Первое, что принял сегодня наш радист, был запрос Томсену сообщить свои координаты.

— Где он сейчас может быть? — спрашиваю я у Старика.

— Он не докладывал, — отвечает Старик. — И с тех пор было еще два запроса.

Перед моими мысленным взором разыгрывается трагедия: лодку атакуют с воздуха, вокруг нее, похожие на гигантские ростки брюссельской капусты, встают ослепительно белые разрывы.

Я говорю себя, что у Томсена должны быть причины не отвечать на запросы. Наверняка бывают обстоятельства, при которых невозможно дать в эфир даже самый короткий радиосигнал.

На следующее утро, за завтраком, я интересуюсь как можно более обыденным тоном:

— Есть что-нибудь от Томсена?

— Нет! — говорит Старик и продолжает жевать, уставившись прямо перед собой. Наверно, антенна повреждена, убеждаю я себя. Или неисправен передатчик. Снесло радиомачту, или еще что-то в этом роде.

Входит Херманн с судовым журналом. Старик нетерпеливо берет его, просматривает позывные, коды и захлопывает книгу. Я беру ее и отдаю назад. Старик хранит молчание.

На нашей памяти были случаи, когда лодкам так доставалось во время бомбежки, что они не могли даже подать сигнала бедствия.

— Он уже давно должен был сообщить свои координаты, — произносит Старик. — Не дожидаясь напоминаний.

На следующий день никто не упоминает о Томсене. Эта тема — табу. Впрочем, можно легко догадаться, о чем думает Старик. Скоро командование издаст еще один трехзвездочный некролог.

Около полудня, незадолго перед тем, как должны были подать обед, с центрального поста докладывают:

— Командиру: на ста сорока градусах видны дымы!

Командир моментально вскакивает на ноги. Мы врываемся следом за ним на пост управления. По пути успеваю сорвать с крюка бинокль, и вот я уже на мостике, почти одновременно со Стариком.

— Где?

— Вон там, по левому борту, под правым выступом того большого кучевого облака — едва заметно, — вытягивает руку штурман.

Как я ни вглядывался, ничего не смог разглядеть в указанном направлении. Штурман не в состоянии спутать построенный из облаков галеон со следом дыма! Сектор, о котором идет речь, похож на переполненную сцену, с занавесами облаков самых разнообразных расцветок, от зеленой до розовато-лиловой, один за другим заслоняющими горизонт.

Командир наклоняет голову к биноклю. Я сантиметр за сантиметром исследую неудержимо скачущий в моих линзах горизонт. Ничего, кроме сбившихся в кучу облаков, каждое из которых может быть дымом. Я изо всех сил напрягаю глаза. Они уже начинают слезиться.

Как будто пар над ведьминым котлом! Наконец я замечаю тоненькую струйку, оттенком чуть темнее розоватого фона, которая расширяется раструбом кверху. Почти вплотную с ней подобно зеркальному отражению виднеется еще одна тень — может, слегка приглушеннее и более размыто, но вне всякого сомнения, точно такая же. А там, дальше — целый лес крошечных сосенок, чьи тонюсенькие стволы уходят корнями за горизонт. Командир опускает бинокль:

— Конвой! Тут и раздумывать нечего! Каков наш курс?

— Двести пятьдесят градусов!

Старик не раздумывает ни секунды:

— Держать двести тридцать градусов!

— Есть курс двести тридцать градусов!

— Обе машины — средний ход вперед!

Он оборачивается к штурману, который приклеился к окулярам своего бинокля:

— Похоже, штурман, они двигаются к югу?

— Мне кажется, что так, — отвечает Крихбаум, не отрываясь от бинокля.

— Нам надо забежать им вперед и выяснить наверняка, куда они направляются, — говорит командир и отдает приказание рулевому. — Десять градусов — лево руля!

Никакого возбуждения. Никакого охотничьего азарта. Совершенно безучастные лица.

Лишь Вихманн проявляет волнение: это он первый заметил дымные облачка.

— Я же говорил: третья вахта. Третья вахта сделает это! — удовлетворенно бормочет он себе под нос, точнее говоря, под бинокль. Но заметив краем глаза, что командир услышал его, он краснеет и замолкает.

Крошечные сосенки по-прежнему ничего не могут сообщить нам о курсе судов. То, что они держат на юг — всего лишь предположение. Конвой вполне может идти по направлению к лодке. С такой же вероятностью он может удаляться от нее. Корабли по ту сторону горизонта со своими предательскими клубами дыма могут двигаться в любом направлении, которое только может показывать стрелка компаса.

Мой бинокль неотрывно наведен на нашу цель, в то время как лодка плавно поворачивает подо мной.

— Руль — в нейтральное положение!

Рулевой внутри боевой рубки выравнивает руль по осевой линии корабля.

Лодка продолжает поворачиваться.

— На сколько она развернулась? — спрашивает командир.

— Сто семьдесят градусов! — доносится снизу ответ.

— Курс — сто шестьдесят пять!

Поворот лодки замедляется, пока маленькие сосны не оказываются прямо по нашему курсу. Подозрительно прищурясь, командир разглядывает небо, плотно затянутое серыми тучами. Запрокинув голову, он поворачивает ее, описывая почти полный круг вокруг своей оси. Ради бога, только бы не было самолетов.

Снизу докладывают:

— Обед на столе!

— Времени нет! Принесите его сюда, — отрывисто приказывает командир.

Тарелки ставят на небольшие откидные сиденья, приделанные к бульверку мостика. Еда сидит смирно, как ее посадили. Никто не притрагивается к ней.

Командир спрашивает у штурмана, когда взойдет луна. Значит, он собирается дождаться ночи для атаки. Пока что нам нечего делать, кроме как оставаться начеку и, пусть хоть небо упадет на землю, не упускать конвой, чтобы к нему могли стянуться другие подлодки.

Клубы дыма постепенно встают над горизонтом все выше и выше и слегка смещаются к правому борту.

— Мне кажется, они счисляются вправо! — замечает штурман.

— Они возвращаются домой, — соглашается командир. — Скорее всего, порожние. По правде говоря, плохо. Было бы намного лучше, если бы они шли на восток.

— Видны уже двенадцать мачт, — докладывает Вихманн.

— Пока хватит, — шутит командир и кричит вниз. — Рулевой, какой у нас курс?

— Сто шестьдесят пять градусов!

Командир начинает высчитывать вслух:

— Конвой движется на двадцать градусов по правому борту — значит, его настоящий курс — сто восемьдесят пять градусов. Дистанция? Вероятнее всего, это среднетоннажные пароходы — стало быть, около шестнадцати миль.

