Что мы знаем и чего не знаем о финикийцах

В древности на восточном берегу Средиземного моря жил трудолюбивый и предприимчивый народ – финикийцы. Так их именуют благодаря грекам, сами же они называли себя хананеями, а свою землю Ханааном. Финикийцы относятся к северо-западной группе семитских племен и по происхождению и языку очень близки к евреям.

Ханаан был страной гористой, поэтому земель,5 годных для обработки, не хватало. Тем не менее финикийцы нашли выход из положения – они таскали землю на склоны гор вручную, в корзинах, и на получившихся террасах сажали растения. Но даже это не спасало изобретательных сынов Ханаана от голода: население росло, и финикийцы все больше и больше зависели от моря. Они умели делать лодки из стволов кедра, поэтому могли ловить рыбу, хотя далеко от берега не отплывали. Но настоящими мореходами финикийцы стали, когда научились строить небольшие крепкие корабли и отправились в соседние страны. Нынешние историки часто называют хананеев самыми искусными мореходами древности. Но вопрос о том, как далеко плавали их суда, до сих пор остается открытым.

В морях двух океанов

Следуя вдоль берегов Ханаана на юг, мореплаватели попали в устье Нила. Так они начали торговать с Египтом. Эта торговля была выгодна обеим сторонам. Вино и оливковое масло – то, чем богата была Финикия благодаря упорному труду земледельцев, – египтяне покупали охотно. Был и «живой товар» – рабы, что в те времена никого не смущало. Ведь тростниковые лодки, которые умели строить жители долины Нила, не выдерживали никакой конкуренции с финикийскими судами – в Египте не росли деревья, из толстых прямых бревен которых можно было бы построить настоящие корабли. Но особенно желанным товаром стал кедр, за который египтяне платили чужеземцам золотом.

Ханаан торговал не только с Египтом. Финикийские караваны шли в Междуречье и соседние маленькие государства в Сирии и Палестине. К тому же египтяне поведали финикийцам, что за пустыней к востоку от Нила находится «Великое зеленое море». (Именно оно по иронии судьбы теперь именуется Красным.

Египетские воины. Экспедиция в Пунт

Его нынешнее название дано, вероятно, из-за сезонного окрашивания воды в красноватый цвет благодаря микроскопическим водорослям Trichodesmium erythraeum.)

«Великое зеленое море» соединял с Нилом длинный канал. Финикийцы воспользовались им и вошли в неведомые воды. Вскоре они поняли, что «Великое зеленое море» ведет в океан. На восточном берегу моря финикийцы торговали с жителями Аравии, которые привозили из Индии алмазы, пряности и черное дерево. Есть сведения, что для египтян сыны Ханаана ходили даже в загадочную страну Пунт.

Страна Пунт была известна египтянам испокон веков. Оттуда привозили рабов, черное дерево, благовония, в том числе ладан, черную краску для глаз, слоновую кость, ручных обезьян, золото и шкуры экзотических животных. Но самым главным товаром, который корабли доставляли из страны Пунт, была мирра, необходимая для религиозных церемоний, а также мирровые деревья.

Слово «Пунт» переводится как «страна богов». Согласно египетским источникам, в этом дивном краю, где солнце восходит раньше, чем в Египте, климат приятен, земля плодородна, а растительность обильна. Поэтому обитатели страны Пунт ведут жизнь легкую и приятную.

Египтяне посещали благодатную землю Пунт еще во времена Древнего царства. Первого путешественника в страну Пунт, имя которого мы знаем, звали Ханну. В 2750 году до н. э., в правление фараона Сакуре, экспедиция Ханну вышла из Коптоса на Ниле, перевалила через возвышенность к востоку от него, затем пересекла пустыню и вышла к Косейру – порту на побережье Красного моря. Отсюда Ханну и направился в загадочную страну, о местоположении которой ученые спорят по сей день. Неизвестно, как именно добиралась туда экспедиция Ханну – морем или же сушей, поскольку корабли, на которых египтяне возвращалась домой, Ханну построил уже в самой стране Пунт.

Когда отважный путешественник приплыл в Египет, он велел высечь на скале рассказ о своих подвигах. Приведем отрывок из него: «Я был послан, чтобы провести корабли в страну Пунт и доставить оттуда для фараона благовония. Я отправился из города Коптос. Его величество дал мне команду вооруженных людей, происходивших из южной страны Тебайда. Я прибыл в порт Себа и там построил грузовые корабли, чтобы отвезти назад разные товары. И я принес богатую жертву быками, коровами и козами. И когда я вернулся из Себы, у меня были товары, найденные мной в портах Священной Страны (Пунта). Я вернулся назад по дороге через Уак и Роан и привез с собой драгоценные камни для храмов. Такое дело было совершено впервые с тех пор, как существуют фараоны…»

Французский писатель и путешественник Франсуа Бальзан утверждает, что египтяне перестали путешествовать в страну Пунт в середине третьего тысячелетия до н. э., после правления фараона Пепи II. В период Среднего царства экспедиции в эту дивную страну возобновились и продолжались до нашествия гиксосов в XVII–XVI веках до н. э. В начале XV века до н. э. традицию возродила царица Хатшепсут. Ее путешествие в страну Пунт стало известно потомкам благодаря рельефам храма в Дейр эль-Бахри, которые рассказывают об этой кампании со всевозможными подробностями.

Художники изобразили флот Хатшепсут – пять кораблей, снаряженных по приказу царицы в 1482–1481 годах до н. э. Этот небольшой караван прошел по Нилу, миновал канал и, выйдя из порта Эль-Кусейр в Красном море, направился на юг. Экспедицией руководил темнокожий военачальник Нехси. Кроме него, в путь отправились послы, каждый со своей свитой – представители Хатшепсут в чужой стране. Торговцы сопровождали драгоценные египетские товары, которые они надеялись обменять на заморские диковинки. Корабли были доверху нагружены изделиями искусных ремесленников – оружием, украшениями, зеркалами, а также вином, которое везли в глиняных кувшинах. Послов и торговцев охраняли вооруженные до зубов воины – мало ли что может приключиться в пути. Кроме пассажиров, на кораблях были гребцы. Если на море был штиль, они управляли судами при помощи весел.

Рельефы храма в Дейр эль-Бахри повествуют о том, что же было дальше. Караван шел на юг, пока на горизонте не показался плоский песчаный берег с редкими пальмами. Чуть дальше от кромки воды виднелись дома на сваях, характерные для Африки. На рельефах можно разглядеть и некоторые особенности ландшафта страны Пунт: неподалеку от берега высятся горы. Художники изобразили также леса благовонных деревьев и животных – пантер, обезьян, жирафов.

Что же можно сказать о жителях страны Пунт? Они были довольно высокими, курчавыми, с окладистыми бородами. Сохранились и изображения правителей Пунта. Примечательно, что у супруги правителя нижняя часть тела очень полная. Это явление – преимущественное отложение жира на ягодицах – ученые называют стеатопигией (от греч. stear – «жир» и pyge – «ягодицы»). Такое развитие жировой прослойки генетически заложено у некоторых народов Африки и Андаманских островов.

Высоких гостей принимали со всевозможными почестями. На берег пришли посланцы правителей Пунта, и после приличествующего случаю обмена любезностями стороны перешли к делу. Роль «магазина» выполнял огромный шатер, который соорудили специально для товаров. Обмен прошел успешно, и вскоре невольники уже тащили на борт слитки золота и серебра, красное и черное дерево, мирру и прочие благовония, слоновую кость, вьюки со шкурами. Нагруженные экзотическими товарами, корабли Хатшепсут благополучно вернулись домой.

Исследователи полагают, что путешествия в страну Пунт продолжались и при фараонах Тутмосе III, Аменхотепе II, Хоремхебе и Рамсесе II, а возможно, и при Рамсесе III. А дальше след, ведущий в заветную землю, теряется. Ученые по сей день не знают, где же находилась загадочная страна.

Бытует множество версий, самой нелепой из которых, пожалуй, является попытка отождествить Пунт с Индией. Противоречия очевидны: на рельефах храма в Дейр эль-Бахри мы видим множество деталей, прямо указывающих на Африку. Среди них форма жилищ, животные и женщина со стеатопигией. Кроме того, корабли знаменитой царицы плыли на юг, а Индия расположена на востоке от Египта.

Некоторые исследователи считают, что в Африке Пунт следует искать, например, на территории современной Эфиопии. В качестве доказательств приводят внешнее сходство жителей таинственной страны с абиссинцами. Правда, стеатопигия характерна для Южной Африки. Но ведь правительница страны Пунт могла быть уроженкой других земель. Согласно еще одной гипотезе, загадочная страна находилась чуть южнее – в Сомали. В наше время большинство ученых считают, что Пунт располагался где-то на территории современных Сомали, Эритреи и части суданского побережья.

Путешествия финикийцев не ограничивались Индийским океаном. Плавая по Средиземному морю, они обогнули Малую Азию и оказались в другом море – Эгейском. Жители островов с удовольствием покупали у заморских гостей железные изделия и яркие ткани. Островитяне оказались наивными, чем не преминули воспользоваться финикийские моряки – они заманивали несчастных на корабли, а потом продавали в рабство на невольничьих рынках Востока. Конечно, вскоре финикийцы приобрели в Эгейском море дурную славу, но именно у них греки научились искусству строить корабли и ориентироваться по звездам.

Финикийские мореходы продвигались все дальше и дальше на запад. Они дошли до Балеарских островов, а затем до Испании – «Страны Мрака», как они ее называли: Испания находится на запад от Финикии, то есть в той стороне, где заходит солнце. В Испании можно было разжиться серебром. Существует такое предание: однажды финикийцы выторговали столько серебра, что их корабли не могли поднять его на борт. Тогда купцы сгрузили все товары, которые стоили дешевле серебра. Но все равно драгоценного металла оставалось слишком много. Изворотливые торговцы все-таки нашли выход из положения: они выбросили якоря своих кораблей и отлили новые – серебряные.

Обогнув Испанию, финикийцы увидели, что она отделяется от Африки узким проливом, по обе стороны которого возвышаются остроконечные скалы. Именно через эти «ворота», решили они, и спускается, завершив дневной путь, бог лучезарного солнца Мелькарт. Поэтому финикийцы назвали скалы Столбами Мелькарта. Древние греки знали их как Столбы Геракла. Согласно одной версии мифа, Геракл, выполняя задание царя Эврисфея доставить коней с острова Эрифия, который лежал далеко на западе в океане, прошел всю Европу, затем Африку и оказался на краю света. Здесь он и поставил две скалы: одну на африканском берегу, а другую на европейском. В другом варианте Геракл раздвинул горы, закрывавшие выход в океан, и создал пролив.

Сейчас эти скалы на противоположных берегах Гибралтарского пролива у выхода в Атлантический океан называются Гибралтар и Сеута. А выражение «Геркулесовы столпы» («Столбы Геракла») стало нарицательным и означает предел чего-либо, крайнюю точку.

Дидона – основательница Карфагена

На «краю земли» финикийцы основали около 1104 года до н. э. колонию Гадир – современный Кадис. Из Гадира финикийские мореходы плавали на юг, вдоль западного побережья Африки, и на север, вдоль берега Испании. Их корабли дошли до «островов», которые финикийцы назвали Касситеридами, или Оловянными. Здесь они покупали олово, необходимое для выплавки бронзы. Считается, что это были берега полуострова Бретань, где в древности были залежи этого металла.

А еще дальше лежали земли, богатые «золотом севера», – на берегу холодного Балтийского моря отважные моряки меняли свои товары на куски янтаря.

Конечно, Гадир был не единственной финикийской колонией. Около 1100 года до н. э. в Северной Африке близ мыса Аполлона и западного рукава реки Баградаса была основана Утика. Примерно тогда же на карте мира появились Гадрумет и Лептис, расположенные на восточном побережье Туниса, Гиппон на территории современного Алжира и Ликc на Атлантическом побережье современного Марокко. Но самой известной колонией финикийцев стал легендарный Карфаген.

Путешествуя на запад вдоль побережья Африки, они обнаружили большой залив. Песчаная отмель в глубине залива образовала естественную гавань. Место было очень удобным, поэтому здесь много раз останавливались купцы из финикийского города Тира. Здесь впоследствии и построили великий город, который стал центром огромного государства, существовавшего в VII–II веках до н. э.

То, что Карфаген был основан выходцами из Тира – научный факт. Но кому именно принадлежит эта честь? Античные авторы говорят, что не то в 826-м, не то в 814 году до н. э. к берегу Тунисского залива подошли корабли женщины по имени Элисса. Также она известна под именем Дидоны. В одном греческом словаре имя Дидона переводится с финикийского как «блуждающая» (πλανητις). Согласно Вергилию, Дидона бежала сюда после того, как ее брат Пигмалион – царь Тира – убил ее мужа Сихея, чтобы завладеть его богатством.

В окрестностях будущего Карфагена жили ливийские племена. К предводителю одного из них, Гиарбу, и обратилась, по преданию, Дидона. «Мои спутники утомлены долгим плаванием, – сказала она. – Им надо собраться с силами, прежде чем отправиться в путь». Дидона готова была купить столько земли, сколько может охватить бычья шкура. Гиарб согласился – подумаешь, какая малость! Но Элисса-Дидона перехитрила его. Она велела разрезать шкуру на тонкие полоски. Растянув их на холме, финикийцы очертили место, вполне достаточное для постройки крепости. Договор есть договор, и пораженный Гиарб отдал эту землю Дидоне. Холм и цитадель на нем назывались с тех пор Бирса – «шкура». На этом холме колонисты нашли конскую голову и сочли это счастливым предзнаменованием. Поэтому на карфагенских монетах часто изображался конь – символ могущества Карфагена.

Царица Элисса через несколько лет покончила с собой. Вергилий рассказывает романтическую историю: Дидона взошла на костер из-за несчастной любви к троянцу Энею, который бросил ее, чтобы продолжить свой путь. А римский историк Юстин, живший предположительно в III веке, пишет, что царица погибла из-за притязаний Гиарба. Он требовал ее руки, а в случае отказа грозил чужакам войной. Загнанная в угол, несчастная Дидона бросилась на меч.

А Карфаген (по-финикийски «Карт-Хадашт» – «Новый город») со временем приобрел огромное влияние. В VIII веке до н. э. Финикия была захвачена Ассирией, а в 38 году до н. э. перешла под власть персов. Затем финикийские колонии Западного Средиземноморья получили независимость и объединились под эгидой Карфагена.

Мифические времена, когда власть финикийцев ограничивалась пределами Бирсы, были давно забыты. Карфаген захватил и присоединил к своим владениям берега Африки, населенные дикими племенами. Со временем карфагеняне не только остановили греческую колонизацию, но и отняли у греков западную часть Сицилии. Корсика, Сардиния и Мальта также достались Карфагену. Пунийцы (так римляне называли финикийцев – жителей североафриканских колоний, хотя, в сущности, этнический состав карфагенян был к тому времени уже довольно пестрым) прибрали к рукам Балеарские острова, а в Испании подчинили более раннюю финикийскую колонию – Гадир. И все это на глазах могущественного Рима!

Карфаген мешал Риму установить контроль над Средиземным морем. В ходе Первой (264–241 гг. до н. э.) и Второй (218–201 гг. до н. э.) Пунических войн Рим сильно потеснил соперника. И тем не менее римский политик Катон Старший заканчивал каждое свое выступление в сенате словами: «Карфаген должен быть разрушен!» Мечта Катона сбылась через три года после его смерти – в 146 году до нашей эры, когда в ходе Третьей Пунической войны римский полководец Сципион Эмилиан захватил Карфаген. «Огонь сжигал все и перекидывался с дома на дом, а люди не постепенно разбирали здания, но, навалившись все разом, обрушивали их. От этого грохот еще более усиливался, и все вместе с камнями вываливались на середину улиц, вперемешку и мертвые и живые, в большинстве старики, женщины и дети, которые прятались в укромных местах домов; одни раненые, другие полуобнаженные, они испускали жуткие вопли.

Другие же, сбрасываемые и падавшие с такой высоты вместе с камнями и горящими балками, испытывали огромные страдания, ломая кости и разбиваясь насмерть. Но этим их мучения не кончались; сборщики камней… расчищали дорогу для пробегавших солдат, одни – топорами и секирами, другие – остриями крючьев сбрасывая мертвых и еще живых в ямы, таща их и переворачивая железом, как бревна и камни.

Люди, точно мусор, заполняли рвы… Лошади на скаку разбивали им лица и черепа, не потому, что всадники этого хотели, но из-за спешки. По этой же причине так делали и сборщики камней; трудность войны, уверенность в близкой победе, быстрое передвижение войск, военные центурионы, пробегавшие мимо со своими отрядами, сменяя друг друга, – все это делало всех безумными и равнодушными к тому, что они видели», – писал древнеримский историк Аппиан Александрийский. Шесть дней шли бои на улицах Карфагена. Город был сожжен и разрушен. Римляне вспахали его территорию плугом и засеяли солью в знак того, что тут никто никогда не должен селиться.

Прошло чуть больше ста лет, и римляне решили основать на месте Карфагена колонию. Ее назвали «Colonia Julia Carthago» («карфагенская колония Юлия») в честь Юлия Цезаря. Римские инженеры сровняли вершину Бирсы и построили храмы и общественные здания. Через некоторое время город вновь утопал в роскоши, но это был уже совсем другой Карфаген. Прежний – мифический и реальный – погиб навсегда.

Финикийцы в новом свете?

Конечно, древняя история полна загадок. Но до сих пор мы говорили о фактах, которым ученые способны дать оценку: царица Дидона – персонаж скорее мифический, чем реальный, а страна Пунт, вероятнее всего, берег современного Сомали. Но попадаются задачки и потруднее. Вот одна из них: побывали ли жители Карфагена в Америке? Следы присутствия пунийцев в прибрежных водах Атлантики действительно есть. В 1749 году на одном из Азорских островов – Корву – обнаружили кувшин с карфагенскими монетами 330–320 годов до н. э. Но продвинулись ли отважные мореходы дальше на запад?

В прессе и научно-популярной литературе то и дело появляются рассказы о том, как какой-нибудь исследователь нашел неоспоримые доказательства пребывания финикийцев в Новом Свете. К этим свидетельствам – надписям или предметам – ученые относятся скептически. И их предубеждение вполне понятно – каждый раз повторяется одна и та же история: «неоспоримые доказательства» оказываются изготовленными руками мошенников.

Приведем несколько примеров. В 1869 году на берегу реки Онондаги в штате Нью-Йорк откопали громадную каменную статую со стершейся финикийской надписью. Однако вскоре выяснилось, что это подделка. Не вызвал особых сомнений в неподлинности и другой артефакт – плита с финикийскими письменами, найденная в 1874-м в Параибе на территории Бразилии. Прошел год и снова сенсация: в том же Параибе обнаружили якобы настоящую финикийскую надпись! За ее подлиность ручался наивный директор Национального музея в Рио-де-Жанейро – доктор Владислав Нетто. Вот содержание этой надписи. Несколько человек спаслись во время гибели Карфагена и переправились через океан. Некоторые из них, в том числе предводитель, погибли, а авторы этого послания живы, но их подстерегает смерть из-за невыносимой жары. Конечно, доктор Нетто никакого отношения к подделке не имел: просто, по-видимому, был романтиком и очень хотел верить, что находка – подлинник. Но через несколько лет другой ученый, один из лучших знатоков финикийской письменности, немецкий профессор Литтман увидел факсимиле этой надписи. Выяснилось, что ничего нового нет под солнцем: это был слегка измененный вариант первой фальшивки из Параибе.

Но на этом история «Бразильского камня» не заканчивается. Следующий вариант надписи из Параибе приобрел известность почти через сто лет. Копию очередного «неоспоримого доказательства» обнаружили в старых бумагах американского репортера Уильберформа Имса, к тому времени давно покойного. Историк из университета Брандейса в США профессор Сайрус Гордон прочитал послание финикийцев, датировал его VI веком до н. э. и сделал перевод: «Мы – сыны Ханаана из Сидона, города царя. Торговые дела завели нас на этот далекий берег, в край гор. На 19 году (правления Хирама, нашего могущественного царя) мы принесли в жертву великим богам и богиням юношу. Мы отплыли из Эзион-Гебера в Красное море и отправились в путешествие на 10 судах. Два года все вместе мы плыли по морю вокруг земли Хам (Африка), но были разлучены рукой Ваала (штормом) – и уже не стало с нами наших товарищей. И так мы попали сюда, 12 мужчин и три женщины, на… берег, который покорился мне, адмиралу. Да благоприятствуют нам великие боги и богини!»

Выводы Гордона опроверг профессор из Гарвардского университета Фрэнк М. Кросс. Он заметил, что буквы, которыми сделана надпись, были в ходу в различные периоды истории Финикии, поэтому не могут сосуществовать в рамках одного текста, если, конечно, он не поддельный. Аромат тайны развеялся. Но в истории древних семитов все же есть еще одна загадка, над которой ученые ломают голову по сей день. Все началось с дружбы двух царей…

Копи царя Соломона

Об одном из них – библейском Соломоне, сыне Давидовом (он же герой арабских сказок Сулейман ибн-Дауд), – мы слышали с детства. Правитель объединенного Израильского царства в 96 —928 годах до н. э., в период его наивысшего расцвета, был настоящим мудрецом. Соломон – автор нескольких книг Священного Писания, а именно Песни Песней, Книги Притчей Соломоновых, некоторых псалмов, и, как полагает большинство ученых, Книги Екклесиаста, в которой есть такие слова: «Суета сует! Все – суета! Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под Солнцем? Род проходит и род приходит, а Земля пребывает вовеки; восходит Солнце и заходит Солнце – и спешит к месту своему, где оно восходит; идет ветер к югу и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем – и возвращается ветер на круги свои; все реки текут в море, но море не переполняется – к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь. Все вещи – в труде; не может человек пересказать всего; не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием; что было – то и будет, и что делалось – то и будет делаться, и нет ничего нового под Солнцем! Бывает нечто, о чем говорят: Смотри, вот, это – новое! – но это было уже в веках, бывших прежде нас! Нет памяти о прежнем – да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после!»

Этот царь прославился как справедливый судья. Вот о чем рассказывает одна притча. Вскоре после того как Соломон взошел на престол, к нему пришли две женщины и попросили их рассудить. Они жили в одном доме, и у каждой был грудной ребенок. Ночью одна из них задавила своего младенца и подложила его другой женщине, а ее ребенка – живого – взяла себе. Утром женщины начали спорить: «Живой ребенок мой, а мертвый твой», – утверждала каждая из них. Не придя к согласию, они отправились к царю. Соломон выслушал их и приказал принести меч. «Рассеките живого ребенка пополам и отдайте половину одной и половину другой». Одна из женщин испугалась и закричала: «Нет! Отдайте лучше ей младенца, но не убивайте его!» В то же время другая сказала: «Рубите, пусть не достанется ни ей, ни мне». Тогда Соломон принял решение: «Не убивайте ребенка, а отдайте его первой женщине: она его мать». Много удивительных историй рассказано о мудрости еврейского царя. Так, например, на его знаменитом кольце было начертано: «Все проходит», а на внутренней стороне была еще одна надпись: «И это пройдет». Таков был царь Соломон.

А другого царя, о котором пойдет речь, звали Хирам. Хирам I Великий был финикийцем – царем тирским и библским. Тир при нем достиг своего расцвета. Хирам был в дружественных отношениях с отцом Соломона Давидом, и, как говорит Библия, отправил к Давиду плотников и снабдил его кедровыми деревьями для постройки его дворца в Иерусалиме. Когда на престол взошел Соломон, Хирам прислал к нему посольство. Соломон в это время приступил к постройке Иерусалимского храма и попросил финикийского царя о содействии. цари заключили между собой союз. Хирам присылал Соломону кедровые и кипарисовые деревья, золото, а также каменщиков и плотников. Среди финикийцев, прибывших к Соломону, был человек по имени Хирам-Авий. Он стал начальником строительства. Знаменитый еврейский историк I века н. э. пишет о дивном искусстве Хирама-Авия следующее: «Этот человек был знатоком во всякого рода мастерствах, особенно же искусным художником в области обработки золота, серебра и бронзы, ввиду чего он и сделал все нужное для украшения храма сообразно желанию царя Соломона. Этот-то Хирам соорудил также две медные колонны для наружной стены храма, в четыре локтя в диаметре. Высота этих столбов доходила до восемнадцати аршин, а объем до двенадцати локтей. На верхушку каждой колонны было поставлено по литой лилии вышиною в пять локтей, а каждую такую лилию окружала тонкая бронзовая, сплетенная как бы из веток сеть, покрывавшая лилию. К этой сети примыкало по двести гранатовых яблок, расположенных двумя рядами. Одну из этих колонн Соломон поместил с правой стороны главного входа в храм и назвал ее Иахин, а другую, которая получила название Воаз, он поставил с левой стороны. Затем было вылито и медное «море» в форме полушария. Такое название – «моря» – этот сосуд для омовения получил благодаря своим объемам, потому что он имел в диаметре десять локтей, а толщина была в ладонь. Дно этого сосуда в середине покоилось на подставке, состоявшей из десяти сплетенных медных полос, имевших вместе локоть в диаметре. Эту подставку окружало двенадцать волов, обращенных по трое во все четыре стороны света и примыкавших друг к другу задними конечностями, на которых и покоился во всей окружности своей медный полушаровидный сосуд. «Море» это вмещало в себя три тысячи батов. Вместе с тем мастер Хирам соорудил также десять бронзовых четырехугольных подставок для сосудов, которые назначались для омовений. Каждая такая подставка имела пять локтей длины, четыре ширины и шесть высоты, и каждая из них была устроена и украшена резьбою следующим образом: вертикально были поставлены по четыре четырехугольные колонки, которые соединялись между собою поперечными пластинками (планками), образовавшими три пролета, из которых каждый замыкался столбиком, опиравшимся на нижнюю раму всей подставки. На этих столбиках были сделаны рельефные изображения где льва, где вола, а где и орла. Такие же рельефные изображения, как и на средних колонках, имелись также на крайних столбах. Вся эта подставка покоилась на четырех подвижных литых колесах, диаметр которых вместе с ободом доходил до полутора локтей. Всякий, кто смотрел на окружность этих колес, не мог не удивиться тому, как искусно они были пригнаны и прилажены к боковым столбам подставки и как плотно они прилегали к основе этой подставки. Верхние концы основных крайних столбов заканчивались ручками наподобие вытянутых вперед ладоней, а на этих последних покоилась витая подставка, поддерживавшая умывальник, в свою очередь опиравшийся на колонки с рельефными изображениями львов и орлов, причем весь верх этой подставки был так искусно скреплен между собою, что на первый взгляд казался сделанным из одного куска. Между рельефными изображениями указанных львов и орлов выделялись также рельефные финиковые пальмы. Таков был характер означенных десяти подставок для сосудов. Затем Хирам сделал и самые десять умывальниц, круглых медных сосудов, из которых каждый вмещал в себе по сорока батов. Глубина каждого сосуда доходила до четырех локтей; такой же величины был и диаметр их от края до края. Эти умывальницы он поставил на означенные десять подставок, получивших название мехонот. Пять умывальниц было помещено налево, то есть от храма, с северной стороны его, и столько же с правой, то есть с южной стороны, если обратиться лицом к востоку. Тут же было вмещено и «медное море». После того как эти сосуды были наполнены водою, царь назначил «море» для омовения рук и ног священников, входивших в храм и собиравшихся приступить к алтарю, тогда как целью умывальниц служило обмывание внутренностей и конечностей животных, назначавшихся к жертве всесожжения. Затем был сооружен также медный алтарь для жертв всесожжения, длиною и шириною в двадцать локтей, а высотою в десять. Вместе с тем Хирам вылил из меди также все приборы к нему, лопаты и ведра, кочерги, вилы и всю прочую утварь, которая красивым блеском своим напоминала золото.

Царь Соломон в старости. Гравюра Г. Доре

Далее царь распорядился поставить множество столов, в том числе один большой золотой, на который клали священные хлебы предложения, а рядом бесчисленное множество других, различной формы; на последних стояли необходимые сосуды, чаши и кувшины, двадцать тысяч золотых и сорок тысяч серебряных. Сообразно предписанию Моисееву было сооружено также огромное множество светильников, из которых один был помещен в святилище, чтобы, по предписанию закона, гореть в течение целого дня; напротив этого светильника, который был поставлен с южной стороны, поместили у северной стены стол с лежавшими на нем хлебами предложения. Между обоими же был воздвигнут золотой алтарь. Все эти предметы заключались в помещении в сорок локтей ширины и длины, отделявшемся завесою от Святая святых. В последнем же должен был поместиться кивот завета».

Конечно, грандиозное строительство в столице и обустройство государства требовали пополнения казны. царь Соломон вел морскую торговлю. У него было множество кораблей в Тарсийском море, то есть в заливе Средиземного моря в Киликии, около города Тарса. Соломон закупал в разных землях серебро, золото, слоновую кость и рабов. Экспедицию в загадочную страну Офир Соломон снарядил также с помощью царя Хирама. Хирам прислал ему своих корабельщиков, знающих море, и вместе с подданными Соломона они отправились в путь. Оттуда моряки привезли, как сказано в третьей книге царств, четыреста двадцать или, как говорит вторая книга Паралипоменон, четыреста пятьдесят талантов золота. Эта цифра поражает воображение. У разных народов мера веса «талант» варьировалась, но принято считать, что у евреев 1 талант в библейские времена составлял 44,8 кг. То есть речь идет о 18–20 тоннах золота! Веком позже другой царь – Иосафат – тоже решил отправить корабли в Офир, но, как говорит Библия, они «разбились в Ецион-Гавере».

Следующую попытку предпринял, по-видимому, фараон Нехо II, правивший на рубеже VII и VI веков до н. э. Руководить экспедицией он, как и Соломон, поручил финикийцам. Корабли отправились на юг из порта на побережье Красного моря. До возвращения экспедиции Нехо не дожил. Но проживи он дольше, был бы разочарован: моряки вернулись ни с чем. Офир они не нашли, правда, обогнули Африку, что с точки зрения истории было огромным достижением. Вот как повествует об этом эпохальном событии Геродот: «Ливия… по-видимому, окружена морем, кроме того места, где она примыкает к Азии; это, насколько мне известно, первым доказал Нехо, царь Египта… послал финикийцев на кораблях. Обратный путь он приказал им держать через Геракловы Столбы… Финикийцы вышли из Красного моря и затем поплыли по Южному океану. Осенью они приставали к берегу и, в какое бы место в Ливии ни попадали, всюду обрабатывали землю, затем дожидались жатвы, а после сбора урожая плыли дальше. Через два года на третий финикийцы обогнули Геракловы Столбы и прибыли в Египет. По их рассказам (я-то этому не верю…), во время плавания вокруг Ливии солнце оказывалось у них на правой стороне. Так впервые было доказано, что Ливия окружена морем». Но подробность, в которую Геродот не верит, как раз доказывает, что финикийцы действительно пересекли экватор и обошли вокруг африканского континента.

Но где же находилась таинственная страна Офир? По одной из самых популярных версий, финикийцы, миновав Красное море, взяли курс на юго-восток, обогнули полуостров Индостан и причалили где-то у восточных берегов Индии. Иосиф Флавий в I веке писал, что экспедиция Соломона отправилась «в страну, которая в древности называлась Софиром, а теперь именуется Золотой страной (она находится в Индии)». Безусловно, где же еще искать чудес, если не в Индии? Были также попытки связать с Офиром название индийского племени абхира. Но немецкий географ Рихард Хенниг считает индийскую версию сомнительной, поскольку тамошние правители «вряд ли разрешили бы каким-либо иноземным морякам заниматься разработкой залежей и запросто вывозить из страны богатейшие сокровища». А может быть, моряки Соломона не разрабатывали залежи, а просто обменяли на золото какие-то товары? B XVII веке немецкий ученый Бохарт высказал предположение, будто существовало два Офира – один в Аравии, а другой в Индии – и что флот Соломона предпринял плавание на цейлон. Название местности Дхофар в Аравии тоже казалось исследователям похожим на слово «Офир». На Аравийском полуострове таинственную страну искали в Сабейском царстве, а также между йеменом и Хиджазом. Однако через Аравию проходили караванные пути, а, значит, незачем было плыть морем. По той же причине маловероятна местность Миднац, находящаяся у залива Акаба, недалеко от Ецион-Гавера, из которого экспедиция Соломона отправилась в путь.

Из далекой Аравии к Соломону по торговому пути, который назывался Дорогой благовоний, прибыл груженный подарками караван правительницы Сабейского царства царицы Савской. Прослышав о Соломоне, она прибыла в Иерусалим испытать царя загадками и поразилась его мудрости. Согласно эфиопским преданиям, Соломон и царица Савская стали родоначальниками трехтысячелетней династии абиссинских императоров. Кроме того, существует эфиопская легенда, что царица родилась в стране Офир, и лишь в пятнадцатилетнем возрасте перебралась в Сабейское царство, где стала правительницей. Но где же находилась ее родина?

Марокканский путешественник Ибн-Баттута, около 133 года посетивший Софалу на территории современного Мозамбика, сообщил, что глубже в Юго-Восточной Африке лежит богатая золотом страна йо-уфи. В 60-х годах XIX столетия охотник Адам Рендерс обнаружил в Юго-Восточной Африке какие-то руины. Это было Великое Зимбабве – комплекс древних каменных сооружений. Через некоторое время Рендерс показал дорогу к ним немецкому геологу Карлу Мауху, который впервые описал это место. Он предположил, что здесь находился дворец царицы Савской. Позже Великое Зимбабве исследовал английский археолог Джеймс Т. Бент. Он утверждал, что город построили финикийцы или арабы. Однако в 1929 году другой известный археолог, англичанка Гертруда Кейтон-Том-сон, доказала, что руины имеют африканское происхождение. Она считала, что Великое Зимбабве было основано около 1130 года н. э. и существовало в течение двух-трех столетий, то есть страной Офир оно быть никак не могло.

Кстати, есть исследователи, которые полагают, что возможно, моряки Соломона причалили к берегу в районе Софалы и купили золото у туземных племен – ведь на территории современного Зимбабве действительно есть залежи золота.

Месторождения золота есть и в Эфиопии, поэтому в тех краях тоже искали загадочную страну Офир. Золото добывают и в Малайзии. Кроме того, считается, что Птолемей называл «Золотым Херсонесом» полуостров Малакку. Значит, как полагают некоторые исследователи, располагался Офир где-то здесь. Однако нет никаких подтверждений тому, что таинственная страна находилась в Эфиопии или Малайзии. А Соломоновы острова, лежащие в Тихом океане к востоку от Новой Гвинеи, на самом деле не имеют к царю Соломону никакого отношения, да и золота здесь нет. Просто открывший эти острова в 1568 году испанец Альваро Менданья де Нейра принял желаемое за действительное и поверил, будто нашел наконец Офир.

А как же Америка? Неужели Офир искали везде, только не на ее удивительных землях? Конечно, нет. Один испанский конкистадор – Васко Нуньес де Бальбоа, который первым из европейцев пересек в 1513 году Панамский перешеек и добрался до берегов Тихого океана, – утверждал, что знает путь в страну Офир. Там «золото лежит у поверхности земли и его роют лопатами». Васко Нуньес де Бальбоа хотел отправиться туда, но не успел, поскольку скончался.

И даже в наши дни американскую версию не сбрасывают со счетов. В то, что страна Офир находилась в Перу, верил Джин Савой. Этого неординарного человека, безусловно, считают авантюристом. Кроме того, он был не профессионалом, а всего лишь любителем. Однако любителем потрясающе талантливым и упорным… Академичные ученые до конца его дней (а умер он совсем недавно, в 2007 году) то аплодировали ему, то обвиняли в некомпетентности и поспешности суждений. Журнал «People» назвал его настоящим Индианой Джонсом. Савой получил ряд наград от перуанского правительства, и, следует заметить, совершенно заслуженных.

Настоящее имя этого человека – Дуглас Юджин Савой. Он родился в 1927 году в городе Беллингем (штат Вашингтон). В 17 лет он уже воевал – был морским стрелком во время Второй мировой. После войны Савой работал журналистом и редактором газеты. Славу ему принесли путешествия в джунгли Перу. В 1964 году археолог-любитель нашел город Вилькабамбу – последнюю столицу инков, павшую в 1572 году.

Джин Савой продолжал работу и в 196 году исследовал другой затерянный город, на сей раз построенный индейцами чачапойя – Гран-Пахатен. Формально он не открыл его, а просто изучил и описал – за год до того руины обнаружили местные жители. Местный мэр сообщил о находке в Лиму, но столичные власти не обратили на это внимания.

В 1969 году неугомонный Джин построил камышовый плот древней конструкции, известный как «Пернатый Змей I». Вместе со своей командой Савой проделал путь вдоль берега Перу в Мезоамерику – он хотел доказать, что перуанцы и мексиканцы еще в древности могли поддерживать контакты друг с другом, и их культурные герои – мифические Виракоча и Кецалькоатль – на самом деле один и тот же персонаж.

В 1977-м от берега отчалил «Пернатый Змей II». Он отправился из США на острова Карибского моря, потом в центральную и Южную Америку и наконец на Гавайи. Савой изучал ветры и океанические течения, искал морские пути в Америку, которыми, возможно, плавали древние.

Путешествуя на своих экзотических «судах», Джин показал себя великолепным мореплавателем, но его снова манили джунгли. В 1984-м он возвращается в Перу. Казалось, археолог ничего не боится: ни гепатита, которым болел во время странствий, ни змей, хотя они не раз его кусали, ни вооруженных партизан, недаром его кумиром был Эрнест Хемингуэй, который вел жизнь, полную приключений. В 198 – м Савою улыбнулась удача: он нашел еще один памятник культуры чачапойя – огромный комплекс Гран-Вилайя в долине реки Уткубамба, простирающийся на сто квадратных миль. С 198 – го по 1994 год Савой организовал шесть экспедиций в Гран-Вилайя. В конце 1989-го он сделал удивительное открытие: на окраине города обнаружил пещеру, спрятанную высоко в скале, и в ней – большие плиты типа дольменов, покрытые надписями. Один из символов привлек внимание исследователя: он решил, что это знак, которым царь Соломон отмечал свои корабли, отправлявшиеся в страну Офир.

В 1997 году Джин Савой вновь отправился в морское путешествие. «Пернатого Змея III» строили два года. Каноэ-катамаран из красного дерева имел 73 фута в длину. Его половинки были связаны веревками, а устройство напоминало о доинкских и полинезийских судах. целью Савоя было доказать, что перуанцы могли плавать в открытом море. Каноэ Джина добралось из Перу до Гавайских островов за 42 дня.

С последним крупным открытием Савоя – Гран-Са-посоа – связана серия скандалов. В 1999 году он обнаружил в высокогорных лесах перуанского департамента Амазонас руины и предположил, что это доколумбов город Кахамаркилья, построенный все теми же чачапойя. Однако ученые опровергли доводы Савоя, ссылаясь на источники, в которых было указание на то, что Каха-маркилья – прежнее название современного высокогорного города Боливар. Кроме того, датские, немецкие и американские исследователи заявили, что давно знали о Гран-Сапосоа. В сентябре 200 года сын Джина Савоя, Шон, сделал заявление для агентства «Ассошейтед Пресс»: Гран-Сапосоа ограбили. После этого обвинения посыпались со всех сторон: научная общественность нападала как на правительство Перу, не способное обеспечить защиту ценного памятника истории, так и на Джина Савоя, который раструбил о Гран-Сапосоа в прессе и привлек к руинам внимание «черных археологов».

Резкой критике подвергли ученые и гипотезу Савоя о том, что Офир мог располагаться в Перу. Верить ли археологу-любителю? Судите сами.

 

Античные мореплаватели

Не боясь ни Сциллы ни Харибды

Поскольку финикийцы были прославленными мореходами, народы, жившие на берегах Средиземного моря, старательно учились у них. Но финикийцы умели хранить тайны. Боясь конкуренции, они не спешили раскрыть все секреты и даже пугали иноземцев разными страшными историями. Так, например, мифические Сцилла и Харибда, по распространенной версии, – плод буйной фантазии именно финикийских моряков. Вот как описывает этих чудищ Гомер. Скала Сциллы вздымалась высоко, ее острая вершина достигала неба и была вечно покрыта темными облаками. Посреди нее, на высоте, куда не долетают стрелы, зияла жуткая пещера, обращенная на запад: в ней и обитала ужасная Сцилла, оглашая окрестности лаем и визгом. У страшилища было двенадцать лап, а на косматых плечах подымалось шесть длинных гибких шей, увенчанных головами. Зубы Сциллы были очень острыми и располагались в три ряда. Сидя в своей пещере, чудовище выставляло все шесть голов наружу – так оно выслеживало добычу. Свесив лапы со скалы, Сцилла ловила дельфинов и других морских животных. А когда мимо ее обиталища проходил корабль, монстр разевал пасти и разом похищал с корабля по шесть человек. Харибда же обитала под второй скалой. Незримая водяная богиня три раза в день поглощала и извергала морскую воду, образуя опасный для путешественников водоворот. Сцилла и Харибда охраняли Мессинский пролив – пролив между Сицилией и Италией.

В представлении древних греков море и океан выглядели совсем иначе, чем на самом деле. В описании того же Гомера океан – это величайший в мире поток, в котором берут начало все реки, из него восходят солнце, луна и звезды. Согласно греческим мифам, у входа в океан стоял великий Атлант, который держал на плечах небесный свод – потому-то и называли они океан Атлантическим.

Греки были уверены, что берега океана населяют удивительные народы, а на его просторах затеряны чудесные острова, жизнь на которых напоминает сказку. Гесиод – знаменитый поэт и рапсод, то есть исполнитель эпических поэм, живший в VIII–VII веках до н. э., называл эти острова Блаженными. На них обитали легендарные герои – остатки «расы», которая предшествовала нынешним людям. Множество героев нашли смерть на полях великих сражений, таких как Троянская война, а тем, что остались, Зевс дал место на краю Земли – вдали от людей. Кипящий водоворотами океан окружает эти острова, и нелегко до них добраться. Ничто не нарушает спокойствия островитян – плодородная земля приносит им урожай плодов трижды в год, а плоды там медово-сладкие. Ни забот, ни печали не ведают герои.

Современному человеку трудно понять древних греков: о том, что подобных чудес на Земле нет и быть не может, знает даже ребенок, еще не знакомый со школьным курсом географии. Но в античности и средневековье о дивных островах – Островах Счастливых, Гесперидах и Елисейских полях – писали в научных трудах (и даже снаряжали туда экспедиции). В отличие от современного человека, всегда скептически настроенного по отношению к тому, что он читает или слышит, люди античности и средневековья доверяли книге. Вообразите, какова была сила авторитета, если в университетах учили, что у мухи восемь лапок – так по ошибке написал Аристотель в трактате «О частях животных», и никто не смел эти лапки пересчитать. Правда, педантичные ученые мужи обычно ссылались на источник, из которого почерпнули сведения о тех или иных народах, но сослаться можно и абстрактно: «говорят, что…». Так, например, Геродот пишет: «К западу от реки Тритона в пограничной с авсеями области обитают ливийцы-пахари, у которых есть уже постоянные жилища. Имя этих ливийцев – максии. Они отращивают волосы на правой стороне головы и стригут их на левой, а свое тело окрашивают суриком. Говорят, будто они – выходцы из Трои. В их земле, да и в остальной части Ливии к западу гораздо больше диких зверей и лесов, чем в области кочевников. Ведь восточная часть Ливии, населенная кочевниками, низменная и песчаная вплоть до реки Тритона. Напротив, часть к западу от этой реки, занимаемая пахарями, весьма гористая, лесистая, с множеством диких зверей. Там обитают огромные змеи, львы, слоны, медведи, ядовитые гадюки, рогатые ослы, люди-песьеглавцы и совсем безголовые, звери с глазами на груди (так, по крайней мере, рассказывают ливийцы), затем – дикие мужчины и женщины и еще много других уже не сказочных животных».

Не боясь чудовищ и неизведанных стран, греки постепенно стали искусными мореплавателями. Это было обусловлено практической необходимостью: ни один город Греции не был удален от моря более чем на 90 км, большинство селений располагалось еще ближе к берегу. А было еще и множество островов и островков, на которых можно было жить вполне комфортно, если, конечно, иметь хорошие суда – ведь надо постоянно подвозить туда товары. А когда Средиземноморье и Причерноморье стали ареной греческой колонизации, колонии – Тарент, Сиракузы, Массалия, Трапезунд, Херсонес Таврический и другие – тоже потребовали регулярного снабжения, ведь многие из них находились от метрополии довольно далеко. Кроме того, колонии надо было защищать. Поэтому греческие корабли способны были выдержать конкуренцию даже с финикийскими. Доказательством тому служит битва при Саламине в 480 году до н. э., когда суда греков – триеры, то есть парусно-гребные корабли с тремя рядами весел – наголову разбили эскадру персидского царя Ксеркса, часть которой состояла из финикийских кораблей.

Известно также, что греки совершали далекие океанские плавания. Еще в VII веке до н. э. уроженец Самоса Колей, пройдя через Гибралтарский пролив, побывал на западном побережье Испании, в богатом городе Тартесе. А в VI веке до н. э. Эвтимен из Массалии исследовал Атлантическое побережье Северной Африки. Но самое знаменитое путешествие совершил в IV веке до. н. э. массалиот Пифей.

Тайна Пифея

Свое путешествие он начал из родного города Массалия (современный город Марсель на юге Франции), миновал Гибралтарский пролив, проплыл вдоль Атлантического побережья Пиренейского полуострова, вышел в Бискайский залив и прошел мимо берегов Галлии (современная Франция). Дойдя до берегов полуострова Арморика (нынешняя Бретань), этот отважный мореплаватель взял курс на Британию. Достигнув современного мыса Ленде-Энд (что в переводе значит «конец земли»), расположенного на юго-западной оконечности Британии, он обошел этот остров вокруг и вернулся в то же место. От берегов Шотландии поплыл к загадочному острову Туле, после чего через Северное море добрался до полуострова Ютландия (современная Дания), прошел в Балтийское море и оттуда вернулся в город Гадес на южной оконечности Пиренейского полуострова (современный город Кадис в Испании). Общая протяженность маршрута путешествия Пифея достигает приблизительно 125000 километров. Во времена Пифея это был подвиг человеческого духа. Даже расстояние, пройденное экспедицией Христофора Колумба, было значительно меньше, чем то, что преодолел Пифей, хотя он плавал в прибрежных водах.

По возвращении домой Пифей написал научный труд «Об Океане», в котором рассказал подробности своего путешествия. Будучи, как и многие древние ученые, энциклопедистом, Пифей занимался не только географией, но и другими науками. Благодаря глубоким познаниям в математике и астрономии он сумел с потрясающей точностью вычислить географическую широту родного города Массалии. Пифей создал передовую для своего времени теорию приливов и отливов: он проследил их связь с фазами Луны. К сожалению, теория Пифея не дошла до нас непосредственно, мы знаем ее только в пересказах других античных авторов. Кое-кто из древних использовал и другие выводы морехода из Массалии. В частности, полемизируя с Эвдоксом Книдским о расположении звезд на полюсе мира, Гиппарх приводит результаты астрономических наблюдений Пифея, которые тот проводил во время своего плавания в северных широтах.

Правда, спустя некоторое время, несмотря на доверие Гиппарха и Эратосфена, античные ученые стали относиться к труду Пифея скептически. Так, Полибий сомневался, что небогатый и незнатный человек имел возможности для путешествия по окраинам ойкумены. Современные исследователи совершенно обоснованно возражают Полибию. Во-первых, Полибий жил два столетия спустя после смерти Пифея, поэтому получить какие-либо достоверные сведения о бедности последнего он не мог. Во-вторых, Пифей посвящал много времени занятиям астрономией, что было бы невозможно, не будь у него денег. А в-третьих, чтобы разобраться, прав ли Полибий, надо рассмотреть причины, по которым люди того времени отправлялись в дальние странствия. Сигналом тронуться в путь могли быть, например, результаты гадания с помощью костей, внутренностей животных и полета птиц, ответы различных оракулов, выполнение обетов, данных богам по разным поводам, желание посетить тот или иной известный храм. Среди светских причин можно назвать дипломатические миссии и существовавший испокон веков шпионаж. Были еще военные походы. Греки жили в тесных долинах у подножия гор и на крохотных равнинах вдоль побережий. В мирное время население этих клочков земли быстро росло, появлялись «лишние люди», которым трудно было прокормиться от щедрот матери-природы. Эллины нашли выход – они расширяли греческий мир за счет земель варваров. В своем роде путешественниками становились также наемники, многие из которых получили хорошее образование. Участие греков в военных кампаниях на территории Персидской державы позволило получить ценные знания о землях и народах Ближней Азии. Во многом уже известными путями, в том числе благодаря таким воинам-ученым как Ксенофонт, пойдет на Восток армия Александра Македонского. «Вождь всех эллинов» был учеником самого Аристотеля. И знаменитый приказ «Армию – в каре, ослов и ученых – в середину» вполне мог прозвучать на два тысячелетия раньше, чем его отдал будущий император Франции Наполеон Бонапарт.

Иногда к научным открытиям приводило и просто желание увидеть своими глазами те чудеса и тайны, которыми полны неведомые земли. Но почему же отправился в путь наш герой Пифей? Не стоит забывать о том, что жители Массалии торговали ремесленными изделиями, товарами роскоши и винами, а кроме того, зарабатывали деньги как торговые посредники. Поэтому поиски новых рынков сбыта были очень важны для массалиотов. Их могли интересовать и новые источники сырья для греческих ремесленников (месторождения металлов, места залегания глин), а также леса с ценными породами дерева. Так почему же Полибий решил, что Пифей оплатил путешествие из собственного кармана? Он мог получить средства из казны полиса: исходя из практических соображений, граждане города вполне могли финансировать плавание своего храброго соотечественника.

Естественно, Пифей сочетал общественное и личное, коммерцию и науку. Однако несомненно, что в первую очередь он представлял интересы своего полиса, а не свои собственные. Массалиоты были известны как купцы далеко за пределами Западного Средиземноморья, и, конечно, монополия Карфагенской державы на торговлю со странами Атлантического побережья Европы была им не по вкусу. Балтийский янтарь, североевропейская пушнина и британское олово – вот в чем нуждалась Массалия.

Выполняя важное поручение, Пифей побывал на юге Британии и отметил, что местные жители гостеприимны и постоянно торгуют с купцами из других краев ойкумены. Он описал процесс добычи олова путем прорывания тоннелей и галерей и определил форму слитков олова как похожую на «астрагалы» – игральные кости. Пифея поразило хитроумие аборигенов: готовые слитки они перевозили по морскому дну во время отлива.

Посетил Пифей и страны Балтии, где своими глазами видел, как местные жители используют драгоценный янтарь в качестве топлива. Лишь незначительная его часть предназначалась на продажу.

Рассказы Пифея о море, движениях морской воды, наблюдения за растениями и животными в различных географических зонах, путевые заметки о живущих там людях свидетельствуют об отличном знакомстве автора с предметом повествования. Столь подробное описание мог сделать лишь тот человек, который действительно побывал в этих краях.

Но есть и факты более чем странные. Так Пифей якобы добрался до некой земли Туле. Что именно он за нее принял, да и побывал ли там вообще, остается загадкой. К сожалению, труд «Об Океане» до наших дней не сохранился, и судить о нем мы можем только по цитатам и пересказам позднейших авторов, как веривших, так и не веривших Пифею. Среди последних – Страбон, который считал ложью многое из того, что написал путешественник. Для начала Страбон справедливо обвиняет Пифея в неточности указанных расстояний и, более того, в их завышении. Однако не стоит забывать, что у античных мореплавателей не было навигационных инструментов для вычисления точного расстояния на море. Далее Страбон пишет, что земля Туле – выдумка, поскольку «современные писатели ничего не могут сообщить о какой-либо стране севернее Иерны, которая находится к северу от Бретани и вблизи от нее и является местом обитания совершенно диких людей, вследствие холода живущих в скудости; поэтому я полагаю, что северный предел обитаемого мира следует считать здесь». Иерне называлась в те времена Ирландия.

Обратимся теперь к авторам, которые считали Туле реально существующей территорией, а отнюдь не фантазией Пифея. Так, например, Клеомед рассказывает о пребывании Пифея в земле Туле уверенно и твердо, он считает, что рассказ массалиота правдив от начала до конца.

Статуя Пифея в Марселе

Любопытный штрих в спор о путешествии Пифея вносит описание им белых ночей – явления, совершенно неизвестного античным грекам, да и многим другим народам Средиземноморского ареала и хорошо знакомое многим путешественникам и землепроходцам позднейших времен. Предоставим слово римскому географу Помпонию Меле: «Туле… Там… ночи летом светлые, потому что в это время солнце, уже поднявшись выше, хотя само не видимо, однако скрытым по соседству блеском освещает ближайшие к нему места. В момент же летнего солнцестояния ночей нет, так как солнце тогда уже гораздо лучше видимое, являет не только свое сияние, но также большую часть своего шара».

Пифея из Массалии цитирует греческий ученый Гемин Родосский. Повествуя о жителях северных стран, – то есть обитателей земель за Пропонтидой (совр. Мраморное море), – Гемин Родосский пишет: «У тех, кто живет севернее Пропонтиды, самый длинный день составляет шестнадцать равноденственных часов, у тех же, кто живет еще дальше на север, этот день длится семнадцать и восемнадцать часов. В эти места, кажется, приходил Пифей Массалиот. В самом деле он говорит в своих описаниях Океана: “Варвары нам показывали, где садится солнце. Ведь в этих местах случается, что ночь бывает совсем короткой, длясь два или три часа, так что солнце, садясь, после короткого интервала тотчас поднимается”».

Плиний Старший тоже упоминает Пифея и его описание Туле. По словам Плиния, остров Туле расположен там, где Солнце ближе всего к полюсу летом, в период летнего солнцестояния. Эта территория постоянно освещена на протяжении полугода, а зимой Солнце находится с другой стороны Земли, и поэтому следующие полгода на острове Туле царит полярная ночь.

Некоторые сведения о Туле можно найти у византийского писателя Прокопия Кесарийского. Он пишет, что там ежегодно летом в течение месяца и еще десяти дней солнце висит в небе, освещая остров то с запада, то с востока. А зимой, наоборот, не восходит в течение этого времени. Тогда на острове ведут отсчет дней, ориентируясь по движению других небесных светил – звезд и Луны. Сосчитав месяц и пять дней, старейшины поднимаются в горы и, достигнув вершины, ждут зарю на горизонте. Заметив ее, они возвращаются к соплеменникам с радостной вестью: меньше чем через неделю Солнце снова согреет землю.

Что же еще пишет об острове и его обитателях Прокопий Кесарийский? Он отмечает, что большая часть здешних земель непригодна для жизни, а в пригодной обитает более десятка племен, во главе каждого из которых стоит вождь. Племена отличаются друг от друга. Самое дикое из них – скритифины – живет охотой, не зная землепашества. Скритифины одеваются только в шкуры диких зверей, а новорожденных выкармливают содержимым черепов только что убитой дичи. Другие племена поклоняются богам и демонам небес, моря и земли, божествам рек и источников, а также мертвым и героям. Они приносят жертвы, в том числе и человеческие – например, захваченных в бою пленных. Наиболее почитаем у них бог войны, что и не удивительно, ибо в этой местности постоянно шли какие-то стычки между соседними племенами или даже пришельцами из других мест. Так, например, Прокопий Кесарийский рассказывает, что некие эрулы, пройдя сквозь земли данов, погрузили на корабли весь свой скарб, и Северной Атлантикой прибыли на Туле, где и заселили часть острова, заполненную горами и большими лесами, с огромным количеством дичи.

Исследователь В. В. Федотов, анализируя текст Прокопия Кесарийского, сделал вывод, что, возможно, тот опирался не только на текст Пифея в пересказе античных авторов. Со времен Страбона и Плиния могли состояться и новые контакты с Туле.

Где же могла находиться таинственная земля?

Римлянин Солин сообщает, что путешествие от Оркнейских островов, которые ныне составляют одну из 32 областей Шотландии, до Туле занимает пять суток. Но беспримерный поход Пифея не закончился на загадочном острове. Побывав там, он снова вышел в море и еще сутки шел на север, к «замерзшему морю». От Плиния Старшего мы знаем, что это море называли Кроновым. Ряд современных исследователей полагает, что Плиний имел в виду Кронов океан, расположенный, по мнению греков, в потустороннем мире. Другие ученые указывают на то, что по-кельтски «застывшее море» произносится как «muir-croinn», а проводниками Пифея вполне могли быть кельты. Следовательно, встает вопрос: что же соответствует действительности: мифологическое объяснение или же возможная ошибка звукопередачи с кельтского языка на греческий, а затем и латынь. Как бы то ни было, здесь, по словам Пифея, заканчивался реальный мир. Дальше находилось некое «морское легкое», по которому нельзя было продвигаться вперед ни вплавь, ни посуху. Что именно имел в виду Пифей, никто не знает. Существует множество объяснений, ни одно из которых нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть. Например, Пифей мог увидеть медузу гигантских размеров или же скопление этих существ. Возможно, корабль путешественника во время отлива попал на мель, «морскую банку», где вода образует многочисленные канальцы, поразительно напоминающие поверхность легкого, и слегка колышется, как будто бы дышит гигантский организм. А может быть, речь идет о зарослях морских водорослей, паковом льде с вкраплениями ила, глин и песчаников или же вулканической пемзе.

Античный историк Тацит сообщал, что за Оркнейскими островами римские военные моряки видели Туле, но подчинились приказу командования оставаться в водах подле Оркнейских островов. Возможно, римляне видели островок Мейнленд, входящий в состав Шетландских островов. Но по продолжительности дня и ночи, описанных знаменитым массалиотом, Туле больше соответствует Исландия. Кроме того, парусный корабль античной эпохи мог преодолеть расстояние между Шотландией и Исландией за описанное Пифеем время – 6 суток. Версию о том, что Туле и есть Исландия, впервые высказал в 82 году н. э. ирландец Дикуиль, который, как и многие образованные люди того времени, был монахом. Уже более тысячи лет эта гипотеза имеет множество приверженцев. Среди них профессор университета Генуи Гастон Брош. Но есть доводы против предположения монаха Дикуиля. Во-первых, по современным данным, Исландия до VIII века н. э. была незаселенной, в отличие от земли Туле. Тем не менее есть вероятность того, что остров обезлюдел. Во-вторых, близкое к полюсу расположение Исландии не дало бы возможности разводить там пчел, поскольку пчелы не живут севернее 61 градуса северной широты, в то время как жители Туле якобы добывали дикий мед. Однако мы знаем об этом из очень спорного места в тексте Страбона. На самом деле неизвестно, кого в данном случае подразумевал ученый – тулийцев или северные народы вообще.

Возможно, Туле – это Норвегия? Такая точка зрения тоже существует. Ее сторонником был, например, известный полярник Фритьоф Нансен. Конечно, Норвегия не остров, но еще в XI–XII веках многие образованные люди считали таковым всю Скандинавию. Да и достичь Норвегии, отчалив от северных берегов Шотландии, тоже можно было за шесть дней. К тому же Норвегия как раз находится в тех местах, где еще можно найти пчел, а «морское легкое» – это туманы, создающие иллюзию нереальности и потусторонности у человека, который впервые попал в эти края. Немецкий географ Рихард Хенниг считал, что, будучи серьезным ученым, Пифей не стал бы плыть наугад. Спутники Пифея знали, куда держать путь в открытом море и умели общаться с тулийцами, – знали местное наречие или же наоборот – тулийцы владели их языком. А значит, у британцев были прочные торговые связи с этой страной. Сторонники норвежской гипотезы считают, что под это описание на нужной нам широте подходит только центральная Норвегия, где британские металлы могли обменять на драгоценные меха.

Среди критиков норвежской «прописки» Туле был упомянутый выше Гастон Брош. Ссылаясь на Пифея, который писал, что земля Туле располагалась на север от Британских островов, Брош заметил, что к югу от Туле в таком случае должно быть открытое море, в то время как южнее центральной Норвегии находятся соответственно земли Норвегии Южной, а далее через неширокий пролив – территория современной Дании. Кроме того, невозможно за один день преодолеть не менее тысячи километров, которые отделяют Среднюю Норвегию от границы плавающих льдов в Северном Ледовитом океане.

Более вероятно, что загадочный остров Туле – это Гренландия. В. В. Федотов утверждает, что Гренландия как раз соответствует тому описанию Туле, которое дает Прокопий Кесарийский. Так, ее площадь раз в десять превышает территорию Британии. Продолжительность полярной ночи в Гренландии колеблется, и есть места, где она действительно составляет месяц и десять дней. Двигаясь кратчайшим путем или же попав в мощное морское течение Гольфстрим, вполне возможно преодолеть на античном паруснике расстояние, отделяющее Британию от Гренландии, за шесть дней. (О том, кто же населял остров в древние времена, мы расскажем подробно в главе «Походы викингов».)

Как и всякое таинственное явление, остров Туле оброс легендами. Он входит в бесконечный список «Атлантид», а кроме того, благодаря северному расположению, его образ слился с «арктической прародиной» ариев.

Именно поэтому имя Туле носило загадочное общество Thule Gesellschaft, созданное по образцу масонских лож в Мюнхене в июне 1918 года. Основал его оккультист барон Рудольф фон Зеботтендорф (он же Эрвин Торре, а на самом деле Адам Альфред Рудольф Глауэр). Он привлек в общество двести пятьдесят человек в Мюнхене и еще полторы тысячи по всей Баварии. В списках были университетские преподаватели, юристы, врачи, журналисты, писатели и поэты, армейские офицеры.

Изначально общество Туле создавалось как оккультное, и его доктрины представляли собой развитие идей Елены Блаватской и Гвидо фон Листа. Эта организация занималась изучением и популяризацией древнегерманской культуры, и основной темой ее исследований было происхождение арийской расы. Идеология общества опиралась на концепцию расового превосходства арийцев. Естественно, его члены лелеяли пангерманскую мечту о новом могущественном германском рейхе. Девизом общества Туле были следующие слова: «Gedenke, dass Du ein Deutscher bist. Halte dein Blut rein!» («Помни, что ты немец. Держи свою кровь в чистоте!»)

Подобно другим тайным организациям Германии, общество Туле использовало магические символы, а также практиковало сложные мистические ритуалы. Аппартаменты, которые орден занимал в фешенебельном отеле «Vierjahreszeiten», были украшены эмблемой, изображающей длинный кинжал и колесо свастики. Однако, судя по всему, деятельность общества носила скорее политический, чем оккультный характер.

Известно, что после Веймарской революции 1918 года поклонники арийских древностей стали пятой колонной в армейских подразделениях. Они вели агитационную работу, стараясь привлечь к себе как можно больше противников режима. Помимо солдат, члены общества Туле интересовались представителями рабочего класса и контактировали с основателем Немецкой рабочей партии Антоном Дрекслером.

Орден фон Зеботтендорфа не был мирным. Он запасал оружие и даже создал организацию «Kampfbund Thule» («Военный союз Туле») для борьбы с властями Баварской Советской Республики.

Сам Рудольф фон Зеботтендорф покинул общество Туле после того, как имена нескольких его членов стали известны правительству Баварской Советской Республики и этих «оккультистов» казнили. Он уехал в Швейцарию, а затем в Турцию, а в Германию вернулся только в 1933 году, когда у власти уже был Гитлер. На родине фон Зеботтендорф выпустил книгу «Bevor Hitler kam: Urkundlich aus der Frühzeit der Nationalsozialistischen Bewegung» («До прихода Гитлера: документы раннего периода национал-социалистического движения»), в которой рассказывал о деятельности ордена в Баварии во время войны и Веймарской революции. Он настаивал на том, что его организация одной из первых поддержала Гитлера в борьбе за власть. В ряды сторонников фюрера кроме самого общества Туле входили Немецкий рабочий союз, основанный членом Туле Карлом Харрером, и Немецкая социалистическая партия во главе с Гансом Георгом Грассингером. Из этих трех организаций, по словам Зеботтендорфа, Гитлер и создал Национал-социалистическую рабочую партию. Книга вызвала крайнее недовольство Гитлера и была запрещена. «Барона» арестовали, но ему удалось бежать, и в 1934 году он вернулся в Турцию. В 1942–1945 годах фон Зеботтендорф жил в Стамбуле и, по-видимому, работал на немецкую военную разведку абвер. По одной версии, он покончил с собой в 194-м, прыгнув в Босфор. Но есть предположение, что на самом деле фон Зеботтендорф умер только в 19 0-х годах. Согласно этой гипотезе, он был двойным агентом. Его самоубийство инсценировала турецкая разведка, а мнимый покойник уехал в Египет.

А как же общество Туле, оставшееся без главаря? Некоторые исследователи утверждают, что после прихода Гитлера к власти оно попало в список запрещенных. Однако, по другим сведениям, при Гитлере общество функционировало как отдельное подразделение СС и оказалось, что Туле причастно к созданию секретного оружия и летательных аппаратов. Также сторонники этой гипотезы утверждают, что именно члены общества Туле учили Гитлера ораторскому искусству и, более того, поведали фюреру некие магические секреты, которые помогли ему добиться успеха. В любом случае, идеология Третьего рейха использовала разработки общества Туле. Известно также, что после Веймарской революции к организации были причастны будущие нацистские вожди Рудольф Гесс и Альфред Розенберг.

 

Загадки древнеримских мореходов

При Александре Македонском границы греческого мира расширились до невероятных пределов – его империя простиралась от Фракии и Иллирии на западе до земель нынешних Узбекистана и Афганистана, пограничья современных Индии и Пакистана на востоке. На юге государство включало Древний Египет и часть современной Ливии, а на севере тянулось вдоль южного берега Черного моря к Кавказским горам и далее вдоль южной оконечности Каспийского моря. Но огромная империя распалась после смерти Александра Македонского. А в это время постепенно набирал силы Рим, и во II веке до н. э., после гибели Карфагена, он вышел на первое место среди государств Средиземноморья. Римские корабли захватывали все новые и новые форпосты и контролировали все больше морских торговых путей. Морем возили в Рим зерно из Египта и Северного Причерноморья, кожи из Малой

Азии, рабов из Африки и множество других товаров из разных стран. Великолепный флот позволил Цезарю захватить Галлию и высадиться в Британии. Римские легионы на кораблях прибыли в Александрию, чтобы вмешаться в династическую борьбу Птолемеев, и отныне Рим контролировал Египет. Римские суда выходили и в открытый океан – на просторы Атлантики в районе западноафриканского побережья и к северу от Гибралтара. Как же далеко плавали римские суда? В трудах римских историков есть сообщения об островах, затерянных в океане западнее «Геркулесовых Столпов». Но может быть, римляне знали о них от греков или финикийцев?

В 1964 году на одном из Канарских островов, а точнее, на прибрежном мелководье близ островка Грасьоса, была обнаружена хорошо сохранившаяся античная амфора. Историкам известно, что такими амфорами (так называемыми амфорами «финикийского» типа) пользовались только на римских военных судах во II–III веках – по-видимому, на Грасьосе побывало одно из них. Следовательно, римские мореплаватели знали о Канарских островах и периодически плавали к ним? Но ведь речь идет о военном, а не торговом корабле. Что же он делал на Канарах, ведь военные корабли вообще гораздо хуже приспособлены к далеким путешествиям, чем торговые. Может быть, это случайность? Например, судно прибило к незнакомому берегу бурей?

Есть и другие, более загадочные находки. В 1933 году молодой мексиканский археолог Хосе Гарсиа Пайон производил раскопки индейского поселения Калиштлахуака в долине Мехико. Под тремя непотревоженными слоями глинобитных полов одного из зданий он обнаружил несколько погребений ацтекского времени. В них были глиняные расписные кувшины и чаши, украшения из раковин и горного хрусталя, золотые пластины, фигурка оцелота, наконечники копий из кремня и обсидиана и еще множество предметов, порадовавших ученого. Но то были обычные, «нормальные» находки, которых следовало ожидать, и вдруг его внимание привлекла совершенно странная статуэтка – терракотовая, изображавшая бородатого человека в конической шапке. Ничего общего с традиционной индейской скульптурой она не имела. «В течение многих лет, – вспоминает Гарсиа Пайон, – головка хранилась у меня, и я иногда показывал ее знакомым как некий курьез». Только через четверть века европейские ученые помогли установить, что статуэтка из Калиштлахуаки – римская и относится к хорошо известному типу, такие делали во II веке нашей эры.

Как же она оказалась в ацтекском захоронении XIII–XV веков? То, что статуэтка пережила столетия, еще можно объяснить: вероятно, ее, как ценную вещь, бережно хранили и передавали из поколения в поколение, пока в конце концов она не оказалась в гробнице знатного ацтека. Но как она попала в Мексику? Может быть, какой-то римский корабль пересек океан и добрался до берегов Америки?

Ученые не сомневаются, что статуэтка подлинная. Более того, этот предмет придает относительную достоверность другим случайным находкам античных вещей в различных районах Мексики. Среди них головка эллинистической статуэтки из Керетаро, обломок позднеримской терракоты из области Уастека и еще одной римской фигурки из Северной Мексики, которая хранится в музее Чикаго.

 

Кто такие викинги?

В наши дни мы называем викингами средневековых мореплавателей, уроженцев тех земель, где находятся современные Норвегия, Дания и Швеция.

Происхождение слова «викинг» – загадка для ученых. Самая ранняя версия связывает его с областью Вик (Viken) в юго-восточной части Норвегии. Якобы когда-то «викинг» означало «человек из Вика», а впоследствии это название распространилось на других скандинавов. Тем не менее, в Средние века жителей Вика именовали отнюдь не викингами, а vikverjar или vestfaldingI (от Вестфолля, исторической провинции в области Вик).

Согласно другой теории, слово «викинг» восходит к древнеанглийскому wic. Здесь мы видим тот же корень, что и в латинском слове vicus. Так называли торговый пункт, город или укрепленный лагерь. В то же время в Англии XI века викингов называли аскеманнами – людьми, плывущими на ясенях (ascs), поскольку из ясеня была обшивка их судов.

Если верить шведскому ученому Ф. Аскебергу, существительное «викинг» произошло от глагола vikja – «поворачивать», «отклоняться», то есть викинг – это воин или пират, который покинул дом и отправился в поход за добычей. И действительно, викинг из исландских саг – пират.

Еще одна гипотеза, которая имеет много сторонников по сей день, связывает слово «викинг» с vi’k (бухта, залив). Но противники этой гипотезы указывают на несоответствие: в заливах и бухтах бывали и мирные купцы, но, в отличие от разбойников, викингами их никто не называл.

В Испании викинги были известны как «мадхус», что означает «языческие чудовища». В Ирландии их звали финнгаллами («светлыми чужеземцами»), если имели в виду норвежцев, или же дубгаллами («темными чужеземцами»), когда речь шла о датчанах. Французы же именовали неустрашимых морских разбойников «людьми с севера» – норсманнами или нортманнами. Но как бы их ни называли, повсюду в Западной Европе викинги заслужили недобрую славу.

Непобедимые драконы и берсерки-оборотни

«Послал всемогущий Бог толпы свирепых язычников – данов, норвегов, готов и свеев; они опустошают грешную землю Англии от одного берега до другого, убивают народ и скот и не щадят ни женщин, ни детей», – так написано в одной из англосаксонских хроник. Несчастья начались на английской земле с 793 года, когда викинги напали на остров Линдисфарне и разграбили монастырь Святого Кутберта.

В 83–86 годах от викингов не было спасения – они опустошали южные и восточные берега Англии. Случалось, к берегу одновременно подходили до 3 0 датских судов-драккаров. Корнуэлл, Эксетер, Винчестер, Кентербери и даже Лондон страдали от их набегов. Но до 851 года ситуация все же была терпимой – викинги не зимовали в Англии. Поздней осенью, отягощенные добычей, они отправлялись домой.

Надо сказать, что довольно долгое время не решались «свирепые язычники» и отходить далеко от берега – поначалу они пробирались в глубь острова всего километров на пятнадцать. Но храбрые и кровожадные викинги наводили на англичан такой ужас, что те сами давали захватчикам все шансы на успех – казалось, викингам нет смысла сопротивляться. К тому же корабли морских разбойников появлялись на горизонте внезапно и молниеносно достигали берега.

Как же выглядели знаменитые драккары, и почему их так называют? Впервые они упоминаются в «Германии» Тацита. Речь идет о ладьях предков викингов, имевших необычную форму. Есть описание драккаров и у араба Ибн-Фадлана. Изображения знаменитых судов сохранились на гобелене королевы Матильды – супруги Вильгельма Завоевателя. Однако увидеть морское «чудище» живьем удалось лишь в 1862 году, когда проводили раскопки в болотах под Шлезвигом. Нос и корма судна были одинаковыми – эта удивительная конструкция позволяла викингам идти на веслах в любом направлении, не разворачиваясь. Еще несколько кораблей обнаружили чуть позже. Среди них самыми знаменитыми находками считаются драккары из Гокстада (1880) и Усеберга (1904).

Ученые реконструировали скандинавские суда. Они установили, что драккары имели киль, к которому крепились шпангоуты, выполненные из одного дерева. Обшивка драккара выполнялась внакрой. Ее прикрепляли к шпангоутам при помощи штырей, а доски соединяли друг с другом железными гвоздями. Чтобы уплотнить швы между досками, викинги использовали своеобразную прокладку – пропитанный смолой шнур из свиной щетины или коровьего волоса, скрученный в три нитки. В верхней части обшивки средневековые корабельщики делали уключины.

Корабли викингов достигали 30–40 метров в длину и ходили под парусом. Единственный парус – в красную и белую полоску – чаще всего делали из шерсти. Управляли драккаром не с помощью руля. Его заменяло огромное весло. Всего весел было от 60 до 120.

Драккаром судно называлось потому, что его нос украшала резная фигура дракона. Норвежское слово «Drakkar» происходит от древнескандинавских Drage – «дракон» и Kar – «корабль». Разинутая пасть дракона устрашала противников, а когда викинги возвращались домой, они снимали голову чудовища, чтобы не напугать добрых духов своей земли.

Ужас вселяло и «знамя ворона» – треугольный стяг с изображением черной птицы, вызывавшей у врагов вполне понятные ассоциации. В скандинавской мифологии пара воронов, которых звали Хугин и Мунин, почиталась как птицы Одина. Хугин (по-древнеисландски это означает «думающий») и Мунин (с древнеисландского «помнящий») летают по всему миру Мидгарду и сообщают Одину о происходящем. Однако ворон не только мудрая птица, он клюет трупы. Знамя ворона поднимали во время набегов. Под ним, например, сражался доблестный правитель Дании, Англии и Норвегии Кнуд Великий. Если знамя весело трепетало на ветру, это считалось доброй приметой: значит, победа обеспечена. Независимо от того, что изображалось на флаге, под которым шел драккар, его вышивала лично жена или сестра предводителя викингов.

Суда викингов были очень быстроходными: 1200 км, которые отделяют Англию от Исландии, скандинавы покрывали всего за 9 суток. Искусные мореходы учитывали характер облачности и силу волн, ориентировались по солнцу, луне и звездам, следили за птицами. На побережье они устанавливали маяки, которые Адам Бременский называл «горном вулкана».

Кроме драккаров, викинги строили и торговые корабли. Чем же торговали средневековые скандинавы?

