корабельное время!

— 08.10!

Эскорт должен был прибыть в 08.00. Боже!

Мне становится неудобно в спасательном жилете.

Счастье для людей на верхней палубе, что сейчас нет ветра и погода стоит мягкая. Рождественский день — а не холодно. Скоро взойдет солнце, но нам все-таки надо позаботится, чтобы обуть их хотя бы во что-нибудь. В конце концов, нам не нужны наши морские сапоги. Первый номер уже раздал им всю одежду, которую смог найти, особенно свитеры.

Я спускаюсь вниз, чтобы собрать им обувь.

Оказавшись в кают-компании, я застываю на месте, словно громом пораженный. Первый вахтенный офицер вытащил на свет божий свою пишущую машинку и собирается снова что-то выстукивать на ней. У меня пропадает дар речи: это уже слишком! Я возмущенно фыркаю, но он даже не поднимает головы, попеременно тыча указательными пальцами по клавишам, вперившись вниз своими каменными, как у чайки, глазами. Меня разбирает желание отобрать у него машинку и ею же как следует отдубасить его по голове. Вместо этого я просто говорю ему: «Ну ты и придурок!», прохожу дальше и ору:

— Быстрее — шевелитесь, тащите сюда сапоги! Живее, ребята!

Что он там может сейчас сочинять? Рапорт о нашем прибытии? Одному Богу известно. Возможно, он заполняет по всей форме приходную расписку о принятии на борт Бремера с половиной его экипажа.

Скоро выстраивается цепочка, по которой быстро передаются морские сапоги. Вслед за последней парой я поднимаюсь на мостик.

Раздается крик штурмана Бремера:

— Эскорт! — он протягивает вдаль руку.

А там, над горизонтом, действительно вырастают столбы дыма.

— Слишком поздно, господа! — ворчит Старик.

Прямо над своим ухом я слышу громкое клацание. Я поворачиваю голову. Боже праведный, да это другой командир. Его зубы клацают, выбивая барабанную дробь.

Солнце взошло, и море переливается всеми цветами радуги. Голубой силуэт приближающегося разминировщика со всеми его надстройками резко выделяется на фоне красного шара. Над устьем реки висят раздутые, бесформенные облака такого же мягкого голубовато-серого оттенка, как у голубиных перьев. Небо окрашивается в фиолетово-красный цвет, и самые верхние облака внезапно окаймляются пурпуром.

Мои глаза, устремленные на поднимающееся ввысь светило, горят. В голове звучит слова из псалма Армии спасения, которые распевал Семинарист:

— С ума можно сойти, если вдуматься, как все сложилось, — говорит в сторону Старик так, чтобы Бремер его не слышал. — Теперь все снова сходится: ожидали только одну лодку, и только одна лодка и пришла.

Он оценивающим взором разглядывает разминировщик:

— Очень симпатичная посудина, не меньше восьми тысяч тонн. И всего лишь два небольших деррика. Любопытно, где только они их откопали?.. А это еще что такое? — последние слова он тянет, повышая при этом голос.

Теперь я тоже вижу: следом за разминировщиком из-за горизонта появляется один корабль за другим.

— Господа, вы нам льстите! — произносит Старик, ни к кому в отдельности не обращаясь.

И вот словно солнечный луч вспыхивает с разминировщика: «Вызываем на связь».

— Уже заметил, второй вахтенный. Поторопитесь с сигнальным фонарем. Посмотрим, что они хотят.

Прожектор загорается снова и начинате моргать. Второй вахтенный офицер читает вслух:

— Д — о — б — р — о — п — о — ж — а — л — о — в — а — т — ь.

— Вне всякого сомнения, не это главное, что они хотели сказать!

— Ч — т — о — в — ы — п — о — т — о — п — и — л — и.

— Это они к вам обращаются, — говорит командир, поворачиваясь к Бремеру, который предпочел остаться внизу, внутри рубки, и теперь кажется каким-то съежившимся по сравнению с нами здесь, наверху.

Бремер беспомощно взирает на нас.

— Трепло, — замечает второй вахтенный офицер, не отрывая взгляд от разминировщика, — Понятно, что сейчас они передадут нам рождественские поздравления!

— К черту все это! — наконец заявляет Старик, — Мы просто ответим на вопрос, заданный нам. Живо, передайте им: «Два жирных транспорта».