Наша кильватерная струя пенится, как лимонад. По небу бесцельно плывут маленькие белые облачка, похожие на разрывы шрапнели. Лодка несется по серому морю, как гончая в наморднике, с которого капает слюна.

— Наверно, уже достаточно близко — не улизнут от нас! — говорит командир. И тут же оговаривается. — Если нам ничто не помешает, — и, обращаясь к рулевому:

— Круто право руля! Курс — двести пятьдесят пять градусов!

Дымы начинают медленно двигаться в другую сторону, пока не оказываются у нас по левому борту. Лодка, по нашему мнению, теперь идет параллельно конвою тем же курсом, что и он.

Командир опускает свой бинокль не более, чем на несколько секунд. Время от времени он что-то бормочет. Я улавливаю обрывки:

— Никогда…не бывает так…как надо…Они идут неправильным курсом.

Итак, загруженный под завязку конвой, направляющийся в Англию, намного предпочтительнее. И не только потому, что будет уничтожен и его груз, но также потому, что преследуя идущие на восток корабли, мы приближаемся к дому. Старика беспокоит чрезмерный расход топлива при полном ходе. Если бы погоня сокращала расстояние между нами и родной базой, наше положение намного улучшилось бы.

— Топливо? — слышу я вопрос штурмана.

Можно подумать, он старается не выпалить бранное слово. Командир, начавший шептаться с ним — точь-в-точь инспектор полиции. Наконец на мостик для допроса вызывают шефа. Тот бледен.

— Проверьте все по два раза, — приказывает Старик, и шеф живо исчезает внизу.

Проходит не меньше получаса, прежде чем командир отдает приказ обеим машинам полный вперед. Он хочет зайти конвою далеко вперед до наступления сумерек.

Стук двигателей нарастает, пока раздающиеся поочередно выстрелы отдельных цилиндров не сливаются в слитный рокот. Из щелей обрешетки вырываются брызги, летящие на нас мыльной пеной. От носа лодки в сторону отходит неожиданно большая волна.

Из нутра лодки, как джинн из бутылки, появляется шеф. Он обеспокоен расходом топлива.

— Его осталось не так уж много, господин каплей! — скорбным тоном извещает он. — Такими темпом мы сможем идти не дольше трех часов в лучшем случае!

— Как вы считаете, сколько топлива нам потребуется, чтобы доползти до дома? — спокойно спрашивает командир.

Шеф наклоняется к нему, прикрыв ладонями рот, как человек, прикуривающий сигарету на ветру, так что я не могу расслышать его ответ. В любом случае, он был заранее готов ответить на подобный вопрос.

На ширине пальца над горизонтом рваные коричневатые клубы дыма постепенно сливаются с маслянистой охряно-коричневатой полосой тумана. Верхушки мачт внизу похожи на медленно отрастающую щетину бороды.

Старик опускает бинокль, надевает на линзы кожаный защитный чехол и оборачивается к первому вахтенному офицеру, который успел заступить на свое дежурство:

— Ни в коем случае не дайте клотикам этих мачт подняться выше, чем теперь!

Сказав это, он исчезает в люке боевой рубки. Я вижу, что у него это получается не так ловко, как у шефа. Я спускаюсь следом за ним.

Внизу, на посту управления, штурман уже нанес все наши маневры на большой лист кальки. Как раз сейчас он отмечает новый курс противника и корректирует дистанцию до него.

— Дайте-ка сюда! — вмешивается командир. — Значит, сейчас они здесь! Похоже на правду, — и, обернувшись ко мне. — В течение нескольких ближайших часов по этой схеме мы выясним их точный курс.

Но когда он обращается к штурману, в его голосе слышатся нотки нетерпения:

— Разверните большую карту, чтобы увидеть, откуда они следуют.

Нагнувшись над ней, он начинает что-то вроде монолога:

— Идут из Северного пролива! Интересно, куда? Ладно, скоро узнаем…

Он соединяет транспортиром точку, где находится конвой, и Северный пролив, и замеряет угол:

— Примерно двести пятьдесят градусов!

Задумывается на мгновение:

— Но они не могли идти этим курсом напрямую. Они должны были отклониться далеко к северу, чтобы обогнуть с фланга возможно патрулирующие подлодки. Это им не помогло…вот ведь как бывает!

Монотонный рев двух дизелей проникает в каждый уголок в лодке. Он действует на нас, как тонизирующий напиток: мы опять подняли головы — наши тела внезапно обрели прежнюю гибкость. Кажется, мой пульс участился.

Но самое странное превращение случилось со Стариком. Он выглядит умиротворенным, можно даже сказать — бодрым, и время от времени уголки его рта изгибаются в улыбке. Двигатели работают на полную мощность, и окружающий мир прекрасен — как будто мы ждали лишь этого глухого вибрирующего рева. Некоторое время все молчат. Затем командир произносит:

— Все равно мы не можем обнаружить себя до темноты. У них в рукаве могут быть припасены для нас какие-нибудь сюрпризы.

Но темнота наступит еще очень не скоро.

Я смог пролежать на койке не больше пятнадцати минут. Я вскочил, чтобы посмотреть, как дела в машинном отсеке, на корме. Люк, ведущий в кормовой отсек, не хочет открываться. Я преодолел разрежение воздуха, создаваемое бешено работающими дизелями, лишь потянув его всем весом своего тела. От шума закладывает уши. У всех широко раскрытые рты и вытаращенные глаза. Штанги толкателей по бокам двигателей сливаются в колышащиеся размытости. Стрелки манометров лихорадочно дергаются взад-вперед. Пары масла заполняют пространство отсека подобно плотному туману.

Вахту несет Йоганн. Френссен тоже тут. Завидев меня, он широко ухмыляется — куда подевалась привычная усталость? Его глаза светятся гордостью. Все в полном порядке. Вот теперь мы увидим, на что способны оба его дизеля!

Йоганн цветастой тряпкой вытирает черное масло с рук. Удивительно, как он еще не оглох здесь. Но этот адский гул для него, похоже, приятнее шелеста деревьев в лесу. Он орет, наклонившись вплотную к моему уху:

— Что там?

Я кричу в ответ ему в ухо:

— Пре — следуем — конвой. Ждем — темноты!

Старший механик моргает пару раз, кивает и отворачивается к своим манометрам. Лишь спустя несколько секунд до меня доходит, что люди в кормовом отсеке даже не знают, почему мы несемся полным ходом. Мостик отсюда далеко. Когда стоишь здесь, на железной решетке пайолы, мир за пределами люка перестает существовать. Машинный телеграф, сигнальные огни и система громкого оповещения — вот единственная связь с внешним миром. Если Старик не сочтет нужным объявить по громкоговорителю, почему мы меняем скорость хода, то здесь никто не будет знать, что происходит снаружи.

