Осень.

Лозами поросший

Холм придавлен грузной ношей:

Нынче урожай хороший,

Гроздья без числа висят,

И глядят меж перекладин

Очи зорких виноградин.

Как внизу теперь наряден,

Весь в плодах, фруктовый сад!

Он раскинулся, блистая,

Словно солнцем налитая,

Чудо-скатерть золотая,

Словно россыпь янтаря.

Пляшет хору[22] Хора - народный танец-хоровод у болгар, македонцев, гагаузов, сербов, хорватов, молдаван, румын, греков, грузин, турок, армян и евреев.
птичья стая,

И средь щебета и писка

Ветви кланяются низко,

Землю-мать благодаря.

Где ж хозяин тот счастливый,

Что взрастил сады и нивы,

Землероб трудолюбивый,

Виноградарь, садовод?

Всюду мертвое молчанье —

То ли вымерли сельчане

Иль, заплакав на прощанье,

В дальний край ушел народ?

Вдруг в лазури, из-за елок,

Развернулся черный полог

И накрыл, широк и долог,

Огороды и сады.

В тучах молнии сверкнули,

Землю саблями хлестнули,

И долины потонули

В море взвихренной воды.

Нищетою угрожая,

Дождь ревет, уничтожая

Все богатство урожая,

Будто небо дало течь;

Сладу нету с этой течью!

Всю работу человечью

Крупный град сечет картечью,

Ничего нельзя сберечь!

Это карлик-старичина

Чародействует бесчинно,

Он один — беды причина:

Он, виновник непогод,

Льет взбесившиеся воды

На сады, на огороды —

Злой сморчок длиннобородый,

Стату-Палма-Барба-Кот[23] Стату-Палма-Барба-Кот  -  Мужичок-с-ноготок-борода-с-локоток.
.

Он верхом на волке рыщет,

Он в четыре пальца свищет,

Сеет, сыплет, брызжет, прыщет

Вездесущею водой.

Он во мгле добычу ищет,

Накрывает влажной сетью

И стегает, словно плетью,

Бесконечной бородой!

От такого многоводья

Гибнут тучные угодья,

Все соцветья и соплодья.

Землю в лужи наряжая,

Вьется карлик, угрожая

Сбереженью урожая,—

Злобный карлик Барба-Кот.

И под натиском воды

Наземь падают плоды,

Утопают в иле сливы,

В лужи яблоки летят;

Сиротливый, боязливый,

Погибая, никнет сад.

Не жива и не мертва,

Виснет влажная листва,—

Видно, доля такова —

Погибают дерева!

Гибнет сад.

Ливень, град.

Да, не прочь

Барба-Кот

День и ночь

Напролет

Угрожать

Всем подряд,

Продолжать

Ливнепад!

В нем кипит

Лютый гнев,

Он шипит,

Обнаглев:

«Разгляди

Мощь мою!

Я дожди

Разолью!

Водоверть,

Длись во мгле!

Жизни — смерть!

Смерть — земле!

И средь этой передряги,

Хлюпая по грязной влаге,

Андриеш ползет в овраге,

Ошалевший от невзгод;

Еле тащится по лужам

Робким шагом неуклюжим…

Тут слетел с небес к бедняге

Стату-Палма-Барба-Кот!

Вместе с ветром ураганным

Стал кружить над мальчуганом,

Заволок его туманом,

Промочил его насквозь;

Бородатый карлик скверный,

Угрожая смертью верной,

Поднял крик неимоверный,

Так что небо затряслось:

— Я тебя

Затоплю,

Заплюю,

Погублю,

И седой

Бородой

Удавлю,

Умертвлю!

Я гостей

Не хочу

И людей

До костей

Просквожу,

Промочу,

Простужу,

Исхлещу!

Чтоб вода

Здесь лилась,

Чтобы здесь

Навсегда

Только грязь

Развелась,

Только мгла

Здесь была

И один

Властелин,

Всех трясин

Господин,

Повелитель

Дождей

И владыка

Болот —

Чародей

И силач,

Бородач

Барба-Кот!

Андриеш продрог от стужи,

Вымок и устал к тому же.

«Как бы выбраться из лужи?»

На уме у пастушка.

— Где б нашлась нора сухая? —

Прошептал чабан, вздыхая.

Но повсюду тьма глухая

И, дубравы колыхая,

Дождь идет, не утихая.

Словно долгие века

Капли падают со звоном

Над лесистым кряжем сонным,

Где в потоках жидкой мглы

Кроны, ветви и стволы,

Непомерно тяжелы,

Горбятся под влажной кладью…

Вдруг, раздвинув прядь за прядью

Бородищу колдуна,

Медленно и постепенно

Из густого колтуна,

Клочковатого, как пена,

Выпутался мужичок,

Очевидно ловкий малый,

Так под тридцать лет, пожалуй.

На мгновенье, как мешок,

На одной руке повиснул,

Глянул вниз, протяжно свистнул

И на кочку мигом — скок!

Коренастый, невысокий,

Хитроглазый, озорной,

В мягкой шляпе и в кожоке,

И в рубахе вышивной.

Удивленно лоб наморща,

Словно кот усы топорща,

Заразительно смеясь,

Он промолвил чабаненку:

— Что ж ты, брат, забрался в грязь,

В нашу гиблую сторонку?

Без меня тебе каюк,

Нет, не выползешь, мой друг,

Из проклятого болота,

Захлебнешься ты в грязи!

Здесь пещерка есть вблизи.

Гей! Бежим от Барба-Кота!

Оба двинулись вперед

И нашли укромный грот,

Где волшебник Барба-Кот

Ни дождем, ни крупным градом

Их никак достать не мог.

Там они уселись рядом,

И, сверкнув лукавым взглядом,

Коренастый мужичок

Подкрутил усы и сразу

Бойко приступил к рассказу:

— Этот грязный, топкий лог

Был когда-то плодородным

Достоянием народным…

Миновал изрядный срок,

Он теперь заглох, промок,

И поверишь ты едва ли,

Что долину Сладкой звали,

И, клянусь тебе усами,

Можешь верить мне вполне —

Мы цены не знали сами

Нашей радостной стране!

Даже странно вспомнить мне

И поверить в самом деле:

Здесь у нас такие зрели

Груши, — здесь, в краю сыром,

Прежде радовавшем душу! —

Что одну такую грушу

Не поднять вдесятером!

Зрели славные плоды,—

Сливы весили пуды,

Зрело все, чего изволишь.

Веришь, добрый человек:

Яблоком одним всего лишь

Мы грузили семь телег!

Счета не было добру —

Принимай слова на веру!

Я чуток, конечно, вру —

Но, хоть вру, да знаю меру…

От весны и до весны

Все цвело у нас в стране,—

Не было стране цены,—

Даже странно вспомнить мне…

Но пришлось, как говорится,

Эту цену нам узнать.

Барба-Котова сестрица,

А Балаурова мать,

Згрипцоройка, ведьма злая,

Лютой завистью пылая,

Чары черные со зла

На левады навела.

Расколола рощи в щепки,

Разрослась во весь размах,

Превратясь в репейник цепкий

На равнинах, на холмах.

Раскустилась год от года,

Так что стало под конец

Ни проезда, ни прохода,

Ни тропинки для овец!

Тут мне случай подвернулся,

С Фэт-Фрумосом я столкнулся…

Андриеш тогда вскричал:

— Ты с ним встретился, прохожий?

Я совсем недавно тоже

Фэт-Фрумоса повстречал!

Мы Стригойке отомстили

И Дракона победили,

Оба вместе, наравне,

Бились на опушке бора,

Он обломок шестопера

Подарил на память-мне.

Незнакомец рассмеялся:

— Разреши продолжить речь!

Не напрасно я скитался,

Мне от витязя достался

Ценный дар — волшебный меч.

Лезвием его каленым,

Силой собственной руки,

Весь бурьян, что рос по склонам,

По долинам населенным,

По лугам-полям зеленым,

Искрошил я на куски,

Но Стригойке горя мало!

И карга меня тогда

Оплела, околдовала,

Чтобы я туда-сюда

Мыкался по белу свету.

Бесконечные года

Я терплю судьбину эту!

Ведь скитанья — не беда,

А беда — так небольшая!

Я всю жизнь брожу,

Всегда

Горе смехом заглушая.

Видишь, глотка — хоть куда!

Из моей широкой глотки

Вечно льется зычный смех,

Расшевеливая всех;

Рощи в целом околотке

Отзываются кругом!

Коль встречаюсь я с врагом,

Разговор у нас короткий:

Я нисколько не боюсь

И смеюсь, смеюсь, смеюсь…

И, хитрец широкоротый,

Сыплю меткие остроты,

И, не медля ни минутки,

Между ними, в промежутке,

Я отмачиваю шутки, —

Разгоняю смехом грусть.

Осень, сырость? Ну и пусть,

Посмеюсь-ка и над нею:

Я — Пэкала, я сумею!

Я смеяться век готов,

Предлагаю сто сортов

Смеха разного, на пробу:

Изгоняющего злобу,

Услаждающего ухо,

Согревающего брюхо,

Столь приятного для слуха

И отрадного для духа

Всех, кто вечно юн душой!

Мастер смеха я большой!

Враг рассержен, враг взбешен,

А по-моему — смешон!

Смехом я добью нахала,

Издеваясь и дразня,

Ведь не зря зовут меня:

Пересмешник-дрозд Пэкала!

Рассмешу наверняка

Я любого добряка,

Если вдруг подобьем шквала

На него нахлынет тьма,—

Тьму любую я, Пэкала,

Истребляю задарма!

Так брожу я всюду, пеший,

Смех бесплатно раздаю:

Лапти на уши не вешай

Да послушай речь мою.

Как-то утром, на рассвете,

Я забрел в левады эти,

Сел на камешек, взглянул:

Что за черная завеса

Показалась из-за леса?

Будто небеса в пыли

Или тучи поползли

Над поверхностью земли?

Облака все ниже, гуще…

Оказалось, там ползет

Чернокнижник завидущий

Стату-Палма-Барба-Кот.

Крикнул я, что было мочи,

Сам не знаю почему:

— Свет пробьет ночную тьму,

Ясный день сильнее ночи!

Мне нисколько не темно.

Вижу солнце! Вот оно!

Солнце, солнце!

А на деле

Тучи пуще загустели,

Вовсе не было светло,

Да и солнце не взошло.

Я отнюдь не растерялся

И укрылся, сколько мог,

Влез в кусты и постарался

Сжаться в маленький комок.

Но с уродом бородатым

Разве справиться?

Куда там!

Он Пэкалу увидал,

Бородою захлестал,

Мне пониже поясницы

Норовит злодей вцепиться,

Затевает злую месть,

Чтоб не мог Пэкала сесть

Ни на стул, ни на скамейку.

Взял колдун все ту же лейку,

Над долиной засвистал

И плескать водою стал;

Зарядил — и не на сутки —

Бесконечный ливень жуткий

От зари и до зари.

Словом — дьявол побери,

Заревешь от этой шутки!

С небосвода в час дневной

Хлещет ливень проливной,—

Свод небесный в час полночный

Стал трубою водосточной,—

Поутру и ввечеру

Не меняет он игру,

Нравится ему игра:

Воду льет, как из ведра!

Много, знать, воды в ведре!

Хлещет ливнем свежим!

Я запрятался в норе,

В логове медвежьем,—

Посидел там два денька…

Думаю — наверняка

Надоело обормоту,

Водолею Барба-Коту…

Эх, наивен был я, прост:

Ожидал, что в одночасье

Злобный карлик-водохлест

Уберется восвояси!

Нет, опять — беда-бедой!

Прикрепился бородой

К лунному серпу и ждет,

Ждет Пэкалу Барба-Кот,

И ни капли не устал,—

Ждет Пэкалу злющий ворог:

Я ему, как видно, стал

Необыкновенно дорог!

Чуть меня увидел — хвать!

И с тройною силою

Стал Пэкалу поливать,

Словно розу милую!

Льет и льет — все злей и злей.

… Чтоб ты лопнул, водолей!

Люди из Долины Сладкой

В дальний край ушли украдкой,

А проклятый Барба-Кот

Непрерывно воду льет,

Как в огромную посуду,

И хозяйничает всюду.

Стал я думать об одном,

Верного пути не зная:

Как мне сладить с колдуном?

И ходила ходуном

Голова моя шальная.

Все гляжу на мокрый сад,

На окрестные болота…

У меня одна забота —

Уничтожить Барба-Кота,

Чтоб народ пришел назад!

С чернокнижником отпетым,

Как ему не прекословь,

Не сравняться мне!

Уж где там!

Но на этот случай вновь

Мудрым дружеским советом

Фэт-Фрумос в беде помог:

Мол, не вечен карлик прыткий,

Жизнь его висит на нитке —

Существует волосок

В непомерной, безобразной

Бороде урода грязной,

Он остался в ней сухим.

Завладеть лишь надо им,

Разорвать его на части,

И виновник всех несчастий

Стату-Палма-Барба-Кот

Сразу лопнет и умрет!

Я тогда приободрился

И вцепиться ухитрился

В бородищу колдуна.

Бился, бился — вот те на!

Видишь, какова она,

Колдовская седина!

В ней везде вода одна.

Перебрал густые прядки,

Что смешались в беспорядке

С прелым сеном и трухой

И другим различным сором.

Где уж тут найти сухой

Тонкий волос, о котором

Говорил мне Фэт-Фрумос?

Разреши-ка ты вопрос!

Отвечал пастух Пэкале:

— Знать, без толку все искали.

Ум хорош, но лучше — два,

Если варит голова!

Мы найдем и без подсказки

Этот волос; время — в путь!

Помни: у любой завязки

Есть развязка где-нибудь.