Защелкал ключ ратьера. После паузы в несколько секунд приходит ответ: «С — е — р — д — е — ч — н — ы — е — п — о — з — д — р — а — в — л — е — н — и — я».

Старик гримасничает и закусывает нижнюю губу.

— Как полагаете, стоит нам объясниться сейчас? — задает он вопрос штурману.

— Пусть все идет, как идет, господин каплей. Они скоро сами заметят, кого ведут за собой!

Если только они там смотрят в бинокль глазами, а не чем-то еще, то давно уже должны были заметить моряков на нашей верхней палубе. Для подводного флота несвойственен камуфляж такого рода. И резиновые плотики, которые наш Первый номер так аккуратно сложил вместе, едва ли можно считать обычной принадлежностью верхней палубы подлодки, которая возвращается из похода. Они должны понять, что с нами что-то случилось. И что это может начаться снова в любой момент. Томми вернутся. Они не дадут нам безнаказанно уйти.

Я пробую успокоиться: в любом случае, вскоре нам не придется опасаться мин. А если самолет решит напасть на нас сейчас, то встретит значительно более плотный ответный огонь, нежели два часа назад. Разминировщик хорошо оснащен зенитной артиллерией, да и подтягивающаяся орда кораблей сопровождения тоже имеет при себе достаточно пугачей. Но все это, похоже, не добавляет спокойствия Старику. Он непрестанно хмурится, обозревая небо, которое постепенно голубеет.

— Они всегда чувствуют, когда что-то не так, — говорит второй вахтенный, подразумевая чаек, стаями кружащихся над лодкой.

Чайки, перья которых золотятся в свете солнечных лучей, кричат пронзительно и грустно. Проплывая над нами, они поворачивают головы из стороны в сторону, словно выискивая что-то.

Я не прислушиваюсь к командам, отдаваемым в машинный отсек и рулевому. Я едва гляжу на приближающуюся армаду. Я все никак не могу отвести взор от дыма, который беззастенчиво изрыгают ее корабли: их опережают огромные, плотные клубы, встающие на пастельном фоне утреннего небосклона. Может, они специально стараются отвлечь на себя внимание врага, если он появится вновь — обратить его на себя вместо нас.

Мои руки опять заняты, принимая и передавая увесистые кипы одеял и ботинок. Я замечаю пожарное судно только в тот момент, как его борт оказывается у нас на правом траверзе. Его черные борта увешаны пластинами красного свинца. Спустя несколько минут по правому борту вырастает другой колосс. Это драга, которая постоянно работает здесь, чтобы держать фарватер открытым для крупнотоннажного судоходства.

Только сейчас я могу улучить время, чтобы взяться за бинокль и взглянуть прямо по курсу. Берег все еще представляется тонкой линией, но там видны краны, крохотные, словно игрушечные. Я могу также различить фигуры людей на разминировщике, который теперь идет прямо перед нами. И курс, который он держит, ведет нас прямиком к берегу.

Нам приходится подождать на внешнем рейде. Наши моряки выстраиваются в шеренгу на верхней палубе, с предельной осторожностью перемещаясь среди раненых.

С сигнальной вышки поступает сигнал. Штурман прочитывает его: «Входите немедленно!» В бинокли мы видим отверстие арки, открывающееся перед нами. Нам уже видна толпа людей на пирсе. Слава богу, что среди них нет духового оркестра.

Вскрикивают нескольких чаек, и этот звук кажется оглушительным в необычной тишине, которая наступает, пока лодка медленно крадется вдоль замшелых стен канала. С пирса к нам летят маленькие букетики цветов с вплетенными в них еловыми веточками. Никто не нагибается, чтобы поднять их.

Я испытываю застарелое чувство непрязни к тем людям наверху. И я знаю, что все, находящиеся здесь, на мостике, чувствуют сейчас то же самое. Мы похожи на раздраженных зверей, буйно реагирующих на каждый фальшивый жест.

Раздается пронзительный свисток — сигнал швартовочной команде на верхней палубе. Аккуратно свернутые в бухту швартовы лежат наготове на носу и на корме. Равно как и толстые корзины привальных кранцев.

Тонкие концы взлетают на пирс, солдаты подхватывают их и втягивают следом за ними прикрепленные тяжелые швартовы. К ним на помощь приходят моряки, намертво закрепляющие швартовы на массивных железных кнехтах. Грязная вода взбаламучивается винтами, медленно двигающими лодку.