Как случалось и раньше, стоило мне попасть в машинное отделение, ровный рокот работающих цилиндров целиком овладевает моим сознанием. В моем ошеломленном мозгу немедленно рождаются мрачные видения. Неотступные, мучительные образы: машинные отделения больших кораблей — цели для наших торпед! Огромные залы с турбинами высокого и низкого давлений, надежно изолированные трубопроводы высокого давления, легкоуязвимые котлы, карданные валы и множество вспомогательных моторов. Никаких перегородок. Если попадание придется, это помещение заполнится быстрее всех остальных отсеков корабля, а с затопленным машинным отделением ни одно судно не может оставаться на плаву.

В моей голове проносится череда картин. Попадание в середину корабля вызывает цепную реакцию: котлы взрываются, выпуская из своего плена пар под высоким давлением, и трубопроводы разрываются на части; стальные трапы блестят, словно серебряные, но они так узки, что люди могут подниматься лишь один за другим — но все отчаянно рвутся к ним, пытаясь нащупать в темноте выход наверх, сквозь обжигающий пар, на верхнюю палубу.

Ну и работа! Трудиться в машинном отделении, на три метра ниже ватерлинии, зная, что каждое мгновение, совершенно внезапно, торпеда может разорвать борт корабля! Как часто за время конвоя мотористы прикидывают толщину тонких пластин, отделяющих их от океана? Сколько раз тайком от товарищей они пробуют найти кратчайший путь на палубу, постоянно чувствуя ужас на вкус, всегда слыша в ушах скрежет лопающегося железа, грохот взрыва и рев устремляющегося внутрь океана. Ни на секунду нельзя почувствовать себя в безопасности. Непрекращающийся испуг, проникающий до самого нутра, постоянное ожидание раскатистого аварийного колокола. Бездна страха в продолжение трех, четырех недель.

На танкерах — еще того хуже. Одна торпеда в середину корабля, и судно быстро превращается в геену огненную. Каждый квадратный метр на всем протяжении от носа до кормы раскаляется добела. Если взрываются сжатые газовые фракции, корабль разлетается на куски столбом огня и дыма, превратившись на мгновение в гигантский факел.

Мимолетное изменение в выражении лица Йоганна вырывает меня из кошмаров. На какое-то мгновение на нем застыла внимательная сосредоточенность, которая тут же проходит: все в порядке. Дверь в моторный отсек распахнута настежь. По отсеку разливается пропитанная машинным маслом парниковая теплота. Дизели крутятся, не подзаряжая батареи аккумуляторов. Быстрый ритм говорит, что работают воздушные компрессоры. Как раз сейчас Радемахер занят измерением температуры подшипников вала. Кочегар электродвигателя Зорнер сидит на куче непромокаемых плащей, погрузившись в чтение. Он слишком поглощен книгой, чтобы заметить, как я подглядываю через его плечо:

Юнкер держал на руках женщину, запрокинувшую голову назад так, что свет падал прямо на ее прекрасное лицо, обрамленное черными локонами волос; он увидел ее страстный влекущий взгляд, такой же неистовый, как и взгляд его собственных глаз, устремленный на нее; как будто они оба хотели быть уверены, что падение ее неприступности увлечет их еще дальше, к самому краю пропасти, к неотвратимой гибели, вернет их в ту беспросветную тьму, из глубин которой они воспарили в наполненные светом и пением золотые чертоги жизни, которым теперь со всех сторон угрожала опасность, и они с ужасом ощутили всю тщетность этих мимолетных мгновений, проведенных вместе. Черты лица Юнкера, старающегося превозмочь свой порыв, застыли в угрожающей неживой маске, потом они так медленно, будто это причиняло им обоим неимоверную боль, разжали свои объятия, и в оглушительной тишине он, шатаясь, отступил от нее, не в силах произнести ни слова, желая лишь одного — убить ее…

Отсюда до мостика долгая дорога. Назад, к реальности, мне придется выбираться по путеводной нити Ариадны. Едва я захлопнул за собой люк, шум дизелей как ножом обрезало, но в моих ушах их гул продолжает звучать. Я трясу головой, но проходит несколько минут, прежде чем в обоих ушах затих глухой перестук.

— Похоже, у них достаточно сложная схема лавирования, — делится со мной своими наблюдениями Старик, когда я снова поднимаюсь на мостик.

— Поразительно, как они проделывают это. Они не просто придерживаются основного курса, изредка, на всякий случай, совершая обычный противолодочный маневр. Они не пользуются такими простыми уловками. Они мечутся во все стороны, не давая нам вцепиться в свой загривок с первой попытки. Штурман просто бесится от их виляний. Он, бедняга, сейчас трудится без передышки: прокладывает предполагаемый курс противника, наш курс, курс на сближение. Ему, пожалуй, нелегко продолжать весь этот цирк! — Я не сразу понимаю, что последнее замечание относится не к нашему штурману, а к командиру английского конвоя. — Раньше они лавировали только через одинаковые промежутки времени, и для нас не составляло сложности разгадать их основной курс. Но недавно эти негодяи научились основательно портить нам жизнь. Ну да ладно, каждый справляется, как может. У командира конвоя должна быть очень приятная работа. Удерживать вместе стадо овец вроде этого на пути через всю Атлантику, будучи постоянно настороже…

Теперь мы стали контактной лодкой. Мы должны вести себя так, чтобы нас ни отогнали, ни заставили погрузиться. Мы должны быть такими же назойливыми, как наша корабельная муха. Если ты хлопнешь по ней и промахнешься, она немедленно сядет опять на то же самое место. Муха — вот символ настойчивости, достойная быть геральдическим животным. Почему она до сих пор не изображена ни на одной боевой рубке. Командиры рисуют там диких вепрей и ярящихся быков, но еще никто не смог прихлопнуть муху.

Надо будет при случае предложить эту идею Старику: здоровая муха сбоку башни! Только не сейчас. Засунув руки в карманы брюк, он отплясывает свой медвежий танец вокруг люка. Впередсмотрящий отваживается разок бросить на него ошеломленный взгляд. Тут же Старик набрасывается на него:

— Тебе больше нечем занять свои глаза, матрос?

Я никогда не видел его таким, как сейчас. Он молотит по бульверку своим кулаком, как по барабану, пока мостик не отзывается металлическим звоном. Затем он орет:

— Штурман, надо подготовить радиограмму. Я хочу еще раз промерить их курс, чтобы мы могли точно сообщить их основной курс.