Андриеш вдвоем с Пэкалой

Вышли из пещеры малой,

Долго по воде брели,

По трясинам, по болотам

И увидели вдали,

За дорожным поворотом,

Замок на краю земли,

Возведенный Барба-Котом.

Словно в слякоти плывет

Неприступная громада,

В облаках — высокий свод,

И летят крупицы града

С неприветливых небес

На промокший, мертвый лес.

Встал Пэкала средь болотца,

Встрепенулся, как петух,

И вскричал: —

— Я сух, я сух!

Пусть вода ручьями льется,

Пусть горохом сыплет град —

Все равно я очень рад!

— Врешь, обманщик! Врешь, пройдоха!

Шутки шутишь, как всегда.

Здесь повсюду грязь, вода,

И тебе придется плохо! —

Взвизгнул карлик Барба-Кот

Да как прыгнет, как взмахнет

Бородой и волосами

Над промокшими лесами,

Над продрогшими друзьями!

Как сорока, затрещал

И хвастливо прокричал:

— Мой дворец,

Мой дворец

Неприступен и высок.

В нем ларец,

В нем ларец,

Где припрятан волосок.

Семь замков,

Семь ворот,

Их никто не разобьет.

Сокрушу

Смельчака,

Задушу

Наверняка!

Не смутились оба друга,

Отыскали на краю

Заболоченного луга

Тропку верную свою.

Отшагали путь неблизкий

И пришли на берег низкий

Небольшого озерца.

— Нужно нам дойти, Пэкала,

До проклятого дворца!

— Верно! Только толку мало —

Не видать пути конца:

Где дворец? Он был, да сплыл.

Может быть, зарылся в ил?

Колдуну немудрено

Спрятать свой дворец на дно!»

Но, как видно, с дивом новым

Людям встреча суждена:

С озерца с ужасным ревом

Понеслась на них волна,

Словно горный кряж, горбата.

«Андриеш, прошу, как брата:

Поискал бы ты коня

Для себя и для меня!

Под таким-то вот дождем

Конь сию минуту нужен:

А не то сейчас пойдем

Мы с тобой к чертям на ужин!»

Шквал нахлынул, шквал подбросил

Двух друзей — и прочь понес.

«Андриеш! Хоть пару весел,

Мачту, киль иль просто нос,

Я надеюсь, ты припас?

Пригодились бы сейчас!

Успокойтесь, волны — дуры!»

Пастушонок слышит хмурый

Эти шутки храбреца,

Тоже бьется, не сдается,

И отчаянно плюется —

Не видать волнам конца!

Храбрецы плывут вдвоем.

Все чернее окоем,

Волны пляшут — спуск, подъем —

В чреве яростном своем

Схоронить хотят, пожалуй,

Андриеша и Пэкалу!

«Андриеш, куда-нибудь

Направляй наш гордый путь!

Нас победа ждет и слава!

Руль налево, руль направо!

Не видна ль еще земля?

Говоришь — мол, нет руля!

Весел нет? Ну, не беда:

Обойдемся парусами!

Нету? Стало быть, усами!

Как всегда, они при мне!

Что? На дно идем, любезный?

Что и говорить, полезный

Случай: спрячемся на дне!

Так плывет храбрец, хохочет

И тонуть никак не хочет,—

Знает: горе — не беда,

Держит чабана за плечи;

И неведомо куда

Так плывут они далече.

Храбреца — хоть режь, хоть ешь:

Он смеется — вся забота!

Но внезапно Андриеш

Под ногами чует что-то.

Может, под ногами дно?

Нет! Огромное бревно.

К смельчакам плывет оно

Не спеша, не наобум,

А с серьезностью суровой,

И звучит неясный шум,

Словно шум листвы дубовой:

«Смельчаки, примите дар!

Вам его прислал Стежар!»

К берегу бревно плывет,

Смельчаки сошли — и вот

Прямо к замку Барба-Кота,

Что горой чернел вдали,

Скрытно-скрытно подошли;

Семь ворот они сочли,

Видят — каждые ворота

На семи двойных крюках,

На семи больших замках,

И цепей чугунных звенья

Меж собой переплелись.

Не промедлив ни мгновенья,

Андриеш подбросил ввысь,

Выше всех дворцовых арок,

Удивительный подарок,

И осколок булавы

Засверкал средь синевы,

В хмурых тучах пролетая,

Словно искра золотая.

И с Востока, напрямик,

Буздуган примчался вмиг.

Он ударился с разлета

О железные ворота,

И распались на куски

Все ворота и замки,

А крюки из лучшей стали

Неприметной пылью стали,

И друзья прошли вперед,

Будто не было ворот,

И в огромный зал вступили,

Полный плесени и гнили.

По стенам ручьи журчат,

Осаждая год за годом

Ржавые пласты над входом,

И плывет к тяжелым сводам

Облаками серный чад.

Смутен зал, тумана полный,

А внизу бушуют волны —

Это озеро бурлит

У краев гранитных плит.

Посредине вод озерных

Остров из обломков черных,

Еле видимый во мгле,

И стоит, как на столе,

Древний ларчик на скале.

— Гей, Пэкала! Как нам быть,

Чтобы ларчик раздобыть?

— Андриеш, пускайся вплавь

Да смелей на остров правь!

И друзья, подобно рыбам,

Через волны озерца

Переплыли к черным глыбам

И добрались до ларца.

Андриеш откинул крышку —

И давай плясать вприпрыжку!

А Пэкала волосок

С громким хохотом извлек!

— Бородач, а ну, посмей-ка

Встать пред нами на пути!..

Волосок шипел, как змейка,

И старался уползти,

Но Пэкала, потный, красный,

Над попыткою напрасной

Так смеялся, что, трясясь,

Полетела шляпа в грязь.

— Вот жизнишка Барба-Кота!

Ты боишься, карлик? То-то!

Нынче вся твоя душа

Уж не стоит ни гроша!

Шутку славную сыграли

Мы с тобой! Теперь дрожи

И спасибо нам скажи,

Андриешу и Пэкале!

На волнах вскипела пена,

Зашатался круглый свод,

Стали стены постепенно

Погружаться в пену вод,

И верхом на бородище

Прилетел в свое жилище

Ошалевший Барба-Кот.

Он дрожал, пугаясь мести,

И, в предчувствии беды,

Драл от страха, с мясом вместе,

Клочья мокрой бороды.

— Не губите, пощадите!

Все отдам, чего хотите,

Ни за чем не постою!

Только волос мне верните,

Сохраните жизнь мою!

Но в ответ Пэкала пуще

Хохотал, разинув рот,

Волосок порвал,

И вот —

Лопнул жалкий карлик злющий,

Стату-Палма-Барба-Кот!

И свинцовый небосвод,

Что висел, как полог сивый,

Безнадежный и дождливый,

Прояснился, как стекло,

Брызнул яркий луч в разрывы,

Солнце жаркое взошло,

Стало ясно и светло.

Высохли луга и нивы,

Стройный бор зеленогривый,

Груши, яблони и сливы,

И пришел народ счастливый

В обновленное село.

На сияющие лица

Молча Андриеш глядел,

Здесь, в долине, поселиться

Он бы с радостью хотел —

Отдохнуть от славных дел:

Но сказал ему Пэкала,

Пастушка прижав к груди:

«Гостя, как тому пристало,

До калитки проводи,

До околицы деревни,

Как велит обычай древний!

Что же, Андриеш, пойдем.

Только спросишь — где мой дом?

Где усадьба? Где калитка?

Что ж, сознаюсь без убытка

Чести, кушме и усам:

Я того не знаю сам.

Обведи долину взглядом —

Несомненно, где-то рядом!

Где-то рядом — и везде,

На земле и на воде,

На горе, на дне колодца:

Мы ночуем, где придется,

И сознаться надо — в общем

На судьбу свою не ропщем!

Из чужого дома — в дом

Я судьбой своей ведом,

Иногда в чужом хлеву

Я с удобствами живу,

Иногда — в чужом дворе

Просыпаюсь на заре,

Посещаю иногда

Я чужие города,

Для меня и в них, поверь,

Каждая открыта дверь!

В зимний холод и в жару

Мне бы только конуру,

Конура мне — по нутру!

Лишь не стыть бы на ветру,

Не валяться на юру,—

А на утро — удеру

Поздорову-подобру,

Если я не ко двору!

У скитальца нет жилья —

Так заплакать, что ли?

Я иду по свету, я —

Перекати-поле!

Знаешь, как-то раз со мной

Случай вышел пресмешной:

Привела меня тропа

В дом богатого попа.

Вдоль обширного села

Тропка в дом его вела, —

Я иду, иду по ней,

Овцы блеют, лают псы…

Но у встреченных парней

Поотрезаны носы!

Я подумал: что за диво?

Может, срезать нос — красиво?

Подхожу к старушке древней,

Задаю, стыдясь, вопрос:

— Может, числится в деревне

Неприличной вещью нос?

— Ты не смей такой поклеп

Возводить на наше горе!

Это наш проклятый поп

Так поставил в уговоре,

Нанимая батрака:

«Ты мне служишь, мол, пока

На меня, на добряка,

Не рассердишься всерьез;

Мне батрак не нужен гневный,

И по доброте душевной

Я тебе отрежу нос!

Нос теперь не сунешь снова

В дело умное попово!

Снисхождения не жди —

Так без носа и ходи».

Я подумал: ну, не трусь!

В батраки и я наймусь.

Мне ль, Пэкале, ждать разноса?

Мне — что с носом, что без носа!

И повел рассказ Пэкала

Про того попа-шакала,

Про его меньшого брата

И про злую попадью,—

Речь Пэкала вел свою

Весело, витиевато,—

То и дело сам смеется,

Прибауткам нет числа,

Про попа, да про осла

По прозванью Боробоца.

В самом деле, труд немалый!

У попа и у Пэкалы

Был решителен и скор

Их несложный уговор,

Уговор весьма простой

(Рад-радешенёк святой,

Что Пэкалу заарканил!).

Он его на службу нанял,

Как и всех других парней:

Кто однажды осерчает —

Головою отвечает,

Носом собственным, точней.

Сам же он свое именье

Предоставит во владенье,

Всё, — тому, кто промолчал,

Потерпел, не рассерчал!

Был в земле той, очень бедной,

Всех богаче поп зловредный:

Всем селом свободно правит!

Ну, а что Пэкала ставит

На кон в споре за носы?

Только нос, а с ним — усы.

Поп — немалый мастер, чай.

Ты попробуй невзначай

На него не рассерчай!..

Ох, смекалка, выручай!

Вот Пэкале как-то раз

Поп такой дает наказ:

Разговор, мол, будет краток:

Вот тебе овец десяток,

Вот тебе, без лишних слов,

Десять племенных голов!

Перегнать, бродяга, надо

На богатый выгон стадо,

Чтобы каждая, мой друг.

Нагуляла бы курдюк!

Всыплю я тебе, понятно,

Ежели придешь обратно,

Потерявши хоть одну,—

Вздуть тебя не премину,—

Ох, тебя на славу взгреют,

Овцы коль не разжиреют!

Чтоб служил ты горячей —

Не даю тебе харчей.

Мой совет, любезный, прост:

Ты блюсти обязан пост!

Можешь, говоря короче,

Травку есть с утра до ночи,

Наберешься толстоты…

Уж не сердишься ли ты?

— Что вы! Упаси вас боже!

Мне сердиться отчего же?

В нужный срок, без лишних слов,

Десять возвращу голов!

И, не возмутясь нимало,

Тех овец погнал Пэкала

За холмы, на дальний луг,

Где одна трава вокруг,—

Ну, а то, что за труды

Не положено еды,—

В пищу и трава сгодится,

Почва все же не скупа!

Это ль повод рассердиться

На святейшего попа?

Месяц подходил к концу —

Брал чабан одну овцу,

Резал, кушал не без смака,

Все же голову, однако,

Он не ел — в мешке берег,

Дабы отчитаться мог.

Десять месяцев прошло,

Вновь пришел чабан в село:

«Поп, отличный ты советчик!

Скушал я твоих овечек

За твое, святой, здоровье!

Но, как молвлено в условье,

Я не просто кушал плов:

Десять я вернул голов!

О склони, святейший, взор:

Целы все, как на подбор!

К службе я готов дальнейшей!

… Нешто сердишься, святейший?»

Побледнев, дает ответ

Жадный поп: «Да что ты, нет…

Лучшие, поверь, едва ли

Пастухи на свете есть!»

Про себя ж замыслил месть

Нечестивому Пэкале.

Брат имелся у святого,

Брат любимый, брат меньшой

С ядовитою душой:

Кто ему промолвит слово

Чуть не так, не по нему,

Как деревня — вся в дыму:

Перья из перин летят —

То попов бушует брат,

Он обидчику в охотку

Перегрызть желает глотку.

«Слышь, Пэкала, милый друг,

Брату моему сюртук

Выходной, да пару брюк

Из муки сумей, пошей-ка!

Скоротаешь так досуг;

Для твоих умелых рук

Это ль труд? Трудись, гайдук,

Вот муки тебе сундук,

Всех ты лучше верных слуг,

Дорогая белошвейка!»

Для шитья исподтишка

Взял Пэкала два мешка,

Вся задача-то легка!

Для подкладки сюртука,

И особенно — для брючной,

Сделал он собственноручно,

Не щадя труда и сил,

Кашу — на особый случай:

Мамалыги наварил

На крапиве самой жгучей!

Скоро сроки миновали,

В день назначенный к Пэкале

Заявился брат попов:

Для примерки тех обнов.

Он покрой увидел дивный

И надел костюм крапивный.

Взвизгнул, высунул язык.

И свалился в тот же миг

У Пэкалы возле печки.

Кожа, как комар на свечке,

Вся сгорела у него,—

Было жженье таково,

Что ни встать ему, ни сесть,

Так осуществилась месть,

Наказание Пэкалово:

Он болел сто лет без малого!