— Стоп машина! Команде построиться на верхней палубе! — хрипло раскатывается голос командира.

Людям сверху видна наша искореженная палуба, сбившиеся в кучку, словно отара овец, лишившиеся корабля моряки, раненые. Я понимаю, что вглядываюсь в лица, на которых отображается ужас.

Наверх протягивается трап. Он круто уходит вверх: мы снова соединены с твердой землей.

Еще до того, как я услышал гудение, я ощутил его, как сам воздух, которым мы дышим: самолеты!

Звук идет со стороны океана: налет, который мы ожидали. Все головы задраны вверх. Гудение нарастает, переходит в постоянный гул. Уже застучала зенитка. Там вдалеке в небе над морем повисли крошечные облачка, белые, словно комочки ваты. В небе проблескивает молния — крыло самолета. Теперь я могу различить черные точки: пять, шесть бомбардировщиков. Семь. Да их тут целая армада!

Пронзительный вой внезапно заглушается яростным лаем четырехствольного зенитного орудия. По стенам пакгаузов проносятся тени. Предметы разлетаются во все стороны.

— Быстро! Сматывайтесь отсюда! Давайте к бункеру! — срывая голос, кричит Старик.

Но рой пуль уже вонзился в камни мостовой, разбрызгивая их осколки во все стороны — это уже штурмовики!

Они охотятся не за нами.

Они стараются заставить замолчать зенитные расчеты. В этом налете вместе с бомбардировщиками участвуют и истребители.

То тут, то там пирс взрывается фонтанами щебенки. В воздухе на удивление медленно проплывают осколки камней.

Мне остается еще почти шестьдесят метров до бронированной двери бункера, которую находящиеся внутри люди плотно прикрыли, оставив как можно более узкий вход. Я прыгаю вперед, мои колени снова подгибаются. Я чувствую странную боль в бедрах. Словно я пытаюсь идти на шатающихся ходулях, которые меня не слушаются. Такое чувство, будто я внезапно разучился бегать.

Слышны крики, в небе распускаются белые бутоны разрывов снарядов зениток, воют сирены, треск и грохот пулеметного огня, в который внезапно вклинивается лай зенитных орудий среднего калибра, непрерывным потоком выплескивающих залп за залпом. Разноголосые разрывы, каждому из которых присущ свой собственный ритм, слагаются в единую ужасающую какофонию. Клубы дыма, вырастающие на месте взрывов грибы пыли, между которыми мелькают серые фюзеляжи самолетов. Где наши, а где англичане? Я различаю двухвостые очертания «Лайтнингов», а высоко в небе плывет рой бомбардировщиков.

Я слышу отрывистое тявканье малокалиберной зенитки, стучание пулеметов, чиркающий визг осколков. Ревут и воют самолеты. И тут на них подобно землетрясению обрушивается грохот тяжелого зенитного орудия. А те атакуют с разных высот.

Передо мной разворачивается фантасмагоричный балет, поставленный каким-то сумасшедшим хореографом на мощеной сцене с огромной фигурой бункера подлодок на заднем плане: фигуры танцоров распластываются на земле, мечутся зигзагами, падают на колени, крутятся в воздухе, сбиваются в группы лишь затем, чтобы рассыпаться, разлетевшись во все стороны. Один из них вздымает руки вверх, переворачивается в пируэте и опускается в глубоком почтительном реверансе, раскинув руки ладонями вверх.

Снова мимо меня проносится рев. Невидимый кулак бьет меня сзади под колени. Рухнув на камни мостовой, я конвульсивно пытаюсь вспомнить слово, от которого в моей голове крутится только один обрывок: атро… — атро… Снова звучит вой. Воздушный поток от проносящихся надо мной один за другим самолетов вдавливает меня в землю. Атрофия, атрофия чувств!

Бомбардировщик разваливается на части в воздухе. Обломки крыльев падают вниз. Хвост с грохотом обрушивается позади бункера. Из-за пыли и дыма я едва могу дышать. Размахивая руками, я добираюсь до бетонной стены, протискиваюсь через щель приотворенной двери бункера, спотыкаюсь об кого-то, растянувшегося на полу, ударяюсь лбом, откатываюсь в сторону.

Грохот орудий звучит глуше. Я провожу рукой по лбу и вовсе не удивляюсь, ощутив липкую кровь. Человек рядом со мной стонет, схватившись за живот. Когда мои глаза привыкают к полутьме, я узнаю его: серая промасленная одежда — должно быть, кто-то с нашей лодки — Зейтлер.