На мостик поднимают визир. Командир крепит его на компас, находящийся на мостике, наводит на дымы и снимает показания. Потом он обращается вниз:

- Штурман: абсолютное направление — сто пятьдесят пять градусов, дистанция — четырнадцать миль!

Через некоторое время штурман докладывает:

— Курс конвоя — двести сорок градусов!

— Ну, как мы и предполагали, — хвалит сам себя командир и кивает мне, затем снова обращается вниз. — Можете установить их скорость?

В люке появляется лицо штурмана:

— Между семью с половиной и восемью с половиной узлами, господин каплей!

Не проходит и минуты, как вручают текст радиограммы: «Конвой в квадрате AX триста пятьдесят шесть, курс двести сорок градусов, скорость около восьми узлов — UA». Старик подписывает радиограмму огрызком карандаша и отдает ее вниз.

На верхней палубе появляется обеспокоенный шеф и смотрит на командира, как побитая собака.

— Вы опять за свое! — пробует подбодрить его командир. — Кто собирается участвовать в игре, должен платить! Или есть какие-то серьезные проблемы?

— Только не с дизелями, господин каплей! Всего лишь с возвращением домой.

— Ах, шеф, бросьте свои апокалиптические предсказания. Молитесь Богу и держите порох сухим. Или вы не верите в господа Бога, творца небесной и земной тверди? Она хорошо идет, правда?

Стоило шефу убраться, как командир вместе со штурманом принимаются за какие-то вычисления:

— Когда стемнеет?

— В 19.00.

— Значит, нам не придется слишком долго идти полным ходом после этого. Во всяком случае, для одной атаки топлива нам хватит! После этого мы потащимся на скрытых резервах, которые их превосходительство Шеф, как все его коллеги, любят утаивать про запас.

Клубы дыма кажутся теперь воздушными шарами, привязанными на коротких тросах, протянутых вдоль горизонта. Я насчитал пятнадцать.

С деланным равнодушием командир произносит:

— Нам следует уделить некоторое внимания их прикрытию. Приблизьтесь к ним слегка. Не мешало бы узнать, с каким эскортом придется иметь дело сегодня вечером.

Первый вахтенный офицер немедленно поворачивает лодку на два градуса левее. Первый номер, который отвечает за обзор передней четверти по правому борту, достаточно отчетливо произносит:

— Хоть на этот раз займемся чем-то дельным…

Командир обрывает его:

— Не так быстро, господа! Что угодно может случиться до наступления темноты.

Он напускает на себя мрачный вид. Но я уверен, что глубоко внутри себя он совершенно спокоен. Древнее суеверие: не сглазь атаку.

Судя по радиограммам командования, уже пять лодок перенацелены на наш конвой. Пять — это уже настоящая стая. Одна из них, как мы поняли из их донесения о своих координатах, прибудет уже этой ночью. Это Флешзиг — и он находится к западу от нас.

Первый вахтенный офицер сидит в кают-компании. Он заметно нервничает. Я вижу, как беззвучно шевелятся его губы. Должно быть, вспоминает свою «молитву перед боем» — слова команд для пуска торпед. Учитывая, что ни один корабль противника не оказался в пределах досягаемости во время его предыдущего патруля, это будет его первая атака. Во всяком случае, хоть на время мы сможем отдохнуть от его пишущей машинки.

На центральном посту я налетаю на шефа. Он может притворяться, что совершенно спокоен, но видно, что он чувствует себя как на иголках. Я наблюдаю за ним молча, но с многозначительной ухмылкой, пока он, вспылив, не спрашивает, что это меня так развеселило.

— Тихо, тихо, — успокаивает его Старик, неожиданно материализовавшийся из ниоткуда.

— Будем надеяться, что выхлопные трубы выдержат, — говорит шеф. — одна, идущая от левого дизеля, повреждена.

Всего несколько часов назад Йоганн рассказал мне одну историю:

— Однажды, еще на UZ, мы поддерживали контакт, и у нас прогорела выхлопная труба дизеля. Бог мой, ну и натерпелись же мы! Весь отработанный газ повалил в машинное отделение. Держишь руку перед лицом, и не видишь ее. Пришлось улепетывать оттуда и возвращаться уже со спасательным снаряжением. Два кочегара потеряли сознание. Отправили их отлеживаться. Сам Старик спустился вниз. Вопрос стоял так: сдаться и дать посудинам уйти от нас, либо дышать газом до самой атаки? Все висело на волоске — и так целых три часа! Стены были абсолютно черные, а мы стали похожи на негров.

Шеф начинает всерьез беспокоиться. Не сказав ни слова, он удаляется в кормовой отсек. Спустя пять минут он возвращается.

— Ну, как там?

— Comme ci, comme ca [67] , — ответ, достойный сивиллы .

Командир с головой занят у карточного стола и, кажется, его ничто не волнует.

Радист приносит журнал на подпись. Это значит, что прошло еще два часа.

— Наша газета, — говорит Старик. — Послание для Меркеля, ничего особенного, приказ сообщить свои координаты. Он вышел в море в тот же день, что и мы.

Новость, что старый Меркель или как его еще называют — Меркель-Катастрофа, все еще жив, приводит нас в неподдельное изумление. Его первый вахтенный офицер поведал мне, чего он избежал в свой последний патруль, когда они встретились с танкером в необычайно бурном море:

— Танкеру не повезло. Он совершил маневр, и оказался прямо перед нами. Море так разыгралось, что мы не могли поймать его в перископ. Нам пришлось подойти так близко, чтобы танкер не смог уклониться от наших торпед. Меркель приказал выпустить одну торпеду из третьего аппарата. Мы услышали, как она сдетонировала, а сразу за этим — еще один взрыв. Шеф делал все возможное, чтобы удержать нас на перископной глубине, но мы все никак не могли увидеть танкер. Перископ был чист лишь несколько минут спустя, и первое и единственное, что мы увидели — нависший над нами борт танкера. Они, оказывается, описали круг. У нас не оставалось времени, чтобы уйти от столкновения. Они врезались в нас, когда мы были на глубине всего в пятнадцать метров. Оба перископа снесло к черту, но корпус высокого давления выдержал — просто чудо! Нас спасли какие-то сантиметры. Мы не могли всплыть: люк боевой рубки совершенно заклинило. Не слишком приятно, если не можешь оглядеться вокруг, не говоря уже о том, чтобы вылезти из лодки. Отвратительное ощущение. В конце концов мы выбрались через люк камбуза и вскрыли люк рубки при помощи кувалды и зубила. Ни о каком аварийном погружении и речи быть не могло…

Никто ни разу не осмелился спросить Меркеля, как он умудрился привести лодку назад, на базу, через две тысячи миль, с искалеченной боевой рубкой и вообще без перископов. Но у Меркеля волосы успели поседеть еще до этого случая.