Поп, узнав про это горе,

Прибежал к Пэкале вскоре:

«Что ты сделал, остолоп!» —

Заорал свирепый поп.

«Все, что велено, свершил:

Дорогой костюм пошил

Из отменнейшей муки.

Уговору вопреки,

Не изволите ль серчать?

Не велите ли начать

Отрезанье носа?..». «Что ты!

Лучшей не видал работы

Я, дружочек, с давних пор!

Уважаю уговор.

После шутки этой злой

Злобу затаил святой.

Скажем — ясно было чтоб —

Был женат тот жадный поп.

Он делил досуг свой мирный

С попадьею очень жирной.

Грудь ее была над пузом

Двум большим равна арбузам,

И с холмами лишь сравнится

То, что ниже поясницы.

И нигде в сравненье с ней

Бабы не было вредней:

Раз Пэкала в доме гость,

То ему к обеду — кость,

То ему в похлебку — гвоздь,

То ему — колючек гроздь,

Подносила задушевно

И копила ежедневно

На него, Пэкалу, злость.

Как-то раз сказал святой:

«Милый мой батрак, постой!

Что невесел ты, дружище?

Или мало сладкой пищи?

Иль бывает лучше, чище

И просторнее жилище?

Что понур твой, друг мой, вид?

Ты, случайно, не сердит?»

«Нет, — пастух поклон отвесил,—

Я, напротив, очень весел!»

Поп ответствовал: «Добро…

Ну, тогда бери ведро

Да ручные жернова;

Нынче служба такова:

Во дворе лежит щебенка,—

Всю, до самой крупной вплоть,

Должен ты перемолоть,

Мне вернуть мукою тонкой!

Не сиди, как пень тупой,

За работой громко пой

Иль играй на чем-нибудь,

Постараться не забудь

Дело кончить до утра,

Отступать не смей от правил!»

Поп такой наказ оставил

И поехал со двора.

Принялся за труд Пэкала —

Знать, ему и горя мало,

Песню помнил про запас:

Кто слыхал ее хоть раз,

Шел немедля в буйный пляс,

Землю сапогами тряс,—

Спой, Пэкала, не тая!

Прискакала попадья

И притопнула ногой

Наперед разок-другой…

В ту же самую минуту

Вдруг пошла плясать бэтуту[24] Бэтута - молдавский танец.
.

Знать, готова что есть мочи

Танцевать с утра до ночи,

Снова с ночи до утра —

Знать, по нраву ей игра!

Резво скачет, лихо пляшет,

Белой рученькою машет,

То меняет вдруг повадку —

Лихо пустится вприсядку,

Ножкой движет взад-вперед…

А Пэкала все поет.

Скачет, скачет попадья

От хорошего житья —

Скачет, пот не утирает,

А шутник наш все играет

На своей любимой дудке:

Плохи с ним, как видно, шутки!

«Злой батрак,

Ты дурак!

Прекрати,

Отпусти,

А не то

Палок сто,

Палок двести

Здесь, на месте,

Уж поверь мне, ждет тебя!»

«Нет, хозяина любя,

Должен камни я сейчас

Размолоть с веселой песней,

И теперь уже, хоть тресни,

Не нарушу я приказ!

Дотемна

Буду петь!

Ты должна

Потерпеть!»

Попадья, судьбу кляня,

Танцевала так три дня.

Жаждая ужасной мести,

Все кружилась по двору,

В день четвертый, поутру

Окачурилась на месте.

Воротился поп домой —

Во дворе застыл, немой,

Хвать! — за лысину свою,

Увидавши попадью,

Жалкий труп ее, верней, —

Захрипел святой над ней.

А Пэкала говорит:

«Что, святейший, вас томит?

Что столь огорчило вас?

Я исполнил ваш наказ!

Ну, а то, что попадья

Померла — при чем тут я?

Померла — какая жалость!

Я работал, пел я малость…

Ваша верная жена,

Гнева праведного вместо,

Вдруг решила, что она

Новобрачная невеста!

Может быть, была пьяна,

Может, попросту больна,

Или просто так, сама,

В миг один сошла с ума?

Отчего бы ей плясать бы

Как не в ожиданьи свадьбы?

Я скажу вам, не тая,

Что рехнулась попадья.

Сколь печальна смерть сия!

Только чем виновен я?»

Поп, очнувшись в миг единый,

Потянулся за дубиной.

«А, святой отец, уже?

Что же, вспомним о ноже…»

Поп одумался. «Да нет,

Что ты, мой дружок, мой свет!

Как ты мог подумать так?

Это, право же, пустяк!

Мы немедля, без заминки,

Справим славные поминки!»

Поп угрозу понимает,

Нос ладонью прижимает,

Наконец с большим трудом

Со двора уходит в дом.

Всю-то ночь святой, бедняжка,

На постели думал тяжко,

Размышлял святой всю ночь:

Как услать Пэкалу прочь?

И сказал, как встала зорька:

«Друг, мне расставаться горько,

Но послушай речь мою:

Я расчет тебе даю!

Расстаюсь я с лучшим другом,

Но и самым верным слугам

Мне платить сегодня нечем:

В мире злобном человечьем

За мою святую жисть

Корку обречен я грызть!

Пусть разлука — но бескровная!

Беден я, как мышь церковная!»

«Ну, а как же уговор?

Не менялся он с тех пор!

Мне покуда — не пора!

Не пойду я со двора

Ни силком, ни доброй волей,

И ничем другим, доколе

Не отрежут в добрый час

Носа одному из нас!

Уговора не забуду,

Ждать минуты этой буду!

Что ж до денег — то пустяк:

Послужу и просто так!»

Да, как видно, — делу крышка!

Поп напружил свой умишко,

Он с поникшей головой

Ходит-бродит сам не свой.

У него дрожат поджилки, —

Ногтем он скребет в затылке,

Ходит-бродит, глух и нем,

Полысел уже совсем,

На Пэкалу смотрит косо,

Чует: быть ему без носа,

И кипеть готов со зла.

Рассказать еще придется:

Жадный поп имел осла

По прозванью Боробоца.

Говорят, любовь слепа.

Ну, так вот, любовь попа

Вся тому ослу досталась:

Только поп подвыпьет малость

В нежном, сладостном пылу

В стойло поп бежит к ослу.

Попрощавшись со стыдом,

Животину тянет в дом

И с собой за стол сажает,

Всем, чем может, услужает.

А как в церковь соберется,

С ним на пару — Боробоца

Появляется в притворе,

Прихожанам всем на горе,

И поет в церковном хоре.

На закуску ввечеру

Получает просфору,

Жрет что хочет, без числа,

Лишь любовь — тому причина:

Жадный поп любил осла

Больше брата, больше сына!

Вот и Пасха подошла.

А Пэкала все батрачит.

Говорит ему святой:

«Должен ты, Пэкала, значит,

Выполнить наказ простой

(Службишка тебе зачтется,

Ты приучен к ремеслу!):

Выйди к речке с Боробоцей,—

Драгоценному ослу

Много там найдется пищи,

Ты ж — вознаградись сполна:

Прихвати с собой, дружище,

Штоф пасхального вина!

Пей, Пэкала, пей до дна!

Чистый воздух там, покой —

Заночуешь над рекой!»

Тихо песню напевая,

Кое-что подозревая,

Не боясь попа нимало,

С Боробоцей встал Пэкала

На ночевку у реки,

Но, наказу вопреки,

В добродетельном пылу

Все вино споил ослу,

От вина, от сытной пищи

У скотины — дым в мозгу!

Захрапел хмельной ослище

На высоком берегу.

А во сне — рычал, буянил,

Песнь ослиную горланил,

Хрюкал, выл, ушами двигал

И копытом бойко дрыгал,

И ревел, как только мог,—

Близ него Пэкала лег.

На него и на осла.

Очень скоро ночь сошла.

Поп тем временем не спал:

Яму батраку копал.

Черту из последних сил

Он молитву возносил:

«Помогите, братья-черти!»

Хочет поп Пэкале смерти.

День пасхальный миновал,

Верных слуг святой призвал:

«Должные настали сроки,

Просыпайтесь, лежебоки,

Ибо шуток не люблю

И совсем киплю от злости:

Вам к реке идти велю;

Вы того с обрыва бросьте,

Кто буянит во хмелю!»

Быстро побежали слуги,

Зеленея от натуги,—

Нет вторых таких растяп!

Даже пни, видать, умнее!

Вот и речка, — а над нею

Раздается громкий храп.

Подбежали, не взглянули,

Лишь один разок нюхнули:

Вот он, вот он, паразит!

От него вином разит!

Подбежали, наскочили,

Ан — злодеев ждал подвох:

В темноте не отличили

Две ноги от четырех!

В воду кинули осла

И немедля убежали,

Ох и весело Пэкале!

Ох и славные дела!

Поединок сей неравный,

Летописец, проследи:

Ведь Пэкала-то, поди,

Надувальщик самый главный!

Поутру проснулся поп,

Ногтем лысину поскреб.

Счастлив — аж дрожат поджилки.

Выпил водки две бутылки,

И в исподнем, налегке

Побежал святой к реке,

Весь от радости трясется.

… Только где же Боробоца?

Тут святой рассвирепел,

Разъярился и вскипел,

Рявкнул, злобою объятый:

«Что наделал ты, проклятый!»

«Сколь ответствовать приятно

Мне, святейший, в этот раз!

Я исполнил аккуратно

Ваш божественный приказ!

Обо всем сказать могу:

Я прилег на берегу,

Вот на этом, на зеленом,

И увидел я во сне:

Вы молитвы пели мне,

Запивая самогоном!..»

«Ты рехнулся, мне сдается!

Ты, Пэкала, негодяй!

Где мой нежный Боробоца,

Мне ответ немедля дай!»

«Ах, отец, не утаю:

Вероятно, он в раю…

В лучшем мире он, короче…

Вы не сердитесь ли, отче?»

«А еще бы! А еще бы!

Я кипеть готов от злобы!

Ты негодник, ты подлец,

Ты сожрал моих овец!

Ты, Пэкала, злей шакала!

Будь ты проклят, злой Пэкала!

Всей душой тебя кляну:

Ты сгубил мою жену,

Брат из-за тебя навек —

Стал калека из калек,

Всё тебе, батрак, зачтется,

А особо — Боробоца!

Ждет тебя, батрак, беда:

Я сержусь, как никогда!»

«Ах, святейший, вы всерьез?

Ну-ка, подавайте нос!

Наконец-то кончен спор!

Выполняйте уговор!»

Повалился поп, дрожа,

Увидавши блеск ножа,

А Пэкала нож занес

И отрезал жирный нос.

Страх попа безумный гложет,

Поп без носа жить не может,

Взор святейшего потух,

Испустил святейший дух.

В том не видя святотатства,

Все поповские богатства

Роздал беднякам батрак,

Проживающим в соседстве:

Доля всем нашлась в наследстве,

Часть мирских поповских благ!

Так ли было иль не так —

А дорога вдаль бежала.

Ох, однако же, мастак

Языком чесать Пэкала!

Заливает что есть мочи,—

Путь, однако же, короче,

Если весел спутник твой,

Разговор ведет живой;

Коль в речах его — сноровка,

Если врать умеет ловко

И язык его подвешен —

Путь особенно успешен!

«Много нужно ли бродяге,

Чтобы был приятен путь?

Хорошо, когда в десаге

Есть на донце что-нибудь.

Но смекай, когда идешь:

Странник — не верблюд двугорбый!

Путь не очень-то хорош…

Коль плетешься с полной торбой.

Хорошо, коль ты здоров,

Веет ветерок приятный…

Ну, и на ночь нужен кров,

Особливо же — бесплатный.

Хорошо, коль ты сперва

Что-нибудь в охотку слопал,—

Скажем, бублик или два,—

И потом лишь в путь потопал.

Ну, а если бублик — сдобный,

Проясняются мозги.

Лапоть надобен удобный,

Чтоб не натирал ноги.

Пусть — жара, пусть — хлопья снега,

Все равно привычно мне.

Хорошо, коль есть телега,

Если лошадь — то вдвойне.

Был бы, право, весел путь

Мне с конем, да не с одним бы!..

Ну а нету — как-нибудь:

Лишь лилась бы песня дрымбы[25] Дрымба - самозвучащий щипковый муз. инструмент, распространён во многих странах мира: маленькая металлическая (деревянная, костяная, бамбуковая) подковка или тонкая пластинка c упругим язычком в центре. Pycское название - варган.
!

От колодца до колодца

Пусть тропа-дорожка вьется

Да веселые сады

Пусть подносят нам плоды —

Сливы, груши там иль вишни,

Да и яблочко — нелишне;

Путь приятней, путь успешней,

Коль закусишь ты черешней;

Чтобы ясен был рассудок,

Властно требует желудок,

Наша, проще скажем, плоть;

Сала доброго ломоть;

А краюхой кашкавала

Ты наешься доотвала!

Да, совсем забыл, прости;

Станет путь особо тяжкий

Легче легкого пути,

Коль хмельное что во фляжке,

И вторая — про запас…

Многого просить не будем:

Это все, что в добрый час

Нужно странствующим людям!»

В небе звездочки зажглись,

Месяц выкатился ввысь,

Озарил ночную тьму,—

Сыщется ночлег едва ли!

Вот взгрустнулось и Пэкале;

Андриеш сказал ему:

«Ох, длинна у нас дорога!

Прямо скажем, ты немного

Скоротал ее враньем —

Хорошо шагать вдвоем!

Но, однако, цель не ждет!

Человека вдаль ведет

Лишь служение надежде,

Верность ей — везде, всегда,

Неизменная, как прежде,—

В путь, смелей! И не беда,

Что галопом мчат года.

Самый трудный путь не страшен

Средь песков, средь скал, средь пашен,

Средь пустынь, средь горных круч —

Светит нам надежды луч!»