Драккар на гобелене из Байе

Оружием, пушниной, шкурами и кожей, рыбой, китовым усом и моржовой костью, медом и воском, а также, что называется, всякой всячиной: деревянными и костяными гребешками, серебряными копоушками, краской для глаз. И, конечно, рабами. Торговые суда назывались когги, кнарры и шняки. Корпуса коггов были круглыми. Такой тип кораблей знали еще фризы. Во время отлива днища коггов опускались на дно и суда было легко разгрузить, а когда начинался прилив, хитроумные ладьи сами всплывали наверх.

Кнарры были большими торговыми судами, шняки – маленькими и мало чем отличались от военных кораблей. Их бак и квартердек зачастую использовали как боевые площадки – если нападали враги, то «мирные торговцы» принимали бой. Викинги нередко брали в плавание кузнечные инструменты и наковальни – это позволяло чинить оружие в походных условиях.

Настоящие морские сражения викингов бывали весьма масштабны: так, в битве в Хьерунгавоге в Норвегии участвовало 400 кораблей. В бою драккары подходили бортами друг к другу и сцеплялись с помощью абордажных крючьев. Воины дрались на палубах, и битва продолжалась до тех пор, пока большая часть команды одного из кораблей не погибнет: сдаваться в плен было не принято. Драккар побежденных доставался победителям, и такой бой викинги цинично называли «чисткой корабля».

На суше викинги проявляли не меньшую храбрость, чем на море. Их традиционным оружием были меч, секира, лук со стрелами, копье и щит. Что же можно сказать о доспехах средневековых скандинавов? Кинематографический образ викинга – бородатый полуодетый мужик в рогатом шлеме. А как было на самом деле? Викинги носили короткую тунику, облегающие штаны и плащ, который закрепляли фибулой на правом плече – такая одежда не стесняла движений и давала возможность моментально обнажить меч. Обувь – башмаки из мягкой кожи – викинги завязывали на икрах ремнями. Археолог Анника Ларссон из Уппсальского университета, изучая фрагменты тканей, найденных при раскопках древнего города викингов Бирка, сделала удивительное открытие: «Среди одежды викингов часто встречается красный шелк, легкие развевающиеся банты, много блесток, разных украшений», – заявила она. Если верить Ларссон, изначально викинги носили жизнерадостную одежду и пестротой наряда напоминали современных хиппи. По мнению исследовательницы, строгим и аскетичным костюм викингов стал лишь под влиянием христианских миссионеров, которые впервые появились в Швеции в 829 году.

Конечно, скандинавы защищали тело кольчугой. В боевых походах они носили бирни – защитные кольчужные рубахи, сделанные из тысяч переплетенных колец. Но позволить себе такую роскошь мог далеко не каждый. Бирни считались огромной ценностью и даже передавались по наследству. Простые же викинги, идя в бой, надевали кожаные подбитые куртки, в которые зачастую просто вшивались металлические пластины. Руки воинов предохраняли наручи – кожаные или с металлическими пластинами. И удивительно, но факт: викинги не носили рогатых шлемов.

На самом деле шлемы викингов были совсем другими: либо с закругленной верхушкой и щитками для защиты носа и глаз, либо с верхушкой, заостренной в виде гребня. Шлемы с гребнем обычно называют «шлемами вендельского типа». Это наследие вендельской культуры, которая предшествовала эпохе викингов – она датируется 400–600 годами. Многие простые воины и вовсе носили не металлические, а кожаные шлемы. Накладные планки, щитки, надбровья скандинавов украшали чеканки из бронзы или серебра. Конечно, это были не просто украшения, а магические изображения, защищавшие воина.

Так откуда же взялись пресловутые рога? Изображение рогатого шлема действительно имеется – его обнаружили на Осебергском корабле IX века. Такие шлемы на самом деле относятся к бронзовому веку (1500– 00 годы до н. э.). Они служили головными уборами жрецов. Исследователи полагают, что викинги тоже вполне могли использовать их в ритуальных целях, но воевать в рогатом шлеме невозможно – его легко сбить, лишь немного задев при ударе.

Сейчас бытует мнение, что миф о «рогатых» викингах появился во многом благодаря католической церкви. Поскольку викинги долго сопротивлялись принятию христианства и вдобавок часто нападали на церкви и монастыри, христиане их ненавидели, считали «дьявольским отродьем» и, вполне естественно, увенчали их головы рогами. Эта идеологически обоснованная ложь и утвердилась потом в общественном сознании.

Щиты викинги, как правило, делали из дерева. Обычно их красили в яркие цвета – чаще всего в красный, который символизировал власть (или кровь?). Конечно, и здесь не обошлось без магии – различные узоры и рисунки на щитах должны были уберечь воина от поражения. Щиты носили на спине. Когда начинался бой, викинги закрывались щитами, выстраивая непробиваемую стену. А поднятые вверх щиты считались знаком мира.

К оружию и доспехам викинги относились как к живым существам, давая им прозвища, зачастую не менее славные и известные, чем имена их обладателей. Так, например, кольчуга могла зваться Одеждой Одина, шлем – Вепрем Войны, топор – Грызущим Рану Волком, копье – Жалящей Гадюкой, а меч мог носить имя Пламя Битвы или Рвущий Кольчуги.

Но не только мечи, копья и луки даровали бесстрашным викингам многочисленные победы. Скальды – скандинавские поэты и певцы – повествовали о тех, кого «не кусала сталь». Речь идет о берсерках. Из дошедших до нас источников самый ранний – это песня Торбьерна Хорнклови о победе Харальда Прекрасноволосого в битве при Хафсфьорде, которая предположительно произошла в 872 году. «Берсерки, – говорится в ней, – облаченные в медвежьи шкуры, рычали, потрясали мечами, кусали в ярости край своего щита и бросались на своих врагов. Они были одержимы и не чувствовали боли, даже если их поражало копье. Когда битва была выиграна, воины падали без сил и погружались в глубокий сон».

Слово «берсерк» происходит от старонорвежского berserkr и переводится как «медвежья шкура» (корень ber – означает «медведь», в то время как – serkr – это «шкура»). Согласно поверьям, во время сражения берсерки сами превращались в медведей.

Именно берсерки составляли передовой отряд, который начинал бой. Одним своим видом они наводили ужас на врагов. Но долго сражаться они не могли – боевой транс проходил быстро, поэтому, смяв ряды врагов и заложив основу общей победы, они покидали поле брани, предоставив обычным бойцам завершить разгром противника.

Берсерки были воинами, посвятившими себя Одину – верховному богу скандинавов, к которому отправляются души героев, павших в бою. Согласно верованиям, они попадали в Вальгаллу – загробное жилище убитых воинов. Там покойные пируют, пьют неиссякающее медовое молоко козы Хейдрун и едят неиссякающее мясо вепря Сэхримнира. Вместо огня Вальгалла освещается блестящими мечами, а павшим воинам и Одину прислуживают девы-воительницы – валькирии. Один – покровитель берсерков – и помогал берсеркам в бою. Скальд (он же историограф) Снорри Стурлусон в «Круге земном» пишет: «Один умел делать так, что в битве его враги слепли или глохли, или их охватывал страх, или их мечи становились не острее, чем палки, а его люди шли в бой без доспехов и были словно бешеные собаки и волки, кусали щиты и сравнивались силой с медведями и быками. Они убивали людей, и их было не взять ни огнем, ни железом. Это называется впасть в ярость берсерка».

Современные ученые не сомневаются в реальности берсерков, но вопрос о том, как же они достигали экстаза, и сегодня остается открытым. Одни исследователи полагают, что берсерками становились люди с подвижной психикой, невротики или психопаты, которые во время сражений приходили в крайнее возбуждение. Оно-то и позволяло берсеркам проявлять качества, не свойственные человеку в обычном состоянии: обостренную реакцию, расширенное периферическое зрение, нечувствительность к боли. Сражаясь, берсерк шестым чувством угадывал летящие в него стрелы и копья, предвидел, откуда последуют удары мечей и топоров, а следовательно, мог прикрыться щитом или уклониться. Возможно, берсерки были представителями особой касты профессиональных воинов, которых готовили к боям с детских лет, посвящая не только в тонкости воинского мастерства, но и обучая искусству входить в транс, который обострял все чувства и активизировал скрытые возможности организма. Однако многие исследователи предполагают, что экстаз берсерков имел более прозаические причины. Они могли пользоваться какими-то психотропными средствами – например, отваром из ядовитых грибов. У многих народов известно «оборотничество», наступавшее в результате болезни или приема специальных препаратов – человек отождествлял себя со зверем и даже копировал некоторые черты его поведения.

Скандинавских оборотней боялись даже их товарищи. Сыновья датского конунга Кнуда – берсерки – даже плавали на отдельном драккаре, так как другие викинги опасались их. Эти уникальные воины могли пригодиться только в бою, а к мирной жизни они приспособлены не были. Берсерки представляли опасность для общества, и как только скандинавы стали переходить к более спокойной жизни, берсерки оказались не у дел. И поэтому с конца XI века саги называют берсерков не героями, а грабителями и злодеями, которым объявлена война. В начале XII века в скандинавских странах даже существовали особые законы, направленные на борьбу с берсерками. Их изгоняли или убивали без жалости. Суеверный страх побуждал убивать берсерков почти как вампиров – деревянными кольями, поскольку для железа они неуязвимы. Немногие из воинов Одина приспособились к новой жизни. Им полагалось принять христианство – считалось, что вера в нового Бога избавит их от боевого безумия. Часть бывшей воинской элиты даже бежала в чужие края.

Но в IX–XI веках, когда викинги на быстроходных драккарах наводили ужас на народы Европы, берсерки еще были в чести. Казалось, что перед ними не может устоять никто. Крупные города, городки и деревни скандинавы опустошали в считаные дни. Ни одной приморской стране не было пощады от «свирепых язычников». В 30–50 годы IX века норвежцы напали на Ирландию. Согласно древним ирландским хроникам, в 832 году Тургейс захватил сначала Ольстер, а потом чуть ли не всю Ирландию и стал ее королем. В 84 году ирландцам наконец удалось избавиться от ненавистного правителя – Тургейс был убит. И тем не менее Ирландия осталась добычей норвежцев. Викинги сражались за нее между собой – данам остров тоже казался лакомым кусочком. В какой-то момент данам удалось договориться с ирландцами, но в 8 3 году норвежец Олав Белый захватил Дублин и создал на этих землях собственное государство, которое существовало более двухсот лет. Так Дублин стал плацдармом, с которого норвежцы продвигались дальше, в западные области Англии.

Но даны решили взять реванш и осенью 86 года, если верить сагам, высадились на восточном побережье Англии. Отважных викингов вели Ивар Бескостный и Хальвдан – сыновья легендарного Рагнара Лодброка, а отца этого отпрыска рода Инглингов звали, в свою очередь, Сигурдом Кольцом. Время не сохранило достоверных сведений о том, действительно ли жил на земле такой человек, но саги рассказывают о том, что свое прозвище (Рагнар Волосатые Штаны) знаменитый военный вождь получил благодаря экзотическому амулету – штанам, которые собственноручно сшила его жена. Есть и другая легендарная версия: в детстве он упал в змеиное логово, но остался цел благодаря тому, что змеи не прокусили надетые на него кожаные «брюки». Однако змеи все-таки погубили конунга: в 86 году он во главе со своим войском вторгся в Нортумбрию, но король Элла II победил его и бросил в змеиный колодец. Сыновья Рагнара отомстили за отца: 21 марта 867 года датские воины в битве одолели англичан, король Элла II попал в плен и был предан мучительной казни. Ему рассекли ребра на спине, развели их в стороны наподобие крыльев и вытащили наружу легкие. Большинство историков ставит эту жуткую историю под сомнение: скорее всего, такой казни не существовало – так выглядело ритуальное глумление над трупами врагов. Но как бы там ни было, Западная Англия оказалась под властью норвежских викингов, а Восточная – датских.

Датчане продержались до 871 года, пока к власти не пришел Альфред Великий – первый из королей Уэссекса, который использовал в официальных документах титул «король Англии». Все гениальное просто: после долгих лет безуспешной борьбы с викингами Альфред понял, что скандинавы предпочитают морские сражения, и повелел отстроить крепости. В 878 году он выиграл крупное сражение на суше и изгнал чужеземцев из Уэссекса. Вождь датчан Гутрум был крещен. Однако захватчики остались на землях Англии, и к концу IX века на карте существовала «Область датского права» – Денло. Лишь в Х столетии она покорилась власти английских королей. Но в 1013 году в правление Этельреда Нерешительного, чье имя говорит само за себя, в Англию вторглось войско датчанина Свейна Вилобородого (Норвегия к этому времени уже была под властью данов). Вилобородым Свейна называли отнюдь не из-за формы бороды: напоминали вилы его усы. Свейн быстро захватил английские города и селения, и лишь у стен Лондона датчане понесли тяжелые потери. Но и Лондон в конце концов капитулировал: викинги окружили его, Этельред сбежал в Нормандию, и национальное собрание – витенагемот – провозгласило Свейна королем. Всего через недель он умер, и власть наследовал его сын Кнут, который сумел удержать страну в повиновении. Однако в 1036 году после смерти Кнута трон достался внуку Свейна. Новый король – Хардакнут вызвал всеобщее неодобрение своей непомерной жадностью. Он обложил англосаксов такими податями, что вынудил многих бежать в леса. Отношения побежденных и победителей накалились до предела, но в 1042 году во время пира по случаю женитьбы знаменосца Хардакнут поднял кубок за здоровье новобрачных, сделал глоток и упал замертво. Англосаксы были спасены, и власть вернулась к старой англосаксонской династии: королем стал сын Этельреда Нерешительного Эдуард Исповедник. А в 1066 году Англию захватит Вильгельм Завоеватель – потомок датчанина Хрольва Пешехода, основавшего герцогство Нормандия во Франции, на земли которой скандинавы впервые попали в IХ веке, еще в правление Карла Великого. «Предвижу, сколько зла наделают эти люди моим преемникам и их подданным», – сказал могущественный император – и не ошибся. После его смерти государство распалось и правители погрязли в междоусобицах. Противостоять «драконам» уже никто не мог, и викинги вошли в Сену и Луару. Они разорили Руан, ограбили знаменитые монастыри, убили монахов, а простых людей, попавших в плен, обратили в рабов.

Бронзовая пластинка XIII в. с изображением воина-берсерка

Французские хроники повествуют, что около 8 0 года викинги во главе с Хастингсом подошли к стенам Нанта. Они покорили его и предали огню. Вблизи павшего Нанта победители разбили лагерь и оттуда совершали набеги на города и монастыри по всей Франции. Лишь ненадолго викинги уплыли в Испанию, но, потерпев там фиаско, вернулись обратно и напали на Париж. Они разграбили город, а король Карл Лысый бежал в монастырь Сен-Дени. Скандинавы не знали пощады, но им мешал непривычный климат Франции. Захватчиков сразили жара и фрукты, которые они по неведению ели зелеными. Измученные викинги потребовали, чтобы король выплатил им дань и, получив немалую сумму серебром, наконец убрались вон. Но ненадолго…

Вскоре в Северную Францию явился изгнанный из Норвегии Хрольв Пешеход, или Роллон, сын Рогнвальда. На берегу моря Хрольв поклялся, что он умрет или станет властелином любой земли, которую сможет завоевать. Он сражался храбро, и в 912 году по договору в Сент-Клере французский король Карл Простоватый уступил ему часть Нейстрии, между рекой Эпт и морем. Так появилось герцогство Нормандия, то есть страна норманнов. Решительный Хрольв был все же слабее Карла, и тот поставил ему условие: признать себя вассалом короля и принять христианство. Хрольв крестился и получил бонус – руку дочери Карла Гизелы. Потом викинг взял в жены Поупу, дочь другого короля – Эда, которому наследовал Карл Простоватый. Она стала его второй женой – после смерти Гизелы. Хрольв раздавал земли своим соратникам, число которых росло, поскольку с севера прибывали все новые и новые отряды. Многие норманны принимали христианство по примеру своего правителя. Потомки викингов быстро усвоили французский язык, но кровь воинственных предков еще долго давала о себе знать – об этом свидетельствует история средневековой Европы.

Уже в IХ веке Франция стала плацдармом, с которого викингам удобно было продвигаться дальше на юг. Около 860 года под предводительством Хастингса они пытались завоевать Рим. Однако до Вечного города викинги не добрались, приняв за него Лункс. Жители Лункса были прекрасно вооружены, а сам город укреплен. Увидев, что взять крепость силой тяжело, Хастингс пошел на хитрость. Он отправил в Лункс посла, которому приказал обмануть епископа и графа – владельца замка: дескать, его повелитель умирает и просит горожан продать чужестранцам еду и пиво. А главное, он хочет стать перед смертью христианином. Коварного Хастингса действительно принесли на щите в городскую церковь, где епископ крестил его. На следующий день в город вновь прибыли послы: теперь они просили похоронить Хастингса в церковной земле и сулили за это богатые дары.

Доверчивый епископ дал согласие и погубил Лункс: мнимого покойника сопровождали все викинги – должны же они проститься со своим вождем! Тот возлежал на носилках в полном боевом вооружении, но и это не смутило епископа – ведь при жизни Хастингс был воином. Похоронная процессия в сопровождении первых лиц города направилась в храм, где епископ отпел авантюриста. Когда «тело» стали опускать в могилу, Хастингс вскочил с носилок. «Хладный труп» зарубил и епископа, и графа. Викинги захватили Лункс. Но ведь Хастингс хотел покорить Рим! Корабли, груженные добычей, снова отправились в путь, однако в Рим викинги так и не попали – их остановила сильная буря. Спасая свою жизнь, разбойники бросали за борт награбленное. Даже рабынь они сочли балластом, и красавиц поглотила морская пучина.

Поход Хастингса окончился бесславно, но через двести лет скандинавы уже хозяйничали в Италии. Сначала в 1016 году небольшой отряд норманнов-пилигримов, возвращавшихся из Святой земли, помог князю Салернскому победить сарацинов. Итальянцы подивились храбрости викингов и стали приглашать их к себе на службу. Скандинавы «вписались» в итальянский пейзаж и даже основали маленькое норманнское владение. А в 1046 году на Апеннинский полуостров прибыл норманн Роберт Гюискар. Со старофранцузского прозвище Роберта переводится как Хитрый или Лукавый. «Его прозвали Гюискар, ибо в лукавстве не могли сравниться с ним ни мудрый Цицерон, ни хитрый Улисс», – писал о Роберте его биограф, хронист норманнов Вильгельм из Апулии. Шестой сын Танкреда Готвильского, он последовал в Италию за своими старшими братьями. В 1050–1053 годах Роберт пребывал в Калабрии, где норманны воевали с византийцами и, кроме того, под командованием Хитрого грабили монастыри и мирных обывателей. Соплеменники уважали Роберта и после смерти его брата Гумфреда, обойдя законного наследника – сына Гумфреда, провозгласили Гюискара графом Апулии. Более того, за ежегодную дань и обещание помощи папа Николай II признал Роберта герцогом. Папа утвердил за ним как за вассалом святого престола власть над странами Южной Италии, которые он уже покорил и которые в будущем еще покорит. Гюискар завоевал всю Апулию и Калабрию, а в 1071 году пал Бари – последнее убежище византийского владычества. Брат Роберта тем временем отнял Сицилию у сарацин. Могущество Роберта пугало нового папу – Григория VII. В 1074 году он отлучил Гюискара от церкви, но в 1080-м помирился с ним в поисках защиты от императора Генриха IV. Сняв с него отлучение, папа отдал Роберту в лен все его владения, в том числе вновь занятые им Салерно и Амальфи. В 1081 году несгибаемый Роберт отправился в поход против Византийской империи. Он победил Алексея Комнина при Дураццо и дошел до Салоник. Папе он отплатил добром: в 1084 году Роберт взял Рим, разграбил его и освободил Григория VII, которого император Генрих IV заключил в замок Святого Ангела. Вместе с папой Гюискар удалился в Салерно и снова начал войну с Византийской империей. Роберт разбил соединенный византийско-венецианский флот при Корфу и отправился в Ионическое море, но умер на острове Кефалении. Владения Гюискара разделили между собой его сыновья: Богемунд получил Тарент, а тезка отца Роберт – Апулию. В 1127 году Апулия объединилась с Сицилией, и норманнская династия правила Сицилийским королевством до 90-х годов XII века. Да и в жилах сменившей ее династии Гогенштауфенов тоже текла норманнская кровь.

Потомками скандинавов – варягов – считали себя и Рюриковичи. Но вопрос о том, кто такие варяги, до сих пор открыт.

Князья земли русской?

Первые упоминания о варанках, верингах или варангах (слова, созвучные русскому «варяг») относятся к XI веку. Так около 1029 года знаменитый ученый из Хорезма Аль-Бируни писал: «От океана отделяется большой залив на севере у саклабов и простирается близко к земле булгар, страны мусульман; они знают его как море варанков, а это народ на его берегу». В исландских сагах встречается слово vaeringjar – так называли скандинавских воинов, которые служили византийскому императору. Как мы помним, викинги воевали с Византийской империей, но потрясающая сила и храбрость служила им великолепной рекламой, и те же византийцы охотно нанимали воинов-северян. О «варангах» пишет и византийский хронист второй половины XI века Скилица: в 1034 году их отряд сражался в Малой Азии.

В правовом кодексе Руси – «Русской правде», относящейся ко времени правления Ярослава Мудрого (1019–1054), определен статус неких «варягов». Современные исследователи чаще всего отождествляют их со скандинавскими викингами. Однако есть и другие версии этнической принадлежности варягов: они могли быть финнами, немцами-пруссами, балтийскими славянами или выходцами из Южного Приильменья. Ученые не имеют единого мнения как о происхождении самих варягов, так и их названия. Но самое больное место – легендарное призвание варяжских князей на Русь.

Существует так называемая «норманнская теория», сторонники которой считают скандинавов основателями первых государств восточных славян – Новгородской, а затем Киевской Руси. Они ссылаются на летописи, где говорится, что племена восточных славян (кривичи и ильменские словене) и финно-угров (весь и чудь) решили прекратить междоусобицы и в 862 году обратились к неким варягам-руси с предложением занять княжеский престол. Откуда именно призвали варягов, в летописях прямо не говорится, но известно, что они пришли «из-за моря», и «путь к варягам» лежал по Двине. Вот отрывок из «Повести временных лет»: «И сказали себе словене: “Поищем себе князя, который бы владел нами и судил по праву”. И пошли за море к варягам, к руси. Те варяги назывались русью, как другие называются шведы, а иные норманны и англы, а еще иные готландцы, – вот так и эти».

Из летописей известно, какие имена носили варяги-русь. Конечно, имена эти записаны так, как их произносили восточные славяне, но все же большинство ученых считают, что они имеют германское происхождение: Рюрик, Аскольд, Дир, Инегелд, Фарлаф, Веремуд, Рулав, Гуды, Руалд, Актеву, Труан, Лидул, Фост, Стемид и другие. В свою очередь, имена князя Игоря и его жены Ольги близки по звучанию к скандинавским Ингор и Хелга. А первые имена со славянскими или иными корнями встречаются лишь в списке договора 944 года.

Византийский император Константин Багрянородный – один из самых образованных людей своего времени, автор нескольких сочинений – сообщает, что славяне являются данниками росов, и, кроме того, приводит названия днепровских порогов на двух языках: росском и славянском. Росские названия пяти порогов имеют скандинавское происхождение, по крайней мере, по мнению норманистов.

Шведами называют руссов Бертинские анналы – летописный свод Сен-Бертенского монастыря на севере Франции, относящийся к IX веку.

Очень любопытно свидетельство Ибн-Фадлана – одного из немногих арабов, побывавших в Восточной Европе. В 921–922 годах он был секретарем посольства аббасидского халифа ал-Муктадира в Волжскую Булгарию. В своем отчете «Рисале», оформленном в виде путевых заметок, Ибн-Фадлан подробно описал обряд погребения знатного руса, очень похожий на скандинавский. Покойного сожгли в погребальной ладье, а затем возвели курган. Подобные захоронения действительно обнаружены под Ладогой и в Гнездово. Похоронные обычаи, безусловно, наименее подвержены изменениям. В любой культуре к ним относятся гораздо более серьезно, чем к другим, поскольку речь идет о ритуалах, которые обеспечивают усопшему благополучие на том свете, и в случае каких-либо экспериментов нет никакой возможности проверить, хорошо ли ему там.

Надо сказать, что подавляющее большинство арабских источников свидетельствует, что славяне и русы – народы разные.

Казалось бы, все понятно: русь-русы-росы не славяне, а скандинавы. Но с помощью средневековых источников можно доказать и обратное. Так, например, в той же «Повести временных лет» есть фрагмент, который противоречит тому, что мы привели выше: «… из тех же славян – и мы, русь… А славянский народ и русский един, от варягов ведь прозвались русью, а прежде были славяне; хоть и полянами назывались, но речь была славянской».

Еще один памятник IX века – «Житие Кирилла», написанное в Паннонии (Подунавье), повествует о том, как Кирилл приобрел в Корсуне «Евангелие» и «Псалтырь», написанные «русскими письменами», понять которые ему помог русин. Под «русскими письменами» здесь подразумевается одна из славянских азбук – глаголица.

Как мы видим, что средневековые источники не дают однозначного ответа на вопрос, какова же этническая принадлежность людей, которых призвали на княжение в 862 году. Но если даже и так, почему же эта проблема волнует умы уже более двухсот лет. Дело тут не только в том, что ученые жаждут узнать истину: норманнская теория имеет идеологическое значение. Сформулировал ее в XVIII веке немецкий историк в Российской академии наук – З. Байер и его последователи – Г. Миллер и А. Л. Шлецер. Конечно, русские тут же увидели в ней намек на отсталость славян и их неспособность образовать государство. Против немецкой «инсинуации» выступил

М. В. Ломоносов: он полагал, что Рюрик был родом из полабских славян. Нашелся другой ученый, который попробовал примирить русскую и немецкую точки зрения – В. Н. Татищев. Основываясь на Иоакимовской летописи, он утверждал, что варяг Рюрик происходил от норманнского князя, правящего в Финляндии, и дочери славянского старейшины Гостомысла. Однако позже норманнскую теорию принял автор «Истории государства Российского» Н. М. Карамзин, а вслед за ним другие русские историки XIX века. «Слово Vaere, Vara есть древнее готфское, – писал Карамзин, – и значит союз: толпы скандинавских витязей, отправляясь в Россию и Грецию искать счастья, могли именовать себя варягами в смысле союзников или товарищей». Но Карамзину противоречил писатель и ученый С. А. Гедеонов. Он считал, что русы были балтийскими славянами, а название «варяги» произошло от слова warang (меч, мечник, защитник), которое исследователь нашел в балтийско-славянском словаре древанского наречия.

Противником норманнской теории был также известный историк Д. И. Иловайский. Он считал летописный рассказ о призвании варягов легендарным, а имена князей и дружинников, так же как и названия днепровских порогов, скорее славянскими, чем скандинавскими. Иловайский предполагал, что племя русь имело южное происхождение и отождествлял русь с роксоланами, которых ошибочно считал славянами (современная наука говорит о сарматском происхождении роксолан).

В Советском Союзе к норманнской теории относились с подозрением. Основным аргументом против нее служила убежденность Энгельса в том, что «государство не может быть навязано извне». Поэтому советские историки должны были изо всех сил доказывать, что племя «русь» – славянское. Вот выдержка из публичной лекции доктора исторических наук Мавродина, которую тот читал во времена Сталина: «…тысячелетней давности предание о «призвании варягов» Рюрика, Синеуса и Трувора «из-за моря», которое давным-давно следовало сдать в архив вместе с преданием об Адаме, Еве и змие-искусителе, Всемирном потопе, Ное и его сыновьях, возрождается зарубежными буржуазными историками для того, чтобы послужить орудием в борьбе реакционных кругов с нашим мировоззрением, нашей идеологией…»

Тем не менее, далеко не все советские ученые – антинорманисты не верили в то, о чем писали. В это время появилось несколько довольно интересных гипотез, авторов которых никак нельзя назвать конъюнктурщиками, карьеристами или же просто трусами. Так, например, академик Б. А. Рыбаков отождествлял русов и славян, помещая первое древнеславянское государство, предшествовавшее Киевской Руси, в лесостепь Среднего Поднепровья.

В 1960-е годы ученые, которые были в душе норманистами, изобрели уловку: они считали, что призванные князья были скандинавами, но в то же время признавали, что и до Рюрика существовало некое славянское протогосударство во главе с русью. Предметом дискуссии стало местонахождение этого протогосударства, которое получило условное название «Русский каганат». Так, востоковед А. П. Новосельцев считал, что оно располагалось на севере, а археологи М. И. Артамонов и В. В. Седов помещали каганат на юге, в районе от Среднего Поднепровья до Дона. Норманизм в 1980-е годы вновь стал популярным, но следует заметить, что многие ученые придерживались его именно из соображений моды, а в моде тогда было научное диссидентство.

В наше время вопрос о норманнах на Руси остается открытым. Запреты сняты, и ученые спорят от всей души, но не стоит забывать о том, что норманнская теория была и остается лакомым кусочком для идеологов от науки. В качестве примера любопытной версии, высказанной не «идейным», а действительно грамотным исследователем, можно привести теорию профессора кафедры истории России Московского педагогического государственного университета А. Г. Кузьмина: «“Русы” – это славянизированные, но изначально неславянские племена, причем разного происхождения. При этом разные в этническом отношении «русы» участвовали в образовании Древнерусского государства в качестве господствующего слоя.

Известно, что в древних источниках само название народа с именем «русь» было различно – руги, роги, рутены, руйи, руяны, раны, рены, русь, русы, росы, росомоны, роксоланы. Оказалось, что и значение слова «русь» неоднозначно. В одном случае это слово переводят как «красный», «рыжий» (из кельтских языков). В другом случае – как «светлый» (из иранских языков).

В то же время слово «рус» очень древнее и существовало у разных индоевропейских народов, обозначая, как правило, господствующее племя или род. В раннем средневековье сохранилось три не связанных между собой народа, носившие имя «рус». Средневековые арабские авторы знают их как «три вида русов». Первые – это руги, происходившие от северных иллирийцев. Вторые – это рутены, возможно, кельтское племя. Третьи – это «русы-тюрки», сармато-аланы Русского каганата в степях Подонья».

Что же мы можем сказать в итоге? Кем были загадочные варяги-русь, о которых рассказывает «Повесть временных лет»? На самом деле никто не знает. Норманнская теория в наши дни скорее напоминает религию: можно верить, что Русское государство было основано скандинавами, а можно и не верить.

 

Неизведанные земли

Итак, викинги хозяйничали в Европе, и если Западную они покорили силой оружия, то в Европе Восточной скандинавы пролили гораздо меньше крови (правда, есть и печальные страницы истории, как, например, вторжение шведов в земли куршей, о котором говорится в житии Ансгара). На востоке викингов скорее интересовали речные торговые пути: в IX веке они освоили Волгу и наладили отношения с хазарами, в Х веке – Днепр, и теперь их главным торговым партнером стала могущественная Византийская империя. В Х – XI веках скандинавы вышли даже к Каспию. Где только ни побывали драконы морей! И не только чужие земли манили отважных воинов и торговцев. Интересовались они и землями «ничейными». Так около 860 года викинги открыли Исландию: независимо друг от друга у ее берегов побывали норвежец, Наддод и швед Гардар Сваварссон. Поскольку в родных краях скандинавам было тесно, другой норвежец по имени Равен Флоки направил туда свои стопы, чтобы основать колонию. Остров оказался неприветливым: «Ледяная земля», как назвали ее переселенцы. С трудом пережив суровую зиму, колонисты все же дождались теплой погоды. Леса, богатые дичью и живописные фьорды пришлись им по душе. Викинги потянулись в Исландию, и к 70-м годам X века там было около 50 тысяч колонистов.

Исландия – не единственный «необитаемый остров», который обнаружили скандинавы. Путешественники поневоле, они выходили в море снова и снова, даже не предполагая, что обретут бессмертную славу.

Кто открыл Гренландию?

На рубеже XV–XVI веков португальские мореходы братья Мигель и Гашпар Кортириалы на трех каравеллах отправились на поиски северо-западного пути в Азию. В один из дней они наткнулись на остров, лежащий на «пересечении» Северного Ледовитого и Атлантического океанов. Так европейцы открыли Гренландию… второй раз. А в 1721 году началась колонизация этого экзотического кусочка суши. Скандинавы, правда, на сей раз датчане, вновь осваивали земли, которые задолго до них открыли викинги. Кому же принадлежит слава первооткрывателя самого большого острова в мире?

Если верить сагам, это был норвежец Гунбьерн. Где-то между 870-ми и 920-ми годами он плыл в Исландию, но буря отбросила его на запад к небольшим островам у 6 °30′ с. ш. 36° з. д. За ними была высокая, покрытая снегом и льдом земля, к которой моряки не смогли подойти из-за тяжелых льдов. Сегодня высшая точка Арктики, которая расположена в Гренландии, названа в честь храброго морехода горой Гунбьерн.

Бронзовый викинг взирает на Тренхеймский фьорд

Около 980 года группа исландцев, плывя на запад, зимовала на шхерах, которые приняла за острова, открытые Гунбьерном. Вернувшись на родину, исландцы тоже рассказывали о большой земле за шхерами. А летом 982 года у здешних берегов уже маячила огненная шевелюра Эрика Торвальдсона, который вошел в историю под прозвищем Эрик Рыжий.

Эрик родился в Норвегии, но его отца – Торвальда – вместе с семьей изгнали оттуда за убийство. Так Эрик очутился в Исландии, но и оттуда ему пришлось убираться восвояси: на этот раз за два убийства изгнали его самого. Если верить источникам, гнев Эрика был справедлив: одной из жертв пал его сосед, не вернувший лодку, которую взял в долг. Второе преступление Эрик совершил из мести – он покарал викинга, убившего его рабов. Однако даже жестокие законы того времени самосуд не одобряли, и теперь рыжему буяну предстояло три года провести на чужбине. Эрик не унывал: он решил добраться до загадочной земли, которая в ясную погоду была видна с горных вершин западной Исландии. Эрик решил попытать счастья: он купил корабль, собрал ватагу друзей и ринулся навстречу приключениям. Он взял с собой семью и слуг. Даже свой скот Эрик погрузил на корабль. Остров, большая часть которого сегодня покрыта льдом, как ни странно, показался викингам пригодным для жизни. Толщина ледяного покрова достигает в некоторых местах трех километров, и поэтому только самые неприхотливые растения и животные способны выжить на границе земли и льда. Лета в здешних краях практически нет – оно заканчивается, так и не успев начаться, да и летние дни в Гренландии ненамного теплее зимних. Почему же этот остров так понравился Эрику и его спутникам? Почему же он получил столь абсурдное название – «Зеленая земля»? Дело в том, что в конце Х века климат Гренландии был гораздо мягче, чем в наши дни, и, обогнув южную оконечность острова, моряки высадились около Юлианехоб (Какорток), где вблизи фьордов зеленела трава и воздух был напоен ароматами цветов. Есть, правда, и другая версия: некоторые исследователи считают, что название «Гренландия» было в первую очередь рекламой – Эрик хотел привлечь сюда как можно больше поселенцев. Однако имя, которое этим землям дал Эрик, изначально относилось лишь к приветливым уголкам юго-западного побережья и распространилось на весь остров лишь в XV веке.

За те три года, которые Эрик должен был провести в Гренландии безвылазно, – таков был срок его изгнания – поселенцы обработали достаточно земли, чтобы прокормить себя, и развели скот. Они охотились на моржей, заготавливали жир, моржовую кость и бивни нарвалов.

Однажды, как повествует сказание, Эрик забрался на одну из прибрежных вершин и увидел на западе высокие горы. Современные исследователи предполагают, что это была Баффинова Земля: в ясный день ее можно увидеть за Девисовым проливом. Как считает канадский писатель Ф. Моуэт, Эрик был первым, кто пересек пролив и доплыл до Камберленда. Он исследовал все гористое восточное побережье этого полуострова и зашел в залив Камберленд.

Летом 983 года Эрик прошел от Северного полярного круга на север, открыл залив Диско, остров Диско, полуострова Нугссуак, Свартенхук, а, возможно, добрался и до залива Мелвилла, у 76° северной широты. Он изучил еще 1200 км западного побережья Гренландии. Викинга восхитило обилие животных и птиц, на которых можно охотиться: белых медведей, песцов, северных оленей, китов, нарвалов, моржей, гаг и кречетов. А ведь были еще и разные породы рыб.

После двухлетних поисков Эрик присмотрел несколько мест – равнинных, но хорошо защищенных от холодных ветров. В 98 году он вернулся в Исландию, но не для того, чтобы остаться там навсегда, а чтобы завербовать будущих колонистов. Желающих нашлось много – около 700 человек.

Они вышли в море на 25 кораблях, но началась буря, и 11 из них пошли ко дну. До Гренландии добрались лишь 400 храбрецов. Они основали на южном побережье острова так называемое Восточное поселение. В течение десяти лет появилось еще одно поселение – Западное. Его построили новые колонисты, которые приплыли позже.

Конечно, переселенцам приходилось нелегко: уж очень суровы были зимы. Тем не менее колония викингов в Гренландии процветала. Как говорят археологи, число колонистов неуклонно росло и достигло в конце концов пика – три тысячи человек.

Поселения викингов тянулись вдоль фьордов. Построить дом на острове было не так просто – здесь не росли большие деревья. Приходилось довольствоваться плавником или дерном. Ученые подсчитали, что на постройку одного из больших зданий пошло около квадратного километра дерна – сколько же труда вложили викинги, пока сдирали его! Были и каменные строения. Чтобы здание сохраняло тепло, стены делали очень толстыми – иногда больше двух метров.

Поскольку лето было очень коротким, зерновые росли плохо, а ведь в традиционном рационе викингов были хлеб и каша. Добавляли зерно и в похлебки – рыбные и мясные. Мясо домашних животных – коз, овец и коров ценилось очень высоко. Скот забивали крайне редко, довольствуясь молоком. Поселенцы ловили сетями рыбу, охотились на тюленей и оленей.

В XIV столетии в Гренландии началось похолодание. Ледники наползали на земли викингов, постепенно лишая их пастбищ. Торговля со Скандинавией, приносившая колонистам немалый доход, пришла в упадок – в Норвегии и Исландии свирепствовала чума. Пришлось приспосабливаться к новым условиям: ученые утверждают, что викингов спасло море, а именно морепродукты. Их доля в рационе составляла теперь более 80 %.

Около 1350 года куда-то исчезли все жители Западного поселения – около 1000 человек. Об этом стало известно, поскольку священник из Восточного поселения, придя к соседям, не обнаружил никого. Только одичавший домашний скот бродил между пустыми домами. Не видел он и мертвецов – как будто викинги внезапно испарились. Разгадки нет до сих пор. Напади на поселение пираты, остались бы тела погибших. То же было бы, доберись до колонистов чума. Переселиться куда-то люди не могли: никто не бросил бы свои пожитки и животных.

Восточное поселение дожило до начала XVI века. Но в 1540 году исландские мореходы, приставшие к берегам Гренландии, не нашли ни одного колониста. Они обнаружили лишь тело мужчины в плаще с капюшоном. Кто был этот человек? И куда делись остальные? Историки полагают, что люди уплыли назад в Исландию – ведь климат стал значительно холоднее и возможностей заниматься земледелием и скотоводством больше не было. Если верить преданиям эскимосов, на жителей Восточного поселения напали пираты. Археологические раскопки в Гренландии эту версию не подтверждают, но любопытно, почему же эскимосов так интересовала судьба викингов?

Эрик Рыжий

Поначалу остров показался викингам необитаемым. Но так ли это было? Дело в том, что первыми Гренландию «освоили» не викинги, а эскимосы. Ученые утверждают, что история древней Гренландии – это история повторяющихся миграций палео-эскимосов. Они приплывали сюда с арктических островов Северной Америки. Палео-эскимосы приспособились к чрезвычайно неблагоприятному климату и выживали на самой границе ареала, пригодного для существования человека. Но даже совсем небольшие климатические изменения могли погубить недостаточно приспособленную культуру.

Фрагмент Carta Marina, на которой изображен остров Туле

Ученые выделяют в Гренландии четыре древних палео-эскимосских культуры, представители которых жили на острове задолго до появления викингов. Это саккакская культура, культура Индепенденс I, культура Индепенденс II и ранняя дорсетская культура. Позже всех исчезла последняя, она существовала приблизительно до 200 года нашей эры.

Но кого же застали в Гренландии викинги, если последний эскимос покинул эту землю за семьсот лет до их появления? Мнения исследователей расходятся. Некоторые считают, что все же представителей культуры Дорсет. Эта культура (начало I тысячелетия до н. э. – начало I тысячелетия н. э.) была открыта в 192 году на мысе Дорсет (Баффинова Земля). Она была распространена на крайнем северо-востоке Канады, Канадском Арктическом архипелаге и в западной и северо-восточной Гренландии. Племена дорсет были охотниками. Их добычей были тюлени, моржи и северные олени.

Возможно, скандинавские колонисты, прибывшие вместе с Эриком Рыжим, оказались не единственными обитателями острова. Новая миграция эскимосов – представителей поздней дорсетской культуры – предположительно состоялась незадолго до их появления. Но эскимосы поселились на далеком северо-западе острова, на очень большом расстоянии от поселений викингов. И действительно, при раскопках стоянок культуры Дорсет не нашли никаких предметов скандинавского производства. Тем не менее, существуют непрямые свидетельства контактов, так называемые «экзотичные элементы», которые не характерны для этой культуры: винтовая резьба на костяных орудиях труда и резные фигурки людей с бородой.

Другая культура, с представителями которой викинги столкнулись совершенно точно, называется Туле. Она существовала между 900-ми и 1700-ми годами по обоим берегам Берингова пролива, арктическому побережью и на островах Канады. Некоторые исследователи полагают, что в Гренландии Дорсет и Туле некоторое время соседствовали. Это было между 800-ми и 1200-ми годами, после чего Туле сменила Дорсет. Племена Туле хорошо приспосабливались к местным условиям, их кормила охота на животных, как морских, так и наземных. В центральной части американской Арктики тулийцы строили округлые жилища из китовых костей и камня, ездили на собачьих упряжках. Те же представители Туле, которые обитали в области Берингова пролива, жили в домах из плавника. Археологи находят там грузила, каменные лампы, ножи, фигурки людей, животных и водоплавающих птиц. Тулийцы в основном жили оседло. Они копили запасы пищи, и благодаря им могли пережить голодные зимние месяцы.

Как же уживались эскимосы Туле со своими соседями-викингами? Однозначного ответа на этот вопрос нет. Археологи нашли при раскопках эскимосских стоянок множество предметов норвежской работы. Но как они попали к тулийцам?

В связи с похолоданием эскимосы мигрировали ближе к территориям, которые принадлежали викингам. Ряд исследователей считает, что викинги не только встречались с эскимосами, но даже жили среди них. Но сторонников этой версии немного. Согласно легендам эскимосов, скандинавы конфликтовали с тулийцами. О вооруженных столкновениях с эскимосами рассказывают также саги. Вполне возможно, тулийцы мешали викингам, вытесняя их с охотничьих территорий центральной части западного побережья. Торговали ли эти столь разные народы между собой? Неизвестно. Вещи, изготовленные скандинавами, могли попасть к тулийцам и другим путем: из оставленных викингами поселений. Как ни странно, колонисты не воспользовались опытом своих соседей, чья одежда была более приспособлена к условиям севера, и не переняли даже отдельные элементы их костюма. Это удивляет ученых, но история Гренландии времен викингов вообще полна загадок, и кто знает, найдет ли наука на них ответ.

Таинственный камень

В 1898 году американец шведского происхождения Олаф Оман корчевал пни на своей ферме и на небольшом холме, под корнями тополя, обнаружил грубо отесанный камень. Довольно большой – 76 × 41 × 15 см и весом примерно в 90 кг – он был покрыт странными письменами. Поначалу предполагалось, что надпись сделана на древнегреческом языке, поэтому плиту отправили в Греческий отдел Университета Миннесоты. Но там ученые пришли к неожиданному выводу: перед ними настоящий рунический камень. Как известно, скандинавы писали рунами – латинский алфавит проник на Север лишь с распространением христианства. Происхождение рун остается загадкой. Ученые связывают их с финикийским, этрусским и греческим письмом, однако к единому мнению исследователи до сих пор не пришли. Различают старшие (общегерманские) руны – их двадцать четыре, ими пользовались до IX века – и младшие. Младших рун, собственно скандинавских, шестнадцать.

Скандинавы воспринимали руны как магические знаки. Само название «руна» связывают сейчас с готским словом runa – «тайна». Люди верили, что руны обладают волшебными свойствами: с их помощью можно выздороветь, завоевать любовь женщины, лишить силы оружие врага или защититься от мертвеца.

Руны традиционно вырезали на дереве, металле, кости или камне. Возможно, именно поэтому они имеют столь неровные и заостренные очертания.

Камни, на которых вырезаны руны, можно найти на территории Скандинавии повсюду. Есть находки и за пределами Скандинавии. Но это в европейских странах, где присутствие викингов – очевидный исторический факт. А откуда рунический камень в Америке?

В Университете Миннесоты надпись прочитал и попытался перевести профессор скандинавских языков и литературы Олаус Дж. Бреда. Он пришел к выводу, что камень – подделка и передал копию надписи скандинавским ученым. Норвежский археолог Олуф Риг подтвердил, что никакого отношения к средневековью находка не имеет. Затем артефакт отправили в северо-западный университет в Чикаго, где ученые вновь не отнеслись к нему всерьез, а может, просто не смогли перевести надпись. Плиту вернули Олафу Оману. Разочарованный фермер использовал ее не то как навес, не то как порог у дверей амбара. О кенсингтонском камне на некоторое время забыли, но…

В наше время мало кто сомневается в том, что в Северной Америке викинги побывали задолго до Христофора Колумба. Что же известно об этом сейчас?

Летом 986 года норвежец Бьярни Херюльфсон плыл со своими товарищами в Гренландию, но сбился в тумане с пути. Северный ветер понес его корабль в неизвестном направлении. Долго блуждал он в тумане, и вдруг на горизонте появилась земля. Берег был холмистый, покрытый лесом. Викинги не знали, что это за край, но поняли, что уж никак не Гренландия. Выйти на сушу Бьярни не рискнул, а через два дня, севернее, увидел новую землю, тоже покрытую лесом, но равнинную. Викинги просили своего предводителя разрешить им обследовать таинственную страну, но Бьярни вновь побоялся. Через три дня юго-западный ветер отнес его к высокому гористому берегу с ледником. И лишь спустя еще четыре дня Бьярни наконец добрался до цели своего путешествия – норманнского поселка в Южной Гренландии.

Конечно, он тут же рассказал об увиденном, а через пятнадцать лет «побасенки» вспомнил Лейф Счастливый. Как мы уже писали, в Гренландии не было дерева, столь необходимого для строительства. Поэтому Лейф велел разыскать Бьярни, чтобы выяснить, действительно ли в западном направлении лежат земли, покрытые лесами. Лейф купил у Бьярни судно и набрал команду в 35 человек. Весной 1004 года он тронулся в путь. Первый раз викинги высадились на бесплодном гористом и каменистом берегу, и увидели вдали ледники. Современные ученые считают, что Хеллуланд («Земля плоских камней», как назвал ее Лейф) – это полуостров Камберленд, южная оконечность Баффиновой Земли, где ранее побывал Эрик Рыжий. Следуя далее курсом на юг, викинги через несколько дней добрались до лесистой земли с белыми песчаными отлогими пляжами. Они дали ей имя Маркланд («Лесная земля»). Это было восточное побережье полуострова Лабрадор, у 54° северной широты. Два дня спустя корабль Лейфа сел на мель у незнакомого берега. Ныне большинство ученых считают, что это был остров Ньюфаундленд, а точнее, северное окончание его узкого полуострова, который отделен от материка проливом Белл-Айл. Эту землю назвали Винланд. Упоминание о Винланде можно найти в сочинении «Descriptio insularum Aquilonis», которое принадлежит перу северогерманского хрониста Адама Бременского. Этот ученый муж в XI веке писал, что название «Винланд» происходит от слова «виноград», поскольку именно он в огромном количестве рос на открытой викингами земле. Но винограда на острове Ньюфаундленд нет. Зато есть несколько теорий, объясняющих это несовпадение. Во-первых, викинги могли найти не виноград, а крыжовник и чернику, из которых впоследствии делали вино. Во-вторых, как и в случае с «Зеленой землей» – Гренландией, возможно имел место рекламный трюк, чтобы привлечь в эти края побольше колонистов. А вот некоторые исследователи предполагают, что в те времена виноград мог расти и на Ньюфаундленде, но с тех пор изменился климат. Существует также теория, гласящая, что некоторые поселенцы Винланда плавали еще дальше на юг и видели там виноград «конкорд», а позднее их рассказы переплелись с рассказами о самом Винланде.

Землю, которая в сагах называлась Винландом, много лет пытался найти норвежский исследователь Хельге Маркус Ингстад. Ареал поисков был очень широк: от Гудзонова пролива на севере до залива Святого Лаврентия на юге и даже еще южнее – до нью-Йоркского Лонг-Айленда. В конце концов в 1960 году Ингстада ждал успех. В небольшом рыбацком поселке Л’Анс-о-Медоуз на территории провинции Ньюфаундленд и Лабрадор (Канада) он обнаружил скандинавское поселение, датируемое по радиоуглеродному методу 1000 годом. В XVI–XVII веках его заново обживали французы, затем их сменили британцы. Археологи обнаружили в Л’Анс-о-Медоуз восемь землянок и кузницу. Бронзовые застежки, железные заклепки и другие предметы, найденные в ходе раскопок, отправили на выставку в Вашингтон и Нью-Йорк.

Винланд ли это, до сих пор остается загадкой. Но вполне вероятно, что Ингстад действительно обнаружил легендарное поселение, которое основал Лейф Счастливый.

В Винланде викинги решили перезимовать и построили деревянные избы – леса было хоть отбавляй. Зима оказалась довольно мягкой, а самый короткий день в году чрезвычайно длинным по меркам северян.

Летом 100 года Лейф приказал нагрузить корабль вожделенным деревом и отправился домой. В 1006–1012 годах гренландские колонисты еще несколько раз плавали к берегам Винланда и зимовали там на благодатной земле. Они познакомились с местными жителями, одетыми в звериные шкуры – скрелингами. Скандинавы привезли с собой несколько коров, которых скрелинги ужасно боялись: в Северной Америке понятия не имели о том, что скот можно приручить и одомашнить. Оказалось, что со скрелингами можно торговать: они охотно меняли драгоценные меха на красные ленты. Но вскоре выяснилось, что туземцы небезобидны. Скрелинги прекрасно управлялись с пращами, каменными топорами и луками. Конечно, викинги были вооружены гораздо лучше – их оружие было железным, но враг превышал числом. Пришлось убираться восвояси. Так говорят саги, прославляющие Лейфа и его современников.

В наши дни имя Лейфа Эриксона носит исландский международный аэропорт в Кефлавике, а памятник знаменитому викингу с 1887 года является одной из достопримечательностей города Бостона.

Средневековые мореплаватели, конечно, не знали, что «открыли Америку». И вплоть до XIX века ученые даже не предполагали, что викинги побывали на американской земле. Первым эту версию выдвинул датский историк и антиквар Карл Христиан Рафн. В 1837 году вышла его работа «Antiquitates Americanae». Рафн изучил саги – он считал, что страна Винланд, открытая викингами, действительно существовала, – а также исследовал возможные места стоянок. Ученый обратился за помощью к своим американским коллегам: он просил поискать следы пребывания колонистов на атлантическом побережье материка. Тут-то и началась мода на викингов. Штаты Род-Айленд и Массачусетс, где, как предполагал Рафн, они побывали с наибольшей вероятностью, стали ареной поисков скандинавского наследия. Находки не заставили себя ждать. Сначала на скалах в Дайтоне были обнаружены «рунические надписи», которые на самом деле оказались индейскими. Затем в Ньюпорте обратили внимание на старинную каменную башню и где-то по соседству с ней даже нашли останки «викинга». Вскоре выяснилось, что башню в 1675 году построил английский губернатор Род-Айленда, а «викинг» был индейцем. Конечно, «охотники за викингами» разочаровали научную общественность, и поэтому рунический камень, который Олаф Оман откопал у себя на ферме, казался подозрительным. И тем не менее, в 1907 году нашелся образованный человек, который его купил. Это был Хьялмар Холанд – выпускник Университета Висконсина. Холанду удалось заинтересовать двоих ученых – геолога Ньютона Х. Уинчелла и лингвиста Джорджа Флома. В 1910 году они опубликовали результаты своего исследования.

Если верить Уинчеллу, выветривание камня позволяет датировать надпись XIV веком. Однако Флом, в свою очередь, указал на несоответствие между рунами на камне и теми, которыми писали в XIV веке, да и язык, по мнению ученого, был более современным. Чтобы выяснить истину, Уинчелл поинтересовался возрастом тополей по соседству с тем, под которым Олаф нашел камень. Ученый посчитал годовые кольца деревьев, которые, по оценкам свидетелей, были того же размера. Судя по количеству колец, знаменитому тополю было 30–40 лет. Если камень – подделка, то почему он пролежал в земле так долго? Во-вторых, в то время в районе Кенсингтона жили только простые фермеры, и кажется невероятным, что кто-то из них мог сделать руническую надпись.

Упрямый Холанд отвез загадочный артефакт в Европу, где его в очередной раз признали подделкой – на сей раз ученые из Швеции. Тогда Холанд попытался защитить камень самостоятельно. Он написал о нем несколько статей и книг, и в 1949 году камень выставили на обозрение в американском комплексе музеев Смитсоновского института. О таинственной надписи снова заговорили. Одни ученые – У. Талбитцер и С. Р. Хаген – приняли сторону Холанда, другие – С. Янссон, Э. Молтк, Г. Андерсон и K. М. Нильсен – высказали противоположное мнение.

Казалось бы, спорщики зашли в тупик, но в 1976 году некий Уолтер Гран засвидетельствовал, что еще в 1927 году слышал от своего отца, что Олаф Оман сам сделал знаменитую надпись. Правда, отцу Уолтера Грана Оман лично ничего подобного не говорил, так что речь шла скорее о слухах и сплетнях. Возможно, Гран-старший просто завидовал Оману.

В начале 1980-х, когда о скандинавах уже было известно гораздо больше, чем во времена Омана, лингвист Роберт Хол из Корнуэльского университета подверг критике методологии, с помощью которых до сих пор исследовали надпись. Хол предположил, что сомнительные с точки зрения филологов места – всего лишь результат диалектических отклонений в старошведском языке. Кроме того, он настаивал на несовершенстве методов, которыми пользовались представители естественных наук, изучавшие плиту.

В 1983 году инженер и исследователь языка из Хьюстона по имени Ричард Нильсен опротестовал доводы скептиков, сомневавшихся в подлинности загадочного камня. Так, например, руну, которую интерпретировали как букву J, на самом деле могла быть редкой формой руны L. Такое написание действительно встречается в нескольких рукописях XIV столетия. Нильсен выяснил также, что «неведомый диалект» использовался в области Bohuslän на юге Швеции, рядом с границами Дании и Норвегии. Так что же написано на кенсингтонском камне? Вот какой перевод сделал Нильсен: «8 гетов и 22 норманна во время разведочного путешествия из Винланда через Запад разбили лагерь у двух утесистых островов на расстоянии однодневного перехода к северу от этого камня. Мы вышли из лагеря и ловили рыбу один день. Когда мы вернулись, то нашли 10 людей красными от крови и мертвыми. Аве Мария, спаси от зла». А на ребре камня, по мнению Нильсена, можно прочесть следующее: «У нас есть 10 человек из нашей партии у моря для наблюдения за нашим кораблем в 14 днях пути от этого острова. Год 1362».

В декабре 1998 года впервые с 1910-го был, наконец, проведен физический анализ находки. Камень фотографировали в отраженном свете, сканировали с помощью электронного микроскопа, а также тщательно изучили состав минералов, которые он содержит. Через два года геолог Скотт Ф. Уолтер обратил внимание на полную потерю слюды на надписанной поверхности камня. Уолтер сравнил плиту со сланцевыми могильными камнями в штате Мэн, которым около двухсот лет. Эти образцы демонстрируют значительную, но не полную потерю пирита. Тем не менее, сами руны видны вполне отчетливо, и столь удивительная стойкость материала смущала многих исследователей. Да и не все лингвисты, несмотря на аргументацию Хола и Нильсена, согласны с тем, что надпись подлинная.

Но если надписи действительно 500 лет, кто же ее сделал? Ведь, как мы помним, Лейф Счастливый побывал на американском континенте отнюдь не в XIV, а в XI веке.

Фанат камня X. Холанд, тот самый, который в свое время купил артефакт у Олафа Омана, считал, что надпись сделали норвежцы из экспедиции Пауля Кнутсона, которых король Магнусс Эйриксон отправил в Гренландию в 1335 году, чтобы укрепить там пошатнувшуюся христианскую веру. Как полагал Холанд, экспедиция Кнутсона, не обнаружив жителей Западного поселения в Гренландии, отправилась за ними в Винланд. Исчезнувших сородичей моряки так и не нашли и, потеряв часть людей в стычках с индейцами, вернулись в Норвегию.

Экспедиция УЛьмана

Бытует мнение, что победоносному шествию Кортеса по мексиканской земле способствовала туземная мифология, так как ацтекский бог Кецалькоатль был белокожим и бородатым. Он научил людей ремеслам, установил законы и обряды, а потом ушел за море, предсказав, что однажды вернется.

Мог ли Кецалькоатль быть обожествленным человеком? Вот отрывок из книги «Сообщение о делах в Юкатане», написанной в XVI веке епископом Диего де Ландой: «По мнению индейцев, с ицами, которые поселились в Чичен-Ице, пришел великий сеньор Кукулькан. Что это истина, показывает главное здание, которое называется Кукулькан. Говорят, что он пришел с запада, но они расходятся друг с другом, пришел ли он ранее или позже ица или вместе с ними. Говорят, что он был благосклонным, не имел ни жены, ни детей и после своего ухода считался в Мексике одним из их богов – Кецалькоатлем. В Юкатане его также считали богом…» На самом деле речь, по-видимому, идет о правителе, который принял имя божества, которому поклонялся («Кецалькоатль» на языке нагуа, как и «Кукулькан» на языке майя, означает «Пернатый Змей»).

Что же касается белой кожи, то, как считают ученые, настоящие индейские мифы ничего о ней не сообщают, и «европейский» облик Кецалькоатля – выдумка конкистадоров-испанцев, псевдолегенда, которая прижилась и распространилась на территории Латинской Америки. Тем не менее, множество исследователей не сомневаются в ее подлинности. В то, что белые побывали в Америке задолго до Колумба, верило и верит множество людей. Этому способствуют и весьма загадочные находки. Самая известная из них – рисунки на скале Сьерра-Полилья в Перу. Даже не будучи специалистом-рунологом, можно заметить, что странные знаки на поверхности камня действительно очень напоминают руны и арабские цифры, а изображенные корабли похожи на ладьи викингов.

Ученого, который первым исследовал рисунки на скале, звали Жак де Майю. Он был человеком, если так можно выразиться, неоднозначным. С одной стороны, он получил две докторские степени – в области экономики и политических наук, а кроме того, стал почетным доктором медицины. Будучи к тому же профессором антропологии, он преподавал экономику, этнографию и французский язык в Национальном университете Куйо и университете дель Сальвадор в Буэнос-Айресе. С другой стороны, во время Второй мировой войны де Майю служил в 33-й гренадерской дивизии СС «Шарлеман». После освобождения Франции он бежал в Аргентину, присоединился к перонистам, а потом в 1960-х годах возглавлял националистическую молодежную группу римских католиков. Своих убеждений де Майю не скрывал и занимался «научным расизмом», что, безусловно, его не красило.

Де Майю полагал, что «белого бога» из мексиканских преданий звали Ульман. Он был викингом – уроженцем Южной Дании. Около 967 года Ульман сошел с корабля на берег залива Пануко в Мексике. Отвратительный климат заставил Ульмана двигаться дальше. Он покинул низинные земли и поднялся на плато Анахуака. Здесь туземцы отнеслись к нему с почтением – они сделали его вождем и учились у него уму-разуму. Позже он жил на юге Мексики, среди индейцев майя, и ассоциировался у них с богом Кукульканом. Ульмана предали собратья-викинги: женившись на туземных женщинах и обзаведясь множеством детей-метисов, они выступили против него. «Белый бог» покинул Мексику и отправился дальше на юг. Потомки викингов якобы побывали в Венесуэле, Колумбии, Боливии и Перу.

Де Майю снарядил экспедицию и побывал в нескольких странах Южной Америки: он искал доказательства своей версии. Что касается скалы Сьерра-Полилья, то рисунки на ней были обнаружены раньше, чем до нее добрался де Майю. Приблизившись к заветному месту, профессор столкнулся с экзотическим препятствием: Сьерра-Полилью облюбовали сотни тысяч бордовых тропических ос – огромных и донельзя агрессивных. Эти невольные стражи в сущности уберегли загадочную скалу от нашествия туристов, которые могли разбавить надписи и рисунки собственными граффити. Усыпив ос, участники экспедиции исследовали таинственные знаки и изображения. Сомнений у де Майю не было: где-то здесь было поселение викингов, руины которого покрыл лес.

В Перуанских Андах де Майю заинтересовался народностью гуайяков – индейцев с относительно светлой кожей. Гуайяки – кочевое племя охотников-собирателей. Традиционно они изготовляют музыкальные инструменты – костяные и бамбуковые свистульки и трехструнные «гитары» или «мандолины», выдолбленные из дерева и не имеющие грифа. Гуайяки славятся также своей глиняной посудой. На одном из черепков и увидел де Майю то, что привело его в трепет: сложный геометрический рисунок соседствовал с десятью знаками, один из которых показался ученому руническим. Исследователь попросил перуанского унтер-офицера, который сопровождал экспедицию, помочь: необходимо было найти автора загадочного рисунка. Художником оказалась туземная женщина. Она пояснила, что просто покрыла глиняный горшок знаками, испокон веков принятыми у гуайяков. Де Майю выяснил, что гуайяки не имели письменности в европейском понимании этого слова. Руна или то, что де Майю за нее принял, была магическим символом, но не буквой.

Тогда исследователь обратился к двоим представителям племени с просьбой изобразить знаками еще что-нибудь. Индейцы с удовольствием водили по бумаге шариковыми ручками. Очень быстро они чертили какие-то символы, смысла которых не знали, но последовательность их была явно заучена на память. Профессор пришел к выводу, что речь идет о какой-то забытой графической традиции.

Вскоре исследователя обрадовал начальник лагеря. Он принес еще три черепка, на двух из которых тоже были «надписи» и пояснил, что осколки были найдены за несколько дней на краю деревни до того, когда индейцы выкорчевывали лес под кукурузное поле. Примечательно, что черепки были очень старыми. Позже исследователи нашли еще более сотни фрагментов, относившихся к семи вазам, слепленным вручную из грубой охристой глины. Вазы были испещрены загадочными письменами. По-видимому, их владельцами были предки современных гуайяков. Когда пришли колониальные войска, индейцы закопали вазы в яму – они почтительно хранили реликвии, вероятно, уже не понимая смысла таинственных надписей.

На одном из черепков можно было различить дату, написанную арабскими цифрами. Их очертания в виде кривой турецкой сабли были характерны для европейцев, находившихся в зоне арабского влияния.

Экспедиция обнаружила также фрагмент сосуда, на котором была нарисована лама. Это животное было неизвестно жителям Парагвая до испанского завоевания и не прижилось, поскольку ламы не выдерживали тропического климата – гораздо больше им подходили высокогорные районы. Де Майю сделал вывод, что гравер, изобразивший ламу, спустился с Андского нагорья. Как выяснил де Майю, фрагменты сосудов, покрытые насечками, похожими на ряды рунических знаков, встречались не только у гуайяков, но и у других племен, живших по соседству. А вот на севере Парагвая о рунах не имели никакого понятия.

В четырнадцати километрах от Сьерра-Мороти – этой «урожайной» деревни – профессора ждал еще один сюрприз: под аркой моста на камнях была обнаружена еще одна надпись, включавшая руны и арабские цифры.

В общем, де Майю считал, что нашел убедительное доказательство того, что викинги в Южной Америке побывали. А некоторое антропологическое сходство гуайяков с европеоидами позволило ему высказать предположение, что они действительно потомки викингов, которых ассимилировали индейцы. В здешние края, по мнению ученого, они пришли с Андского нагорья. Тут бы де Майю и остановиться. Но описывая свои находки, он пустился в рассуждения о превосходстве арийской расы и отпугнул научную общественность от своего открытия. Рисунки на скале Сьерра-Полилья, так же как и керамика гуайяков, нуждаются в непредвзятом исследовании. Действительно ли перед нами руны и цифры или же речь идет о случайном сходстве?

 

Граф Дракула… Уже само имя героя нашего повествования должно внушать ужас. Практически каждый знает, что Дракула – это вампир, жуткий персонаж известной книги Брема Стокера, кочующий по театральным подмосткам и голливудским фильмам. Вспомните, например, «классику» жанра ужасов – снятый еще в 1922 году фильм «Носферату – симфония ужаса» или впечатляющий фильм Френсиса Форда Копполы «Дракула Брема Стокера», снятый в 1992 году. Граф Дракула, безжалостный и жестокий, стал «прародителем» и нескольких других, похожих на него экранных монстров. Дракулу без всякого преувеличения можно назвать самым известным румыном на свете (хотя персонаж Брема Стокера был вовсе не румыном, а венгром).

Кем был граф Дракула на самом деле – безумной фантазией малоизвестного писателя с комплексом неудачника? Вампиром? Или реальным историческим персонажем, чье имя теперь окутано зловещими легендами? Что же, не будем держать в неведении читателя – Дракула не просто выдумка писателя, у литературного героя был исторический прототип, не имевший к демоническому предводителю вампиров, которого знают все, почти никакого отношения. Но, как говорится, нет дыма без огня и не бывает так, чтобы мирного и неприметного человека вдруг беспричинно превратили в монстра! Действительно, Влад Цепеш (так звали в действительности того, кто теперь известен нам под именем Дракулы) был фигурой заметной и неоднозначной: устрашающие легенды о нем появились еще при его жизни. Постепенно эти легенды становились все более кровавыми и все больше отрывались от реальности. Они сохранились до сих пор в народном фольклоре Венгрии и Румынии и вдохновили Стокера на создание знаменитого романа о графе Дракуле.

Влад III Цепеш, господарь Валахии

Поэтому и рассказ наш будет состоять из нескольких частей. Вы узнаете подлинную биографию Влада Цепеша – видного румынского политического деятеля, жившего в XV веке, и то, каким он предстает в легендах, произведениях литературы и многочисленных «ужастиках».

 

Влад, сын Влада

Человек, который что-либо слышал о Дракуле, знает, что тот творил свои злодеяния в Трансильвании, так что теперь, с легкой руки уже многократно упомянутого Брема Стокера, слова «Трансильвания» и «Дракула» неразрывно связаны (хотя это и несколько противоречит реальным историческим событиям). Этот край расположен поблизости от Украины: если мы пересечем Буковину, а затем Карпатские горы, то окажемся в Трансильвании – стране замков, крепостей, немецких городов, венгерских и румынских сел, вина, паприки, чеснока и… осиновых кольев. Эта область – обширное холмистое плато, частью покрытое лесами и густыми кустарниками, частью представляющее собой голую степь, – находится на северо-западе современной Румынии, там, где смыкаются отроги Восточных и Южных Карпат.

Если же мы перейдем через Южные Карпаты, то окажемся в Валахии, еще одной исторической области Румынии. На территории Валахии находится, в частности, и столица современной Румынии – Бухарест. Южной границей Валахии служит Дунай, а северной – Карпатские горы.

В глубокой древности на территории Трансильвании и Валахии жили многочисленные и воинственные племена даков. В конце I века н. э. энергичный военный вождь Децебал сумел объединить под своей властью дотоле разрозненные дакские племена и создать некое подобие государства. Его держава настолько усилилась, что даки стали соперничать с римлянами, нападая на пограничные укрепления империи. Война с римлянами шла так успешно, что император Домициан заключил с даками мирный договор, согласно которому Рим обязывался выплачивать им ежегодный денежный «подарок», по сути – дань. Однако римляне, естественно, не собирались вечно мириться с такими унизительными условиями. Разразились знаменитые Дакийские войны. Талантливый полководец император Траян после продолжительной войны сумел подойти к столице даков – Сармизегетузе. Осада была тяжелой. Практически все население города – как мужчины, так и женщины – оказывало сопротивление. Поняв, что отстоять город не удастся, многие из них покончили с собой. Сам Децебал бежал и попытался укрыться в покрытых густыми лиственными и хвойными лесами мрачных трансильванских горах. Но некоторые из его приближенных предпочли пойти на сговор с победителями и выдали убежище Децебала римлянам. Опасаясь жестоких преследований, он не стал дожидаться пока его схватят и бросился на меч…

Так, со 106 года н. э. Дакия оказалась под властью Римской империи. Кстати, по поводу победы над непокорными даками Траян устроил роскошный триумф и воздвиг на римском Форуме колонну высотой в 40 метров, покрытую барельефами, изображающими события войны. Венчала колонну статуя победоносного императора.

Под властью римлян эти территории превратились в процветающий край, где за многие столетия перемешались и римляне, и даки – так появился новый народ, называвший себя либо румынами (то есть римлянами), либо же валахами, что на языке южных славян означало «латиняне». Удивительно, но ровно 1800 лет спустя после присоединения Дакии к Римской империи, в 1906 году, итальянское правительство признало романское происхождение румын. Сейчас в Бухаресте возвышается подаренная Италией в 1906 году статуя Капитолийской волчицы – той самой, что, по преданию, вскормила основателей Рима – Ромула и Рема – и стала символом Вечного города.

На протяжении средних веков Трансильвания не раз подвергалась нашествиям. На эту землю претендовали как ближайшие соседи, так и воинственные кочевые племена, приходившие из Азии. С XII века Трансильвания оказалась под властью венгерского короля. После нашествия монголов, поскольку население области сильно сократилось, венгерский правитель Бела IV пригласил заселить опустевшие земли жителей других стран. Так в Трансильвании поселились германские колонисты, сохранившие свою политическую автономию (они сами выбирали себе судей и дали стране германское название – Зибенбюрген – Семиградье).

Но недолго продолжался мир. В XIV–XV веках пришла новая беда – турецкое нашествие, которое всколыхнуло всю Европу. Именно в эти времена – времена противостояния Запада и Востока, христианского и исламского мира, времена Османских завоеваний и падения Константинополя – и жил валахский господарь, ставший прототипом вампира Дракулы – Влад Цепеш.

В XV веке территория современной Румынии, несмотря на культурное и языковое единство, политически была разделена на несколько частей. Трансильванией, как уже было сказано, владели венгры, а Валахия была отдельным княжеством, зажатым между грозной Османской империей и охватывавшим тогда значительную часть Восточной Европы Венгерским королевством. На северо-востоке Валахия граничила с другим средневековым румынским княжеством – Молдовой.

Наш герой родился и провел свои детские годы в небольшом трансильванском городке Сигишоаре, расположенном неподалеку от границы с Валахией. Этот городок сохранился до наших дней практически в том самом виде, в каком его застал Дракула. Тот же готический монастырь, в котором Дракула стоял заутреню. Те же часы на 64-метровой башне бьют каждые пятнадцать минут. Те же кривые улочки, мрачноватые дворики и требующие вот уже пятьсот лет ремонта домишки. В этих домах все еще живут люди. Сохранился и дом, в котором родился Влад Цепеш. Правда, сейчас там находится ресторанчик – место паломничества множества туристов…

Точная дата рождения Влада не известна, но мы можем уверенно сказать, что он появился на свет зимой, в промежутке между 1428-м и 1431 годами (последняя дата вызывает наибольшее доверие). Мальчика назвали Владом в честь отца. За свою не столь уж долгую жизнь (он прожил меньше пятидесяти лет) исторический прототип графа Дракулы успел получить несколько прозвищ, в которых легко запутаться, да и значения их (такие как «сын дьявола» и «сажатель на кол») без должного разъяснения могут сбить с толку.

Итак, нашего героя звали Влад. Это его настоящее имя, все остальные – прозвища, прижизненные и посмертные. Влад три раза занимал престол господаря (или – володаря) Валахии, поэтому известен историкам как Влад III (хотя некоторые считают его четвертым валашским монархом, носившим это имя). Именно Валахия стала той сценой, на которой разыгрывал свой кровавый спектакль Влад III, которого народ помнил как защитника родины, не побоявшегося турок, справедливого, но до безумия жестокого правителя, по приказу которого были казнены многие тысячи людей. Провинившихся Влад предпочитал сажать на кол, поэтому турки прозвали его Казыклы-бей, то есть «князь-кольщик». После смерти такое же прозвище Влад получил и от румынского народа: Цепеш на русский язык можно перевести как «колосажатель», «любитель сажать на кол».

Объяснить возникновение другого прозвища – Дракула – несколько сложнее. Отцом нашего героя был Влад II, сын господаря Валахии Мирчи Старого. В молодости он отправился ко двору короля Венгрии и императора Священной Римской империи Сигизмунда. Тот был последним правителем Священной Римской империи из Люксембургской династии и известен, в частности, как человек, который положил конец Великому расколу католической церкви. Дело в том, что в XIV – начале XV века католический мир разделился на враждующие партии: на престоле находились одновременно несколько пап, что вносило путаницу в дела церкви. К тому же постепенно набирали силу и популярность учения реформаторов, таких как Ян Гус. Чтобы разрешить эти проблемы, в 1414–1418 годах императором Сигизмундом был созван собор в Констанце. Туда приехали представители всех враждующих группировок, прибыл и мятежный Гус, которому император дал гарантии безопасности. Когда на соборе Гус был осужден и признан еретиком, Сигизмунд произнес знаменитую фразу: «Я гарантировал тебе свободный проезд до Констанца, но не возвращение из него». Папой стал Мартин V. Так расколу был положен конец, а Ян Гус в 1415 году был сожжен на костре, что вызвало возмущение среди его многочисленных приверженцев в Чехии и дало начало кровопролитным гуситским войнам.

Молодой румынский рыцарь Влад заслужил дружеское расположение Сигизмунда, самого могущественного монарха в Европе, и потому был назначен маркграфом Трансильвании, а потом пользовался поддержкой императора и в борьбе за валашский престол.

В 1431 году император пожаловал Владу членство в так называемом Ордене дракона, в котором состояли тогда и польский король Ягайло, и сербский деспот (правитель) Стефан Лазаревич. Созданный по указу Сигизмунда, этот орден был очень престижной организацией. Своей основной целью он ставил объединение монархов и других влиятельных людей Восточной Европы в мощный союз для борьбы с врагами христианства, прежде всего турками. Члены ордена Патроном ордена считали святого Георгия. Рыцари, состоявшие в ордене, носили на одежде изображение побежденного святым Георгием дракона, висящего на кресте с перебитой спиной и раскинутыми крыльями. Для них дракон был олицетворением страшного зла – турецких полчищ, которые угрожали Европе.

В соответствии с орденским уставом и Влад взял на вооружение образ дракона, но несколько перестарался. Дракон украсил не только его одежду, флаги, но попал и на монеты, которые чеканил валашский господарь, и даже на стены церквей, построенных по его распоряжению. Вот поэтому Влад II и получил от румынского народа прозвище Дракул, то есть «дракон», под которым и вошел в историю.