Пытаясь приготовить камеры к съемке в каюте унтер-офицеров, я оказался свидетелем оживленной дискуссии ее обитателей. Невзирая на близость конвоя, они снова обсуждают тему номер один.

— Тебе было бы любопытно взглянуть на его последнюю подругу. Родилась в 1870 году. Первым делом у нее надо было смести паутину между ног…

Зейтлер издает мощную отрыжку, рожденную в глубине его желудка.

— Тебя можно было бы запеленговать по звуку с большой дистанции! — восхищенно произносит Пилигрим.

Я ищу убежища в носовом отсеке. Свободные от вахты наблюдатели, не то пятеро, не то шестеро, расселись, кто скрестив, кто вытянув ноги, на пайолах под качающимися гамаками. Не хватает только костерка.

На меня набрасываются с расспросами:

— Ну, что там?

— Все идет по намеченному плану.

Жиголо размешивает что-то в своей чайной чашке грязным ножом.

— Бульон — дерьмовый, — усмехается Арио. — но зато очень питательный.

Пришедший с мостика палубный матрос прикидывается удивленным:

— Что это за охотники на привале?

Затем он пытается протиснуться в их кружок, но Арио моментально портит ему настроение:

— Не надейся на этот раз улизнуть с моим бутербродом! Ты вчера опять повторил свой фокус. В следующий раз я тебе голову вобью между плеч!

Матросик намазывает себе маслом еще один кусок хлеба, усаживается поудобнее и обращается ко всей честной компании:

— Позвольте мне открыть вам маленький секрет — вы все тупые свиньи.

На это заявление никто и не думает обижаться.

От волнения я не могу оставаться на одном месте. Вернувшись в каюту младших офицеров, мне не приходится долго прислушиваться, чтобы понять, о чем они говорят на этот раз. Слово имеет Зейтлер:

— Когда я служил на тральщике, у нас на борту был один урод вроде этого.

— Если по какой-то случайности урод, о котором ты рассказываешь, — это я, то ты вполне можешь рассчитывать получить страховку от несчастного случая! — объявляет Френссен. — причем очень быстро.

— Как ты мог принять это на свой счет? Ты ведь у нас просто гений! Кто говорит о тебе?

— Если башмак подошел … — встревает Пилигрим.

Я оглядываю каюту. Радемахер задернул свою занавеску. Зейтлер строит из себя обиженного; очевидно, он передразнивает Френссена, который только и ждет, чтобы с ним заговорили.

Открывается люк на камбуз. Следующий, ведущий в моторный отсек, тоже распахнут. Гул дизелей заглушает все разговоры. «Десятиминутная готовность!» — слышу я чей-то голос. Сутолока, брюзжание, проклятия: вахта машинного отделения готовится заступить на смену. Сейчас, должно быть, 18.00.

Вновь на мостик. Скоро начнет смеркаться. Темные тучи закрывают серое небо.

Звук от впускных сопел турбонагнетателей, всасывающих воздух по обе стороны от мостика, перекрывает шум дизелей.

— Не хотел бы я оказаться на месте командира этого конвоя, когда на них накинется вся наша стая, — громко заявляет Старик из-под бинокля. — Они еле тащатся! В конце концов, они не могут двигаться быстрее своего самого тихоходного парохода. И никакой возможности маневрирования. Некоторые капитаны просто обречены стать мишенями — а если весь этот выводок еще и будет постоянно совершать предсказуемые повороты по жестко установленной схеме — боже мой! Они все привыкли двигаться только по прямой, и правила предотвращения столкновения судов в открытом море писаны не для них…

Спустя немного времени он продолжает:

— Каждый, кто ходит на этих нефтеналивных танкерах — либо сверхчеловек, либо ненормальный. Неделями тащиться на посудине, до краев наполненной бензином, в ожидании попадания торпед! Нет уж, увольте меня!

Он долго молча вглядывается в бинокль.

— Они сильные парни, — наконец ворчит он. — Я слышал об одном моряке, которого экипаж эсминца выудил из воды в четвертый раз. Он три раза плавал , три раза его спасали, и он пошел в рейс в четвертый раз — это о чем-то говорит. Само собой, им хорошо платят; любовь к Родине плюс солидный банковский чек — наверно, это лучшая почва для выращивания героев.

Затем он сухо добавляет:

— Впрочем, иногда обходятся одним алкоголем.

У нас уже некоторое время поднята рамочная антенна. Теперь мы посылаем приводные радиосигналы для других подлодок в нашем районе. Переставляльщики флажков в штабе в Керневеле тоже получают короткие сигналы, передаваемые с часовыми интервалами, внешне беспорядочный набор букв, из которого, однако, они получают все, что им следует знать о конвое: координаты, курс, скорость, количество кораблей, систему охранения, нашу ситуацию с топливом и даже погоду. Изменения нашего курса дают им возможность представить картину движения конвоя. Нам запрещено атаковать, пока не подтянутся другие лодки.

Настроение в лодке изменилось. В каютах стало необычайно тихо. Похоже, возбуждение спало. Большинство членов команды лежит, решив употребить последние часы перед атакой на сон.

На центральном посту все системы давно уже испытаны, все контакты проверены и перепроверены по нескольку раз. Теперь помощникам на посту управления нечем заняться. Один из них разгадывает кроссворд и спрашивает меня, не знаю ли я французский город, начинающийся на «Ли» —

— Лион.

— Спасибо. Подходит.

С кормы появляется шеф.

— Ну, как тут дела? — интересуется он.

— Хорошо, насколько я могу судить.

Похоже, никакая проблема, кроме топливной, не тяготит шефа. Он успел в свое удовольствие обежать всю лодку, так что теперь он садится на рундук, чтобы поболтать:

— Вроде бы все вычисления оправдали себя. А я уж было разуверился. Бог мой, в какое дерьмовое время нам приходится патрулировать! А раньше было veni, vidi, vici [71] : в добрые старые времена можно было залечь на океанском маршруте и ждать, пока кто-нибудь сам не выйдет на тебя. Теперь их Величества редко балуют нас своими посещениями — в общем-то, правильно делают, с их точки зрения.

19.00. На посту управления лежит приготовленная оптическая система ночного наведения, вокруг которой суетятся три человека: проверяют механизм пуска торпед.