«Твой ответ, как вижу, тонок!

Ну и малый! Ха-ха-ха!

Вот так штука! Ишь, цыпленок —

Обучает петуха!

Ты, дружок, дорос едва ли,

Чтоб урок давать Пэкале!

…Глядь! Кругом черным-черно,

Это — не морское дно,

Это — небо. Это мгла —

Небо Черного Села!

Здесь уж, братец, не до смеха!

Здесь во тьме блуждает эхо,

Круглый год тут солнца нет;

Здесь ни старики, ни дети,

Не сумели б дать ответ,

Что такое лунный свет,

А о солнечном о свете

Не слыхал из них никто

Так уж лет, пожалуй, сто…

Уж коль скоро добрели

Мы до эдакой земли,

Поскорее надо топать:

Здесь нельзя ушами хлопать,—

Путь нелегок, путь далек:

Это все усвой, браток!

Здешний край — ужасен, жуток!

Тут, как видишь, не до шуток!

Так пришли они в село

До рассвета, в полном мраке.

Здесь не лаяли собаки,

И, упрятав под крыло

Голову, совсем глухи,

Здесь молчали петухи.

Тьма под утро загустела,

Погрузнела, потолстела,

Солнышку наперерез

Поднимаясь в свод небес.

В небесах — темным-темно,

Только к полудню окно

Чуть мерцающего света

Сверху показалось где-то,—

Волны мрака разгребая,

Будто лодка голубая.

На завалинке — старик,—

Видят парни, — трубку курит,

Взгляд на свет чуть видный щурит

И глаза от света жмурит,

И седые брови хмурит —

Видно, к свету не привык.

«Добрый день!» — сказал Пэкала,—

«Нешто солнце отсверкало

Здесь и скрылось навсегда?

Или черный,

Чудотворный,

Людоморный,

Как беда,

Мрак безбрежный,

Неизбежный,

Тьма ночная,

Разливная —

Здесь навеки

Господа?»

Старикан ответил: «Да,

Ох, не стоило труда

Забредать в долину нашу,

Мраком налитую чашу!

Вы явились, хлопцы, зря

В царство Черного Царя!

Над селом

Тьма да гарь:

То крылом

Машет Царь!

Нынче, как вчера, как встарь,—

Наш владыка — Черный Царь!

Тут сошлись

Мрак да хмарь:

Крылья ввысь

Вскинул Царь!

Нам не нужен календарь —

Дней не любит Черный Царь!

Ни одну живую тварь

Не упустит Черный Царь!

Хоть весь край ты наш обшарь —

Всех опутал Черный Царь,

Сумраком окутал,

Темнотой опутал!

Нам бы хоть один фонарь —

Нет, не хочет Черный Царь!

Ненадолго, дважды в год,

Солнце всходит в небосвод,

Чуть обогревает нас —

Как, вон, видите, сейчас.

А потом — опять темно.

И еще запрещено

Нам смеяться — даже тихо,

А не то — бывает лихо!

Нам запрещены улыбки;

Коль порою по ошибке

Улыбнешься, рассмеешься —

То беды не оберешься:

Солнце даже дважды в год

К нам на небо не взойдет!

Только ветер что есть мочи

Дует средь бескрайней ночи,—

Нет конца у черной тьмы…

Кто спасти нас может?..»

«Мы!»

«Ох, в недобрые края

Гонят вас пути-дороги!

Уносите лучше ноги!»

Андриеш ответил: «Я

И страшней видал беду!

Я на грозный бой иду!

Отступлением позорным

Я пятнать не стану честь!

Должен путь меня привесть

На сраженье с Вихрем Черным!»

«Хлопец, ты, видать, смельчак,

Ну, так знай же, коли так,

Тайну я приотворю,

Раз уж всё, как вижу, сходится:

Черный Вихрь, узнай, доводится

Братом Черному Царю!»

«Слушай-ка, любезный дед,

Что скажу тебе в ответ:

Никого храбрее нет,

Чем пастух вот этот,—

На любое колдовство

Есть управа у него,

Свой особый метод!

И за этого за малого

Слово я даю Пэкалово!»

«Слово — да, само собой,

Только бой — не просто бой! —

Так старик сказал Пэкале. —

Вы бы топали подале,

Бросьте шутки да замашки,

Черный Вихрь не даст поблажки,

И уступок ждете зря

Вы от Черного Царя!

Лучше здесь остановитесь!

С каждого конца земли

Приходил, как помню, витязь

Для борьбы, — что ж, удивитесь:

Все, кто шел, костьми легли».

Закрутил Пэкала ус:

«Ты, дедусь, как вижу, трус!

Нешто зайцу-беляку

Ты племянник? Право слово,

Вижу на своем веку

Дурня в первый раз такого!

Ну-ка, дальше от греха,

От такого лопуха!

Речи деда — чепуха!

Ну-ка, вместе: — Ха-ха-ха! —

Андриеш, смеяться будем:

Пусть услышит черный враг,

Мы рассеем этот мрак

На потеху добрым людям!»

И пошли друзья во мглу —

Вдоль по черному селу.

Андриеш глядит вокруг:

Всё — как в сказке, как в кошмаре;

Будто всех людей и тварей

Страшный поразил недуг.

Даже листья и цветы —

Под покровом черноты;

Будто некой силой вражьей

Всё везде покрыто сажей.

Как в чернилах, поселяне

В черном плавают тумане.

Андриеш дивится: вот

Парень сумрачный идет,

Хмур, понур, насуплен, мрачен.

И Пэкала, озадачен,

Говорит: «Послушай, малый,

Ты погибнешь так, пожалуй.

Пропадешь ведь задарма!

Нешто выжил из ума?

Дай-ка, парень, мне ответ:

Может, просто ты не в духе?

Может, ты от голодухи

Ел кислятину сто лет?

Ну-ка, дорогой молодчик,

Сядь на кочку, на пенечек!»

Тот, молчание храня,

Примостился возле пня,

«Ты зачем, дурак, немеешь?

Ты смеяться не умеешь?

Ну-ка, поучись разок:

С губ сперва сними замок,

Улыбайся всею рожей —

Так… Вот так… Уже похоже…

Нет, еще… Вот так, вот-вот —

До ушей разинем рот…»

Так Пэкала парня учит,

Понукает, точит, жучит,

Наконец — настал момент:

Улыбнулся пациент!

«Славно!.. Ну-ка, раз-два, взяли:

Заявляю, что Пэкале

(Это, парень, значит, мне)

Равного во всей стране

Нет лихого молодца…

А уж как пригож с лица!

Живописца в мире нет,

Что сумел бы мой портрет

Написать во всей красе, —

Для такого, — скажем смело, —

Щепетильнейшего дела

Плохи живописцы все!

Засмеялся парень мрачный,

На учителя смотря,

Шутника благодаря

За такой урок удачный.

И, казалось, в этот день

Рассмеется даже пень.

Андриешу и Пэкале

Снова час брести подале.

Задержались у колодца, —

Ох, черна же в нем вода!

Видят вдруг друзья: туда

Сплетник сгорбленный плетется.

Сразу видно, в первый миг:

Это — сельский клеветник.

Кривоносый, криворожий,

Весь на ястреба похожий,

Пальцы скрючил и бормочет,

На кого-то когти точит,

Зло уже кому-то прочит…

Крикнул тут Пэкала дерзкий:

«Ты постой-ка, сплетник мерзкий!»

«Странник, странник, ты не прав!

Знают все мой добрый нрав,

Я беспечен, человечен,

Я весьма мягкосердечен

И гордиться тем могу,

Что вовеки не солгу!

Я от правды — ни на шаг!»

«Улыбнись-ка, если так!

Ложь, известно всем, для смеха —

Величайшая помеха!

Видно, что не можешь… Ишь —

Испугался и дрожишь!

Рад бы с глаз моих пропасть —

Раскрывай, мерзавец, пасть!»

И Пэкала старика,

Сплетника-клеветника,

Хитроносого сморчка,

Ухвативши за бока,

Стал трясти, перевернул,

В рот к бедняге заглянул,

(Клеветник же зубы стиснул),

Весельчак тогда присвистнул,

Взял за пятки, и тотчас

Лихо сплетника затряс.

Старику дыханье сперло,

И посыпались из горла

Змеи, жабы, пауки,

Ядовитые жуки,

Семена крапивы жгучей,

Паутины грязной кучи,

Дурнопьянная трава,

И — недобрые слова,

Вся отрава, злоба, гнилость,

Что в клеветнике скопилась.

И, извергнув эту гадость,

Что жила в нем целый век,

В первый раз почуяв радость,

Засмеялся человек.

Из леченья вышел толк!

Бывший сплетник вдруг умолк,

Пальцем в небо указал

И взволнованно сказал:

«Гляньте! Небо всё черней!

Не видать нам больше дней,

Не видать нам больше света —

Ох и страшно, страшно это!..»

«Мне ль бояться тени черной,

Ядовитой, людоморной?

Тень — она всего лишь тень,

Я считаю — ясный день

Наступает, и все ярче

Льется свет, всё жарче, жарче!

С истиной великой этою

Спорить вам не посоветую!»

«Ты, Пэкала, тоже лжец!

Раскусил я, наконец,

Твой секрет — ты сам и лжешь,

А меня ругал за что ж?»

«Нет уж, друг, дурак надутый,

Этих двух вещей не путай!

Не равняй ты ложь свою

К моему, чудак, вранью!

Подтверди-ка, Андриеш!

Шуткою народ потешь,

Позабавней ври, дружок,

Будет польза, будет прок!

Помни, истина проста:

Ложь насмешке не чета!

А ко лжи — подход особый,

Дружит ложь с поганой злобой,

С ненавистью, с черным ядом,

Проживает с ними рядом!

Радости людской грозит!

Смех же эту ложь разит,

Ложь смеяться ох не любит!

Смех ее на месте губит!

Хлещет так, что жарко небу,

Всё, что людям не в потребу!

Единит на свете всех

Человечий, звонкий смех!

Предрешен любой успех,

Если льется без помех

В дни страданий, в дни потех —

Звонкий, чистый, юный смех!

В мире от него тепло,

Гибнет ложь, а с нею — зло!

Уясни всё это, дядя,

На меня, Пэкалу, глядя!

Если даже на заре

Света нету на дворе,

Если днем — сплошная тьма,

Мрачно небо, как тюрьма, —

Если вечером и ночью

Видишь только тьму воочью,

Оттого, что всё черно —

Станет пусть тебе смешно!

Я смеюсь или молчу,

Мне весь мир — по нраву!

Людям души щекочу,

Веселясь на славу!

Дам-ка я тебе щелчок,

Это — сдача, пятачок,

С лжи твоей и клеветы,

Так что помни, помни ты:

Больше клеветать не вздумай,

С рожей не ходи угрюмой,

Лучше жителям земли

Шуткой сердце весели!»

Так друзья бредут во мглу,

Вдаль по черному селу,

Слева, справа от дорожки,

Из окна иль со двора

Вся в заплатанной одежке

Их встречает детвора.

Глазки малышей пусты,

В них веселье не искрится,

Но немалой красоты

Их замученные лица!

И непрочь они, пожалуй,

Увязаться за Пэкалой!

А Пэкала — озорник

Сел на посох в тот же миг

И подпрыгивать потешно

Стал на улице кромешной,

Созывает детвору,

Говорит: «Лошадка, тпру!

Что невеселы, ребята?

В том не тьма ли виновата?

Не смешно?

Вам темно?

Кто-то вас

Обманул?

Свет погас?

Ветр задул

Солнца свет?

Свет луны?

Жизни нет?

Дни темны?

Кто там лжет,

Что луна

В небосвод

Не взойдет, —

«Не должна!»

Тьма черна.

Ну, так что ж:

Это — ложь!

Черный царь

Эту хмарь

Напустил

На умы,

Черной тьмы

Что есть сил

Натворил, —

Но бессилен черный бес

Отменить лучи небес!

Только тьмой

Правит он.

Ну, так мой

Вот закон:

Кто не верит в эту тьму,

Кто не скован черным царством

Черный Царь своим коварством

Зла не причинит ему!

И захочет — так не сможет:

Он села не уничтожит,

Даже грома не пошлет

На неверящий народ,

Не содеет зла селу

В злопыхательском пылу,

Не сгустит ночную мглу:

Сам же спрячется в углу!

Мы не станем верить вздору.

Смех опасен людомору, —

Нынче, этим светлым днем,

Со злодеем бой начнем,

И на первых же порах

Смехом уничтожим страх!»

И тотчас же, для начала

Сев на посох свой, Пэкала

По дорожке поскакал,

Кучу глины отыскал.

Смотрит, смотрит детвора:

Знать, в новинку ей игра!

Для ребячьего народа

Небывалого урода

Стал Пэкала мастерить

И при этом говорить:

«Гей, ребята, в круг садитесь!

Этот, значит, славный витязь,

Косомордый, криворожий,

На столетний пень похожий,

Коль судить по всем приметам

Об уроде жутком этом,

По красе его бесспорной —

Черный Царь, владыка черный!

Велико, видать, владычество

Кривомордого величества!

И с такою же, с похожею

Рожей мерзкою, свиной,

Кружит брат его родной,

Мчит, помойки сокрушая,

Черный Вихрь, свинья большая…

На судьбину горько сетует,

Почитать его советует!»

Тут вошел Пэкала в роль.

Чем не царь? Чем не король?

Тоже славный, тоже гордый,

Тоже малость косомордый…

Тут, запрету вопреки,

Меж детей пошли смешки.

Все смеются над болваном,

Над корявым истуканом,

Улыбающимся гнусно

(Сделанным весьма искусно).

«А теперь, ребята, в путь!