Кто-то подхватывает меня под руки сзади и старается помочь мне подняться на ноги.

— Со мной все в порядке, спасибо!

Я стою, пошатываясь, с помутившимися глазами, все еще поддерживаемый человеком сзади. Зрение проясняется. Я могу самостоятельно держаться на ногах. И вдруг раздается оглушительный грохот, от которого почти лопаются мои барабанные перепонки. Весь бункер превращается в один сплошной, вибрирующий от удара барабан. Пол ходит подо мной ходуном. С крыши над первым заполненным водой доком — ближайшим, который я различаю — сыпятся огромные бетонные глыбы. Они падают в воду и на лодку, которая лежит у пирса. Внезапно сквозь отверстие в крыше бункера врывается ослепительный свет.

Свет! Я не верю своим глазам.

Дыра не меньше чем три на три метра. Остатки железного перекрытия с застрявшими в нем большими кусками бетона висят на том месте, где прежде была крыша. Перекрытие сдвигается с места, обрушивая вниз еще несколько бетонных плит.

Вода в доке продолжает плескаться о пирс. Бог мой, восемь метров сплошного бетона разнесены вдребезги! Такого прежде никогда не было. Слышны крики, команды. Внутри бункера начинается такая же беготня, как и снаружи.

Считалось, что крыши бункеров могут выдержать попадание любой бомбы.

Откуда вдруг столько пара?

Снаружи не стихает ожесточенная пальба и раскаты грома, словно где-то вдалеке разыгрался сильный шторм.

Оседает огромное облако пыли. Мой язык ощущает его удушливый меховой вкус. Воздуха больше не осталось. Меня сотрясает кашель. Мне приходится прислониться к стене, упершись лбом в руку.

Воздух! Единственное, что мне нужно — воздух! Я задыхаюсь. Я продираюсь назад, к бронированной двери сквозь сплошную стену из людей, отшвыриваю в сторону двух рабочих верфи, которые оказались у меня на пути, и протискиваюсь сквозь узкое отверстие. Ничего не видно, лишь черный, маслянистый дым: кто-то сможет записать на свой счет попадание в танкер с горючим.

Я ошибся: вся гавань в огне. Только портовые краны недвижимо встают из густых клубов дыма. Слышен громкий треск и непрерывный вой паровой сирены.

Я смотрю направо, в сторону шлюза. Там небо чище. Я вижу развороченные крыши складов, дома, превращенные бомбежкой в кучи щебня. Гнутая проволока и рваные полосы железа цепляются за ноги. Я едва не сваливаюсь в воронку, которую не заметил из-за дыма. Раненый человек с совершенно сумасшедшими глазами подимается с земли, хватаясь за меня. Отовсюду доносятся стоны и плач. Вокруг, скрытые пылью и дымом, должны быть еще сотни таких, как он.

Лодка! Что с лодкой?

Порыв ветра поднимает дымовой занавес. Я пробираюсь сквозь завязанные в узел рельсы, огибаю два мертвых тела, пробегаю мимо груды железа, окрашенного в красный цвет. Куча дымящихся камней сползает в воду передо мной. Боже, ведь это был пирс! А лодка? Где она? Вдруг я вижу стальную плиту, торчащую из воды подобно лемеху гиганского плуга — но к ней почему-то прикреплена страховочная сетка. Нос лодки! В воде плавают деревянные обломки. В воде? Да это ведь мазут. А черные фигуры, двигающиеся в нем: три — четыре — еще и еще — это все люди. Эти странные водные жители, барахтающиеся посреди всплывающих пузырей воздуха — люди с нашей лодки. А Старик? Что случилось с ним? По сцене струится полотно налетевшего дыма. За моей спиной раздаются крики: в мою сторону направляется длинная, неровная вереница солдат и докеров. Появляются два грузовика. Непрерывно гудя, они несутся на меня, огибая воронки в бешеном слаломе.

А потом из-за дыма я вижу Старика, истекающего кровью. Его свитер и рубашка порваны в клочья. Его всегда прищуренные глаза теперь широко раскрыты. Почти одновременно мы падаем друг перед другом на колени, сплетя руки, опирающиеся о каменное крошево, словно два борца сумо, стоящие лицом к лицу. Старик открывает рот, словно хочет закричать. Но из его губ вырывается лишь струя крови.