Мало того, что это слово само по себе вызывает противоречивые ассоциации, с течением времени оно получило совершенно не относящийся к Владу II, но «удачный» для странной и страшной биографии его сына смысл. Слово dracul, в языке XV века обозначавшее дракона, в современном румынском превратилось в разговорное наименование черта. Любителям ужасов это может показаться четким указанием на дьявольскую природу отпрыска Влада II – Влада Дракулы («сына черта» согласно значению этого слова в современном румынском языке), но такое толкование нельзя считать научным. Историки все же сходятся в том, что прозвище отца нисколько не намекало на его связь с темными силами.

Таким образом, Влад II известен нам как Влад Дракул, а его сын – как Влад Дракула. Сам же Влад III чаще всего именовал себя «Владом, сыном Влада», но два письма он подписал именно этим прозвищем (впрочем, его можно считать и фамилией). Использовали его и иностранные государи, писавшие Владу III. Собственно, по-румынски оно звучит немного по-другому, а именно «Дрэкуля», то есть «драконенок», «сын дракона».

Итак, герой нашего рассказа остался в истории под тремя именами: Влад III, Влад Дрэкуля (Дракула) и Влад Цепеш. На этом заканчивается наш филологический экскурс.

 

Юные годы

Холодным зимним днем в городке Сигишоаре на свет появился сын властителя Валахии, которого назвали Влад, а позже к этому имени прибавилось и другое – Цепеш. Согласно легендам, это событие произошло в тот самый момент, когда его отца принимали в Орден дракона в Нюрнберге – 8 февраля 1431 года. Любители во всем видеть перст судьбы подчеркивают это совпадение (хотя скорее всего это более поздняя выдумка).

Влад не был единственным ребенком в семье, у него было еще трое братьев: старший – Мирча и младшие – Раду, позже прозванный Красивым, и еще один Влад. Что ж, это имя в то время было очень популярным, только непонятно, как же родители умудрились дать одно и то же имя сразу двум своим сыновьям. И это, увы, вносит еще большую путаницу в и так непростое дело «расследования» о Владе Цепеше. Была у Влада и сестра по имени Александра.

Если об отце нашего героя немало рассказали сохранившиеся исторические источники, потому что он был маркграфом Трансильвании и володарем Валахии, то о матери Дракулы нам известно немного. В исторических источниках ее либо никак не именуют, либо называют Княжной. Не известно нам ни то, как она выглядела, ни каким был ее характер. Но мы можем утверждать, что она была знатного происхождения и ее родственники (а, следовательно, и родственники Влада Цепеша) были влиятельными людьми в Литве и Молдове, ибо ее отец – Александр Добрый – был господарем княжества Молдова.

Отец Влада происходил из рода правителей Валахии – легендарных Басарабов. Несмотря на то что он был младшим сыном, а свою юность провел в турецком плену в качестве заложника, именно он стал претендовать на престол господаря после смерти отца – Мирчи Старого (в 1418 году), брата Михая (в 1419 году) и Александра (в 1431 году).

Жизнь государей эпохи Возрождения была полна интригами, заговорами, убийствами и наветами. Надо было очень постараться, чтобы удержаться у власти, особенно в такой стране как Валахия.

Валахия, несмотря на то, что была зажата между двумя сильными державами – Османской империей и Венгерским королевством, – являлась суверенным государством. Как заметил мудрый лорд Болингброк из пьесы «Стакан воды», маленькое государство получает шансы на независимость в том случае, если на его территорию претендуют сразу два больших. Валахии ее суверенитет достался непросто – правивший в начале XIV века Басараб Великий в тяжелой борьбе отстоял независимость своей страны от Венгрии.

Называя правителя Валахии Дракулу лишь графом, Брем Стокер уклонился от истины. Пусть вас не обманывает слово господарь, от которого веет чем-то домашним и, казалось бы, безобидным. Статус господаря и князя-воеводы предполагал все прерогативы полноправного монарха: то есть и с послами общаться, и договоры заключать, и ни перед кем в своих действиях не отчитываться.

И все-таки, несмотря на независимость, Валахия оказалась перед серьезным выбором – на какое государство «сделать ставку», какую из империй избрать в союзницы? Собственно, пример современной Украины показывает, что «вектор политики» может меняться, но полностью не зависеть от соседей невозможно. Напрашивается и другая аналогия с Украиной, правда уже с XVII веком. Валахия, как и Украина, была православным государством, и выбор перед ней стоял нелегкий: попасть под влияние Венгрии – значило подвергнуться окатоличиванию. Османская же империя в вопросах вероисповедания была более толерантной, и потому дед Цепеша, Мирча Старый – мудрый стратег и политик, который по праву заслужил славу румынского Карла Великого, – из двух зол выбрал, на его взгляд, меньшее и заключил союз с османами.

Валашский престол в XV веке напоминал баскетбольный мяч, который мотался между «корзинами» двух супердержав, а господари вели себя как знаменитый слуга двух господ Труфальдино из Бергамо, оказываясь попеременно данниками то Порты, то венгерских правителей. Борьбу могущественных государств валашские господари использовали в своих целях, заручаясь поддержкой одного из них, чтобы с очередным дворцовым переворотом свергнуть ставленника другого.

К тому же в семье Басарабов были довольно сложные отношения между ее членами. Дело в том, что валашская корона не переходила по наследству автоматически – от отца к старшему сыну. Господаря выбирали бояре из числа претендентов, в жилах которых текла кровь прошлых господарей. Кандидатами могли стать и незаконнорожденные сыновья властителей (естественно, если они были признаны своими отцами). Само собой разумеется, что выборы монарха приводили к постоянным междоусобицам, нередко сопровождавшимся убийствами. Жизнь в Валахии не отличалась спокойствием, случалось всякое.

Так, с 1418-го по 1436 год (всего за 18 лет) в Валахии сменилось четыре правителя. В 1418 году умер дед Влада Цепеша – Мирча Старый и престол был отдан его старшему сыну Михаю І. Его правление было недолгим, в 1419 году он умер, а трон занял сын валашского господаря Дана І, правившего еще до Мирчи, – Дан ІІ. После его смерти володарем стал средний сын Мирчи – Александр. Затем началась неразбериха. Ведь и потомки Мирчи, и потомки Дана имели равные права на престол. Но ни Михай, ни Александр не оставили потомства. Из прямых же наследников Мирчи жив был только Влад Дракул, отец Цепеша. Однако были живы и потомки Дана. Дальнейшие события напоминали отношения Монтекки и Капулетти – в борьбе схлестнулись два валашских семейства, «равных знатностью и славой»: семья Дрэкулешти (потомки Мирчи) и Дэнешти (потомки господаря Дана II). И увы, не нашлось Ромео и Джульетты, которые смогли бы прекратить это противостояние. Так что родственники только и думали о том, как бы завладеть валашским престолом, и не стеснялись в средствах, уничтожая друг друга при первой возможности.

Можно добавить, что в таких же враждебных отношениях семейство Дрэкулешти находилось и с куда более могущественным венгерским родом Хуньяди. Эту фамилию можно встретить и в ее латинском варианте – Корвин, то есть Ворон. Корвины предпочитали не румынский, а латинский вариант собственного имени. Пожалуй, самыми знаменитыми представителями этой династии были Иоанн Корвин (или же Янош Хуньяди) и его сын Матвей (Матьяш). Надо заметить, что и тот и другой сыграли важнейшую роль в жизни Влада Цепеша.

Янош Хуньяди, не будучи монархом, сосредоточил в своих руках огромную власть. Одно время он носил звание регента Венгерского королевства, фактически став первым лицом в этом огромном государстве. Молдову и Валахию, то есть те части Румынии, которые не подчинялись королевству напрямую, венгры все равно считали своими вассальными землями. Поэтому мадьярские правители, в том числе и Янош Хуньяди, полагали возможным распоряжаться судьбой Валахии по своему усмотрению. Янош решал, кому там быть господарем, и его поддержка становилась решающим фактором успеха того или иного претендента. Янош был талантливым полководцем и одержал ряд побед над османскими завоевателями, создал антитурецкое сопротивление. Несомненно, Дрэкулешти, рискнувшие пойти против грозного Иоанна Ворона, навлекли на себя грозную опасность.

Путем политических интриг и при поддержке Сигизмунда Люксембургского – императора Священной Римской империи и венгерского короля, о котором мы уже говорили выше, отец Влада Цепеша смог захватить престол Валахии. В истории этого государства он известен как Влад ІІ. Он пришел к власти в 1436 году, когда его второму сыну было всего пять лет, а третий – Радучел Фурмос (Раду Красивый) только появился на свет.

Владу ІІ необходимо было принципиально решить все тот же главный для Валахии политический вопрос – у кого из влиятельных соседей просить поддержки: у Венгрии или Османской империи? Казалось бы, ему, пришедшему к власти при поддержке венгерского короля, следует поддерживать тесный союз с Венгрией. Но как раз в это время усилилось турецкое давление. Кроме того, «за спиной» маленькой Валахии находилась богатая Трансильвания, где бурно развивались ремесла и торговля, росли самоуправляемые города, основанные саксонцами. Семиградские купцы были заинтересованы в мирном сосуществовании Валахии с турками-агрессорами. И Влад-старший вынужден был признать вассальную зависимость Валахии от Порты.

Замок Бран, который называют замком Дракулы.

Конечно, с точки зрения венгров, главной заботой которых была борьба с турками, Влад II Дракул повел себя трусливо и предательски. Венгров не заботила безопасность маленького княжества, для них эта земля была всего лишь театром военных действий. Новый же господарь, напротив, всячески старался избавить Валахию от такой участи и уклонялся от войны с Османской империей, из-за чего навлек на себя обвинения в измене христианству.

Часть этих обвинений следовало бы переложить на саму Венгрию – после смерти императора Сигизмунда антитурецкая коалиция временно развалилась, а пресловутый орден дракона потерял былое значение. Турция же усилила свою экспансию на Балканах, поэтому Влад II вынужден был подчиниться османам: Валахия получила статус «мумтаз эйялети» – привилегированной провинции в составе Османской империи. Вопреки ожиданиям семиградцев, Владу II пришлось вместе со своей армией принять участие в османском походе на Трансильванию в 1438 году. Но все-таки он служил туркам вынужденно и не без лукавства – сначала он убеждал гарнизоны трансильванских крепостей сдаться, а через несколько лет, когда удача отвернулась от турок, так же бескровно изгонял османские гарнизоны из недавно захваченных твердынь.

Но и венгры не бездействовали. В 1442 году они добились того, что Влад II был лишен престола. Тот не смутился из-за такого поворота дел и, оставив в Валахии старшего сына, с двумя другими поехал за помощью к султану. В те времена столицей Османской империи был Адрианополь (вскоре, в 1453 году, султан Мехмед II Завоеватель захватит Константинополь, который станет новой столицей Порты). Для того чтобы убедить султана в собственной преданности, Влад II решил оставить здесь в заложниках своих сыновей. В те времена это было распространенной практикой. С заложниками обычно обращались хорошо, но в случае мятежа в вассальном государстве их немедленно казнили. Какой отец нарушит договор, если знает, что при этом его детям угрожает опасность?

В Адрианополь вместе с правителем Валахии отправились его средние сыновья – Влад, будущий Цепеш, и Раду. Как и предполагалось, в османской столице у Влада II нашлись влиятельные друзья, с помощью которых он через год вернул себе власть. Сыновья Влада II были не единственными детьми-заложниками, и наверняка они общались со своими товарищами по несчастью. В судьбе Влада этот плен сыграл большую роль – именно здесь он увидел казни и пытки, которые потом применял по отношению к своим врагам, здесь он стал хорошим воином, обучался искусству политики. Что касается полученного им образования, то историки знают, что Цепеш в отрочестве выучил латинский, немецкий и венгерский языки, прошел курс обучения военному искусству по европейскому образцу, а за то время, пока жил у турецкого султана, узнал обычаи и военные приемы своих будущих противников, овладел и турецким языком. Официальная переписка, которую Влад вел на латыни, стилистически безупречна. Позднее он мастерски пускал в ход знания и умения, полученные в юные годы, – многими победами над османскими войсками он обязан прекрасному знанию их тактики.

С заложниками обращались хорошо, если их отцы выполняли условия соглашений. Однако Влад II в 1444 году вновь перешел на сторону Венгрии, поэтому Владу-младшему в неволе пришлось несладко: его держали в темнице (в крепости Эгригёз), пороли за упрямство. Существует легенда, будто в том же году он бежал из плена и сражался в битве под Варной, однако нам это представляется совершенно невероятным. Скорее всего, турецкого пленника спутали с его старшим братом Мирчей.

Тем временем Влад-старший продолжал маневрировать меж двух огней. Несколько лет ему удавалось поддерживать равновесие, но ссора с могущественным родом Корвинов погубила его.

Янош Хуньяди стал его личным врагом. Вот как это произошло. В 1444 году собравшиеся из разных стран Европы войска (называвшиеся по традиции крестоносцами) отправились в поход против турок, уже второй по счету – первый состоялся в 1396 году и окончился поражением христиан. Неудача ждала и это мероприятие, которым руководил король Польши и Венгрии Владислав III Ягеллон. Вторым по старшинству в армии борцов за веру считался многоопытный венгерский полководец Хуньяди. 10 ноября 1444 года войска крестоносцев были разбиты турками, Владислав погиб, а Янош бежал с поля битвы, что в глазах многих свидетельствовало о его трусости. Однако большинство историков считают такой вывод поспешным. Король Владислав был неопытным военачальником, но желал доказать, что ни в чем не уступит Яношу Хуньяди. Пренебрегая советами своего «соперника», Ягеллон совершил ряд грубых ошибок, которые и привели к поражению крестоносцев.

Итак, европейцев постигла неудача, и спасшегося венгерского полководца многие назвали главным виновником этого. Влад Дракул схватил Хуньяди и бросил в темницу, откуда Корвин, тем не менее, через некоторое время выбрался. А вскоре он стал регентом при малолетнем венгерском короле.

Еще больше двух властителей рассорил вопрос о господаре Молдовы. Янош и Влад II поддерживали разных кандидатов. Чаша терпения Корвина переполнилась, и он послал в Валахию войска. В декабре 1447 года Влада Дракула схватили и обезглавили.

Вражда Хуньяди и Дрэкулешти на этом, естественно, не закончилась. Время от времени их отношения переходили в союзнические (но неравноправные), а когда взаимный интерес исчезал, они возвращались в прежнее состояние.

Валахия осталась без господаря. Вновь встал вопрос о престолонаследии. Претендентов было более чем достаточно. Во-первых, старший сын Влада II – Мирча. Он к тому времени уже успел побыть правителем – замещал отца в 1442 году. Но, увы, он пришелся не по нраву жителям Тырговиште (тогдашней столицы Валахии) и вскоре после смерти отца его тоже ожидала мучительная смерть – ослепление и погребение заживо. Могли взойти на трон и средние сыновья Влада II, которые находились в заложниках у султана. Ну а младший сын погибшего господаря был в то время еще слишком мал. Надо заметить, что он воспитывался и жил в Трансильвании, выбрал церковную карьеру, из-за чего получил прозвище Кэлугэрул (Монах), но в 1481 году все же стал господарем (Владом IV) и с небольшим перерывом правил до своей смерти в 1495 году.

После смерти Мирчи турецкий султан решил использовать в своих интересах находившихся под его влиянием валашских принцев и отпустил старшего из них – Влада Цепеша – на свободу с тем, чтобы тот занял трон Валахии. Его брат, Раду Красивый, еще долго оставался заложником. В конце концов он принял ислам. Говорили, что прозвище ему дали женщины из гарема султана и что будущий султан Мехмед II сделал его своим любовником, несмотря на отчаянное сопротивление румына, спасавшегося от такой «чести» на верхушке дерева. Надо заметить, что Раду все-таки стал правителем Валахии, причем не без вмешательства османов. Но это случилось намного позже: он пришел к власти в 1462 году и оставался господарем до своей смерти в 1475 году, хотя несколько раз на какое-то время лишался власти.

Итак, после смерти отца и старшего брата, Влада освободили из плена. В 1448 году турецкие войска вторглись в Валахию и Цепеш впервые взошел на трон под именем Влада III. Его первое правление продлилось всего два месяца. Дело в том, что в борьбу за престол, объединившись, вступили и Дэнешти, и Корвины. Янош Хуньяди во главе большого войска вторгся в многострадальное княжество и сместил Влада III Дракулу с престола, поставив наместником Владислава Дэнешти II. Наш герой вынужден был бежать. У него был небогатый выбор. Возвращаться к раздраженному его неудачей султану было опасно. Бежать в Венгрию значило быть убитым по приказу Хуньяди, в Трансильванию – тоже опасно, поскольку там в то время хозяйничали венгры. Литва находилась слишком далеко от родины, куда Влад еще надеялся вернуться. Рядом была Молдова, и именно туда отправился 17-летний неудавшийся правитель Валахии. По легенде, он бежал, подковав свою лошадь задом наперед, чтобы запутать преследователей.

Выбор Дракулы пал на Молдову еще и потому, что тамошний господарь Богдан II приходился ему близким родственником по материнской линии. В Молдове Влада встретили благожелательно. Здесь Дракула провел несколько лет, принял участие в войне с Польшей. Он подружился со своим кузеном, будущим молдавским господарем Стефаном Великим. Борьба за молдавский престол была не менее острой, чем за валашский. В 1451 году боярская оппозиция организовала заговор, Богдан II был убит, и жизнь друзей – Влада и Стефана – также оказалась под угрозой. Спасаясь, они покинули Молдову и отправились в Трансильванию, прямо в когти Корвина. Влад хорошо понимал, что, появившись в Семиградье, он может поплатиться и за свои грехи, и за отцовские. Однако молодой румын добился от могущественного правителя Венгрии прощения, поступил к нему на военную службу и при его поддержке стал претендовать на Валахию уже как противник султана.

Почему Корвин оказал поддержку представителю столь нелюбимых им Дрэкулешти? Его расчет был точным. Как опытный политик он понимал, что подчиненный ему валашский володарь является сильным козырем в Балканской политике. В то же время находившийся на валашском троне сын Дана II уже вполне освоился с высоким положением и мог теперь претендовать на новые территории и большую власть. Так и случилось. В 1456 году Владислав Дэнешти II начал предъявлять претензии на венгерские земли и принялся опустошать богатые саксонские села на юге Трансильвании. Это стало решающим доводом в пользу того, чтобы помочь Владу Дракуле вернуть престол отца и деда. В Валахию были отправлены эмиссары Корвина, которые подготовили заговор. Когда Дракула подошел к Тырговиште, заговорщики убили Владислава Данэшти, а Влад со своими сторонниками захватил власть. Так начались восемь лет второго правления Влада Цепеша-Дракулы.

 

Влад Цепеш – правитель Валахии

Вернув себе престол отца, Влад III оказался в том же положении – между османским молотом и венгерской наковальней. Тем не менее, в отличие от покойного родителя, Влад Цепеш не стал идти на временные союзы с турками, намереваясь при случае их предать. При всем своем почтении к силе, могуществом именно Османской империи правитель маленькой Валахии открыто пренебрегал, стремясь выяснять с ней отношения исключительно на поле битвы. Такая отчаянная тактика, надо сказать, нередко себя оправдывала. Во всяком случае, в противостоянии с турками Влад III оказался более последовательным и непреклонным, чем его отец, молдовский кузен Стефан и даже сам Иоанн Корвин.

Надо сказать, что когда непреклонный Дракула стал валашским воеводой (титул, равнозначный господарю), обстоятельства, казалось бы, меньше всего позволяли дразнить могущественного османского султана. В 1453 году турки взяли Константинополь, за несколько следующих лет управились с мелкими христианскими государствами в Греции и теперь сосредоточились на сербских, боснийских, румынских и венгерских землях. Победоносному Яношу Хуньяди некоторое время удавалось сдерживать их агрессию – в 1456 году он разбил турок при Белграде, но в том же году умер от чумы.

Влад III остался один на один против Османской империи. Впрочем, внешние враги дали ему передышку, и он мастерски воспользовался этим шансом, чтобы навести порядок у себя дома. История правления Цепеша, в отличие от событий его детства, известна хорошо. Он вел обычную для господарей жизнь: жил в Тырговиште, время от времени наведываясь в Бухарест (собственно, он и превратил это местечко в столицу) и другие города, принимал послов, устанавливал законы, судил подданных, охотился. Влад укрепил некоторые замки (в том числе Поенари, где сохранился его дом), возвел немало церквей и щедро одаривал православное духовенство.

Одна из церквей была воздвигнута по указанию Влада III и в честь покойного господаря Владислава II, убитого его же сторонниками. Это очень характерно для Цепеша: не колеблясь, уничтожить соперника, а потом похоронить его с почестями и построить храм в память о погибшем.

Обосновавшись в Тырговиште, Влад III сразу занялся расследованием убийства старшего брата Мирчи, произошедшим в этом городе в 1448 году. Господарь велел вскрыть могилу, и его худшие опасения подтвердились: Мирче выкололи глаза, а потом похоронили несчастного заживо – он перевернулся в гробу.

Летопись, принадлежащая перу стороннего наблюдателя (современника Влада III), рассказывает, что вскрытие могилы Мирчи случилось на Пасху, поэтому горожане в тот день нарядились в свои лучшие одежды. Тогда-то Влад III и показал впервые свой жестокий нрав: он приказал заковать горожан в кандалы прямо в праздничном платье и послал работать – отстраивать один из княжеских замков – до тех пор, пока их одежды не превратятся в тряпье.

Этот яркий эпизод вполне согласуется с представлениями о жестоком характере Влада Цепеша. Но нам следует пристальнее взглянуть на факты. Второй раз Влад III пришел к власти в Валахии в августе 1456 года. Откуда же в летописном рассказе взялась Пасха? Можно предположить, что речь идет о 1448 годе, когда турки посадили Влада на престол вскоре после убийства Мирчи, однако и это недолгое (первое) правление Цепеша пришлось на осень.

Вот вам пример того, как хроника, вроде бы заслуживающая доверия и нейтрально описывавшая деяния сына Дракула, вносит путаницу в историю его жизни, то ли объединяя в одно разные события, то ли сообщая нам не более чем легенду. Конечно, сам факт расследования гибели Мирчи выглядит правдоподобно, но наказание горожан, посмевших нарядиться в праздник, скорее всего одна из многочисленных небылиц, представлявших Влада III полубезумным деспотом, изощренно каравшим подданных по малейшему поводу.

Выяснив по меньшей мере частичную недостоверность сведений, приведенных летописцем, мы и к следующим анекдотам о Владе Цепеше будем относиться с осторожностью. Тем более что вторая жуткая легенда, относящаяся к началу правления Влада III, явно пересекается с первой.

Согласно этой легенде, молодой господарь созвал бояр – опять-таки на Пасху. Когда знатная компания уселась за стол, хитрый (русские летописцы выражались по-другому: «зломудрый») Влад III задал им вопрос с подвохом: скольким воеводам служил каждый из них? Кто тридцать вспомнил, кто семнадцать… Молодые – поменьше, но хотя бы семерых знал каждый. В ответ на это Влад справедливо указал им на то, что важнейшей причиной такой частой смены правителей является предательское поведение самих бояр.

Нравоучением он не ограничился и приступил к расправе, насчет способа совершения которой в легендах можно найти три варианта. Первый: володарь посадил всех на кол (излюбленный способ казни Цепеша). Второй: запер бояр в палатах и сжег. Обе эти версии мы можем отбросить сразу. Документы позволяют утверждать, что случая исчезновения в Валахии всех бояр в один день не было. Конечно, Влад III за первые годы своего правления казнил почти половину великих бояр (одиннадцать человек), но расправлялся с каждым отдельно.

К тому же хватало настоящих заговорщиков. Мы можем уверенно говорить о том, что на четвертом году правления Дракуле удалось раскрыть масштабный заговор. Тогда-то он за короткий срок и казнил множество бояр, что, возможно, нашло отражение в вышеупомянутой легенде. Не все бояре, которых казнил Влад III, строили козни против своего воеводы, но сомневаться в целесообразности действий Цепеша (пусть даже с политической точки зрения) не стоит. После своего второго прихода к власти Влад III оставался володарем шесть лет, и за это время он провел основательную «чистку» боярских рядов – к 1462 году в живых осталось лишь два человека, принадлежавшие к старой аристократии. Зато боярами становились выходцы из свободных крестьян и люди иного происхождения, в том числе иноземцы. Аристократам было за что ненавидеть Драконова сына, но время требовало подобной жестокости – по всей Европе происходило становление сильных централизованных государств, а главным тормозом этого процесса было сопротивление крупных феодалов.

Впрочем, жестокость Влад III проявлял не только по отношению к виновным в измене, но и к другим своим подданным, считая ее лучшим способом удержать их от нарушения закона. Однако господарь перегибал палку. Через какое-то время люди стали бояться его настолько, что предпочитали перебегать к туркам, лишь бы освободиться от власти грозного воеводы.

Но вернемся к легенде о наказании бояр. Третий вариант расправы: кандалы и отправка в Поенари, где боярам предстояло трудиться на строительстве замка до тех пор, пока с них сама собой не упадет одежда. (Существует такая версия, что немедленно были казнены только старые бояре, а молодые отправились строить замок.) Конечно, легенды довольно вольно обращаются с фактами. Очевидно, хитроумный вопрос Влада III боярам был задан в одно время, а массовая жестокая казнь состоялась в другое. Не исключено и то, что речь идет о казни сторонников свергнутого в 1456 году Владислава II, что в XV веке было распространенной практикой.

Что касается постройки замка, то Влад Цепеш, естественно, сгонял туда подданных против их воли, не привлекая наемных работников. Обычно такую повинность отбывали зависимые крестьяне, не подлежащие призыву в войско. Можно предположить, что время от времени на стройку попадали и аристократы, наказанные верховной властью.

Совершенно прозрачен и намек, заключавшийся в переносе зверских казней на время Пасхи – неопровержимое доказательство безбожия Влада III, прозвище которого («сын дракона» или «сын дьявола») только способствовало подобным инсинуациям. Вот так из разрозненных обрывков и осколков правды мастера информационной войны позднего средневековья и создавали леденящие кровь рассказы о чудовищно жестоком правителе.

Повествуя о насыщенной событиями жизни Влада Дракулы, невозможно сохранять строгую последовательность – уж слишком хитро переплетаются в источниках сухие факты и красочные легенды. Наверное, стоит вернуться к осевой линии биографии Влада III и описать главные события, происходившие во время его царствования. Так будет легче разобраться в остальных страшных историях, повествующих о жизни валашского правителя.

Основной заботой Влада III с самого начала его правления стала оборона государства – подготовка к отражению турецкой агрессии (венгерская временно отошла на второй план). Помимо упомянутых расправ с неверными боярами и назначения своих людей на место казненных сановников, господарь занимался наведением порядка на дорогах – ведь Валахия кишела разбойниками – и укреплением авторитета центральной власти по всей стране.

Не забывал Влад III также о торговле и внешней политике. При поддержке Цепеша на молдовский трон в 1457 году вступил его друг Стефан, прозванный впоследствии Великим (этим он обязан успешному отражению польской агрессии, надолго связавшей ему руки). Венгры оставались союзниками Влада, пока он был готов воевать с турками, а других соседей Валахия, собственно, и не имела.

Влад успешно справлялся с самыми разнообразными задачами – строил церкви, монастыри и замки, усиливал армию, пополнял казну так, чтобы не обездолить подданных, укреплял границы.

Кстати, в отношении границ Влад III не придерживался концепции «естественных рубежей», которых в Румынии хватало – Карпаты, Дунай, Днестр и прочее, – а считал линию границы линией фронта, двигать которую каждый правитель должен в меру своей военной мощи. Конечно, Влад не избегал обычаев своего времени и старался обосновывать свои претензии исторически, предъявляя права на «наследство». Прежде всего аппетит Цепеша возбуждала богатая Трансильвания, а вот захватывать турецкие земли Влад не рискнул бы.

Покойный Влад II Дракул еще в начале 1430-х годов получил, как мы помним, от Сигизмунда титул маркграфа Трансильвании, а с ним и некоторые ленные владения в этой земле. В Венгрии валашских господарей в любом случае считали своими вассалами, так что не видели принципиальной разницы в том, будут у Дрэкулешти земли к югу или к северу от Карпат. Затем Янош Хуньяди выгнал «драконью» семейку из трансильванских владений и отдал земли Влада II его заклятым врагам из рода Дэнешти. В 0-х годах XV века Влад Цепеш вошел в доверие у могущественного венгра, в том числе и благодаря действиям на поле битвы, поэтому Корвин перед смертью отнял трансильванские владения у Дэнешти и вернул их наследнику Влада II. Естественно, стоило Яношу умереть, как многие его решения потеряли силу. Венгерский король Ласло V не захотел отдавать Трансильванию молодому Цепешу.

Что же представляла собой Трансильвания в середине XV века? Это было герцогство, часть Венгерского королевства, торговый край, в котором первостепенное значение имели богатые города. В России эту землю именовали Семиградьем (само слово «Трансильвания» – латинское и означает «Залесье».) Семь городов – Бистриц, Германнштадт, Клаузенбург, Кронштадт, Медиаш, Мюльбах и Шэссбург – населяли колонисты, выходцы из Германии, Нидерландов и Франции, которые начали переселяться в Трансильванию в середине XII века. Местное население звало их саксами. Свои дела саксы решали сами, в органах городского самоуправления, и подчинялись не столько герцогу, сколько центральной власти напрямую.

Кроме немецких поселенцев в Трансильвании жили венгры, секлеры – тоже венгры, но сохранившие немало старинных обычаев (потомки тех, кого назначали охранять границу Венгрии еще в XII веке), и румыны, в большинстве своем – бесправные крестьяне. Румынских аристократов венгры нередко принуждали переходить из православия в католичество, за отказ – лишали привилегий.

Придя к власти в Валахии, Влад Цепеш немедленно стал готовиться к вмешательству в дела Семиградья, выжидая удобного случая для нанесения удара. Помешать ему могли венгерские феодалы и саксы. Первые после смерти Яноша Хуньяди стали делить власть. В 1457 году король Ласло V обезглавил своего тезку, старшего сына покойного регента, а через несколько месяцев сам умер от яда. Начался шестилетний период междоусобиц. В конечном счете у власти утвердился второй сын Корвина Матьяш, ставший одним из величайших правителей в истории Венгрии. (Королем он стал еще в начале 1458 года, но долго воевал с другими претендентами.)

В таких обстоятельствах Влад мог временно не опасаться венгров. С купцами же семи саксонских городов он попробовал для начала договориться: написал им несколько посланий, в которых уговаривал их подчиниться на условиях сохранения за ними всех прав и привилегий. Саксы же, вероятно, еще не понимали с кем имеют дело, поэтому поддержали (в том числе, деньгами) другого претендента на трансильванские владения покойного Влада II Дракула. Знали бы они, какое наказание ждет их впоследствии…

Цепеш начал борьбу с купцами Семиградья еще на своей территории. Дело в том, что саксы обладали влиянием и в Валахии – местные валашские купцы практически не занимались внешней торговлей, да и у себя дома едва были способны конкурировать с оборотистыми немцами. Влад III принял меры по защите валашских торговцев, одновременно ведя наступление на привилегии трансильванцев. Через какое-то время немецкие купцы вообще утратили право на торговлю в Валахии. Исключением стали три ярмарки, куда господарь разрешил привозить товары из-за границы. Местные купцы могли свободно покупать импортные товары на ярмарках или еще раньше – сразу после того, как иностранный торговец пересекал границу, причем последний не имел права отказаться от сделки.

Еще до введения этого закона Влад III перешел к прямым военным действиям – вторгся в Трансильванию и разгромил претендентов на свое наследство. (Одного он убил, остальные были вынуждены затаиться.) Строптивых жителей Семиградья Влад III принялся воспитывать любимым способом – сажать на кол. Сколько человек он казнил, нельзя сказать точно. Направленные против Цепеша памфлеты утверждали, что деспот в 1459 году казнил тридцать тысяч жителей Кронштадта, в следующем году – десять тысяч купцов и прочих граждан Германнштадта. На гравюре того времени показано, как Цепеш пирует среди леса из кольев, на которых корчатся его жертвы, по соседству с палачом, разрубающим на части тех, кому не хвати ло кольев. Если бы все это было правдой, от богатого Зибенбюргена просто ничего бы не осталось. На самом же деле Влад казнил непокорных саксов «лишь» десятками за раз, зато значительно урезал привилегии трансильванских общин.

Покорив Трансильванию, Влад не стал именоваться герцогом, а принял титул господаря этой земли. Зависимость от Венгрии формально сохранялась, на деле же Цепеш рассчитывал на признание самостоятельности Трансильвании. Здесь, как мы увидим, он просчитался.

Решив свои дела на Западе, воевода обратил свой взор на юг – на границу с Турцией. Пока шли боевые действия в Трансильвании, там было все спокойно, так как Влад III старательно изображал покорность и соблюдал договор, заключенный еще в 1440-х годах. Впрочем, и османы, и валахи понимали, что мир долго не продержится.

Султану война казалась неизбежной просто потому, что мир с соседями для него был невозможен в принципе. Весь белый свет делился для турецких политиков на «территорию ислама» и «территорию войны» (обиталище неверных), которую силой оружия следует обратить в «территорию ислама». Османская империя этим и занималась. Конечно, соседями турок были не только христиане – жители Балкан, Византии (остатки которой турки покорили в 1460-х годах) и Закавказья, – но и мусульмане, но осман это не очень смущало.

Возможно, правители Порты уже находились под влиянием византийской традиции, хранившей память о Римской империи, хозяева которой тоже ставили перед собой цель объединить весь мир в границах своей державы. Сам византийский император к 1453 году владел всего лишь клочком земли на краю Европы и несколькими островами по соседству, но память о славном прошлом его подданные (ромеи, как они сами себя называли) берегли, как святыню. После захвата турками Константинополя, «второго Рима», ставшего с тех пор Стамбулом, поток ученых людей из Византии устремился на Запад (что стало одним из стимулов Ренессанса) и в Россию (куда они принесли имперское наследие с двуглавым орлом в придачу). Большинство византийцев, однако, остались на родине, некоторые из них принимали ислам и поступали к туркам на службу.

Валахия при вступлении на престол Влада III находилась в состоянии перемирия с Османской империей. Такое перемирие среди напуганных турецкой угрозой европейцев в XV веке считалось огромной удачей (это потом христианам стало полегче – румыны, к примеру, так никогда и не попали под прямую власть турок) и доставалось не бесплатно. Валахии султан предписал присылать ему дань серебром и лесом. Первые годы Цепеш исполнял эти обязательства безукоризненно, лично отвозил дань в Стамбул и всячески выражал свою лояльность, хотя и он, и Мехмед II понимали, что при первом же удобном случае дружба сменится войной.

Турки войны не боялись и готовились превратить вассальное задунайское княжество в обычный пашалык, то есть провинцию Османской империи. Как и хитроумные сакские купцы, они не знали, что́ готовит им беспощадный валашский господарь.

Влад III, после того как наносил поражение очередному турецкому бею, вторгшемуся в его земли с болгарской территории, всякий раз посылал султану письма с уверениями в покорности. Румынский воевода писал, что убежден: эти «разбойники» нарушали волю своего господина, желавшего только мира со своим верным вассалом Владом, и султан делал вид, будто так оно и было на самом деле.

Тем временем европейские правители, битые турками в 1396 и 1444 годах, задумали еще один крестовый поход. Святой престол в Риме открыл крестоносцам свою казну. В такой обстановке Цепеш, уверенно чувствовавший себя в своих валашских и трансильванских владениях, решил, что его час настал. Как и в борьбе с немецкими купцами, Влад III начал с экономических мер – в 1459 году он перестал отсылать султану положенную дань.

Надежды Цепеша на европейскую коалицию не оправдались: почти все «защитники веры» отказались вступить в очередную войну с султаном. Кто-то был занят войной с соседями-христианами, у кого-то, несмотря на помощь папы римского, не хватало денег. Уклонилась от исполнения своего «священного» долга и Венгрия. Междоусобицы там еще не закончились, хотя Матьяш Хуньяди к тому времени и сидел на королевском троне довольно прочно. В конце концов Влад III опять остался один на один со страшным противником.

Чтобы выиграть время, господарь отписал в Стамбул, что готов заплатить дань, но пока, в связи с непредвиденными обстоятельствами, не может привезти ее в столицу Порты. Турки ответили Владу, что пришлют за данью посла, причем леса и серебра придется отдать больше обычного, а к ним добавить еще и овец и полтысячи юношей, из которых сделают янычар.

Цепеш не спешил с ответом. В конце 1461 года он получил от султана письмо с предложением приехать в крепость Джурджу, чтобы встретиться там с Юнус-беем и обсудить с ним пограничные разногласия. Юнус-бея (грека, поступившего на султанскую службу) валашский господарь знал как одного из лучших дипломатов Османской империи, которого направляли только на самые ответственные участки. Влад III почуял ловушку, поэтому предложил встретиться в чистом поле, на ничейной земле. Согласие турок на эти условия только укрепило его подозрения (он писал об этом и королю Матьяшу). Дракула угадал: Мехмед II послал к нему пронырливого грека только для того, чтобы выманить забывшего свои обязанности вассала на турецкую землю, где его ждала страшная участь.

Итак, в один прекрасный день Влад III приехал в назначенное место. Сопровождали его три тысячи воинов, стадо овец и полсотни юношей – первая часть обещанной дани. Навстречу «наивному» румыну шло посольство Юнус-бея, подкрепленное четырехтысячным отрядом уверенного в своем превосходстве Хамза-паши.

Однако связанного по рукам и ногам Цепеша султан так и не получил. Более того, не дождался он и двух сановников, направленных на поимку воеводы, и сопровождавших их войск. Все они словно сквозь землю провалились. На самом деле они пали жертвой полководческого таланта Влада III. Воспользовавшись сильными морозами, из-за которых Дунай и прилегающие болота покрылись льдом, Цепеш пустил в дело кавалерию, которая стремительно приблизилась к ничего не подозревавшим туркам, окружила их со всех сторон и разбила наголову. Остатки турецкого отряда сдались в плен, спастись бегством не удалось никому.

На этом Влад III не остановился и умело использовал создавшуюся обстановку. Так как в Джурджу ничего не знали о судьбе Хамза-паши, воевода подошел к крепости и выдал самого себя за османского агу, а свое войско за часть его отряда. Сказались годы, проведенные в плену у султана – Цепеш с легкостью изображал турка. Как только валашские воины попали внутрь, доверчивых турок постигла быстрая и безжалостная расправа.

Тот же прием Влад применил для захвата еще нескольких крепостей (в том числе Туртукая, прославившего потом Суворова). Каждый раз он не давал османам ни малейшего шанса даже на бегство. Фактор неожиданности он использовал часто и в дальнейшем.

Из письма, отправленного «сыном дракона» венгерскому королю, мы знаем точное число жертв той кампании – 23 809 человек и еще около девятисот сгоревших заживо. Матьяша Хуньяди такой результат вполне удовлетворил, более того, он уведомил о нем папу римского, приписав себе все заслуги Цепеша. Через какое-то время признание заслуг валашского господаря вылилось в династический брак – Влад Дракула женился на кузине (или, возможно, родной сестре) венгерского монарха.

Среди жертв Цепеша большую половину составляли солдаты. Остальными, скорее всего, оказались колонисты. Румын или болгар среди них не было – турки, захватив в свое время эти земли, отправили местное население на невольничьи рынки, если не прямо на небеса. Многие, конечно, успели тогда переехать на север. На их место султан поселил мусульман, возможно, албанцев.

При расправе Цепеш соблюдал зверский обычай: не жалел никого, простых людей приказывал рубить или сжигать в домах, а офицеров, чиновников и мулл сажал на кол – непременно в центре крепости или села. Он сумел выделиться даже среди беспощадных военачальников и монархов той эпохи своей неумолимой, драконьей жестокостью.

Через какое-то время вести об этих побоищах разнеслись по всем землям к югу от Дуная, так что половину тамошних турецких владений Владу III не пришлось завоевывать – враги бежали еще до его появления. Паника оказалась настолько велика, что люди стали покидать даже далекий Стамбул.

Султан в то время находился далеко от столицы, при нем была и значительная часть армии. Узнав о проблемах в своих владениях на Дунае, он приказал покарать мятежника Казыклы-бея и поручил это великому визирю Махмуду-паше, выделив тому в помощь тридцать тысяч воинов. Уже весной 1462 года османская армия выступила в поход. Махмуд-паша занял брошенные пограничные крепости, двенадцать тысяч солдат оставил там в качестве гарнизонов, а с остальными вторгся на территорию Валахии.

Переправившись через Дунай, османские конники (сипахи) разделились на несколько отрядов и занялись грабежом. Цепеш не нападал на них, выжидая удобного момента. Когда турки оставили разоренные ими села и отправились обратно к Дунаю, отягощенные добычей и множеством захваченного в рабство народа, такой момент настал. Влад III, располагавший куда меньшим войском, нанес туркам сокрушительный удар, перебил десять тысяч человек и заставил Махмуда-пашу бежать, бросив и добычу, и пленников.

Не лишенный чувства юмора, Влад III не забыл послать султану объяснительную записку. Он-де всего лишь карает ослушника визиря, а верность «миролюбивому» султану хранит как и прежде. Конечно, Влад III глумился над турецким султаном, и оба они прекрасно это понимали. Мехмеду было уже не до шуток – все европейские владения Османской империи оказались под угрозой. Приди валашскому воеводе на помощь Венгрия или тем более коалиция крестонос цев – султана могли бы отбросить за Босфор и Дарданеллы. Но этого не случилось.

В том же 1462 году, летом, к Дунаю подошла турецкая армия во главе с Мехмедом II. При нем находился и предполагаемый новый турецкий ставленник на валашском троне – младший брат Влада Раду Красивый (о нем мы писали выше). Численность этого войска оценивают по-разному, но цифра в шестьдесят тысяч выглядит наиболее вероятной. Такой орде Влад III не решился бы противостоять в открытом бою – даже мобилизация ополчения дала ему не более тридцати тысяч человек. (Мобилизация происходила по древней традиции – по всей Валахии гонцы провезли окровавленные сабли.)

Спасти положение могла бы Венгрия. Но помощи Валахия не получила. Матьяш Хуньяди прямо не отказывался от войны с турками – ведь за нее он получал деньги от папы, – но и предпринимать что-либо не спешил. Венгерские войска, медленно продвигаясь на юг, достигли Валахии, когда там уже вовсю шла война, и остановились на границе, предоставив румынам разбираться самим. Охотнее Цепешу помог бы молдовский кузен Стефан (есть версия, что они заключили тайный союзный договор). Но его руки были связаны – с трудом отбиваясь от поляков, он не мог позволить себе воевать на два фронта.

Отчаиваться Цепеш не стал – это было не в его характере. Выход у него оставался один – партизанская война, которую он и начал. Свое не слишком большое войско Цепеш разделил на две части. Основную часть он ненадолго задействовал в обороне дунайского берега, а после направил в засаду в леса северной Валахии; семь тысяч отборной конницы он выделил для постоянных налетов на врага. Всадники действовали малыми группами, стремительно передвигались и тревожили турок при малейшей возможности. Надо ли объяснять, как тяжело приходилось османской армии на чужой земле и с врагом, на которого нельзя было обрушить всю свою мощь. Ночной привал войскам Мехмеда всякий раз приходилось устраивать в укрепленных лагерях, огородившись повозками.

Впрочем, турки во владения Цепеша пришли уже не в лучшем состоянии. Дело в том, что придунайские земли оставались пустыми – в сожженных селах не было ни людей, ни еды, ни даже воды (Влад III приказал отравить все колодцы). Приходилось довольствоваться тем, что имелось в обозе. Невозможным оказался и подвоз провизии по Дунаю. Не говоря уже о том, сколько бы стоила транспортировка припасов по Черному морю и от устья Дуная вверх по течению, путь турецким судам преграждала крепость Килия, для которой молдовские господари выпросили в свое время у Яноша Хуньяди венгерский гарнизон. Турецкий флот не мог пройти мимо крепости, он попадал под обстрел ее пушек, а попытки подавить Килию огнем корабельной артиллерии успеха не приносили.

Рассказывали, будто на берегу Дуная турки едва не повернули обратно – их глазам открылась жуткая картина тысяч гниющих трупов турецких солдат и колонистов, посаженных на кол. Впрочем, как мы знаем, Цепеш казнил таким образом лишь офицеров, мулл и чиновников, так что здесь мы имеем дело с очередной сказкой.

После того как Мехмед II переправил свою армию на северный, валашский, берег Дуная, туркам не стало легче. Крестьяне оставили свои села, сожгли дома и хлеб, увели скот. Добывать провиант самостоятельно османы не могли – если мелкий отряд отправлялся на поиски еды и уходил в сторону от основных сил, судьба его была предрешена. Ко всему прочему, против султана работала еще и сама репутация свирепого Казыклы-бея (так османы называли Дракулу), которую он умело поддерживал.

Каждую ночь турки просыпались от волчьего воя. Это могли быть и настоящие звери, но чаще турок устрашали валашские воины. (Еще во времена Римской империи местные жители, даки, пугали захватчиков, притворяясь волками.) Владу III играли на руку слухи о том, что он оборотень, пособник черта.

Павшие духом, страдавшие от голода и жажды османские войска стали удобным объектом для атаки. Конечно, слабость турок не стоит преувеличивать – они оставались грозной силой и двигались к Тырговиште.

Решительный удар Влад нанес в ночь с 16 на 17 июня 1462 года. Его главной целью было убийство султана, после чего захватчики просто бежали бы, несмотря на свое численное превосходство.

Итак, глубокой ночью Цепеш подошел к турецкому лагерю с семью тысячами конников, переодетых в турецкое платье. Стремительно обрушившись на внешнее кольцо укреплений, воины Влада прорвали его и, не нарушая строй, стали прорубаться сквозь ряды турок по направлению к центру – к ставке султана. В лагере никто не мог понять в чем дело, османы метались в панике и вступали в поединки с кем попало, не отличая своих от врагов.

Но, к несчастью для валашского воеводы, Мехмед II остался жив. Обычно это объясняют тем, что султану удалось спрятаться и вместо него румыны убили какого-то пашу или бея. Позднее в неполном успехе валашских воинов стали обвинять еще и одного из бояр Влада, который не подошел к месту битвы со своим отрядом.

Тем не менее, войско Дракулы не только разгромило турецкий лагерь, но и сумело уйти, не понеся почти никаких потерь. (Сам Влад получил легкое ранение.) Турки потеряли убитыми значительную часть своих воинов, по рассказам современников тех событий – свыше тридцати тысяч человек. Заметим, что эти цифры могут быть несколько преувеличены, снова тридцать тысяч – то самое число, которым исчислялись казненные Владом в 1459 году жители Кронштадта (явная ложь) и уничтоженные его войсками зимой 1462 года турецкие солдаты и колонисты (что подтверждается письмом к Матьяшу Хуньяди).

Османская армия все же сохранила боеспособность и подошла к Тырговиште. Надо сказать, что ученые не пришли к единому мнению относительно хронологии тех событий. Одни источники утверждают, что турки заняли столицу Валахии за две недели до ночной битвы, 4 июня. Согласно другим, Мехмед II приблизился к этому городу после сражения, но даже не пытался его занять. Здесь нас ожидает еще одна легенда.

Рассказывают, что издали туркам показалось, будто город окружен красивым садом. Приблизившись к Тырговиште, они почувствовали страшный смрад, а вскоре им открылось леденящее кровь зрелище. Столица Валахии была обсажена кольями, на которых красовались полусгнившие трупы турецких солдат, отправившихся зимой вместе с Хамза-пашой и Юнус-беем, чтобы заманить Влада III в ловушку. До этого султан не получал о них никаких сведений, и вот он узнал судьбу своего отряда… Предводители той злосчастной экспедиции висели впереди – в своем богатом платье, на самых высоких кольях.

Легенда утверждает, что какое-то время султан задумчиво смотрел на этот сад смерти, а потом, сказав, что захватить страну, которой правит человек, способный на такое, невозможно, повернул назад, на Стамбул. Вероятно, Мехмед II, закаленный в битвах воин, завоеватель Византии, понял, что ему представился достойный повод для отступления, так как армия, вымотанная походом, совершенно пала духом – каждый турок мысленно примерял на себя судьбу солдат Хамза-паши. Кроме того, никому не хотелось вновь испытать тот ужас, который вызвала в турецком лагере ночная атака кавалерии Влада III.

Султан не ошибался в своих опасениях – мы помним, что основная часть валашской армии пряталась в горах, где Цепеш готовил османам западню. На западной границе Валахии стояли венгерские войска, на востоке те же самые венгры засели в неприступной крепости Килия, запиравшей Дунай. Помимо этого, в события на восточном участке боевых действий неожиданно вмешалось еще одно государство. Молдавский господарь Стефан Великий со своим войском отогнал от Килии турецкие корабли и осадил саму крепость, на которую имел все права. Султан опасался открыто выступать против Стефана, так как последний находился теперь в формальном союзе с Польшей, и Мехмед II не мог позволить себе воевать с еще одной могущественной европейской державой. Позже Османская империя намеревалась пойти войной на Молдову, используя как повод нападение на свой флот, но отказалась от этой затеи – Стефан был готов отбить любое нападение.

Это он доказал на деле, когда Матьяш Хуньяди вторгся в Молдову под тем же предлогом – чтобы отомстить Стефану за нападение на Килию. Армия Венгерского королевства потерпела у Байе поражение. Но мы забегаем вперед. Если вернуться к событиям лета 1462 года, то заметим, что молдавский господарь крепостью не овладел и отступил от нее, когда на подмогу венграм прибыл отряд валашских войск. Воевать с Владом III Стефан не захотел. (Он смог занять желанную крепость через несколько лет.)

Турецкие войска отступали. Кавалерия Цепеша еще раз дала им бой: обрушилась на авангард походной колонны, разгромила его, но повернула вспять при появлении основных сил османов. В итоге Мехмед II переправился через Дунай лишь с половиной тех войск, которые совсем недавно вел на крошечную Валахию. В Эдирне (Адрианополь) султан въехал без всякой помпы – ночью. А все-таки устроенные позже торжества по поводу «успешного» завершения похода не смогли скрыть того факта, что турки потерпели позорное поражение.

Блестящая победа над Мехмедом II стала высшей точкой в биографии Влада Цепеша. Позже его стали преследовать несчастья. Влад III устоял перед военной мощью турок, но его погубили интриги и клевета.

Основные силы турецкой армии ушли, но в Валахии остался младший брат Влада Раду, претензии которого на престол поддерживала турецкая конница и, как выяснилось, не только она. Раду стал переманивать на свою сторону румын, до того сражавшихся за Влада III из страха перед свирепым господарем и не менее грозным султаном. Теперь положение, в первую очередь с точки зрения знати, изменилось. К Раду толпами побежали подданные Цепеша, не испытывавшие, как оказалось, особой любви к своему государю, и Владу ничего не оставалось, кроме как отступить. Его армия таяла, почти все аристократы перешли на сторону соперника.

Привлекательность Раду заключалась и в том, что с ним можно было формально подчиниться Османской империи, прекратить войну и в то же время избежать турецкого ига, грозившего ей этим летом – султан уже не стремился сделать Валахию своей провинцией.

Влад III упустил победу, которая, казалось, была уже у него руках. Последней надеждой валашского витязя была венгерская армия во главе с королем Матьяшем Корвином. Она все еще стояла в Трансильвании. Туда и пришлось в конце концов отступить Цепешу. Влад намеревался провести переговоры с венгерским королем и убедить того выступить против Раду. Однако последний раньше нашел общий язык с коварным венгром. В августе 1462 года, согласно тайной договоренности с Раду, венгерские войска заперли отряд Влада в тесном ущелье, разгромили его и взяли в плен Цепеша. Король велел бросить его за решетку.

 

Годы в плену

Итак, Казыклы-бей избежал когтей турецкого льва, но стал жертвой ворона, о чем злорадно сообщали турецкие хронисты. «Ворон» не только напоминал о родовом имени Корвинов-Хуньяди, но и намекал на то, что погубивший многих людей Влад III сам превратился в падаль.

Но как такого опытного и хитрого воина, каким был Влад Цепеш, смогли застать врасплох? Согласно одним источникам, его захватили в плен местные, трансильванские феодалы, формально подчинявшиеся королю Венгрии, но часто действовавшие независимо. Они продержали Влада в одной из небольших отдаленных крепостей примерно год и лишь затем выдали Матьяшу.

Однако наиболее подробное описание происшедшего, которое сохранила нам история, выглядит иначе. В нем говорится, что Влад встретился с королем, провел с ним долгие и трудные переговоры, получил обещание широкой военной поддержки в ближайшем будущем, а сразу – отряд чешских наемников под началом знаменитого Яна Жискры.

В отряде Жискры служили лихие ребята, настоящие бандиты. Чешская освободительная борьба того времени привлекла под свои знамена много ловких и смелых людей, для которых суть борьбы была не слишком важна. На войне они чувствовали себя в своей стихии, и когда она заканчивалась (неважно – победой какой из сторон), не стремились вернуться к мирной жизни. В те времена спрос на воинов был велик и они становились кондотьерами – наемниками, жившими солдатским жалованьем и военной добычей. Среди наемников в разные времена лучшими становились то швейцарцы, то шотландцы, то немцы.

Но в описываемое нами время лучшими наемниками были, пожалуй, чехи, из них по большей части и состояла армия Матьяша. У этих людей были свои принципы – они верно служили тем, кто им исправно платил, но нисколько не задумывались над тем, чему или против чего служат.

Влад повел своих бойцов на место, где, как ожидалось, к нему присоединится венгерская армия. Но по пути Жискра, отряд которого был придан в помощь Владу, неожиданно получил от Матьяша приказ арестовать Дракулу, что им и было исполнено.

В качестве места заточения Влада в первый год плена этот источник называет крепость Пешт, то есть Цепеш сразу попал в руки короля. Образ действий Матьяша при этом напоминает планы Юнус-бея, который также советовал султану принять Дракулу и обласкать его, а захватить в плен лишь по пути назад.

Почему король Венгрии пошел на такой шаг, как арест Цепеша? Дело было, конечно, не в том, что ему вновь припомнилась давняя вражда с Дрэкулешти, ведь Матьяш теперь поддерживал другого претендента на валашский престол из того же рода – Раду Красивого. Есть более вероятная причина предательства «любимого и верного друга» (так обращался Матьяш Корвин в письмах к Владу Дракуле).

В победах над Портой были заинтересованы в большей или меньшей степени, пожалуй, все европейские монархи. Все понимали, что турецкую агрессию необходимо остановить. Заинтересованным лицом в борьбе с мусульманской державой был и папа римский. Поэтому европейские правящие круги выделяли королю Венгрии весьма крупные по тем временам средства на антитурецкую кампанию.

Влиятельные лица в Западной Европе, от которых зависело финансирование проводимой королем Венгрии войны, были весьма обеспокоены расправой над недавним победителем султана, и потребовали у Матьяша объяснений. Долгое время Матьяш не отвечал на запросы венецианского сената и папской канцелярии по поводу ареста Влада III, отделывался отговорками, а потом был вынужден выбрать из трех фальшивок одну, выглядевшую, на его взгляд, убедительнее остальных, и послать ее папе римскому в качестве оправдания. Эти фальшивки были сочинены купцами трансильванских общин. Приписываемые Владу письма на имя султана содержали «просьбы о прощении» и предложение сотрудничества. Влад якобы предлагал для искупления своей вины отдать султану всю Трансильванию и помочь завоевать Венгрию.

Большинство современных историков считают письма грубо сфабрикованной подделкой: они написаны в несвойственной Дракуле манере, выдвинутые в них предложения абсурдны, но самое главное – подлинники писем, эти важнейшие улики, решившие судьбу князя, были «утеряны», сохранились только их копии на латинском языке, приведенные в «Записках» папы Пия II. Подпись Дракулы на них, естественно, не стоит. Так что блестящая победа Дракулы над войсками султана оказалась бесполезной: Влад победил врага, но не смог противостоять «друзьям». Предательство молдавского князя Стефана, родственника и друга Дракулы, неожиданно перешедшего на сторону Раду, и еще одного «друга» – венгерского короля Матьяша Корвина стали причиной его длительного заточения.

Итак, что заставило Матьяша выдвинуть столь вздорные обвинения и жестоко расправиться со своим союзником, который в свое время помог ему взойти на венгерский престол? Причиной несчастий Влада Дракулы стали деньги. По свидетельству автора «Венгерской хроники» Антонио Бонфини, Матьяш Корвин получил от Пия II сорок тысяч гульденов на проведение крестового похода, но использовал их не по назначению. Иными словами, постоянно нуждавшийся в деньгах король просто прикарманил значительную сумму и переложил вину за сорванный поход на своего вассала, который будто бы вел двойную игру и интриговал с турками.

К тому же узурпатор венгерского престола Матьяш Корвин считал свое положение шатким: другие претенденты, притязания которых на трон были достаточно обоснованными, принадлежали к могущественным королевским династиям и не оставляли попыток свергнуть его. В такой ситуации ему совсем не хотелось сталкиваться с турецким султаном, что произошло бы, приди он на помощь Цепешу. Арест Влада Цепеша решил сразу несколько проблем: на него можно было переложить ответственность за «исчезновение» денег, свалить неудачу в борьбе с Османской империей, в которую по его собственной вине превратилась победа Дракулы, на самого победителя. Наконец, можно было уладить отношения с Портой, поскольку Раду – новый правитель Валахии – был турецким ставленником.

Однако обвинения в государственной измене, предъявленные человеку, известному в Европе непримиримой борьбой с Османской империей, тому, кто чуть не убил и фактически обратил в бегство покорителя Константинополя Мехмеда II, были достаточно абсурдными. Желая понять, что случилось на самом деле, Пий II поручил своему посланнику в Венгрии

Николасу Модруссе на месте разобраться в происходящем. Вот как последний описывал внешность находившегося в венгерских застенках узника: «Он был не очень высоким, но очень коренастым и сильным, с холодным и ужасным видом, сильным орлиным носом, вздутыми ноздрями и тонким красноватым лицом, на котором очень длинные ресницы обрамляли большие, широко открытые зеленые глаза; густые черные брови делали его вид угрожающим. Его лицо и подбородок были выбриты, но имелись усы, вздутые виски увеличивали объем его головы, бычья шея связывала его голову с туловищем, волнистые черные локоны свисали на его широкие плечи».

Модрусса не оставил свидетельств того, что говорил в свою защиту пленник короля Матьяша, но описание его внешности оказалось красноречивее любых слов самого Влада. Вид Дракулы на самом деле был ужасен: распухшая, заметно увеличившаяся в объеме голова и налитое кровью лицо указывали на то, что князя пытали, чтобы заставить признать ложные обвинения, например, подписать сфабрикованные письма и тем самым узаконить действия Корвина. Но Влад, переживший в юности, еще до прихода к власти, ужасы турецкого плена, мужественно встретил новые испытания. Он не оговорил себя, не поставил свою подпись на фальсифицированных документах, и королю пришлось придумывать другие обвинения, не требовавшие письменного признания пленника.

Бывшего господаря обвинили в жестокости, которую он проявлял по отношению к сакскому населению входившей в состав Венгерского королевства Трансильвании. По свидетельству Модруссы, Матьяш Корвин лично рассказывал ему о злодеяниях своего вассала, а затем предъявил некий анонимный документ, в котором обстоятельно, с немецкой пунктуальностью сообщалось о кровавых похождениях «великого изверга». В доносе говорилось о десятках тысяч замученных мирных жителей и впервые содержались рассказы о заживо сожженных нищих, о посаженных на кол монахах, о том, как Дракула приказал прибить гвоздями шапки к головам иностранных послов и прочие подобные истории. Неизвестный автор сравнивал валашского князя с тиранами древности, утверждая, что во времена его правления Валахия напоминала «лес из посаженных на кол». Он обвинял Влада в невиданной жестокости, но при этом совершенно не заботился о правдоподобии своего рассказа. В тексте доноса встречается множество противоречий. Приведенные в документе названия населенных пунктов, где будто бы было уничтожено по 20–30 тысяч человек, до сих пор не могут быть идентифицированы историками.

Что послужило реальной основой для этого доноса? Мы знаем, что Дракула действительно совершил несколько рейдов в Трансильванию, уничтожая скрывавшихся там заговорщиков, среди которых были претенденты на валашский престол. Но, несмотря на эти локальные военные операции, князь не прерывал коммерческих отношений с трансильванскими городами Сибиу и Брашов, что подтверждает деловая переписка Дракулы того периода. Очень важно отметить, что, помимо появившегося в 1462 году доноса, нет ни одного более раннего свидетельства о массовых убийствах мирного населения на территории Трансильвании в 50-е годы XV века.

Невозможно представить, как уничтожение десятков тысяч человек, регулярно происходившее на протяжении нескольких лет, могло бы остаться незамеченным в Европе и не нашло бы отражения в хрониках и дипломатической переписке тех лет. Следовательно, рейды Дракулы в принадлежавшие Валахии, но расположенные на территории Трансильвании, анклавы в момент их проведения рассматривались в европейских странах как внутреннее дело Валахии и не вызывали никакого общественного резонанса. На основании этих фактов можно утверждать, что анонимный документ, впервые сообщивший о злодеяниях «великого изверга», не соответствовал действительности и оказался очередной фальшивкой, сфабрикованной по приказу короля Матьяша вслед за «письмом к султану» для того, чтобы оправдать незаконный арест Влада Цепеша.

Но для папы Пия II – а он был близким другом германского императора Фридриха III и в силу этого сочувствовал саксонскому населению Трансильвании – таких объяснений оказалось достаточно. Он не стал вмешиваться в судьбу высокопоставленного пленника, оставив в силе решение венгерского короля. Сам же Корвин, чувствуя шаткость выдвинутых им обвинений, продолжал дискредитировать томившегося в заточении Дракулу, прибегнув, говоря современным языком, к услугам «средств массовой информации». Поэма Михаэля Бехайма, созданная на основе доноса; гравюры, изображавшие жестокого тирана, разосланные по всему миру; наконец, тиражи брошюр (из которых до нас дошли тринадцать) под общим названием «Об одном великом изверге» – все это должно было сформировать негативное отношение к Дракуле, превратив его из героя в злодея.

Влада Цепеша посадили в Пештскую крепость, где обращение с ним было, согласно его княжескому рангу, почтительным, но суровым. Влад был лишен возможности вести переписку, и, следовательно, не мог защитить себя от «черного пиара», заказанного венгерским монархом. Это обстоятельство во многом повлияло на дальнейшее распространение легенд о «ненасытном кровопийце», «зломудром колосажателе» Владе Дракуле.

Из Пештской крепости Влад был переведен в Вышеград – королевский замок в четырех милях от Буды вверх по Дунаю. Большую часть своего плена он провел именно там.

Заточение Дракулы в легендах описывается наиболее красочно. Там фигурируют мрачные подземелья, роман Цепеша с дочерью Матьяша – чтобы видеться с любовником-арестантом, она приказала прорыть подземный ход. Затем эта женщина даже вышла за Цепеша замуж, для чего ему пришлось принять католическую веру. Все это сказки. Женой Дракулы в то время была не дочь Матьяша (у которого, по всей видимости, вообще не было детей), а его двоюродная сестра. Бракосочетание состоялось еще до ареста Цепеша. Да и сам его плен нисколько не соответствовал распространенному представлению об узниках, сидящих в сырых и темных подземельях, питающихся водой и хлебом… Возможно, так и проходили первые месяцы после его ареста. Но когда Матьяш Корвин убедился, что интерес к персоне пленника угас и под стенами крепости не стоят войска с требованием освободить героя, контроль над арестантом ослабили. Влада поселили в башне Соломона, где он жил вместе с женой, так что для встреч с ней ему не нужно было использовать подземный ход. В заточении родились и сыновья Влада. Старшего нарекли традиционным семейным именем – Влад, а младшего в честь деда назвали Мирчей. В католическую веру Влада никто не обращал: отказ от православия сразу бы лишил его фигуру политической ценности как одного из претендентов на валашский трон. Матьяшу было значительно выгоднее заботиться о добром здравии пленника, который оставался сильной картой в политической игре: реальный претендент на престол Валахии в распоряжении Корвина! Это, с одной стороны, поднимало престиж короля Венгрии, с другой – оказывало психологическое давление на других господарей.

Так Влад Дракула проводил год за годом в башне Соломона в Вышеграде. Вышеградский замок заслужил в то время название «второй Альгамбры», «рая земного». Там было все – от сотен залов до висячих садов, от фонтанов и прудов до библиотеки и площадок для проведения рыцарских турниров. Башня Соломона была роскошным пятиэтажным сооружением, отводимым для содержания самых знатных пленников. Всего за полвека до Дракулы, эти «апартаменты» занимал, живя в заточении, будущий германский император Сигизмунд Люксембургский – покровитель и друг отца Влада Цепеша. Получив свободу и одержав верх в политической схватке, Сигизмунд поселился в той же башне, лишь приказав ее благоустроить. Теперь эти императорские покои достались Владу. Так что, пожалуй, Цепеш в неволе имел все, кроме свободы.

Матьяш, похоже, и не собирался освобождать своего пленника. Как мы уже убедились, пленным Влад приносил ему значительно больше пользы. Устрашающие легенды и рассказы о Дракуле постепенно обрастали все новыми подробностями и распространялись по миру. Рассказывали, например, что он, сидя в темнице, не оставил своих жестоких привычек. Он «ловил мышей и птиц и мучил их так: одну на кол сажал, другой голову отрубал, третью, перья ощипав, отпускал». Таким кровожадным представлен Влад Цепеш и в старорусском «Сказании о Дракуле».

Действительно ли пленник был столь жесток, что, не имея возможности «работать» с человеческим материалом, переключился на животных? Фактически в этом месте описываются те самые виды казни, которые считались «любимой забавой» валашского господаря: сажать на кол, обезглавливать, сдирать кожу. С другой стороны, эпизод с птицами и мышами содержит бытовые подробности, выдающие полное незнание автором того, как в реальности был обставлен плен Цепеша. Так, сообщается, что мышей он ловил сам, а птиц покупал на базаре и что деньги на жизнь (и, в частности, на покупку бедных птичек) он зарабатывал портняжным ремеслом. На самом деле ни мрачных застенков, полных крыс, ни необходимости портняжничать, чтобы заработать на жизнь, ни игрушечных казней не было.

Вероятнее всего, летописец, побывав при дворе короля Матьяша, пересказывал ходившие там слухи и анекдоты, принимая их за правду… Бывший господарь Валахии имел вполне достаточно средств, чтобы «прокормиться», не роняя собственного достоинства, не занимаясь работой, которая традиционно считалась женской. Да и средства на содержание почетного пленника и родственника (все-таки Влад был зятем Корвина) выделялись вполне достаточные, даже для покупки изысканных деликатесов и роскошных одежд. Можно было бы еще предположить, что Цепеш развлекался шитьем в качестве хобби, однако это противоречит всем другим сведениям о нем. Куда вероятнее, что Влад, искусный наездник и заядлый турнирный боец, посвящал свое время излюбленному занятию – тренировкам на турнирном поле.

Похоже, что и сюжет с невинно убиенными птицами и мышами обязан своим существованием «злым языкам» из окружения Матьяша Корвина. Да и сам король, по свидетельству послов, аккредитованных при венгерском дворе, любил рассказывать иностранцам анекдоты о Цепеше. Но не только королю Венгрии было выгодно распространение таких слухов. Подобное развлечение вполне устраивало и соперников Влада в борьбе за престол – прежде всего семью Дэнешти. Можно проследить, как тексты писем Дана Младшего, одного из претендентов на валашский трон, с которым Влад успел расправиться, обрастая дополнительными подробностями, превращались в небылицы, тешившие слух иностранцев. Эти истории распространялись и купцами-колонистами…

Время шло. Ушел из мира Пий II, и новым главой католической церкви стал Сикст IV. Как и прежде, одним из основных вопросов международной политики оставался вопрос о том, как противостоять турецкой угрозе. Ведь в борьбе с османами католический мир постепенно сдавал свои позиции. Так, Валахия – родина Влада Цепеша – во времена правления Раду Красивого постепенно «отуречивалась», подчиняясь Османской империи. Это не могло не беспокоить папу и европейских правителей. В этой ситуации Цепеш, известный прежде всего как непримиримый борец с турками, становился самым желанным для них кандидатом на престол Валахии. Начались долгие переговоры о его освобождении. Похоже, что первые настойчивые просьбы об освобождении Влада появились в 1468 году, тогда же произошло и «смягчение» условий его заключения. На освобождении Влада настаивал и правитель Молдовы Стефан Великий.

Постепенно Влад Дракула из пленника превратился скорее в почетного гостя, которому все же не позволяли уехать из «гостеприимного» дома. Теперь Дракула вместе с женой был переведен из Вышеграда под домашний арест в Пешт. Здесь условия его заключения нисколько не ухудшились – Владу отвели большой дом с двором и прислугой. Вскоре Дракулу стали приглашать на приемы, он был допущен к венгерскому двору, встречался с иностранными послами. В Пеште ему было позволено и ношение оружия – правда, в пределах дома. Ну а о том, что он не разучился владеть оружием, нам повествует еще одна история о Цепеше. Она приводится в Кирилло-Белозерской рукописи, но, в отличие от рассказа о казнях животных, выглядит куда правдоподобнее и не содержит сказочных элементов. Все бытовые подробности в ней исторически достоверны.

Однажды пристав, с командой подчиненных преследовавший злоумышленника, обнаружил того спрятавшимся во дворе дома Дракулы. Но только он успел схватить злодея, из дома выскочил Цепеш с саблей в руках и отрубил приставу голову. Преступник сбежал, а спутники погибшего ретировались и доложили о случившемся начальству. Начальник подал жалобу королю. Матьяш послал кого-то к Дракуле с вопросом: зачем тот совершил это преступление? Последовал ответ Цепеша: никакого преступления он не совершал. Пристав, по его мнению, не имел права входить на его двор без спросу. Следовало обратиться к самому Дракуле, который и решил бы, что делать с преступником – выдавать венгерским властям или миловать. Всякого, вошедшего без разрешения во владения Дракулы, ждет та же участь. Король, услышав ответ Влада, долго смеялся и оставил дело без последствий.

Как видно, Цепеш считал себя вправе чинить суд в своем доме и настаивал на признании своих прав царствующей особы. И Матьяш Корвин был вынужден признать законность требований собственного пленника, поскольку они вполне соответствовали нормам права того времени. Признание за Дракулой феодальных привилегий свидетельствует и о том, что его не переставали признавать если не господарем, то претендентом на валашский трон.

Между тем переговоры об освобождении Дракулы все продолжались, а Турция усиливала давление, начав угрожать самой Венгрии. Папа римский возобновил призывы к походу на турок, подкрепляя их обещаниями помочь крупными денежными суммами. Стефан Великий, укрепив свое положение, добился того, что Молдову стали считать главной силой, противостоящей в то время султану. У Матьяша снова появилась возможность бороться с Турцией чужими руками.

В 1475 году наступил благоприятный момент для освобождения Дракулы: умер брат Влада – валашский господарь Раду, и на престол стал претендовать Лайош Басараб. Но Корвин не хотел рисковать – за битого двух небитых дают. Дракула был талантливым и опытным политиком, а также одним из немногих военачальников, которые смогли нанести поражение Мехмеду II. Было понятно, что после смерти ставленника султана Раду Красивого в Валахии опять разразится война. Ма-тьяш Корвин принял решение освободить Дракулу и поддержать его в борьбе за престол Валахии. 10 января 147 года Влад Дракула был освобожден из заточения, которое длилось около двенадцати лет.

 

Последний бой и последний приют

Сразу же после освобождения Влад III Цепеш включился в борьбу против турок. Считается, что это было основным условием его освобождения. Корвин начал антитурецкую кампанию, и Дракула стал главнокомандующим его армии. Под его командованием была осадой взята крепость Шабац в Сербии. Затем, уже без венгерского короля, Цепеш продолжил бои в этом крае. Одна из крепостей – Сребреница – была захвачена при помощи коронного приема Влада: он переоделся вместе с полутора сотнями бойцов в турецкую одежду и обманным путем проник в крепость, поддержав затем штурмовавших изнутри.

Мехмед II Завоеватель. Фрагмент диорамы «Осада Константинополя 1453 г.»

Цепеш продолжал воевать на сербском фронте до весны 1476 года. Все больше стало раздаваться голосов в поддержку его кандидатуры на престол. Наконец в ноябре 1476 года Влад Цепеш при поддержке Стефана Великого и венгерских отрядов под началом Стефана Батория одержал победу над Лайошем Басарабом и был снова – уже в третий раз – провозглашен господарем Валахии. Судьба подарила Дракуле возможность пережить еще один взлет.

Несмотря на то что Владу удалось вновь занять престол, большая часть страны ему не подчинялась, и поэтому война с турецкими отрядами, поддерживавшими Лайоша, продолжалась. Какими силами располагал Дракула в этой войне? Прежде всего на его сторону перешла часть войск, до того выступавши ми на стороне Лайоша. Но этим войскам не следовало доверять. Стефан Великий не мог долго вести боевые действия в Валахии, так как положение в Молдове также было сложным. Оставив для охраны Цепеша отряд из двухсот лучших бойцов, Стефан возвратился домой. Отозвал свои войска и Матьяш Корвин. Так что вести боевые действия Дракуле пришлось – в который уже раз – самостоятельно.

Около месяца кампания складывалась для него удачно: Цепеш бил турок, постепенно оттесняя их все дальше на юг. Однако в самом конце 1476 года или в первые дни 1477 года Влад погиб в бою. Обстоятельства его гибели излагаются по-разному, все источники сходятся лишь в одном: положение дел складывалось в пользу воинов Цепеша, и именно смерть командира, которую приписывали роковой случайности, боярскому заговору или проискам султана, привела к поражению и почти полному уничтожению четырехтысячной валашской армии.

День гибели Дракулы точно неизвестен, никаких документов об этом не сохранилось. Однако удалось разыскать одно письмо за его подписью, датированное 2 января 1477 года. Так что можно было бы утверждать, что Влад Дракула погиб не ранее этого дня, если бы не существовавшее в господарских канцеляриях обыкновение готовить и подписывать письма чуть раньше проставленной на них официальной даты (вероятно, соответствовавшей моменту отправки).

Относительно причин смерти Влада Цепеша источники выдвигают различные версии, которые объединяет признание лишь одного обстоятельства – он умер в бою. Но пал ли он в битве с турками, был ли убит по ошибке (или не по ошибке) собственными воинами… По одной из версий, он попросту умер в седле – без всякой видимой причины.

Со смертью Влада III Дракулы-Цепеша закончился последний, третий период его правления и подошел к закату «золотой век» дунайской истории. Век, когда балканские народы переживали очередной вал турецкого нашествия. На юге пали Афины, Морея (государство на Пелопоннесе), Трапезунд. Завершилась славная история Великой Византии. На руинах Константинополя, на глазах у пораженной Европы, встал Истамбул, новая сиятельная столица Порты.

На западе Франция переживала последствия Столетней войны. Ее конец совпал со взятием Константинополя турками. Людовик ХІ вел неустанную борьбу с Карлом Смелым, герцогом Бургундским, которая закончилась знаменитой битвой при Нанси в 1477 году,5 году гибели Влада Дракулы. На востоке же в 1472 году великий князь московский Иван ІІІ растоптал басму хана Ахмата с повелением покориться Золотой Орде. Пройдет восемь лет, и Стояние на Угре положит конец ненавистному монголо-татарскому игу.