Мне показалось, что кто-то произнес:

— Целая вереница посудин — мы просто обязаны попасть в них!

И снова на мостик. Сейчас 19.30. Здесь собрались все офицеры, за исключением инженера-стажера. Шеф забрался на стойку целеуказателя и уселся там, как охотник в засаде на дереве. Наш курс — 180 градусов. Небо позади столбов дыма расслоилось на кроваво-красные полосы, словно там поставили гигантскую палатку. Солнце опустилось за тучи. Красные тона медленно переходят в бледно-шелковистую зелень. Несколько облаков с рваными краями медленно плывут низко над линией горизонта, все еще подсвеченные закатным светом. Своим плавным движением, залитые розоватым оттенком, с вкраплениями более ярких блесток, они похожи на каких-то экзотических золотых рыбок с широкими хвостами. Их чешуя, сверкая и искрясь, отражает падающий на нее свет, а затем снова меркнет. Иногда на них появляются темные пятна, похожие на отпечатки пальцев.

На востоке встает ночь. Один участок неба за другим заполняется темнотой, которую мы ожидали с таким нетерпением.

— Штурман, запишите: «19.30 — сумерки — горизонт немного приблизился — ясно различимо построение конвоя в четыре колонны — ночью собираемся атаковать». Будем считать это черновым наброском для занесения в боевой журнал.

Старик отдает приказание в машинное отделение. Рев дизелей незамедлительно сбивается с ритма и стихает. Опять вокруг нас слышны лишь звуки бесконечного странствия по волнам. Белая грива нашего кильватера исчезает, превратившись в ярко-зеленый шлейф, тянущийся по пятам за нами.

Теперь мы оказались далеко впереди коновя. Замысел заключается в том, что несмотря на быстро ухудшающуюся видимость у нас еще будет достаточно времени заметить их каждую смену курса, чтобы скорректировать наш таким образом, чтобы палубные надстройки пароходов все время оставались низко над горизонтом.

В небе уже появился диск луны, как будто из белого мела, который постепенно начинает светиться.

— Может, придется еще чуть-чуть подождать, — обращается ко мне Старик.

Не успел он договорить, как наблюдающий за правой кормовой зоной сообщает:

— Мачты сзади по ходу!

Все наши бинокли разворачиваются в том направлении. Я ничего не вижу.

— Черт его дери! — бормочет Старик.

Я скашиваю на него глаза, чтобы понять, куда направлен его бинокль. Затем я навожу бинокль на горизонт и начинаю медленно вести влево, стараясь повернуть его на тот же угол. С большим трудом можно отличить горизонт от вечернего неба. Я продолжаю искать. Есть! Действительно, мачта! Тонкая, как волос! Дымного плюмажа нет — значит, корабль сопровождения. Корвет? Эсминец? Тральщик, описывающий свой большой ежевечерний круг, чтобы очистить окрестности от мин до наступления темноты?

Они уже заметили нас? В их «вороньих гнездах» всегда сидят лучшие моряки!

В любом случае, мы оказались прямо перед ними с западной стороны, где тьма еще нигде не сгустилась в достаточной степени. Мы слишком четко выделяемся на фоне горизонта.

Почему Старик ничего не предпринимает? Он сгорбился, как гарпунер у своей пушки, ожидая, когда снова забьет фонтан кита. Не отнимая от глаз бинокль он командует:

— Обе машины — самый полный вперед!

Никаких указаний относительно рулей глубины. Никакой команды к погружению.

Турбины взревели. Лодка прыгнула вперед. Бог мой, эти белые буруны кильватерного следа выдадут нас Томми! Конечно же, наш корпус выкрашен в серый защитный цвет, но этот белый след и синеватое облачко выхлопных газов над ним… Сейчас дизели изрыгают из себя столько дыма, как неисправный трактор. Затянутый плотной пеленой выхлопов, горизонт за нашей кормой полностью пропадает, а вместе с ним и иголочка мачты. Я не могу понять, вырастает она или уменьшается.

Если мы не можем разглядеть их, может, они нас тоже не видят.

Дизели угрожающе рычат. Они по-настоящему вгрызаются в топливные запасы шефа.

Я замечаю, что шеф исчез с мостика. Бинокль Старика по-прежнему смотрит за корму. Мы не отклонились от нашего курса ни на градус. Штурман вместе с ним всматривается назад.

По прошествии некоторого времени Старик отдает приказание обеим машинам малый вперед. Длина кильватерного следа сокращается. Постепенно сизая дымка за нами рассеивается. Старик и штурман пристально рассматривают горизонт. Я делаю то же самое, сантиметр за сантиметром. Ничего.

— Хм! — произносит Старик. Штурман хранит молчание. Он держит бинокль в равновесии меж вытянутых больших и средних пальцев. Наконец он отвечает:

— Ничего, господин каплей!

— Вы записали, когда мы заметили их?

— Jawohl, господин каплей! В 19.52.

Старик подходит к люку и передает вниз:

— В журнал: «19.52. Заметили корабль сопровождения» — Записали? — «Ушли, развив максимальную скорость на поверхности — Эскортирующий корабль не увидел нас за дымовой завесой нашего выхлопного газа» — Успеваете? — «за завесой нашего выхлопного газа».

Так вот что это было на самом деле. Старик преднамеренно использовал выхлопы.

Мое сердце неистово колотится.

— Увлекательно, правда? — спрашивает он. Затем — новая неожиданность. С западной стороны высоко в небо взлетает ракета; она зависает наверху на некоторое время и, описав дугу, похожую по форме на ручку трости, падает вниз и гаснет.

Командир первым опускает бинокль:

— Что бы это могло означать?

— Они меняют курс! — высказывает догадку штурман.

— Возможно — а возможно, вызывают эсминцы, — ворчит командир. — Мы не хотим, чтобы они именно сейчас загнали нас под воду. Смотрите в оба, господа! Дневной отдых закончился, — и вскоре добавляет:

— Выпустить ракету — да они, видно, с ума сошли!

Штурман обращается к хроникеру в глубине лодки:

— Осветительная ракета над конвоем на десяти градусах — и отметьте время!

— Забавно, — снова бормочет Старик. Затем он поворачивает лицо к луне. — Будем надеяться, что мы скоро избавимся от этой гадости!

Я стою рядом ним и смотрю в направлении его взгляда. Луна похожа на человеческое лицо: упитанное, круглое, с лысой головой.

— Точь-в-точь удовлетворенный завсегдатай борделя, — отзывается о нем второй вахтенный офицер.