Не изволите ль взглянуть

С нежностью благоговейной:

Этот экспонат музейный,

Светоч царственного рода,

Полупень, полуколода —

Царь морей, степей, полей,

То бишь Черный Дуралей!»

Всех от смеха прямо скрючило,

Хохот завладел детьми,

А Пэкала тут возьми,

По макушке стукни чучело:

«Злодей!

Разить

Людей,

Грозить

Не смей,

Ты, змей,

Пень безмозглый, обормот,

Вот тебе, скотина, вот!!!

И тебе-то поклоняться?»

На Пэкалу-святотатца

Смотрят дети, веселясь,

Ну, а он швыряет грязь

В морду Черного Царя,

Речь такую говоря:

«Убирайся прочь отсюда,

Черномордая паскуда,

Рожа безобразная!»

И, победу празднуя,

Все пустились в пляску шалую,

Озорную, небывалую

Во главе с самим Пэкалою!

Стали все ногами дрыгать,

Через истукана прыгать!

Флуер Андриеш достал

И играть тихонько стал,

А в душе у чабана

Песенка жила одна, —

Та, что в прежний час звучала,

До беды и до начала

Всех скитаний пастушка, —

Весела, чиста, звонка,

Та, что легче ветерка

Поднималась в облака

Над родимою Молдовой,

Над долиной Трехручьевой!

Андриеш играет гладко,

А в душе его несладко:

Сколько, сколько можно впредь

Испытания терпеть? —

Вот нелегкая загадка…

Словно взрослому, ему

Выпадают передряги,

Испытания — уму,

Сердцу, воле и отваге.

Детство, детство, ты куда?

Промелькнуло без следа.

Так живешь — не уследишь:

Взрослый ты или малыш.

Девочка к нему идет

И тихонько задает

Пастушку такой вопрос:

«Ты скажи-ка мне и детям,

Где учился песням этим?»

Молвит хлопец: «Фэт-Фрумос —

Вот кто мой учитель главный,

Вот кто мой наставник славный!

Как зовут тебя, мой свет?»

Медлит девочка, боится,

Наконец она в ответ

Произносит: «Миорица».

Сжало пастушку сердечко, —

«Это ведь моя овечка

Так зовется! Я грущу,

Я давно ее ищу, —

Схожа с ней ты, крошка-детка,

Как сестричка-однолетка!»

Налетев исподтишка,

Грусть объяла пастушка.

Поспешил к нему Пэкала:

«Не печалься, добрый друг!

Столько радости вокруг!

Видишь, даже солнце встало

И сквозь тучи заблистало!

Вот, как видишь, я не вру!

Поутру и ввечеру,

Паренек, твою хандру

Звонким смехом уберу!

Дуться, парень, ты не смей!

Прогонять тоску умей,

Хохочи всю жизнь, до слез,

Выше кушму, выше нос!»

Подмигнула им дорога,

В нитку вытянулась строго,

Вновь шагать друзья решили

И на запад поспешили.

Там, в густом разливе тьмы,

Дремлют долы и холмы.

Над откосом — чахлый сад,

Ветви до земли висят.

Не под тяжестью плодов,

Не под бременем годов,

А под грузом темноты

Сникли чахлые листы!

В том саду стоит седая

Женщина немолодая,

Но прекрасная лицом.

Перед каждым деревцом

Слезы льет поочередно,—

Чем, бедняжке, ей помочь?

На нее немая ночь

Давит тяжестью холодной.

Возле дома, у крылечка,

Черная паслась овечка,

Век не видевшая света:

К ней, видать, окраска эта

Низошла с окружной тьмой.

И была она немой!

Чернота лилась рекой…

Увидавши сад такой,

Андриеш почуял ужас.

Чабаненок вмиг его

Пересилил, понатужась,—

Отступило колдовство.

Флуер вытащил пастух

И во весь пустился дух

Песней радостной, веселой,

Черные тревожить долы.

Посветлела вмиг листва,

Зашумели дерева,

Встала от земли трава,

Вновь свежа и вновь жива.

И, заслышавши едва

Звук молдавской песни звонкой,

Женщина на чабаненка

Подняла усталый взор

И вступила в тот же хор.

И напева звук забытый

Вдруг для сада стал защитой, —

Поредела, сникла мгла,

Солнце вспыхнуло, как свечка,

И несчастная овечка

Тоже сделалась бела!

И Пэкала молвил: «Ох!

Вижу, парень, ты неплох.

Тоже мастер, да немалый,

Потягаешься с Пэкалой!

Мой неудержимый смех,

Песнь веселая твоя —

Не составит им помех

Сила злобная ничья!

Так спасем же от беды

Эти пашни и сады,

Эти золотые нивы —

Так спасем же край счастливый!»

С лаской женщина смотрела,

Тень сошла с ее чела,

И, как только пала мгла,

К чабаненку подошла,

Словно сына, приласкала

И промолвила ему,

Уничтожившему тьму, —

Так, что слышал и Пэкала:

«Эх, таких поменьше б ночек!

Был и у меня сыночек,

Так же ловок, ясноок,

Строен, гибок и высок.

Был он ладен и плечист,

Был он весел и речист,

И душой и сердцем чист,

Как весенний первый лист!

Да, на славу парень вышел!

Черный Вихрь о нем прослышал,

И, не подождав ни дня,

Отнял сына у меня,

И в своих покоях черных

Ввел в число своих придворных,

Это значит — слуг покорных,

Исполнительных, проворных…

Сыну моему пошло

Удальство его во зло!

Если встретишь ты его,

Несмотря на волшебство,

Что его сковало ныне,

То скажи — в родной долине

Мать его, как прежде, ждет,

Может, он домой придет.

Вот умчались облака —

Только прочь нейдет тоска,

Словно небо, велика,

Словно море, глубока…

Пусть проходят хоть века —

Лишь увидеть бы сынка…»

Ах, как жаль ее, как жаль!

Материнская печаль

Всех больней, всех человечней,

Всех других добросердечней!

Андриеш глаза смежил,

Внял ее глухим страданьям,

И как мог, со всем стараньем,

В песню эту боль вложил.

Вот толпа людей пришла

На околицу села

С плачем попросить светило,

Чтоб столетний мрак пробило,

Чтоб излило свет дневной

Над несчастною страной,

Чтоб лучом прошло вдоль склонов,

Камни и растенья тронув,

Радость возвращая этим

И родителям, и детям.

Были здесь в былые годы

Праздники и хороводы;

Здесь, коль верить старцам древним,

Жизнь бурлила по деревням,

Как теперь и не приснится:

Не было щедрей земли —

Розы алые цвели,

Зрела средь полей пшеница.

«Где все это, солнце, где?

Нашей помоги беде!»

И вскричал тогда Пэкала:

«Люди, плакать ли пристало

Вам, хозяевам страны?

Не смеяться ль вы должны?

Проку много ль в черной гуще,

Что нависла средь небес?

Вам ли, люди, ждать чудес?

Благодати ждать грядущей?

Прочь мольбы — и станет так:

День взойдет, и сгинет мрак!

Плюньте, говоря короче!

А сейчас — разиньте очи,

И, покуда хватит мочи,

На погибель черной ночи

На победу силам дня —

Люди, слушайте меня!

Лет тому уж с гаком двести

(Был я, помню, в те года

Стариком еще тогда),

Побывал я в чудном месте —

В замечательном селе,

Испеченном на золе

И приперченном в избытке.

Там дороги, будто нитки,

Были очень широки,

Вместо крыш — боровики

Там топорщились на хатах,

На больших столбах-опятах.

И в румяных поросятах

Были кроны тополей!

И цвели среди полей

Фляжек тысячи пузатых.

Ярко-красные буренки

Там, мыча, паслись в сторонке.

Молодцы коровки были:

Дважды в день себя доили;

Вам поверить нелегко:

Там давали молоко

Даже старые козлища, —

Но для них нужна была

(Да, для каждого козла!)

Необычнейшая пища:

Брынза, теплая, домашняя,

Свежая, а не вчерашняя!

Не сготовишь про запас…

Вот бы вам, друзья, сейчас

Лакомства отведать нового —

Молочка хлебнуть козлового…

И собаки там всегда

Были собраны в стада,

Шли, ушами шевеля,

На хвосте же — кренделя

Вязкой у любой висели,

То-то было там веселье!

А еще — у всех крестьян

Был не то чтобы изъян,

Но — особенность, черта.

Вам о ней поведать жажду я:

Там имела рожа каждая

Ровно по четыре рта!

Первый, ясно, тараторит,

Песней тот, что рядом, вторит,

И жует, жует, жует

Непрерывно третий рот».

«А четвертый?»

«Он при мне.

Пригодится вам вполне

Этот самый рот, сдается,

Ибо здорово смеется!»

Кто-то прыснул.

«Вот, не вру!

Верьте, этот смех — к добру!

Я добавлю вам ума:

Постепенно, постепенно

Научу вас непременно

Веселиться задарма!»

«Что ж там было, в том селе?»

«Не сидели там во мгле,

И поклонов тьме не били,

Там умнее люди были!

Вот и я вам дам совет:

Тьма уйдет, и будет свет, —

Только все неважно это:

Тьмы чуток, немного света…

Вы не тратьте-ка ни дня —

Помолитесь на меня!

Иль не видите вы сами:

Перед вами — бог с усами!

Нет вернее правды той,

Чем вот эта: я — святой!

Я — чтоб молвить покороче —

Бог-отец и всякий прочий…»

Тут, запретам вопреки,

Меж людей пошли смешки,

И на горный на хребет

Солнечный пролился свет.

Тьму ночную тем лучом

Распороло, как мечом, —

Черная распалась рать, —

Начал Андриеш играть

Песню Фэт-Фрумоса славного, —

В мире нет напева равного, —

И лился он без конца,

Наполняя все сердца!

Билась тьма в бессильной злости,

Извиваясь тяжело…

«Тьма и Сумрак! Биться бросьте!

Ваше время истекло!»

К Андриешу древний дед,

Девяноста полных лет,

Подошел, и парня сам

Потрепал по волосам:

«Послан ты, сынок, судьбою,

К смертному готовься бою,

Ибо ты идешь не зря

На проклятого Царя!

Мракобеса победи,

Всех людей освободи!

Вдаль иди, вперед гляди.

Бой и слава впереди!»

Вот пришел прощанья час.

В знак прощания, как раз,

Зазвучал Пэкалин хохот, —

В небесах последний грохот

Отозвался, — там клочки

Мрачной черной занавески

Мчались наперегонки

За леса и перелески, —

Прочь, скорей, куда подале,

Не попасться бы Пэкале!

…Снова зорька засверкала, —

Как не похвалить судьбу:

Людям подарил Пэкала

Смеха полную арбу!

И друзья опять бредут

Вдоль заросших тропок, —

То кремнист их путь и крут,

То отвратно топок…

Лишь холмы, холмы вразброс,

Ни платанов, ни берез,

Только чахлая трава

Меж камней едва жива.

Дальше, дальше, косо, криво

Меж холмов петляет путь,

Вот — у мрачного обрыва

Им придется отдохнуть:

Видят оба — там, на дне,

В зыбкой, жуткой глубине,

У крутых подножий гор

Не один десяток нор.

Вид у этих нор таков,

Как у нор степных сурков,

Но живет в тех норах темных

Племя, знать, сурков огромных!

Если дыры те видны

Вот с такой-то вышины!

И сказал Пэкала: «Баста!

Про долину эту часто

Слышал я, бродя по свету, —

Знай, что воздуха в ней нету!

Нет в долине той пути —

Ни проехать, ни пройти,

Ни ползком не проползти, —

Впрочем, парень не грусти…»

«Не грусти? Идти-то как?

Выйти как из положенья?

Не сидеть же без движенья,

Глядя с крутизны в овраг?»

«Ты постой, дружок, постой!

Верно, случай не простой.

Да, конечно, мы сейчас

Повстречали в первый раз

Безвоздушные овраги, —

Важно сохранять покой:

Ведь еще и не в такой

Мы бывали передряге!

Если голова пуста —

То задача не проста:

И овраг не перейдешь,

И погибнешь ни за грош.

Коль ни смеха нет, ни шуток,

Значит, случай вовсе жуток, —

И тебе еще под силу

Разве только лечь в могилу.

Но, коль смехом полон рот,

Разве час такой придет?

Рано нам идти ко дну,

Надо быть к беде глухим:

Даже если я тону —

Выйду из воды сухим!

Знаю я, что где-то тут

Звери странные живут.

Утверждать осмелюсь я,

Что подобного зверья

Ни тебе, ни мне, невежде,

Видеть не случалось прежде!

«Знать тебе о том откуда?»

«Погоди! Увидишь чудо!»

Тут Пэкала зубы стиснул,

Весь напрягся, резко свистнул.

Эхо вмиг заговорило, —

А под склоном, из норы,

Из чернеющей дыры

Показалось чье-то рыло.

И, унять тревогу силясь,

Из норы немедля вылез

Полуслон, полусурок,

Лапы из норы извлек,

Прикрепил к спине мешок

И полез на склон отвесный,

Где в тревоге бессловесной

Медлили над ним друзья,

Страх и робость затая.

Андриеш спросил в тоске:

«Что таскает он в мешке?»

«Воздух, — я ж давал ответ:

Воздуха в долине нет!»

Вылез чудо-зверь на скалы,

Смотрит в сторону Пэкалы,

Камни лапами ломает,

Ничего не понимает.

Андриеш спросил, шутя:

«Кто ты, милое дитя?»

Чудище заговорило:

«Я — могучий Мордарыло!

Я — слоновейший сурок…»

«Ну и страшен ты, дружок…»

«Вам с лица не воду пить»,

Мордарыло начал ныть:

«Вы стоите над оврагом,

Помогите ж нам, беднягам, —

Пропадаем мы в низине,

В распроклятой котловине,

Мы живем тут, как в пустыне:

Нет нам вздоха-роздыху:

Без глоточка воздуху!»