Рядом с Валахией, на севере, собирал земли легендарный Матьяш Хуньяди – король-солнце венгерской нации, сюзерен, шурин и виновник злоключений Влада. Под боком правил кузен и единоверец Влада, могучий Штефан чел Маре, Стефан Великий, господарь несокрушимой Молдовы, гений молдавской государственности.

Мы не зря еще раз вспомнили о Стефане Великом и Матьяше Корвине – легендарных правителях Молдовы и Венгрии. И они, и Влад Дракула были не только современниками, но и людьми, связанными родственными отношениями и схожими методами правления, только вот в памяти потомков их образы весьма разнятся. Все эти правители вошли в историю. О каждом из них слагали легенды, пели песни, рассказывались анекдоты… Но именно Владу Дракуле была уготована тяжелая участь еще при жизни – из героя, талантливого полководца и правителя превратиться в персонаж, вызывающего ужас, отвращение – и порой даже восхищение (и такое случается!) своими злодеяниями. В том, как происходило это превращение, предстоит еще разобраться, а пока поговорим о том, где обрел последний приют этот человек.

Во время своего правления Влад Дракула не только предпринимал военные кампании и сажал на кол всех кого не лень (как это представлено в заметках летописцев), но и был покровителем православной церкви, развивал систему образования и оказывал поддержку валашской торговле. Благодаря щедрой помощи Дракулы были сооружены церкви и монастыри, в том числе и знаменитый Снагов монастырь. Именно там, в Снагове, и был погребен Влад Цепеш.

По рассказам монахов, Дракула, как инициатор и «спонсор» строительства монастыря, был погребен под полом церкви у царских врат. Бытует и такое объяснение места захоронения Цепеша: священник, выносящий Святые Дары, каждый раз попирает ногами нечестивца. Но это объяснение явно придумано позже. На самом деле такое расположение могилы было почетным и вполне приличествовало господарю, к тому же вложившему в монастырь значительные средства. Похоже, что новое объяснение появилось под влиянием дурной славы Дракулы уже в XIX веке. Тогда, в начале века, епархией руководили подряд несколько не очень грамотных епископов, считавших Дракулу исчадием ада. При них было уничтожено несколько настенных изображений Влада в разных монастырях и храмах. В 1815 году могилу в Снагове осквернили: надпись с надгробия была сбита.

В 1932 году могила Цепеша была найдена и исследована археологом Дину Россетти. Поскольку монастырь несколько раз попадал в зону военных действий и разрушался, могильные плиты могли быть перепутаны, и Россетти не мог утверждать, что под плитой со сбитой надгробной надписью, находящейся возле царских врат, окажется именно могила Цепеша. Но начинать поиск следовало с этого места.

Оказалось, что могила пуста. Возможно, и до того было известно, что под плитой у царских врат нет никакого захоронения, и именно это и положило начало слухам о том, что Дракула, как настоящий вампир, оставил могилу и пошел наводить ужас на порядочных людей… Но Россетти не отчаялся, продолжил поиски и обнаружил останки Влада под другой плитой, расположенной напротив почетного места, прямо возле входа. Такое положение могилы было не по рангу Цепешу, но его могли выбрать из желания скрыть истинное место погребения.

Что же нашел Россетти, раскопав могилу? Тело господаря к тому времени уже полностью истлело. Сохранились золотые, серебряные и фаянсовые украшения, золотое шитье, детали одежды из шелка и бархата. Поверх всего лежал толстый слой ржавой пыли – все, что осталось от оружия, положенного в гроб. Влада можно было опознать лишь по косвенным признакам: деталям костюма, отвечающим эпохе и его княжескому сану, соответствию места погребения легендам, а также по надетому на шею украшению – веночку из фаянсовых и серебряных цветов, украшенных гранатами, впоследствии опознанному как приз за победу на турнире. Известно, что Дракула в молодости активно участвовал в турнирах, проводимых Яношем Хуньяди в Вышеграде, и даже ездил на большой турнир в Нюрнберг, откуда и мог привезти трофей. Так что можно предположить, что в могиле, найденной Россетти, действительно похоронен валашский господарь.

Интересно, что одет покойник был очень тщательно, в парадные одежды, со множеством украшений. И это, конечно, опровергает те рассказы, согласно которым Цепеш был изрублен на множество частей, а затем монахи собрали его останки на поле боя и похоронили, как смогли, в той одежде, в которой он сражался. Похоже, что в организации похорон принимало участие близкое к Владу лицо, хорошо знавшее его интересы и, возможно, пожелания по поводу погребения. Скорее всего, это была женщина. На эту мысль наталкивает и еще одна находка – под полами одежды был обнаружен шелковый мешочек, в который был вложен женский перстень с несохранившимся камнем.

Кем была эта таинственная незнакомка? У нас, увы, слишком мало сведений о женщинах, близких Цепешу, чтобы утверждать что-либо с уверенностью. Известно, что кузина Матьяша Корвина, которая была супругой Цепеша и оставила ему наследника, к моменту гибели мужа уже была мертва. Предания сообщают еще об одной возлюбленной Дракулы, которая, по легенде, бросилась с башни Поенарского замка, осажденного турками… По некоторым сообщениям, последние годы жизни Влад провел с дочерью одного из верных ему бояр. Возможно, она и давала указания, как обрядить Цепеша для погребения.

Историки нашли сведения и о дальнейшей судьбе славного рода Дрэкулешти. Влад оставил после себя двоих или троих сыновей. Каждый из них претендовал на престол Валахии, а один – Мирча, по прозвищу Злодей – даже некоторое время продержался на троне (через много лет после гибели отца). Его потомки, объединившиеся с другими представителями рода, продолжили историю семейства Дрэкулешти, обосновавшись в местечке Питешть. Они уже не претендовали на княжеский ранг, но в местном масштабе были достаточно влиятельны. Кое-кто из современных румын считает, что имеет полное право выводить свой род от легендарного господаря, хотя его фамилию не сохранил никто.

Валахия после гибели Влада на долгое время подпала под турецкое влияние. Один за другим сдавались османам города. Европейские страны были не в состоянии дать султану отпор. Но теперь, после смерти Дракулы, можно было свалить вину за это на погибшего. Так что распространение небылиц о нем усилилось. В ход было пущено не так давно изобретенное книгопечатание. Надо отметить, что король Матьяш, оставивший о себе память как о строителе церквей, покровителе искусств и наук, одним из первых внедрил в своем королевстве книгопечатание. Имели доступ к печатному станку и купцы в Германии, тесно связанные со своими трансильванскими соплеменниками. И те и другие на протяжении довольно длительного времени печатали устрашающие истории о Дракуле, в которых фантазии перемешались с реальностью, а количество жертв «зломудрого правителя Валахии» увеличилось в тысячи раз. И издавали эти книги, между прочим, уже вовсе не по политическим соображениям, а лишь из корысти – рассказы о Дракуле стали одними из первых печатных бестселлеров в истории. Впрочем со временем читающая публика переключилась на другие «шедевры», и о валашском «злодее» забыли на несколько веков. Рассказы о Дракуле сохранились лишь в старинных изданиях, летописях и народной памяти – преданиях румынских крестьян.

 

Из героев в злодеи

Так был ли Влад Цепеш злодеем? И в какой степени привычный нам художественный образ соответствует реальному человеку? Есть ли вообще сходство между Владом III и графом Дракулой? Все эти вопросы встают перед нами, если мы задумываемся над судьбой валашского правителя.

Как мы уже выяснили, Влад III был сильным и смелым человеком, талантливым полководцем и способным администратором. Это подтверждают даже настроенные против него исторические источники. В частности, известно, что володарь, воодушевляя воинов личным примером, дрался во время боя в первых рядах. Цепеш всегда лично возглавлял войско, предпочитал рискованные операции с малым войском планомерным долговременным осадам и затяжным военным кампаниям. Сохранились подписанные им грамоты, в которых он дарил крестьянам земли, жаловал привилегии монастырям, в договорах с Турцией скрупулезно и последовательно отстаивались права всех граждан Валахии. Мы знаем, что Дракула настаивал на соблюдении церковных обрядов погребения для казненных преступников, и этот важный факт полностью опровергает утверждение о том, будто он сажал на кол исповедовавших христианство жителей румынских княжеств. Известно, что он строил церкви и монастыри, основал Бухарест, с отчаянной храбростью сражался с турецкими захватчиками, защищая свой народ и свою землю. Многие, включая султана Мехмеда II, высказывали мнение, что будь Цепеш чуть удачливее и располагай он большими ресурсами, он бы сотворил многое.

Во многих народных сказаниях Цепеш предстает как «царь-заступник», идеальный правитель, которым можно только восторгаться. Румынские крестьяне несколько веков рассказывали, что при нем мамалыгу варили якобы не на воде, а на молоке, так как молоко было дешевле воды. Еще одна легенда утверждает, что во времена княжения Влада можно было положить посреди улицы золотую монету, а через неделю прийти и поднять ее с того же самого места – ведь тогда царила справедливость. Похоже, что Влад и при жизни был чрезвычайно популярен в народе, да и сейчас нередки попытки представить Дракулу национальным героем, который в сжатые сроки расправился с преступностью в стране, собрал мощную армию, добился независимости маленького государства в окружении «крупных хищников» – Турции и Венгрии.

Таким образом, перед нами предстает два образа Дракулы. Одного мы знаем как национального героя Румынии, мудрого и храброго правителя, мученика, преданного друзьями и около трети жизни проведшего в тюрьмах, оболганного, оклеветанного, но не сломленного. Однако нам известен и другой Дракула – герой анекдотических повестей XV века, маньяк, а позже и вовсе проклятый Богом вампир. И этот последний образ наиболее популярен.

Влад Дракула прожил яркую и трагичную жизнь: он трижды восходил на престол Валахии, и все три его правления были недолгими; он много лет жил в турецком плену, потом еще больше времени провел в плену у родственника, Матьяша Корвина. Не предавал друзей, но сам был неоднократно предан. Так почему же, вопреки фактам, свидетельствующим о том, что валашского князя «подставили» и оклеветали, молва продолжает приписывать ему злодеяния, которые он никогда не совершал?

Противники Дракулы ссылаются на множество источников: деятельность Влада Цепеша была изображена в десятке книг – сперва рукописных, а затем и печатных, созданных в Германии и в некоторых других европейских странах. Среди немецких следует выделить печатные памфлеты XV века, повествующие о «садистических» деяниях господаря-изверга, а также стихи венского миннезингера Бехайма аналогичной тематики. Точка зрения венгров представлена итальянским гуманистом Бонфини, автором латинской хроники, подвизавшимся при дворе Матьяша Корвина. О православном государе, сжигавшем католические монастыри, писали католики.

Греческие хронисты относятся к Дракуле с бо́льшей симпатией. Однако и эти историки – Дука, Критовул, Халкокондил – главным образом пересказывают истории о его свирепых «шутках». Так что все эти многочисленные произведения разных авторов сообщают о жестокости Влада! А хроник, в которых Цепеш предстает в качестве творящего благочестивые дела правителя, увы, нет.

Опровергнуть такие аргументы несложно. Анализ произведений, в которых говорится о злодеяниях Дракулы, доказывает, что все они либо восходят к рукописному доносу 1462 года, оправдывавшему коварный арест валашского князя и написаны явными врагами Цепеша, либо людьми, находившимися при венгерском дворе во времена правления Матьяша Корвина, который, как мы уже говорили, был заинтересован в распространении небылиц о Дракуле, да и сам нередко рассказывал зловещие истории о своем узнике.

Однако кроме европейских документов (немецких, венгерских и прочих) существует и ряд русских хроник, в которых изображается деятельность Влада Дракулы. С этими документами разобраться несколько сложнее.

Влад Цепеш (Колосажатель). Гравюра XV в.

Самой первой русской «хроникой зверств Дракулы» было «Сказание о Дракуле воеводе», написанное русским послом в Венгрии дьяконом Федором Курицыным. На Руси в те времена было очень мало сведений о «далеком Западе», а «Сказание о Дракуле воеводе» было вообще первым проникновением валашской тематики в русскую письменность. Сказание специфично тем, что основано на сведениях, собранных за границей, и за границей же и создавалось. Историки доказали, что сведения для своей повести о Дракуле Курицын также черпал из венгерских и немецких источников. Русский посол вернулся на родину в 148 году с уже готовым «Сказанием». Похоже, оно стало довольно популярным, известно несколько рукописных копий этой повести, старейшая из которых была переписана в 1490 году иеромонахом Кирилло-Белозерского монастыря Ефросином. Поэтому «Сказание» нередко называют Кирилло-Белозерской рукописью.

Федор Курицын имел возможность написать свое сочинение на основе письменных источников и устных рассказов, услышанных во время пребывания в Венгрии и Молдавии. Задержанный в 1484 году в Турции, дипломат получил и вынужденный досуг, который мог использовать для письменных занятий, и к этому времени, видимо, и следует относить время написания «Сказания» – то есть через семь лет после смерти Цепеша.

Однако можем ли мы утверждать, что Курицын мог адекватно оценить события, происходившие в Валахии? Важно учитывать, что автор, описывая Валахию, собирал сведения в Венгрии (и, возможно, в Молдове). Валахия оставалась для него непознанной страной, в которой он никогда не был, и потому католическая Венгрия в повести Курицына зримее и понятнее, чем православная Румыния. Валахия у Курицына мифична, ведь автор, с одной стороны, использовал для создания текста устные анекдоты, в которых информация подавалась согласно фольклорно-мифологическим законам, с другой стороны, «Сказание» само строилось в традициях былинного творчества. Румыния изображена сказочным государством без каких-либо этнографических особенностей и названия столицы. Валахия предстает страной Дракулы и суровых и сильных (вроде Влада Монаха) воевод, а сам Дракула – демоническим государем со всеми подобающими атрибутами: жестокостью, остроумием, даром колдуна. Однако его образ отнюдь не противопоставляется привычному на Руси образу властителя. Скорее, этот образ изначально строится как ирреальный, похожий на правителей в ставших популярных позднее сказаниях о «повелителях Востока».

Уже само начало «Сказания» настраивает читателя против главного героя: «Был в Мунтянской земле (то есть в Валахии) воевода, христианин греческой веры, имя его по-валашски Дракула, а по-нашему Дьявол. Так зломудр был, что каково имя, такова была и жизнь его». Так что толкование имени Дракулы как «сына дьявола» встречается уже через несколько лет после смерти Влада. Это связано с тем, что во время «информационной войны», которую вел Корвин против Цепеша, имя валашского господаря «сын дракона» стали рассматривать как указание на апокалиптического «великого дракона, древнего змия, называемого диаволом и сатаною, обольщающего всю Вселенную».

Все «Сказание» посвящено жизни Влада Дракулы, которая изобилует зверствами и убийствами. Однако, в отличие от немецких и венгерских источников, русские летописцы пытались найти для жестокостей Влада более благородные объяснения и расставляли акценты так, чтобы те же самые поступки выглядели в данных обстоятельствах и более логично, и не так мрачно. Недаром легенды о Дракуле стали популярны во времена значительно более жестокого деспота – Ивана Грозного, который, по-видимому, многому научился у описанного в летописях «сына дьявола». Так что можно утверждать, что русские источники относились к Дракуле скорее благожелательно.

Популярными легенды о Дракуле стали и в Западной Европе, где кровожадную изощренность воспринимали в качестве некоей восточной экзотики, абсолютно неуместной в «цивилизованной» державе. Но и там нашлись подражатели: Джон Типтофт, граф Уорчестер, наслушавшись об эффективных «дракулических» методах во время дипломатической службы при папском дворе, в 1470 году стал сажать на кол линкольнширских мятежников. Но его кровавая инициатива не нашла поддержки: самого графа Уорчестера казнили. Согласно приговору, его поступки противоречили законам страны.

Предания о «жестоком правителе Дракуле», распространяясь по миру, проникли и в Валахию, где широко растиражированные истории о деяниях «великого изверга» трансформировались в псевдофольклорные повествования. Эти сказания на самом деле не имеют ничего общего с теми народными преданиями, которые были записаны фольклористами XIX века в районах Румынии, непосредственно связанных с жизнью Дракулы. Они колоритны, во многом совпадают с иностранными источниками, но в качестве опоры для поиска истины служить не могут. Что же касается турецких хроник, то оригинальные эпизоды, не совпадающие с немецкими произведениями, заслуживают более пристального внимания. В них турецкие хроникеры, не жалея красок, описывают жестокость и храбрость наводившего ужас на врагов Казыклы-бея и даже признают тот факт, что он обратил в бегство самого султана.

Проанализировав источники XV столетия, можно уверенно утверждать, что Дракула не совершал приписываемых ему чудовищных преступлений, так что сравнения со Сталиным, Гитлером и другими «демоническими личностями» неуместны. Влад Цепеш действовал в соответствии с жестокими законами войны и не менее жестокими нравами своего времени. Уничтожение агрессора на поле боя нельзя приравнивать к геноциду мирного населения, в коем Дракулу обвинял заказчик анонимного доноса. Рассказы о зверствах в Трансильвании, за которые Цепеш и получил репутацию чудовища, оказались клеветой, преследовавшей конкретные корыстные цели.

Один из современных исследователей-любителей решил проблему соотношения правды и лжи о Цепеше просто. Он решил: раз немецкие источники поносят Влада, а русские – выгораживают, возьмем только те рассказы, которые содержатся и там и там. Эти уж точно будут соответствовать истине. Увы, такой метод неправилен. Русские манускрипты написаны, как уже доказано учеными, на основе немецких. Они изображают Цепеша в несколько более умеренных тонах, но уж если ему было приписано какое-то деяние, то оно так и осталось приписанным, лишь с другим объяснением. Так что если в немецком источнике содержалась ложь, то в русском она тоже осталась. Но что делать, других описаний этих событий не найдено.

Не найдем мы и хроник, восхваляющих Влада Цепеша. И это также легко объяснимо. Ведь в XV веке, как и ранее, в Валахии вообще не велись хроники. Ни княжеские, ни монастырские. Сохранились лишь деловые письма самого Дракулы да поздние записи фольклорных преданий. Но даже если бы хроники и велись – слишком недолгим оказалось правление Дракулы. Он просто не успел, а возможно, и не посчитал необходимым обзавестись придворными летописцами, в обязанности которых входило бы восхваление правителя. Иное дело – прославившийся своей просвещенностью и гуманизмом король Матьяш, «со смертью которого умерла и справедливость», или правивший без малого полвека молдавский князь Стефан, предавший в свое время Дракулу и посадивший на кол две тысячи румын, но при этом прозванный Великим и Святым. Так что в «информационной войне» против Дракулы его противники победили, оклеветав Влада на века.

 

Дракула – вампир?

Сказания, хроники, летописи, легенды… Во всех этих источниках Влад Дракула предстает как жестокий правитель, тиран. Но откуда взялись легенды о том, что он был вампиром?

Возможно, вас ждет разочарование, но настоящий Дракула кровь не пил. В Румынии, где историю правления этого князя дети изучают в школах и установлен памятник валашскому господарю Владу Цепешу, а его именем назван небольшой город под Бухарестом, это знает практически каждый. Возможно, правителем он был жестоким. Источники утверждают, что он жег, сдирал кожу, вспарывал животы, отрубал руки и ноги, отрезал носы, забивал гвозди в голову и конечно же в огромных количествах сажал на кол. Но чтобы пить кровь…

Оклеветал Влада ирландец Брем Стокер, когда писателю понадобилось имя для главного героя его нового романа о вампирах. Знакомый будапештский профессор, ставший в награду за содействие в написании книги прототипом борца с вампирами в романе, подсказал автору имя Дракулы, репутация которого соответствовала колориту романа.

Роман вышел в 1897 году и стал бестселлером. Затем образ вампира графа Дракулы был подхвачен кинематографом и благодаря своей эффектности стал чрезвычайно популярен. Количество фильмов о Дракуле исчисляется сотнями, и все время появляются новые. Естественно, кинообраз бесконечно далек от реального облика исторического Цепеша.

Далек от реального облика Дракулы и герой Стокера. Кроме имени и приблизительного места действия, ничего реального в романе не осталось. Дракула назван в романе графом, хотя даже еще не будучи господарем, то есть князем, он имел право на титул герцога. Местом его жительства в романе названа Северная Трансильвания, а в реальности Влад был связан в основном с южными районами этой страны, был господарем в Валахии. Никакие легенды никогда не связывали Дракулу с вампиризмом, хотя с его именем ассоциировались мифы об оборотнях, которые в XIX веке переплелись с мифами о вампирах.

Впрочем, Стокер писал свой нашумевший роман не на голом месте, он опирался на тот же самый фольклор, сбору которого посвятил немало времени и сил. Возникли ли эти легенды при жизни Влада Цепеша – или это произошло позже?

В упоминавшемся русском «Сказании о Дракуле воеводе» есть немало мистических моментов: например, там рассказывается такая история: «Изготовили мастера для него (Дракулы) железные бочки; он же наполнил их золотом и погрузил в реку. А мастеров тех повелел изрубить, чтобы никто не узнал о его окаянстве, кроме тезки его дьявола». Казалось бы, в сопоставлении с прочими описываемыми деяниями Дракулы, убийство им мастеров кажется ординарным злодейством, и можно недоумевать, почему именно здесь автор «Сказания» вспоминает о дьяволе. Дело, вероятно, в том, что этот эпизод указывает на колдовские, сатанинские качества воеводы. Ведь, согласно фольклорным представлениям, клады прячут разбойники и колдуны, разбойники используют волшебные предметы, едят человеческое мясо, умеют превращаться в зверей и птиц, им ведомы запретные слова, которым повинуются люди, животные и предметы. Фольклорные грабители не только умеют грабить, они знают, как хранить награбленное. Такое знание доступно не всякому смертному, и, судя по фольклорным текстам, это знание – волшебное. На Руси также бытовало поверье, что клады прячут с зароком и даются тому только, кто исполнит зарок, а согласно румынским преданиям, одной из причин неупокоенности мертвеца бывают спрятанные им при жизни сокровища. С помощью приведенного эпизода автор «Сказания» как бы подчеркивает, что валашский господарь не просто тезка дьявола, но и действует словно колдун, по определению с дьяволом связанный. Так что история закапывания Дракулой клада с последующим убийством свидетелей перекликается с целым пластом подобных историй о колдунах.

Интересным кажется и то, что в поздних легендах о смерти Дракулы источники на удивление единодушны относительно того, что стало с телом князя после смерти: его проткнули насквозь, а затем отсекли голову – по одной из версий, чтобы отправить турецкому султану в знак преданности. Однако любой поклонник жанра ужасов знает, что именно так и следует поступать с телами вампиров. Стала популярной и легенда о том, что Дракулу монахи захоронили так, чтобы входящие попирали прах ногами.

Еще одной причиной, по которой распространилось мнение о том, что Дракула стал вампиром, явился сюжет о переходе Влада в католичество. Документальных подтверждений тому нет, напротив, Цепеш был похоронен не как католик, но как православный, в монастыре. Но, тем не менее, распространилась легенда о том, что томившийся в тюрьме володарь был вынужден принять католичество, чтобы получить свободу. Авторам немецких печатных брошюр это его деяние послужило поводом к некоторому оправданию Дракулы, в соответствии с распространенным сюжетом о злодее (разбойнике, тиране), исправившемся после крещения и покаяния. У румын же, напротив, существует поверье: православный, отрекшийся от своей веры, непременно становится вампиром, ведь переходя в католичество, православный, хотя и сохранял право на причащение Телом Христовым, отказывался от причастия Кровью, поскольку у католиков двойное причастие – привилегия клира. Соответственно, вероотступник должен был стремиться компенсировать «ущерб», а коль скоро измена вере не обходится без дьявольского вмешательства, то и способ «компенсации» выбирается по дьявольской подсказке. В XV веке тема вероотступничества была очень актуальна. Именно тогда, например, гуситы воевали со всем католическим рыцарством, отстаивая «право Чаши» (т. е. право причащаться Кровью Христовой, будучи католиками-мирянами), за что их и прозвали «чашниками». Борьбу с «чашниками» возглавлял император Сигизмунд Люксембург, и как раз тогда, когда отец Дракулы стал «рыцарем Дракона».

Получается, что зловещая репутация вампира могла складываться еще при жизни валашского воеводы. Современники вполне могли видеть в Дракуле упыря, однако следует учитывать, что их представление о вампирах существенно отличалось от нынешнего, сложившегося благодаря литературе и кинематографу. В XV веке упыря считали колдуном, чернокнижником, обязательно заключившим союз с дьяволом ради благ мирских. Такому колдуну-вампиру кровь нужна для совершения магических обрядов. К примеру, современник Дракулы знаменитый Жиль де Рэ, маршал Франции, вошедший в историю благодаря изуверским казням и пыткам, подозревался в колдовстве: предполагалось, что он, будучи магом, использовал кровь и внутренности жертв. Не исключено, что и кровавые расправы Влада Цепеша воспринимались аналогично – колдуну-вероотступнику тем более полагалось быть изощренно жестоким, сладострастно экспериментировать с человеческим телом и кровью. Любопытная параллель есть и в русской литературе: колдун-оборотень из повести Гоголя «Страшная месть» – вероотступник, причем перешедший именно в католичество, и он, подобно Дракуле, хранит в земле несметные сокровища.

Не следует легкомысленно относиться к легендам, ведь еще несколько десятилетий назад подобное отношение к вампирам вообще вызвало бы негодование у многих жителей Трансильвании. Для них и их предков вампир (он же упырь, вурдалак, вукодлак) вовсе не был страшной сказкой. Он часто воспринимался гораздо прозаичнее – как вполне конкретная напасть, нечто вроде смертельно опасной заразной болезни. Именно в Трансильвании и прилегающих к ней областях Южной Европы люди на протяжении столетий верили в существование живых мертвецов и приводили в подтверждение своей веры множество случаев, нередко подтвержденных десятками свидетелей.

Если обобщить эти, в общем-то, похожие истории, вырисовывается следующая картина. Вампирами, как правило, становятся люди, отрекшиеся от Христа, но захороненные в земле, освященной по христианскому обряду. (А так, по легенде, и обстояло дело с Владом Цепешем.) Они не могут найти упокоения и мстят за это живым. Интересно, что вампиры предпочитают нападать на своих родственников и близких друзей.

Вампиризм в представлениях жителей Трансильвании действительно напоминает заразную болезнь – укушенный вампиром после смерти сам превращается в вампира. Интересно, что описаны случаи передачи вампиризма через животных. След от укуса напоминает укус пиявки, только расположен на шее или в области сердца. Если не принять своевременных мер, пострадавший начинает быстро терять силы и умирает без иных видимых причин через одну – две недели. Меры же для лечения человека, подвергшегося нападению вампира, народная традиция предлагает довольно специфические. Это отнюдь не цветы чеснока, крест и оградительные молитвы, как в романе Стокера. В Южной Европе главным и самым действенным средством в такой ситуации считалась земля с могилы вампира, перемешанная с его кровью. Этим снадобьем следует натереть место укуса, а самого вампира обязательно уничтожить. Но его сначала нужно обнаружить. Для этого достаточно раскопать все подозрительные могилы, там и скрывается вампир, которого несложно отличить от обычного мертвеца. Тело вампира не подвержено тлению и трупному окоченению, конечности сохраняют гибкость, глаза обычно открыты. У него продолжают расти ногти и волосы, а во рту полно свежей крови.

Самым испытанным и распространенным средством уничтожения вампиров в Трансильвании, как и во многих иных местах, считается осиновый кол, который нужно загнать упырю в сердце. Однако не всегда данная мера оказывается достаточной. Поэтому кол обычно сочетают с отрубанием головы и последующим сожжением трупа. Стрельба же серебряными пулями у «знатоков» считается не более чем нелепыми дилетантскими фантазиями в стиле голливудских вестернов. Интересно, что в рассказах о появлении вампиров и борьбе с ними крайне редко можно встретить упоминание о священнике и практически отсутствует обращение к церковным Таинствам как средству защиты от живых мертвецов. Похоже, все связанное с вампирами и верой в их существование есть порождение наиболее темной стороны народной фантазии, по сей день тесно связанной с язычеством. Вместе с тем, иногда рассказы о вампирах и их жертвах становятся формой проявления народного юмора. Так, наряду с многочисленными зловещими преданиями, известен рассказ о трусливом крестьянине, которому случилось поздно вечером возвращаться домой мимо деревенского кладбища. Поравнявшись с крайними могилами, он услышал, как кто-то грызет кость. Крестьянин страшно испугался, решив, что слышит звуки, сопровождающие ужасную трапезу вампира. Вспомнив средства, рекомендованные в таких случаях, наш храбрец решил подобраться поближе и натереться землей с могилы предполагаемого вампира. Осторожно пробираясь на звук по кладбищу, он действительно увидел разрытую яму. Затаив дыхание, крестьянин подошел ближе и увидел собаку, которая грызла кость. Едва он успел облегченно вздохнуть, как собака, решившая, что пришелец хочет отнять кость, бросилась на него и укусила за руку. На сюжет этого народного анекдота А. С. Пушкин написал шутливое стихотворение «Вурдалак».

Шутки – шутками, легенды – легендами, но окончательно Влад Цепеш стал вампиром все-таки с легкой руки Брема Стокера, в конце XIX века. Это было время, когда писатели активно использовали народные сказания и древние источники как основу для своих произведений. Сам Стокер долгое время исследовал народные поверья, чтобы использовать их в романе, знакомился с историческими источниками. Интересно, что в это же время к «вампирской» теме обратились еще два, несомненно, куда более талантливых писателя: Проспер Мериме и Алексей Константинович Толстой. Однако их «Локис» и «Упырь» не повлекли за собой такой длинной череды продолжений, перепевов, экранизаций, как «Дракула» Стокера. Его успех обусловлен отнюдь не только литературными достоинствами книги, а потрясающим, стопроцентным попаданием в выборе героя – своеобразным обаянием настоящего Влада Цепеша, господаря валашского Дракулы.

Благодаря многочисленным экранизациям романа Стокера образ Дракулы стал своего рода символом Трансильвании. На месте, где якобы находилось жилище Влада, сооружен «средневековый» замок. В нем ежегодно проходит международный фестиваль Дракулы. Конечно, этот фестиваль не имеет ничего общего с ужасами настоящей «черной мессы» и больше напоминает знаменитый американский Хэллоуин. В Румынии сооружен огромный «Дракулаленд», в котором можно приобщиться к развлечениям в стиле хоррор… Так Дракула из национального героя почти официально превратился в своеобразный румынский бренд. Город, в котором родился Влад Цепеш – Сигишоара – стал вселенской столицей вампиризма.

Дракуломания ширится и притягивает и ученых. Так, в 1994 году группа румынских историков учредила «Трансильванское общество Дракулы» – «ассоциацию, стоящую вне политики и стремления получать доходы, но целиком посвященную анализу феномена проникновения в Румынию западноевропейского мифа о Дракуле». Хотя меркантильные вопросы оказались историкам все же не чужды, поскольку большинство туристических маршрутов по «следам боевой славы» Влада Цепеша находится в ведении общества. «Общество Дракулы» раз в четыре года проводит в Сигишоаре весьма представительный международный научный конгресс. Еще бы – одних только клубов поклонников графа в мире насчитывается более 4 тысяч!

Мифическому Дракуле посвящено множество романов и повестей, статей в газетах и журналах, и даже множество томов научной литературы. Фильмография «Дракулиады» на сегодняшний день насчитывает около сотни картин – от экранных шедевров до откровенных пародий. Не говоря уже о множестве ролевых компьютерных игр вроде «Камарильи», «Маскарада», «Дракулы» и прочих.

Но как бы не распространялся масскультурный миф о «графе Дракуле», все-таки не стоит забывать, что Влад Цепеш был реальным историческим правителем, человеком неординарным и неоднозначным, непохожим ни на одного из своих экранных и литературных героев. Взгляните на прижизненный портрет Дракулы. Человек, изображенный на холсте, совсем «не тянет» на кровожадного садиста и маньяка. В выражении его лица, отмеченного печатью глубокого ума и твердой воли, есть что-то философское, а сочетанием улыбающихся глаз и саркастической складки рта он напоминает Монтеня (если судить по дошедшим до нас портретам последнего), жившего веком позже. Привлекают внимание большие, страдальческие, красивые глаза Влада. Можно предположить, что на долю этого человека выпали жестокие испытания и лишения, что он скорее мученик, нежели изверг, жертва, а не палач.

 

Секреты Леонардо

Леонардо да Винчи… Таинственный гений, о котором нам так мало известно. Исследователи теряют покой из-за улыбки Джоконды. В своих прозрениях Леонардо опередил науку на много столетий. И лишь сейчас мы можем по достоинству оценить множество его идей и попытаться проникнуть за завесу тумана – «сфумато» (той «туманной» техники живописи, которую придумал Леонардо и которую до сих пор никому не удалось повторить), чтобы осознать всю многогранность этого уникального таланта.

В одном из каменных домов городка Винчи, расположенного в горах Тосканы, 1 апреля 1452 года родился, пожалуй, самый прославленный гений Возрождения (а может, и всех времен) – Леонардо. Исследователь загадочных явлений, создатель тревожащих воображение улыбок, в которых кроется бесконечная глубина, рук, указывающих в неизвестность, он казался современникам волшебником.

Загадка Леонардо начинается с его рождения. Он был незаконнорожденным сыном женщины, о которой почти ничего не известно. Мы не знаем ни ее фамилии, ни возраста, ни внешности, не знаем, была ли она умна или глупа, училась ли чему-либо или нет… Биографы Леонардо называют ее молодой крестьянкой. У нас нет причин не верить им. Правда, легенды, которые рассказывают в городе Винчи о своем знаменитом земляке, гласит, что матерью Леонардо была хозяйка таверны красавица Катерина.

Об отце Леонардо, Пьеро да Винчи, известно гораздо больше, но тоже недостаточно. Он был нотариусом и происходил из семьи, которая обосновалась в Винчи в XIII столетии. Четыре поколения его предков также были нотариусами, достаточно предприимчивыми, чтобы стать землевладельцами и войти в число состоятельных горожан, носящих титул «сеньор», который по наследству перешел и к отцу Леонардо.

Мессир Пьеро, которому на момент рождения сына было около двадцати пяти, обладал впечатляющими «мужскими достоинствами»: дожив до семидесяти семи лет, он четыре раза состоял в браке, трех своих жен успел похоронить, был отцом двенадцати детей, причем последний ребенок появился на свет, когда Пьеро да Винчи было семьдесят пять. По всей видимости, в нотариальной практике он также добился существенных успехов: когда ему было уже за тридцать, он переехал во Флоренцию и основал там свое дело. Его уважали, особенно в среде аристократии.

В эпоху Возрождения к незаконнорожденным детям относились достаточно спокойно. Часто виновники их появления на свет признавали свое отцовство, давали детям хорошее образование, герб, завещали имущество.

Известно, что «непогрешимый» папа Александр VI Борджиа качал на своих святейших коленях четырех собственных детей. Не отказался от сына и первенца и господин Пьеро – маленький Леонардо был признан своим отцом и крещен в его присутствии. Однако в дом отца он был взят далеко не сразу. Вскоре после рождения его вместе с матерью отправили в деревню Анхиано, расположенную недалеко от Винчи, и где мальчик оставался около четырех лет, в течение которых мессир Пьеро успел в первый раз жениться – на шестнадцатилетней девушке, занимавшей на социальной лестнице более высокую ступень, чем мать Леонардо.

Но, увы, надеждам на быстрое появление сына и наследника не суждено было сбыться – молодая жена оказалась бесплодной. Возможно, по этой причине Леонардо в возрасте приблизительно четырех с половиной лет и был взят в городской дом, где оказался на попечении многочисленной родни: дедушки, бабушки, отца, дяди и приемной матери. В налоговом реестре, относящемся к 1457 году, он был официально упомянут как незаконнорожденный сын Пьеро да Винчи.

О том, каким было детство Леонардо, нам тоже мало что известно. В уже более поздние годы он увлекался ботаникой, геологией, наблюдениями за полетом птиц, игрой солнечного света и тени, движением воды. Все это свидетельствует о его любознательности и еще о том, что в молодости он много времени проводил на свежем воздухе, прогуливаясь по окрестностям городка. Эти окрестности, которые мало изменились за последние пятьсот лет, и сейчас едва ли не самые живописные в Италии. Винчи располагается на склоне горы Монте-Альбано, одной своей стороной спускаясь в долину Aрнo, где находится Флоренция. Другой стороной городок поднимается вверх, к скалам, где среди мшистых уступов находятся многочисленные пещеры и текут холодные стремительные ручьи. На склоне горы, там, где позволяют условия, крестьяне распахивают небольшие поля и разбивают виноградники. Старые оливы, чьи кроны обрезаны в форме бокалов, чтобы лучше улавливать солнечный свет, рядами стоят вдоль дорог. Повсюду можно увидеть множество миндальных деревьев. Среди них темнеют кипарисы, напоминающие хвосты огромных лисиц. Воздух так чист, что с горы Монте-Альбано можно увидеть Средиземное море, которое находится в шестидесяти пяти километрах от городка.

Среди более семи тысяч страниц рукописей и рисунков Леонардо, сохранившихся до наших дней, нет ни одной, которая касалась бы его юности. У него вообще чрезвычайно мало заметок, имеющих отношение к собственной жизни. Лишь однажды, излагая на бумаге теорию формирования рек, он обронил название деревни, в которой жил в детстве – Анхиано… и тут же зачеркнул это слово.

Его образование было таким же, как у всякого живущего в маленьком городке мальчика из хорошей семьи: он учился чтению, письму, основам математики и «языку ученых» – латыни. Это было, пожалуй, самое сложное испытание для Леонардо – латынь никак ему не давалась, но он вынужден был «бороться» с ней до конца своих дней: большая часть книг, представлявших для него ценность, была написана именно на этом языке, несмотря на то, что как раз в эпоху Возрождения все чаще стали использовать народный итальянский язык в литературе, а ко времени смерти Леонардо на итальянском уже было опубликовано множество книг. Между тем Леонардо прекрасно сознавал недостатки своего образования, отсутствие в нем системы и глубины и впоследствии чувствовал необходимость защищаться, так как постоянно находились критики, которые говорили, что он «не эрудит».

Можно также предположить, что в школе вызывала сложности не только латынь, но и… письмо! Человек, которого можно без сомнения назвать гением, и писал не как «простой смертный»: почерк Леонардо удивителен, он пишет справа налево, а буквы перевернуты так, что текст легче читать с помощью зеркала. Исследователи выдвинули массу версий, пытаясь разгадать эту тайну. Одна из версий гласит, что он хотел защитить свои научные идеи от любопытствующих, другая – что он был еретиком и постоянно жил в страхе разоблачения и наказания. Но и та и другая версии не выдерживают критики, ведь еретиком Леонардо был не больше, чем многие другие люди его времени, а свои мысли он не только не скрывал, но, даже наоборот, при любой возможности стремился публиковать. К чему же тогда такие сложности в написании текстов? Наиболее логичным объяснением особенностей его почерка является предположение, что он был левшой и для него было просто удобнее так писать. Но при необходимости, например, когда он отсылал кому-то письмо, он писал, как все люди.

Школьные занятия, прогулки, игры, домашние дела – неужели таков весь список дел, который занимал время юного Леонардо? Неужели он ни разу не взял в руки кисть или карандаш? Ответ на этот вопрос содержится в одном из самых старых рассказов о его жизни. В истории рассказывается, как однажды к отцу Леонардо подошел крестьянин из его поместья и показал ему круглый щит, вырезанный из древесины фигового дерева. Он попросил мессира Пьеро взять этот щит с собой во Флоренцию (куда тот отравлялся по долгу службы) для того, чтобы какой-нибудь художник там его расписал. Конечно, если бы мессир Пьеро не был хорошо знаком с этим крестьянином, тот не обратился бы с такой просьбой к синьору. Однако крестьянин был замечательным птицеловом и рыболовом и поставлял дичь и рыбу семейству Пьеро, поэтому отец Леонардо согласился. Но вместо того чтобы передать щит профессиональному художнику, он отдал его Леонардо, зная, что сын увлекается живописью. Юноша, польщенный этой просьбой, решил нарисовать на изделии голову горгоны Медузы. Согласно античным мифам, взгляд Медузы убивал. Леонардо же решил изобразить чудовище так, чтобы напугать зрителей. Чтобы писать «с натуры» он натаскал в подвал ящериц, пиявок, гусениц, змей, бабочек, кузнечиков, летучих мышей и создал, глядя на них, изображение ужасного чудовища, выползающего из глубины мрачной пещеры. Из разверстой пасти монстра струился яд, из глаз вырывался огонь, из ноздрей валил дым… Леонардо был так поглощен своей работой, что не замечал зловония, которое распространяли мертвые твари, принесенные им в жертву искусству. А что же отец? Он уже и забыл об этой просьбе, когда Леонардо, закончив работу, показал ее отцу. Тот так испугался ужасающей картины, что начал пятиться назад. Тогда Леонардо остановил его и сказал: «Это произведение служит тому, ради чего оно сделано. Так возьмите же и отдайте его, ибо таково действие, которое ожидается от произведений искусства».

Мессир Пьеро горячо одобрил мысль сына, но после этого купил у старьевщика щит с нарисованным на нем пронзенным сердцем и отдал его крестьянину. Работу же Леонардо Пьеро повез во Флоренцию и продал купцам за сто дукатов. Весьма немалые по тем временам деньги… Надо заметить, что купец тоже заключил очень выгодную сделку, ведь этот щит он продал миланскому герцогу уже за триста дукатов.

Конечно, история умалчивает о том, что сделал мессир Пьеро с вырученной сотней, но определенная натянутость, возникшая в отношениях между отцом и сыном, заставляет подозревать, что Леонардо получил за свою работу только отцовское одобрение. Мы не знаем, почему отец и сын не были близки – быть может, тому виной происхождение Леонардо, его обида за мать или характер Пьеро да Винчи. Много лет спустя, когда старик умер, Леонардо посвятил этому лишь несколько строк в одной из своих записных книжек, в которые он обычно заносил научные наблюдения: «9 июля 1504 года, в среду в семь часов умер мессир Пьеро да Винчи, нотариус, во дворце Подеста, мой отец, в семь часов. Ему было восемьдесят лет, и он оставил десятерых сыновей и двух дочерей». Равнодушие автора этих слов видно по тому, что Леонардо как будто в рассеянности дважды повторяет: «в семь часов» – и ошибается в возрасте отца на три года.

Но каковы бы ни были их отношения, мессир Пьеро не мог не заметить таланта своего сына. Мальчик рос, дела отца шли все более успешно – его так часто приглашали во Флоренцию, что появились мысли о переезде. Но переселение семьи состоялось, когда покинул мир дед Леонардо и уже ничто не держало честолюбивого адвоката в Винчи. Решение покинуть маленький городок и переселиться в шумную Флоренцию стало судьбоносным для Леонардо – ведь только в большом городе он мог продолжить свои занятия живописью под руководством мастера. И когда ему было около пятнадцати лет, отец разрешил ему стать учеником в мастерской художника.

Об этом периоде жизни Леонардо не осталось никаких достоверных сведений, однако после его смерти, еще в XVI веке, появилось несколько его коротких биографий. Наиболее серьезная и подробная работа принадлежит Джорджо Вазари, художнику, который стал первым историком искусства Возрождения. Вазари не мог лично знать Леонардо, первое печатное издание его «Жизнеописаний наиболее знаменитых живописцев, скульпторов и архитекторов» появилось в 150 году, тридцать один год спустя после смерти Леонардо, когда великий художник стал уже легендой. Однако Вазари был неутомимым исследователем. Он разыскал множество учеников мастера и его знакомых. Всеми силами он стремился узнать правду. Вот как Вазари описал историю появления Леонардо в мастерской Верроккьо: «Поистине дивным и небесным был Леонардо, сын мессира Пьеро из Винчи… Заметив это и приняв во внимание высокий полет этого дарования, мессир Пьеро отобрал в один прекрасный день несколько его рисунков, отнес их Андреа Верроккьо, который был его большим другом, и настоятельно попросил его сказать, достигнет ли Леонардо, занявшись рисунком, каких-либо успехов. Пораженный теми огромнейшими задатками, которые он увидел в рисунках начинающего Леонардо, Верроккьо поддержал мессира Пьеро в его решении посвятить его этому делу и тут же договорился с ним о том, чтобы Леонардо поступил к нему в мастерскую, что Леонардо сделал более чем охотно и стал упражняться не в одной только области, а во всех тех, куда входит рисунок».

В те времена мальчики поступали на обучение к мастеру в четырнадцать-пятнадцать лет и учились ремеслу художника на протяжении шести лет. После этого они должны были сдать экзамен, чтобы подтвердить свое мастерство. После успешно сданного экзамена им позволялось вступить в гильдию живописцев – гильдию святого Луки – и обзавестись собственной мастерской. Такая судьба была уготована и Леонардо.

Флорентийцы, в отличие от жителей многих других итальянских городов-государств, испытывали к живописцам глубокое почтение. Например, Джотто, живший здесь за восемьдесят лет до Леонардо, пользовался огромным уважением среди горожан. Во Флоренции даже обсуждался вопрос о том, чтобы приравнять изящные искусства (живопись и скульптуру) к другим высоким искусствам: философии, математике, музыке… Дело в том, что средневековая система образования, сохранявшаяся и в эпоху Возрождения, имела иерархическую структуру. Начальное образование получали или в школах (монастырских или городских), или у домашнего учителя – «репетитора». Затем наиболее богатые и знатные молодые люди могли получить высшее образование в университетах, которые в Италии в XIV веке были уже фактически во всех крупных городах. В университетах молодые аристократы осваивали «семь свободных искусств»: грамматику, риторику, диалектику, геометрию, арифметику, астрономию и музыку. Лишь освоив эти искусства, можно было приступить к изучению теологии, права или медицины. Все остальные науки считались не более чем ремеслом. Такое положение вещей не устраивало флорентийских мыслителей: в 1400 году писатель Филиппо Виллани предлагал поставить изящные искусства на ту же ступень, что и «семь свободных искусств» в существующей иерархии знаний.

В таком свободомыслящем городе для живописцев открывались широкие возможности, которыми мог воспользоваться и Леонардо. Однако средневековое представление о художнике как о простом ремесленнике еще во времена ученичества да Винчи не было полностью изжито. Среди представителей высших классов считалось, что заниматься этим искусством можно только в качестве развлечения.

Впрочем, многие современники Леонардо уважали мастеров – Сандро Боттичелли, Антонио дель Поллайоло, Фpa Бартоломео и Андреа дель Сарто, которые отнюдь не были аристократами, а сыновьями соответственно дубильщика, торговца домашней птицей, погонщика мулов и портного. То, что эти знаменитые мастера эпохи Возрождения добились признания, заслуга не только их собственная, но и сложившегося общественного мнения, которое оказалось подготовленным к более широкому взгляду на вещи.

Леонардо тоже стремился повысить свой общественный статус. Его произведения, его личность и интеллект были уникальны, и он имел право полагать, что его не стоит называть ремесленником, точно так же, как в наше время не принято говорить о скульпторах как о простых кузнецах или каменщиках.

Итак, Леонардо поступил в обучение к одному из самых талантливых живописцев Флоренции. Он стал подмастерьем у Андреа дель Верроккьо. Несмотря на то что этот ученик превзошел мастера, следует признать, что он был художником большого таланта, настоящим мастером во всем: превосходным скульптором и бронзолитейщиком, талантливым живописцем, ювелиром, рисовальщиком костюмов и флагов и даже устроителем празднеств. Леонардо было чему поучиться, поскольку заказы на все эти виды работ приходили в большую мастерскую Верроккьо во время его ученичества. Надо также отметить, что произведения Верроккьо, как и других мастеров того времени, были, на самом деле, результатом коллективного творчества – ученики выполняли определенные работы по поручению мастера: готовили холсты и краски, помогали в работе над скульптурами, а наиболее талантливые даже рисовали часть картины, хотя самую ответственную часть работы мастер выполнял собственноручно. Так что, возможно, к созданию бюстов и портретов флорентийцев – картин «Благовещение», множества «Мадонн», резных саркофагов для семьи Медичи, бронзовых статуй «Давид», «Фома Неверующий», «Мальчик с дельфином», которые и сегодня украшают Флоренцию, приложил свою руку и Леонардо.

Дело находилось для всех подмастерьев, ведь Верроккьо, по словам Вазари, никогда не сидел без работы. «Он всегда трудился либо над какой-нибудь статуей, либо над живописным полотном; он быстро переходил от одной работы к другой, только бы не терять формы». Из его мастерской вышла величественная конная статуя Коллеони в Венеции, здесь же отлили огромный медный шар и крест, которые водрузили на купол Флорентийского собора, тут готовились пышные придворные торжества в честь визита во Флоренцию Галеаццо Мария Сфорца, герцога Миланского.

Какими были отношения между Леонардо и Верроккьо? Об этом Леонардо никогда не рассказывал в записных книжках. Но их, вероятно, связывала настоящая дружба, поскольку он жил в доме Верроккьо и продолжал там жить даже после того, как был принят в гильдию святого Луки. Это случилось в 1472 году, когда Леонардо исполнилось двадцать лет. Закончились годы ученичества, когда он, следуя обычному порядку, вначале занимался растиранием красок и другой черной работой, а по мере накопления опыта и возрастания мастерства стал выполнять простейшую часть работы, на которую Верроккьо получал заказы. В основном Леонардо перенимал опыт непосредственно у учителя, однако в мастерской работали старшие и более опытные ученики и подмастерья, например известный Пьетро Перуджино, который был на шесть лет старше Леонардо и у которого тот наверняка научился множеству приемов. В свою очередь, Леонардо сам помогал младшим ученикам. Один из них – Лоренцо ди Креди – настолько хорошо знал стиль великого художника, что не всякий эксперт может различить их работы.

Годы учебы, познания анатомии и законов перспективы проходили незаметно. Леонардо радовал своего учителя успехами, и вот настал момент, когда маэстро привлек ученика к участию в работе над композицией «Крещение Христа», в которой Верроккьо поручил да Винчи написать фигуру ангела. «И хотя тот был юнцом, однако выполнил это так, что ангел Леонардо вышел много лучше, нежели фигуры Верроккьо». Это пишет Вазари и добавляет, что учитель так был расстроен явным превосходством своего ученика над собой, что с тех пор не прикасался к кисти. Конечно, такая драматизация сюжета использована Вазари для убеждения читателя в гениальности Леонардо. Но дело не в том, бросил Верроккьо писать или нет, а в том, что ангел, созданный двадцатилетним Леонардо, уже демонстрировал неповторимый стиль своего создателя – еще невиданную по мягкости светотень, обаятельность решения образа, оригинальность и виртуозность рисунка. Леонардо и в самом деле стал мастером.

Леонардо в то время был красивым высоким темноволосым молодым человеком. Вазари писал так: «Люди видели Божий дар в Леонардо да Винчи. Его красоту невозможно было преувеличить, каждое его движение было грациозно само по себе, а его способности были столь невероятны, что он мог с легкостью преодолевать любые трудности». Его сила была такова, что «правой рукой он мог согнуть дверную колотушку или подкову, как будто они были из свинца». Ко всему прочему у Леонардо было «мужество и высота духа поистине королевские». Его таланты не ограничивались живописью – он «мог петь и божественно импровизировал на лире». Впрочем, сочетание занятий музыкой и изобразительным искусством вообще было очень распространено в эпоху Возрождения. «Умение Леонардо вести беседу привлекало к нему все сердца, и хотя собственностью он не обладал никакой и работал не много, все же он держал слуг, а также лошадей, к которым всегда был неравнодушен. Воистину он любил всех животных… Часто проходя мимо рынка, на котором продавали птиц, он возвращал пленницам утраченную свободу, выпуская их всех из корзин, а торговцу платил запрашиваемую цену». Возможно, любовь к птицам и животным появилась у него еще в детские годы, когда он жил в у горы Монте-Альбано. В письме одного его флорентийского знакомого высказывалось предположение, что именно эта любовь и привела Леонардо к вегетарианству.

В молодости Леонардо был очень общительным человеком, любил красивую одежду, всякого рода розыгрыши и затеи. Согласно Вазари, «он часто высушивал бычьи кишки, так что они становились совсем маленькими и могли уместиться на ладони. В то же время в одной из комнат он держал кузнечные мехи, с помощью которых мог надуть кишку до такого размера, что она заполняла всю комнату (которая была довольно большой), заставляя присутствующих разбегаться по углам».

Леонардо да Винчи. Портрет работы Франческо Мельци

Был ли он на самом деле таким, каким его видели биографы, или это была только маска очень одинокого человека? В его дневнике есть такая запись: «Если ты одинок, то полностью принадлежишь самому себе. Если рядом с тобой находится хотя бы один человек, то ты принадлежишь себе только наполовину или даже меньше в пропорции к бездумности его поведения; а уж если рядом с тобой больше одного человека, то ты погружаешься в плачевное состояние все глубже и глубже». Написано ли это им в момент отчаяния или же таким было его действительное мироощущение? Увы, нам не дано понять гения.

Доподлинно известно, что Леонардо не замыкался в мастерской Верроккьо, а посещал и других коллег по цеху. Недалеко находилась мастерская Антонио дель Поллайоло, который был соперником Верроккьо. Этот знаменитый флорентиец был одним из первых художников Возрождения, которые посещали анатомический театр, чтобы изучить мускульную систему человека. Ведь чтобы нечто правильно изобразить, надо хорошо знать изображаемый предмет. В средние века полагали, что тело человека, поскольку оно является «сосудом греха», не следует изображать реалистично, а стоит сосредоточить усилия лишь на изображении лица человека – «зеркала души». Однако открытие перспективы и возвращение к идеалам античности привели живописцев к мысли, что тело человека надо изображать в точности таким, каким его создал Бог – во всей его красоте. Дель Поллайоло создал удивительную гравюру – «Битва обнаженных», при взгляде на которую становится понятно, насколько хорошо мастер изучил анатомию человека и постиг искусство изображения обнаженной натуры. По всей вероятности, Леонардо часто бывал в мастерской дель Поллайоло и перенимал его опыт. Он также наверняка имел возможность разговаривать с такими людьми, как Боттичелли и Алессо Бальдовинетти, которые часто прогуливались по городу и затевали прямо на улице оживленные диспуты по вопросам искусства.

Но не только мастерские современников стали для Леонардо его «университетами». Он был окружен произведениями своих предшественников: стоило совсем недалеко отойти от мастерской, и перед ним были работы Мазаччо, первого великого художника Раннего Возрождения, или современных ему мастеров – Паоло Уччелло, фра Филиппо Липпи и Андреа дель Кастаньо, чью «Тайную вечерю» молодой Леонардо, скорее всего, изучал очень тщательно. Во Флоренции находились скульптуры и рельефы Донателло и Гиберти. Все эти люди не просто достигли вершин в изображении натуры благодаря изучению анатомии и эмоционального состояния человека, но и совершенно по-новому подошли к старым религиозным сюжетам. Именно опираясь на их успехи, Леонардо и другие художники – Микеланджело, Браманте, Джорджоне, Рафаэль, Тициан – возвели сверкающий купол Высокого Возрождения.

Мастера воспитывали подопечных не только собственным примером, но и с помощью учебников. Их было несколько, и особенно среди них выделялось «Руководство мастеру», написанное Ченнино Ченнини в 1390 году. Оно было почти полностью посвящено выработке практических навыков и представляло собой свод советов, которым ученик должен был следовать, чтобы стать настоящим профессионалом. Лишь во вводной главе содержался материал по общим вопросам искусства, глубоко запечатлевшийся в памяти Леонардо. Годы спустя он воспроизвел его в собственных трактатах: «Этот род деятельности, известный под названием живопись, требует воображения и мастерства кисти, так как призван открывать невидимое, спрятанное в тени видимых предметов, и запечатлевать его с помощью кисти, придавая ясный вид на самом деле несуществующему». В подзаголовке к первой главе Ченнини излагает краткое содержание своей книги: «Как рисовать на разного рода поверхностях; как получить множество оттенков черного цвета; как следует хранить горностаевые хвосты (используемые для изготовления кистей), чтобы их не сожрали мыши». Много места он уделяет технике фрески, объясняя художнику, что тот должен смочить и отштукатурить ровно такую площадь на поверхности стены, какую он намеревается разрисовать за день, так как на следующий день он уже не сможет внести в нарисованное никаких изменений. Именно это ограничение вдохновило Леонардо на поиск новых методов настенной живописи: он вдохновлялся самим актом творчества, и ему казалось непереносимым, что он не может вносить изменений в свои картины, когда хочет. Его позднейшие эксперименты чаще всего приводили к потрясающим результатам, но иногда становились и гибельными для его картин – многие из его произведений необходимо было реставрировать еще при жизни мастера, а многие из них нуждаются в совершенно особых условиях хранения.

Пытливый ум Леонардо стремился проникнуть не только в секреты искусства, но и в тайны науки, и еще в детские годы он задавал учителям математики такие вопросы, которые ставили тех в тупик. Живя во Флоренции, он имел шанс познакомиться с выдающимися учеными. Одним из них был Бенедетто дель Аббако, занимавшийся коммерцией, механикой и инженерным делом. Должно быть, именно идеи Бенедетто на всю жизнь пробудили в Леонардо интерес к изобретательству и разнообразным механизмам. Как пишет Вазари, Леонардо «был первым (хотя и был молод), кто выдвинул проект выкопать соединенный с рекой Арно судоходный канал от Пизы до Флоренции. Он также сделал чертежи мукомольных мельниц, подъемных и других механизмов, которые приводятся в движение силой воды». Среди других людей, оказавших влияние на Леонардо, можно назвать Паоло дель Поццо Тосканелли, выдающегося ученого-математика, астронома и врача, который сделал также и некоторые открытия в области географии, изучая соответствующие книги и карты и анализируя отчеты путешественников. Тосканелли верил, что до восточных стран можно добраться, если все время плыть на запад через Атлантику. В 1474 году, за восемнадцать лет до путешествия Колумба, Тосканелли послал ему карту и письмо, в котором убеждал предпринять такую попытку. Возможно, именно аргументы Тосканелли убедили Колумба искать новые пути в Индию.

Насколько тесно общался Леонардо с этими людьми, сказать трудно, но вполне вероятно, что он специально искал их общества, ведь всегда был неудержим в своем стремлении к знаниям, и если кто-либо обладал интересующими его сведениями, он шел прямо к цели и спрашивал о том, что его интересовало. «Пусть маэстро Лука покажет тебе, как умножать корни», – напоминал он себе в одной записке, а в другой писал: «Пусть монах из монастыря Брера объяснит тебе De Ponderibus».

Похоже, что Леонардо поступал согласно выдвинутой им самим максиме: «Приобретай в юности то, что с годами возместит тебе ущерб, причиненный старостью. И, поняв, что пищей старости является мудрость, действуй в юности так, чтобы старость не осталась без пищи».

Однако наибольшее влияние на Леонардо оказал знаменитый ученый и архитектор Леон Баттиста Альберти, написавший трактаты по живописи, скульптуре и архитектуре, в которых он теоретически обосновал «новый канон», или «новый стиль», созданный Филиппо Брунеллески и характерный для творцов Возрождения.

Филиппо Брунеллески, как и Леонардо, был сыном нотариуса, и всю свою жизнь посвятил «украшению» Флоренции зданиями и скульптурами. Он создал тот новый язык архитектуры, который был подхвачен его последователями и означал решительный разрыв со средневековым прошлым. Поэтому Брунеллески зачастую называют человеком, который положил начало эпохе Возрождения. Созданный им «новый стиль» искал опору и вдохновение в архитектуре Древнего Рима, а также в классических деталях зданий романского стиля в Тоскане, в византийских и исламских постройках. Этот стиль отличается ясной логикой композиционного решения и визуальной гармонией – отдельные части зданий объединены системой пропорций и повторяемостью строгих геометрических форм, они подчеркнуты с помощью излюбленного приема Брунеллески – контраста ярко освещенных стеновых панелей и деталей украшения, выполненных из более темного камня. Брунеллески требовал пристального внимания и к резным элементам, таким как капители, пилястры, обломы, что привело к утверждению во флорентийском строительном деле новых эталонов мастерства и красоты. Гуманизм и поэтичность творчества, жизнеутверждающая сила его образов, сочетание монументальности и изящества, творческой свободы и научной обоснованности замыслов мастера – так можно охарактеризовать «новые идеалы», сформированные Брунеллески. Пожалуй, никому другому из мастеров не удалось столь органично соединить теоретические представления с их практическим осуществлением. Грандиозный купол (диаметром 42 метра) собора Санта-Мария дель-Фьоре, здание Воспитательного дома (Оспедале дельи Инноченти), ризница церкви Сан-Лоренцо, капелла Пацци во дворе церкви Санта-Кроче, церкви Сан-Лоренцо и Санто-Спирито – вот неполный перечень зданий, созданных гением Брунеллески и придавших неповторимость облику блистательной в те времена Флоренции – «Новым Афинам».

Таким образом, сама архитектура Флоренции должна была служить молодому Леонардо школой, ведь дворец блистательной семьи Медичи и дворец Ручеллаи строились уже полностью по новым канонам, а фасад церкви Санта-Мария Новелла, апсида церкви Сантиссима-Аннунциата и огромный дворец Питти во времена ученичества Леонардо все еще находились в лесах, по которым ученики могли прохаживаться и своими глазами наблюдать за ходом внутренних работ.

Филиппо Брунеллески революционизировал искусство, разработав принципы линейной перспективы, благодаря которым пространство, ограниченное живописным полотном или рельефом, могло иллюзорно растягиваться до больших размеров. «Эффект глубины» достигался использованием линий, сходящихся в воображаемой центральной точке. После открытия Брунеллески, которое тут не стали использовать Донателло, Мазаччо и Гиберти, живопись уже просто не могла оставаться плоскостной и двумерной. Но, увы, великий зодчий Брунеллески, который к тому же был инженером и математиком, не описал созданную им теорию линейной перспективы в трактатах. Подобный труд выпал на долю ученого и архитектора Леона Баттисты Альберти.

Альберти поднял идеи Брунеллески на уровень научной теории и написал трактаты по живописи, скульптуре и архитектуре, с которыми познакомился Леонардо. Именно Альберти высказал мысль о том, что кроме необходимого технического мастерства современный художник должен обладать также познаниями в геометрии, оптике и перспективе; он должен хорошо знать человеческое тело, потому что «движения тела отражают движения души». Больше всего Альберти занимало соотношение между математикой и искусством. Он говорил, что во Вселенной существуют определенные пропорции, которые выражают Божественный замысел. Поисками этих пропорций и занимался Леонардо долгие годы, полагая, что в математике содержится ключ ко всем знаниям.

Блестящий молодой человек, мастер живописи, по словам Вазари, «он был настолько приятным в общении, что привлекал к себе души людей». Вазари, однако, как и многие другие исследователи, не дает нам никаких подробностей о личной жизни Леонардо. Удивительно, что столь привлекательный молодой человек не был известен своими любовными победами. Да и вообще, мы располагаем мизерным числом точных дат и фактов, относящихся к периоду жизни да Винчи между двадцатью и тридцатью годами. Лишь один документ, датированный 8 апреля 1476 года (тогда Леонардо было около двадцати четырех лет) может что-то прояснить. Этот документ уже «затаскан» падкими на сенсации комментаторами.

Речь идет об анонимном письме, в котором Леонардо и еще трое молодых людей обвинялись в том, что они занимались любовью с семнадцатилетним Джакопо Сантарелли, служившим в мастерской моделью. Факт поистине скандальный! Но, чтобы разобраться, необходимо помнить, как документ попал в руки историков. Дело в том, что флорентийские правители в качестве средства поддержания своей власти установили рядом с палаццо Веккьо некий ящик, прозванный барабаном (тамбуро). В этот ящик каждый мог опустить анонимное обвинение, которое расследовалось в том случае, если находились свидетели описанного случая. В вышеназванный день, 8 апреля 1476 года, в тамбуро было обнаружено обвинение в адрес Леонардо. Дело было передано в суд, но обвинитель так никогда и не был найден, ни один свидетель не появился, и хотя дело попало в суд, в конечном итоге все это ни к чему не привело. Чем был вызван подобный донос? Возможно, сыграла роль зависть. Как же отнестись к этому факту? В наши дни существует тенденция игнорировать этот документ, да и вообще не поднимать вопрос о гомосексуальности Леонардо. Однако некоторые обстоятельства жизни, его замечания о любви, его отношение к женщинам не позволяют нам быть уверенными в беспочвенности обвинений. Вскоре после этого случая Леонардо покинул гостеприимный дом Верроккьо и открыл собственную мастерскую. Неизвестно, на какой улице она была и сколько времени просуществовала, но точно установлено, что Леонардо больше не работал у учителя, и к 1480 году уже сам выполнил несколько крупных заказов.

Какие сюжеты занимали в то время Леонардо? Как свидетельствует Вазари, у Леонардо была привычка бродить по улицам в поисках красивых или уродливых лиц, причем уродства, по его мнению, не следовало избегать. Задолго до знаменитого философа Баумгартена, который полагал, что «безобразное» является не менее значительной категорией эстетики, чем «прекрасное», Леонардо рассматривал уродство как оборотную сторону красоты. Он был «настолько счастлив, когда замечал какое-нибудь забавное лицо, все равно, бородатое или в ореоле волос, что начинал преследовать человека, столь привлекшего его внимание, и мог заниматься этим весь день, стараясь составить о нем ясное представление, а когда возвращался домой, то рисовал голову так хорошо, как будто человек этот сидел перед ним». Да Винчи хранил свои впечатления не только в памяти, он носил с собой книжечку для эскизов, которую советовал иметь при себе и другим художникам, о чем написал в своем большом «Трактате о живописи»: «Ты сможешь частенько поразвлечь себя, когда выходишь отдохнуть и прогуляться на свежем воздухе, если будешь наблюдать и делать зарисовки людей, они разговаривают, или спорят друг с другом, или смеются, или бросаются друг на друга с кулаками… все это ты запечатлишь быстрыми штрихами в маленьком карманном альбомчике, который всегда будешь носить с собой. И пусть в нем будет слегка подцвеченная бумага, чтобы ты не смог стереть нарисованного, а всякий раз должен был перевернуть страничку. Такие зарисовки нельзя ни в коем случае стирать, их надобно сохранять с крайним прилежанием, потому что существует столько форм и действий, что память неспособна их удержать. Поэтому тебе следует хранить эти наброски: они примеры для тебя и твои учителя». Этот отрывок может очень хорошо объяснить, почему сохранилось около 7 тысяч заметок и рисунков, которые он очень редко выбрасывал, но не более дюжины потемневших, плохо сохранившихся картин.

28 декабря 1479 года Леонардо, должно быть, прогуливался по Флоренции со своим альбомчиком. Ему тогда было двадцать восемь лет без нескольких месяцев. За год до этого произошло кровавое, но не слишком удачное покушение на Медичи, предпринятое членами семейства Пацци, и вот теперь один из заговорщиков, который в свое время бежал в Турцию, был возвращен во Флоренцию и повешен на одном из общественных зданий. Леонардо видел тело, видел сочетание страсти, презрения и ненависти на мертвом лице и сделал набросок. На том же самом листе он пометил: «Маленькая шляпа рыжевато-коричневого цвета, костюм из черного атласа, отороченная черным куртка, голубой камзол, отороченный черным, и белые бархатные нашивки. Бернардо ди Бандино Барончелли. Черные чулки».

О чем свидетельствуют столь бесстрастные слова Леонардо? Неужели об ужасающем равнодушии – разве не мог он, хотя бы одной короткой фразой, выразить свое отвращение, сострадание или любую другую эмоцию? Или же в Леонардо жил прежде всего художник, который в этот момент действовал единственно возможным для истинного творца образом, делая заметки для картины или детального рисунка, который надеялся создать, вложив в него все чувства, но не стремясь сделать это с помощью слов? Никто не может с точностью сказать, как было на самом деле. Следует обратить внимание на слова самого Леонардо: «Живопись представляет чувству с большей истинностью и достоверностью творения природы, чем слова или буквы, но буквы представляют слова с большей истинностью, чем живопись. Мы же скажем, что более достойна удивления та наука, которая представляет творения природы, чем та, которая представляет творения творца, то есть творения людей, каковыми являются слова; такова поэзия и подобное, что проходит через человеческий язык».

В 1481 году, когда Леонардо было двадцать девять лет, он пережил довольно чувствительный удар по самолюбию. Папа Сикст IV, вне всякого сомнения предварительно посоветовавшись с Медичи, пригласил лучших тосканских художников для работы в Ватикане. Среди приглашенных были Боттичелли, Гирландайо, Синьорелли, Перуджино, Пинтурико и Козимо Росселли – казалось бы, все «звезды живописи», но не было Леонардо. В чем была причина такого пренебрежения? Возможно, семейству Медичи была не по нраву неконъюнктурность Леонардо да Винчи – ведь он, в отличие от других художников, не принимал участия в политической жизни Флоренции и, возможно, не питал к ней никакого интереса. А это считалось большой ошибкой в городе, управляемом семейством богатых флорентийских коммерсантов – Медичи, которым было суждено в XVI–XVIII веках стать великими герцогами Тосканскими.

В период раннего средневековья Медичи имели лишь небольшие земельные участки в долине Муджелло близ Флоренции, но в XII–XIII веках несколько их представителей перебрались во Флоренцию, а уже к 1300 году Медичи входили в местное правительство и гильдию менял. В XIV веке во Флоренции было множество Медичи: в 1373 году один из представителей рода сокрушался по поводу того, что в результате эпидемии чумы в семье осталось всего лишь 0 (!) взрослых мужчин. Неудивительно, что между представителями этого семейства существовали заметные имущественные различия: одни преуспевали и выдвигались в городе на первые роли, другие были простыми лавочниками и ремесленниками. Однако даже наиболее состоятельные Медичи хотя иной раз и вступали в брак с представителями социальной и экономической элиты, ни по богатству, ни по статусу долгое время не поднимались до уровня известных банковских и торговых домов, таких как Барди или Перуцци. Среди Медичи были даже бандиты: пятерых членов рода приговорили к смертной казни за разнообразные преступления – от грабежей до убийств. Это создавало всему семейству плохую репутацию, которая, разумеется, не улучшалась от того, что его представители часто затевали тяжбы друг с другом.

Такая репутация и отсутствие единства не позволяли семейству Медичи в XIV веке играть значительную роль в управлении Флоренцией. Недоверие к роду косвенно повлияло на возвышение той его ветви, которая получила впоследствии европейскую известность: поскольку над Медичи тяготели подозрения в политической неблагонадежности, им было запрещено занимать государственные должности. Если не удается добиться славы, нужно добиться хотя бы богатства – так рассудили Медичи и обратили всю свою энергию на предпринимательство. Семейство, наряду с производством шелка и тканей, занялось банковскими операциями и вскоре имело филиалы банков по всей Европе. Такое богатство открывало определенные перспективы в политике. Тем более что в результате неудачной военной кампании против Лукки в 1433 году и учреждения кадастра (особого управления по сбору налогов – прототипа современной налоговой инспекции) – меры необходимой, но вызвавшей недовольство среди горожан – правящая до того верхушка была отстранена от управления городом, а семья Альбицци, ранее возглавлявшая городское правительство, была вообще изгнана из Флоренции. Перспективы для Медичи открывались самые радужные.

Политическая карьера семейства началась с Козимо ди Бичи, который пришел к власти мирным путем, и с этого времени история города шестьдесят лет (1434–1494 гг.) была связана с семьей Медичи. К этому моменту Медичи принадлежали участки земли недалеко от Флоренции, дома и виллы, денежная рента, солидные паи в различных банковских конторах и торговых предприятиях. Козимо же приумножил доставшееся ему по наследству богатство, особенно благодаря торговле. У него были две банковские конторы в Риме, по одной в Венеции, Неаполе, Пизе, Милане, Женеве, Лионе, Авиньоне, Брюгге, Лондоне, два завода по выпуску шерстяных и шелковых тканей. Он торговал всем – и особенно деньгами, давая их в долг князьям и королям. К 1451 году его капитал составил 725000 флоринов – огромная сумма, о которой иные короли могли только мечтать.

После смерти Козимо главой рода стал Пьеро, который до 1469 года являлся фактическим правителем Флоренции и, несмотря на тяжелейшую подагру, проявил неожиданную энергию в борьбе с попытками лишить семейство политического веса. Его старший сын Лоренцо, прозванный Великолепным, не только сохранил за семьей ведущие позиции в городе, но и упрочил их. Однако политическое влияние Медичи устраивало не всех, поэтому в 1478 году созрел «заговор Пацци». Недовольные правлением Медичи хотели убить наиболее влиятельных представителей рода – Лоренцо и его младшего брата Джулиано. Но пал от руки заговорщиков только младший брат. Как раз одного из виновных и зарисовал Леонардо висящим на стене дома.

Леонардо жил во времена правления Лоренцо Великолепного, который был организатором и активным участником литературной жизни города. Поэтические произведения Лоренцо – стихотворения, оды, стансы, лауды – отражают настоящий литературный талант. Рожденный для власти, он чувствовал себя свободно в окружении аристократии. При его дворе чередовались приемы, празднества, увеселения, и это был воистину королевский двор. Женитьба Лоренцо связала Медичи с одной из древнейших римских аристократических фамилий – Орсини, а брак его сына породнил с самим папой. Кардинальский чин, пожалованный его младшему сыну Джованни в 1498 году, когда мальчику было лишь четырнадцать лет, знаменует собой вершину, на которую взошло это купеческое семейство.

Флоренция считалась республикой, однако фактически ею управлял круг аристократов и интеллектуалов, группировавшихся вокруг двора Медичи, а главным инструментом власти был банк Медичи, через который протекало все богатство города, основанное на мануфактурном производстве, торговле шелком и шерстью, ювелирном деле и изготовлении предметов роскоши.

Леонардо да Винчи, который не смог или не захотел искать покровительства Медичи (а они славились как меценаты, ценители прекрасного), не мог отделаться от чувства, что во Флоренции у него нет будущего. К тому же ему мешала репутация, которую он приобрел еще в ранней молодости и которая с годами только укреплялась: блестящий и многосторонний, но медлительный и неблагонадежный, склонный оставлять работу недоделанной. Со своей стороны, Леонардо не чувствовал себя раскованно и при дворе Медичи. Герцоги были гуманистами-неоплатониками и питали глубокий интерес к классической древности. То же можно было сказать и о Леонардо, но в ином смысле – художника привлекало искусство античности, прежде всего скульптура. При дворе же Медичи забавлялись тем, что вели себя, как древние римляне, часто облачались в тоги и обращались друг к другу на изысканной латыни. А Леонардо, напротив, не очень любил латынь и считал увлечения придворных комичными. Как бы то ни было, но правители Флоренции мало что сделали для Леонардо.

Да Винчи обратил свои взоры на север Италии и начал искать покровительства у могущественного Лодовико Сфорца. В 1482 году он уехал в Милан и начал новую жизнь вдали от Тосканы. Эти двадцать лет, проведенные в Милане, были наиболее плодотворными для Леонардо, за это время он получил признание и уважение – именно то, чего был лишен во Флоренции.