—  «Двое, созерцающие луну», — негромко говорю я сам себе.

— Что вы сказали?

— Да так, ничего — название картины Фридриха.

— Какого Фридриха?

— Каспара Давида Фридриха — немецкого романтического художника.

— Ясно. Любитель природы…

— Мачты стали выше! — перебивает нас штурман.

Конвой, должно быть, повернул в нашу сторону.

— Опять сменили курс!

Снизу сообщают новое положение руля:

— Курс — двести градусов!

Луна украсилась широким радужным ореолом.

— Хоть бы ты пропала, — еле слышно бурчит командир. Затем он громко осведомляется о расходе топлива.

Моментально является шеф, словно он подслушивал неподалеку в ожидании этого вопроса. Он рапортует:

— Остаток сверили в 18.00, господин каплей. К настоящему моменту, в связи с максимальной скоростью, мы израсходовали не менее шести тысяч литров. Резервов практически нет.

— У Первого номера еще осталось немного растительного масла для камбуза, — не унывает Старик. — А когда и оно закончится, мы пойдем домой под парусами.

Я усаживаюсь на мокрый от брызг выступ рядом с платформой зенитного пулемета. Мимо меня проносятся непрестанно меняющие свои очертания белые полосы пены. Отражение луны на воде за нашей кормой дрожит, колеблемое расходящейся кильватерной волной. Мириады крошечных осколков складываются в новый узор калейдоскопа. Прозрачный океан светится изнутри неисчислимым количеством мельчайших зеленоватых точек. Корпус лодки явственно очерчен на фоне сияния — это планктон. Стальные полосы ограждения отбрасывают резкие тени на обрешетку палубы, прочерчивая на ней темные линии, разрываемые отдельными прутьями на части и складывающиеся вместе с ними в грани бриллианта. Эти грани двигаются. Полоса тени от ограждения падает на мои сапоги: наверно, лодка разворачивается в направлении конвоя.

Внезапно снопы лучей бледно-зеленого света, похожие на распущенные веера, озаряют небосклон.

— Северное сияние! Только его и не хватало! — раздается голос командира.

Через весь небосвод протянулась гирлянда сверкающих стеклянных трубок, похожих на те, что свисают у нас дома с люстры в гостиной. По этой стеклянной занавеске волнами пробегает то бриллиантово-зеленое, то белое свечение. Из-за горизонта в небо тянутся переливающиеся копья, потухают, вспыхивают снова, слегка меркнут, вновь вытягиваются в длину по мере того, как становятся ярче. Вода вокруг лодки искрится, как будто усыпанная светлячками. Наш кильватерный след превращается в блестящий шлейф.

— Прямо как праздничный фейерверк, — отзывается о зрелище командир, — Мило, но для нас не совсем кстати.

По коротким фразам, которыми обменялись командир и штурман, я догадался, что они обсуждают, стоит ли нам атаковать середину конвоя на встречном курсе, двигаясь навстречу неприятелю. Штурман задумчиво поводит головой справа налево, затем — в обратную сторону. Старик, похоже, тоже колеблется.

— Лучше не будем! — наконец объявляет он и поворачивается к луне. Она похожа на почти идеальный круг, прорезанный в чернильном полотне неба, восхитительное белое пламя, которое светит, подобно газовому фонарю, белым, как мел, но необычайно ярким светом. Несколько туч дрейфуют от одного края небосвода к другому, как серые льдины. Оказавшись в свете луны, они тоже начинают светиться; местами эти небесные айсберги кажутся украшенными россыпью сапфиров.

Внизу, под луной, океан напоминает огромный лист смятой фольги, искрящейся и сверкающей, отражающей лунное сияние одновременно тысячами лучей. Такое впечатление, будто лунный свет заставил океан застыть в изумлении. Волн нет — лишь неподвижные груды бриллиантов. Внезапно мне вспомнилась сцена в баре «Ройаль» в ночь перед нашим выходом — Томсен. Не надо думать сейчас об этом.

Невзирая на лунный свет, Старик пытается подкрасться поближе к конвою, надеясь на наш темный задний план и, вероятно, полагаясь на ослабнувшую бдительность моряков конвоя.

Конечно же, мы невысоко высовываемся из воды, и при такой скорости от нашего носа расходятся не очень заметные волны. Если бы мы могли повернуться к врагу в фас, носом или кормой, мы были бы практически не видны. К сожалению, сейчас это невозможно: мы вынуждены следовать вместе с конвоем параллельным курсом, немного опережая корабли.

Почему вокруг такого большого конвоя так мало эскорта? — задаю я себе вопрос. Неужели для прикрытия своих флангов Томми смогли выделить лишь один корабль? Или мы уже оказались между внешним кольцом защиты и самим конвоем?

Старик знает, что надо делать. Это у него не первый конвой. Он отлично изучил тактику противника. Однажды он даже наблюдал в перископ глубинную атаку, направленную против него самого. Капитан эсминца решил, что лодка лежит глубоко в установленном месте, которое Старик уже давно успел покинуть. Старик полностью остановил двигатели, лодка зависла на перископной глубине, а он наблюдал, как эсминец утюжит облюбованный им участок моря, устилая его ковром из глубинных бомб. Он взял на себя роль спортивного комментатора, ведущего репортаж с захватывающего состязания, чтобы команда могла разделить с ним удовольствие.

Но сейчас он хранит молчание.

— Четыре колонны, — единственное, что удалось услышать от него за последние пятнадцать минут.

Удирая от дозорного корабля мы, очевидно, намного обогнали конвой. Вот поэтому некоторое время мы шли малым ходом. Командование наверняка направило сюда другие лодки, которые пока не успели подтянуться. Так что пока наша задача — сообщать о направлении движения конвоя.

— Может, подойдем еще поближе?

Вопрос командира адресован Крихбауму.

— Ммм! — все, что отвечает штурман, не сводя бинокля с конвоя. Для Старика мычание оказывается достаточным выражением согласия. Он отдает рулевому команду, которая по диагонали сближает нас с курсом конвоя.

Мы опять молча замираем. Волнуемся? Боже упаси! «Как сухопутные моряки « — проносится у меня в голове. Сухопутные? При чем тут суша? Но я тут же одергиваю себя: «К дьяволу все посторонние мысли! Лучше соберись и смотри повнимательнее!»

— Занять боевые посты! — хрипло раздается голос командира. Он вынужден откашляться, чтобы прочистить голосовые связки.

Снизу один за другим доносятся громкие крики:

— Старшему инженеру: занять боевые посты в машинном отделении!