Отвечает Андриеш:

«Ты друзей своих утешь,

Мы тебя отлично слышим,

Но и сами-то не дышим!

Нам известно стало ныне,

Что вон там, вдали, в долине,

Холм стоит, а на холме

Люди прячутся во тьме,

И у каждого как раз

Воздух спрятан про запас, —

Там, куда ни кинешь взгляд,

Каждый весел и богат,

Молодой и старый, —

Бедняки там есть навряд:

Чистым воздухом стоят

Полные амбары!

Мордарыло глянул гордо.

(Ну и рыло! Ну и морда!)

Видно по его гордыне:

У него в мозгах — пустыни,

Но зато уж в лапах — сила!

Заявляет Мордарыло:

«Вам дороги не найти.

Нет к холму тому пути.

Надо вас перевезти!

Ну, а я — силен вполне,

Лезьте на спину ко мне!»

Прыгнули друзья вдвоем

Прямо на спину сурочью, —

Выход виден стал воочью:

Легок спуск — тяжел подъем!

Впрочем, лишь для Мордарыла,

А друзьям забавно было:

Чудный конь пыхтит под ними,

Весь в поту, в пыли и в дыме.

Ковыляя меж камней,

Он топочет все сильней

Топотом нечеловечьим.

А дышать — то вправду нечем!

Воздуху слегка глотнет

Из мешка поганого

И опять вперед ползет,

Силой полон заново.

Цель-то у него своя

И не видит, что друзья

Втихаря, исподтишка

Дышат из его мешка!

Удержаться ль от смешка,

На болвана глядя с тыла?

Ох, и дурень, Мордарыло!

Ох, легко ль до дальних гор

Лезть с таким — то весом?

Родичи его из нор

Смотрят с интересом.

«Мордарыло, друг мой, что же

Столь поганы ваши рожи?

И которая беда

Запихнула вас сюда,

В эти каменные горы,

В эти дыры, в эти норы?»

Отвечает Мордарыло:

«Здесь неплохо прежде было,

Жили прежде здесь народы, —

Тоже, как и вы, уроды,

Не похожие на нас:

Нос да рот, да пара глаз,

Безволосые, безрогие,

Лишь двурукие, двуногие…

В общем, здесь в былое время

Жило мельничное племя.

Черный Вихрь, владыка наш,

Свой решил ввести порядок:

Вышел он на черный кряж,

Видит — тут царит упадок:

Тут устроились на жительство

В незапамятные дни

Люди-мельники, они —

Без малейшего правительства!

Черный Вихрь, наш воин главный,

Враз навел порядок славный:

Он с того, наш душка, начал,

Что царем себя назначил,

Приказавши им любовно:

«Мельники! Возите бревна!

Подчинитесь — и конец:

Ну-ка, стройте мне дворец!»

Но злодеи эти самые,

Непослушные, упрямые,

Повели себя греховно

И возить не стали бревна!

Вихрь немедля, в тот же час,

В этот край направил нас,

И велел нам воздух весь,

Что найтись обязан здесь,

Увязать в мешки, в котомки

И отсюда унести —

И не будет нам пути,

Как податься к ним в постромки!

Дело сделано — и вот

Мигом вымер весь народ,

Крылья мельниц пообвисли,

Как бадьи на коромысле.

Так и надо тем пройдохам!

Но изъян у мести есть:

Оказалась наша месть

Все же с небольшим подвохом.

Только мы собрались прочь —

Как на нас внезапно, в ночь,

Чубэр грянул с гайдуками,

С обнаженными клинками!

И, бежали мы пока,

Сильно нам намял бока,

Так что помним и поныне.

И остались мы в долине

В этой, — каждый слишком слаб,

Бегство — не для наших лап!

Стали мы совсем плохи —

Нас сгубили пастухи!

Лишь напрасно камни гложем,

А уйти отсель не можем!»

«Браво, Чубэр! Поделом!» —

Андриеш шепнул украдкой,

«Эй, дружок, не будь ослом

Да следи-ка за лошадкой,

Больно резко поскакала!» —

Прошептал ему Пэкала.

Снова наземь Мордарыло

Возле склона лег уныло.

Снова отхлебнул слегка

Из вонючего мешка

И опять канючить стал

(По всему видать — устал):

«Вот он, этот самый кряж,

Но черед теперь уж ваш

Позаботиться о друге:

Очень вашей жду услуги:

Нам бы воздуху немного…

Даром, что ли, вам дорога

Обошлась?.. Ну нет, ну нет,

Вы примите мой совет:

В воровских копните гнездах,

Заварите кашу,

Да перекачайте воздух

Вы в долину нашу!

Ой-ой-ой! Беда, беда!

Мне бы Чубэра сюда,

Мне б его, мерзавца, в гости —

Я ему намял бы кости,

Сам-то я небось, намят!..

Ох, как лапы-то болят!»

Пнул его слегка Пэкала:

«Мордарыло! Не пристало

Ныть тебе, мой птенчик гордый,

Криворожий, кривомордый!

Не идет тебе нытье —

Званье береги свое,

Скрой от всех, что ты ослаб,

Не кажи намятых лап!

Мигом мы тебя излечим!»

«Мне дышать, родные, нечем!

Сердце ёкает в груди!»

«Сердце? Сердце!

Ты гляди —

Это радостная весть:

У поганца сердце есть!

И ведь он не лжет, поди, —

Сердце… Ну, милейший, жди:

Там, на горке, воздух — чудо!

Мы тебе, дружок, оттуда

Много воздуха… надуем,

Ибо сами негодуем —

Как же это, как же так:

Враг забросил вас в овраг,

И в овраге, против правил,

Вас без воздуха оставил!

Ну так вот, дружок, любя

Уж надуем мы тебя!

Воздуху, любезный, жди,

Никуда не уходи,

Видишь — нынче небо в звездах,

На него, дружок, гляди,

Ты внимательно следи —

Вдруг с небес польется воздух!

Понял ты, хвостатый пень?

Так лежи и час, и день…

Ну, никак не больше двух,

Трех, от силы — четырех…

Отдых — он всегда неплох, —

И потом вздохнешь ты — ух!

Ну, а мы пошли, пастух».

«Как пастух?» — Взорвался вдруг

Полудохлый Мордарыло:

Злоба в нем заговорила.

«Понимаю — ты гайдук!

Так узнайте месть мою —

Я сейчас же вас убью!

Ох!

Хоть я и вовсе плох —

Раскусил я ваш подвох!»

Велика у зверя сила!

Прыгнул злобный Мордарыло,

Покатились с ним в овраг

И пастух, и весельчак.

Смял, скрутил в поганых лапах,

Издавая смрадный запах,

И клыки о камень точит —

А Пэкала знай хохочет:

«Ой-ой-ой! Мой ангел кроткий!

Ужас, как боюсь щекотки!

Ты зачем меня щекочешь?

Поиграть со мною хочешь?

Я в твоей, дружочек, власти —

Хоть порви меня на части,

Но такой не нужно страсти

И такой пыхтящей пасти.

Что ты, Рыло, дышишь тяжко?

Нешто ты оглох, бедняжка?

Отпусти, добром прошу,

Я тебе убавлю лоску —

Враз тебя я удушу,

Коль попортишь мне прическу!

Но не слышит Мордарыло,

Злоба в нем заговорила.

«Вас не отпущу, пока

Не расплющу гайдука,

Буду ждать до зорьки ранней,

Уничтожу дух чабаний!»

«Будь по-твоему, дурак,

Сам себе ты, видно, враг,

Но втяни свой мерзкий коготь

И не смей хоть парня трогать!

Ты еще не знаешь многого:

Он идет в Чубэрье логово,

Он не ест телячьих почек

И не кушает котлет:

Он, любезный наш дружочек,

Яростный чубэроед!

Сам не видишь, что ль, каков

Пожиратель гайдуков!

Отпусти его, зараза!»

Вылупил четыре глаза

Вихря Черного слуга,

Поднял лапы и рога,

Андриеша отпустил,

Но, в приливе свежих сил,

На Пэкалу всею тушей

Вновь насел.

«Чудак, послушай!

Как тебе не жалко лап?

Постарел ты,

Сник,

Ослаб…

На тебя взглянуть — мученье!

Нужно, друг, тебе леченье,

Прекратим твои мытарства

И, отвергнувши коварство,

Сделаем тебе лекарство!

Травка в этих есть горах,

Высоко — ну просто страх!

Сделать из нее настой

(Прямо скажем, непростой)

Да тебе хлебнуть глоточек —

Вновь окрепнешь, мой молодчик,

Оживешь, как прежде, — чудо!

И — смотаешься отсюда.

Этот я настой, понятно,

Подарю тебе бесплатно,

Вновь вернусь в твои объятья, —

И ответ готов держать я,

Все грехи мои замаливать,

Ни один с себя не сваливать,

Проводить с тобой года, —

Можешь съесть меня тогда…

Что, не веришь?

Почему?»

«Грр! Хрр! У-у-у-у! Ммму-у!»

«Что мычишь ты, как скотина?

Уверяю господина —

Я вовеки не солгу,

Потому что не могу!

Я прошу тебя, заразу,

Хоть разок поверить мне,

Потому что я ни разу

В жизни не солгал… во сне.

Так что — только на денек

Ухожу я, куманек!»

И поверил Мордарыло,

Отпустил весельчака,

Хоть намял ему бока, —

От кошмарного сурка

Заорала б и горилла!

А Пэкале — хоть бы хны:

Встал и подтянул штаны,

И сказал:

«Дружок, лежи,

О Пэкале не тужи.

Коль меня ты отпустил,

Коль на вольной воле я,

Не дыши по мере сил

Ты как можно долее!

Вплоть до умопомрачения

Для удачности лечения!

Если утомишься — пой.

Жди меня, болван тупой!

Жди меня, мой друг, мой свет,

Много дней и много лет.

Если ж я нарушу слово

И случайно не вернусь —

Все равно, дружок, не трусь,

Жди, как друга дорогого,

Жди меня в последнем сне,

Ты дороже черта мне,

Больно ты, любезный, прост

Соли мне насыпь на хвост…»

Вверх полезли оба друга.

Скоро стала вся округа

С черной высоты видна,

Снова, снова грудь полна

Самым чистым, животворным

Воздухом высокогорным!

Воздух радует, пьянит,

На траву прилечь манит,

Полежать часок, вздремнуть

И опять пуститься в путь.

А внизу стоит и ждет

Жалкий-жалкий обормот…

И Пэкала плюнул: «Пусть

Я вернусь к нему, когда

Станет розой лебеда

Или пасху справит лошадь…

Жаждешь, милый, укокошить

Андриеша и меня?

Предстоит тебе возня,

Что-то, милый, мне сдается,

Долго ждать тебе придется!

Жди, лежи и вой уныло —

Стату-Палма-Морда-Рыло!»

Заалели небеса,

Пала на цветы роса,

И воспрянули друзья

От дневного забытья,

Отдохнувши

понемногу,

Снова двинулись в дорогу.

Так идут они лесочком

По кустарникам, по кочкам,

Вот уже пересекли

Поле ароматное

И… увидели вдали

Что-то непонятное.

Говорит Пэкала другу:

«Эх, теперь бы нам кольчугу

Иль мечей волшебных груду,

Чую — быть сегодня худу.

Так что, парень, разумей

Смысл сегодняшней невзгоды:

Нас четыре ждет подводы,

В каждой — трехголовый змей!

Это Вихрь сегодня Черный

Встретил ратью нас отборной!

Заграждают змеи путь —

Хорошо бы их надуть.

Впрочем, друг любезный мой,

Не вернуться ль нам домой?

Их не обойти никак,

Нет, чтоб спрятаться, ухаба…

«Нет, Пэкала, я — не рак,

Да и ты, видать, не баба».

«Ну-ка, ну-ка, Андриеш!

Друга ловкостью потешь!

Впрямь сдаваться не пристало».

«Поступлю, как ты, Пэкала!»

«Ну, давай, давай, давай,

Не зевай да поспевай,

Осторожней только, малый!»

«Ничего! Учен Пэкалой!»

Андриешу хватит хитрости

Из злодеев душу вытрясти,

Только мысли все — вразброс,

Ибо слышен скрип колес…

Вот подъехали подводы.

Змеи, жуткие уроды,

Каждой пастью жарко пышут,

И смолой, и серой дышат.

Над землей повисла тишь.

Держит каждый змей бердыш,

Всё, что может, сокрушает,

Убежать не разрешает,

Зелень зноем иссушает.

«Кто тут главный?» — вопрошает.

Вот один пред пастушком

Ставит свой вопрос несложный:

«Отвечай, червяк ничтожный,

С Андриешем ты знаком?»

«Господин мой, я взволнован:

Был он здесь лишь час назад!»

«Ну, презренный, и каков он?»

«Волосат и бородат,

Злобен и в лохмотьях весь…»

«Ну, и где он?»

«Здесь он, здесь!»

«Я не вижу, пёсий сын!»

«Ты увидишь, господин!

Он украл моих овец,

Я его почти настиг,

Но сквозь землю тот подлец

Провалился в краткий миг!

Прямо в землю, в этот дол,

На три сажени ушел!

Убедитесь, господа!

Вот, со мной работник мой, —

Парень пальцем ткнул в Пакалу, —

Нам вернуться бы домой

Нужно, было бы, пожалуй,

Ведь копать, владыка, нечем —

Только руки покалечим!

Время топать нам назад —

Раз не взяли мы лопат!

Вы бы дали нам подводу,

Здесь часок всего-то ходу,

Мы вернулись бы с кайлом,

Привезли б тяжелый лом,

И лопату, и кирку, —

Всё нетрудно взять с собою.