Для того чтобы получить покровительство Сфорца, необходимо было доказать свои способности. Леонардо подошел к решению этой проблемы оригинально. Чтобы расположить к себе Сфорца, он написал ему письмо, в котором довольно подробно описал свои таланты как военного эксперта, а об искусстве упомянул лишь вскользь. Вскоре после написания письма Леонардо отправился в Милан на музыкальное состязание. Вот как об этом пишет Вазари: «Когда умер миланский герцог Галеаццо и в тот же сан был возведен Лодовико Сфорца, Леонардо был с большим почетом отправлен к герцогу для игры на лире, звук которой очень нравился этому герцогу, и Леонардо взял с собой этот инструмент, собственноручно им изготовленный большей частью из серебра в форме лошадиного черепа, – вещь странную и невиданную – чтобы придать ей полногласие большой трубы и более мощную звучность, почему он и победил всех музыкантов, съехавшихся туда для игры на лире. К тому же он был лучшим импровизатором стихов своего времени. Внимая же столь удивительным рассуждениям Леонардо, герцог настолько влюбился в его таланты, что даже трудно было этому поверить». Некоторые исследователи полагают, что инструмент, который взял с собой Леонардо (его рисунки сохранились), был сделан из конского черепа и оправлен серебром, поскольку столь странная причуда была как раз в духе Леонардо – безобразное его привлекало. Однако форма инструмента отвечала не только его эстетическим воззрениям – полость черепа давала хороший резонанс и усиливала звук. Среди других инструментов, сделанных по рисункам Леонардо, можно вспомнить колесный барабан, который, когда его толкали, отбивал ритм; автоматические молоток и колокольчик, издававший в определенные моменты чистый звук; органную виолу с упругим смычком. В его бумагах также сохранился фрагмент нотной записи, представляющий собой часть канона.

Итак, таланты Леонардо были представлены Лодовико Сфорца «во всей красе» – победитель музыкального турнира, живописец и мастер военного дела. И все это, как и другие таланты, было объединено в одном человеке – Леонардо да Винчи. Для эпохи Возрождения вообще был характерен «энциклопедизм» знаний и разносторонняя направленность талантов ее лучших представителей. Нет ничего удивительного и в интересе мастеров «изящных искусств» к военному делу – человек, способный нарисовать и отлить бронзовую статую, с тем же успехом мог отлить и пушку. Создание фортификационных сооружений было немаловажной отраслью архитектуры, поэтому вместо дворцов и часовен архитектор мог взяться за строительство башен и бастионов. И Джот-то, и Микеланджело рисовали планы оборонительных сооружений Флоренции. Известно, что и Леонардо в своем бесконечном стремлении к получению новых знаний изучал написанный в то время трактат Роберто Вальтурио «О военном деле». Идеи Леонардо черпал из разных источников, переосмысливая и во многом дополняя чужие проекты. Придуманные им «закрытые колесницы, безопасные и неприступные» в примитивном виде появились еще в древнеримскую эпоху. Это были колесные конструкции, несшие тяжелые деревянные щиты и предназначавшиеся для взятия городских стен. Их назначением было прикрывать воинов, которые действовали тараном. Леонардо значительно развил идею, превратив колесницу в прикрытую панцирем вооруженную повозку, говоря современным языком, – в танк, укомплектованный пушкой и управляемый изнутри восемью воинами, для чего ими использовались рычаги и приводы. Сомнительно, чтобы человеческие мускулы могли передвигать столь тяжелую машину на значительные расстояния, особенно по неровной и скользкой местности. Но, похоже, как и во многих других своих изобретениях, Леонардо был увлечен скорее самой идеей, нежели ее воплощением. Создав эскиз «танка», он немедленно взялся за разработку других идей, оставив на потом решение вопроса о движущей силе машины.

Из книг он почерпнул также идею колесницы, снабженной косами, и усовершенствовал ее, создав механизм, вращающий лезвия горизонтально. Известен рисунок Леонардо, на котором изображена такая колесница в действии, но при этом сам изобретатель сделал пометку, что подобные машины принесут больший вред тем, кто их использует, нежели тем, против кого они направлены. Среди его артиллерийских орудий необычного типа следует назвать пушку с тридцатью шестью стволами, собранными в три яруса, по двенадцать в каждом – пока один ярус стреляет, другой охлаждается, а третий заряжается. В этой идее не было ничего невыполнимого – многоствольная пушка стала предшественницей автоматического ружья и соответствующей ракетной установки. Леонардо сделал также эскиз корпуса снаряда, который взрывается при ударе, рассеивая вокруг куски металла. Человек, который воплотил в жизнь эту идею, жил в конце XVIII столетия, был британским офицером и носил имя, ставшее знаменитым, – Генри Шрапнель.

В своем письме Лодовико Сфорца Леонардо писал: «У меня есть планы мостов, очень легких и прочных, весьма пригодных к переносу… Я нашел способы, как разрушить любую крепость или какое-либо другое укрепление, если, конечно, оно не построено на скале… У меня есть также чертежи для изготовления пушек, очень удобных и легких в транспортировке, с помощью которых можно разбрасывать маленькие камни наподобие града… Я знаю, как добраться в определенное место через пещеры по секретным путям безо всякого шума, даже если для этого придется проходить узкими траншеями или под рекой… Я могу делать закрытые колесницы, безопасные и неприступные, которые со своей артиллерией врываются во вражеский строй, и ни один человек не сможет им противостоять… Я могу создать такую пушку, мортиру или другое артиллерийское орудие, что оно будет выгодно отличаться от тех, которые обычно используются… Я могу создать катапульту, баллисту или другую машину удивительной силы». Леонардо знал, что политическое положение Сфорца было довольно неустойчивым, поскольку герцог узурпировал власть в Милане. И это давало надежду на то, что он будет рад принять создателя оружия. Однако оказалось, что герцог вовсе не заинтересовался военными изобретениями Леонардо. Сфорца был хитрым и осторожным правителем, предпочитающим войне интригу. Но его заинтересовал другой проект да Винчи – создание конной статуи. Эта идея вынашивалась герцогом давно, но после предложения Леонардо она превратилась в осуществимый проект. Статуя должна была символизировать собой могущество Милана и самого Лодовико Сфорца.

Милан славился тогда как сказочно богатый город. Одним из источников его процветания был текстиль, оружейные мастерские – другим. Так что, предлагая свои услуги в качестве мастера военного дела, Леонардо мог быть полезным Милану. Плодородная равнина Ломбардии кормила этот город с населением сто тысяч жителей и самым блистательным в Италии герцогским двором. Сфорца тратил огромные суммы на покупку драгоценных камней, устройство пышных зрелищ, содержание целой армии слуг, конюхов и поваров, здесь же пел великолепный хор фламандских певцов. Нравственная же атмосфера двора охарактеризована придворным историком Корио: «Отцы продавали здесь своих дочерей, братья – сестер, мужья – жен».

Однажды Лодовико Сфорца сказал, что папа – его капеллан, император Священной Римской империи – его генерал, а французский король – мальчик на побегушках. Несмотря на всю свою непомерную тщеславную суету, замок герцога представлял собой символ мощи: огромный и мрачный, он был центром миланской жизни. В нем хранились сокровища, призванные услаждать ум и глаза.

«Витрувианский человек» Леонардо да Винчи

Сфорца развлекали музыканты из Германии и Италии, сюда стекались маги и ученые всех мастей. Здесь жил самый знаменитый в Италии астролог – Амброджо да Росате, к которому за составлением гороскопа обращался лично папа Иннокентий VIII. Возможно, к его услугам прибегал и Леонардо, ведь в его заметках встречаются упоминания о расходах «на предсказание будущего». Да и сам он, поскольку изучил астрологию, мог составлять предсказания. Однако да Винчи приехал в Милан не из интереса к гороскопам и не в поиске праздных развлечений. Он рассчитывал на интерес Сфорца к искусству, ведь тот приглашал к своему двору художников и архитекторов. Но Лодовико, увы, относился к искусству как к символу своего высокого положения и не знал, как использовать знания и умение мастеров, к тому же платил он им до смешного мало.

Первое задание, которое Сфорца поручил Леонардо, касалось конной статуи. Да Винчи, полностью оправдывая свою репутацию «медлительного художника», работал над ней с перерывами шестнадцать лет. К чести миланского герцога надо заметить, что за столь долгий срок он не потерял интереса к этому монументу, который должен был стать олицетворением власти семьи Сфорца в Милане, поскольку было решено воздвигнуть конную статую Франческо Сфорца – основателя династии. Мы можем понять, насколько важное и ответственное поручение было дано художнику – ведь речь шла не просто об искусстве, но о государственной идеологии. Однако серьезность поручения не отразилась сколько-нибудь серьезно на гонораре – герцог платил художнику либо очень мало, либо вовсе не платил. Поэтому сбережения Леонардо таяли, как снег на весеннем солнце, и необходимо было искать другие заказы. Эта необходимость сблизила Леонардо с другим художником – Амброджо да Предисом.

Тем не менее, Леонардо продолжал питать иллюзии относительно Сфорца: он засыпал герцога идеями, от которых тот отмахивался, как от назойливых мух. Так в 1484—148 годах, после того как чума унесла жизни почти пятидесяти тысяч жизней миланцев, Леонардо предложил свой рецепт борьбы с этой страшной болезнью. Дело в том, что чума периодически выкашивала население Европы в течение всей эпохи Возрождения, и во многом именно эта «Божья кара» дала мощный толчок развитию медицины: каждый врач мечтал найти лекарство от этой болезни или способ ее предотвратить. Леонардо полагал, что основная причина болезни – перенаселение и антисанитарные условия, ведь в городах в то время царили грязь и смрад, мусор выбрасывался прямо на улицу, а к ним присоединялось и содержимое ночных горшков. Зловонный воздух и кучи отбросов, при этом солнечный свет едва проникал в узкие улочки… Такой Милан – не дворцы и храмы, а обычные дома – выглядел весьма непривлекательно. Леонардо предложил кардинальное решение проблемы – построить новый город, который будет состоять из десяти районов, по тридцать тысяч жителей в каждом, в каждом районе – своя канализация. Согласно его проекту, улицы должны были быть широкими (ширина самых узких из них должна была равняться средней высоте лошади). Эти новаторские предложения не вызвали никаких серьезных перемен в эпоху Возрождения, но несколько столетий спустя Государственный совет Лондона признал предложенные Леонардо пропорции идеальными и отдал приказ следовать им при разбивке новых улиц. Да Винчи также предложил систему двухуровневых городских дорог: верхний уровень – для пешеходов, нижний – для движения экипажей. Лестницы, соединяющие оба уровня, предполагалось делать винтовыми, с площадками для отдыха. К сожалению, такие улицы так никогда и нигде не появились.

Кроме создания разнообразных проектов и работы над статуей Леонардо занимался устройством дворцовых развлечений. В те времена и этот род деятельности входил в компетенцию художника. Такая ситуация сохранялась вплоть до XVIII века. В отличие от многих других занятий, это доставляло Леонардо истинное удовольствие, ведь, устраивая торжества, можно было воплотить свои самые смелые фантазии. Его стали почитать как «мастера диковин». Так, в 1490 году, когда Лодовико женил двадцатилетнего Джана Галеаццо на Изабелле Арагонской (внучке неаполитанского короля), Леонардо подготовил фантастическое представление. В одном из залов дворца он сконструировал огромную гору с расселиной, прикрытой занавесом. Когда занавес открывался, становилось видно небо с двенадцатью знаками Зодиака и планетами, каждая из которых была представлена в образе древнеримского божества, имя которого носила. Под музыку появлялись три Грации и семь Добродетелей, которые восхваляли невесту. Вазари пишет, что, когда в Милан прибыл французский король, «в связи с этим попросили Леонардо сделать какую-нибудь диковинную вещь, он сделал льва, который мог пройти несколько шагов, а затем у него разверзалась грудь и он оказывался весь полон лилий (символов королей Франции)».

Леонардо также выступал при дворе как лютнист и певец, декламатор сатир, баллад и «пророчеств», которые он сочинял сам. Многие из «пророчеств» Леонардо на самом деле были загадками, а их название содержало отгадку. «Появится множество общин, члены которых спрячутся со своими детьми в мрачных пещерах и там смогут пропитать себя и свои семьи в течение долгих месяцев, обходясь без света, искусственного или природного…» Это довольно мрачное пророчество Леонардо видится в новом свете, если знать его название – «Муравейники».

Но значительная часть пророчеств – это не просто загадки, но и свидетельства дара предсказателя. Например, следующее: «На земле всегда будут происходить опустошительные войны… И смерть нередко будет уделом всех борющихся сторон. С беспредельной злобой эти дикари уничтожат множество деревьев в лесах планеты, а затем обратят свою ярость на все, что еще найдется живого вокруг, неся ему боль и разрушение, страдание и смерть. Ни на земле, ни под землей, ни под водой не останется ничего нетронутого и неповрежденного. Ветер разнесет по всему миру лишенную растительности землю и присыплет ею останки существ, наполнявших когда-то жизнью разные страны». Что ж, эта антиутопическая картина может стать реальностью, если человечество станет применять ядерное оружие – тогда, действительно, не останется ничего нетронутого…

Некоторые из «пророчеств» Леонардо, без сомнения, никогда не были произнесены вслух. Например, те, в которых он критиковал церковь и власть: «Великое множество людей начнут торговать публично и беспрепятственно очень дорогими вещами, без разрешения на то хозяина этих вещей. Вещами, которые никогда им не принадлежали и над которыми они никогда не имели власти. И человеческое правосудие не будет препятствовать этому». Название этого пророчества – «О торговле раем».

Кипящая и бурлящая, веселая и распутная жизнь двора не захватила Леонардо, которого одолевала меланхолия. Он писал, обращаясь к самому себе: «О Леонардо, почему так много страданий?» Осознавая пустоту «прожигателей жизни», мыслитель замечал: «Речная вода, которую ты осязаешь рукой, является последней, которая уже утекает, и первой, которая только примчалась; то же происходит и с мгновениями времени».

Не только праздники занимали силы и мысли да Винчи, он продолжал свои научные занятия. Леонардо изучал затмения солнца и заметил, что для того, чтобы наблюдать солнце без ущерба для зрения, следует смотреть на него через булавочные проколы в листе бумаги. Он работал в библиотеке, трудился над собственными заметками. Именно на годы жизни в Милане приходятся его первые пространные записи, которые, наравне с живописью, составляют наследие гения. Леонардо начал излагать на бумаге все, что его интересовало, причем в произвольном порядке, что, конечно, не облегчает исследователям анализа рукописей. Такие записи он вел до конца жизни, причудливо переплетая свои мысли с чужими, делая выписки из книг. Сам да Винчи полагал, что ему удастся со временем «привести в порядок» все записи, о чем свидетельствует одна из них, от 1508 года: «Эта книга станет справочником. Она сложилась из множества страниц, которые я в нее вписал, надеясь впоследствии привести все в порядок… Верю, что, прежде чем закончу ее, я должен буду приводить ее в порядок множество раз, и поэтому, о Читатель, не проклинай меня за то, что интересующих меня предметов слишком много, а память не в состоянии удержать их все…»

Занимался Леонардо и архитектурой, поскольку занимал должность придворного архитектора и инженера. Он руководил завершением и перестройкой многих зданий, давал советы по фортификации. В 1488 году вместе с самым знаменитым архитектором эпохи Высокого Возрождения Браманте и несколькими другими архитекторами он представил на конкурс проект центрального купола Миланского собора: планы и деревянную модель. Леонардо и Браманте, который также был и выдающимся живописцем, были в дружеских отношениях, несмотря на то, что по проектам Браманте было построено множество сооружений, а ни один из архитектурных проектов Леонардо так и не был принят при его жизни, хотя они зачастую поражают своей грандиозностью. Некоторые из его проектов, в которых идея круга возведена в абсолют, так перегружены куполами, что напоминают памятники многокупольной византийской или русской архитектуры. Или другой впечатляющий проект: Леонардо совершенно серьезно предлагал турецкому султану построить колоссальный мост через Босфор, столь высокий, что под ним смогли бы проходить самые большие суда. Эта идея, как известно, была со временем воплощена в жизнь, причем многократно – на сегодняшний день построено четыре моста через Босфор. Герцогу же Леонардо предлагал построить для членов семьи мавзолей в египетском стиле диаметром около 60 метров и высотой около 15 метров.

Много времени Леонардо уделял изучению математики, полагая, что именно в ней содержатся ответы на загадки мироздания. Он писал: «Тот, кто порицает высшую точность математики, кормится за счет путаницы и никогда не отступится от уловок софистических наук, порождающих бесконечную болтовню». Его ближайшим товарищем в то время был францисканец Лука Пачоли, преподаватель математики, который дружил со многими художниками. Это общение было плодотворным – Пачоли написал учебник «О Божественной пропорции», а Леонардо сделал для него иллюстрации. В основном это были изображения многогранников, которые, как считалось, имеют магическое значение.

Обрел ли Леонардо счастье при дворе Сфорца? Похоже, что придворная жизнь не была ему по нраву. Ряд его проектов провалились. Неутешительные результаты давали эксперименты с фиксацией красок, ничем закончились дорогостоящие попытки повернуть реку Арно, катастрофой обернулась идея автоматизировать кухню Лодовико Сфорца… Все это заставляло Леонардо страдать от неуверенности в себе, сомневаться в ценности своих произведений и замыслов. В то же время поражает его стойкость перед лицом житейских невзгод. Он подкреплял свою волю к работе позитивными утверждениями, которые записывал себе в книжку. Вот лишь некоторые образцы подобных «самовнушений»:

«Я ни на миг не перестаю пахать свою борозду». «Никакие препятствия не в силах меня сломить». «Твердостью можно одолеть любые преграды». «Я буду продолжать свой труд во что бы то ни стало». «Я никогда не устану приносить пользу».

За время пребывания в Милане Леонардо много раз переезжал с место на место, иногда жил во дворце герцога. Любивший комфорт да Винчи, как только появлялась возможность, переезжал на более удобную квартиру, а испытывая денежные затруднения, вновь переселялся в помещение попроще. У него всегда были слуги, а во времена финансового благополучия их на считывалось не менее шести. В 1490 году Леонардо взял в услужение десятилетнего мальчика по имени Джан Джакомо де Капротти. Вазари сообщает: «Это был изящный и красивый мальчик с густыми вьющимися волосами, которые Леонардо очень нравились». Позже Джан Джакомо стал одним из его учеников. Однако ангельская внешность мальчика не соответствовала его характеру. Леонардо прозвал его Салаино, что означает «чертенок», и говорил о нем как о «вороватом, нечестном, упрямом и жадном» мальчишке, который, несмотря на заботы о нем, продолжал воровать все, что попадалось под руку. Тем не менее, дружеские отношения между учеником-слугой и мастером затянулись на четверть века. Вазари замечает: «Леонардо многому научил его в искусстве, а некоторые работы, которые в Милане приписывают Салаи, были подправлены Леонардо». Было у Леонардо и еще несколько учеников.

Между тем жизнь Леонардо в Милане подходила к концу, поскольку политическое и финансовое положение Сфорца пошатнулось. Лодовико затевал слишком много дорогих афер, и у него не было больше возможности (да и желания) платить своим мастерам изящных искусств. Леонардо оказался в бедственном положении. Но для Сфорца все закончилось еще хуже: в 1499 году король Франции Людовик XII напал на Милан и покончил с правлением герцога. Сам Лодовико был доставлен во Францию в качестве пленника. Согласно преданию, последние дни своей жизни он потратил на то, чтобы вырезать на стене своей тюрьмы слова «Infeliх Sum» – «Я несчастный».

После пленения Сфорца Леонардо еще некоторое время оставался в Милане. Он, казалось, спокойно отнесся к трагедии бывшего покровителя и сделал следующую запись в своих записных книжках: «Герцог потерял свое положение, свои владения и свободу и ни одно из своих начинаний не увидел осуществленным». Что имел в виду Леонардо? Неудачи финансовых афер? Политические ошибки Сфорца? Разрушение его мечты о долгом правлении рода? Или же он говорил о так и не воздвигнутой конной статуе, над которой работал в течение многих лет?

Конная статуя, которую часто называют просто «Конь», стала грандиозным скульптурным проектом Леонардо. К воплощению мечты Лодовико Сфорца да Винчи приступил в 1483 году, когда уже около года прожил в Милане. Ему удалось создать только глиняную модель, которая поражала своей красотой и мастерством исполнения. Но и от этой глиняной модели высотой около восьми метров не осталось и следа, сохранилось лишь множество эскизов. По ним мы и можем судить об этой скульптуре.

Как уже было сказано, Леонардо очень любил животных и восхищался лошадьми. В скульптуре, которая является статичным видом искусства, мастер стремился передать момент движения и потому первоначально задумал изваять статую лошади, вставшей на дыбы. Сохранилось несколько десятков подобных изображений, некоторые в виде беглых набросков, другие – тщательно вырисованные. Они разбросаны по его тетрадям и выполнены как в юности, так и в старости. Однако когда да Винчи вплотную подошел к воплощению своего замысла в скульптурной форме, он немедленно столкнулся с технической проблемой. Ведь задуманная им фигура должна была иметь устойчивую опору, чтобы не упасть под собственным весом. Сначала Леонардо полагал, что переднюю ногу лошади может поддерживать поверженный воин – такое решение проблемы было вполне традиционным. Но на других рисунках он экспериментирует сразу с тремя опорами. Значительно позже он отказался от проектов со вздыбившейся лошадью и обратился к традиционному, более «спокойному» варианту – шагающим или стоящим лошадям – прилежно изучая их вид в профиль и в фас.

Чем же так увлекала идея конной статуи Лодовико Сфорца и Леонардо? В отношении да Винчи интерес вполне понятен – поставленная перед ним задача была своего рода вызовом ему как мастеру. У Сфорца же были свои резоны. В Северной Италии в раннем средневековье существовала традиция воздвигать конные статуи над могилами аристократов. Одна из таких фигур – памятник Бернабо Висконти – стоит в Милане и по сей день. Возможно, Лодовико думал о продолжении этой рыцарской традиции.

Конечно, конных монументов, созданных во славу какого-то выдающегося человека, в Италии было довольно мало. Во-первых, конная статуя Марка Аврелия в Риме. Эта скульптура пережила опустошительные набеги варваров и религиозный фанатизм средневековых христиан, которые уродовали статуи, обычно отбивая им носы в полной уверенности, что перед ними идолы, которых надо непременно уничтожить. Но этот образчик античного искусства остался неповрежденным из-за невежества христиан. Они полагали, что перед ними статуя Константина Великого – первого римского императора, принявшего христианство. Отбивать нос или как-то иначе калечить Константина было бы святотатством. Так что эта скульптура могла служить для Леонардо образцом, несмотря на то, что она была ему знакома лишь по описаниям и, возможно, по изображениям.

Примером для Леонардо могли быть еще два подобных монумента. В Падуе стоял знаменитый монумент Донателло «Гаттамелата», созданный в честь известного кондотьера Гаттамелаты, предводителя наемных войск. Но и с этим памятником Леонардо был знаком только по рисункам. В Венеции же находился «Коллеони» – памятник другому предводителю, единственный из перечисленных бронзовых всадников, который художник знал хорошо. Но и эту статую Леонардо не видел в законченном виде, хотя заказ поступил в мастерскую Верроккьо, когда да Винчи еще находился во Флоренции; зато он наверняка видел рисунки и модели, возможно, даже сам вносил некоторые предложения в ходе работы над монументом.

Все эти три конные скульптуры очень различаются по стилю исполнения и композиции, но в некотором отношении весьма близки: во-первых, их размеры приближены к естественным (хотя «Марк Аврелий» немного выше), во-вторых, у каждой передняя нога лошади приподнята – под ней у римского коня лежало тело поверженного врага, у Донателло нога коня покоится на шаре, и только в работе Верроккьо, самой поздней из трех, под ногой коня вообще нет опоры. Последнее было нетрадиционным решением для той эпохи, ведь чтобы правильно рассчитать распределение веса, нужно было сделать очень сложные и точные математические расчеты. Неполное знание законов статики вынуждало скульпторов быть чрезвычайно осторожными. Несмотря на то что Леонардо был вынужден, как и его предшественники, учитывать ограничения, налагаемые физическими законами, он все же решил превзойти всех – и не просто превзойти, а ошеломить мир. Его конная статуя должна была не только отличаться беспримерной красотой, но и быть самой грандиозной, дерзкой по замыслу. Ее размеры должны были превышать естественные более чем в два раза, и эту колоссальную тяжесть Леонардо предполагал «поднять на дыбы»!

Чтобы воплотить в жизнь честолюбивый замысел, Леонардо долго и внимательно изучал самых лучших лошадей, стоявших в конюшнях миланских дворян. Он сделал множество набросков и зарисовок, из которых можно было бы составить великолепный анатомический атлас лошади. Много внимания он уделял проблеме равновесия: рисовал всадника с оружием в руках, пытаясь сместить центр тяжести, заставлял его прятать оружие за спину. Временами он отчаивался решить проблему и все-таки рисовал поверженную человеческую фигуру под передней ногой лошади – как дополнительную опору. Однако при этом скульптура должна была быть динамичной – его всадник был активен, он стоял или поворачивался в седле, будто командуя людьми в пылу сражения. Современники, проявлявшие интерес к работе Леонардо, были

уверены в том, что статуя так никогда и не будет отлита. Скульптор стал объектом насмешек для своих соперников. Однажды другой титан Возрождения – Микеланджело, с которым Леонардо был в весьма натянутых отношениях, встретив его, насмешливо сказал: «Ты нарисовал лошадь, собирался отлить ее в бронзе, но не смог этого сделать и со стыдом оставил свою затею. Только подумать, что эти жирные миланские каплуны тебе поверили!» Эта насмешка была тем более оскорбительной, что вины Леонардо в том, что статуя и в самом деле не была отлита, не было. Этому помешали отнюдь не технические трудности, которых, впрочем, тоже хватало. Одна из основных проблем заключалась в том, что приблизительно 90 тонн металла (а именно такое количество предполагалось затратить на статую), доведенного до очень высокой температуры, будут остывать неравномерно. Эту проблему Леонардо взялся решить, спроектировав систему горнов. В трактате «О весе» он детально рассмотрел вопрос равновесия – на рисунках видны железные скрепы внутри полой конструкции статуи. Леонардо все-таки оставил идею создать коня, вставшего на дыбы, и предпочел ей фигуру шагающей лошади, но не из технических соображений. Статуя создавалась для того, чтобы увековечить память о героическом отце Лодовико Сфорца. Если бы конь стоял на задних ногах, то все взгляды были бы прикованы именно к нему, а не к наезднику.

Монумент, напоминающий о замыслах да Винчи, все-таки был создан. В другое время и в другой стране. Воплощением дерзких идей Леонардо можно назвать знаменитого «Медного всадника», красующегося на берегах Невы. В 1782 году Этьенн Морис Фальконе создал в Санкт-Петербурге памятник Петру I – полную динамики статую, которая наверняка бы понравилась гениальному итальянцу…

К ноябрю 1493 года Леонардо закончил полномасштабную модель шагающей лошади… без всадника. Она была выставлена на всеобщее обозрение во время свадебных торжеств одного из членов семейства Сфорца. Это произведение было столь впечатляющим, что на следующий день Леонардо, как говорится, «проснулся знаменитым». Ни одна из его картин или идей не принесли ему такой известности, как эта лошадь, созданная всего лишь из глины, но превосходно исполненная и поражающая своими размерами. Несмотря на то что это была только модель и ничего больше, именно она принесла Леонардо в сорок один год славу, которой он так долго добивался.

К сожалению, знаменитая модель, на которую ушло столько времени, просуществовала очень недолго. Лодовико Сфорца, стремясь как можно быстрее увидеть статую в бронзе, начал собирать материал для отлив ки. Но в 1494 году ему пришлось отложить проект, поскольку весь этот металл потребовался его сводному брату Эрколю д’Эсте для отливки пушек. Несколько лет модель стояла в Милане, считаясь одним из сокровищ итальянского мира и ожидая отливки. Но этого момента она так и не дождалась. В 1499 году, когда французы захватили Милан и свергли Лодовико Сфорца, отряд гасконских стрелков, воодушевленный своей победой и ломбардским вином, использовал лошадь в качестве мишени. Лучшего объекта они, по-видимому, не нашли. Еще бы! Эта лошадь благодаря своим размерам давала возможность даже самым плохим стрелкам почувствовать в себе способности снайпера. В статуе было проделано множество дыр, сквозь которые внутрь корпуса начала проникать вода. Глина, увы, не очень прочный материал. Потребовалось всего несколько дождливых и морозных сезонов – и «великая лошадь» развалилась на части.

Труд, на который ушло столько сил, пропал. Лодовико Сфорца – покровитель Леонардо в течение почти двух десятилетий – был захвачен в плен. Как тут было не отчаяться? Но да Винчи, напротив, почувствовал себя освобожденным. Как многие одинокие люди, и к тому же гении, Леонардо не испытывал привязанности к какому-либо политическому режиму или месту жительства, он был космополитом. Конец правления герцогов Сфорца означал для него лишь то, что он должен искать себе нового покровителя и к этому нужно приложить определенные усилия. К 1499 году Леонардо уже прославился благодаря статуе «Конь» и знаменитой фреске «Тайная вечеря». Это давало надежду на успешное решение проблем. Вероятно, чувства Леонардо, покидавшего Милан, можно выразить парафразом знаменитого монолога Андрея Болконского: «Нет, еще не кончилась жизнь в пятьдесят лет».

Леонардо ощущал творческий подъем, его неуверенность сменилась спокойным достоинством, его ум стремился проникнуть в самые сокровенные загадки мироздания, наука привлекала его больше, чем искусство, и ученый начал теснить в нем художника.

Уехавший из Флоренции безвестным мастером, Леонардо рассчитывал вернуться туда в ореоле славы. Вместе со своим другом Лукой Пачоли и слугой-учеником Салаино, он отправился в город своей юности, по пути заехав в Мантую и Венецию для осмотра достопримечательностей.

В Мантуе он ознакомился с фресками Андреа Мантеньи. Там же произошел и довольно курьезный эпизод: он встретил умную и на редкость настойчивую даму – маркизу Изабеллу д’Эсте, свояченицу герцога Сфорца. Она страстно желала, чтобы Леонардо написал ее портрет. Никакие отговорки на ее решение повлиять не могли. Она добивалась своего со всей властностью и хитростью, на какие была способна: настырность, льстивость и неразборчивость в средствах – все пошло в ход. Леонардо, который почти всегда отказывался от неинтересного заказа и умел защитить собственное достоинство и покой, оказался загнанным в угол настойчивой Изабеллой. К началу 1500 года Леонардо создал детальный эскиз размером с предполагаемую картину (так называемый «картон») с профилем Изабеллы д’Эсте. Раздраженный скучной работой Леонардо постарался изобразить маркизу «без прикрас» – тупое выражение лица, вялый подбородок… Казалось бы, такой портрет должен был охладить желание заказчицы приобрести портрет. Но Изабелла решила получить его во что бы то ни стало, много лет она преследовала Леонардо, требуя картину, написанную уже маслом. Но Леонардо оставался непреклонным. Изабелла так и не дождалась портрета.

Как от чумы бежал да Винчи от назойливой маркизы. Его путь лежал в Венецию. Там Леонардо пробыл недолго, около трех месяцев, но эта поездка оставила свой след – в жизни другого мастера – Джорджоне.

К этому моменту Джорджоне был подающим надежды 22-летним живописцем, который только вырабатывал свой стиль. Вазари пишет в «Жизнеописаниях», что когда Джорджоне «увидел несколько вещей Леонардо, тонко и глубоко моделированных глубокой тенью, то они так ему понравились, что он на всю жизнь сделал их своими образцами и в масляной живописи следовал им постоянно». Однако Джорджоне все-таки нашел свой собственный стиль, и не следует считать его подражателем Леонардо. Влияние да Винчи касается прежде всего общей концепции живописи.

В Венеции Леонардо общался не только с живописцами. Будучи военным инженером, он столкнулся здесь с интересной задачей – обеспечить оборону города на случай нападения турок. В те времена Венеция была крупным центром торговли, здесь сосредоточились огромные богатства, которые привлекали захватчиков. Среди итальянских городов-государств у Венеции были наиболее обширные связи – торговые и политические – с Востоком. Ее претензии на гегемонию в Средиземном море привели к конфликту с турецким султаном. Османские войска постоянно угрожали венецианцам, нападая на них на суше и на море. В свое время турки вторглись в окрестности Венеции, по ночам с колокольни Святого Марка можно было видеть их костры, а днем – их галеры со стрелками, курсировавшие в непосредственной близости от берега. Нападение на город было вопросом времени. Леонардо произвел топографическое обследование окрестных территорий и пришел к неутешительному выводу: для того чтобы захватить Венецию, войскам султана необходимо будет лишь переправиться через реку Изонцо. Он посоветовал сконструировать дамбу со шлюзом, который в нужный момент можно будет открыть и затопить нападающих. Кроме того, он с увлечением занялся проблемой уничтожения турецкого флота.

Для этого потребовался его талант изобретателя. Леонардо создал разнообразные приспособления для ныряния, а также что-то вроде маленькой подводной лодки, с помощью которой можно было незаметно подобраться к неприятельским кораблям. Такую идею вынашивали еще древние греки. Так, Аристотель писал о нырятельном колоколе. Леонардо также были известны описания масок и дыхательных трубок, используемых восточными ловцами жемчуга. По-видимому, он изобрел некое устройство для обеспечения воздухом человека, находящегося под водой. Увы, Леонардо, который так охотно делился знаниями, в данном случае был непреклонен и держал в секрете свое изобретение «по причине злой человеческой природы».

Анатомия движений. Рис. Леонардо да Винчи

Леонардо, который был уверен, что уничтожит турок, потребовал себе огромную долю добычи, которая еще только могла быть захвачена на вражеских кораблях. Но все его усилия оказались напрасны: по неизвестным причинам изобретатель покинул город, а венецианцы избавились от турок самостоятельно.

Весной 1500 года Леонардо вернулся во Флоренцию. Казалось, это был все тот же город – те же дома, те же улицы. Но кое-что изменилось – настроение города, его духовная атмосфера… Сменилась власть – Лоренцо Великолепный к тому времени умер, а семейство Медичи потеряло политическое влияние во Флоренции и было изгнано. Аристократически-философский дух, характерный для Флоренции во времена Лоренцо, сменился религиозной истерией.

Приближался «рубеж времен». Даже мы, в нашу «светскую» эпоху, могли видеть вспышку религиозности, связанную с рубежом тысячелетий, когда усилилась популярность разного рода сект, ожидавших конца света, предсказанного в Апокалипсисе. За тысячу лет до этого, когда приближался 1000 год от Рождества Христова, весь христианский мир был охвачен куда большей паникой. Пятьсот же лет назад приближалась новая – «серединная» – дата, и во Флоренции произошло нечто подобное. Казалось, конец света вот-вот должен наступить, о чем предупреждал сограждан в 90-е годы XV столетия фанатичный монах Савонарола. Он приобрел огромное влияние на горожан, произнося громоподобные проповеди: «Вниз, вниз отправляйтесь со всем вашим золотом и украшениями, вниз, туда, где тела идут на корм червям!» И флорентийцы сооружали огромные «костры покаяния», куда бросали драгоценности, богатое платье, манускрипты и картины. Этот взрыв фанатизма вскоре обернулся против самого Савонаролы: в 1498 году он был повешен, а его тело было сожжено на площади Синьории. Но даже после этого флорентийцам не удалось вернуться к прежней бесшабашности, к той легкости и изысканности, которой славился их город во времена Лоренцо Великолепного.

Изменился и характер произведений искусства. Исчезли спонтанность и веселость, яркие краски сменились приглушенными оттенками. Ушли из этого мира учителя Леонардо: Верроккьо умер уже давно, Гирландайо и Антонио дель Поллайоло также лежали в могилах. Разъехались или умерли многие друзья Леонардо. Не нашел приюта да Винчи и в доме отца, с которым у него были напряженные отношения. «Звезды» живописи – Боттичелли и Филиппино Липки – отказались от античных сюжетов и обратились к религиозным темам, а 2 – летний Микеланджело затмевал своей славой всех художников-флорентийцев.

Впрочем, во Флоренции Леонардо приняли достаточно благосклонно и сразу предложили заказ: монахи-сервиты из монастыря Благовещения заказали ему алтарную картину и предоставили помещение в своем монастыре, куда художник переехал вместе со своим окружением, включая молодого Салаино. Уважение к да Винчи выразилось и в том, что ему, в отличие от большинства художников эпохи Возрождения, предложили самому выбрать сюжет для картины. Леонардо решил использовать сюжет, который интересовал его в течение пятнадцати лет – Мадонна с младенцем и ее матерью, святой Анной.

Для монастыря Благовещения Леонардо создал картон, о котором сохранились только письменные свидетельства (сам он, к сожалению, был утерян). Вазари писал: «Когда он был закончен, комната, где он стоял, постоянно была наводнена мужчинами и женщинами, молодыми и старыми; такую толпу можно видеть только на самых торжественных праздниках. Все спешили посмотреть на чудо, сотворенное Леонардо». Эта знаменитая презентация состоялась весной 1501 года, о чем докладывали неутомимой маркизе Изабелле д’Эсте ее эмиссары. На эскизе «все фигуры нарисованы в натуральную величину, но размещаются на сравнительно небольшом картоне, потому что сидят или наклонились, и каждая расположена одна перед другой, справа налево». Однако этой работе было суждено так и остаться картоном, поскольку Леонардо захватили новые идеи и новая работа. «Даже сам вид кистей выводил его из себя».

Леонардо оставил живопись ради карьеры военного инженера – его пригласил на работу самый жестокий, безжалостный и коварный тиран эпохи Возрождения – Чезаре Борджиа. Один из незаконных детей папы Александра VI, Чезаре, отличался смелостью, непримиримостью по отношению к врагам и честолюбием. Однажды (когда отец назначил Чезаре кардиналом) он заколол кинжалом своего врага, который стоял так близко от Александра VI, что кровь обагрила папские одежды. Выбор церковной карьеры для сына оказался более чем неудачным. Понимая это, папа освободил его от всех обетов и pешил сделать властителем Романьи – обширной области на севере центральной Италии, расположенной между Тосканой и Адриатическим морем, на которую претендовал Ватикан. Но претензии необходимо было подкрепить военной мощью. Именно во время завоевания Романьи и прилегающих к ней областей Чезаре призвал к себе Леонардо и в 1502 году назначил его своим архитектором и главным инженером. Несмотря на сомнительную репутацию Борджиа, Леонардо принял приглашение. Ему предоставили полную свободу действий, чрезвычайные полномочия и доступ ко всем имеющимся сведениям относительно фортификационных сооружений. Первое задание Леонардо получил в городке Пьомбино, который к тому времени уже был захвачен Чезаре Борджиа. Здесь он как главный инженер спроектировал систему рвов и каналов, чтобы осушить окрестные болота.

Несмотря на отвращение в это время к кисти, к карандашу Леонардо относился спокойно. Он продолжал делать зарисовки, делал научные наблюдения. Позднее эти наброски Леонардо использовал в работах, посвященных концу света.

После выполнения первого задания Леонардо отправился в город-спутник Флоренции – Ареццо. Тут его талант живописца был использован при создании подробных карт местности, которые он создал в помощь войскам Борджиа. Казалось, его не смущает тот факт, что Чезаре собирается напасть на его земляков тосканцев.

Чезаре же продолжал свои атаки на итальянские государства. Он вероломно захватил герцогство Урбино. Местный герцог был другом Чезаре, и потому его не удивила просьба последнего одолжить ему на время артиллерию. А вскоре «друг» начал угрожать ему его же собственным оружием. Чтобы спасти свою жизнь, герцог Урбинский был вынужден спасаться бегством. Был ли Леонардо удивлен или потрясен коварством работодателя? Даже если его охватывали подобные чувства, он не решился доверить их бумаге. Вместо этого он нарисовал грандиозный план крепости Урбино и голубятни, красота которой произвела на него сильное впечатление.

В Урбино Леонардо познакомился со знаменитым Никколо Макиавелли, который был послом Флорентинской республики при Чезаре Борджиа. Леонардо и Макиавелли объединяло много общего: оба были рассудительны, талантливы и наблюдательны. Пожалуй, их можно было назвать друзьями. Возможно, даже «друзьями по несчастью» – ведь оба сопровождали Чезаре во время его военных кампаний летом и осенью 1502 года. Леонардо рисовал карты, делал наброски каналов, ветряных мельниц и других объектов. Макиавелли же избрал иной объект для наблюдения – самого Борджиа. Результаты его рассуждений зафиксированы в знаменитой книге «Государь».

Однако всякому терпению приходит конец. Борджиа совершил поступок, который заставил Леонардо покинуть службу у него. Дело в том, что тиран рассорился со своими офицерами – кондотьерами. Поскольку он задерживал оплату, кондотьеры выступили против Чезаре и осадили его в городе Имола. Тогда разногласия были улажены, но не забыты. В декабре 1502 года Борджиа убедил «своих дорогих братьев» в том, что им нечего бояться, и пригласил четырех из них к себе на пир в Синигаглию. Их ждала расправа – двое из них были задушены, а двое отосланы на расправу в Рим. Среди двух задушенных кондотьеров был друг Леонардо – Вителлоццо Вителли. Простить его смерть да Винчи не смог и весной 1503 года оставил службу, возвратившись во Флоренцию. Казалось, вместе с Леонардо удача покинула Борджиа – вскоре умер его отец и покровитель – папа Александр VI, а в 1507 году Чезаре Борджиа был убит во время случайной стычки.

Потеряв одного друга, Леонардо укрепил дружбу с другим – Никколо Макиавелли, который также отшатнулся от Борджиа. Макиавелли, используя свое положение секретаря Совета десяти во Флоренции, выхлопотал для Леонардо серьезный заказ – «Битву при Ангиари». Флорентийцы пожелали, чтобы стены зала заседаний Синьории были украшены сценами из военной истории города, и постановили, чтобы эту работу выполнили два титана Возрождения – Леонардо да Винчи и Микеланджело.

Сражение при Ангиари произошло в 1440 году. Тогда флорентийцы нанесли поражение миланцам. Это был совершенно незначительный бой, в котором погиб всего один человек. Битва не была сколько-нибудь интересной с тактической точки зрения. Леонардо же заинтересовал один эпизод – бой между несколькими кавалеристами, развернувшийся вокруг боевого знамени. Исходя из сохранившихся эскизов, можно утверждать, что он был намерен написать общую панораму сражения, в центре которого происходила именно эта схватка. центральный рисунок Леонардо для «Битвы при Ангиари» изображает клубок людей и животных, столь переплетенных между собой, что работу можно принять за эскиз для скульптуры. Лошади и всадники находятся в движении: в то время как воины с ненавистью кидаются друг на друга, животные кусаются и брыкаются. Картину можно рассматривать как выражение отношения Леонардо к войне, которую он, вероятно, под влиянием впечатлений, полученных на службе у Чезаре Борджиа, называл «самым зверским сумасшествием».

По словам Вазари, «между Микеланджело и Леонардо существовала большая вражда. Поэтому из-за соперничества с ним Микеланджело с разрешения герцога Джулиано покинул Флоренцию… Леонардо, услыхав об этом, тоже уехал и отправился во Францию». Однако прежде чем разъехаться в разные стороны соперникам предстояло написать свои картоны к картинам.

Вражда между художниками не была открытой. Тем не менее, в книге Леонардо «Сравнение искусств» есть язвительное замечание, адресованное без труда узнаваемому человеку: «Я не вижу различия между живописью и скульптурой, кроме разве что этого: скульптор выполняет свою работу с большим физическим усилием, а живописец – с умственным. Это может быть доказано, так как скульптор во время работы тратит много сил на удары по мрамору или камню, чтобы освободить заключенную в них фигуру от ненужных кусков. Это требует невероятного физического напряжения, часто сопровождаемого обильным потом, который соединяется с пылью и превращается в корку грязи. Лицо скульптора сплошь покрыто этой коркой и припудрено мраморной пылью, будто он пекарь, да и весь он усыпан мелкими частичками, как будто только что прошел снег. Его дом грязен, пылен и заполнен осколками камня. У живописца (а мы говорим о лучшем из живописцев, точно так же как говорили о лучшем из скульпторов) все происходит совсем иначе. Он сидит в непринужденной позе перед своей работой, красиво одетый, и светлой кистью накладывает прекрасные краски, он носит такие украшения, какие ему нравятся, его жилище чисто и полно чудесных картин. Нередко он позволяет себе работать под аккомпанемент музыкальных инструментов или под чтение вслух прекрасных произведений, которые он может слушать с превеликим удовольствием, не тревожимый ударами молотка или какими-либо другими звуками».

Микеланджело разрабатывал сюжет для картины «Битва при Кашине». И, несмотря на то что художники работали в разных мастерских, между ними существовало негласное соперничество. Рисуя лошадей, Леонардо делал то, что, по общему мнению, он умел делать лучше всех. Микеланджело, со своей стороны, при работе над «Битвой при Кашине» старался продемонстрировать свое непревзойденное искусство изображения обнаженного мужского тела. В течение нескольких лет оба картона стояли в Большом зале и были, по выражению Бенвенуто Челлини, «всеобщей школой».

Судьба самих картин сложилась неудачно: Микеланджело даже не начал рисовать картину, ограничившись лишь картоном. Картина же Леонардо погибла – экспериментируя с закрепителями красок, художник не нашел правильного решения. Краски медленно таяли в течение приблизительно шестидесяти лет, пока не осыпались вовсе. Однако перед тем как объявить картину погибшей, с нее сняли несколько копий и переписали заново; это сделал Вазари – биограф Леонардо.

Одновременно с работой над картоном для «Битвы при Ангиари» Леонардо начал работать над той картиной, которая стала, пожалуй, известнейшим полотном в истории человечества, – над «Моной Лизой». Эта картина заставляла автора отдавать ей все силы, и потому художник потерял интерес к «Битве при Ангиари». Положение усугублялось тем, что, как мы писали выше, Леонардо продолжал экспериментировать с красками. По словам Вазари, «задумав писать маслом по стене, он для подготовки стены составил такую грубую смесь, что она, по мере того как он продолжал роспись этого зала, стала стекать, и он бросил работу, видя, как она портится». Картина была так серьезно повреждена, что нужно было начинать все сначала, к чему у Леонардо не было ни малейшей охоты. Однако это был дорогостоящий заказ, и флорентийский Совет десяти придерживался того мнения, что художник должен либо привести картину в порядок, либо нарисовать другую, либо вернуть назад полученные деньги. Казалось, положение безвыходное. Но Леонардо сумел выкрутиться из сложившейся ситуации при помощи Шарля д’Амбуаза, который управлял Миланом от лица Людовика XII Французского. Д’Амбуаз восхищался Леонардо. Возможно, подражая своему королю Людовику XII, который тоже был потрясен талантом Леонардо. Согласно некоторым источникам, когда король увидел «Тайную вечерю», он спросил у своих инженеров, нельзя ли как-нибудь снять ее со стены и перевезти во Францию, даже если для этого потребуется разрушить монастырь. Людовик был очарован и другими работами Леонардо, находившимися в Милане.

Флорентийцы, желавшие получить от Леонардо деньги или картину, вместо этого получили письмо от Шарля д’Амбуаза, в котором тот просил отправить художника в Милан для выполнения некоторых работ. Конечно, Совет десяти, несмотря на «героическую» победу над миланцами в битве шестидесятилетней давности при Ангиари, не собирался вступать в конфликт с французами и согласился отпустить Леонардо. При этом было поставлено условие: Леонардо должен был вернуться через три месяца. Однако события развивались так, что это оказались очень долгие три месяца.

Срочная работа для французского короля была не более чем хитрым маневром, предпринятым для выхода из щекотливой ситуации. Когда в 1506 году 4-летний Леонардо приехал в Милан, французы относились к нему с большим почтением и не вспоминали о какой-то работе. Возможно, они просто считали, что его присутствие украсит миланский двор. Вскоре истек трехмесячный срок, и Совет десяти потребовал возвращения Леонардо. На сей раз Совету ответил сам король Людовик XII, который готовился к новому набегу на Италию. Он вызвал к себе флорентийского посла и сказал: «Напиши Совету, что я желаю извлечь пользу из службы маэстро Леонардо здесь… так как хочу иметь несколько его работ, и проследи, чтобы Совет дозволил ему приступить к выполнению немедленно и повелел оставаться в Милане до тех пор, пока я туда не приеду. Напиши, чтобы это произвело впечатление, сделай это как можно скорее и дай мне взглянуть на письмо». Посол поступил, как ему было приказано, после чего Леонардо был освобожден от обязательств перед Флоренцией и позднее смог даже посетить ее безо всяких препятствий со стороны Совета.

Французы предоставили Леонардо полную свободу действий. Платили ему хорошо и, очевидно, не предъявляли слишком больших требований. Не считая нескольких случайных поездок, он провел шесть лет в Милане, все больше погружаясь в свои научные исследования. Французский король говорил, что ему хотелось бы иметь от Леонардо «несколько маленьких изображений Богоматери, а также другие работы, по моему настроению, и, наверное, я прикажу ему написать мой портрет». Но если даже Леонардо и выполнил какие-то королевские заказы, то от них не осталось и следа. Однажды он предпринял путешествие на север, в Альпы, взобрался на Монте-Роза, где сделал записи о свете среди снежных полей и ледников. Временами он работал над прокладкой каналов в Ломбардской долине – некоторые из его великолепных рисунков шлюзов и плотин, схемы течений датируются как раз этим периодом. Временами Леонардо брался за кисть, хотя все чаще перекладывал работу на учеников, создав в 1506–1508 годах лишь одну работу – второй вариант картины «Мадонна в скалах».

К 1508 году карьера Леонардо как художника, по сути, закончилась, хотя ему оставалось прожить еще более десяти лет. В последние годы жизни он много болел и смог создать только два живописных полотна. Его подстерегал еще один удар судьбы: в 1512 году объединенные швейцарские, испанские, венецианские и папские силы прогнали французов из Милана, что обернулось для Леонардо настоящей катастрофой. В шестьдесят лет он внезапно оказался без всякого покровительства и средств к существованию. Его слава померкла, и с ним остались лишь Салаи и молодой ученик Франческо Мельци.

Новые правители Милана не испытывали неприязни к Леонардо – они его просто не замечали. И потому он снова отправился в путь. Его целью стал Рим, где папой в то время был Лев X – Джованни Mедичи, сын Лоренцо Великолепного. Поскольку за Медичи закрепилась слава меценатов, Леонардо ожидал помощи от понтифика. В Риме его приняли хорошо, предоставили комнаты в ватиканском дворце Бельведер, но определили очень небольшое жалованье – 33 дуката в месяц. И забыли. Леонардо и в Вечном городе остался наедине с собой. Он разбирал свои рукописи, продолжал работу на трактатами и вел весьма скромную жизнь. Великий художник заболел, и нам неизвестно, что это была за болезнь, но, вероятно, именно она привела к параличу правой руки и позже к смерти. К этому времени относится единственный автопортрет, выполнен ный им красным мелком (сангиной). В Риме же была написана и последняя картина Леонардо – «Святой Иоанн Креститель».

Казалось, все, что можно – сделано, и сам Леонардо считал, что впереди – лишь смерть и забвение. Но смерть все не приходила. Быть может, потому что негоже гению встречать смерть в безвестности. Вновь помогли французы. Людовик XII умер, но произведениями гения восторгался и его преемник – Франциск I. Молодой король предложил Леонардо перебраться во Францию, в усадьбу недалеко от королевского замка в Амбуазе. При этом Франциск поставил единственное условие – не лишать его удовольствия беседовать с Леонардо. Последний отправился на север, в чужую страну, захватив с собой драгоценный груз: свои записки и рисунки, «Святого Иоанна Крестителя», «Святую Анну с Марией и младенцем Христом» и еще одну картину – «Портрет некоей флорентийской дамы», которой, вероятнее всего, была знаменитая «Джоконда».

По приезде во Францию, в 1516 году, Леонардо окружили заботами и присвоили почетный титул «Первый художник, инженер и архитектор короля». Король Франциск отвел ему апартаменты в уютной усадьбе Клу, находившейся менее чем в километре от дворца, и часто навещал его там. В своих «Воспоминаниях» Бенвенуто Челлини писал, что «король Франциск столь глубоко любил его (Леонардо) великие таланты и испытывал столь великое удовольствие, слушая его речи, что в году было очень мало дней, которые бы он провел без бесед с ним… Он говорил, что не верит, что на земле когда-либо жил человек столь обширных знаний, как Леонардо, причем в области не только скульптуры, живописи и архитектуры, но и философии, потому что он был великим философом». В Клу Леонардо навестил и кардинал Луи Арагонский, который считал его «самым превосходным художником нашего времени». Несмотря на донимавшие его болезни и паралич руки, Леонардо продолжал работать. Его интересовала прокладка каналов в долине Луары и ее притоков (сохранилось два гидрографических рисунка Леонардо с названиями французских рек). Возможно, он рисовал планы, а может быть, даже руководил закладкой фундамента огромной крепости, которую Франциск задумал построить в Роморантене. Также не исключено, что Леонардо принимал участие и в подготовке придворных празднеств. По крайней мере, на это намекает описание одной из мистерий, поставленной в находившемся недалеко от Амбуаза замке Блуа – там был представлен механический лев, который вполне мог придумать и сконструировать именно Леонардо.

На склоне лет Леонардо занимали размышления о смерти, которые он выразил в поэтических образах:

«Смотри: некто надеется и жаждет вернуться к своим истокам, на свою родину – он, как мотылек, который летит на свет. Человек всегда испытывает влечение с веселым любопытством встретить новую весну, новое лето и вообще много новых месяцев и годов – но даже если время, по которому он так тоскует, когда-нибудь наступит, ему всегда будет казаться, что уже слишком поздно: он и не заметил, что его влечение содержит внутри себя зародыш его собственной смерти. Однако это влечение – квинтэссенция, дух всех элементов, который через душу проникает в человеческое тело и постоянно жаждет вернуться к своим истокам. Ты должен знать, что эта самая тоска – квинтэссенция жизни, служанка Природы и что Человек – это слепок мира».

Леонардо покинул этот мир 2 мая 1519 года, оставив свое имущество ученикам и сводным братьям. Таинственный гений не открыл и перед смертью многих своих секретов…

Вазари, подводя итог жизни Леонардо, писал: «Утрата Леонардо сверх меры опечалила всех, кто его знавал, ибо не было никогда человека, который принес бы столько чести искусству живописи. Блеском своей наружности, являвшей высшую красоту, он прояснял каждую омраченную душу, а словами своими мог склонить к «да» или «нет» самое закоренелое предубеждение. Силой своей он способен был укротить любую неистовую ярость… В своем великодушии он готов был приютить и накормить любого друга, будь он беден или богат, лишь бы только он обладал талантом и доблестью. Одним своим прикосновением он придавал красоту и достоинство любому самому убогому и недостойному помещению. Потому-то рождение Леонардо поистине и было величайшим даром для Флоренции, а смерть его – более чем непоправимой утратой. В искусстве живописи он обогатил приемы масляного письма некоей темнотой, позволившей современным живописцам придавать своим фигурам большую силу и рельефность. В искусстве скульптуры он показал себя в трех бронзовых фигурах, стоящих над северными вратами церкви Сан-Джованни и выполненных Джованни Франческо Рустичи, но скомпонованных по советам Леонардо, и фигуры эти по рисунку и по совершенству – лучшее литье, какое только было видно по сей день. От Леонардо мы имеем анатомию лошадей и еще более совершенную анатомию человека».

Таким образом, достижения да Винчи никогда не дадут угаснуть ни имени его, ни славе. Недаром Джованни Баттиста Строцци почтил его следующими словами:

 

Загадки личности Леонардо

Казалось, мы довольно подробно знаем биографию Леонардо, сохранились его рисунки, наброски, картины и заметки. Он остался в воспоминаниях современников и в легендах. Но почему же тогда образ гения теряется в дымке, почему мы не в силах понять да Винчи? Почему нас снова и снова будоражат тайны Леонардо?

Самой любопытной остается тайна его личности. Оставив 18 томов записей, посвященных всем возможным наукам, Леонардо, тем не менее, не доверял бумаге сокровенных размышлений. Лишь единственный вопрос, обращенный к себе, многократно повторяется в его записях: «Скажи мне, сделано ли тобою что-нибудь хоть когда-нибудь?.. Сделано ли что-нибудь?.. Скажи мне, сделано ли?..»

Тайна Леонардо да Винчи – это тайна универсальности, идеала, потерянного в Новое время, утраченного в погоне за деталями, уточнениями, за которыми не видна стройная картина мироздания. Леонардо является доказательством того, что универсальное возможно.

Наша культура, разорванная между научной, религиозной и художественной концепциями виденья мира, может быть понята как единое целое. И именно в творчестве и личности Леонардо, возможно, и следует искать символ этого единства.

Леонардо уникален. Это было признано благодаря Вазари, который через много лет после смерти гения представил его потомкам так: «Величайшие достоинства, которыми когда-либо обладал человек, как ниспосланные свыше, так и врожденные, – или нет, все же сверхъестественные, чудесным образом соединившиеся в одном человеке: красота, грация, талант были таковы, что, к чему бы этот человек, столь счастливо одаренный, ни обращался, любое его действие было божественно; он всегда оставлял всех других людей позади, и это воочию доказывало, что он ведом рукой самого Господа». Итак, Вазари «обожествил» Леонардо, и даже рассказ о его кончине соответствовал этому «божественному образу»: «Тогда с ним случился припадок, предвестник смерти. Король встал и приподнял его голову, чтобы помочь ему; он делал все возможное, чтобы облегчить ему боль. Леонардо, поняв, что никогда не сможет удостоиться большей чести, отдал Богу душу на руках короля. Его божественный дух его покинул». На самом же деле король Франциск в день смерти Леонардо был очень далеко от его дома, в резиденции

Сен-Жермен-ан-Лейе под Парижем, но разве это важно, когда речь идет о таком человеке, как Леонардо да Винчи? Вазари рисует идеальную картину, чтобы подчеркнуть величие гениального человека, сама цель помещения в биографии легендарного эпизода важнее, чем историческая достоверность.

Леонардо был признан «гением от Бога», и потому все то, к чему прикасалась его рука, оказывалось бесценно и достойно восхищения. Появилась целая армия подражателей Леонардо, умножавших число копий его работ. Исследователи второй половины XVI, затем XVII и XVIII веков восхваляют каждый предмет, который хотя бы косвенно связан с именем Мастера.

Но XIX век принес с собой развенчание идеалов – новые направления художественного творчества порвали со «скучным академизмом» и классикой, технический прогресс вознес человека над «темным средневековьем» и эпохой Возрождения. И вот Джон Рескин, блестящий английский эссеист XIX века, профессор изящных искусств, заявил, что Леонардо, в конце концов, был всего лишь человеком и что его картины написаны всего лишь красками, наложенными на загрунтованную поверхность. Сам Леонардо оказался лишь «рабом архаической улыбки». В своих атаках на ценности прошлого еще более резок был французский импрессионист Пьер-Огюст Ренуар: «Леонардо да Винчи мне надоел. Ему бы следовало заниматься своими летательными машинами. Его Христос и апостолы насквозь сентиментальны. Я абсолютно уверен, что эти еврейские рыбаки готовы были пожертвовать своей шкурой за веру, не испытывая необходимости выглядеть как умирающие утки во время грозы».

Едва ли не самыми сокрушительными оказались нападки со стороны Зигмунда Фрейда – человека, который открыл «бессознательное» и снял табу с проблемы взаимоотношения полов и сексуальности. Работая с тем материалом, который он принимал за исторические факты, Фрейд в 1910 году написал эссе «Леонардо да Bинчи. Воспоминания детства», где высказал догадку, что художник, в первые годы своей жизни остро переживавший отсутствие отца, оказался в эротических отношениях со своей матерью, крестьянкой Катериной, а позже, когда был взят в дом Пьеро да Винчи, сделался объектом чрезвычайной привязанности своей бездетной приемной матери. Фрейд придал очень большое значение детскому сну или фантазии, пересказанной самим художником, в которой говорилось об эротической встрече с огромной птицей, опустившейся на колыбель ребенка. Сопоставив эту фантазию Леонардо со следующей его записью: «Акт воспроизводства (и все, что имеет к нему отношение) столь отвратителен, что человеческие существа очень скоро бы вымерли, если бы не обладали при этом приятными лицами и расположенностью к чувственности», – Фрейд пришел к заключению, что, по всей вероятности, Леонардо был скрытым гомосексуалистом, который сублимировал свои наклонности в преувеличенном желании получить новые знания.

В своих рассуждениях отец психоанализа совершил ошибку, удивительную для ученого: он черпал данные из широко известного художественного произведения Д. Мережковского «Леонардо да Винчи». К тому же Фрейд пользовался неточным переводом записок Леонардо, в котором птица из его детской фантазии называлась ястребом. Опираясь на неправильный перевод, австрийский ученый пустился в продолжительные сложные рассуждения о древнеегипетских сексуально-религиозных обычаях, связанных с ястребами. После замечания о том, что египтяне поклонялись ястребиноголовой богине-матери по имени Мут, Фрейд торжественно восклицал: «Мы можем спросить, является ли такая звуковая близость к нашему слову «мать» (Mutter) просто случайной?» Но правильный перевод названия птицы не «ястреб», а «коршун», и это нарушает выстроенную Фрейдом цепочку размышлений.

Однако несмотря на множество неточностей в работе (о которых говорил и сам Фрейд), он побудил других взглянуть на таинственного «гения» как на живого человека, совершающего ошибки и подверженного комплексам в той же мере, как и все прочие люди. Был разрушен идеализированный, неземной образ Леонардо, и многим захотелось внимательнее исследовать его жизнь и творчество. Каково, например, было его отношение к вере, и был ли он, собственно, верующим? Насколько ценны изобретения гения для науки? Можно ли повторить опыты Леонардо? Каково было отношение Леонардо к женщинам? Насколько уверенно мы можем говорить о гомосексуальности Леонардо? Все эти, как и множество других, вопросы были поставлены исследователями. И некоторые из этих вопросов имеют вполне определенный ответ.

Например, был ли Леонардо верующим? О нем определенно нельзя говорить как об атеисте, но он был склонен скорее размышлять о религии, нежели принимать все на веру – без доказательств. Тем не менее, сам Леонардо просил похоронить его по христианскому обычаю и троекратно прочитать мессу – на это свое желание он четко указал в завещании.

Историография предлагает нам уже сформированные «образы Леонардо». Например, образ гениального художника, или образ ученого, или образ «безумного изобретателя». Но ведь сам Леонардо полагал, что живопись выражает ту же истину, что и подлинная наука. И поэтому мы не можем «разорвать» искусство и науку, ведь все тексты Леонардо – это своеобразный подстрочник к его искусству, а в науке можно искать разгадку его живописи – именно ее научность и делает ее загадкой.

Что же оставила нам история для изучения? Немногочисленные картины, которые разбросаны по музеям всего мира, около 7 тысяч недатированных и неупорядоченных заметок и рисунков, которые сшиты в «кодексы» и своим соседством обязаны не пожеланиям Леонардо, а лишь принадлежностью тому или иному владельцу. Наконец, более поздние биографии и легенды, которые нуждаются в «демистификации». Можем ли мы разгадать тайны Леонардо? По плечу ли нам такая задача? Свидетельства современников показывают, что Леонардо искусственно создавал свою загадку, рассчитывая на внешний эффект. Его записные книжки «зашифрованы» – прочесть их можно только с помощью зеркала, да и то не всегда, а в его конструкторских чертежах скрыты (намеренные?) ошибки.

Наиболее популярный образ Леонардо представлен нами в первой части очерка. Внебрачный сын потомственного нотариуса и безвестной крестьянки из Винчи, умерший «другом и отцом» французского короля. Исключительно одаренный от природы, он обладал стремительностью ума, всегда готового к импровизациям, острым глазом, красотой облика и впечатляющей физической силой. Эти качества он дополнял королевской осанкой, изысканностью манер, находчивостью в словесных придворных турнирах, вызывающим покроем яркой одежды, ловкостью в атлетических упражнениях, длинными, как у восточных магов, волосами и закрывающей всю грудь «прекрасной вьющейся бородой», а также странными развлечениями – страстью к конструированию невиданных химер и чудищ. Он одинаково легко сходился с простолюдинами, герцогами и королями. Он имел все, чтобы блистать при дворах, владеть умами и волновать сердца современников. Даже глубоким старцем он задает моду при французском дворе, сам король подражает ему в одежде, прическе, манерах. Франциск I говорил: «Не думаю, чтобы был когда-либо человек, знавший столько, сколько Леонардо… Это величайший философ».

Однако безукоризненность этого светлого образа нарушает тень – контраст между универсальностью и продуктивностью гения. Вазари полагал, что причина его малой плодовитости в растрачивании драгоценного времени на научно-технические затеи, «над которыми никогда не уставал работать его мозг». Так биограф сформировал негативное отношение к универсально сти Леонардо. Его интерес к науке – живую увлеченность научными и техническими исследованиями – многие расценивали как измену «чистому искусству». Леонардо начали обвинять в увлечении анатомией и особенно математикой. цуккари замечает: «Леонардо был очень достойным человеком своей профессии, но слишком мудрившим в отношении применения чисто математических правил при изображении движений и извивов фигур с помощью наугольника, линейки и циркуля».

Тем временем Леонардо да Винчи перестал быть «своим» и для ученых. Его рукописи разошлись по всей Европе, оседая частью в коллекциях любителей редкостей, а частью на чердаках. Ученый Д. Кардано, расхваливая Леонардо как живописца, но замечая при этом, что его попытка изобрести летательный аппарат «кончилась прескверно», отказывает ему в звании философа и прямо противопоставляет его такому «испытателю природы», как анатом Везалий. Галилей связывает с именем Леонардо только искусство живописи. Так был сформирован самый устойчивый образ Леонардо как автора картин, которые могут быть образцом для подражания, но не более того. Но в этом случае становилось не вполне верным и отношение к живописи да Винчи.

Но со временем ситуация изменилась. Исследование постепенно «всплывавших» рукописей Леонардо создало более полное и правильное представление о научных изысканиях да Винчи. В конечном итоге оказалось, что гений Леонардо сравним с выдающимися мыслителями античности – ведь да Винчи в своих открытиях «предвосхитил» едва ли не все завоевания научной революции XVII века и промышленной революции века следующего.

Первый доклад о Леонардо-ученом был сделан в самом конце XVIII века в Париже. Это было сообщение Д. Вентури о физико-математическом содержании 13 рукописей, прихваченных консулом Бонапартом из Милана в качестве военного трофея. После систематического изучения научных трудов Леонардо к концу XIX века обнаружилось, что художник Леонардо является одним из величайших ученых всех времен. «В сравнении с ним Микеланджело кажется лишь простодушным создателем героических гигантов, а Рафаэль – наивным портретистом мадонн, не проснувшихся к жизни», – писал один из исследователей его наследия. В «Обществе Леонардо да Винчи» во Флоренции о художнике часто говорят как об Учителе, не называя по имени.

Но период безудержно восторженного отношения к Леонардо-ученому тоже миновал, и в 1910—1920-е годы ученые решились уточнить роль Леонардо в формировании новоевропейской науки. Проблемой занимались крупнейшие историки науки: Дюгем, Торндайк, Ольшки. И что же? В итоге гениальность Леонардо вновь оказалась под вопросом, а Ольшки даже высказал сожаление о времени, затраченном великим художником на свои научные причуды! Да и не ученый он вовсе. Талантливый дилетант – и не более. Образу Леонардо как ученому не хватает глубины, уединенности в тиши кабинета, страсти к знанию ради знания. Гений надумал нажить состояние на своих открытиях…

Исследователи торжествовали: неудивительно, что из проектов обогатиться за счет научных прозрений ничего не вышло, – просто Леонардо «не дорос» до науки. Многие историки убеждены, что успехам Леонардо на научном поприще мешал его неуемный темперамент художника. Искусствоведы, напротив, сожалеют о его научных пристрастиях: Леонардо, заключал Бернсон, повредил интеллектуализм. Сходные оценки когда-то давали и русскому композитору и химику Бородину, дескать, его увлечение музыкой вредило занятиям наукой, а занятия наукой вредили его таланту композитора.

Однако развенчание гениальности происходит и по другим причинам. «Божественный» Леонардо, по мнению некоторых его биографов, на поверку оказался «мелкой душонкой» – ожесточенным, озлобленным пессимистом, по сравнению с воззрениями которого унылая философия Шопенгауэра звучит более чем жизнеутверждающе. По характеристике Эфроса «Басни» Леонардо – «самый мрачный из басенных сборников мировой литературы». По свидетельствам

В. Лазарева, «он не идет дальше прописных, всем известных истин, находящихся на языке у любого мещанина». Не делает ему и чести тот факт, что он по своей воле оказался на службе у вероломного Борджиа и даже, похоже, дружил с этим «моральным изгоем» Макиавелли. Характеристики для гения не самые лестные. Оказалось, что в истории Леонардо есть неприятное противоречие – он запечатлел удивительные образы, которые вовсе не совпадали с его «истинной сутью». Так что некоторые искусствоведы хотели бы, чтобы чудесные мадонны принадлежали кисти более достойного человека. Да и иные ученые полагают, что лучше бы его открытия совершил более моральный и последовательный человек.

Однако все-таки наиболее распространено восторженное отношение к Леонардо: в искусстве он считается основателем классической формы европейской живописи, в науке – одним из ее основателей с солидным послужным списком, а в технике сохраняет за собой место непревзойденного изобретателя.

Безусловно, он был человеком, имеющим свои сильные и слабые стороны, как любой человек. Но в то же время он феномен. Даже во времена торжествующего энциклопедизма Леонардо стоял особняком, возвышаясь среди титанов.

 

Загадки творчества: улыбка Джоконды

Каковы первые ассоциации, которые вызывает у нас имя Леонардо да Винчи? Прежде всего мы вспоминаем «Джоконду» с ее загадочной улыбкой. Что символизировала ее улыбка? О чем думает эта таинственная женщина? В чем тайна ее взгляда? Поиск ответов на эти вопросы занимает историков и искусствоведов и по сей день. Находясь в одной комнате с «Джокондой», остро ощущаешь ее присутствие. Она следит за тобой взглядом, не отпускает…

Сам Леонардо так и не смог до конца жизни «отпустить» эту картину, возя с собой в многочисленных странствиях. В чем причина этого? Попытаемся разобраться.

Большинство видевших «Мону Лизу» согласятся с характеристикой, данной У. Патером: «Она уникальна». Эта картина всем настолько знакома, настолько глубоко запечатлелась в памяти людей, что трудно поверить, что когда-то она выглядела иначе. Тем не менее, это факт: в наше время «Мона Лиза» выглядит не так, как тогда, когда вышла из рук Леонардо. Когда-то слева и справа на картине были нарисованы невысокие колонны, которые теперь обрезаны. Видя их, человек понимал, что дама сидит на балконе, а вовсе не подвешена в воздухе, как это иногда кажется. Что касается цветовой гаммы лица, то Вазари упоминает о малиновых тонах, которые теперь совершенно не просматриваются, поскольку темная лакировка изменила соотношение цветов и создала «подводный» эффект, который усугубляется специфическим светом, слабо льющимся на картину из потолочных окон Большой галереи Лувра. Эти изменения, однако, не меняют сути картины: шедевр сохранился, и мы должны быть благодарны, что он находится в таком прекрасном состоянии. Ведь картине уже более 00 лет. Считается, что да Винчи написал этот портрет молодой женщины примерно в 1503 году и полное его название: «Портрет госпожи Лизы Джокондо». Потому ее называют либо «Джоконда», либо «Мона Лиза».

Это произведение – один из самых известных шедевров в истории искусства. Ни в одной другой картине Леонардо не удавалось добиться столь удивительных успехов в специфической технике – сфумато. Великолепная воздушная перспектива, удивительное мастерство исполнения и загадочная улыбка женщины предопределили уникальное место картины в искусстве. Однако «Мона Лиза» получила всемирную славу не только из-за таланта Леонардо, который впечатляет и любителей, и профессионалов, но и благодаря шумному скандалу, разразившемуся в 1911 году.

С начала XVI столетия и до XX века эта картина, приобретенная Франциском I после смерти Леонардо, была одним из полотен в огромной коллекции живописи, собранной французскими монархами. С 1793 года она была помещена в центральном музее искусств в Лувре для всеобщего обозрения, став одним из главных достояний национальной коллекции. Но 21 августа 1911 года картина была похищена. Грабитель не стремился перепродать картину на «черном рынке», он сам был сотрудником Лувра и известным итальянским мастером по изготовлению зеркал. Звали его Винченцо Перуджа. Он не хотел причинять полотну какой-либо вред, а пытался вывезти его на родину – из патриотических побуждений. При попытке продать картину флорентийскому антиквару он был пойман. Так спустя три года картина была возвращена музею. На протяжении всего этого времени «Мона Лиза» не сходила с обложек газет и журналов разных стран. Так картина и стала предметом своеобразного художественного культа во всем мире.

До сих пор остается неясным, кто именно изображен на картине. По этому поводу было высказано много спорных и подчас абсурдных мнений. Большинство исследователей склоняются к мысли, что на картине изображена жена флорентийского торговца дель Джокондо. Сторонником этой версии был и Вазари. Он-то и утверждал, что Мона Лиза была женой Франческо дель Джокондо, на чей портрет Леонардо потратил четыре года, все же оставив его неоконченным.

Некоторые полагают, что это полотно прославляет красоту Екатерины Сфорца. Еще ряд исследователей считают, что эта картина и есть тот самый портрет, на который так долго «охотилась» Изабелла д’Эсте. Кто-то считает женщину на картине неким «собирательным образом» – Идеальной Женщиной. Выдвигаются и более оригинальные версии. Например, что Джоконда – это молодой юноша в женском одеянии, и знаменитая улыбка вызвана самим замыслом Леонардо. Некоторые даже полагают, что в таком виде Леонардо да Винчи изобразил самого себя.

Множество версий, конечно, не упрощают работы исследователей, зато загадка притягивает в Лувр ежегодно миллионы посетителей. Слава картины привлекала посетителей в дом Леонардо еще при жизни художника – сам кардинал Луи Арагонский посетил Леонардо, чтобы посмотреть его «картинную галерею», насчитывающую всего три работы, среди которых была и «Джоконда».

Вазари высказывает свое восторженное отношение к этой картине: «Любой человек, желающий увидеть, как хорошо искусство может имитировать природу, может с легкостью в этом убедиться на примере головы, так как здесь Леонардо воспроизвел все детали… Глаза наполнены блеском и влагой, как у живых людей… Нежный розовый нос кажется настоящим. Красный тон рта гармонично совпадает с цветом лица… Кто бы ни смотрел внимательно на ее шею, всем казалось, что у нее бьется пульс…» Он также объясняет легкую улыбку на ее лице: «Леонардо якобы пригласил музыкантов и клоунов, чтобы развлечь скучающую от долгого позирования даму». Мы не можем судить, насколько эта история соответствует действительности, но скорее всего Вазари просто добавил ее к биографии Леонардо для развлечения читателей.

И все-таки остается неясным, почему, отказавшись принять заказ у влиятельной Изабеллы д’Эсте, Леонардо согласился написать портрет третьей жены малоизвестного флорентийского купца. И откуда у него нашлось время на написание портрета, ведь он должен был напряженно трудиться над созданием «Битвы при Ангиари»? Вазари не дает нам однозначного ответа, и потому его версия по поводу того, с кого писалась картина, оказалась не единственно возможной. Впрочем, если на портрете изображена все же Мона Лиза, наверняка она произвела сильное впечатление на художника, а это – вполне достаточное основание для того, чтобы импульсивный Леонардо отказывался в течение трех лет от других выгодных предложений.