Шеф докладывает на мостик:

— Расчеты нижней палубы заняли боевые посты!

Но это еще не все:

— Первому вахтенному офицеру: торпедной команде занять боевый посты!

А теперь слышен высокий голос первого вахтенного, который не спутаешь ни с чьим:

— Торпедная команда заняла боевые посты!

Приносят дальномер, чтобы определить наводку на цель. Первый вахтенный офицер осторожно устанавливает его на штырь, словно это — сырое яйцо.

Если смотреть с кораблей конвоя, мы находимся прямо на лунной дорожке. Я никак не могу взять в толк, почему Старик не укроется в тень. Скорее всего, он думает, как могут рассуждать они: «Море сияет, как фольга при свете луны, ярче, чем при полуденном солнце. С чего это вдруг немецкие субмарины окажутся здесь?»

Старик явно рассчитывает на то, что защита врага с лунной стороны будет слабее. И похоже, он прав: если бы с этой стороны в ней не было брешей, нас бы уже давно заметили.

Я представляю себе расположение транспортов и кораблей эскорта так отчетливо, как будто вижу их на фотографии, сделанной с самолета-разведчика: четыре кильватерных колонны вытянулись прямоугольником, в центре которого — самые ценные корабли — танкеры, два корвета или сторожевых корабля в передовом охранении носятся широкими кругами перед конвоем, чтобы не дать никакой подлодке проскользнуть промеж пароходов в хвост конвоя, разойдясь с конвоем на встречных курсах. Взад и вперед мечутся эсминцы и корветы, прикрывающие фланги, конечно же, с той стороны, где нет луны. И далее, на большом удалении от всего этого скопища, аръергард — убийцы, корабли сопровождения, которые на самом деле предназначены не для защиты конвоя, так как подлодки едва ли в состоянии атаковать конвой с тыла. Их задача — позаботиться о каждой лодке, обнаруженной дозорными корветами, и обрабатывать ее до тех пор, пока конвой будет двигаться дальше.

20.00. Мне пришло в голову, что неплохо бы было иметь при себе вторую пленку для ночной съемки. Озаренный этой удачной идеей, я сломя голову бросаюсь вниз, устроив по пути немалый тарарам. Только я достиг центрального поста, как сверху раздается крик сразу нескольких голосов. Позабыв о пленке, я так же спешно карабкаюсь снова наверх.

 — Приближается корабль, — это командир, — Вон там — с внешней стороны — видите, высовывается оттуда.

Я затаил дыхание. Впереди, четыре румба по левому борту, я замечаю мачты парохода. Но Старик глядит назад. Я смотрю в том же направлении. Вот и он: узкий силуэт, выступающий над горизонтом.

Что мы теперь будем делать? Нырнем? Скроемся? Откажемся от добычи? Пошлем ее к черту?

 — Обе машины — полный вперед! — звучит ровный голос командира. Неужели он применит уже испробованную уловку и будет двигаться дальше?

 — Один румб лево руля!

Значит, будет что-то новое.

Спустя минуту командир раскрывает свой замысел:

— Сближаемся с конвоем!

Когда я вновь нацеливаю свой бинокль на транспорты, штурман извещает более чем будничным голосом:

— Мачты растут!

Нам придется либо нырнуть, чтобы ускользнуть от приближающегося эсминца, либо подойти вплотную к конвою.

Наш кильватерный след виляет по сторонам, как огромный хвост. Над ним растекаются выхлопы дизелей, скрывая нас за своей дымкой; если повезет, этот трюк опять сработает. Как бы то ни было, сквозь эту завесу я больше не вижу тень эсминца.

Я поворачиваю бинокль вперед. Теперь конвой — прямо перед нашим носом.

— Черт бы его побрал! — вырывается у командира.

— Эсминец, похоже, начал отставать, — сообщает штурман. Проходят томительные минуты неуверенности, пока он не подтверждает. — Дистанция увеличивается!

Командир больше ни разу не взглянул на эсминец. Все его внимание приковано к вырастающим на горизонте возвышенностям — прямо у нас по курсу.

 — Наш курс?

 — Пятьдесят градусов!

 — Возьмите пятнадцать румбов вправо, курс — сто сорок градусов!

Я по-прежнему не могу пошевелиться от страха.

 — Они идут достаточно свободным строем… — замечает командир, и лишь теперь возвращается к эсминцу. — Хорошо, что мы не нырнули. На этот раз он подобрался к нам близко.

Неожиданно он спрашивает штурмана:

 — Крихбаум, какое чувство вы испытали?

Штурман, не пошевелив локтями, отрывается от своего бинокля и поворачивает голову к командиру:

 — Да уж известно какое, господин каплей! Правильно. Надо работать!

 — Тогда полный вперед!

Любопытный разговор, подумал я. Они что, убеждают друг друга?

Я бросаю взгляд назад, в боевую рубку. С вычислителя положения цели, с определителя склонения и с механизма пуска торпед сняли чехлы. Шкалы мерцают голубоватым светом.

 — Время? — обращается командир вниз.

 — 20.10!

Невозможно поверить, что нам позволили незамеченными никем идти борт о борт с кораблями конвоя, как будто мы тоже из их числа.

 — Не нравится мне этот силуэт, — негромко говорит командир штурману.

Я смотрю в том направлении и в бинокль различаю тень. Она движется под острым углом относительно нашего курса. Но вот приближается или удаляется — сказать нельзя. Тридцать градусов или сто пятьдесят? Это точно не пароход! Но Старик опять повернулся вперед.

Первый вахтенный офицер суетливо возится с дальномером. Он то посмотрит в окуляр, то на мгновение разогнет спину, чтобы оценить направление невооруженным глазом, взглянув на конвой поверх бульверка. Старик, ощущая его нервозность, тихонько интересуется насмешливо-сочувственным голосом:

— Нормальная видимость, господин первый вахтенный офицер?

Старик снова и снова оглядывается на луну. Наконец его раздражение прорывается наружу:

— Если бы ее можно было сбить оттуда…

Я возлагаю надежду на тучи, которые большими кучами обложили горизонт и постепенно поднимаются ввысь — но так медленно, лениво, что пройдет еще немало времени, прежде чем они скроют луну.

— Они отворачивают направо! — говорит Старик, которому незамедлительно вторит штурман:

— Я так и предполагал!

Тени и правда стали менее отчетливы.

Старик приказывает повернуть на десять румбов вправо:

— Они ведь не выкинут никакого нового фокуса?

Я стою так близко от целеуказателя, что слышу каждый выдох первого вахтенного. Мне не по себе: неясная тень больше не видна.

— Время?

— 20.28!