Вон, в долине, дом с трубою,

Дом с трубою на боку,

Так позвольте ж нам, с эскортом…»

«Лезьте на подводу… С чертом!»

Слуги спрыгнули с подвод,

Застучали топорами,

Стали рыть подземный ход,

Андриеша ищут в яме!

Ищут, не щадя труда:

Где чабанья борода?

А Пэкала, не жалея,

Знай, нахлестывает змея.

Весел и чабан неробкий —

Пусть себе ведут раскопки!

Пусть над ямою поплачут, —

А друзья на змее скачут.

Скачут, скачут без конца, —

Вот на берег озерца

Выезжает змей. Застыл

И залез по брюхо в ил.

Он не знает — лезть ли в воду,

И не бросить ли подводу?

Андриеш промолвил: «Змей!

Не послушаться — посмей!

В тот же миг, дурак понурый,

Проглочу тебя со шкурой!

Стало быть, ступай на дно,

Ждут тебя на нем давно

Слуги верные мои —

Тоже, кстати, две змеи…

Вы лопаты да кирки,

Сверла, метлы и совки

На подводу погрузите

И скорее привозите!»

Змей, не думая, повёз

Прямо в воду тяжкий воз,

Наземь бухнулся Пэкала —

Весело Пэкале стало:

Он лежит на берегу:

«Не могу! Ой, не могу!

Ох, спасите, люди, право!

Браво, чабаненок, браво!

В самой глубине воды

Есть отличные меды,

Змей сейчас их, видно, пьет —

И ему по вкусу мед!..»

Голый, каменный отрог.

Двое встретилось дорог

У подножья этой кручи.

В небе — ласточки и тучи,

В небе — птицы, в небе — свет,

Звезд движенье и планет.

Подошли туда друзья,

Грусть на сердце затая.

Это место — для разлук,

Расстается с другом друг.

Флуер Андриеш достал

И играть тихонько стал,

Чтоб побыть еще немного

С другом — лишь одна дорога

У него отныне есть,

У Пэкалы ж их не счесть,

Он и рад бы с Андриешем

Дальше топать ходом пешим,

Но не может — новый путь

Здесь велит ему свернуть.

Андриеш бы тоже рад

Вновь с Пэкалой, наугад,

Вдаль, куда глаза глядят…

Но, вздыхая, вспомнил вскоре

Об овечках, о Миоре,

О своем великом горе,

И невольная слеза

Набежала на глаза.

«Не грусти! — сказал Пэкала

На прощанье чабану, —

Помни истину одну:

Ждет в пути тебя немало

Испытаний и трудов,

Будь же встретить их готов!

Смех в дороге не помеха,

Крепнет мужество от смеха».

Легких нет путей — дорог

Для того, кто одинок…

Долго брел наш пастушок

По тропе, лесной опушкой,

И, донельзя удивлен,

Странный холм увидел он:

Обращенный вниз верхушкой

И торчащий дыбом склон,

Где, вцепясь корнями, ели

И дубы из каждой щели

Вверх тормашками росли

И сосульками висели,

Достигая до земли.

А навстречу пастуху

Из дремучих дебрей сонных,

Вся в лишайниках, во мху,

В длинных прядях трав зеленых,

Вышла бледная, как смерть,

И худая, словно жердь,

Лешачиха, ведьма злая,

Та, что бродит, ковыляя,

В темной чаще боровой

И в тисках своих костяшек

Душит бедных певчих пташек,

Издавая хриплый вой.

Ведь Кикимора не в силах

Выносить с давнишних пор

Щебет птичек легкокрылых,

Веселящих здешний бор.

Ей противен смех беспечный,

Буйной пляски перебор,

Задушевный разговор

И простой напев сердечный.

Носом, длинным, словно клюв,

Недовольно потянув,

По-кошачьи Лешачиха

К пастушку подкралась тихо,

Прыгнула издалека

И схватила пастушка.

Испугался наш пастух,

Задрожал спервоначалу,

Но припомнил вдруг Пэкалу

И давай смеяться вслух

Над Кикиморой зеленой,

Этим смехом разозленной!

Смех все звонче, все сильней,

А Шишига — Растеряха

Побелела, и у ней

Когти разошлись от страха,

И немедленно она

Отпустила чабана,

Спину тощую согнула

И скорей в кусты нырнула.

Он, преследуя врага,

Издевался без умолку,

И носатая карга

С воплем превратилась в елку,

В сухостойкую метелку,

Растопырив, как рога,

Над кустами неживые

Сучья голые, кривые…

Зазвучал со всех концов

В глубине густых лесов

Хор звенящих голосов —

Жалобный, молящий зов,

Разнозвучный щебет птичий:

— Ты не стал ее добычей,

Уцелел в когтях карги,

Наш спаситель, странник смелый!

Пособи нам, помоги

И для нас, что можешь, сделай!

Черный Вихрь, проклятый бес,

В наш родимый край пролез;

Хищным коршуном с небес

Он обрушился на лес

И скалистый кряж старинный

Опрокинул вниз вершиной.

С этих пор деревья тут

Вверх тормашками растут,

Сохнут, вянут и желтеют,

Меж корнями ветер веет,

А макушки у земли

Расстилаются в пыли.

Есть одна малютка-птичка,

Золотистая синичка,

Голосистая сестричка,

Аурика — невеличка.

Стоит ей запеть опять,

Засвистать, защебетать, —

Холм вершиной кверху встанет,

В чащу солнышко заглянет.

Неизвестно, где она,

Эта Блестка-Золотичка,

Удивительная птичка.

Может быть, заключена,

Под землей погребена,

Замурована в пещере?

Или крошку съели звери?

Андриеш! Ты всех добрей,

Отыщи ее скорей!

Десять раз минули сутки.

Чабаненок сбился с ног,

Но исчезнувшей малютки

Разыскать нигде не мог.

А одиннадцатой ночью,

Расцарапав щеки в кровь,

Он искать пустился вновь

И увидел вдруг воочью

В непроглядной тьме густой

Огонечек золотой.

Заприметив искру эту,

Он побрел навстречу свету

И нашел на дне дупла

Исполинского ствола

Птичку, скорчившую лапки,

Что лежала на охапке

Хвороста, дыша едва,

И была почти мертва.

Мальчик в руки взял бедняжку,

В клюв ее поцеловал,

Отогрел дыханьем пташку

И по имени назвал.

И она, взмахнув крылами,

Золотыми, словно пламя,

Поднялась под облака,

Лучезарна и легка,

И запела в полный голос,

Все привольней, все звучней,

И долина раскололась.

Далеко внизу, под ней,

Дрогнул горб холма лесного,

И косматая гряда

Повернулась кверху снова,

Став на место, как всегда.

Золотичка пастушку

Молвит: «На твоем веку

Может многое случиться!

Ты возьми мое перо,

Принесет оно добро,

В час тяжелый пригодится!»

Благодарные пичуги

Засвистали вперебой:

— Мы прощаемся с тобой,

Но твоей большой услуги,

Добрый, смелый человек,

Не забудем мы вовек!

И листвою обновленной

По-весеннему одет,

Лес махнул ему во след

Молодой зеленой кроной:

— Андриеш, счастливый путь!

Будь же впредь таким же смелым

И таким же добрым будь!

И к неведомым пределам

По оврагам, без дорог,

Бодрый духом, сильный телом,

Зашагал наш пастушок

По веселой, шумной чаще,

По траве, росой блестящей,

Как хрусталь, как серебро.

Думал Андриеш усталый,

Что всего важней, пожалуй,

На земле творить добро, —

Теплота бежит по жилам,

Нет предела новым силам,

Что в крови твоей бурлят, —

Нет преград живому рвенью!

Лес дарит просторной тенью,

Шелестит веселый сад.

И, хотя побед немало,

Все же, мыслит он, досель

Не намного ближе стала

Окончательная цель.

Ох, как жаль, но — не намного

И уводит вдаль дорога,

Чуть заметная тропа.

Будь серьезен, пастушок,

Ведь судьба слепа, глупа…

Труден путь, тернист, далек!

Мысли праздные отбросив,

Снова вдаль спешит чабан

Меж цветов и меж колосьев,

Вдоль лужаек и полян.

Позади и впереди,

В песне, в памяти, в груди

Глубочайший след оставлен

Всем, что встретилось в пути,

Всем, что довелось пройти,

Пастушонок! Ты прославлен!

Многим счастье ты принес,

Сам тем временем подрос,

Есть что вспомнить на досуге…

Только вновь черед борьбе —

До досугов ли тебе?..

Зелены леса в округе,

А вечерний свод небес

Весь в высоких, ярких звездах,

Чист и свеж вечерний воздух,

И вверху, наперерез

Сини темной и чудесной,

Как рассыпанная ртуть,

Нависает Мост Небесный,

Шлях Чумацкий, Млечный Путь.

Блещет он, зовет вперед —

Он в грядущее ведет!

…В ноздри запах незнакомый,

Горький, сладкий, невесомый,

Вдруг прокрался пареньку, —

Прежде на своем веку

Не слыхал пастух такого,

Только чувствует, что снова

Сил прибавилось ему, —

Может статься, потому,

Что у запаха, на диво,

Был еще к тому же цвет.

Перелив от перелива

Отличишь ли, парень?.. Нет…

Запахом полна листва…

Зелень… Зелень… Синева…

Впереди — отвесный кряж.

Слева, справа — два обрыва.

И взобрался терпеливо

На скалу парнишка наш.

Глянул вдаль — а там, вдали,

Несомненно… край земли!

Там кончаются поля,

Лес, кустарник и… земля!

Ну, а дальше, дальше что же?

Где кончается плато[27] Плато - возвышенная равнина с ровной или волнистой слабо расчленённой поверхностью, ограниченная отчётливыми уступами от соседних равнинных пространств.
?

Не река ли?.. Нет, не то.

Уж не степь ли? Не похоже.

Уж не луг ли, не левада?

Нет, отгадывать не надо.

Хоть гадай весь день-деньской —

Вещи не видал такой

Пастушок в своих скитаньях;

Там, в мерцаньях и сверканьях,

И торжествен и суров,

Голубой мерцал покров!

Сташновато — только что ж,

Ведь его не обойдешь!

Смотрит пастушонок с гор —

И томленье сердце гложет,

Видит голубой простор,

Взора отвести не может.

Горизонт далек, далек,

Словно паутинка, тонок…

Вдруг увидел пастушонок

Черный маленький волчок,

Там, над голубым простором!

Видит мальчик зорким взором,

Тот волчок всё больше, ближе,

Он, как сгусток черной жижи,

Над равниной голубой

Мчится, мчится сам собой!

Приближается, растет,

Закрывает небосвод,

Что ни встретит — все размечет

В крошки, губит и калечит

И отбрасывает прочь.

А похож Волчок точь — в-точь

На Вулкана исполина,

Преисподней господина, —

Брюхо вот… И голова…

Рвутся с корнем дерева,

Камни катятся по склонам

Перед чудом разъяренным.

Щебень сыплется вокруг.

Андриеш припомнил вдруг,

Что в родном селе не раз

Слышал он такой рассказ,

О волчке таком же темном,

Непонятном и огромном, —

Как однажды поутру,

Все круша и все ломая,

Он промчался по Днестру,

К небесам волну вздымая.

Андриеш стоит, глядит.

Если б он не спал, когда

Черный Вихрь, лихой бандит,

Расхищал его стада, —

Он тотчас узнал бы гада,

Что его разграбил стадо!

С этим ворогом лютейшим

Предстоит еще в дальнейшем

Андриешу воевать, —

И подолгу, и помногу,

Фэт-Фрумоса на подмогу

С остальною ратью звать!

Вихрь ярится, бьет крылом,

Блещет кованый шелом.

Не сдержать его полета,

Крылья дьявола легки, —

На траву и на пески

Сыплется все время что-то

И сверкает светлой, чистой

Чешуею серебристой.

Наконец, на свет заката,

Тяжек, яростен и груб,

Помахав крылом, куда-то

Прочь умчался душегуб.

Слез тогда пастух со скал,

Верный флуер отыскал, —

Песнь опять чиста, звонка!

Он пошел вдоль ручейка,

Он прошел совсем немножко, —

Видит: всякая рыбешка

На траве лежит и сохнет,

На глазах у парня дохнет.

Видит пастушок вокруг

Много окуней и щук,

Там — сазан, а тут — уклейка,

Серебристая камса

Сплошь усыпала леса, —

Подбирай, не пожалей-ка

Сил — с одной лишь этой тропки

Знатной рыбы наберешь

Для отменнейшей похлебки,

А труда-то — ни на грош.

Впрочем, что-то на тропинке

Корчится, лежит на спинке.

Глянь-ка, синее, блестящее…

Рыба? Нет, не настоящая,

Нет, не рыба это, ибо

В чешуе должна быть рыба!

Да и голову такую

Каждый примет за людскую.

Рот похож на человечий,

Приспособлен он для речи!

Слышит голос Андриеш:

«Жажду смертную утешь!

Прояви, прохожий, жалость,

Дай водицы мне хоть малость!»

Подбежал пастух к ручью,

Горсти окунул в струю,

В них принес немного влаги,

Губы омочил бедняге.

«Ох, спасибо… Кто ты, друг?

Ты от смерти неизбежной

Спас меня в стране прибрежной,

Никого здесь нет вокруг,

Без тебя бы я погиб…

Я ведь, братец, не из рыб,

Я ведь — из морских Дельфинов,

Черный Вихрь, меня подкинув,

Выбросил меня, подлец,

Из родной морской стихии

На булыжники сухие…

Я уж думал — мне конец,

Добралась бы гибель скоро

До меня, до Дельфишора!»

«Андриеш меня зовут!

Я недаром нынче тут!

Вихря Черного ищу, —

Мне найти злодея надо.

Он мое разграбил стадо,

Я злодею не прощу!