Портрет удался – по словам Вазари, это была «точная копия натуры». Но Леонардо превзошел возможности портретной живописи и сделал из своей модели не просто женщину, а Женщину с большой буквы. Индивидуальное и общее слились здесь воедино. Леонардо смотрит на свою модель с удивительной отрешенностью: Мона Лиза одновременно кажется сладострастной и холодной, прекрасной и… отвратительной.

Внимательный анализ композиции приводит к выводу, что Леонардо не стремился создать индивидуальный портрет. «Мона Лиза» стала воплощением идей художника, высказанных им в своем «Трактате о живописи», ведь подход Леонардо к своим работам всегда имел научный характер. Поэтому «Мона Лиза» стала красивым, но в то же время недосягаемым и бесчувственным образом. Несмотря на то что взгляд Джоконды направлен на нас, между нами и ею создан барьер – ручка стула. Тем не менее, наш взгляд постоянно возвращается к ее освещенному лицу, окруженному, как рамкой, темными, скрытыми под прозрачной вуалью волосами, тенями на шее и дымчатым пейзажем заднего плана. Картина невелика (77× 3 см), но производит впечатление монументальной. Эта монументальность держит нас, простых смертных, на почтительном расстоянии и одновременно заставляет стремиться к недосягаемому. Неспроста веками мужчины смотрели на нее с восхищением, замешательством и чем-то близким к ужасу…

 

Гений открытий

Какие чувства вызывала всесторонняя одаренность Леонардо у его современников? Наверное, восхищение (им восхищались короли Франции и правители Италии), наверняка зависть среди коллег по цеху, возможно – насмешки, которых не избежал ни один изобретатель, скорее всего – удивление среди самых просвещенных людей. Леонардо занимался палеонтологией и теплофизикой, гидравликой и геометрией, анатомией, физикой, космологией, химией, живописью, скульптурой. Намного проще сказать, чем он не занимался. В его голове рождались замыслы валяльных, музыкальных, летательных, землеройных, вычислительных и многих других машин. Он проводил навигационные и ирригационные исследования. На склоне лет, пытаясь привести в порядок собственные записи, он написал, что из этого материала можно создать 113 книг по природе, 120 книг по анатомии, 10 книг по живописи, 7 – о тенях, а также книги о движении, летании и прочем. Но ни одного из своих трактатов он не завершил, ни одной из задуманных энциклопедий не составил. Нет свидетельств, что хотя бы одно из его бесчисленных изобретений было «внедрено» при его жизни. Увы, гений, предвосхитивший многие открытия последующих веков, предчувствовавший появление новой науки, не оказал практического влияния на ее развитие – его научно-технические рукописи стали широко известны лишь тогда, когда все, что ими предвосхищалось, было самостоятельно открыто другими. Так что наука и техника, за некоторыми несущественными исключениями, развивались независимо от Леонардо.

В набросках да Винчи нет логической выверенности и глубины, которые отличают сочинения многих его современников. Его теория искусства смущает специалистов по эстетике, его философия – философов, его физика – физиков. Но все они вынуждены также признать, что имеют дело с гением. Как же можно понять творческий гений Леонардо?

Наука Леонардо – это уникальный образец, зачаточная форма того, что появилось позднее благодаря совокупным усилиям многих поколений ученых, благодаря Тарталье, Галилею, Декарту, Ньютону, Лейбницу, Бэкону и многим другим. Леонардо – предтеча, но не провозвестник новой науки, он искал новое, всеохватывающее единство мира, которое придет на смену средневековой гармонии. Сам факт существования подобного человека, о котором хорошо знали в ведущих державах той эпохи, с его поисками совершенства, отношением к окружающей среде, взглядами, которые мы и называем идеологией Возрождения, мог оказать влияние на развитие новых идей, создание не столько собственно научного мировоззрения нового типа, сколько нового отношения к проблемам отношений человек – космос, разум – чувство. Наука Нового времени выросла не только из науки предыдущей эпохи, но и благодаря тем изменениям в мироощущении и общественном сознании, которые осуществил Ренессанс, в том числе поэты, художники, общественные деятели.

Л. Леонов писал: «Во все века людям хватало наличных сведений для объяснения всего на свете. Всплески же большой обзорной мысли легко уподобляются пробужденью среди ночи – во исполнение детской потребности окинуть взглядом свое местопребывание и, удостоверясь в чем-то, снова нырнуть в блаженное небытие. И никогда не успеваем мы разглядеть толком ни самих себя, ни очертаний колыбели, где мы спим. Таким образом, разновременные домыслы о ней суть лишь собственные, возрастные наши отражения в бездонном зеркале вечности…»

Трудно кроме Леонардо найти в науке человека, к которому можно было бы с теми же основаниями отнести эти слова, ведь он – образцовый пример такого «всплеска большой обзорной мысли». Мысли, которая не терпит ни предшественников, ни последователей, которая относится ко всему известному с предубеждением, ко всему будущему – с подозрением.

Чертежи и эскизы из записных книжек Леонардо да Винчи

Леонардо как бы оказывается один на один с реальностью, стремясь постигнуть эту реальность заново, но не опираясь на традиции, а сам, силой своего гения. И потому его мучают проблемы, которые полагали давно решенными, он пытается постичь все на свете – ведь его разум пытлив и не признает авторитетов. Леонардо задается вопросами:

«Есть ли приливы в замкнутом море?» «Луна, плотная и тяжелая, плотная и тяжелая – как держится Луна?» «Производит ли звук трение небес?» «Порождается ли глазом закругленность радуги или солнцем посредством тучи?»

«Я спрашиваю, что быстрее – искра, взлетающая вверх и живая, или та, что возвращается вниз – мертвая?»

«Спроси жену Бьяджино Кривелли, как петух выводит и высиживает цыплят, будучи опьянен?»

«Опиши язык дятла и челюсть крокодила». Идеал знания Леонардо совсем не соответствует нашему «корпоративному» идеалу, в котором ученые опираются на уже имеющиеся доказательства. Леонардо не верит в науку как уходящую в века коллективную акцию овладения истиной. В отличие от Галилея, Декарта, Бэкона и прочих основоположников современной науки, он не верит не только бывшим, но и будущим авторам. Наука для него не только одна – она личное дело, дело одного человека. И то, что подлинная реальность может оказаться совсем иной, чем она представляется всем остальным, его не пугает.

Многие обвиняют Леонардо в незавершенности достижений, но искал ли он «завершенного знания»? Леонардо виделся современникам чудаком, который занят странными поисками. Восхищаясь его умом, никто не отваживался пойти тем же путем вслед за ним. В Европе в то время он был едва ли не единственным человеком, систематически проводящим и описывающим оптические, механические, гидравлические и прочие опыты. Нет никаких свидетельств, что в эти годы еще хотя бы один человек возился с грузами на наклонной плоскости, уравновешивал плечи рычагов, описывал результаты столкновения тел… Конечно, мы пять столетий спустя понимаем, что тем самым он мог заложить фундамент новой, экспериментальной науки, но для самого Леонардо это был личный поиск, не менее сакральный, чем поиск чаши Грааля.

Вот как Леонардо сам расценивал свои поиски: «Видя, что я не могу выбрать для изучения предметы большой пользы и большого удовольствия, потому что люди, до меня рожденные, захватили все полезные и необходимые темы, я поступлю так, как тот, кто по бедности своей последним приходит на базар. Не имея возможности удовлетворить себя никаким иным способом, он забирает все то, что другие видели и не избрали, а отвергли как малозначительное. Я возложу на себя эту легковесную ношу из товаров, пренебреженных или отвергнутых многими покупателями, и пойду не по большим городам, но по бедным деревушкам, распродавая товар за такую цену, которая ему подобает».

Это позиция человека, который входит в уже познанный мир, и непознанное видится ему лишь крохами, которые не подобрали другие, более удачливые, а сам он уподобляется коробейнику или уличному торговцу. Наука Леонардо полемична. Это спор со «стариками» – теми, кто полагал единственными предметами, достойными изучения, Бога и душу. Для Леонардо же основными проблемами являются те, что даны нам в ощущениях. Он писал: «Наука – полководец, а практика – солдаты». И в этом смысле он восстает против средневековой системы знаний, полагая, что личный опыт заслуживает безграничного доверия.

«Хоть я и не умею так хорошо, как они, цитировать авторов, я буду цитировать гораздо более достойную вещь, ссылаясь на опыт – наставника их наставников». Ощущение противопоставляется им суждению, как свет тьме, а явь грезам. Гордо именуя себя учеником опыта, он искренне убежден, что все его «дела родились из простого и чистого опыта».

Так Леонардо обосновывал принципы, которые сегодня для нас являются очевидными, ведь мы воспитаны в духе экспериментальной науки. Для Леонардо «опыт» – это не только специальный эксперимент, но прежде всего опыт житейский – «переживание», «пережитое», порождаемое общением не только с вещами, но и с людьми. В мастерской он видит, что предметный опыт может просветлять опыт житейский. Он заключает: «Знания, не рожденные опытом, матерью всякой достоверности, бесплодны и полны ошибок», – или в другом месте: «Наши пять чувств суть верные слуги нашей души».

Не стоит удивляться тому, что проекты Леонардо не были осуществлены при жизни – он сам не очень и стремился к этому. Все его открытия и находки были важны сами по себе, безо всякого воплощения. Его радовало осознание самой возможности сделать нечто иначе, чем прежде, он искал знание ради знания. В науке Леонардо был в полном смысле теоретиком – как использовать полученное знание, пусть думают другие. В 19 6 году миланский инженер Л. Рети опубликовал интересный труд, в котором выдвинул идею о том, что неопубликованные заметки Леонардо долгое время после его смерти имели хождение в определенной среде и вызвали интерес у ряда ученых. Для Леонардо же самоценностью обладала истина, раскрываемая с помощью искусства и науки, что суть едино, поскольку искусство, по мнению Леонардо, – это «королева наук», – оно не только дает знание, но и «передает его всем поколениям во всем мире». Именно поэтому в его работах вопросы искусства и науки неразделимы.

В «Трактате о живописи», например, он добросовестно начинал излагать практические советы молодым художникам, но потом незаметно переходил к общим рассуждениям о перспективе, пропорциях, геометрии и оптике, затем об анатомии и механике, заканчивая их мыслями о механике Вселенной в целом. Такое изложение носило характер расходящихся по воде кругов, которые вызывает одна маленькая капля. Научный метод Леонардо сводился к следующему:

1) внимательное наблюдение; 2) многочисленные проверки результатов наблюдения с разных точек зрения;

3) зарисовка предмета и явления, возможно более искусная, так чтобы они могли быть увидены и поняты с помощью коротких сопроводительных пояснений. Современные ученые возражают против такого метода, поскольку он эмпиричен и не подкреплен теорией. Конечно, в сравнении с методами работавших позднее Галилея, Ньютона или Эйнштейна он действительно кажется примитивным, но в некоторых областях этот метод позволил Леонардо получить достоверные научные результаты и сделать интересные открытия.

Таких результатов достиг Леонардо в области ботаники. Острая наблюдательность позволила ему зарисовать растения с такой точностью, что некоторые из его иллюстраций могут быть успешно использованы в современных учебниках. Многие даже считают его основоположником ботаники, которая до него существовала исключительно в виде прикладных знаний фармакологов и магов. Леонардо был первым, кто описал законы филлотаксии, управляющие расположением листьев на стебле, а также законы гелиотропизма и геотропизма, которые описывают влияние солнца и гравитации на растения. Он открыл возможность определения возраста растений с помощью изучения структуры их стеблей, а возраста деревьев – по годовым кольцам.

Еще одна область, где плодотворным оказалось применение метода наблюдений, была анатомия. Леонардо был первым, кто описал клапан правого желудочка сердца (носящий сейчас его имя) и изобрел технику просверливания мелких дыр в черепе умершего и заполнения расплавленным воском полостей мозга в целях получения отливок. Наверное, он был первым, кто предложил стеклянные модели органов: известно, что он собирался сделать из стекла аорту быка, чтобы можно было наблюдать, как по ней течет кровь, и даже намеревался вставить в нее мембрану, которая играла бы роль клапана. Во время частых (и для пациентов, очевидно, не слишком приятных) посещений больницы Санта-Мария Новелла во Флоренции он познакомился со столетним человеком, который безболезненно умирал: симптомами его плохого состояния были лишь слабость и озноб. Однажды старик сел на постели, улыбнулся и «без всяких жестов, без единого вздоха, без малейшей жалобы ушел из этой жизни». Обследуя его тело, чтобы определить причину «столь легкой смерти», Леонардо нашел проблему в артериях и сделал их доскональное описание: вероятно, его можно считать первым в медицине детальным описанием смерти от артериосклероза. Он многое узнал об артериях и их функциях, немало знал о сердце, писал о его пульсации и клапанах, однако при этом был занят поиском некоего подобия океана в человеческом организме, с его приливами и отливами, как писал об этом древний врач Гален. Когда вчитываешься в записи Леонардо о циркуляции крови, то видишь, как он ходит рядом с истиной, но не может разглядеть ту закономерность, которую спустя сто лет открыл миру английский физиолог У. Гарвей.

Величайший вклад Леонардо в развитие анатомической науки состоит в создании большого количества рисунков, которые и в наши дни помогают врачам передать студентам знания. Жившие до Леонардо преподаватели медицины мало интересовались анатомическими рисунками; более того, многие из них оспаривали их необходимость на страницах книг, считая, что они отвлекают студентов от текста. И в таком подходе нет ничего удивительного, ведь в эпоху средневековья ценился именно текст, который подвергался многочисленным толкованиям. Система же Леонардо включала в себя показ объекта в четырех ракурсах, чтобы его можно было досконально осмотреть со всех сторон; все нарисованное Леонардо было настолько ясно и убедительно, что после него уже никто не мог отрицать значения рисунка (и следовательно, наглядного метода) в преподавании медицины. После появления медицинского учебника в семи книгах «О строении человеческого тела» Везалия, изданно го в 1543 году и иллюстрированного созданными по принципу Леонардо гравюрами на дереве, анатомический рисунок до наших дней не претерпел серьезных изменений.

Леонардо также сделал значительный вклад в развитие геологии: он сумел объяснить происхождение морских отложений, найденных в горах Италии. Леонардо полагал, что места, где есть такие отложения, когда-то были дном Мирового океана. Эта идея противоречила учению церкви о том, что суша и море были отделены друг от друга Богом на третий день творения, более трех тысяч лет назад. Но существующее тогда объяснение, что морские отложения появились на суше во время Всемирного потопа, не устраивали да Винчи. Он отмечал, что отложения найдены в разных геологических слоях, и это с неопровержимой логикой указывало на возможность не одного, а многих грандиозных наводнений. В Библии сказано, что вода во время Потопа поднялась на десять локтей над самой высокой горой в мире, покрыв всю землю. Такие воды, как полагал ученый, были бы неспособны к движению, так как вода может двигаться только в одном направлении – падать вниз. «Как же воды величайшего Потопа уходили, если ясно, что у них не было возможности двигаться? Если же они все-таки уходили, то как при этом двигались, если не могли падать вниз? В данном случае естественные объяснения бессильны, и поэтому, чтобы разрешить свои сомнения, мы либо должны объяснить все чудом, либо признать, что вся вода была превращена в пар солнцем».

Особый «профессиональный» интерес у Леонардо был ко всему, что связано со зрением, поэтому его привлекало и изучение оптики. Он знал, что зрительные образы на роговице глаза проецируются в перевернутом виде, и проверил это с помощью изобретенной им камеры-обскуры. Оптические иллюзии его просто завораживали. Некоторым из них он дал объяснения, считающиеся правильными и сегодня. На расстоянии ярко освещенный предмет кажется больше, чем освещенный слабо: Леонардо замечает, пользуясь теми же терминами, что и современный учитель физики, что «угол падения всегда равен углу отражения». Результаты своих исследований Леонардо использовал при написании картин. Создавая инструмент для измерения интенсивности света, он нарисовал фотометр, не менее практичный, чем тот, который был предложен американским ученым Б. Румфордом три века спустя. Постоянно исследуя тень, Леонардо открыл феномен лунной тени и полутени; ему был знаком такой предмет, как очки, и в старческом возрасте он, очевидно, сам изготавливал их для себя. Также он объяснил, что разноцветное сияние оперения некоторых птиц или же пятен масла на поверхности воды объясняется преломлением лучей.

Но все эти наблюдения Леонардо не пытался систематизировать, его не привлекала идея поисков «универсальных законов Природы», хотя в механике он очень близко подошел к пониманию закона инерции – первого закона Ньютона. Согласно этому закону, тело пребывает в состоянии покоя или равномерного прямолинейного движения до тех пор, пока действующие на него силы не заставят его изменить это состояние. Леонардо не сводит свою мысль к одному предложению или параграфу, однако она несомненно присутствует в разбросанном виде в его заметках. В одном месте можно прочитать: «Ничто не может двигаться само собой, движение вызвано воздействием чего-то другого. Этим другим является сила». Еще он написал, что «движение стремится к сохранению, или, скорее, движущиеся тела продолжают двигаться до тех пор, пока в них продолжает действовать сила движителя (начального импульса)». Закон так и не был сформулирован да Винчи, но сам исследованный им принцип инерции много лет назывался «принципом Леонардо».

Именно работы по механике, где он выступает как инженер и изобретатель, принесли Леонардо славу ученого. Некоторые его изобретения оказались бесполезными, другие было невозможно внедрить в производство по техническим причинам, но о многих можно сказать, что они предвосхитили позднейшие великие изобретения. Так он придумал хитроумный «будильник» – струя воды медленно течет из верхнего сосуда в нижний, и когда тот переполняется, то своей тяжестью надавливает рычаг, который подбрасывает ноги спящего человека вверх. Чтобы увеличить силу рычага, Леонардо использовал то, что называется механическим реле, ведь с его помощью «сила удваивается и резко подбрасывает вверх ноги спящего, и тот встает и идет по своим делам».

Леонардо также разрабатывал идею привода. Он создал множество рисунков шкивов и блоков в разных комбинациях, стремясь к тому, чтобы от каждого из них была какая-то польза. Его привлекала возможность умножения силы: на одном из его рисунков показано три зубчатых колеса разных диаметров, соединенных между собой с помощью «фонаря», или конического привода, благодаря чему достигалось увеличение скорости вращения. Такое устройство очень напоминает разноскоростной привод, который долгое время использовали в автомобилях. Интересно, что у Леонардо в рисунках мы можем найти и протоавтомобиль на рессорах, который, будь он сконструирован, смог бы проехать несколько десятков метров по ровной дороге.

Любящий комфорт Леонардо сделал и несколько изобретений для облегчения повседневной работы. Например, механический вертел для поворачивания мяса над огнем. Его мысль заключалась в том, чтобы соединить вертел с неким подобием пропеллера, который бы вращался под действием идущих вверх из печи потоков нагретого воздуха. Ротор был прикреплен длинной веревкой к ряду приводов, с которых усилия передавались на вертел с помощью ремней или, возможно, металлических спиц. Чем сильнее разогревалась печь, тем быстрее вращался вертел, что предохраняло мясо от подгорания. На другом рисунке Леонардо зарисовал цепную передачу, в которой соединенные звенья цепи очень напоминают те, которые используются в современном велосипеде. Это изобретение Леонардо нашло применение во Франции в 1832 году. Он изобрел и механическую пилу, в которой лезвие двигалось вертикально. К управляемому педалью токарному станку он добавил тяжелое маховое колесо, которое обеспечивало постоянное и продолжительное движение. Леонардо изобрел машину, которая могла пробивать дыры в заготовках и чеканить монету, и другую машину, с помощью которой листы бумаги, обычно загружаемые вручную в печатные прессы, загружались туда автоматически.

Интересным было также изобретение, названное архитронито. Это было паровое ружье, в котором происходил быстрый выброс пара, обеспеченный вмонтированным в ствол клапаном. Пар мог посылать пулю на расстояние 800 метров.

Перечень изобретений Леонардо можно продолжать до бесконечности: легкие лыжеподобные башмаки для хождения по воде, перепончатые перчатки для плавания, вращающийся вытяжной колпак для дымоходов; вращающиеся мельницы для производства тонких листов металла; усовершенствованный насос с центрифугой; машины для производства металлических винтов; идея переносных разборных домов; машины для производства веревки; шлифовальные машины; масляная лампа с наполненной водой стеклянной сферой для усиления яркости света…

 

Леонардо – сегодня

В XX и XXI веках интерес к личности и наследию Леонардо да Винчи не только не угас, но и усилился. Это было вызвано и скандальным похищением «Джоконды» из Лувра, и попытками сконструировать действующие модели по чертежам Леонардо, а в последнее время и нашумевшим романом и фильмом «Код да Винчи». До сих пор тайны Леонардо продолжают будоражить умы и не прекращается поиск утраченных работ гения.

Например, недавно в монастыре Сантиссима Аннунциата, комнаты которого в свое время снимали художники Ренессанса, в заваленной нише была обнаружена студия с фресками пятисотлетней давности. По мнению ученых, фрески принадлежат Леонардо, ведь его стиль легко узнаваем. Ученые не исключают возможности, что именно в этой комнате художник создал «Мону Лизу», и томная красавица Джоконда Лиза Герардини часто приходила сюда.

Это не единственная находка последних десятилетий. Известный искусствовед из Калифорнийского университета Карло Педретти полагает, что удалось обнаружить ранее неизвестную картину Леонардо да Винчи – полотно «Мария Магдалина», написанное в 1515 году и находящееся сейчас в частной коллекции. Ранее считалось, что автором картины был ученик Леонардо Джампиетрино. Однако Педретти полагает, что полотно могло быть написано и самим Леонардо: «Качество живописи позволяет предположить, что Леонардо принял непосредственное участие в создании картины, а не ограничился советами своему ученику».

Изобретения и открытия Леонардо и сегодня помогают современным ученым. Так именно его анатомические рисунки позволили британскому хирургу-кардиологу разработать качественно новый способ лечения пролапса митрального клапана сердца. Он уже прооперировал по новому методу 80 пациентов. Доктор утверждает, что, именно изучая анатомические изыскания Леонардо, он понял, как помогать пациентам без побочных эффектов, возвращая их к полноценной жизни.

Не менее интересна судьба механизмов, придуманных Леонардо. Лишь в XX веке некоторые из них все-таки решили сконструировать, используя чертежи да Винчи. Уже воссоздано более сорока механизмов. Конечно, модель дельтаплана уступает современным разработкам, да и другие изобретения далеки от совершенства. Но как тут не удивиться тому, что они вообще работают! Вот уж действительно, «если запастись терпением и проявить старание, то посеянные семена знания непременно дадут добрые всходы». Всходы творчества Леонардо ощущаются и в живописи, и в науке, и в инженерном деле, и в медицине. Кажется, что гений его безграничен и непостижим, но, возможно, нам все-таки удалось хотя бы приподнять покров таинственности, который окутывал самого загадочного из титанов эпохи Возрождения.

 

Феномен Нострадамуса

Мы так привыкли к его имени, так часто вспоминаем его тексты, что зачастую даже не задумываемся над тем, как он их писал. Что такое его пророчества – блеф или провидение?

Нострадамус – поэт в астрологии, а его поэтические катрены (пророчества в четверостишиях) – бесценный дар для историков. Он наш с вами современник, так как предсказывал события сегодняшнего дня. Он донес до нас практику ветхозаветных пророчеств, – мы верим в то, что за этим «что-то есть».

О Мишеле Нострадамусе (1503–1566) написаны сотни книг, сняты документальные и художественные фильмы, а число статей в периодике вообще не

поддается учету. Каждый образованный человек слышал о Нострадамусе, который остается одним из самых известных деятелей эпохи Возрождения. Но его пророчествам, где предсказано будущее человечества до 3797 года – так, по крайней мере, утверждал он сам, – повезло больше, чем самому пророку. Вместе с тем творческое наследие французского врача, ученого, астролога и поэта Мишеля Нострадамуса до сих пор является предметом недобросовестных спекуляций и толкований в «желтой» прессе. Научные же исследования, посвященные жизни и творчеству Нострадамуса, стали появляться недавно, лишь в XX веке.

Эпоха Возрождения с ее географическими открытиями, интересом к античному наследию, научными открытиями в различных областях расширила привычный мир европейца, и это требовало новой философии и осмысления. Во многих областях мировоззрения назрел трагический конфликт; «наука» отделялась от «паранауки» – астрологии, алхимии, герметизма; католический мистицизм и мессианство – от протестантского практицизма и буржуазности; «рыцарь на белом коне» должен был научиться уклоняться от чугунных пушечных ядер и посылать вперед пехоту с огнестрельным оружием.

Великие мыслители, такие как Марсилио Фичино и Эразм Роттердамский, Джордано Бруно и Томазо Кампанелла, пытались создать новую картину мира, в которой человек занял бы подобающее ему место венца творения. И такую цель преследовали не только философы. Ученые, художники, писатели и поэты также видели в этом свое призвание, и это объединяет жителей Утопии Мора, членов братства Телемской обители Рабле и героев картин Леонардо да Винчи. Поэтому трудно уловить грань, отделяющую в том же Леонардо художника от изобретателя – на построение нового мира и определения в нем места человека деятели Возрождения обращали все свои таланты и силы.

Последующая «победа науки» привела к тому, что мистика и герметизм (наука о связи человека с природой, со всем сущим) в работах того же Бруно, Парацельса и Кампанеллы были отвергнуты и советскими, и западными учеными. Не секрет, что учения, основанные на представлениях о единстве человека и природы, и все, что было с этими учениями хоть как-то связано, последовательно изгонялись из исторической науки. Замалчивались герметические изыскания уже упоминавшихся Бруно, Парацельса и Кампанеллы, игнорировался герметический аспект теории Коперника, что приводило к упрощению и искажало суть его конфликта с церковью. Со времен появления труда швейцарского ученого Я. Буркхардта, видевшего в ренессансной астрологии досадное суеверие, западные историки пренебрегали этой темой. Отдельные работы, выдержанные в другом ключе, не изменили общей картины, и отношение к Нострадамусу – яркий тому пример.

До открытий Кеплера (опубликованных в 1609 году) между астрологией и астрономией для мыслителей того времени вообще не было противоречий. Они пользовались одними и теми же инструментами, астролог-романтик Кампанелла активно выступил в поддержку Галилея, а герметист Бруно – в поддержку теории Коперника.

В сочинениях врача Джироламо Фракасторо, например, прозрения о причинах эпидемий и рекомендации по их профилактике соседствуют с описанием конфигураций планет, которыми якобы обусловлены эти эпидемии; идеальное государство Кампанеллы построено на астрологических предписаниях; медицинские трактаты Парацельса сменяются книгами предсказаний; а пророчества Леонардо да Винчи не столь известны, как его полотна или технические проекты, однако имеют с ними тесную смысловую и творческую связь. Конечно, можно игнорировать Кампанеллу как автора астрологических сочинений, Бруно – магических трактатов, но их вклад в мировую культуру не ограничивается этими трудами. Нострадамус же для мира победившей науки – всего лишь астролог, оставивший после себя книгу туманных пророчеств и, следовательно, с традиционной точки зрения, не заслуживающий глубокого исследования.

В результате Нострадамус и его пророчества оказались целиком отданы на откуп дилетантам, цели которых зачастую были весьма неприглядными. Так, ведомства Геббельса и Шелленберга по всему миру распространяли – разумеется, за подписью Нострадамуса – предсказания о торжестве Третьего рейха. Включенному в штат министерства пропаганды астрологу Крафту было поручено должным образом «оформить» предсказания. Крафт и его помощники успешно справились с заданием. Уже весной 1940 года немецкие самолеты разбрасывали над Бельгией и Францией листовки, начинавшиеся словами: «Нострадамус предсказал…». Интересно отметить, что английская секретная служба отнеслась к инициативе Геббельса с полной серьезностью и приняла ответные меры. Затратив 80 тысяч фунтов стерлингов, она изготовила огромное количество листовок со своими текстами, в которых Нострадамус предвещал победу союзников, и распространила их в городах оккупированной немцами Западной Европы.

Остававшиеся до XX века плохо изученными, пророчества Нострадамуса открывают исследователям новые, подчас совершенно неожиданные стороны, больше, чем о будущем, рассказывая о времени, в котором жил их автор.

Трудности расшифровки катренов – отдельный вопрос. Они полны аналогиями не только явными (анаграммами, т. е. перестановками букв, историческими, астрологическими и т. п.), в них – те самые тайные знания, которые для нас в большинстве своем сейчас утеряны. В стихах Нострадамуса множество символов. В одном случае Марс или Венера – лишь обозначения планет, в другом – страны, в третьем – события (войны или мира), наконец – символ отношений, взятых из античности (любовь). Для образованных людей того времени такая игра символов была привычна, сейчас же о многих смыслах и значениях, вложенных пророком в свои тексты, мы можем только догадываться. Самозваные толкователи демонстрируют нам, казалось бы «ясный и понятный» текст Нострадамуса:

Казалось бы, вся ясно, но не будем спешить – творчество астролога и поэта Возрождения должны комментировать специалисты, а они редко дают однозначный ответ. Для ученых и любителей, как в свое время в календарях майя, в наследии Нострадамуса полно белых пятен и возможностей для открытий и дерзаний.

 

Начало биографии – трудный вкус времени

С одной стороны приближается мир, а с другой стороны – война. Никогда еще не было такого яростного преследования. Будут раздаваться стенания мужчин и женщин, кровь невинных прольется на землю. Но Франция отплатит захватчикам.

(Центурия 9, катрен 6)

Мишель родился хмурым зимним полднем в четверг, 14 декабря 1503 года, в день св. Никасия, на пятом году правления французского короля Людовика XII, в маленьком прованском городке Сен-Реми в семье нотариуса Жака Нострадамуса и Рене де Сен-Реми.

Интересно, мог ли кто-нибудь тогда предположить, что история начинает отсчитывать часы и дни жизни замечательного пророка, чья судьба будет такой же трудной и тернистой, как у пророков всех времен, но, в отличие от предшественников, он сможет печатать свои пророчества, а предвиденьем дотянется до нашего времени. Вряд ли об этом догадывались и родители новорожденного Мишеля де Нотр-Дама – крещеные евреи из маленького городка, они радовались младенцу и защищали его от всех напастей.

Имя Нострадамус (Notre Dame) является свидетельством того, что обращение отца нашего героя в католическую веру происходило в церкви Девы Марии, а потом, согласно обычаям того времени, оно было заменено латинизированной формой – Нострадамус.

Мальчика ждала непростая судьба, ведь он жил во Франции, которая в те времена не была воплощением веротерпимости. Его родители крестились по необходимости, они подчинились жестокому указу короля Людовика XII. Если бы они сохранили веру предков, им пришлось бы эмигрировать, а в случае отказа их ожидали тюрьма или костер… Рыцарственный и незлобивый король Генрих II, при котором прошла часть жизни Нострадамуса, учредил Огненную палату – специальное государственное учреждение по делам ереси, веры и антигосударственной деятельности – и попасть в ее лапы мог любой. Кроме того, существовали и другие виды гнета, в данном случае – для состоятельных горожан: налоговый, цеховой, церковной общины, инквизиции, городской коммуны (совета) или суда – королевского, герцогского, епископского (в зависимости от того, кому принадлежал город). А ведь были еще опасности войны и осады, голод из-за частых неурожаев, болезни и эпидемии… Были и понятные нам общечеловеческие горести – несчастная любовь и неудачный брак, непослушные дети; но были и соответствовавшие тому времени и обстоятельствам – Божий гнев, порча, сглаз, несчастливое расположение звезд. Родственники составили гороскоп маленького Мишеля и молились за него – и по-католически, и по-иудейски. Их старания не пропали даром: сын вырос, а не пал жертвой детской смертности, которая в те годы для богатых составляла 100–150 смертей на тысячу рождений.

Мишель Нострадамус

Все было не так плохо, как может показаться на первый взгляд: его родители не стали жертвой религиозной нетерпимости, семья была обеспеченной – предки торговали зерном. Родственники Мишеля по материнской линии отличались способностями в области математики и медицины. Дед Мишеля по матери, Жан де Сен-Реми, был известным врачом. В течение многих лет он служил лейб-медиком одного из крупнейших феодалов Франции Рене Доброго (1434–1480), герцога Анжуйского и Лотарингского, графа Прованского и Пьемонтского, носившего также титулы короля Неаполитанского, Сицилийского и Иерусалимского. Дед Мишеля по отцу, Пьер де Нотр-Дам, тоже преуспел на медицинском поприще. Он был лейб-медиком сына Рене Доброго Жана, герцога Калабрийского. А после смерти герцога (его отравили шпионы короля Арагона) Пьер де Нотр-Дам, как и Жан де Сен-Реми, стал лейб-медиком Рене Доброго. Наличие двух врачей на одном посту не привело, как это часто бывает, к соперничеству. Напротив, медики сдружились, а после смерти Рене Доброго решили поселиться в одном городе и впоследствии поженить своих детей. Среди предков Нострадамуса по отцовской линии было вообще немало врачей, например, Петр Абрахам Саломон сопровождал номинального короля Иерусалима, графа Рене Прованского, во время одного из крестовых походов. Отец Мишеля принадлежал к древнему иудейскому роду Иссахар (Иссахар – пятый сын Иакова от Лии), которому приписывался особый пророческий дар.

Так что мальчику на роду было написано заниматься и медициной, и предсказаниями. Кто знает, не разговоры ли дома во время тайных иудейских богослужений развили у Мишеля особый мистический дар – проникать взглядом сквозь время.

До эмиграции во Францию предки Нострадамуса долго жили в Испании, где переняли от арабов искусство врачевания и от сефардов склонность к каббалистике. Первыми учителями Мишеля были его деды. Дед

Жан учил его началам математики, латыни, греческому и древнееврейскому языкам. Именно он смог передать внуку горячую любовь к постижению тайн звездного неба, так что с тех пор окружающие стали называть юного Мишеля не иначе, как «маленьким звездочетом», настолько он преуспел в математике и астрологии, называвшейся в то время небесной наукой.

Оба деда-лекаря были образованными и здравомыслящими людьми. Под их руководством мальчик освоил медицину, в том числе и научился использовать травы. Он блестяще говорил на нескольких языках. Познакомился он и с такими искусствами, как алхимия и каббалистика. Знакомство с античностью сделало греко-римский пантеон, возможно, более близким Нострадамусу, чем сонм христианских святых.

Мишель с детства рос в атмосфере тайны: его родители втайне продолжали исповедовать иудаизм. Но у «маленького звездочета» уже формировался свой образ мира и символ веры.

После смерти деда Жана в 1518 году Мишель начал учебу на факультете искусств в Авиньоне, где довольно долго жили папы. Это к тому же был родной город его деда по отцу, Пьера де Нотр-Дама. В 1521 году он закончил учебу и получил степень магистра искусств. Затем в возрасте 22 лет поступил в университет в Монпелье, слава которого гремела тогда по всей Европе. Через некоторое время не без удивления Мишель обнаружил, что его знания если и не превосходят, то, по крайней мере, не уступают знаниям прославленных профессоров, настолько качественным было его домашнее образование.

Проучившись в Монпелье три года, Нострадамус выдержал экзамены на степень бакалавра и получил долгожданную лицензию врача. Как позже рассказывал сам Нострадамус, с 1521-го по 1529 год он много путешествовал «по разным землям и странам» в качестве практикующего врача, астролога и, если была необходимость, составителя календарей. Мишель лучше узнал свою страну, свой народ – веселый и недоверчивый, религиозный и находчивый.

Нострадамус не оставался подолгу на одном месте. Странствовал и лечил больных в Провансе, посещал лекции знаменитых алхимиков в Нарбонне. Оттуда он отправился в Каркассон, затем в Тулузу, из Тулузы – в Бордо, где свирепствовала особо опасная форма чумы. Из Бордо вернулся в город своей юности Авиньон. Здесь он работал в богатой папской библиотеке над трудами по магии и оккультным наукам и в то же время продолжал углублять свои познания в фармации.

Равное внимание к конкретным знаниям и к мистическим наукам было вообще характерно для ученых Возрождения, особенно в его последней, са мой блестящей и в то же время трагической стадии. В это время надежды на близкое торжество разума постепенно развеивались, а так как надеяться на что-то все же необходимо, то непомерно возрос интерес ко всему сверхъестественному, всему, что было «выше» не оправдавшего себя земного разума.

В 1526 году в Эксе Нострадамуса застала чума. Как врач, как человек высоких душевных качеств и прогрессивных взглядов, Мишель не мог не броситься на борьбу со злом. Осенью 1529 года, получив практический опыт и расширив свои теоретические познания, Нострадамус возвратился в Монпелье для защиты докторской диссертации. Эта процедура тогда состояла из длинной череды экзаменов, которая завершалась публичным диспутом соискателя с профессорами. Защищая диссертацию, Нострадамус доказывал пользу своих неортодоксальных лекарств, которые он четыре года применял на практике. После защиты новоиспеченному 26-летнему доктору была по традиции вручена докторская шапочка, золотое кольцо и книга Гиппократа.

С 1536 года Нострадамус практиковал в Ажане на Гаронне, где познакомился со знаменитым ученым-гуманистом Юлиусом Цезарем Скалигером. Два года, проведенные в Ажане – важный период в жизни Нострадамуса. Дружба со Скалигером, по-видимому, сильно повлияла на мировоззрение прованского врача. В 1552 году он писал о Скалигере: «человек сведущий и ученый, второй Марсилио Фичино в платонической философии, словом, личность, которую я не знаю с кем можно сравнить, кроме Плутарха или Марка Варрона». Скалигер обладал глубокими познаниями не только в гуманитарных науках, но и в медицине, ботанике, математике.

В 1548 году Нострадамус поселился в Салон-де-Кро. Там он вторично женился (первый раз это произошло в Ажане) – теперь уже на знатной венецианке, богатой вдове Анне Понсар Жемелле. В выборе невесты, помимо природного обаяния, не последнюю роль сыграл ее гороскоп, лично составленный Мишелем. Надо сказать, этот брак оправдал себя: Анна прожила с Нострадамусом 18 лет, родила ему трех сыновей и трех дочерей и была с ним вполне счастлива.

Именно с этого момента и начинается двойная жизнь Нострадамуса. С одной стороны, жители Салона знали его как прекрасного специалиста и открытого человека с прекрасным чувством юмора, с ним всегда можно было поговорить по душам. С другой – по ночам в его окнах долго горел свет, и, присмотревшись, можно было увидеть силуэт склонившегося над бумагами Нострадамуса. Он писал свои бесконечные послания людям, которые еще не родились.

Современники говорили, что в глубине глаз этого мудрого и сострадательного человека всегда таилась легкая грусть или усталость, независимо от того, смеялся ли он, объяснял тайны гороскопа или делился с соседями чисто житейским опытом. Но в то же время в этих светло-серых с теплым оттенком глазах читалась твердость – сказывалась привычка заглядывать в далекое будущее со всеми его убийствами, войнами и несправедливостью.

 

Борец с чумой

Вера медиков Возрождения в свои снадобья и методы была безграничной, лечение – успешным, однако религиозный фатализм зачастую препятствовал их работе: «Лекарствами и дьявол может, а ты спасись верой!».

Болели люди XVI века, конечно, от недоедания и антисанитарных условий. Не будем сбрасывать со счетов минусы географических открытий: в Европу чума приходила, как правило, из Азии. В свое время (166–167 гг.) Римскую империю не спас тогдашний уровень медицины и гигиены – потери от азиатской оспы были огромны.

Как же трудно было молодому доктору Нострадамусу заставить соотечественников, паникующих, растерянных, не бежать из родных мест или молиться, а день за днем соблюдать предписанные им правила. Вокруг вился черный дым, трупы не успевали хоронить, не смолкал колокольный звон, стоны и плач…

Первый раз Нострадамус столкнулся с эпидемией чумы, когда ему было 23 года. Будучи к тому времени уже искусным фармацевтом, он изобрел противочумное средство, рецепт которого изложен в одной из его книг (ароматический состав из трав, который предписывалось держать во рту всем, кому грозило заражение). Созданные на основе розовых лепестков, богатые витамином С, эти розовые пилюли в сочетании с родниковой водой и правилами гигиены действительно предотвращали заражение. В своих воспоминаниях Нострадамус сообщал рецепт снадобья из гвоздик, красных роз и других растений, который он с успехом, по его словам, применял в зачумленных местностях. Сейчас трудно сказать, насколько было действенно его лекарство. Главное, что лекарь не бежал, как некоторые его коллеги, что он активно боролся с заразой и смертью, воспринимая их как собственных врагов.

Молодой доктор-еврей, недавний выпускник университета, которому на каждом шагу приходилось сталкиваться с презрительным и недоверчивым отношением старших – и уже потому, как они сами считали, «умнейших» лекарей, – он обращал мало внимания на то, как было принято лечить в те времена, и считался только с тем, что подсказывали ему логика, здравый смысл и практика. Нострадамус-врач понимал, что многие методики, принятые в то время – вроде кровопускания или широкого использования слабительных препаратов, – иногда не только бесполезны, но и просто вредны. Однако понимал он и то, что до поры до времени никому и ничего доказать не сможет.

Нострадамус окунулся в самую гущу чумной эпидемии и, разочаровавшись в методах своих коллег, начал врачевать пациентов своими собственными, изобретаемыми на ходу способами – свежим воздухом и лекарствами из трав. Свои розовые пилюли он раздавал на улицах городов пригоршнями. Ему удалось остановить развитие эпидемии в нескольких крупных городах Франции, в том числе Каркассоне, Тулузе, Нарбонне и Бордо. Конечно, мы не говорим о молодом враче, в одиночку спасающем людей. Работали бригады врачей, санитаров, добровольцев, светских людей и монахов – для многих служителей церкви и послушников борьба с чумой, молитвы, отпущение грехов и общение с умирающими было обязательным. К тому же среди монахов и священников того времени было множество образованных людей и целителей. Воспользоваться же услугами врача, не одобренного церковью, было грехом и преступлением.

Вернувшись в Монпелье в 1529 году, Нострадамус сдал экзамен на звание доктора и некоторое время являлся преподавателем медицинского факультета университета в этом городе. Около 1534 года он вновь отправился в путешествие – по Лангедоку и Провансу, став странствующим врачом. Однако уже в 1536 году он поселился в Ажане, где проводил свободное время в обществе своего друга и учителя Скалигера, прозванного французским Эразмом. Нострадамус откликнулся на приглашение этого прославленного ученого и философа, чтобы вплотную заняться медицинской практикой. Там же он устроил наконец свое личное счастье, обзаведясь нежно любимой красавицей-женой и двумя очаровательными ребятишками.

Но так жестоко устроен этот мир, что за все в итоге приходится платить свою цену. Такой платой за несколько лет безмятежного счастья для Мишеля оказалась потеря абсолютно всего, начиная с семьи, в которой он видел смысл своего существования, и кончая медицинской практикой.

Черная полоса в его жизни наступила в 1538 году, когда в Ажане вспыхнула эпидемия чумы. Как всегда, спокойно и уверенно врач вступил в бой со своим старым врагом, но когда на лицах его жены и детей показались зловещие пятна, Нострадамус понял, что потерпел поражение. Ему, спасшему тысячи человек, не суждено было уберечь самых близких людей. К тому же по неизвестной нам причине у него произошел разрыв со Скалигером.

Этот удар оказался далеко не последним. Похоронившего семью и убитого горем Нострадамуса ожидали сюрпризы от «благодарных» жителей Ажана, многие из которых были обязаны ему жизнью. Как это часто бывает, многочисленные завистники и конкуренты поспешили втоптать в грязь ослабевшего от невзгод человека, объявив его шарлатаном. Авторитет Нострадамуса как врача был подорван. Нашлись «доброжелатели», уличившие доктора в ереси. Медик получил приказ явиться к инквизитору Тулузы в связи с некоторыми своими высказываниями. Среди прочих упоминался случай, произошедший еще в 1534 году, когда Мишель, наблюдая за работой мастера, изготавливавшего бронзовую статую Девы Марии, заявил, что она больше всего похожа на черта.

Нострадамус счел необходимым покинуть Ажан. Вновь начался долгий период странствий. В 1539–1544 годах его видели в Венеции, Турине и других итальянских городах, а также в Эльзасе. В мае 1544 года 43-летний врач принял участие в борьбе с эпидемией чумы в Марселе, затем в Экс-ан-Провансе, где она бушевала с мая 1544-го по январь 154 года.

Когда Нострадамус прибыл в столицу Прованса, ему показалось, что он попал в ад: трупы во множестве валялись на улицах, врачей в городе не было – все они либо уже умерли, либо умирали, либо бежали из города, называя его проклятым местом. Смерть бушевала здесь несколько лет, и некогда цветущий край охватило отчаяние. Местные власти и верхушка общества покинули город, лавки закрылись, улицы поросли сорной травой. Паника в Эксе достигла такого размаха, что, по свидетельству очевидца, «люди заворачивались в две простыни и устраивали себе похороны при жизни».

В течение последующих двухсот семидесяти дней Нострадамус без устали боролся со смертельной болезнью. По его распоряжению с улиц города убрали трупы. Всем больным и здоровым было предписано соблюдать строгие правила гигиены, а на знаменитые розовые пилюли врач тратил все деньги, которыми располагал, и раздавал их потом бесплатно.

Усилия и опыт не пропали даром: чума отступила, и Мишель Нострадамус из изгоя превратился в героя – жители засыпали его подарками и выражениями благодарности. За успехи на медицинском поприще парламент Экса в 1546 года наградил Нострадамуса пожизненной пенсией.

Еще некоторое время после этого врач продолжал свои скитания, кочуя из города в город вслед за чумой, в 1547 году Нострадамус посетил Лион, где вместе со своими коллегами также принимал участие в противоэпидемических мероприятиях. Наконец в 4 лет он почувствовал тягу к оседлой жизни и обосновался в городке Салон-де-Кро, где женился на уже упоминавшейся Жемелле. В Салоне Нострадамус приобрел дом и продолжил медицинскую практику, совершая время от времени ближние и дальние поездки.

В медицинской деятельности сам Нострадамус особенно ценил знания. «Если я буду практиковать, то когда же я буду пополнять свои знания? Тот, кто беспрерывно занимается практикой врачевания, ограничивает себя в знаниях». По его представлению, истинный врач с помощью знаний (в том числе тайных) и опытов находит лекарства и методы успешного лечения, а использовать их на практике должны уже другие. Вместе с тем, леча больных средствами, тайну которых он никому не открывает, врач может и сам достичь практического успеха – так достигается и авторитет (единственного лекаря, который может правильно использовать свои методы), и необходимый уровень гонораров.

 

Катрены

Да, Нострадамус – уникальная фигура в истории. Пожалуй, его первым после библейских пророков можно назвать этим словом – пророк. Предсказатель, которому можно доверять. Почему? Потому что его авторитет освящен веками, а пророчества неоднократно сбывались. Непонятен только его способ постижения истины. Кто он – ясновидящий, удачливый астролог, феномен иного рода?

В настоящий момент академическая наука не располагает возможностями, которые могли бы однозначно ответить на вопрос о том, возможны ли предсказания вообще? Исследователи, занимающиеся паранормальными явлениями, уже давно ответили на этот вопрос положительно.

Алхимик. С гравюры де Бриза

Начнем с того, что во времена Нострадамуса предсказания – астрологические или мистические, богодухновенного толка, а также памфлеты и пародии на них, как у Рабле, – были обычной практикой, такой же привычной, как газеты, телевидение и Интернет для нас. То, что сбывается далеко не все, никого не смущало. Во-первых, предсказаний было достаточно много, потому многие все же сбывались. Во-вторых, люди полагали, что не зря же они прибегают ко всевозможным средствам, стараясь предупредить предсказанные катаклизмы. Этими средствами были как молитвы и мессы, так и усилия алхимиков, каббалистов, всевозможных знахарей и ведьм. И если бы не нужда в подобных «специалистах» и у аристократов, и у черни, ни один из них не ушел бы от суда инквизиции или светского суда.

Как правило, большинство ученых, в том числе «материалистов» – астрологов, врачей, химиков, – пытались практиковать и «тайные знания», заручившись при этом самой высокой и надежной поддержкой. Скрываться и отшельничать, конечно, романтично, но на практике ученый очень высоко ценил собственную персону и ради обеспечения нормального существования и условий для работы шел на все – подлог, шарлатанство, клевету, шпионаж. Если мы внимательно рассмотрим биографии многих выдающихся деятелей того времени, то обнаружим весь этот красочный набор, будь то меняющий покровителей да Винчи, ювелир и убийца Челлини или вынужденный заниматься политической пропагандой священник Рабле. Большинству из тех, кто состоялся как ученый, приходилось часто продаваться и продавать, сохраняя при этом веру в себя и свои знания, бешеный научный темперамент, желание работать. На этом фоне Кеплер, придворный астролог императора Рудольфа, выглядит благополучно, а Бруно, Галилей, Кампанелла – неплохо, так как они успели опубликовать свои достижения и оставить учеников, в отличие от тех, кто сгорел или погиб в застенках, не оставив истории даже своего имени.

Нострадамус разделил участь многих ученых той эпохи. В свое время он бежал из родной страны в Италию, где несколько лет скрывался от инквизиции, переосмысливая всю свою жизнь. Именно в этих скитаниях пробудился его пророческий дар, вся прошлая жизнь рухнула, а новая начиналась с чистого листа.

В конце 1540-х годов Нострадамус снова занялся астрологией, которая подкрепляла и дополняла его видения. В то время нельзя было говорить о медицинском поприще без упоминания астрологической карьеры, впрочем, как нельзя было говорить и об астрологическом поприще без медицинских знаний.

После очередной поездки в Италию прорицатель выпустил свой первый предсказательный альманах – на 1551 год. На обложке этого издания и появился впервые латинизированная форма его имени – Nostradamus, под этим именем в дальнейшем выходили и другие его сочинения. Именно альманахам он был обязан своей прижизненной славой – за очень редкими исключениями темой обсуждения среди современников Нострадамуса были именно его альманахи, а не «Пророчества». Славе пророка способствовал всеохватный характер его предсказаний; Нострадамус – новатор ренессансного политического пророчества, затрагивающего положение церкви, политических сил и государств. Конечно, и до него астрологи предсказывали политические события, но лишь он превратил свои альманахи в подобие периодического издания.

Итак, в 1550 году вышел первый альманах Мишеля Нострадамуса с пророчествами, состоящими из двенадцати четверостиший-катренов, каждый из которых содержал предсказание на один из месяцев грядущего года. Альманах сразу завоевал огромную популярность и в то же время инквизиции при всем желании не к чему было придраться – обтекаемые фразы катренов и ссылка на точную науку астрологию не давали к этому никакого повода. Поверим современникам ученого – на фоне других таких же изданий де Нотр-Даму оказывали большее доверие, значит, не без оснований. В дальнейшем такие альманахи публиковались регулярно каждый год, вплоть до смерти автора.

Альманахи на 1551–1554 годы до наших дней не дошли. Первый же сохранившийся альманах был выпущен в 1554 году и описывал события, которые должны были произойти в следующем, 1555 году.

Немалую роль в выработке Нострадамусом его неповторимого стиля, туманного и лаконичного, сыграли издатели. Вот что писал предсказателю его лионский издатель Жан Брото: «19 сентября я получил два альманаха. Я потрясен Вашим многословием. Сегодня в моде лаконизм. Я даже решил напечатать лишь один – по Вашему выбору – добавив к нему полезные фрагменты другого».

Издательский опыт оказался успешным, и в 1554 году Нострадамус начал работу над «центуриями». Замысел ученого состоял в следующем: написать десять центурий по сто катренов-четверостиший в каждой, то есть тысячу катренов. (Само слово «центурия» переводится как «сотня», «столетие».) Выходил своеобразный прогноз на ближайшую тысячу лет (хотя на самом деле, как вы убедитесь в дальнейшем, описанный период намного меньше). В 1555 году в Лионе вышли в свет первые три центурии, позже, в том же году, – часть четвертой и тома с пятого по седьмой. Эти «Пророчества магистра Мишеля Нострадамуса», выпущенные довольно скромным тиражом, принесли автору бешеную популярность во Франции – наверное, не было в то время человека, который хотя бы краем уха не слышал о знаменитом пророке. Но находилось немало скептиков, называвших катрены обычной тарабарщиной, а также завистливых конкурентов, обвинявших автора в связи с нечистой силой.

Как следует из предваряющего первые семь центурий послания Нострадамуса сыну Сезару, впервые озарение пришло к нему при сожжении им оккультных писаний. За свой дар предвидения Нострадамус благодарил Бога, в то время как точные расчеты и астрологические выкладки служили ему лишь подтверждением этого дара.

«Так как обычно принято утверждать, что знание о будущих событиях точным знанием являться не может, то дело обстоит таким образом, что я поначалу не верил в свою возможность предсказывать посредством моих природных данных, унаследованных от предков. Я все время недооценивал свои способности, данные мне природой…» – писал пророк в «Послании Генриху II».

В 1558 году Нострадамус издал вторую часть «центурий», в которой поместил послание к Генриху, раскрывавшее «методику» предсказательной работы. «Мои ночные пророческие расчеты, – пишет он, – построены скорее на натуральном инстинкте в сопровождении поэтического исступления, чем по строгим правилам поэзии. Большинство из них составлено и согласовано с астрономическими вычислениями, соответственно годам, месяцам и неделям для областей, стран и большинства городов всей Европы, включая Африку и часть Азии… Хотя мои расчеты могут не оказаться правильными для всех народов, они, однако, определены небесными движениями в сочетании с вдохновением, унаследованным мной от моих предков, которое находит на меня в определенные часы… Это так, как будто глядишь в горящее зеркало с затуманенной поверхностью и видишь великие события, удивительные и бедственные…»

Отвечая на очевидно уже тогда высказывавшиеся упреки в том, что его катрены, как правило, совершенно невразумительны, Нострадамус пишет: «Опасность нынешнего времени, достойнейший король, требует, чтобы такие тайны открывались только в загадочных выражениях, имея, однако, при этом только один смысл и значение и ничего двусмысленного». Здесь мы видим явный намек на то, что Нострадамус не желал возобновлять свое знакомство с инквизицией.

Пророчества Нострадамуса написаны поэтическим языком, и стихотворный размер своими жесткими законами, вероятно, сковывал автора, поиск рифм иногда затрудняет выражение мысли, приходится жертвовать содержанием. Казалось бы, пророческий текст должен быть прежде всего информативным; легко догадаться, что законы поэзии приведут к искажению авторской мысли. Почему же Нострадамус выбрал тот жанр, в котором предсказателю теснее всего?

Ответ стоит искать в том, как понимали поэзию четыреста пятьдесят лет назад сами поэты. Вот что пишет, например, «король французских поэтов» Пьер Ронсар: «Для первого мудреца поэзия была не чем иным, как аллегорической теологией». Еще древние поэты, по его словам, общались с оракулами и предсказателями и то, что те сообщали в скупых и туманных словах, доносили до простых смертных изысканным поэтическим языком.

В 1548 году Пьером Ронсаром и Жоашеном дю Белле была создана поэтическая группа «Плеяды», целью которой было обновление поэтического языка и создание национальной поэтической школы, используя в качестве образцов для подражания лучшие образцы античной культуры. Общественная же роль поэта в концепции «Плеяд» далеко выходила за рамки привычных представлений – поэт становился важным членом общества. Поэтическое творчество – тяжелый труд, осененный божественным вдохновением, поэт свободен и не должен подвергаться гонениям за свое творчество; напротив, сильные мира сего обязаны прислушиваться к его откровениям, как национальный пророк поэт указывает обществу на опасности, которые его ожидают. Изменение социальной роли поэта, провозглашенное «Плеядами», сделало возможным появление книги Нострадамуса.

С появлением пророчеств Нострадамуса вслед за натурфилософией Ронсара в поэзию шагнула астрология и мистика, причем – немаловажная деталь – мистика, сделав стихи Нострадамуса туманными, оставила неизменным общий напряженный мотив, сводимый к библейским строкам: «Горе, горе тебе, великий город Вавилон, город крепкий! Ибо в один час пришел суд твой».

В кабинете алхимика. Гравюра XIX в.

Лякруа дю Мен, современник великого прорицателя, писал: «Все ученые люди немало почитают пророчества упомянутого Нострадамуса, и среди них я назову господина Дора, столь почитаемого своим веком и настолько удачливого толмача или толкователя этих катренов или пророчеств упомянутого Нострадамуса, что он кажется гением упомянутого автора, как бы подпророком». Королевский поэт Жан Дора, учитель Ронсара и дю Белле, действительно был первым комментатором и толкователем предсказаний Нострадамуса. В мемуарах придворного дю Вердье отмечено, что королевский поэт активно интересовался «центуриями Нострадамуса, содержащими некие пророчества, которым он давал истолкования, подтвержденные многими событиями, и говорил, что они были продиктованы написавшему их Мишелю Нотр-Даму ангелом». Показательно, что де Шавиньи, секретарь Нострадамуса, составивший первые печатные толкования предсказаний Нострадамуса, был учеником Дора. Признание же Нострадамуса «Плеядами» было не случайным: в их глазах появление национального поэта-пророка было прямым возрождением античных традиций, которого они так жаждали.

Мишель Монтень, напрямую обращаясь к античному опыту, писал в эссе «О суетности»: «Поэзии, и только поэзии, должно принадлежать в искусстве речи первенство и главенство. Это – исконный язык богов. Поэт, по словам Платона, восседая на треножнике муз, охваченный вдохновением, изливает из себя все, что ни придет к нему на уста, словно струя родника; он не обдумывает и не взвешивает своих слов, и они истекают из него в бесконечном разнообразии красок, противоречивые по своей сущности, и не плавно и ровно, а порывами. Сам он с головы до пят поэтичен, и, как утверждают ученые, древняя теогоническая поэзия – это и есть первая философия». Нострадамус придерживался таких же взглядов. Это следует из двух первых катренов «Пророчеств», описывающих процесс «проникновения в будущее»:

В библиотеке Нострадамуса, по свидетельству его сына Сезара, имелся том Платона на греческом языке. Также кроме Платона провидец в своей концепции пророчества опирался на работы еще одного античного автора. Речь идет о текстах греческого философа-неоплатоника IV века Ямвлиха Халкидского. В латинском переводе Фичино под названием «О египетских мистериях» эти работы появились в конце XV века в Лионе, что облегчало Нострадамусу знакомство с этим источником. Сочинения Ямвлиха пользовались широкой популярностью в ученых кругах Европы XV–XVI веков. Вот что пишет Ямвлих о процессе прорицания: «Женщина, дающая оракулы в Бранхидах, или исполняется божественным сиянием, держа в руках жезл, изначально предоставленный неким богом, или предрекает будущее, сидя на оси, или восприемлет бога, смачивая ноги или край одежды в воде или вдыхая исходящий от воды пар. Во всех этих случаях она, приготовляя необходимое для встречи бога, получает его частицу извне».

Сходство первых катренов «Пророчеств» и вышеприведенного текста Ямвлиха несомненно. Нострадамус изображает себя на месте жрицы, а источник в Бранхидах превращается в рабочий кабинет исследователя. Делая поправку на эпоху, Нострадамус все же пребывает в уверенности, что знакомство с обрядом прорицания (в изложении неоплатоников) поможет получить ему частицу Бога, чтобы свидетельствовать о будущих событиях. Для него, как и для членов «Плеяд», поэзия и пророчество были неразрывно связаны между собой, а пророчество, как и творчество вообще, было возможно лишь при условии «прямого подключения» поэта (или пророка, что одно и то же) к божественному источнику вдохновения, будь то сон или треножник музы, и в этом процессе не остается места для разума. Нострадамус – человек своего времени, для него естественно было использовать известные и вновь открытые данные и умения, откуда бы они не пришли – из Библии, каббалы, античного наследия или работ арабских авторов.

 

Мишель Нострадамус и королевская семья

В жизни Мишеля Нострадамуса, пророка и ученого, была одна неожиданная удача, хотя не исключено, что благодаря своим видениям он заранее был готов к ней.

В 1555 году Нострадамус получил от королевской семьи приглашение посетить Париж. Королева Екатерина Медичи и ее супруг король Генрих II пригласили ученого в свою резиденцию Сен-Жермен, и 15 августа того же года ученый прибыл туда. В те дни он плохо себя чувствовал и колебался, ехать ли ему в столицу, тем более что многие отговаривали его от этой поездки. Но благодаря ценившим творчество Нострадамуса поэтам королева, которая живо интересовалась астрологией, отнеслась к ученому благосклонно. Екатерина хотела узнать у Нострадамуса о судьбе династии. К сожалению, астролог ничем не мог ее утешить, он предвидел угасание рода Валуа.

На альманах, выпущенный в 1555 году, как на повод для упомянутого высочайшего приглашения, указывает один из критиков Нострадамуса Лоран Видель: «Об июле [1555 года] ты говоришь: королю следует остерегаться человека или группы людей, которые замыслят такое, о чем я-де не смею писать, в соответствии с тем, на что указывают звезды, согласно оккультной философии: конечно, ты рассчитывал, что король пожелает узнать правду». Во дворце прорицатель стал виновником скандала: придворные, раздраженные его уклончивыми ответами, попытались задержать астролога с помощью своих лакеев. В довершение всего Нострадамус узнал, что ему предстоит встреча с представителями органов правопорядка, желавшими подробнее узнать, какой именно наукой занимается Нострадамус и не связана ли она с запрещенной магией.

Это вынудило провидца покинуть Париж уже через десять дней. Трудно сказать, какие впечатления о королевском дворе и придворной жизни получил Нострадамус, но, скорее всего, они были не лучшими. Однако он все-таки успел предостеречь короля от поединка, указав на опасность, угрожавшую его глазам, но тот, в отличие от супруги, не слишком верил астрологам. Этот последний рыцарь на троне Франции подчеркивал свое пренебрежение к трусам, опасавшихся дурных знамений. Екатерина же не могла повлиять на монарха, поскольку истинной королевой Франции была не она, а любовница Генриха Диана де Пуатье. Скульптор и ювелир Бенвенуто Челлини изображал ее в своих работах в образе прекрасной молодой охотницы, но кроме ума и красоты она отличалась жадностью, властолюбием и мстительностью. Тихая непривлекательная Екатерина вынуждена была терпеть унизительное покровительство со стороны фаворитки.

Издание «центурий» 1558 года поначалу не добавило популярности Нострадамусу. Генрих II никак не отреагировал на предпосланное книге адресованное ему послание. Казалось, что эта книга обречена на про вал. Тем не менее,5 год спустя она стала бестселлером. Что же произошло?

13 апреля 1559 года между Францией и Испанией был подписан мир в Като-Камбрези, завершивший 6 – летний период так называемых Итальянских войн, в которых Франции по очереди, а иногда одновременно, приходилось сражаться с половиной европейских стран. Мир не принес Франции ни славы, ни территориальных приобретений, но он сохранял целостность королевства. Французский двор отметил это событие двойной свадьбой: короля Испании Филиппа II и дочери Генриха II Елизаветы, и сестры французского короля Маргариты с герцогом Филибером Савойским.

В ходе праздничных торжеств должен был состояться рыцарский турнир, хотя турниры уже начинали выходить из моды. На полях сражений тяжелые рыцарские латы уже не оправдывали себя, потому что сильно стесняли движения, а от пуль не предохраняли. Но защитой от холодного оружия они, как и раньше, были надежной. Обычной турнирной тактикой было ударом тупого копья выбить противника из седла, после чего тяжесть лат уже не позволяла ему самостоятельно встать с земли, и он признавался побежденным. В общем, этот вид спорта считался вполне безопасным, поэтому, когда на третий день турнира (1 июля 1559 года) на поле выехал сам Генрих II, никто не полагал, что жизнь монарха находится под угрозой.

Генрих II и его соперник, капитан шотландской гвардии граф Габриэль Монтгомери, помчались друг на друга и «преломили копья», то есть каждый нанес противнику такой удар, что копье в его руках сломалось, но противник не был выбит из седла. Затем они разъехались в разные стороны, взяли новые копья – и все повторилось. То же произошло и в третий раз, но теперь соперники стали разворачивать коней в непосредственной близости друг от друга, а Монтгомери еще сжимал в руке обломок копья. Одно неудачное движение – и острый отщеп обломка попал в прорезь на шлеме Генриха II, пронзил королю глаз и проник в мозг. Десять дней спустя король скончался в страшных мучениях.

Некоторые мемуаристы примерно через полстолетия после этих событий уверяли, что граф Монтгомери, увидев, какую страшную рану он нанес королю, в отчаянии отбросил злополучный обломок копья и закричал: «Черт бы побрал этого Гаурико с его проклятыми предсказаниями!» Дело в том, что известный итальянский астролог Лука Гаурико якобы еще в 1552 году предупреждал Генриха II, чтобы он не вступал в поединки, особенно в 1559 году (на 41-м году его жизни), ибо это грозит ему ранением глаза, а может быть, и смертью. Король же, как это нередко бывает, превратно понял предсказание. Он считал, что приличествует поединок только с другим монархом. А так как он состоял в дружбе с королем Испании, то было крайне маловероятно, что тот вызовет его на дуэль, как это было когда-то с их отцами (отец Генриха II – Франциск I вызвал на дуэль отца Филиппа II – Карла V). Если же речь идет о смерти на поле боя, добавил Генрих, то она почетна для дворянина и лучшего конца он себе и не желает. Справедливости ради, следует сказать, что в гороскопе Генриха II, составленном Лукой Гаурико и опубликованном как раз в том самом 1552 году, когда Гаурико якобы предупредил короля, сказано, что Генрих II проживет 69 лет 10 месяцев и 12 дней.

Со смертью Генриха мгновенно закатилась звезда Дианы де Пуатье. Екатерина стала всеми уважаемой и влиятельной королевой-матерью. Надо полагать, доверие королевы к астрологу из Прованса после смерти короля только укрепилось, поскольку катрен Нострадамуса, опубликованный еще в издании «Пророчеств» 1555 года, был истолкован как предсказание этого грустно-радостного для Екатерины события:

О чем говорится в этом четверостишии? О том, что молодой лев на поединке одолеет старого. Но Монтгомери был лишь на шесть лет моложе Генриха II, и ни тот ни другой не использовали в качестве эмблемы льва. В катрене говорится, что молодой лев выколет старому глаза (а не один глаз) в золотой клетке, которую толкователи отождествляли со шлемом. Но шлем Генриха II не был ни золотым, ни позолоченным. Наконец, загадочное выражение «DeuX classis une» («два флота – одно»). Слово classes в предсказаниях Нострадамуса обычно связывается с латинским classis – «флот», но в данном случае интерпретаторы вспомнили о греческом слове klasis – «перелом». Получилось «два перелома – одно», что как будто намекает на переломленное копье или на травму короля, но не слишком проясняет мысль автора.

Все эти неувязки были видны с самого начала, но внезапная нелепая смерть еще не старого, полного сил короля во время, казалось бы, забавы настолько поразила окружающих, что поиски какого-либо знамения, предвещавшего это событие, были вполне естественными и совершенно в духе времени. Тут-то и подвернулась книга Нострадамуса с предсказанием о дуэли и выкалывании глаз. С этого момента интерес к пророчествам врача из Салона стремительно начал расти, и вскоре его катрены стали не только предметом пересудов придворных и горожан, но и темой донесений послов, аккредитованных при французском дворе.

Сам Нострадамус утверждал, что на гибель Генриха указывает другой катрен. В альманахе на 1562 год он опубликовал послание к своему другу Жану де Возелю, который, по словам Нострадамуса, правильно понял многие его пророчества, и, в частности, следующий катрен:

Бурная реакция современников на более чем туманное четверостишие Нострадамуса о молодом и старом льве показывает, что они не были избалованы точными предсказаниями. Даже самое приблизительное сходство предсказанного с реальными событиями поразило их воображение.

17 ноября 1560 года новый король Франции Франциск II, болезненный юноша неполных 18 лет, заболел лихорадкой, а уже 20 ноября венецианский посол Микель Суриано доносил дожу: «Все придворные вспоминают тридцать девятый катрен десятой центурии Нострадамуса и обсуждают его втихомолку». Этот катрен гласил:

Комментаторы более позднего времени извлекли из этого четверостишия бездну информации. Франциск II (правил в 159—1560) был первым сыном Генриха II. Жена Франциска II – шотландская королева Мария Стюарт – прожила с ним менее двух лет, и этот брак можно считать несчастливым. Детей у них не было. Относительно двух островов, находившихся в раздоре, заговорили, когда Мария Стюарт вступила в борьбу с английской королевой Елизаветой I. Хотя всем известно, что Англия и Шотландия находятся на одном острове, это предсказание почему-то производило особенно сильное впечатление. Строки «а другой вступит в брак еще моложе» отнесли ко второму сыну Генриха II, королю Карлу IX (правил 1560–1574).

Правда, он женился на принцессе Елизавете Австрийской в двадцатилетнем возрасте. Комментаторы обходят эту трудность, указывая, что обручился он с ней еще в одиннадцать лет.

Но все эти толкования появятся в будущем. В конце же 1560 года внимание современников было сосредоточено на смертельной болезни Франциска II. 3 декабря тосканский посол Никколо Торнабуони писал герцогу Козимо Медичи (родственнику Екатерины Медичи – матери Франциска II), «Здоровье короля очень неопределенное, и Нострадамус в своих предсказаниях на этот месяц говорит, что королевский дом потеряет двух молодых членов от непредвиденной болезни». Альманах предсказаний Нострадамуса на 1560 год до нас не дошел, и мы не знаем в каких выражениях было сделано это предсказание, скорее всего, в самых туманных, если судить по его книгам, дошедшим до нас. Но Франциск II действительно умер декабря 1560 года. И в том же месяце умер юный граф Рош-сюр-йон, младший отпрыск одной из ветвей королевского дома. Этот факт вызвал новые отклики в дипломатической переписке.

Испанский посол Шатонне, такой же правоверный католик, как и его монарх, оценивал в этот момент пророческую деятельность Нострадамуса без всякого юмора. В своем донесении Филиппу II от 12 января 1561 года он сообщал: «Было замечено, что в один месяц умерли первый и последний члены королевского дома. Эти катастрофы потрясли двор вместе с предсказанием Нострадамуса, которого лучше было бы наказать, чем позволять публиковать свои пророчества, которые ведут к распространению суеверий».

Суриано, посол флорентийского правителя Козимо Медичи естественно, занимал диаметрально противоположную позицию. «Имеется другое предсказание, – писал он в мае 1561 года, – широко распространенное во Франции, исходящее от этого знаменитого и божественного астролога по имени Нострадамус, которое угрожает трем братьям, говоря, что королева-мать увидит их всех королями». (Иначе говоря, двое из них умрут без потомства еще при жизни Екатерины.)

Собственно говоря, это предсказание не сбылось. У Екатерины Медичи после смерти старшего сына – Франциска II, действительно, осталось три сына, но королями из них стали только двое, а третий умер, не дождавшись своей очереди на трон. Но позднейшие комментаторы ловко обошли это препятствие, указав на тот факт, что Нострадамус предсказал им три короны, а любимец Екатерины Генрих III был королем и в Польше, и во Франции.

Популярность Нострадамуса начала приносить ему реальные плоды. В декабре 1561 года он был приглашен ко двору герцога Савойского в Ниццу для составления гороскопа новорожденного наследника Карла Эммануила. Нострадамус галантно предсказал ему карьеру великого полководца (ведь видным полководцем был его отец) и сильно промахнулся.

Прорицатель почти безвыездно жил в Салоне и не принимал активного участия в жизни двора – исключение составляла его переписка с Екатериной Медичи и их редкие встречи во время ее визитов в Прованс. В октябре 1564 года известность Нострадамуса достигла своего пика. В Салон прибыл четырнадцатилетний король Карл IX, путешествовавший по югу страны в сопровождении матери-регентши Екатерины Медичи и огромной свиты, а 18 октября того же года Нострадамус был принят ими в замке де л’Эмпери.

Вот что сказано об этой встрече в донесении испанского посла Франциска де Алава, которое, видимо, произвело немалый переполох при дворе Филиппа II: «Нострадамус на приеме объявил королеве Екатерине и Карлу IX, что тот женится на королеве Елизавете Английской». Тревожное для Испании сообщение, потому что такой брак повлек бы за собой антииспанский союз Франции и Англии. Однако, это предсказание не исполнилось. Такова, по-видимому, судьба всех ясных и четких предсказаний Нострадамуса. Но испанский посол об этом не знал и продолжал писать о прорицателе из Салона с большим раздражением: «Чтобы Ваше Величество могло убедиться, насколько легковерны здесь люди, – сообщал он в следующем донесении Филиппу II, – я скажу, что королева, когда она проезжала через город, где жил Нострадамус, призвала его к себе и подарила ему 200 экю. Она велела ему составить гороскоп короля и королевы. И так как он самый дипломатичный человек в мире и никогда не говорит того, что может кого-нибудь огорчить, он решил в этих двух гороскопах польстить королю и королеве, да так, что они приказали ему следовать за их двором, обращаясь с ним по-королевски, пока они не разделились и не расстались с ним в Арле. Королева сказала мне сегодня в ответ на мои слова, что я надеюсь, большое благо выйдет из будущей встречи (с ее дочерью Елизаветой, королевой испанской), – «Вы знаете, – сказала она, – Нострадамус утверждает, что в 1566 году во всем мире наступит всеобщий мир, и Франция будет мирной, и ее положение укрепится». И, говоря это, она имела такой уверенный вид, как будто цитировала Евангелие от св. Иоанна или св. Луки».

И это предсказание Нострадамуса, увы, оказалось чрезвычайно далеким от действительности. В 1566 году религиозные войны, раздиравшие Францию, отнюдь не закончились. Они продолжались еще три десятилетия. Да и мир во всем мире оставался делом неопределенно далекого будущего.

Генрих IV Бурбон, которому Нострадамус предрек трон Франции

Ко времени визита королевского двора в Салон (18 октября 1566 года) относят еще одно предсказание Нострадамуса, которое в точности сбылось, несмотря на крайне малую вероятность его осуществления. Вместе с Карлом IX и Екатериной Медичи в Салон прибыл малолетний Генрих Бурбон, король Наваррский, дальний родственник правящей династии Валуа. Говорят, что Hocтpaдамус проявил большой интерес к этому ребенку. Он попросил воспитателя показать ему юного принца. На следующее утро во время церемонии одевания предсказателя ввели в комнату, и пока Генриху подавали рубаху, он смотрел на принца, а затем сказал, что тот получит все наследство и «если Бог явит вам (воспитателю) милость и вы доживете до тех пор, вашим хозяином будет король Франции и Наварры».

На картине кисти Дени Вальверана, хранящейся в музее замка де л’Эмпери, изображены Екатерина Медичи, сидящая в кресле, ее сын Карл IX, стоящий за ее спиной, и Нострадамус, одна рука которого покоится на раскрытой книге, а другая – на голове обнаженного мальчика – принца Генриха Наваррского, будущего короля Генриха IV.

То, что казалось невероятным, все же произошло. Шансы Генриха Наваррского пережить трех здравствовавших в 1564 году сыновей Екатерины Медичи и их потенциальное потомство действительно были ничтожны. Но предсказание сбылось через 26 лет, в 1590 году, когда род Валуа угас по мужской линии – после смерти Генриха II французский трон последовательно занимали три его сына: Франциск II, Карл IX и Генрих III, а затем к власти пришел Генрих Бурбон.

В 1564 году Карл IX назначил Нострадамуса своим лейб-медиком, пожаловав ему при этом 200 золотых дублонов, щедрость Екатерины вдвое увеличила эту сумму. При этом ученый оставался в Салоне, что делало эту должность чистой воды синекурой.

Королевская щедрость оказалась очень к месту, теперь ученый мог спокойно лечить людей, издавать альманахи предсказаний, заниматься астрологией и растить своих детей. Нострадамус всерьез занялся судьбами представителей французского королевского дома, и толкователи катренов пришли к приведенным ниже выводам.

По мнению тех, кто доверяет Нострадамусу, ему был заранее известен последовательный ряд правителей Франции от Генриха II Валуа до Наполеона III (то есть с 159-го по 1870 год), а также целый ряд событий, происходивших в данный период во Франции (см. табл. 1 и 2).

 

Катрены – совпадения и иллюзии

Собственно, катрен – это часть сонета стихотворной формы, которая была очень популярна в эпоху Возрождения. Катрен представляет собой четверостишие с двумя рифмами. Для своих пророчеств Нострадамус выбрал стихотворный размер, заимствованный у античных поэтов – пентаметр.

«Пророчества» объединяют десять центурий, каждая из которых (кроме четвертой и седьмой) включает в себя сто катренов, причем каждый катрен имеет свой порядковый номер. Все катрены объединены общим смыслом, заданным темой центурии. Первое издание «Пророчеств» в начале лета 1555 года предварялось предисловием, написанным в форме обращения к сыну предсказателя Сезару, и содержало 3 3 пророческих четверостишия; четвертая центурия была неполной и включала в себя лишь 3 катрена. Известно, что 3 3 – символическое число; 3 3 дня содержит обычный еврейский год и столько же лет содержит «большой цикл» каждой из семи планет и светил (Солнца, Луны, Меркурия, Венеры, Марса, Юпитера, Сатурна).

Таблица 1.

Предсказания о последовательности правителей Франции

* * *

Таблица 2.

Предсказания о событиях, происходивших во Франции

В 1557 г. Нострадамус выпустил второе издание «Пророчеств» – оно содержало 286 новых четверостиший, и его общий объем составлял уже 639 катренов в семи центуриях, последняя из которых содержала лишь 39 катренов. Известно о многих изданиях «Пророчеств», выходивших в 1558–1566 годах, однако ни одно из них до сих пор не обнаружено. Первое дошедшее до нас расширенное издание «Пророчеств магистра Мишеля Нострадамуса» датируется лишь 1568 годом. Оно содержало 303 новых катрена (а общее их число теперь выросло до 942) в десяти центуриях, а также большое пророчество в прозе, написанное в виде послания к королю Франции Генриху II, прозванному Счастливым.

Что же представляют из себя эти знаменитые пророчества Нострадамуса? Вот что пишет сам автор в письме сыну: «Долгое время я делал многие предсказания, далеко вперед событий, которые с тех пор произошли в указанных мной местностях. Все это мне удалось совершить благодаря Божьей силе, вдохновившей меня.

Однако из-за возможности вреда и для настоящего, и, в особенности, для будущего я предпочитал молчать и воздерживался от записи этих предсказаний. Ибо царства, секты и религии претерпят огромные изменения, станут диаметрально противоположными нынешним. И это так мало соответствует тому, что хотели бы услышать главы царств, сект, религий и вер. И поэтому они осудили бы то, что узнают будущие столетия, и то, что окажется правдой. А как сказал Спаситель: «Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас». Эта причина удерживала мой язык от речи на людях, а перо от бумаги. Но позже, имея в виду пришествие простонародья, я решил в темных и загадочных выражениях все же рассказать о будущих переменах человечества, особенно наиболее близких, тех, что я предвижу, пользуясь такой манерой, которая не потрясет их хрупкие чувства. Все должно быть написано в туманной форме, прежде всего пророческое… Я составил книги пророчеств, каждая из которых состоит из ста астрономических катренов, или пророчеств. Это вечные пророчества, ибо они простираются от наших дней до 3797 года».

Действительно, для неподготовленного читателя стиль катренов очень и очень туманен. Если кто-то надеется, бегло ознакомившись с оригинальным текстом «Пророчеств» или с их хорошим переводом, получить ясное представление о том, что и когда, по мнению Нострадамуса, ожидает мир в будущем, он сильно ошибается. Качественный перевод его предсказаний сделать очень трудно, так как катрены изобилуют анаграммами, словами греческого, латинского и прованского происхождения, сокращениями и словами, ныне вышедшими из употребления, а также очевидными и неочевидными опечатками. К тому же автор за очень редким исключением не датировал свои предсказания.

Предсказания Нострадамуса не простираются до XXXVIII века. И вообще на 942 катрена он дает только двенадцать абсолютных дат (от 1580 до 1999 года), да еще полтора десятка относительных (которые можно вычислить по сочетанию созвездий на небе или еще как-либо). Эти относительные датировки также, как правило, не касаются третьего тысячелетия. Так что основная масса предсказаний Нострадамуса к нашему времени уже должна была бы сбыться. Но поскольку они изложены, как и обещано им, «в темных и загадочных выражениях», спор о том, осуществилось ли в полной мере хотя бы одно из его предсказаний (не говоря уже о подавляющем большинстве), идет, не утихая, уже не первое столетие.

Приведем несколько примеров вольного обращения с пророчествами Нострадамуса, относящихся к совсем недавнему для нас прошлому.

Долгое время катрен переводился именно так, и его толковали следующим образом: в 1999 году человечество ждет конец света. Однако оказалось, что если очистить текст от позднейших вставок и ошибок издателей, то катрен выглядит так:

Как видим, в таком виде катрен обретает совершенно иной смысл. Видимо, Нострадамус полагал, что на границе XX и XXI веков на политической арене появится новый Франциск I.

После теракта в США 11 сентября 2001 года в масс-медиа публикуется множество «пророчеств Нострадамуса» об этих драматических событиях. В качестве доказательств ссылаются, например, на такие строки:

«Город Бога», разумеется, Нью-Йорк. «Два брата» – башни ВТц. «Крепость» – Пентагон, поврежденный, но не поверженный. «Великий правитель» – нынешний президент США. Последняя строка говорит сама за себя… Но Нострадамус никогда не писал таких стихов!

Так что для серьезного анализа следует обратиться к прижизненным изданиям и тщательно выверить катрены на предмет опечаток и других явных ошибок (например, выявление недостающих слогов). Лишь через всестороннее рассмотрение «Пророчеств магистра Мишеля Нострадамуса», их изучение в историческом, филологическом и лингвистическом контексте лежит путь к истине.

Большая часть предсказаний Нострадамуса, как и следовало ожидать, посвящена его родине – Франции. Поклонники великого прорицателя отыскали в его катренах многих видных людей Франции XVI–XX веков, всех королей, обоих императоров – Наполеона I и Наполеона III, – Пастера, де Голля и многих других.

Однако в творениях Нострадамуса содержатся не только туманные намеки на события. Иногда он описывает то, что должно произойти, очень поздно. Хотя событие не произошло, трудно понять, о чем идет речь. Приведем пример: за триста лет до открытия немецким астрономом Галле в сентябре 1846 года планеты Нептун Нострадамус предсказал это событие.

До того, как планета была открыта в Берлинской обсерватории Иоганна Готфридом Галле, на нее обратил внимание английский астроном Челлис, принявший ее, однако, за «Нову» – вновь образовавшуюся звезду. Это случайное открытие Нострадамус описывает во всех существенных деталях – свет Луны мешает наблюдателю, не видна Венера, расстояние от Юпитера до Венеры ближе, чем до Луны и т. д.

Другое предсказание содержит точную дату переворота в астрономии:

В 1607 году голландец Липперсхей изобрел подзорную трубу, что позволило Кеплеру и Галилею совершить великие открытия на звездном небе и доказать, что не Солнце вращается вокруг Земли, а Земля – вокруг Солнца. В 1610 году Галилей с помощью самостоятельно изготовленной им аналогичной трубы открыл четыре спутника Юпитера, а в декабре того же года сообщил Джулиано Медичи об открытии им фаз Венеры: «Посылаю Вам шифрованное сообщение еще об одном моем необычайном наблюдении, которое приводит к разрешению важнейших споров в астрономии и которое содержит решающий аргумент в пользу пифагорейской и коперниканской систем». При этом астрономы столкнулись с сопротивлением церкви, не желавшей примириться с тем, что Земля становится второстепенной планетой, начались преследования ученых. Галилей был приговорен к тюремному заключению. Кардиналы, посетившие его обсерваторию, отказались даже взглянуть в телескоп, лишь бы не убеждаться в существовании лун Юпитера. Ведь если Галилей был прав, то Рим переставал быть центром единственной и неповторимой Земли, лежавшей, в свою очередь, в центре мироздания.

В 1616 году был опубликован декрет Святой конгрегации, запрещавший книги Коперника. Декрет сопровождался постановлением верховного инквизитора Беллармино, в котором говорилось, что «учение Коперника о движении Земли вокруг Солнца, являющегося центром и отнюдь не двигающегося с востока на запад, противно Святому писанию, а потому его нельзя ни придерживаться, ни защищать».

 

Нострадамус и современники

На фронтисписах сразу трех разных альманахов на 1557 год фигурирует следующее заявление:

После вынужденных скитаний в трудах ученого появляется – чтобы уже никогда не исчезнуть – тема собственной насильственной смерти. У Нострадамуса имелись серьезные основания для таких чувств, ведь нападки его противников не ограничивались эпиграммами и памфлетами. Весной 1561 года он едва не стал жертвой фанатично настроенных крестьян, обвинявших его в принадлежности к лютеранству; здесь сыграли свою роль его связи с немецкими лютеранами, пользовавшимися его астрологическими услугами. В письме, адресованном своему немецкому другу и клиенту Л. Тюббе, он сообщает: «В этом городе (в Салоне), как и везде, среди знати назревают ненависть и споры из-за религии; неистовство начинает расти как среди тех, кто защищают папистскую традицию – то есть в массах, особенно среди простых людей, – так и среди тех, кто выражает учение истинного благочестия… На Страстной пятнице… пять сотен людей, вооруженных железными палками, бросились из церкви подобно фанатикам. Среди «лютеров» они называли Нострадамуса… я бежал в Авиньон».

В декабре того же года, когда очередной альманах появился на книжном рынке, губернатор Прованса Клод Савойский, проезжая через Салон, арестовал Нострадамуса и заточил его в своем замке. Вот что губернатор писал королю: «Что касается Нострадамуса, то я приказал его схватить и забрать со мной, запретив ему делать альманахи и предсказания, что он мне и пообещал. Соблаговолите отдать мне распоряжение сделать с ним то, что Вам заблагорассудится». Судя по тому, что Нострадамус остался жив и продолжил свои публикации, ответ короля не был слишком суровым. Но весной 1562 года гонения повторились, и жители, заподозренные в протестантизме или в симпатии к гугенотам, покинули город. В письме от 13 мая 1562 года, также адресованном Тюббе, Нострадамус вновь отдавал предпочтение реформатам, которых назвал «христианами» в противовес католикам, именовавшимся им «папистами»: «Был назначен новый губернатор; в течение четырех дней все сторонники религии были вынуждены уехать, в то время как паписты поднимали войска. Совсем недавно мы узнали, что христиане взяли Лион». Нострадамус писал о папистской «гидре», которая «делала все, чтобы запретить евангелические проповеди», но «в то же время каждый город имел своих служителей слова Господня (то есть протестантов)». Это письмо написано уже в ходе религиозной войны: «Что касается нового гороскопа, мои секретари еще не смогли его переписать; если я его не высылаю, то только потому, что я пока не успел его окончательно отредактировать, в чем мне мешают религиозные войны… Заподозренные в принадлежности к христианской религии бежали; я остался один со своей семьей… по причине народного бешенства». Сожженные и разграбленные дома заподозренных в протестантизме, расправы с кальвинистами вызывали у Нострадамуса возмущение: «Какое чудовищное варварство, направленное против христиан! Мы живем в мерзкие времена, и грядут еще худшие; как бы я хотел не видеть этого более!»

Судя по пророчествам, Нострадамус считал, что борьба вокруг религиозных учений приведет к упадку христианской веры:

Кроме вовлечения в религиозные споры Нострадамус, как и многие гуманисты Возрождения, не остался в стороне и от споров о праве народа на свободу и ликвидацию тирании насильственным путем. Он весьма эмоционален в своем отношении к тиранам:

Нострадамус допускал, что при отстранении тиранов от власти возможно даже кровопролитие:

Но, насколько можно судить по катренам, сама идея свободы ради свободы вызывала у Нострадамуса скепсис – убийство тирана не обязательно ведет к торжеству справедливости и социальной гармонии. Признавая право народа на убийство тирана, Нострадамус, по-видимому, считал республику нестабильным образованием – господство черни, по его мнению, неминуемо вело к новым раздорам и войнам. Поэтому свержение тирана, обретение свободы могут привести к ухудшению положения в обществе. Поэтому мы читаем в его «Пророчествах»: «Области, города, селения, царства и провинции, которые сойдут со своих изначальных путей, чтобы стать свободными, поработят себя еще сильнее и втайне будут рассержены своей «свободой». И, потеряв совершенную религию, они начнут избивать левых, чтобы вернуться направо».

Ученый был сторонником гуманной, просвещенной монархии, он считал, что мудрый, рассудительный и «снисходительный» монарх, покровитель искусств, посылается народу Богом и служит образцом для подражания на протяжении многих веков.

До конца своей жизни предсказатель страдал от непонимания окружающих, интриг завистников и ненависти врагов. Круг его друзей был весьма узок, и в 1552 г. он жаловался: «В Салоне, где я проживаю, я нахожусь… среди скотов и варваров, смертных врагов словесности и досточтимой образованности». Несмотря на всеевропейскую славу, Нострадамус оказывался под огнем критики представителей самых разных слоев: священнослужителей и дворян, политиков и ученых, астрологов и тех, кто выступал против астрологии, протестантов и католиков и даже членов собственной семьи.

Знакомый Нострадамуса, поэт-протестант Якоб Секувираг, напоминал в личном письме прорицателю греческие изречения: «ничего лучше скромности», «сохраняй чувство меры». Он писал: «Поверь мне, люди не читают твои сочинения с такой же доброй верой, которую ты излагаешь; столь велика порочность нашего века».

Уже после смерти провидца его сын Сезар отказывался напечатать неизданные рукописи своего отца, среди которых были и письма, – он утверждал, что в них содержится «нечто отбрасываемое и сомнительное».

Многие из современников обвиняли Нострадамуса в сношениях с падшими духами, шарлатанстве, растлении умов народа и королевской семьи, тайной приверженности иудаизму, самонадеянности и хвастовстве, алкоголизме и непрофессионализме.

На наш взгляд, объем критики был прямо пропорционален популярности его трудов, которая имела место во всех слоях общества – как во Франции, так и за ее границами.

Нострадамус оставил после себя также несколько непророческих сочинений. Прежде всего это «Истолкование иероглифов Гораполлона», написанное в 1547 г. и посвященное Жанне д’Альбре, принцессе Наваррской, которое было напечатано лишь в 1968 году. Полное название другого непророческого сочинения «Превосходная и очень полезная книжечка, полезная всем, кто желает познакомиться с многочисленными превосходными рецептами, разделенная на две части. Первая рассказывает о разных способах приготовлять разные румяна и ароматы для украшения и отбеливания лица. Вторая показывает способы и приемы изготовления варенья многих видов, из меда, сахара и обработанного теплом вина, полностью разбитая на главы, как об этом пространно сообщается в содержании». Помимо изложенного в ней имеется рецепт противочумного препарата и кое-что из биографии автора.

Третья непророческая книга Нострадамуса – «Парафраза Галена, его увещевания Менодоту в изучении изящных искусств, особенно медицины». Это перевод греческого трактата врача и философа II в. Галена из Пергама, и, надо сказать, не лучший перевод.

 

Смерть и после смерти

1 июля 1566 г. Нострадамус сказал своему секретарю Шавиньи: «На рассвете ты уже не застанешь меня в живых!» Около 3 часов утра 2 июля 1566 г. он поднялся с постели, страдая от приступа подагры (как говорят, болезни гениев), и упал мертвым на скамью. Очевидцы случившегося утверждали, что смерть его была спокойной. Он знал день своей кончины и написал в июне 1566 года в экземпляре Эфемерид Стадиуса (таблицах, содержащих расчеты положений планет и других небесных тел на определенные промежутки времени) напротив даты 2 июля: «Здесь приближается смерть».

Итак, к моменту своей кончины Нострадамус был довольно богатым и уважаемым человеком, конфидентом королевы-матери и лейб-медиком короля.

Тело Нострадамуса было положено в саркофаг и погребено в церкви францисканцев-миноритов в Салоне. Согласно завещанию предсказателя, оно было замуровано в стене храма в вертикальном положении. Возможно, это желание объясняют свидетельства современников о том, что Нострадамус в свое время кричал оскорблявшим его простолюдинам: «Подите прочь, сволочи! Вы никогда не наступите своей грязной ногой на мое горло – ни сейчас, ни после моей смерти!»

Эпитафия, высеченная на прислоненной на древнеримский манер к стене храма плите, гласила: «Великому Господу. Здесь покоится прах знаменитого Мишеля Нострадамуса, который был признан достойнейшим из смертных описывать события будущего своим почти божественным пером, следя за движением звезд и всей Вселенной. Он прожил на свете 62 года 6 месяцев и 17 дней. Он умер в Салоне в 1566 г. Да не позавидуют потомки его покою. Анна Понсар Жемелле желает своему мужу подлинного счастья».

Фраза «Потомки да не позавидуют его покою» оказалась действительно пророческой.

В 1791 году Революционный марсельский батальон взломал гробницу и разбросал по церкви останки Нострадамуса и его сына Сезара. Мэр Салона, Давид, уговорил марсельцев оставить прах в покое, сказав, что Нострадамус в свое время предсказал революцию. По легенде, на следующий день некий якобинец, который был среди поджигателей церкви францисканцев, был найден убитым. Так исполнилось пророчество Нострадамуса, предрекавшего горе всякому, кто вскроет его могилу.

Спасенные останки были захоронены в часовне Сен-Рока Девы Марии при салонском храме Св. Лаврентия. Плита, также сохраненная мэром, была прикреплена к стене. В таком состоянии могила существует до сих пор.

Жена Нострадамуса пережила его на 16 лет. Знаменитый астролог оставил после себя шестерых детей – троих сыновей и трех дочерей. Сезар (1552 – ок. 1630), на которого отец возлагал большие надежды и которому посвятил первое издание «Пророчеств», стал деятелем искусств. Ему принадлежит единственный прижизненный портрет Нострадамуса-отца. Он был поэтом, драматургом и историком. Людовик XIII произвел Сезара в камергеры и даровал дворянство.

Андре (1557–1601), второй сын салонского прорицателя, был арестован за убийство на дуэли; после помилования он вступил в орден капуцинов. Третий сын Нострадамуса, Шарль (156—1629), также стал стихотворцем и входил в число лучших прованских поэтов своего времени; старшая дочь Мадлен вышла замуж за кавалера Поля де Шокен, Анна и Диана остались незамужними.

Популярность Нострадамуса после его смерти не пошла на убыль. Напротив, с каждым десятилетием она продолжала расти, захватывая все более далекие от Франции страны. «центурии» переводят на многие языки, издание выходит за изданием. Книга Нострадамуса, как заметил один из исследователей его творчества, едва ли не единственная книга, кроме Библии, которая в течение четырехсот лет публиковалась практически непрерывно.

За это время успела накопиться и обширная библиотека работ о Нострадамусе. Первые книги о нем появились еще при его жизни. Они были, как правило, резко враждебны по отношению к предсказателю. В 1557 году появилась «Первая инвектива сеньора Геркулеса Французского против Нострадамуса, переведенная с латинского языка». Кто именно укрылся под именем Геркулеса Французского – неизвестно, но это был явно человек, принадлежавший к кальвинистскому кругу и возмущенный нечестием Нострадамуса, который пытался раскрыть Божьи тайны. В следующем году появилась анонимная книга «Чудовище кощунства», автором которой, видимо, был известный кальвинистский проповедник Т. де Без. Самое мягкое из сравнений, которое он находит в своем памфлете для Нострадамуса, – это сравнение с Геростратом. «Ты подобен тому безумцу, – пишет он, – который, не будучи в состоянии обессмертить себя достойными и похвальными деяниями, хочет увековечить свое имя бесчестным делом – сожжением Эфесского храма».

Полное в этом вопросе единодушие с кальвинистами проявили католические идеологи Лоран Видель и дю Павийон. В своих работах, изданных примерно в то же время, они объявили предсказания Нострадамуса «ложными и возмутительными», а его самого называли наглым шарлатаном. В 1560 году к этому хору негодования присоединились представители еще одной ветви христианства – англиканской – в лице У. Фулька, написавшего трактат о «бесполезности астрологических предсказаний» на примере Нострадамуса.

Стойкое неодобрение со стороны церковных авторитетов, однако, не могло отвадить публику от чтения предсказаний Нострадамуса. В числе его читателей (и почитателей) были очень влиятельные лица. Так, в 1622 году могилу Нострадамуса посетил король Людовик XIII, а в 1660 году – Людовик XIV в сопровождении своей матери, королевы Анны Австрийской и кардинала Мазарини. При таком высоком покровительстве стремление церкви сжечь книгу Нострадамуса осталось нереализованным. Лишь в конце XVIII века Ватикан занес «Пророчества» в список запрещенных книг.

Число же работ, превозносящих Нострадамуса и отыскивающих у него все новые удивительные пророчества, довольно быстро превзошло число работ критических.

Первым апологетом и комментатором Нострадамуса стал его ученик Жан-Эме де Шавиньи, мэр города Бона, бросивший этот пост и многообещающую карьеру ради занятий астрологией. В книге «Первое лицо французского Януса», вышедшей в 1594 году, он систематизировал «уже сбывшиеся» предсказания Нострадамуса, выстроив их в историческую цепочку – от 1556 до 1589 года. Значительную их часть он привязал к деяниям Генриха Наваррского, который к этому времени вошел в силу. Большое число несбывшихся предсказаний де Шавиньи отнес к нему же (с оговоркой, что все это сбудется, если Генрих, принявший католичество, не впадет снова в ересь).

Итак, с конца XVI в. и вплоть до наших дней каждый следующий комментатор Нострадамуса приспосабливал его предсказания к своему времени, сообразно своим личным пристрастиям. То, что в XVI веке относили к Генриху Наваррскому, в XIX веке относили к Наполеону, а в XX веке – к Гитлеру. Иногда издатели пускались на прямой подлог. Так, в 1649 году во Франции во время Фронды вышло подложное издание «Столетий», в которое были включены катрены, разоблачающие кардинала Мазарини.

В 1983 году научное исследование жизни и творчества Нострадамуса вошло в новую фазу. В Лионе была основана «Ассоциация друзей Мишеля Нострадамуса» под руководством сотрудника муниципальной библиотеки Лиона М. Шомара. Ассоциация выпускает журнал «Тетради Мишеля Нострадамуса», в котором публикуются новые работы о знаменитом провидце. Ассоциация же опубликовала факсимильные переиздания источников, напрямую связанных с Нострадамусом. Вышли в свет и факсимиле уникальных прижизненных изданий «Пророчеств» 1555 года и будапештского экземпляра «Пророчеств» 1557 года, письма Нострадамуса королеве Екатерине Медичи, книги самого М. Шомара, а также сборники статей строго исторического характера, в которых принимают участие не только французские, но и итальянские и английские исследователи.

В том же 1983 году французский историк Ж. Дюпеб выпустил книгу «Нострадамус. Неизданные письма». В ней собрано свыше 0 писем, в разное время адресованных Нострадамусу, и несколько написанных им самим, большая часть которых опубликована впервые. Эти письма рассказывают нам о личности и взглядах провидца, его отношениях с поклонниками и клиентами. В письмах Нострадамус откровенно делится с друзьями своими соображениями и взглядами, предстает живым, ранимым человеком, обеспокоенным судьбами и страны, и близких ему людей.

Сейчас в Салоне организован музей Нострадамуса, и улица, на которой жил предсказатель, носит его имя. В городе установлен памятник – единственный в мире памятник профессиональному астрологу и прорицателю.

 

Вокруг Нострадамуса. Разброс мнений

Условно весь спектр мнений о выдающемся деятеле французского Возрождения можно разделить на три большие группы: однозначные поклонники – «верю, это несомненное чудо!»; противники и насмешники – «шарлатан во всем – в медицине, астрологии, пророчествах»; и, наконец, те, кто пробует серьезно разобраться в личности Нострадамуса и его наследии.

Вот пример опуса представителей первой группы: «Десять жемчужин из тиары пророка. Все чаще и чаще человечество задается вопросом, возможно ли избежать своей судьбы, если все распланировано вплоть до мельчайших деталей и не подлежит изменению, и не следует ли в таком случае соглашаться с народами, верящими в фатализм, детерминизм и предопределение? Что ж, с этой точки зрения пророчества Нострадамуса призваны поколебать наше мировоззрение и вселить в наши сердца надежду на выживание. Однако для того, чтобы сохранить эту надежду, человеку недостаточно одного только разума. В каждом из столетий Создатель пробуждает пророков, призванных служить человечеству сталкерами на земных его путях. К такого рода сталкерам относился и Мишель Нострадамус».

Представители второй группы либо просто замалчивают имя Нострадамуса, например, в книгах о французском Возрождении, об астрологии и т. д., либо полностью отрицают его заслуги в чем бы то ни было, рисуя образ скорее анекдотический, чем реальный. Эти авторы говорят, что пророчества рассчитаны на легковерных или мистически настроенных обывателей, но по, сути, это не более, чем враки.

Но читателю несомненно интересно мнение серьезных ученых. Практически первым, кто вернул французского ученого современной науке, был историк-американец Ю. Паркер, который в 1920 году защитил докторскую диссертацию по теме «Пророк Мишель Нострадамус». Значительным вкладом в развитие этой же темы в первой половине ХХ века стали статьи французского ученого Э. Леруа, объединенные позднее в книгу «Нострадамус. Его происхождение. Его жизнь». Эта книга – обстоятельный рассказ о жизни, трудах и эпохе Нострадамуса, а также исследование его родословной.

Работами о Нострадамусе, полностью отвечающими научным критериям, являются две книги канадского историка П. Брендамура. Первая из них – «Астрофил Нострадамус», вторая – «Нострадамус. Первые центурии, или Пророчества (издание Масс Бономма 1555 г.) Издание и комментарий «Послания к Сезару» и первых 353 катренов Пьера Брендамура». Как следует из названия, это критическое издание первой публикации 353 катренов и письма Нострадамуса к сыну Сезару, опубликованных в 1555 г. Это первый в нострадамоведении научный анализ такого важного источника, каким являются «Пророчества». Катрены снабжены подробным комментарием, в котором приводятся не только разночтения между различными изданиями «Пророчеств» XVI века, но и их лексико-исторический анализ. цель, которую ставил перед собой Брендамур, – представить подготовленному читателю аутентичный текст «Пророчеств», очищенный от опечаток и «белых пятен», и с объективными комментариями. В спорных случаях, когда прочтение отдельных фрагментов текста Нострадамуса затруднено, Брендамур предлагает свои варианты, большинство из которых хорошо аргументировано.

Большое значение имели две работы, не так давно вышедшие во Франции. Первая из них – труд исследователя из Лиона М. Шомара «Библиография Нострадамуса. XVI–XVII–XVIII вв.». Работу Шомара во многом продолжил другой французский исследователь – Р. Беназра. Его труд «Хронологический нострадамоведческий справочник (1545–1989)» правильнее назвать энциклопедией. Кроме того, в книге помещены некоторые тексты, не переиздававшиеся ранее в широкой печати (в частности, собраны все катрены из уцелевших «Альманахов»).

Конечно, Мишель Нострадамус не ушел с полос «желтых» газет, но наконец-то он занял свое место и в академической науке как историческая личность с немалым, представляющим интерес и достойным изучения литературным багажом. Итак, каково же мнение ученых?

Брендамур, например, считает, что астрологические расчеты Нострадамуса были далеки от совершенства. Это заметно и в «Альманахах», где автор допускал грубые ошибки в расчете времени наступления лунных фаз, и в некоторых составленных им индивидуальных гороскопах. Так, гороскоп его секретаря де Шавиньи имеет неправильную структуру, а положение планет не соответствует указанному времени рождения. Что же касается астрологических пассажей в «Пророчествах», то они, несмотря на их частоту и пестроту, малоинформативны. Они почти никогда не позволяют уточнить дату события:

Соединение двух планет, в традиционной астрологии считавшихся «злыми» – Марса и Сатурна, – происходит один раз в 30 лет и вряд ли может служить здесь точным указателем.

Редкие же конфигурации планет, по которым можно установить дату описываемых в катренах событий, всегда заимствовались Нострадамусом из современной ему литературы:

Тут стоит вспомнить строки римского автора Марка Манилия: «Геспер, то есть Луна, принадлежал Весам, когда основывался Рим, ныне владеющий миром, решающий судьбы брошенных на весы народов».

Приведенные примеры свидетельствуют о том, что Нострадамус, называвший себя астрофилом («любящим звезды»), в отличие от многих собратьев по цеху, не придавал особого значения точным вычислениям. Для него главным были не числа, а «пророческий энтузиазм», в котором астрология играла лишь вспомогательную роль. Поэтому он сам не был уверен в своих расчетах, предпочитая списывать даты «судьбоносных» конфигураций (например, соединений Юпитера и Сатурна) у других авторов (иногда даже античных), попутно расцвечивая их стихами в зависимости от своего видения грядущих событий. В большинстве же случаев астрологические ассоциации в «Альманахах» и особенно в «Пророчествах» были призваны в первую очередь укрепить авторитет автора, считает канадский историк.

Вообще же, заметим, чисел и дат в катренах ничтожно мало. Испытывая безграничную веру в могущество астрологии, Нострадамус пренебрегал требуемыми ею сложными расчетами. Под маской ученого скрывался поэт, чей полет фантазии часто вступал в противоречие с математикой. Астрология была для него скорее источником вдохновения, нежели научной специальностью.

Медицинская практика во время странствий Мишеля Нострадамуса научила его прежде всего быть убедительным, уверенным в себе (как иначе заставить пациента поверить, выздороветь?), быстро реагировать на любые изменения – хоть в политике, хоть в состоянии пациента.

Естественнонаучные воззрения и интересы Нострадамуса не выходили за рамки современных ему представлений. Его интересовали трактаты Галена и Гораполлона; он практиковал фитотерапию, конкретные же результаты лечения «по Нострадамусу» – с точки зрения современной медицины – также не являются чем-то из ряда вон выходящим.

Новаторство Нострадамуса проявилось в создании нового литературного жанра – политического пророчества, написанного в стихотворной форме. Этот жанр, с энтузиазмом принятый современниками предсказателя, остался привлекательным и для последующих поколений. Авторитет Нострадамуса на протяжении веков оставался устойчивой величиной. В наше время на Западе спрос на публикации Нострадамуса и о Нострадамусе не только не падает, но даже растет.

Верил ли Нострадамус в то, что делал и писал сам? На наш взгляд, кредо Нострадамуса четко выражено в предисловии к альманаху на 1566 год: «О мой Господин, Господь вечный, Отец, Сын и Святой Дух, в этот ночной час и в этот миг воскресенья 11 марта 1565 года, когда Солнце входит в первый градус знака Овна, соединив руки, я обращаюсь к Тебе с трепетной молитвой, чтобы Ты в милосердии Своем простил меня и открыл мои чувства, память и рассудок, дабы я смог правдиво объяснить знаки и предзнаменования нынешнего 1566 года, произведя точное суждение по звездам; чтобы Ты даровал мне способность судить о них ясным и чистым умом, удаленным ото всякой земной беседы, с душой, очищенной ото всей мерзости и низости греха, – чтобы я, следуя верной тропой истины, смог возвестить французскому народу, что звезды обещают нам в нынешнем году».

Этот тон свидетельствует об искренности автора. Бог, планеты и народ – вот чье доверие страстно желал оправдать Нострадамус. Он был уверен в своем пророческом даре, чувствовал себя обязанным не зарывать его в землю и использовать на благо всех подданных французской короны.

Нострадамус интересен нам, людям, живущим столетия спустя, в землях, которым он, со всем своим географическим пафосом, не сумел дать четкое название. Тем не менее, мы благодарны ему не меньше, чем жители Салона или Экса, потому что его образ и его творчество вносят в нашу жизнь элемент мистически-прекрасного ожидания и ощущение величия истории человечества.

 

Перекрашивая историю

Конкистадоры… Завоеватели… Наследники доблестной испанской Реконкисты, солдаты, романтики, жестокие и настойчивые. Своим потом и кровью они окропили два огромных континента, прошли их, открыли. Разрушители империй, основатели Новых Испаний на индейских костях, носители цивилизации.

Художественно-исторические произведения, книги и фильмы XXI века реабилитировали наших предков: они не были глупыми, фанатичными, недалекими… Просто они вынуждены были иметь дело с технологиями абсолютно другого уровня, имели другой запас знаний, другие ценности. Но при всем этом именно они, каждый по– своему, вносил свою лепту в накопление нужных знаний, чтобы в далеком будущем мы могли поразиться людям и нравам их времени.

Если раньше конкистадоров рисовали только черной краской, то сейчас мы можем расставить все по своим местам. Наши главные герои станут в меру реалистичными, в меру религиозными, ироничными и обаятельными; второстепенные будут туповатыми, преданными и смешными. Мы попробуем различить в пестрой толпе людей эпохи покорения Америки плохих и хороших, увидим индейцев и бледнолицых.

Мы руководствуемся другими принципами, носим другую одежду. В конце концов, мы на порядок лучше питаемся, и одно это при всей кажущейся приземленности этой темы не дает нам возможности полностью понять предков. Психиатр из Венесуэлы Ф. Луке утверждает, что конкистадоры были психически нездоровыми людьми, и это до сих пор отражается на здоровье венесуэльской нации. Возможно, он несколько преувеличивает. Однако серьезные ученые, начиная с классика французской исторической науки XX века Фернана Броделя, сходятся в том, что постоянное недоедание способствовало развитию психозов и как следствие – всеобщему мистицизму, фанатизму, приводило к совершению людьми прошлых веков удивительных, по нашим меркам, поступков. Большая часть человечества постоянно голодала вплоть до XIX века. Во времена конкистадоров более или менее сытно питалась в лучшем случае 1/20 часть населения.

Не менее важен медицинский фактор. Нам сложно себе представить, какую роковую роль могли сыграть в жизни современников Колумба и Кортеса даже самые, казалось бы, ничтожные заболевания, как мучались наши предки. Грипп, воспаление легких, ангина, не говоря уже о туберкулезе или подзабытых сейчас оспе и чуме, запросто могли привести к фатальному исходу. Перелом ноги мог оставить человека калекой на всю жизнь, легкая царапина – привести к смерти в течение недели. Сумевшего повзрослеть ребенка можно было считать счастливчиком. Сумевшего состариться взрослого – мучеником. (А как еще можно назвать человека, который всю жизнь страдает от вшей и глистов – неизменных спутников человечества на протяжении долгих тысячелетий?) Нет ничего удивительного в том, что люди были агрессивны, озлоблены, жестоки.

Впрочем, современность если уж и умерила нашу агрессивность (в чем все-таки приходится сомневаться), то умерила и нашу любознательность, сделала более боязливыми. Мы тонем в информационных потоках, а люди эпохи Возрождения страдали от их отсутствия, поэтому даже откровенное вранье находило своих слушателей. Люди доверяли как книге, так и рассказу.

Нам известен испанский миф о конкистадорах-миссионерах, которые окрестили Новый Свет, принесли в него цивилизацию – монархию, суд, способы хозяйствования, товарно-денежный обмен, технический прогресс и европейскую культуру. Здесь все – правда. Кроме одного важного момента: Новый Свет никого об этом не просил, а само «окультуривание» происходило после завоевания, разрушения и ограбления. Общественность Южной и центральной Америк поддерживает испанский миф, но добавляет в него героев с другой стороны баррикад – индейских вождей и повстанцев. Даже в XIX веке восстания индейцев иногда содержали лозунг «земля без белых». Но в целом современные жители юга США, Мексики, центральной Америки, большей части Южной Америки и островов Карибского моря спокойно относятся к роли испанских завоевателей в истории своих стран. Историки и культурологи, поэты и ученые пишут «коллективный портрет» своих предков – африканцев, испанцев, индейцев.

Рассказы об алчных испанских мясниках создавались в «прогрессивной» Западной Европе в XIX веке и в «социалистической» Восточной – в XX. Под влиянием этих сочинений так и хочется немедленно пойти крушить гасиенды и отстраивать заново пирамиды майя… Нужно вернуть исконным обитателям Америки земли и золото… Но вместе с ними не следовало ли вернуть коренным американцам сифилис, нищету, регулярный голод и уровень жизни каменного века, который существовал у них до прихода завоевателей из Европы?

Как это не цинично звучит, но за цивилизацию приходится платить. Европа и Азия шли к своим нынешним достижениям постепенно, и никто не в силах сосчитать, сколько жизней это стоило народам Старого Света. Американцы же, даже представляющие наиболее цивилизованные государства, на момент открытия Колумбом Америки находились на достаточно низкой ступени развития, более всего напоминавшей уровень, на который в свое время вышли страны Древнего Востока: календари, пирамиды, дороги, некоторые металлы и земледелие, рабский труд. Новый Свет отставал от Старого на полтора – два тысячелетия, и это если считать относительно цивилизованные народы. На двух огромных континентах лишь один народ – чибча-муиски (район современной Колумбии), торговцы солью, использовал золото для изготовления денег. Если правители, воины, жрецы и чиновники имперских центров государств инков, ацтеков и майя жили относительно неплохо, выжимая из подчиненного им населения все, что оно могло дать, то остальные индейцы все еще пребывали в каменном веке.

Отдавая должное конкистадорам, победителям и неудачникам, собиравшимся в отряды всего по сто человек и проходившим сотни километры по непроходимым джунглям – с боями, не зная отдыха, голодая, – следует признать тот факт, что, несмотря на все эти трудности, колонизация состоялась бы, если бы ее вели и не те люди, которых сейчас мы знаем по именам. И конкистадоры понимали это, а посему спешили – кто первый… нет, не откроет, а ограбит, застолбит, получит во владение. Экспедиции организовывали за свой счет или на взятые в долг деньги, доны торопились вербовать солдат, им мешали губернаторы Новых

Испаний, снаряжавшие свои походы… Из-за моря этот процесс старались регулировать король и королева, выдавая патенты на завоевание и владение. А так как у королей всегда не хватало средств на то, чтобы жить и воевать в Европе, они постоянно требовали «королевской пятины» и подарков из Нового Света. Это усложняло задачу завоевателям Америки, но они понимали, что даже если они отдадут значительную часть награбленного губернатору или монарху, в их руках все равно останутся несметные богатства – только надо действовать еще быстрее, еще агрессивнее.

В свое время римские легионы неумолимо продвигались в «варварские» страны Средиземноморья. Их не могли остановить военные поражения в отдельных битвах. Государство росло, развивалась его экономика, увеличивалась численность населения – и все это требовало выхода. Точно так же и Новый Свет был бы непременно освоен и покорен капитанами и солдатами из Европы, вплотную приблизившейся к новой, капиталистической эпохе, переживавшей период взлета культуры и подъема производительных сил. Причем собственно европейское военное искусство в ряду причин, по которым Америка оказалась так быстро покорена чужаками из-за океана, занимает не первое место.

История выдвинула на передний край Конкисты (завоевания) самых нетерпеливых, авантюристичных, удачливых. Возможно, если бы Испания находилась ближе к Америке, покорение велось более цивилизованными методами. Но метрополию и колонии разделяли тысячи километров Атлантического океана.

После Реконкисты, окончательной победы над арабами, Испания была сильной державой с опытной армией и многовековыми военными традициями. Оглядываясь на могущественных соседей: Португалию, Англию, Францию, испанцы спешили любым способом добыть и закрепить за собой новые земли. Спешили и португальцы, в первой половине XVI века добравшиеся до настоящей Индии и Пряных островов.

Из-за этой лихорадочной спешки и отдаленности от Европы индейские империи завоевывали не регулярные испанские войска, а «частные» экспедиции. Открытие Америки в его научном смысле состоялось «мимоходом», по ходу погони за призрачными сокровищами, открытие и освоение двух огромных континентов произошли так, как произошли – бессистемно, авантюрно и трагически для местного населения.

Сложилась уникальная для того времени ситуация. Это сейчас мир кардинально меняется у нас на глазах, в течение года. А в то время история, созданная на памяти одного поколения, открытие и «активное освоение» громадных просторов после столетий за мкнутости в европейских стенах – это было нечто из ряда вон выходящее. Наверное, так бы мы чувствовали себя, если бы началось освоение новых планет. После этой ослепительной вспышки, связанной с Великими географическими открытиями, в общественном сознании утвердились концепции, доступные раньше только большим ученым и философам – мир необъятен, человек должен быть деятельным, чтобы добиться успеха, возможности есть у каждого, кем бы он ни родился. Не это ли изменение взглядов ускорило наступление религиозной Реформации с ее скрытым или явным эгалитаризмом, поощрением предприимчивости, гуманистическими мотивами?

 

Старый Свет – готовность номер один

1492 год. Наконец-то взята Гранада, последний оплот арабов на Пиренейском полуострове. Но куда дальше? Ведь дальше – море. Идальго, у тебя нет больше цели! Торговлей и ремеслом ты заниматься не можешь по закону, да и не хочешь по традиции, а по твоим землям идут стада овец-мериносов, многотысячные стада, рядом с которыми военные подвиги невозможны. Но ты – отважный воин, мастерски владеешь оружием, ты жаждешь власти и золота, ты стоек и беспощаден… Новый Свет ждет тебя!

Итак, Гранада пала в январе 1492 года, после ожесточенной десятилетней войны с новообразованным Испанским королевством (оно образовалось путем заключения династического брака Фердинанда Арагонского и Изабеллы Кастильской в 1479 году). Мавры были изгнаны. В марте венценосная чета подписала указ об изгнании всех евреев, не принявших христианство. В стране разворачивала свою деятельность жестокая испанская инквизиция, объектами преследования которой стали люди, открыто или тайно продолжавшие исповедовать иудаизм. В августе Христофор Колумб отплыл на поиски новых земель. По некоторым данным, он был крещеным евреем, как и спонсоры его экспедиции, и его интересовало не только золото, но и открытие пути для бегства соплеменников.

В январе 1493 года Колумб вернулся в Испанию, где продемонстрировал «индийцев» и золото. Перед Испанией открылась заманчивая перспектива. Католические владыки мечтали о рае, но не призрачном, а реальном. Открытие нового пути в Индию (а считалось, что Колумб достиг именно ее) сулило много золота и пряностей, которые стоили дороже золота. Кто же отправится в этот рай? Крестьяне и мелкие помещики, которым обещаны земельные угодья для разведения скота и пахотные земли? Солдаты, которым нечем платить? Гонимые еретики, бывшие мусульмане и иудеи – ремесленники, купцы, горожане? Развеем еще один миф – о том, что в открытые земли мог попасть любой желающий.

Новые земли считались собственностью испанской короны, и, в отличие от португальцев, испанцы старались овладеть всей территорией, а не ключевыми форпостами на побережье. Эмиграция в испанские колонии находилась под строгим контролем, въезд в них запрещался любому иностранцу, религиозному вольнодумцу и даже тем, чьи родственники были осуждены инквизицией. Первоначально каждый житель колонии должен был отдавать королю две трети добычи (позже – 20 %), отобранной у индейцев, или дохода от продажи товаров. Теоретически в «Индию» могли попасть все желающие, но для этого нужно было иметь судно, команду и кормчего. На месте прибытия этому желающему понадобились бы солдаты – для защиты от индейцев, так как не все из них были настроены благожелательно (а со временем от этой благожелательности вообще не осталось и следа). Некоторые племена, например карибы с Малых Антильских островов, сразу начали военные действия против испанцев, за что их первыми и уничтожили или обратили в рабство. Переселенцу не помешали бы запасы провианта и других необходимых для жизни вещей – ведь неизвестно, когда прибудет следующий корабль, да и прибудет ли.

Поэтому в путь отправлялись независимые, знающие военное дело испанцы, которым нечего было терять на родине. В новых краях они не собирались быть тихими хозяевами. Другой важной характеристикой этих идальго и кабальеро было чувство собственной правоты. Несколько столетий подряд их предки бились с маврами, были «самыми лучшими христианами на земле», оплотом католической церкви, освободителями и спасителями христианской Испании, надеждой и опорой местных жителей. Теперь католические величества просили их помочь в освоении богатых, но, возможно, опасных, территорий.

Эпоха Возрождения была временем великих изобретений, и, возможно, главным из этих изобретений стала каравелла – парусный корабль, способный пересечь океан. Каравелла открыла для европейцев все моря, и эти корабли появились у берегов неведомых прежде стран. Капитаны смотрели с палуб на незнакомые города, моряки торопились спустить шлюпки, чтобы вступить на новую землю. Позже, когда завоеватели Нового Света покрыли себя славой побед, потомки создали красивые легенды о благородных героях, а поэты увековечили их память в стихах:

Золотой мираж – легенда о богатствах Нового Света – призрачным видением стоял перед глазами бойцов и капитанов из Палоса (порт в Испании); началась Конкиста, завоевание Нового Света.

Веру в чудеса далеких земель укрепляло и подпитывало веское книжное слово. Стали появляться издания вроде «Всемирной хроники» – иллюстрированной энциклопедии с данными по истории и географии (издана в 1493 году), различных «Космографий», а также печатные издания карт и атласы – новинка, где множество карт было собрано в одном переплете.

Не менее интригующими были записки путешественников, таких как Марко Поло, француз Де Северак, монах Порденоне. Эти книги рассказывали об Индии и Китае, их чудесах и богатстве. Другим источником вдохновения для будущих конкистадоров были рыцарские романы – жанр, в конце XV века переживавший расцвет в Испании. «Амадис Галльский», «Тирант Белый», «Рыцарь Сифар»… За 40 лет на рубеже XV–XVI веков было выпущено более 0 новых рыцарских романов. Рыцари совершали подвиги, побеждая всякую нечисть, и конечно, все время путешествовали. Не случайно, увидев Теночтитлан, автор хроники похода Диас дель Кастильо восклицает: «Таких чудес не видел и Амадис Галльский!» Началась эпоха «книги для масс» – в снаряжение конкистадора наряду с арбалетом и мечом входит книга. Свидетельства этого мы можем найти и на современной карте мира.

«Деяния Эспландиана» – так называется рыцарский популярный роман, который был издан в 1497 году. Здесь был упомянут остров Калифорния, населенный амазонками и грифонами и расположенный «по правую руку от Индии». Когда в 1532 году тихоокеанская экспедиция Кортеса обнаружила пустынный полуостров, лежащий на запад от Мексики, она назвала его Калифорнией.

Еще до открытия Колумба сознание испанских идальго, не желавших видеть реалии своего времени, охотно погружалось в золотой сон о быстродостижимых богатствах и славных победах. А Новый Свет являл собой реальность – географическую, социальную, историческую, куда более яркую, чем рыцарские романы. Как уж тут устоять!

В дневниках и посланиях первооткрывателей Нового Света постоянно звучат восторг и удивление: «воистину чудесно все сущее в этой стороне, и чудесны великие народы острова… никто не сможет поверить подобному, пока сам не увидит всего…» – так писал Колумб. Ему вторил Фернандес де Овьедо, автор «Всеобщей и естественной истории Индий»: «Тайны сего великого мира наших Индий беспредельны и, приоткрываясь, всегда будут являть новые вещи ныне живущим и тем, кто вослед за ними придет созерцать и познавать творения Господа, для коего нет ничего невозможного». Об эпохе открытия Америки гораздо позже писал и великий поэт Генрих Гейне:

Никогда в истории человечества перед людьми так широко не распахивалось все земное пространство. Пространство это обладало гипнотической притягательностью, околдовывало первопроходца, звало в новые походы. Но при этом из многих сотен экспедиций в Новом Свете таких, что обогатили их участников, было около десятка, из остальных конкистадоры, если и возвращались живыми, то с пустыми руками.

Каждый поход превращался в борьбу с враждебной природой и аборигенами. Нужно учитывать эти особые отношения европейца и девственного пространства Нового Света, иначе действия наших героев могут показаться маниакальными.

 

Почему они проиграли?

Первое, что нам рассказывают о конкистадорах, это их жестокость и алчность.

В узких границах известного европейцу мира только христианские нравы и традиции считались нормой, какие бы безобразия и жестокости не творились под их прикрытием. Все, лежавшее за этими пределами, воспринималось как мир аномальный, непредсказуемый, опасный, и, конечно, все там было смещено, просто не могло быть «так, как у нас». Это распространялось на климат, обитателей, обычаи. Такой мир нужно было покорять без оглядки на те самые понятия, на которых базируется сама христианская мораль. Чтобы ее можно было применять в отношении к чужакам, они сначала должны стать своими, то есть христианами.

Пересекая океан, сам по себе невероятный, путешественники-завоеватели-поселенцы были уверены в существовании чудес: карликов и великанов, амазонок и сирен, собакоголовых и большеухих и прочих монстров. Напряженное ожидание столкновения с подобными чудесами приводило к тому, что первооткрыватели новых земель принимали за уже знакомое по легендам волшебство вполне обычные и объяснимые явления. В письмах и донесениях нередки записи о личном наблюдения монстров и множества других чудес. А разве не чудом был внешний вид туземцев, пирамиды из сотен тысяч черепов, курение, Саргассово море? Такое обилие необычного у прибывших в Америку чужаков вызывало психический дискомфорт, который вместе с конкретными проблемами – новыми болезнями, непривычным климатом и прочим – вызывал агрессию.

Конкистадоры, конечно, были жестокими – это трудно отрицать, порой страшно даже читать описания их деяний. Впрочем, так же неприятно читать о принятых у индейцев казнях и пытках. Конкистадоры – от губернатора до солдата – были детьми своего времени, патологических садистов было ровно столько, сколько в любом обществе любой эпохи. В это время в Европе, где продолжались религиозные и прочие войны, творились не менее ужасные вещи. Епископ Лас Касас и другие защитники индейцев, оставившие нам описания ужасов и статистику смертей, осуждали не столько саму жестокость, сколько глупую нерадивость в обращении хозяев со своими подданными, уничтожение паствы, которая могла бы принести большие доходы церкви и короне.

Пресловутая алчность конкистадоров объясняется, с одной стороны, безысходным положением многих идальго – лишенных наследства младших отпрысков знатных семей, для которых в перенаселенной Испании не было уже ни земель, ни замков. Работать же считалось позором для дворянина. Второй причиной стала своеобразная мода – то, что мы привыкли называть «золотой лихорадкой», – массовый психоз на тему мгновенного получения благ, очередь за волшебными палочками. В отличие от клиентов финансовых пирамид, конкистадорам пришлось многое сделать самим, риск был смертельным, и удача улыбнулась немногим. Это не снижало накала страстей, ведь впервые со времен Александра Македонского или нашествия варваров из Азии в Европу вчерашний солдат становился губернатором провинции, незаконнорожденный – маркизом, бродяга и шулер – солидным хозяином сотен людей. Это была крупнейшая азартная игра в истории человечества.

Океанские суда начала XVI века. Фрагмент картины

А. Фернандеса «Богоматерь мореплавателей»

Первым в своеобразной топ-десятке победителей стоит Эрнандо (Эрнан) Кортес. Вкратце легендарная история жизни Кортеса выглядит так: неудовлетворенный сидением на одном месте авантюрист снарядил экспедицию на 11 кораблях, с экипажем в 600 человек и 100 лошадьми, и высадился на полуострове Юкатан (Мексика). В одной из первых битв его отряд победил тысячи индейцев неожиданным кавалерийским наскоком. Чтобы соратники не сомневались в успехе предприятия (600 солдат и, по слухам, миллионная империя впереди!), Кортес приказал снять пушки и сжечь корабли.

Заручившись поддержкой угнетенных ацтеками племен и подобрав себе подругу-переводчицу Марину (Малинче), Кортес выступил к столице ацтекской державы. Мотекусома II (нам более привычно называть его Монтесумой), правитель слабый и нерешительный, очень просил испанцев не идти в столицу и одарил их золотом. Это не только не помогло, но и распалило испанцев. После трехмесячной осады город был взят, империя пала, а ее правитель был убит.

Мы не будем подробно останавливаться на развенчании легенды, например в отношении численности войск. Еще с Кубы с Кортесом отплыли 200 индейских воинов, а впоследствии его туземные войска насчитывали сотни тысяч воинов (более 30 000 союзных тотонаков, тласкаланцев, тескокцев и других при осаде столичного Теночтитлана), а испанские – более двух тысяч. Зададимся другим вопросом: почему военизированное, захватническое государство, каким была ацтексая империя, как и империя Великих Инков, стала добычей талантливых, но немногочисленных завоевателей?

Да, испанцы имели превосходство в вооружении – железо доспехов и мечей, огнестрельное оружие, пушки, казавшиеся ацтекам живыми существами, «лоша-девсадников», пугавших иных до потери сознания (столь крупных животных у индейцев не водилось). Но это не помешало туземцам Юкатана (майя) сражаться за независимость в течение 19 лет, а индейцам Южной Америки (арауканам), с оружием более чем примитивным, так никогда и не покориться военной мощи конкистадоров. Между прочим, ацтекские мечи со вставками из обсидиана, как и стрелы из зубов змей у аборигенов Южной Америки, пробивали испанские доспехи.

Испанцы, умевшие вести бой с использованием укреплений, артиллерии, конницы, воевали экономно и эффективно. Демонстрация силы, точечное уничтожение вождей, прорыв или тотальное уничтожение – конкистадоры всеми средствами добивались поставленной цели – завоевать, подчинить и ограбить. То же касалось дипломатии – применить все возможное коварство! Любыми способами! В кратчайшие сроки! Впереди – опасные страны, позади – свои испанские власти, и безденежных они найдут в чем обвинить. Рядом – соратники, которые не простят трусости, промедления, неудач; Конкиста – занятие для сильных.

Главной целью военных экспедиций, которые организовывали ацтеки, когда почти все племена вокруг были ими покорены, стал захват пленных – они были необходимы для совершения массовых жертвоприношений, поэтому врага нужно было не убить, а захватить. Военная элита государства была буквально помешана на своей доблести, мужество в бою было единственным пропуском для простолюдина в аристократическое сословие. Карательные походы ацтеков-мешиков (так назывался народ-гегемон этой державы) против других племен велись по принципам неповторимой местной тактики. Особый колорит этим боевым действиям придавало убеждение ацтеков в том, что место в раю достанется только тому, кто примет почетную смерть в бою. Поэтому ацтеки не смогли быстро выработать способы противодействия европейцам.

Централизация власти в государстве также сыграла на руку завоевателям. Династия Мотекусомы как раз подмяла под себя других правителей конфедерации окрестных городов; соседние племена, за исключением непокоренных тласкаланцев, нещадно эксплуатировались. Когда народ поднялся на защиту родины от испанцев, было уже поздно: Кортес получил подкрепление и знал, как взять Теночтитлан, его поддерживали ненавидящие угнетателей племена.

Писарро, как способный ученик, широко использовал опыт Кортеса – захват правителей в заложники, внесение разлада в ряды врага и т. д. Но ничего бы у него не вышло, если бы перед тем страна инков не была обескровлена пятилетней гражданской войной и эпидемией оспы, которую испанцы же когда-то и завезли. «Страна четырех земель» (так называлась империя инков), как и государство ацтеков, к приходу европейцев только завершила покорение соседних стран Южной Америки, что облегчило задачу завоевателям из Старого Света. Во всех развитых государствах до-колумбовой Америки – у ацтеков, майя, инков-кечуа, чибча-муисков – существовала классовая пропасть между народом и правителями, покоренные племена ненавидели победивших, продолжалась внутренняя борьба за власть. Покоренные народы ацтеки облагали такой данью, что этому поражались даже испанцы; в государстве Верховного Инки, как и в городах майя, наживались на доходах и со своего народа – стоявшие на вершине социальной пирамиды, высокоумные создатели календарей в роскошных плащах из перьев жили в окружении жалких хижин и их нищих обитателей.

Де Кесада, завоевавший государства чибча-муис-ков (современная Колумбия), как и другие конкистадоры, талантливо использовал противоречия между «государствами» и «княжествами». Всего через 0 лет после открытия Колумба испанцы захватили два самых развитых государства Южной Америки – Мексику (государство ацтеков) в 1519–1521 годах и Перу (государство инков) в 1531–1533 годах.

Испанцы не уставали демонстрировать свое военное превосходство и проявлять устрашающую жестокость, и, кстати, ацтеки, высшей доблестью признававшие мужество на поле боя, восхищались многими испанцами. Последним хватало мужества, стойкости, хитрости, вероломства и силы, поражавших индейцев. Среди туземцев всегда находились люди, готовые перейти на сторону победителя, стать властителем-марионеткой, с помощью чужеземцев свести счеты с обидчиками. Но надо отметить, что после завоевания и начала грабежа и эксплуатации населения повсеместно вспыхивали восстания, начинались партизанские войны.

Одной из важнейших причин, сыгравших роковую роль в падении этих империй, было существование у них издревле легенд и передаваемых из уст в уста пророчеств. Ацтеки верили, что современный им мир – мир Пятого Солнца. Солнцем должен был стать Тескатлипока – Дымящееся зеркало, но стал Уицилопочтли – бог войны, так как его народ – мешики – занял господствующее положение. Мир Пятого Солнца (как и предыдущие) должен был погибнуть от страшных катаклизмов – землетрясений и пр. Каждые 2 года мир подвергается опасности быть уничтоженным, поэтому ацтеки со страхом встречали окончание такого цикла и ждали начала нового, устраивая в это время различные церемонии, соблюдая посты и совершая жертвоприношения. Тогда же гасились все огни и зажигался новый, а от него – все остальные.

Добрый бог Кецалькоатль, научивший людей многим хорошим вещам, был обижен этими двумя богами. Он добрался до Мексиканского залива, где сел в лодку (или на плот из змей) и уплыл на восток, пообещав, что вернется в год Первого Тростника (по европейскому календарю —1519 год) и накажет своих обидчиков. Согласно некоторым вариантам легенд, Кецалькоатль называл и год гибели мира Пятого Солнца – 2012-й. Кецалькоатль иногда изображался в виде пернатого змея. Но иногда (и это главное) – как белокожий бородатый мужчина. Индейцы изумились увидев бородатых белокожих испанцев, тем более что даже шлем Кортеса был похож на древние изображения. Помимо этого, было еще семь предзнаменований грядущих катаклизмов, например, редчайшее в этих широтах северное сияние, которое не на шутку перепугало ацтеков.

Аналогичным образом дело обстояло во многих других землях, предназначенных к завоеванию, – легенды о «белых богах», ожидание конца света… У индейцев майя, например, было популярно пророчество жреца Чилама Балама: «Пророчество прорицателя Балама, певца из Кабаль Чен в Мани. В день 13 Ахава закончится двадцатилетие. Идут наши господа, о люди ица! Идут наши старшие братья, люди Тантун! Принимайте ваших гостей, бородатых людей восточных стран, несущих знак Бога, о отцы!.. Оживите же ваши сердца, о люди ица! Наступит рассвет для тех, кто откроет сердца во время следующего двадцатилетия, о отцы! Горестны мои слова, [слова] прорицателя Балама, когда я объясняю речи истинного Бога для всего мира. О отцы! Услышат все страны слово Бога, владыки неба и земли. Будет благим его небесное слово. Истинный Бог владыка наших душ. О отцы! Откройте же их для него…

Очень тяжела ваша доля, подданные, младшие братья. Падший их дух, их сердце омертвело в разврате, они бормочут в ответ, они вносят грех, Накшит Шучит их спутник в разврате, по два дня они владычествуют, они узурпаторы на тронах, они бесчестны в разврате, они люди двухдневного могущества, на два дня их сидения, их сосуды, их шляпы, буйство днем, буйство ночью, они – зло мира, они крутят шеями, они озираются, они плюют на владык стран, о отцы!

Вот они идут; нет правды в их словах, они чужеземцы. Они скажут, что всех превосходят, что они сыновья Семи Пустых Домов, дети Семи Пустых Домов, о отцы! Кто тот пророк, кто тот жрец, который правильно истолкует эти письмена?»

Как рассказывает испанский хронист, после казни Инки Атауальпы, претендента на верховную власть, уже после немногих стычек с испанцами «туземцами овладела странная апатия…» А ведь это государство простиралось с севера на юг на 5 тысяч километров, и оно не было бы таким большим, если бы инки не умели воевать.

Итак, отметим основные причины успеха конкистадоров. Во-первых, упорство. «Счастливчик» Писарро, прежде чем попасть в обессиленное гражданской войной государство инков, организовал туда несколько неудачных экспедиций, успел поробинзонить, съездить в Испанию, чтобы заручиться поддержкой королевы… От его первого похода до вступления в страну прошло восемь лет. Во-вторых, превосходство испанцев в вооружении и тактике. В-третьих, поддержка со стороны местного населения, как тысячами воинов и носильщиков, так и отдельными советами преданных туземцев. Два крупнейших государства Америки, инков и ацтеков, к приходу европейцев закончили завоевание и подчинение окружающих их народов и племен и нещадно их эксплуатировали. Во внутреннем устройстве эти государства стремились к абсолютной централизации. Недовольство недавно покоренных народов и их бывших князьков помогло конкистадорам проявить чудеса дипломатии в поисках союзников. Показательно, что децентрализованные города-государства майя были окончательно завоеваны лишь через 150 лет.

Пятая важная составляющая успеха – особое отношение к завоевателям, подготовленное местными культами. Например, различные изображения креста и как религиозного символа, и как элемента орнамента были распространены по всей Америке. Воображение туземцев поражали и восхищали бороды пришельцев, их лошади, их черные рабы, в то время как конкистадоры видели в местных жителях отвратительных дикарей, монстров и очень редко – равных себе. Испанцы, в обязательном порядке посещавшие аутодафе, содрогались при виде обильных человеческих жертвоприношений Америки – они практиковались почти у всех туземцев, и иначе как дьявольским, языческим обрядом назвать эти церемонии испанцы не могли. А многие индейцы, наоборот, видели в испанцах предсказанных богов.

Доминиканский монах Диего Дуран в труде «Ритуалы и праздники древних мешиков» так описывает человеческое жертвоприношение: на вершине пирамиды языческого храма в ожидании жертв стояли 6 жрецов в длинных накидках, их лица были вымазаны сажей, а волосы подвязаны кожаными лентами, один из них держал деревянное ярмо, вырезанное в виде змеи. «Они по очереди хватали жертвы, один жрец за одну ногу, другой – за другую, еще двое за руки, потом жертву опрокидывали спиной на жертвенный камень, где на нее набрасывался пятый и закреплял ярмо на шее. Главный жрец разрезал грудь жертве и с поразительной проворностью вынимал сердце; теплое дымящееся сердце поднимали к солнцу, и этот пар предназначался ему в дар, затем жрец поворачивался к идолу и прикладывал сердце к его лицу [кормя его]. После того как сердце было вынуто, тело жертвы скидывали с пирамиды по ступеням».

По одной из современных версий, быстрое крушение государства ацтеков-мешиков было положительным явлением, «ибо страшно даже подумать, что устроили бы в Европе эти воины с их кровавым культом». Ацтеки, «помешанные» на войне, действительно, были неразборчивы в средствах – захватом новых земель они решали все государственные вопросы. (История знала такую империю – Ассирию. Ее уничтожили жители захваченных ею же стран, когда научились воевать так же хорошо.) Однако сомнительно, чтобы золотая бабочка, символ бога войны Ицпапалотля, простерла свои крылья над Европой или Азией, хотя бы потому, что в Старом Свете было гораздо больше людей, что и привело к выходу европейцев за пределы своей части света.

Между прочим, возвращаясь к теме еды, нужно сказать, что, по одной из версий, в падении индейских империй не последнюю роль сыграло питание – большая часть населения питалась крахмалистыми растениями – кукурузой, картофелем, маниокой, бататом. С мясом, способствующим развитию агрессивности, у индейцев было плохо.

Впрочем, все эти важные факторы не могут исключить еще одного – роли отдельных личностей.

 

Самый удачливый конкистадор

Успех был полным, ошеломляющим, невиданным! Так во всяком случае казалось современникам, и не только в Европе, но и в Новой Испании. Богатейшее и обширное государство ацтеков было завоевано горсткой смельчаков. Если отвлечься от легенды и учесть, что все взрослое мужское население ацтеков-мешиков было военнообязанным, то соотношение сил Кортеса и ацтеков составляло 1: 21, а то и еще больше. С таким соотношением сил в Европе уже не воевали. С каким бы скепсисом и неприятием мы не относились к этим событиям пятисотлетней давности, они впечатляют.

Губернатор Кубы Диего Веласкес собирался колонизировать материковые земли и разрешил Кортесу, у которого было много связей и друзей, за свой счет организовать поисковую экспедицию. Люди Кортеса знали о существовании некоей страны на том берегу Мексиканского залива. Они собрали все свои деньги, заняли еще у друзей и созвали всех славных идальго, из тех, кто хочет славы и золота. Губернатор Кубы был недоволен размахом приготовлений, и славные рыцари-завоеватели в спешке отплыли, страшась наказания, на старых кораблях. Их потрепал ураган, но все же штурман Антон Алампнос в феврале 1519 года вывел корабли к южному берегу залива Кампече, в страну Табаско. По разным данным, славный поход начинали от 400 до 600 испанцев на 9 или 11 судах. Тремя отрядами, с боями, они продвинулись в глубь страны и заняли столицу, после чего встретили крупные военные силы табасков. Численный перевес туземцев был огромен, но предводители похода решили, что отступление без славы и добычи еще хуже. (Что бы их ждало на Кубе? И как к их возвращению с пустыми руками отнесся бы губернатор?) Но, возможно, эта кампания и закончилась поражением конкистадоров, если бы не отряд кавалерии, ударивший в критический момент из засады. В результате бой был выигран, табаски понесли огромные потери. Касики (вожди) прислали дары, и Кортес получил самый ценный – будущую жену и переводчицу донью Марину, которую индейцы уважительно называли Малинче. Она не только владела многими местными языками и была принцессой по происхождению, но была искренне предана Кортесу и ненавидела бывших угнетателей ацтеков. «Юная, красивая, благоухающая», – так говорили о ней испанцы.

От Табаско флотилия прошла до острова Сан-Хуан-де-Улуа. 21 апреля 1519 года испанцы высадились на материк и, чтобы обеспечить свой тыл, построили здесь город Веракрус. Хронист похода Диас писал: «Избрали мы управителей города, на рынке водрузили позорный столб, за городом построили виселицу».

Вскоре среди испанцев начались раздоры. Часть идальго, имевших поместья на Кубе, требовала возвращения на остров. Тогда Кортес пригрозил уничтожить весь флот. Часть пушек он снял с кораблей и взял с собой в поход несколько десятков матросов, немного усилив таким образом наступающий отряд и гарнизон Веракруса. Индейцы-тотонаки из города Семпоалы сами предложили испанцам помощь, если те будут сражаться против угнетателей-ацтеков. Как видим, использовали друг друга обе стороны. Впереди у конкистадоров лежала Тласкала, жители которой были враждебно настроены по отношению к Мотекусоме. Впрочем, по отношению к европейцам они были настроены точно так же. Несмотря на пушки, кавалерию и острые мечи пехоты, испанцам пришлось выдержать несколько затяжных и кровопролитных боев, прежде чем старейшины Тласкалы решили сотрудничать с пришельцами. Как сообщает Берналь Диас, первое столкновение с главными силами тласкаланцев произошло 2 сентября 1519 года, а через три дня произошло еще одно крупное сражение. Кортес утверждал в своих письмах к королю, что индейцев было 139 тысяч. Битва происходила на равнине, где и конница, и артиллерия могли развернуться. Тласкаланцы атаковали гуртом, и артиллерия косила их, как траву, а имевшие прекрасную подготовку испанские солдаты врывались в толпу неприятеля подобно римским легионерам. Вскоре у испанцев осталась всего дюжина лошадей, но победу Кортесу принесли острые клинки пехотинцев. Кроме того, в стане тласкаланцев произошел раскол. В итоге четырехчасовая битва завершилась полным разгромом индейцев. (Впрочем, все это описание должно вызывать массу вопросов, главный из которых: сколько же на самом деле было людей у Кортеса, а сколько у его противников, если испанцам удалось силами пехоты рассеять ряды врага.)

Вождь Хикотенкатль-младший не принял соглашения тласкаланцев с чужаками, и его воины под бело-красными стягами своими нападениями еще долго беспокоили испанцев, пока их предводитель не был убит. Казнь молодого вождя произвела такое устрашающее впечатление на тласкаланцев, что никто из них впредь не осмеливался в чем-то ослушаться испанцев.

Неудержимое наступление конкистадоров продолжалось. Тласкаланцы дали в помощь чужеземцам десятки тысяч воинов и носильщиков. Конкистадоры направили послов к старейшинам соседнего племени, назвали себя врагами Мотекусомы и обещали отменить подати, наложенные ацтеками на порабощенные народы. (Естественно, вместо этих податей вскоре были введены новые.)

Эрнан Кортес

Дальнейшее продвижение конкистадоров к Теночтитлану сопровождалось дипломатическими шагами. Тласкаланцам и другим союзникам позволялось брать у окрестных народов все, что им захочется. Когда донья Марина раскрыла заговор жителей «гостеприимного» города Чолулы, испанцы отдали его на уничтожение тласкаланцам. Но надежными эти друзья не были. К тому же кроме индейцев Кортесу и его соратникам приходилось опасаться и тех испанских участников похода, которые уже давно намеревались вернуться на Кубу.

В какой-то момент к Кортесу явилось посольство от Мотекусомы – шесть вождей со свитой из двухсот человек, которые принесли в подарок конкистадору золото, поздравления с победой и, что куда важнее, весть о том, что Мотекусома готов не только стать вассалом испанского короля, но и платить ежегодную дань при условии, что испанцы не вступят в столицу. Это была одновременно и взятка, и сделка. Таким образом, Кортес получил возможность вести тонкую игру. Он все еще не доверял тласкаланцам и позже признавал, что «продолжал обхаживать и тех и других, тайком благодаря каждую сторону за совет и делая вид, будто испытывает к Мотекусоме более теплые чувства, нежели к тласкаланцам, и наоборот».

В Тласкале Кортес собрал сведения о Теночтитлане и о самих ацтеках. Тласкаланцы сообщили ему, сколько подъемных мостов на дамбах и какова глубина озера, на котором стоял город. Они оценивали численность армии одного только Мотекусомы в 150 тысяч воинов. Союзники испанцев были уверены в том, что европейцы – их единственная надежда в борьбе против императора, поэтому Кортес получил такую широкую поддержку.

Далее Кортес оказался перед выбором. Теночтитлан лежал на западе. Пойти напрямик или отправиться через город Чолулу, как советовали послы Мотекусомы? Тласкаланцы предрекали ему западню в Чолулу. Пока Кортес ломал голову, пришло еще одно посольство от Мотекусомы, четыре вождя с дарами – золотыми украшениями, которые испанцы оценили в две тысячи песо. Послы, в свою очередь, предупредили Кортеса, что тласкаланцы выжидают удобного момента, чтобы перебить и ограбить конкистадоров. Это была столь очевидная попытка поссорить его с новыми союзниками, что Кортес оставил предостережения без внимания.

12 октября 1519 года испанская армия, усиленная пятью тысячами тласкаланцев, выступила в находящуюся в 40 километрах Чолулу, которая считалась верным союзником Теночтитлана. В этом городе находилось множество роскошных храмов – теокалли. Здесь процветали искусства и ремесла.

Утром 13 октября испанцев встретила процессия жителей Чолулу. Чужеземцев, которых со дня появления считали теулями (богами), окурили ароматом растительной смолы. По просьбе вождей индейцы из вспомогательных отрядов Кортеса разбили лагерь вне города, в то время как сами испанцы были расквартированы в Чолулу. Однако Кортес подозревал, что им готовят ловушку. Он пригласил к себе местных вождей, сделав вид, что назавтра собирается покинуть город, и попросил их выделить 2000 таманов (носильщиков). Вожди охотно согласились.

Рано утром во дворе дома, где жили испанцы, появились носильщики, а также местные вожди, которых пригласили для прощания. Кортес призвал вождей к себе и обвинил их в заговоре. По сигналу в город вошли тласкаланцы. Начались поджоги и разграбление города. Весть о жестоком наказании жителей Чолулу распространилась по всем провинциям империи ацтеков. Страхи Мотекусомы получили подтверждение, и властитель решил принять конкистадора в столице.

Экспедиция продолжила путь. На Сан-Хуан-де-Улуа состоялась первая встреча с могущественным правителем Мотекусомой II. По рассказам индейских послов можно было судить о величии империи ацтеков. Идея покорить государство, которое может выставить около двух миллионов воинов, отрядом из 600 человек должна была показаться чистой воды безумием…

Но 1 ноября 1519 года испанцы в строгом походном порядке выступили в направлении столицы. Теночтитлан (Мехико), который за расположение на озере называли «Венецией ацтеков», произвел грандиозное впечатление на европейцев, но к изумлению добавилось все возрастающее беспокойство, ибо, по выражению Берналя Диаса, «перед нами был большой город Мехико, а у нас было менее 400 солдат».

Мотекусома приветствовал чужеземцев поклоном. Затем произошел традиционный обмен подарками. В сопровождении торжественной процессии испанцы прошли ко дворцу отца Мотекусомы Асаякатля, где должен был состояться прием. Кортес понимал, что в случае разрушения мостов город превратится для его отряда в ловушку. Поэтому одной из первых его задач стало строительство четырех бригантин, которые сделали бы его независимым от дорог, идущих по дамбам.

Испанцев разместили в огромном здании. Обшаривая помещения, они нашли замурованную дверь. Кортес приказал вскрыть ее и обнаружил потайное помещение с богатым кладом из драгоценных камней и золота. Но испанцы понимали, что, по сути дела, они заперты и окружены врагами, и решили захватить самого Мотекусому как заложника. Известие из Веракруса о нападении ацтекского отряда на испанцев дало Кортесу повод для решительных действий.14 ноября 1519 года он приказал арестовать своего гостеприимного хозяина прямо в его дворце, обвинив властителя в организации нападения в Веракрусе. Испанские офицеры заняли выходы из императорского дворца, а затем Мотекусома в простом, ничем не украшенном паланкине в сопровождении вооруженного эскорта был доставлен во дворец своего покойного отца. Так «властелин мира» стал пленником испанцев.

В своем докладе королю Карлу V Кортес представил свои насильственные действия как меру, необходимую для обеспечения безопасности испанцев и соблюдения интересов короля. Плененный император служил гарантом безопасности солдат Кортеса, ведь в этом авторитарном государстве никто не решился бы предпринять что-либо против европейцев без санкции Мотекусомы. Затем Кортес потребовал выдачи ацтекских военачальников, участвовавших в сражении с гарнизоном Веракруса, и сжег их на костре. Мотекусому же для острастки он временно заключил в оковы. Повелитель владык превратился в пленника. Он принимал подданных в присутствии своих тюремщиков, а когда посещал храмы – каждое такое посещение превращалось по-прежнему в пышную церемонию, – его сопровождали двести вооруженных испанских солдат, не спускавшихс него глаз. От имени Мотекусомы Кортес стал с этого времени распоряжаться всей страной.