Как бы мне его догнать —

Ты не мог бы разузнать?»

«Погоди, узнаешь вскоре,

Отомстишь злодею всласть,

Только помоги попасть

Мне скорей в родное море!»

«Море? Эдакое слово

Для меня, признаться, ново!

Сколько ни бродил по свету —

Не встречал я штуку эту!»

«Объяснить немудрено:

Море — это волны, дно,

Море — буря и покой,

Море — это гул морской,

Море — луг широкий, синий,

Море — это рай дельфиний!»

Путь, как видно, недалек, —

И дельфина поволок

Пастушонок наш туда,

Где соленая вода

Проводила над песком

Белопенным языком.

Где, во влаге и в тиши,

Спали камни-голыши,

Где в песке шестеркой лап

Шевелил случайный краб…

Вдруг, морскую гладь покинув,

Показались у песка

Десять удалых Дельфинов.

«Милый Андриеш, пока

Братья раны мне залечат,

Подожди меня, дружок». —

Ну а море волны мечет

На сверкающий песок.

Искупаться парень хочет,

Лишь водою пятки мочит, —

Хоть вполне спокойна заводь,

Не рискует хлопец плавать,

Даже в воду не идет —

Знать, морских боится вод.

Выглядят всегда зловеще

Неизведанные вещи,

Но еще куда страшней

Невидаль такая,

Что не слышал ты о ней, —

Глубина морская!

Вот одиннадцать Дельфинов,

Гладь лазурную раздвинув,

К пастушку плывут рядком,

Усмехаются тишком.

Каждый весел и здоров —

Видно, славных докторов

Развело дельфинье племя.

И потребовалось время

Андриешу, — он не скоро

Отличил бы Дельфишора,

Если б сам не задал тот

Свой вопрос из синих вод:

«Плавать можешь, человек?»

«Плавал я в десятке рек,

Было мне в речной воде

Так отрадно, как нигде…»

«Ну, куда приятней — в море,

Будешь лихо плавать вскоре!»

И тогда пастух поплыл

Изо всех пастушьих сил,

А потом — залез на спину

Им спасенному дельфину.

«Ну, — промолвил Дельфишор, —

Разве плох морской простор?

Но пора бы нам давно

Навестить родное дно».

«Что ты! Как мне плыть ко дну?

Я, любезный, утону!»

«Ты плывешь в дельфинье царство,

Так что вот тебе лекарство,

Это водоросль такая,

Необычная, морская,

Только малый листик съешь —

И сумеешь, Андриеш,

Под водой дышать свободно, —

Ждем тебя в стране подводной!»

Съел пастух травы дельфиньей,

И — нырнул под полог синий,

И поплыл, стараясь взором

Уследить за Дельфишором.

А под толщами воды —

Те же горы и сады,

Те же пашни, те же грядки

В том же правильном порядке,

Что на суше, — лишь вовек

Здесь никто не видел рек!

Здесь обрывы, склоны, кряжи,

На лугах пасутся даже

Табуны морских коней

(Только мастью потемней),

И морские тут коровы

Травку кушают свою,

Кит планктонную струю

Цедит через ус китовый…

Возле леса, на краю,

Настоящую свинью

(Но морскую) видит око,

А пред нею, недалеко,

Топчется подводный боров,

Роет дно и кажет норов!

Роет превосходные

Желуди подводные,

Ну, и рыба тоже есть —

Нет, всего не перечесть!

«Андриеш, мой друг, мой свет!

Кличет нас Дельфиний Дед,

Ты не знаешь: мы, Дельфины,

Составляем род единый,

И друг друга слышим мы

Средь густой подводной тьмы,

Расстоянья в мире нет,

На котором не смогли бы

Наших мы вести бесед

(Ты запомнил? Мы не рыбы!)»

…Ласково Дельфиний Дед

Пастушка в пещере встретил.

Свод пещеры ровен, светел,

Освещенный огоньками —

Водяными светляками.

Дед Дельфиний пастушка

Головой боднул слегка,

Это — дружбы высший знак;

И рассказ свой начал так

(Заодно и молодняк

Пусть услышит лишний раз

Назидательный рассказ):

«Слышал, друг, я про твое

Горькое житье-бытье.

Отдохни-ка ты у нас!

Ну, а после — в добрый час!

Ты пока меня послушай.

Прежде мы владели сушей,

И была у нас, мой друг,

Пара ног и пара рук,

Мы в то время, черт возьми,

Были, Андриеш, людьми!

Жили тихо мы, смиренно…

И была средь нас Сирена —

Краше женщины любой, —

Хороша была собой!

Ей в глаза всего лишь глянуть

Словно в омут камнем кануть,

Всех прекрасней, несомненно,

На земле была Сирена!

И Владыка Всемогущий,

Огнедышащий и злющий,

Порешил на нас напасть

И держать над нами власть —

Над дельфиньего страной,

А Сирену — взять женой,

Наши горы взять и степи,

Заковать Дельфинов в цепи.

Мы схватились с окаянным

Огнедышащим Вулканом…»

«Знаю! — крикнул Андриеш,—

Все враги — одни и те ж:

Под землей, томясь от жажды,

Я боролся с ним однажды, —

Тот Вулкан живет в жаре,

Хоть и под землей, в дыре…»

«Это правда. Ну, так вот:

Стал сражаться наш народ.

Но Вулкан, злодей кровавый,

Стал плевать в Дельфинов лавой, —

Ну, и нам, конечно, вскоре

Оставалось прыгнуть в море,

И в воде глубокой тут

Мы тогда нашли приют!

Здесь, в прибежище зеленом,

Море кров и хлеб дало нам,

Сберегло нам жизнь и честь

И за нас свершило месть:

На Вулкана хлынуло,

Гада опрокинуло…

Но беда не минула —

Чудище не сгинуло!

Закопался в землю гад,

Там развел огонь и смрад,

И, отчаявшись в борьбе,

Сына выковал себе, —

Ох, сыночек вышел странный:

Вышел Черный Вихрь поганый!»

«А Сирена?» — со вниманьем

Деда вопросил пастух.

«Сжег ее своим дыханьем

Черный Вихрь! Но ходит слух,

Что она незримой тенью

Пролетает над водой,

Если, к нашему смятенью,

Рушится на нас бедой

Черный Вихрь, дыша отравно…»

«Я видал его недавно,

И почти, считай, в упор:

Чуть не умер Дельфишор,

Брошен им на берег скальный…»

«Дед, за случай тот печальный

Ты прости меня — на дне

Надо спрятаться бы мне, —

Я ж тебя не слушал, дед,

То-то и наделал бед!» —

Так промолвил Дельфишор.

«Ну, продолжим разговор», —

Молвил Дед. — «А пастушка

Наградить за подвиг надо:

Наша главная награда —

Орден Красного Цветка!

Тот цветок — прекрасный знак:

Он рассеивает мрак,

Он в потемках, под водой,

Яркою горит звездой!»

Тут Дельфины громким хором

Вместе с Дедом, с Дельфишором

Восхищенно песнь запели.

И струились кверху трели,

И прозрачны, и легки

Вверх летели пузырьки,

Каждый — как ни слаб, ни мал,

На поверхность вылетал.

И тогда — пойди, поймай-ка! —

От воды взмывала чайка, —

И взлетали в небеса

Чайки, словно паруса,

Чтоб кружить, кружить над синей,

Голубой страной Дельфиньей,

Где живет народ свободный

В тишине глубоководной,

Где довольство и уют,

Где дельфины песнь поют!

Вот — пошли Дельфины в пляс.

Хлопец видит в первый раз,

Как Дельфины славно пляшут:

Во главе — Дельфиний Дед, —

Он плывет, меняя цвет!

То он синий, то он алый,

То зеленоват, пожалуй,

То — сверкающе-алмазен, —

Словом — он разнообразен!

Словно звездный небосвод,

Ярок этот хоровод, —

Мчатся, головы закинув,

Сотни молодых Дельфинов,

Звездами на лбах сверкая,

Перед пастушком мелькая!

Мчатся, кружатся Дельфины,

Плавники мелькают, спины

И блестящие хвосты —

Словно осенью листы

Разноцветные летят,

Пляской наполняя сад, —

Словно в доброй старой сказке

Длятся пляски, длятся пляски!

Вот уж Дельфишор ведет

Андриеша в хоровод, —

И привольно пастуху

С ними здесь плясать, к тому же

Здесь, внизу, ничуть не хуже,

Чем на суше, наверху, —

Здесь, веселья не тая,

Пляшут новые друзья!

…Андриеш устал, уснул.

…Дельфишор его толкнул

В бок: «Пастух! Скорей проснись!

Уж светла морская высь!

Нас сегодня ждет игра!..»

«Нет, приятель, мне пора!»

Тут приплыл Дельфинйй Дед:

«Андриеш! Прими совет!

Я, конечно же, Дельфин,

Этих синих вод владыка,

Все же к берегу, прости-ка,

Ты не должен плыть один!

Черный Вихрь в прибрежный ил

Акулданов поселил.

Акулданы эти самые,

Гады злобные, упрямые,

Что гнездятся на мели, —

Тоже с суши забрели

В море наше, — как ни странно,

Хоть и внуки слуг Вулкана.

Были мы всегда сильней,

Нежели они, проклятые, —

Но возьми-ка в провожатые

Ты с собою двух парней!»

Андриеш с печальным взором

Попрощался с Дельфишором,

Вежливо простился следом

С добряком — Дельфиньим Дедом.

Наконец, расстались. Вот

Андриеш уже плывет

Темным, возледонным низом

На большом Дельфине Сизом.

На поверхность всплыли скоро.

Как отрадна гладь простора!

Волны синие трепещут,

Белой шерстью в берег плещут,

Вьются на песчаном ложе…

На кого они похожи —

Понял мальчик наконец, —

Несомненно, на овец!

Не морская синь вокруг —

А огромный, свежий луг,

Весь не в рифах, не в бурунах,

А в овечках белорунных!

И пасется вся отара

Под охраною Лупара, —

Он за них всегда ответчик,

Мудро сторожит овечек!

К берегу подходит стадо, —

И признаться хлопцу надо,

Что не пас он никогда

Столь огромные стада!

Только Сизому тревожно,

Хоть плывет он осторожно, —

Молвит он: «Взгляни вперед!»

Глянул Андриеш — и вот

Увидал, лишь только глянув,

Трех огромных Акулданов,

Чешуей сверкающих,

Бронзой отливающих.

Над водою черной блещут,

По волнам хвостами плещут.

А вода-то — как чернила!

Закипела, забурлила

На далеком расстоянье:

Здесь — владенья Акулданьи!

И Дельфин сказал тогда:

«Расступитесь, господа, —

Уберите ваши туши!

Нужно нам доплыть до суши,

Только гостя мы проводим —

Поплывем в обратный путь:

Мы не смеем посягнуть

На владенье мелководьем!»

Тут, озлобленно воспрянув,

Двое грузных Акулданов

По невидимому знаку

Яростно полезли в драку.

Но Дельфин, блестяще-сиз,

Челюсть одному отгрыз,

Тот отчаянно завыл

И убрался в донный ил.

Бегство участью благой

Посчитал тогда другой,

Третий же, огромный, злобный,

Громкий клич издал утробный,

Бросился наперерез

И немедля в бой полез, —

Он вонзил, урча, дрожа,

Два клыка, как два ножа,

Высоко подпрыгнув, в спину

Беззащитному Дельфину, —

Знать, имел к тому привычку!

Сизому, видать, капут!

Андриеш припомнил тут

Аурику — невеличку!

Перышко достал пастух,

Дунул на легчайший пух,

Бросил перышко с размаху,

Ждет спасительницу — птаху.

Акулдан же все наглеет,

Вот уж скоро одолеет

Он Дельфина!..

Стонет тот,

Задыхается, ревет

От предсмертного усилья…

Вдруг, откуда ни возьмись,

Золотом сверкнула высь,

И сверкающие крылья

Силой неизвестной власти

Вновь исчезли, в воздух канув,—

Акулдан из акулданов

Развалился на три части,

Кверху повернувши брюхо,

Вниз пошел и булькнул глухо, —

Отучился нападать,

Навсегда забыл науку.

Только перышко опять

К пастушку вернулось в руку.

Тут явились в миг единый

Стаей сторожа-дельфины

И того, который сиз,

Увлекли поспешно вниз,

Где, на дне стихии синей

Госпиталь стоял дельфиний.

Врач его искусный ждет, —

Случай все же очень редок…

«Андриеш, иди вперед!» —

Сизый крикнул напоследок.

Скоро в полосе прибрежной,

Белопенной, белоснежной,

С темно-синими, хвостатыми

Он простился провожатыми.

Снова — ветерок в лицо, —

Голубое озерцо

За песчаной кромкой есть,

Просит на берег присесть,

На невзгоды плюнуть,

Ноги в воду сунуть…

Пастушок присел на кромку,

Отложил свою котомку

И взглянул на небосвод:

Тучка тучке вслед плывет,

Словно белую листву

Кто-то сыплет в синеву

Много разных испытаний,

И препятствий, и страданий

Хлопцу выпало в пути —

Множество дорог пройти,

И еще, видать, немало

Этих тропок предстояло…

Свет осенний золотист,

Льнет к тропинке желтый лист,

Ветер свеж и даль светла…

Отчего так много зла

На земле живет и правит,

И себя бесстыдно славит?

Даже в море, в добром море,

И несчастье есть, и горе!

И спешат, спешат к нему

«Почему» да «почему».—

Почему же? Где ответ?

Иль его и вовсе нет?

Так сидит, сидит пастух,

Только переводит дух, —

Путь его ведет к победам,

Страх ему давно неведом:

Встал пастух, и твердым шагом

По долинам, по оврагам

Мимо деревень и сел

Он решительно пошел.

Лихо он идет… Куда?

Приближались холода…