Следующим шагом Кортеса явилось официальное отречение Мотекусомы от престола. В декабре 1519 года в присутствии высших персон империи был проведен формальный акт принесения присяги на верность испанскому монарху, ввиду отсутствия представленному персоной Эрнана Кортеса. Подчинение ацтеков верховной власти Карла V было торжественно заверено нотариусом.

После перехода власти к Кортесу Мотекусоме ничего не оставалось, как только подарить сокровища отца чужеземцам. Индейцы ценили золото лишь в виде искусных украшений, испанцы же переплавляли драгоценные произведения искусства в слитки и ставили на них королевское клеймо.

Кортес заставил вождей ацтеков присягнуть испанскому королю, а затем потребовал от них как от вассалов уплаты дани золотом. Клад Мотекусомы был так велик, что на его просмотр ушло три дня. Все золото, включая художественные изделия, было перелито в слитки, нагроможденные в три большие кучи. Многие конкистадоры требовали немедленного дележа, так как все три кучи слишком заметно уменьшались изо дня в день. В краже подозревали Кортеса и его приближенных… Предводитель конкистадоров уступил. После раздела добычи, в результате которого он получил львиную долю, пай солдат оказался «столь мизерен, многие его даже не брали, и тогда… их доля шла в карман Кортесу!..»

Тревога завоевателей усилилась, когда до них дошла весть о прибытии в Веракрус эскадры Панфило Нарваэса, посланного Веласкесом с целью захватить «живыми или мертвыми» Кортеса и его солдат. Перед лицом общей опасности утихла рознь, вызванная разделом добычи. Кортес оставил в Мехико менее надежных людей, поручив им охрану Мотекусомы, и выступил в Веракрус.

У него было только 260 солдат и 200 индейцев с пиками, и все-таки он решил напасть на втрое более сильный отряд. Вперед, якобы для переговоров, он выслал несколько офицеров, приказав им нацепить на себя побольше золота, чтобы показать, как богато живут его люди. Таким образом он внес разлад в войско противника, а затем неожиданно атаковал его. Люди Нарваэса сражались неохотно и толпами переходили на сторону Кортеса. Нарваэс, потерявший в бою глаз, был взят в плен и закован в кандалы. Его офицеры (частью подкупленные Кортесом) и солдаты сдались. С некоторых кораблей Нарваэса были убраны все паруса и снасти, чтобы никто не смог сообщить Веласкесу о разгроме его экспедиции. Остальные суда под командой надежных капитанов были направлены на север для обследования мексиканского побережья. Через несколько дней Кортес приказал вернуть прежним врагам все оружие, лошадей и ценные вещи, отнятые у них, и расположил их к себе подарками и обещаниями.

На это время приходится еще одно важное событие. К несчастью, среди людей Нарваэса находился больной оспой. Страшная болезнь распространилась по всей Мексике, где о ней раньше не слыхали, и «унесла бесчисленное множество» мексиканцев. Многие ученые считают, что в этом и кроется причина того, что миллионы индейцев покорились чужеземцам. Население страны, страдавшее от невиданной напасти, впало в панику, многие селения просто вымерли.

Кортес, недавний возмутитель спокойствия, выскочка, стоявший во главе кучки авантюристов, стал независимым предводителем большой армии. Но в это время Эрнан получил тревожные сообщения из Теночтитлана – ацтеки напали на гарнизон. Впрочем, мексиканцы имели достаточно оснований для того, чтобы использовать отсутствие Кортеса для нападения на испанцев в Теночтитлане: пленение их правителя, опустошение дворцов, кража сокровищ из золота и серебра, осквернение храмов и разрушение изображений богов, невыполнение Кортесом обещания покинуть город после прибытия судов и, наконец, присутствие смертельных врагов, тласкаланцев, что, наверное, больше всего оскорбляло гордый народ ацтеков-мешиков.

В 1520 году восстала почти вся Мексика, испанские укрепления были разрушены или сожжены, а столичный гарнизон осажден ацтеками. Отряд Кортеса состоял из 1300 солдат, 100 всадников и 150 стрелков. Тласкаланцы, смертельные враги ацтеков, дали ему две тысячи отборных воинов. С таким войском Кортес беспрепятственно вступил в столицу. Вскоре, однако, восстание разгорелось с новой силой. Мексиканцы ежедневно бешено атаковали испанцев, среди которых начались голод, уныние и раздоры. Кортес потребовал, чтобы Мотекусома вышел на крышу дома и приказал своим подданным приостановить штурм, так как испанцы согласились уйти из города. Мексиканцы ответили градом камней и стрел. Верховный вождь ацтеков был смертельно ранен и умер на руках испанцев, но перед смертью «не выразил желания принять христианство».

Каждый день уменьшал силы испанцев и увеличивал силы их врагов. Запасы пороха истощались, съестных припасов и воды не было совсем. Перемирие, предлагаемое испанцами, с презрением отвергалось. Испанцы решили уйти из столицы, это произошло одной июльской ночью 1520 года. Кортес выделил из добычи королевскую долю – крупные золотые слитки. После этого он разрешил каждому брать сколько угодно сокровищ. Новички из отряда Нарваэса «набрали столько, что едва могли брести». Умудренные опытом солдаты Кортеса брали легкую ношу – драгоценные камни. Тяжелый груз навьючили на индейцев и раненых лошадей. Испанцы выступили в глухую полночь, но мексиканцы были готовы и ударили по ним. Переносной мост, приготовленный отступающими для переброски через канал, опрокинулся, началась паника. «Всякий, кто не умел плавать, неминуемо погибал… Немало было переловлено из лодок, немедленно связано и отнесено для жертвоприношений…» Наконец испанцы выбрались на берег озера, окружавшего Теночтитлан. Они отступали в союзную Тласкалу, с трудом отражая натиск врагов. За пять дней погибли, утонули, были убиты и взяты в плен, а затем принесены в жертву около 900 испанцев и 1300 их союзников-индейцев. Особенно много людей погибло в начале отступления, в «ночь печали», во время переправы через озеро. Кроме того, потеряны были все пушки, почти все огнестрельное оружие и 80 лошадей.

Испанцев выручили тласкаланцы, боявшиеся мести ацтеков. Они дали завоевателям возможность оправиться от разгрома и выделили им в помощь несколько тысяч воинов. Опираясь на них, Кортес совершил карательные экспедиции против индейцев, нападавших на испанцев во время отступления. У них было очень много золота, и Кортес после того, как перерезал мужчин – их, по Диасу, «в плен не брали, так как надзор за ними хлопотлив», – приказал согнать в одно место женщин и детей, чтобы «узаконить добычу», то есть заклеймить как рабов и выделить королевскую пятину и, кстати, пятую часть в свою пользу. «Отобрали самых лучших и красивых, а нам оставили старых и уродливых». В то же время Кортес перехватывал у берегов Мексики одиночные корабли с солдатами, оружием, припасами и лошадьми, которые Веласкес посылал в помощь экспедиции Нарваэса: на Кубе еще ничего не знали о его судьбе.

Пополнив отряд людьми и снаряжением, Кортес с тысячами союзных индейцев в 1521 году начал новое, планомерное наступление на Теночтитлан. Перед началом штурма города у Кортеса было 650 человек пехоты, 194 стрелка, 84 кавалериста и вспомогательные индейские отряды численностью 245000 человек, а также три тяжелые пушки и 15 полевых орудий.

Кортес приказал построить большие плоскодонные суда, чтобы окружить и взять измором столицу ацтеков. Он запретил окрестным племенам посылать часть урожая в виде дани в Мехико и оказывал им помощь, когда отряды ацтеков приходили за данью. Он разрешил тласкаланцам грабить ацтекские селения и предоставлял им часть добычи, чтобы слава о его «справедливости» разнеслась по всей стране. Словом, этот бесчестный, но талантливый человек в минуту величайшей опасности оказался на высоте. Обороной Теночтитлана руководил молодой Куаутемок, выбранный верховным вождем ацтеков после гибели Мотекусомы и проявивший личный героизм и выдающиеся военные способности. Теперь положение изменилось. Силы испанцев и число их союзников все росли, а силы ацтеков убывали. Когда построенные суда были доставлены на озеро, столица была обложена со всех сторон. Город отчаянно защищался более трех месяцев.

20 мая 1521 года начался штурм столицы. Бригантины уничтожили всю флотилию индейских каноэ. Но продвижение по дамбам шло с большими потерями, поэтому Кортес решил взять Теночтитлан осадой. Мексиканцы, имевшие большое превосходство в живой силе, продолжали сопротивляться. Кортесу дважды чудом удалось вырваться из рук индейцев лишь благодаря храбрости своих солдат. Тем не менее, он продолжал предлагать ацтекам заключить мир.

Продолжалась осада ацтекской столицы, каждый день происходили жестокие бои; испанцам удалось разрушить акведук, и ацтекам приходилось пить соленую воду озера. Вскоре начались голод и эпидемия, трупы лежали в домах и на улицах.

Так рассказывает предание о последних днях Мехико. 13 августа 1521 года испанцы ворвались в город и, подавив сопротивление оборонявшихся, захватили его. По разным данным, погибло и умерло от голода или болезней от 24 до 70 тысяч мексиканцев. Несколько дней ацтеки отстаивали отдельные кварталы. Когда города пал, «он был переполнен мертвецами… Порой их было так много, что они лежали друг на дружке, точно поленица дров. Ведь погибло здесь все взрослое мужское население не только Мехико, но и окрестностей». Кортес вывел своих людей из смрадного города и разрешил уцелевшим жителям уйти оттуда.

«И вот по всем дамбам в течение трех суток потянулась вереница живых скелетов, еле волочащих ноги, неслыханно грязных и оборванных, распространявших вонь». Когда этот исход прекратился, Кортес послал людей на разведку в город. Среди трупов они находили больных и слабых, не имевших сил подняться. Вода в колодцах была солоноватой и горькой. Горожане к концу осады питались корнями, которые выкапывали на улицах и площадях, и корой деревьев. «И все же никто не покусился на мясо мексиканца: врагов они ели, своих же никогда».

Точное число потерь испанцев тоже не установлено; по меньшей мере 100 человек попали в плен и были принесены в жертву языческим богам, примерно столько же погибло. Потери союзников приближались к 10 тысячам. Осада продлилась 7 дней, и, согласно сообщениям Кортеса, не было дня без боя с индейцами. Вождь ацтеков Куаутемок во время бегства попал в руки испанцев и, закованный в цепи, предстал перед Кортесом.

Однако сокровища, ради которых, собственно, и затевалась эта грандиозная операция, бесследно исчезли. Вероятно, часть своих богатств индейцы затопили в озере или спрятали в каком-то другом месте. Куаутемок даже под пытками не сказал, где спрятаны сокровища Мотекусомы.

Так завершилось завоевание самой большой страны Нового Света.

 

Грозный властелин и адмирал Южного моря

Историю делают личности, они придают ей необходимый колорит, более того – современные историки сходятся на том, что без некоторых конкретных людей история могла сложиться иначе.

Наследник победивший династии, Грозный Властелин Мотекусома II, Шокойоцин – Высокочтимый младший, 9-й верховный правитель государства ацтеков-мешиков, Великий Повелитель владык осуществлял верховную военную, политическую и религиозную власть. Он вел постоянные войны, стараясь удержать завоеванные территории и присоединить новые; приносил многочисленные человеческие жертвы богам. Формально существовал триумвират – союз трех главных городов на озере Тескоко, но вот уже 70 лет, как правитель ацтекского Теночтитлана – неформальный владыка всех завоеванных земель, военный и внешнеполитический представитель союза.

Мотекусома жил как бог ацтекских преданий. Даже великолепие мадридского королевского двора померкло в глазах испанцев, когда они увидели богатство и роскошь могущественного властелина. На второй день пребывания в столице Кортес и его соратники были приглашены на пир Великого Повелителя владык: кушанья подавали представители ацтекской знати, Мотекусоме прислуживали самые красивые девушки, отобранные из всех племен, населявших его государство. Великий ел много мяса – лесную дичь, индеек, молодых собак. Ежедневно ему доставляли свежую рыбу из Мексиканского залива, чоколатль (шоколад) он пил из золотого кубка, послеобеденная трубка с табаком тоже была украшена позолотой. Повелителя владык развлекали шуты и артисты, у него было множество жен; каждый день он одевался в новую одежду (полотно, перья редких птиц, вышивка), обязанности жреца исполнял в золотом облачении; как все ацтеки, он был очень чистоплотен и часто купался. Дворец Мотекусомы состоял из большого количества одноэтажных зданий, но когда Кортес и 7 тысяч участников похода разместились в нем, они чувствовали себя в нем свободно. При дворце находился зверинец, только за одними птицами ухаживали 300 слуг; клетки для змей были выложены перьями редких птиц. При зверинце находилось отделение для карликов и прочих уродцев – многие родители предпочитали сами уродовать детей, чтобы обеспечить им сытую жизнь.

Задачей Мотекусомы было не только наслаждение достигнутым, главным было удержать в подчинении зависимые от мешиков владения, которые простирались от океана до океана и от линии Северного Тропика до джунглей центральной Америки. Незавоеванными оставались только самые «крепкие орешки» – организованная тласкаланская конфедерация, воинственные хуастеки, рыболовы тараски. Да в самом озерном союзе постоянно назревали мятежи и путчи, не говоря уже о зависимых от ацтеков и униженных ацтеками народах. Тут нужен был вождь, который умел бы править в новых условиях. И хотя ацтеки лишь за 200 лет до описываемых событий пришли на берега соленого Тескоко и перестали быть чичимеками-варварами, но если бы не пришли «белые боги», то, скорее всего, ацтекская знать нашла бы подходящего правителя… Однако «боги» пришли, наступило время исполнения пророчества, засверкало небо – и знамения пошли нескончаемой лавиной.

Грозный властелин не мог игнорировать настроения окружающих, а они были тревожными, ведь легенды об ужасных катастрофах прошлого имели под собой реальные основания. По крайней мере, так полагали сами ацтеки. Вспомним, что христианский мир по мере приближения 1000 года, когда ожидался конец света, тоже сходил с ума – люди бросали нажитое, уходили в монастыри… Если бы тогда в Европу пришли черти с рогами или ангелы с крыльями с огнестрельным оружием, это, наверное, многим показалось бы исполнением пророчеств.

Ацтекское правительство давно ожидало белых и даже заранее выстроило крепости на Юкатане. Мотекусома не знал только, как лучше использовать «белых богов»: ведь они шли через земли его врагов тласкаланцев, и те надолго их задержали. Народ и жрецы настаивали на уважении к «посланцам Кецалькоатля»; разведчики доносили правителю об удивительных вещах – предметах и животных, кораблях и пушках, рисовали их, а также говорили о существовании далеких земель, их властителях и богах… О том, что он будет захвачен, как и вся его страна, Мотекусома и не думал – он все-таки был воином, как каждый ацтек, и считал, что 7 тысяч воинов Кортеса и 150 тысяч гарнизона Теночтитлана – величины несоизмеримы. Когда же невероятное все-таки произошло и ему пришлось выполнять обязанности жреца в оковах, Мотекусома все еще надеялся на изменения в своей участи.

«Властелин мира» отдавал населению распоряжения и успокаивал его, заявляя, что предпочел разместиться поближе к своим европейским друзьям. В действительности же управлял страной Кортес. Ему полагалось передавать дань, предназначавшуюся императору ацтеков. При этом испанцы выказывали уважение королевскому званию Мотекусомы, признавая за ним право на все внешние атрибуты верховной власти. А когда Кортес, взяв только часть воинов, ушел на встречу с другим «богом», Нарваэсом, который должен был доставить его к губернатору Кубы, Монтесума воспрянул духом.

Мотекусому упрекают в слабости, нерешительности, даже предательстве. «Верховный Повелитель владык» должен был приказать гарнизонам сражаться с чужеземцами, но он отрекся от своего народа, позволив Кортесу казнить тех, кто напал на испанцев в Веракрусе. Мотекусома слишком боялся потерять власть, как боялся и испанцев. Глубоко религиозный правитель Теночтитлана увидел в успехе противников волю богов. Его воли хватило лишь на то, чтобы не принимать лечения от этих богов, когда народ забросал его камнями. «Ты баба, Мотекусома! Ты позор ацтеков!» – кричали ему подданные, когда он вышел их успокоить. Видимо, это задело пленника не меньше камней и стрел, он отказался принять христианскую веру, молча сорвал с себя повязки и умер. Поэтому он должен был попасть в рай ацтеков – солнечное царство Тлалокан. Мотекусома заслужил все упреки, которыми его награждали современники и потомки. Оторванный от страны и ее народа обитатель дворца, испуганный до предела верховный жрец, он надеялся на благосклонность пришельцев и задабривал их золотом.

«На Мотекусоме богатые одежды, плащ, украшенный драгоценностями, на голове – легкая корона из золота, на ногах – сандалии, тоже золотые, с кожаными тесемками, украшенные дорогими каменьями. Четверо приближенных несли его паланкин, инкрустированный золотыми пластинами, под балдахином из зеленых перьев, также украшенным золотом. Правителя сопровождали двести знатных вельмож, выделявшихся своей богатой одеждой, но босых. Перед паланкином шествовали три сановника с золотыми жезлами в руках, которые они то и дело поднимали, оповещая народ о появлении державного правителя» – таким предстал император ацтеков на первой встрече с посланцами «белых богов». Торжественность и пышность, блеск драгоценных камней и золота. Золото повсюду: в короне, на ногах, на паланкине. Берналь Диас писал: «Он понял, что наша главная цель – отыскать золото». И он дал испанцам золото. Не будем забывать, что касиков-вождей, увешанных украшениями из этого драгоценного металла, многие испанцы уже видели. Они давно научились выбивать из индейцев золото – путем обмена на безделушки, взятия в заложники, угрозами, пытками – всеми доступными им способами. Правитель Мексики, увы, оказался ничем не лучше вождя какой-нибудь островной деревни. И заставил его подчиниться этому человек, превосходивший его смелостью, силой воли, умом – действительно выдающийся деятель эпохи Возрождения – Эрнан Кортес.

Кортес родился в Испании в 148 году в городе Медельин, провинции Эстремадура – «матери конкистадоров» (уроженцами этой же провинции были и Васко Нуньес де Бальбоа, и Франсиско Писарро, и многие другие завоеватели Америки), в небогатой дворянской семье идальго Мартина Кортеса. В 14 лет юный Эрнан, согласно воле отца, боевого капитана, желавшего видеть сына юристом, отправился учиться в знаменитый университет Саламанки. Там он в течение двух лет изучал право, латынь, античную историю, риторику и другие предметы и хотя не проявлял особого усердия, но все же получил, если верить некоторым хронистам, степень бакалавра.

Через два года учебы он оставил университет и вернулся в родительский дом. Не находя себе дела (хотя, по некоторым источникам, какое-то время Кортес был нотариусом в Вальядолиде), он вел беспутную жизнь. Однажды под покровом ночи молодой Кортес, пытаясь проникнуть в дом к какой-то красотке, где ему было назначено свидание, почти добрался до цели, но неожиданно рухнул вниз с высоты третьего этажа. Когда по прошествии многих недель он поправился, ему пришлось покинуть отчий дом.

Сначала будущий покоритель ацтеков намеревался принять участие в военных действиях в Италии, но в 1504 году отправился на остров Эспаньолу (Гаити), куда из Испании направлялось множество молодых искателей приключений и добычи. Эрнан не без оснований надеялся на покровительство своего родственника – губернатора острова Николаса де Овандо. Овандо, обладатель одной из высших степеней в духовном рыцарском ордене Алькантара – титула командора, а позднее – главный командор, в 1502–1509 годах был наместником на острове Эспаньола. По рассказам, судно, на котором плыл Эрнан из Испании, отделилось от флотилии (владельцы хотели первыми продать свои товары на острове) и попало в бурю. Корабль сбился с курса, и определить его местонахождение было невозможно. Но однажды утром на рею опустился белый голубь и, немного отдохнув, вновь взвился в воздух, и скрылся вдали; последовав за птицей, мореплаватели достигли Эспаньолы. Позднее в этом увидели знамение – Всевышний, дескать, не допустил, чтобы Эрнан Кортес – будущий воитель за святую католическую веру – погиб в водах океана.

На Эспаньоле Кортес получил участок земли с индейцами и должность нотариуса. Но этого ему было мало, и молодой идальго заявил: «Я приехал сюда добывать золото, а не копаться в земле, как мужлан». Кортес любил пирушки, дамское общество, дрался на дуэлях и участвовал в карательных операциях против индейцев, чаще всего под командованием Диего Веласкеса, тогда еще помощника губернатора Эспаньолы Николаса де Овандо. Кортес отличился в первых же экспедициях. Из-за болезни он не смог принять участие в злополучном походе Диего де Никуэсы в Дарьенский залив. В том, что Кортес счастливо избежал этой опасности, некоторые хронисты опять увидели результат вмешательства свыше.

Вообще, в биографии Кортеса авторы его жизнеописаний видели немало свидетельств особого расположения Бога, чудесных совпадений. Так, хронист Писарро-и-Орельяна утверждал, что Эрнан Кортес родился в 1483 году в один день с будущим отцом Реформации Мартином Лютером – еретиком, исчадием ада, всеми силами стремившимся истребить католическую церковь. Всевышний, мол, послал Кортеса в этот мир для того, чтобы он, в противовес Лютеру, поддерживал и распространял истинную – католическую веру.

В 1511 году Диего де Веласкес начал завоевание Кубы, и Кортес сменил покой поселенца на полную приключений жизнь конкистадора. Во время кубинского похода он, благодаря своей открытой, жизнерадостной натуре и мужеству, приобрел немало друзей. Кортес находился в фаворе у назначенного губернатором Веласкеса и даже стал личным секретарем своего покровителя. Он поселился в первом испанском городе на Кубе, Сантьяго-де-Барракоа, где дважды избирался алькальдом (городским судьей).

Но вскоре Диего Веласкес разгневался на Кортеса из-за ухаживаний последнего за юной Каталиной Хуарес ла Маркайдой из богатой, родственной Веласкесу семьи. К тому же Кортес присоединился к недовольным, считавшим, что их обделили добычей, не дали должностей и полагающихся земель. Он взялся доставить жалобу на Веласкеса на Эспаньолу. Однако губернатор узнал о заговоре и тотчас приказал арестовать Кортеса, заковать в цепи, бросить в темницу, а потом повесить. Но молодому конкистадору удалось избавиться от цепей и сломать оконную решетку. Он спустился через окно второго этажа на улицу. Затем беглец укрылся в церкви, но Веласкес расставил вокруг нее стражу, зная, что рано или поздно тот покинет свое убежище. Через несколько дней Кортеса вновь поместили в тюрьму. Позже его доставили на каравеллу, но ему вновь удалось освободиться и бежать на лодке.

По словам хронистов, Кортес всюду находил себе друзей. Вскоре состоялось его примирение с Веласкесом, который простил Кортеса, женившегося на Каталине и таким образом породнившегося с влиятельной семьей. Многочисленные покровители смогли помочь ему избежать виселицы и добились для него надела земли (с индейцами), богатых рудников и должности алькальда на Кубе. Какое-то время Кортес прибыльно занимался торговлей скотом, потом снова взялся за оружие.

История покорения в 1519–1521 годах государства ацтеков нам уже известна. Вскоре после захвата Теночтитлана рядовые участники похода Кортеса проиграли в карты последние деньги из своей доли награбленного золота. Сам же Кортес вернулся на Кубу, а затем в Испанию как победитель. Денег у него было больше, чем у самого Карла V. А за деньги можно приобрести все. Были преданы забвению все грехи Кортеса, все его преступления. Король наделил его титулом «адмирал Южного моря».

Дополнением к славе должна была стать жена из хорошего дома. У Кортеса уже имелась законная жена Каталина на Кубе, но теперь ему было разрешено все, и он женился еще раз – на Хуане де Суньига, племяннице герцога Бехорского, одного из влиятельнейших лиц при испанском дворе. Марину, свою незаменимую советчицу и переводчицу, свою возлюбленную и ангела-хранителя, которая родила ему сына, маркиз отдал одному из своих офицеров.

В 1522–1528 годах Эрнан Кортес – губернатор, позже генерал-капитан завоеванной им Новой Испании. До 1524 года испанские конкистадоры основали в Мексике несколько городов. Кортес большую часть времени проводил в Койоуакане, откуда лично руководил восстановлением Теночтитлана. В эти годы он проявил себя как талантливый администратор, колонизатор, военный. В 1524–1526 годах Кортес во главе войска совершил поход в Гондурас. С 1527-го до 1540 года он снаряжал суда, организовывал экспедиции к Молуккским островам (чтобы выяснить прямой путь на родину пряностей) на поиски пролива между Южной и Северной Америками (первая экспедиция на поиски такого пролива во главе с Кристобалем де Олидом была послана Кортесом еще в 1523 году); на север (экспедиция открыла полуостров Калифорния).

Сам Кортес на протяжении всей жизни пользовался доверием туземцев, для которых он часто выступал в качестве адвоката и которые, по свидетельству очевидцев, очень уважали его. Однако недоверие испанского двора к конкистадору и интриги королевских чиновников в самой Мексике не позволили Эрнану Кортесу осуществить свою мечту – распространить власть Испании до «Южного моря» и берегов Азии. Его, принесшего монарху в качестве трофея могущественную державу, завистники обвинили в стремлении к отделению от испанской короны.

Узнав о том, что противники за его спиной активно плетут против него интриги, Кортес отправился в Испанию для встречи с королем. В конце мая 1528 года конкистадор с внушительной свитой высадился в порту Палос. При дворе его приняли со всеми почестями. Кортес поклялся в своей верности монарху, и 6 июля 1529 года король пожаловал ему титул «маркиза долины» (имеется в виду долина Оахака в Южной Мексике, которую Кортес получил в наследственное владение), наградил большим крестом ордена Святого Иакова. Однако должности губернатора на этот раз Эрнан не получил. Назначенный генерал-капитаном Новой Испании и островов Южного моря, Кортес, однако, не обманывался относительно того, что новые большие экспедиции смогут закончиться успешно лишь в том случае, если первооткрыватель будет располагать губернаторскими полномочиями.

В июле 1529 года конкистадору были переданы новые участки земли в столице Оахака. Кортес стал сеньором 22 поселений, и 23 000 индейцев были объявлены его вассалами. Женившись на Хуане Суньига, дочери графа де Агилара, Эрнан получил доступ в дома испанской аристократии – грандов. Имя завоевателя гремело по всей Европе и в Новом Свете, так что Кортес, по свидетельству современников, соперничал в славе полководца с Александром Македонским, а в богатстве – с Крезом.

Весной 1530 года он в сопровождении супруги и своей престарелой матери доньи Каталины вернулся в Мексику, где посвятил себя преимущественно задачам колонизации. Он поддерживал выращивание сахарного тростника, разведение мериносовых овец и разрабатывал золотые и серебряные рудники. Но эти мирные занятия не могли удовлетворить его натуру авантюриста.

В 153 году Кортес сам отправился в экспедицию, прошел вдоль побережья Калифорнийского залива до 30° северной широты. На юге Калифорнийского полуострова он основал город Санта-Крус, нынешний Ла-Пас. Но три корабля из экспедиции не вернулись назад. Финансовый ущерб, нанесенный Кортесу, составил в итоге почти 200 000 золотых дукатов.

В 1540 году в сопровождении своего сына от индеанки доньи Марины дона Мартина Кортес высадился в Испании. Король отсутствовал, тем не менее, в столице знаменитому конкистадору был оказан пышный прием. Его тепло приветствовали в совете по делам Индии, но ощутимых успехов маркиз не добился. В 1541 году Кортес вместе с сыном принял участие в памятном алжирском походе Карла V. Во время шторма, который уничтожил часть флота, галера маркиза также стала жертвой стихии. Кортесам едва удалось спастись.

К сожалению, в Испании инициативы Кортеса не находили отклика у аристократов. По возвращении на родину король также не поддержал его планов расширить границы Испанской империи за счет всей территории вновь открытого континента. После трех лет, проведенных в ожидании, Эрнан решил вернуться в Мексику. Однако ему удалось добраться лишь до Севильи. Там он заболел дизентерией. Кортес успел завершить свои земные дела и 11 октября 1547 года написал завещание. Он умер 2 декабря этого года в возрасте 62 лет.

Вначале завоеватель был погребен в фамильном склепе герцогов Медина-Сидониа. Через 1 лет его останки были перевезены в Мексику и захоронены во францисканском монастыре в Тескоко рядом с могилой его матери. В 1629 году маркиза опять перезахоронили – на сей раз его усыпальница была расположена во францисканской церкви в Мехико. В 1794 году его саркофаг был перенесен в «Больницу Иисуса из Назарета», когда-то учрежденную Кортесом. Эту могилу украшал простой надгробный камень и бронзовый бюст. Для того чтобы спасти останки от уничтожения, в 1823 году их пришлось тайно извлечь. В Неаполе, в склепе герцогов Террануова-Монтелеоне, потомков правнучки завоевателя, великий завоеватель обрел наконец свой последний приют. Высказанное в завещании пожелание Кортеса – найти вечное пристанище в Койоуакане – осталось невыполненным. Покоритель Мексики похоронен вдали от тех мест, где познал триумф, вдали от страны, с которой его имя связано навеки.

Современники считали Кортеса щеголем и мотом, отмечали его приятную наружность, тонкое обхождение и умение располагать к себе людей. Его, как и других конкистадоров, характеризовали дерзость и жестокость в сочетании с религиозностью и огромной жаждой наживы, вероломством и презрением к культурным ценностям других народов. Из пяти писем Кортеса, написанных в период с 1519 по 1526 год, сохранилось четыре. Его послания королю – один из важнейших памятников литературы эпохи Великих географических открытий. В честь Кортеса названы семь городов и бухта.

Почестей удостоился не только он сам, но и его конь, в этом его тоже можно сравнить с Александром Македонским. В джунглях Петена (ныне область в Гватемале и Гондурасе) на озере располагался город народа ица (майя), Тайясаль – последний свободный город майя, в который испанцы вошли только в 1697 году. В городе они увидели великолепные дворцы, административные здания и 19 храмов. Оказалось, что один из храмов был посвящен цимин Чаку – Громовому Тапиру, любимому вороному жеребцу Кортеса Моросильо. В 1524 году через территорию ица Кортес шел на усмирение бывших королевских офицеров, которые стали заводить в центральной Америке собственные «державы», независимые от Кортеса и короля. Дружески настроенным ица Кортес оставил раненого коня. Лошади производили на индейцев еще большее впечатление, чем светлокожие и бородатые испанцы. Божественное животное кормили всем, даже человеческим мясом, но конь издох. Тогда майя-ица воздвигли храм в честь Громового Тапира, украсив его каменным изваянием коня.

Берналь Диас писал о Кортесе: «Он был хорошим латинистом и, беседуя с учеными людьми, говорил с ними на этом языке. По-видимому, он даже доктор права. Он также немного был поэтом и сочинял прелестные стихи, и то, что он писал, было весьма достойным». А вот что он же сообщает о внешности своего главнокомандующего: «Что же касается внешности Кортеса, то он был привлекательным, статным и сильным. Лицо его имело пепельно-серый оттенок; оно было бы красивее, будь немного длиннее… Выражение лица едва ли свидетельствовало о веселом нраве. Его взгляд был большей частью серьезным, но он мог, когда хотел, придавать своим глазам большую любезность…

Он был превосходным наездником, искусным в обращении с любым оружием, в сражении как в пешем, так и в конном строю, и, что самое главное, он обладал мужеством, которое не останавливалось ни перед чем. Если Кортесом овладевала идея, то его уже невозможно было заставить отказаться от нее, в особенности в делах военных…»

 

Типичные конкистадоры. Писарро и его братья

Почему следующего за Кортесом по удачливости конкистадора, человека, сумевшего завоевать страну Великого Инки, мы назвали типичным? Прежде всего потому, что он завоеватель второй волны, последователь, эпигон. Начиная с Колумба, пришельцы двигались по морю и островам будто на ощупь: остров впереди или материк? Пролив или озеро? Что за люди идут навстречу? Чем их убедить или напугать? Первые конкистадоры сталкивались с непредвиденными трудностями – это мог быть климат, недовольство соратников, необъятные пространства, фатальное невезение. Завоеватели второй волны заранее знали то, что завоеватели первой волны узнавали на своей шкуре. Традиционное конкистадорское упрямство подхлестывала зависть к первопроходцам. После побед Кортеса никакие серебряные рудники и хлопковые плантации не могли удовлетворить претензий авантюристов. Новый Свет становился все больше, это уже был материк, а не группа островов, как вначале. Сколько Мексик и Гаити скрывалось там, куда еще не ступала нога ни одного испанца?

Два знаменитых конкистадора были родом из испанской провинции Эстремадура: Эрнан Кортес появился на свет в городке Медельин, Франсиско Писарро – в Трухильо. Между ними существовала и родственная связь: Кортес был сыном Мартина Кортеса и донны Каталины Писарро. Кортеса и Писарро отличали незаурядная смелость, оба были прирожденными лидерами, искателями приключений. Своих лучших людей оба набирали именно в Эстремадуре, суровой, высокогорной области Испании.

Незаконнорожденный сын полковника Франсиско Писарро ни за что не желал быть пастухом, поэтому отправился в Америку на поиски счастья. Прибыв туда в 1502 году, он семь лет прослужил в районе Карибского моря, участвуя в военных кампаниях против индейцев. В 1524 году Писарро вместе с Диего де Альмагро и свя щенником Эрнандо де Люке организовал экспедицию по неосвоенным европейцами территориям Южной Америки. Еще до начала экспедиции они заключили в церкви контракт о разделе добычи. Но участникам экспедиции так и не удалось найти ничего интересного. В 1526 году состоялась вторая экспедиция, в ходе которой Писарро наменял золота у туземцев. Также в ходе этой экспедиции испанцами было захвачено трое инков – из них хотели сделать переводчиков. Эта экспедиция оказалась очень тяжелой, на долю ее участников выпали и болезни, и голод.

О том, что империя ацтеков завоевана испанцами, инки не знали, потому что не имели прямых контактов с ацтеками и майя. О белых людях инки впервые услышали только в 1523-м или 152 году, когда некий Алехо Гарсия во главе индейцев племени чиригуано напал на сторожевой пост страны в Гран-Чако.

В 1527 году Франсиско Писарро ненадолго высадился на северо-западном перуанском побережье в Тумбесе и вскоре отплыл, оставив здесь двоих своих людей. Но даже одного из них хватило, чтобы заразить местных жителей оспой. В результате территория современного Эквадора была опустошена еще до возвращения Писарро.

От местных жителей Писарро узнал о большом количестве золота и серебра, которыми украшали сады и храмы в глубине материка. Понимая, что для того, чтобы заполучить эти богатства, необходимы значительные военные силы, Писарро отправился в Испанию и обратился за помощью к Карлу V. Он рассказал о несметных сокровищах инков. Карл V пожаловал Писарро титул губернатора и капитан-губернатора на всех землях, которые тот сумеет завоевать и сможет контролировать.

Фрагмент дароносицы, изготовленный из первого золота, полученного из Америки. Португалия, начало XVI в.

Как уже было сказано, инки пострадали от появления европейцев на их континенте еще до начала завоевания испанцами. Черная оспа косила целые семьи не имевших к ней иммунитета туземцев. Но были и свои, внутренние проблемы. Когда в 1527 году умер Уайна Капака (Верховный Инка), высшая государственная должность должна была перейти к кому-то из его сыновей от главной жены. Обычно выбирался тот из сыновей, кто, по мнению монарха, мог лучше справиться с обязанностями. В Куско, столице инков, знать провозгласила новым императором Уаскара (его имя в переводе означает «сладкий колибри»). Но, помимо Куско, у империи был и другой важный центр. Последние годы своей жизни предыдущий Верховный Инка провел в Кито (нынешней столице Эквадора). Поэтому здесь проживала и значительная часть двора. Город практически превратился во вторую столицу. Расквартированная в Кито армия отдавала предпочтение другому сыну Уайны Капака – Атауальпе (его имя переводится, как «дикий индюк»). Большую часть своей жизни он провел рядом с отцом на полях сражений. Это был человек острого ума. (Позднее испанцы удивлялись скорости, с которой он освоил игру в шахматы.) В то же время Атауальпа был беспощаден и скор на расправу, доказательством этому служил страх придворных навлечь на себя его гнев.

Атауальпа выказывал лояльность по отношению к новому Верховному Инке, но отказывался прибыть ко двору брата, возможно, опасаясь того, что Уаскар видит в нем соперника и попытается устранить. В конце концов Уаскар потребовал, чтобы брат находился рядом с ним при дворе. Отказавшись и на этот раз от приглашения, Атауальпа послал вместо себя послов с дорогими подарками. Уаскар, вероятно, под действием враждебно настроенных к его брату придворных подверг пыткам людей Атауальпы и казнил их. Вслед за этим он направил свою армию в Кито, приказав силой доставить Атауальпу в Куско. Последний призвал верных ему воинов к оружию.

Армия Куско вначале даже сумела взять в плен Атауальпу. Но ему удалось бежать и присоединиться к своим. В последовавшей за этим битве его войска победили. Уаскар в срочном порядке собрал вторую армию и отправил ее в Эквадор. Новобранцы тем более не могли сравниться с ветеранами Атауальпы и были разбиты в двухдневном бою. В итоге Атауальпа захватил в плен Уаскара и с триумфом вступил в Куско, после чего началась жестокая расправа над женами, друзьями и советниками неудачливого брата.

В 1532 году Писарро с Альмагро вернулись в Тумбес вместе с двумя сотнями хорошо вооруженных авантюристов. На месте когда-то цветущего города они застали лишь руины: он сильно пострадал от эпидемии, а потом и от гражданской войны. В течение пяти месяцев Писарро двигался вдоль побережья, по пути грабя склады инков. В итоге конкистадор отправился ко двору Атауальпы. Девять из его людей, напуганные перспективой оказаться в гористой местности во владениях инков, повернули назад. Испанцев поражали мощенные каменными плитами местные дороги с высаженными по обочинам деревьями, а также каналы, облицованные камнем.

Узнав о продвижении белых людей внутри его страны, Атауальпа пригласил их к себе в гости. Со слов посла он понял, что испанцы выглядят и настроены дружелюбно. Во время встречи с послом Писарро сделал подарки монарху и много говорил о мире.

Завоеватель прибыл в Тумбес 13 мая 1532 года и двинулся в Кахамарку со 110 пешими и 67 конными воинами. Атауальпа был осведомлен об этом из донесений разведки. Разведчики уверяли, что кони не видят в темноте, что человек и конь – единое существо, которое при падении уже не способно сражаться, что аркебузы испускают лишь громы, да и то лишь дважды, что испанские длинные стальные шпаги совершенно бесполезны в битве.

Отряд конкистадоров на своем пути мог быть уничтожен в любом из ущелий Анд, но этого не произошло. Заняв защищенную с трех сторон стенами Кахамарку, испанцы передали императору приглашение прибыть в город на встречу. До сих пор никто не может объяснить, почему Атауальпа дал завлечь себя в ловушку. Он прекрасно знал о силе чужеземцев, причем излюбленным тактическим приемом самих инков была именно засада. Возможно, император был движим какими-то особыми побуждениями, недоступными пониманию европейцев. Под вечер 16 ноября 1532 года Атауальпа явился на площадь Кахамарки во всем своем великолепии, в сопровождении многочисленной свиты – правда, безоружной, как того потребовал Писарро.

Атауальпа упрекнул испанцев за разграбление его складов и за пренебрежительное отношение к индейцам на побережье. В ответ испанцы начали хвастаться своим воинским искусством и предложили воспользоваться их услугами. Во время встречи Эрнандо де Сото хотел напугать Атауальпу и почти наехал на него, сидя на коне, так что клочья пены с удил скакуна попали на одежду Инки. Но Атауальпа не дрогнул. Позже он приказал казнить тех придворных, которые выказали страх. Писарро же, следуя примеру Кортеса, который завоевал могущественную империю ацтеков, похитив императора, начал готовить засаду.

Ночью Атауальпа послал 000 воинов, чтобы перекрыть дорогу к северу от Кахамарки. По разработанному им плану, как он позже признался испанцам, воины должны были захватить в плен живыми Писарро и всех его воинов, чтобы принести в жертву богу Солнца – Инти, а их лошадей оставить для разведения.

На рассвете Писарро разместил своих людей в строениях вокруг площади. Ожидание было томительным для испанцев, так как десятикратное численное превосходство инков пугало и подавляло их. Позже, как признался один из очевидцев, «многие испанцы безотчетно из-за сковавшего их ужаса мочились в штаны». На закате к площади приблизилась императорская процессия. 80 слуг несли Атауальпу на деревянных носилках, инкрустированных золотом и украшенных перьями попугаев. Монарх в одеждах с золотыми нитями, весь в украшениях, восседал, держа в руках золотой щит с геральдическим изображением Солнца. Тут же были танцоры и аккомпанировавшие им музыканты. Его свита насчитывала более 000 воинов (основные силы, порядка 80 000 воинов, были за городом). Все они пришли без оружия.

На площади инки увидели лишь одного доминиканского монаха в сутане с крестом в одной и Библией в другой руке. Королевский совет в Испании постановил, что язычникам нужно предоставлять возможность принять христианство добровольно, без кровопролития, и конкистадоры решили не нарушать букву закона. Монах объяснил смысл христианской веры правителю инков, а переводчик объяснил правителю инков, что его просят принять религию чужеземцев. «Вы говорите, что ваш Бог принял смерть, – ответил на это Атауальпа, – а мой все еще живет», – показал он на склоняющееся к горизонту Солнце. Император взял в руки протянутый ему молитвенник. Насколько он понимал, испанцы ценили эту вещь так, как индейцы ценили «уака» – идола, в котором, как они считали, был заключен дух богов. Но книга казалась ему игрушкой в сравнении с их громадным каменным «уака», которому поклонялись инки, поэтому он швырнул Библию на землю. Как утверждают очевидцы, после этого монах повернулся к Писарро и сказал ему и его людям: «После такого можете напасть на них. Я заранее отпускаю вам все ваши грехи».

Писарро подал сигнал к атаке. Две пушки дали залп по толпе индейцев. Испанские всадники выехали из зданий в полном вооружении и атаковали безоружных инков. За ними под звук труб последовали пехотинцы с боевым кличем – «Сантьяго!» (имя святого, помогающего, по убеждению испанцев, одержать верх над противником). Это была жестокая резня. Писарро с трудом вытащил из нее Атауальпу. В течение нескольких часов в Кахамарке и вокруг города погибло 6000 инков, но не один испанец не был убит. В число немногих раненых попал и сам Писарро, получивший ранение от своего же солдата, когда пытался прорваться к царственному противнику, чтобы захватить того живым.

Многие исследователи пытались понять, почему Атауальпа совершил роковую ошибку, придя к испанцам с безоружными воинами. Возможно, вождь даже не мог представить, что столь малочисленный отряд дерзнет напасть на его громадную армию. А может, он просто поверил речам испанцев о мире.

В плену Атауальпе позволили сохранять все королевские привилегии. Все его жены и слуги находились подле него. К нему являлись вельможи и исполняли его приказания. Менее чем за месяц он научился говорить и даже немного писать по-испански, что еще раз доказывает, что он был незаурядным человеком.

Инки не воспринимали золото и серебро как что-то ценное. Для них это был просто красивый металл. Золото они называли «потом Солнца», а серебро – «слезами Луны». Для них более ценными были ткани, так как на их изготовление уходило много времени. Поняв, что белые люди думают иначе, Атауальпа решил откупиться, предложив за свою свободу наполнить комнаты, в которых он находился, золотом, а также дважды «набить серебром индейскую хижину». Вместо освобождения он, таким образом, подписал свой смертный приговор. Правитель страны инков лишь разжег алчность испанцев. В то же время, боясь, что его брат сможет предложить за свою свободу еще больше золота, он приказал казнить Уаскара.

Тем временем среди испанцев прошел слух, что Атауальпа готовит против них заговор. Находясь в окружении враждебно настроенных индейцев, недавние их победители постоянно ждали «удара в спину». Испанцы стали подозрительными, боялись, что все равно не уйдут живыми из страны. На заседании совета, возглавлявшегося самим Писарро, было решено сжечь Атауальпу на костре. Когда испанцы сообщили вождю о своем решении, он расплакался, потому что, по верованиям инков, уничтожение тела означало лишение бессмертия. После короткого формального суда 29 августа 1533 года испанцы обвинили его в заговоре и в «преступлениях против испанского государства».

Монах перед смертью Верховного Инки еще раз попытался обратить его в христианскую веру. Понимая, что если он примет христианство, то его не сожгут, а удушат с помощью гарроты (обруч с винтом для медленного удушения жертвы), Атауальпа согласился пройти обряд крещения, предполагая, что тело его будет после казни передано приближенным для мумификации. Но испанцы и здесь обманули его. После того как вождь был задушен, они сожгли его одежды и часть тела на костре. Оставшуюся часть они предали земле.

Испанцы, почти не встречая сопротивления, дошли по прекрасной дороге до Куско и 1 ноября 1533 года взяли город. Писарро понимал, насколько выгодно иметь «ручного» местного правителя. Он остановил выбор на еще одном сыне Уайны Капака – Манко Инке, ведь когда испанцы прибыли в Куско, их встречали как героев, свергнувших узурпатора и восстановивших в правах законных властителей инков.

Конкистадоры не отличались великодушием и всячески унижали Манко, пренебрежительно относясь к обычаям инков. Худшее произошло, когда Писарро отправился на океанское побережье, чтобы основать там новую столицу – Лиму. Главными он оставил своих братьев Гонсало и Хуана. Гонсало относился к Манко с нескрываемым презрением. Похитив его любимую жену, он надругался над ней. Бесчинства, творимые испанцами, привели к тому, что Манко наотрез отказался от сотрудничества и предпринял попытку покинуть Куско. Испанцы вернули его в столицу закованным в цепи. В заключении его подвергли разного рода унижениям.

В 1536 году, когда часть конкистадоров под предводительством Диего Альмагро отправилась в завоевательную экспедицию в Чили, Манко ускользнул из-под надзора испанцев, уговорив одного из братьев Франсиско, Эрнандо (который совсем недавно приехал в Куско из Испании), временно выпустить его из-под ареста, чтобы он мог помолиться в святилище. За это Верховный Инка обещал подарить Эрнандо Писарро золотую статую. (По другой версии, он был выпущен, чтобы найти и затем передать испанцам сокровища своего отца.) Но как только Манко выбрался за пределы Куско, он призвал народ к восстанию. Момент для этого был выбран благоприятный. Альмагро и Писарро при поддержке своих сторонников затеяли спор о разделе военной добычи, вскоре переросший в открытое военное столкновение.

Уничтожив всех испанцев в окрестностях Куско, четыре армии, собранные Верховным Инкой, 18 апреля 1536 года обрушились на столицу. Обороной города руководил опытный солдат Эрнандо Писарро. В его распоряжении имелось лишь 130 испанских солдат и 2000 индейцев-союзников, но он проявил незаурядный военный талант и выдержал осаду. В это самое время инки атаковали и Лиму, основанную Писарро в 153 году и объявленную им новой столицей Перу. Поскольку город лежал на равнинной местности, испанцы успешно использовали кавалерию и быстро разбили индейцев. Писарро послал на подмогу брату четыре отряда конкистадоров, но они так и не смогли пробиться к осажденному Куско. Однако после трех месяцев осада Куско была снята из-за того, что многие воины покинули армию Инки в связи с началом земледельческих работ, к тому же к городу приближалось возвратившееся из Чили войско Альмагро.

Манко II и тысячи преданных ему людей отступили на заранее подготовленные позиции в горном массиве Вилькабамба к северо-востоку от Куско. С собой индейцы унесли сохранившиеся мумии прежних инкских правителей. Здесь Манко создал так называемое Новоинкское государство. За короткий срок была возведена новая столица – Вилькабамба. Она насчитывала около трехсот домов и шестидесяти монументальных сооружений. Из этого города инки порой совершали набеги на завоевателей, нападая на их сторожевые посты. В 1572 году испанцы решили покончить с этим последним оплотом инков, свидетельством их прежнего могущества. Однако, добравшись до Вилькабамбы, испанцы на ее месте нашли лишь пустынные развалины. Защитники перед тем, как покинуть город, сожгли его. Испанцы продолжили погоню, проникая все дальше и дальше в джунгли. В итоге ими был захвачен последний вождь инков Тупак Амару. Его привезли в Куско и отрубили голову на городской площади. Так пресеклась династия правителей инков.

Надо сказать, что с победой над восставшими инками гражданская война между воинами Писарро и «чилийцами» Альмагро не закончилась. В 1538 году Альмагро был захвачен в плен и казнен, а три года спустя его сторонники убили Писарро. Во главе враждующих партий конкистадоров встали новые лидеры.

 

В погоне за мифами

Возможно, важнейшие географические открытия в Новом Свете были совершены в погоне за химерами, когда отряды конкистадоров отправлялись на поиски источника вечной молодости, страны амазонок, «золотого города», «серебряной горы». В ходе этих экспедиций закручивались сюжеты настолько захватывающие, что до них было далеко и рыцарским романам. Не только жажда наживы толкала вперед завоевателей, ими двигало тщеславие и безумная фантазия.

Один из героев этих походов стал персонажем сонета де Эредиа и поэмы Гейне. Речь идет о Хуане Понсе де Леоне, по мнению одних хронистов – «уважаемом и благородном идальго», «муже возвышенного строя мыслей, мудром и опытном в ратном деле». По мнению других – самым жестоким из конкистадоров. Итак, он был решительным, бесстрашным, упорным, властным, жестоким, алчным, но при этом по-своему благородным, верящим в чудо…

Де Леон прибыл на Эспаньолу со второй экспедицией Колумба (в 1493 году) простым пехотинцем. Ког да же сам адмирал и еще 200 человек заболели малярией и начались смуты, де Леон не испугался трудностей и не уплыл с сотнями несостоявшихся колонистов в Испанию. Он верил, что в Новом Свете его ждет удача. 1 лет он провел на Эспаньоле – 15 унылых лет, заполненных войнами с индейцами, болезнями, опасностями, месяцами голода, необоримой тоской. В конце концов он стал губернатором маленького островка Сан-Хуан, открытого Колумбом во время второй экспедиции, с которой он прибыл в Новый Свет. Золотая цепь, посланная им в дар королю Фердинанду, позволила избавиться от других претендентов на владение островом. Понсе де Леон завел дружбу с главным касиком острова, да такую крепкую, что тот предложил испанцу стать гуаитиао, то есть кровными братьями, и обменяться именами. Тогда же касик рассказал новому брату о чудесном острове Бимини, острове Вечной молодости:

Понсе де Леон был уже немолод и не был наивен. Но он был человеком своего времени. В Европе многие всерьез верили в существование таких природных явлений, как омоложивающие воды. Новый же Свет был чудесной, неизведанной землей, и где, как не здесь, было находиться «живой воде». На средневековых картах появился «остров Юпитера, или бессмертия, где никто не умирает». Америго Веспуччи в письме от 1502 года сообщает о долголетии туземцев Бразилии, поэтому все первые исследователи Нового Света полагали, что далее, за уже открытыми островами, лежат благодатные земли, текут чистые и здоровые воды.

Де Леону пришлось столкнуться с мятежом, который подняли недавно покоренные островитяне. Местные индейцы, араваки, схватив одного испанца, выяснили, что их угнетатели смертны. Объединившись со своими давними врагами, карибами, индейцы выставили 10 тысяч воинов против 300, которые остались у де Леона после массового бегства христиан с острова. Испанцам, как всегда, помогла сплоченность и выдержка: аркебузиры убили зачинщиков восстания, после чего индейцы разбежались. Теперь де Леон мог отослать королю прошение о патенте на открытие и освоение острова Вечной молодости. И такой патент был ему дан в 1512 году. Понсе де Леон был назначен правителем (аделантадо) и судьей (алькальдом) острова Бимини. В Старом Свете взволновались престарелые царедворцы – они считали, что воду уже вот-вот доставят в Европу.

В снаряженные на свои средства корабли Леон набрал, наверное, самый старый и немощный экипаж в истории морского флота, но лоцманом взял опытного морехода де Аламиноса, штурмана Колумба. Самому аделантадо тоже было 53 года – по тем временам возраст почтенный. Флотилия поплыла вдоль Багам. Людям де Леона предстояла непростая задача. Багамский архипелаг насчитывает более 700 островов, и испанцам пришлось пробовать воду из всех встречающихся на них пресных источников. Но результата все не было – старые оставались старыми, увечные – увечными. Через три недели после начала экспедиции путешественники увидели большую землю, которую Хуан Понсе де Леон назвал Флорида, что значит «цветущая». Хронист похода де Эррера записал: «и, приняв ту землю за остров, нарекли ее Флоридой, потому что своим видом она была красивая, ровная и гладкая, с пышными и свежими лесами по берегам».

Экспедиция долго двигалась на север, но в определенный момент вынуждена была повернуть на юг, где корабли попали в полосу теплого морского течения – «морскую реку». Так де Леон стал первооткрывателем Гольфстрима – «реки», несущей в 96 раз больше воды, чем все реки Земли вместе взятые. Экспедиция обследовала западную часть «острова» Флориды и прошла 200 километров вдоль побережья полуострова Юкатан (1513 год), который до повторного открытия его Грихальвой (в 1518 году), назывался Бимини.

Нападения инцейцев и неотложные губернаторские дела заставили Хуана Понсе де Леона возвратиться назад, во Флориду. Через некоторое время он отбыл со своего «острова» в Испанию. Де Леон не привез монарху бочонок живой воды, но преподнес в дар тысяч песо золотом и новые земли. За это он получил немало новых титулов и патентов, в том числе и на колонизацию Флориды.

Хуан Понсе де Леон не оставлял надежду найти источник вечной молодости. В 1521 году, в возрасте 61 года, он отплыл во Флориду. С ним были поселенцы, миссионеры, солдаты, лошади, птицы и семена. Источник все не находился, зато один раз отряд испанцев обстреляли очень рослые, сильные индейцы с полутораметровыми луками в руках, их стрелы пробивали железные доспехи. Де Леон предположил, что сила и рост этих удивительных людей – следствие того, что они пили воду из ненайденного источника молодости и силы. Из всего испанского отряда удалось спастись лишь семерым, сам де Леон был ранен; но, даже умирая на Кубе, он грезил, указывая на север, туда, где бьет живительный источник вечной юности…

Воображение конкистадоров рисовало им сказочные страны, где на берегу океана возвышаются сапфировые горы и текут ручьи среди золотого песка, бывалые капитаны рассказывали, что видели вдали сверкающие золотые вершины, а индейцы утверждали, что существует «Страна Золотого Человека», Эльдорадо – Золотая страна. Вот куда больше всего стремились испанские завоеватели, вот для чего открывали Америку.

Действительность быстро развеяла мечты первых европейских поселенцев: на острове Гаити, который открыли первым, не было золотых гор. Но конкистадоры не сдавались. Нет здесь – будет дальше! Где только ни искали в Америке мифическую страну Эльдорадо. Этот процесс начался с первыми открытиями Колумба и не закончен до сих пор.

Чего только ни искали в Америке очарованные индейскими и европейскими легендами конкистадоры и купцы: страну амазонок, страну Маноа, Кивир, Сиволу… За всем этим стояли средневековые мифы: «золото, как деревья, быстрее появляется в жарком климате, а на экваторе – обязательно»; «страна амазонок, как и страна карликов, – примета, говорящая о близости золота; дивно-чудные змеи и грифоны свидетельствуют о том же».

Время от времени в поселениях европейцев показывались чудом вернувшиеся из плена или многолетних экспедиций путешественники. Даже намека непоседливым авантюристам хватало, чтобы отправиться на поиски страны чудес. Индейцы – кто искренне, а кто для того, чтобы спровадить незваных гостей, рассказывали испанцам, что там, вдалеке (в горах, на озере, у реки и т. д.) есть то, что вы ищете. И конкистадоры искали, снаряжая экспедиции, проходили тысячи километров, нанося новые места на карту; люди гибли – сначала носильщики, рабы, потом сами инициаторы мероприятия. Но очень редко они находили что-то более существенное, чем покинутая индейцами деревня.

 

А ты записался в конкистадоры?

Покорители Нового Света – каковы они при ближайшем рассмотрении? Вот движется отряд… Нет, его члены еще страдают от морской болезни, едят вялено-просоленное мясо, пьют ром. Солдатского братства у конкистадоров нет и в помине, ведь это испанцы, и они ни за что не отступят от своей иерархии, не подадут руки более низкородному «однополчанину». Наверху пирамиды доны, следом идальго, затем все остальные солдаты. Далее – матросы, личные рабы – белые, черные и красные. Испанцы почтительно относились к туземной знати, что было вполне в духе феодализма. Сословная близость важнее национальной. Показательно, что из 190 гербов, пожалованных испанской короной за завоевание Нового Света, более 20 получили индейцы из числа высшей местной аристократии. Им даровали дворянские гербы, право носить шпагу и ездить на лошади.

Итак, отряд. Перед ним мы видим индейцев, прорубающих джунгли, носильщиков. Мы можем заметить собак, лошадей и даже свиней; священника из рыцарского ордена, воинствующего миссионера, писаря-счетовода и посреди этого пестрого сборища – на носилках и реже на лошадях – наши герои. Впрочем, солдаты идут пешком. Не видно сверкающих посеребренных или позолоченных шлемов, они в поклаже, зато можно заметить некоторое количество туземных женщин, рабынь или жен, закрепленных за конкретным владельцем, от которого зависит, едет женщина в носилках или идет пешком. Не исключено, что отряд спустя пару месяцев выберется из джунглей, потеряв несколько человек (а иногда и очень много людей) от болезней, во время боев с туземцами и стычек между собой.

Перед каждым боем конкистадоры исповедовались в грехах, причащались и служили торжественные молебны. Идя в бой, они призывали на помощь Бога, Деву Марию, Святой Дух и апостолов. А после победы чаще всего исполняли во славу Бога торжественный и суровый гимн «Те Deum» («Тебя, Боже, хвалим»).

Состав отряда конкистадоров: рыцари-кабальерос, легкая конница, пехотинцы, арбалетчики-лучники, аркебузиры; артиллерия: тяжелая, средняя и легкая (фальконеты). Воинство было вооружено отличными стальными мечами, кинжалами, алебардами, топорами, пиками, копьями, луками, арбалетами, аркебузами, защищены железными и кожаными щитами, доспехами и шлемами (частично защищены и лошади – наголовниками и нагрудниками). В Новом Свете боевой клич испанцев: «Сантьяго, порази мавров!» – превратился в «Сантьяго, порази индейцев!».

Испанцы к началу XVI века считались лучшими воинами в Европе и неоднократно доказывали это в битвах с маврами, французами, швейцарцами и т. д. Отважные, упорные, выносливые; обладавшие первоклассной тактикой в использовании огнестрельного оружия и укрепленных позиций. Немаловажно то, что во время боя эти люди подчинялись командиру, как Богу, что делало их грозной силой. Правда, по окончании сражения отряд зачастую становился недисциплинированной толпой алчных, жестоких и завистливых субъектов.

Зато в отношении награбленного у конкистадоров были выработаны строгие правила. Все сносилось в одну кучу. Утаивание добычи наказывалось – вплоть до смертной казни. Писец сверял списки, затем составлялся список расходов: компенсация кому-либо за потерю лошади и снаряжения, церковные пожертвования, отчисления на мессы за погибших. Далее выбирали по одному наблюдателю от капитанов, всадников и пехотинцев. Казначей и наблюдатели откладывали «королевскую пятину», далее шла часть в премиальный фонд для особо мужественных в бою. А уже из оставшегося высчитывали долю каждого. Например, командиру отряда – 9, капитанам – 4, старшим сержантам – 3, солдату – 1 доля. При успешном окончании кампании доживший до этого момента участник экспедиции также получал надел земли с прикрепленными к ней индейцами – энкомьенду.

Практика такой раздачи началась еще с Колумба. Ему надо было чем-то платить своим людям. С этой же проблемой столкнулся и Кортес. Королева Испании запретила обращать в рабство своих подданных-индейцев, но Кортесу больше нечем было платить войскам, не отдавать же им часть из своей добычи! Себя он не обидел, пожаловав себе великолепные земли и приписав к ним 23 тысячи крепостных из местного населения.

Несмотря на строгий политический контроль над своими колониями, испанцы допускали частную инициативу в развитии поместий (типа энкомьенды) и торговли. При системе «опеки» корона возлагала на испанца ответственность за образование, защиту и религиозное обучение группы индейцев, в обмен на которые сам опекун получал право пользоваться их трудом. Эта система давала возможность безденежным испанцам, участвовавшим в завоевании, основывать огромные поместья и другие экономические предприятия. К сожалению, наблюдение за тем, как индейцы получают образование и другие социальные блага, на самом деле не осуществлялось. Но система «опеки» сохранялась вплоть до XVIII века.

Конкистадоры умели лишь воевать, но и индейцы не могли работать на плантациях и рудниках так, как от них требовалось. Они оказались плохими рабами, не приспособленными к изнурительному, подневольному труду. Индейцы умирали или сбегали, боролись и восставали, их тысячами косила оспа. А ведь испанские кабальеро и на родине в большинстве своем были не самыми удачливыми хозяевами. Острова, деревни, области, захваченные конкистадорами, обезлюдели. За пару десятков лет погибли миллионы людей. Лас Касас, гуманист, современник Кортеса и Писарро, говорил о 12 миллионах, и это без Мексики и Перу! Пришлось завозить рабов из Африки…

На острове Эспаньола (Гаити) к концу XV века насчитывалось, по разным данным, от 300 000 до 15000 000 индейцев, а к 1548 году их оставалось около 500 человек. На острове Куба в 1511 году индейцев было около 200 000, но уже в 1537 году их численность сократилась до 5000 человек. О результатах жестокости испанцев на полуострове Юкатан сообщает и свидетель Конкисты, которого нельзя обвинить в плохом отношении к конкистадорам, первый епископ Юкатана – Диего де Ланда: «Касик Атуэй бежал от бесчинства испанцев с острова Эспаньола на Кубу со многими своими подданными. Когда узнал, что христиане пришли на Кубу, он собрал своих воинов и сказал им: «Вы уже слышали, что христиане поблизости! И вы знаете, что претерпели от них люди на острове Гаити [Эспаньола]. Здесь будет то же самое. А знаете ли вы, для чего христиане все это делают?» И ответили индейцы касику: «Нет, не знаем, разве только потому, что по природе своей они дурные и жестокие!» – «Нет, не только потому, – сказал касик, – есть у них бог, которому они поклоняются. А чтобы заставить и нас ему поклоняться, убивают и закабаляют нас!» Около касика стояла корзина с золотыми украшениями, и он продолжал, показывая на нее: «Вот, смотрите, здесь христианский бог – золото! Давайте свершим пред ним обряд, чтобы христиане не притесняли нас!» И все закричали: «Хорошо, согласны!» И они устроили пляски. Потом касик Атуэй сказал: «Если мы оставим себе этого бога, то христиане убьют нас, чтобы отнять его. Давайте бросим его в реку!» И бросили они все золото в реку, которая там протекала. Этот касик всегда стремился уйти от христиан, куда бы они ни приходили, зная, чем они грозят. Но когда сталкивался с ними, то защищался. Наконец его схватили. За то, что он пытался уйти и защищался, христиане приговорили его к сожжению на костре живым. Какой-то францисканский монах, который присутствовал при казни, рассказывал, что касика привязали к столбу. Монах не слышал всего, что там происходило, но слышал только, как другой монах говорил касику о нашей вере и что он подымется на небо, где слава и вечный покой, если примет нашу веру, а если нет, то пойдет в ад, где пытки и мучения. Касик, подумав, спросил: «А есть ли на небе христиане?» Монах ответил, что есть, – самые лучшие. Тогда касик закричал, не задумываясь, что он не желает на небо, а хочет в ад, лишь бы не оказаться опять среди столь жестоких людей!.. Вот какую славу заслужил себе Наш Сеньор Бог и наша вера в Индиях!..»

Надо заметить, что эскалация жестокости в Новом Свете шла постепенно. Индейцев нельзя было обращать в рабство (испанские власти еще раз подтвердили это в 1542 г.), но война карибов (индейцы Антильских островов) против испанцев все изменила: нашелся официальный повод убивать и порабощать. Идальго не желали, как то было предписано законом о переселенцах, разводить скот и пахать землю в раздаваемых асьендах и коралях. Они желали получать доход с серебряных рудников и плантаций. А индейцы в лучшем случае просто уходили. В остальных случаях они сражались, и, как показала практика – до последнего.

Грозные завоеватели не только гибли в боях, походах, междоусобицах, иногда они попадали в плен. Судьба их при этом была разной. Ацтеки и майя приносили их в жертву богам, как и других пленных. Участь оставшихся в живых пленников была также плачевна – они становились рабами. Те, кому все-таки удавалось выжить и вернуться к своим, а таких были единицы, рассказывали об унижениях, пытках, издевательствах, самой грязной работе, которую они выполняли. Вожди племен выменивали и продавали испанцев, их могли убить в любую минуту. Интересна судьба конкистадора Кабеса де Ваки, описавшего свои злоключения в книге «Кораблекрушения». В составе одной экспедиции Нарваэса (того, что в свое время должен был арестовать Кортеса) де Вака был одним из капитанов и судьей. Бешено завидовавший Кортесу безрассудный Нарваэс поплыл к северной Флориде, но за год из кораблей, 600 человек и 100 лошадей в живых осталась лишь горстка испанцев, оказавшихся на пустынном берегу, в краю индейцев апалачей. Доведенные до крайности, испанцы стали убивать и есть друг друга, что возмутило индейцев, которые сами регулярно голодали. И они разобрали испанцев по деревням в качестве рабов.

За несколько очень тяжелых лет, среди диких и нищих племен, вдали от товарищей в живых осталось только четверо христиан, один из них негр, испанский раб. Де Ваке повезло, за 6 лет он заслужил авторитет у хозяев, стал торговцем, а потом лекарем и вместе с негром Эстебанико занимался исцелением – в первую очередь, молитвами. Де Вака вернулся в Испанию, его книга выдержала несколько прижизненных изданий и была очень популярна. Эстебанико, желая продолжить карьеру, повел очередной отряд на поиски мифической Сиволы – Страны семи городов. К северу от Мексики зарвавшегося Эстебанико убили индейцы.

Вот еще один рассказ о судьбе пленного испанца, попавшего в руки индейцев на Юкатане: «…Эти несчастные люди попали в руки злого касика, который принес в жертву своим идолам Вальдивию и четырех других и затем устроил из их [тел] пиршество для [своих] людей. Он оставил, чтобы откормить, Агиляра, Герреро и или 6 других, но они сломали тюрьму и убежали в леса. Они попали к другому сеньору, врагу первого и более кроткому, который использовал их как рабов. Наследник этого сеньора относился к ним очень милостиво, но они умерли от тоски; остались только двое, Херонимо де Агиляр и Гонсало Герреро; из них Агиляр был добрым христианином и имел молитвенник, по которому знал праздники; он спасся с приходом маркиза Эрнана Кортеса в 1518 [(точнее, в 1519)] году.

Герреро же, понимавший язык [индейцев], ушел в Чектемаль, где теперь Саламанка в Юкатане. Там его принял один сеньор, по имени На Чан Кан, который ему поручил руководство военными делами; в этом он разбирался очень хорошо и много раз побеждал врагов своего сеньора. Он научил индейцев воевать, показав им, как строить крепости и бастионы. Благодаря этому и ведя себя подобно индейцу, он приобрел большое уважение [у индейцев]. Они женили его на очень знатной женщине, от которой он имел детей; поэтому он никогда не пытался спастись, как сделал Агиляр; напротив, он татуировал тело, отрастил волосы и проколол уши, чтобы носить серьги подобно индейцам, и, вероятно, стал идолопоклонником, как они». Гонсало Герреро погиб, сражаясь на стороне индейцев-майя против конкистадоров, – был убит выстрелом из аркебузы.

Испанские солдаты и кабальеро, их черные и красные рабы, бывало, дезертировали, если было куда. Например, в землях криков (территория современного штата Южная Каролина) пожелали остаться многие – край был благодатным, а индейцы – приветливы. История Конкисты полна эпизодами, когда добровольно или вынужденно испанец становился индейцем. Известны и обратные случаи, но их немного.

Вершина карьеры конкистадора – это должность либо губернатора, либо аделантадо захваченной провинции. Во времена Конкисты это правитель, стоящий во главе гражданской и военной организации завоеванных земель. Однако это удавалось только испанским первооткрывателям и предводителям отрядов конкистадоров. Получив эту должность, они могли совершать завоевательные походы, основывать города, взимать подати.

Но это была участь единиц. Многие же из тех, кто возвращался из походов, попадал в тюрьмы, долговые ямы, под следствие – за прошлые грехи, по навету врагов или соратников. Одной из главых целей этих судебных разбирательств было банальное выколачивание денег из конкистадора – ведь многие из них в походах нажили неплохой капитал. Обвинений в мятеже, неподчинении королю или губернатору, неправомочном захвате земель, неправильном обращении с соратниками и индейцами избегали разве что рядовые пехотинцы, проигравшие и прогулявшие все свои песо. Не только Колумб носил кандалы – Кортес дважды сидел в тюрьме, упекли за решетку и Писарро, когда он прибыл в Испанию за поддержкой. Был казнен за самоуправство Васко Нуньес де Бальбоа – завоеватель индейских территорий на Панамском перешейке, первый европеец, увидевший Тихий океан со стороны Америки.

Рядовые пехотинцы, солдаты, бывало, становились значительными лицами, но большинство командиров были благородного происхождения, некоторые даже имели неплохое образование – например, основатель династии Монтехо, покорителей Юкатана, дон Франсиско закончил университет в Саламанке, много лет прожил при дворе, обладал прекрасными манерами и личным обаянием. Были среди конкистадоров и судьи, и колониальные чиновники, и бывшие адвокаты. При ближайшем рассмотрении покорители Нового Света оказываются очень разными – учтивыми придворными, грубыми солдафонами, беспечными идеалистами. Но всех их объединяет то, что они сделали, и зачастую то, как они это сделали.

 

Они изменили мир

Новые земли, о которых так мечтали в Старом Свете, были наконец открыты. Рыцари «без страха и упрека» оказались рыцарями удачи и наживы, несущими разрушение, голод и болезни. Железный меч и святое причастие расправились с чудесами Америки. В письмах на родину и в воспоминаниях конкистадоры рассказывали о красотах завоеванных городов, писали о чудесах и обычаях, горах сокровищ, экзотических зверях и растениях, а также о войнах, пытках и казнях туземцев, и, конечно, о своих страданиях на море и на суше.

Америка в глазах современников стала местом неограниченных возможностей, героических приключений, девственных просторов. Но она не рассматривалась европейцами как мир самобытной цивилизации, со своими государствами и культурой, живыми людьми, имеющими свое представление о том, как следует жить. Ни о каком диалоге не было и речи. Америка стала не субъектом, а объектом. Она воспринималась как поле деятельности, источник богатств, полигон испытаний для новоявленных цивилизаторов. Утописты, прожектеры, авантюристы и миссионеры всех мастей ринулись в «незаселенные» земли.

Первая карта Америки. 1500 г.

Новый Свет познакомил Старый со многими сельскохозяйственными культурами, которые быстро стали привычными – какао, картофель, томат, кукуруза, табак… А вот культура Нового Света не успела стать частью мировой цивилизации, конкистадоры не дали ей такой возможности. Удивительные предметы из золота и серебра они переплавляли в слитки, храмы – разрушали, книги – сжигали. Прекрасные изделия, которые доставлялись ко двору Карла V, были выставлены для всеобщего обозрения в Севилье, где ими успел восхититься Альбрехт Дюрер. Но когда Карл начал испытывать нехватку в средствах для проведения военных кампаний, эти выдающиеся произведения искусства тоже переплавили.

Конкистадоры несли свет христианской цивилизации, разрушая местную цивилизацию и культуру. «Поразительное зрелище процветающей культуры… неведомой прежде и столь многим отличавшейся от привычной западноевропейской, оказалось выше понимания испанского конкистадора… И конкистадоры, и миссионер увидели в представших им чудесах несомненное проявление злой воли некоего сверхъестественного существа, демона, заклятого врага рода человеческого. Уничтожение плодов дьяволова промысла явилось логическим результатом таких представлений», – написал один историк. Испанцы привыкли к религиозной нетерпимости еще у себя на родине, проявлявшейся и в ходе столкновений с арабами, и в деятельности церкви, многочисленных монашеских и военных орденов. Из Библии они знали, что человеческие жертвоприношения – табу. Испанцы считали, что идут по земле дьяволов в поисках рая. Одно время даже существовала точка зрения, что индейцы и не люди вовсе, поэтому применять по отношению к ним законы христианской морали не следует. Распространенное в то время в Испании отношение к коренным американцам выразил придворный историк Сипульведа, который говорил: «Могут ли эти варвары ожидать доли лучшей, нежели подчинение империи, которая, внушив им такие качества, как рассудительность и честность, делает их цивилизованными людьми?…[от индейцев требуется лишь одно, чтобы] усилия, потраченные на искупление их грехов, они возместили трудом на сеньоров своих, на чье попечение они вверены». Впрочем, сказано это было во время публичного спора с епископом Лас Касасом, отстаивавшим более гуманные принципы, и епископ выиграл спор.

В колонизированных землях конкистадоры наладили систему расхищения природных богатств, беспощадной эксплуатации туземцев и привозных рабов-африканцев. Хозяева огромных плантаций, рудников, множество людей, вчерашние капитаны и солдаты не особо считались с мнением испанских властей, светских или религиозных, которые время от времени пытались выправить перегибы в отношении покоренного населения Америки.

Итогом пятидесятилетнего пребывания испанцев в Новом Свете стало сокращение численности его коренного населения на три четверти. Многие умерли от болезней, завезенных из Старого Света, многие – от каторжного труда. Тем не менее, Америка была включена в мировую экономику, полудикие племена Вест-Индии вышли под властью испанцев на более высокий уровень развития. Старый Свет тоже перестал быть старым. Наступала новая эпоха – эпоха капитализма, колониальных войн, технического прогресса.

В конце концов в конкистадорах человечество увидело себя, как в зеркале, и развеялись былые иллюзии о достойном поведении европейского рыцаря. А ведь казалось, что романтичные, гордые и смелые испанцы, защитники веры, благородные доны, должны были стать лучшим воплощением этого образа. Но не книжные, а реальные рыцари стреляли из пушек, сгоняли дикарей на рудники и насиловали чужеземных принцесс. За награбленными ими сокровищами приходили королевские чиновники и кредиторы, сами рыцари дрались друг с другом за деньги, выжившие – гнили в долговых тюрьмах. От прошлого остались только сказки, настоящее жило по другим законам. Примечательно, что авторы романов о «прекрасных дикарях, чистых сердцем и душой», избирали местом действия малоизвестные дебри Северной Америки, колонизируемые англичанами и французами. Индейцы, жившие под властью конкистадоров, романистов не вдохновляли – слишком много жестокости, слишком много грязи.

Что же дали Испании ее сыны, покинувшие родину в поисках лучшей доли? Испанское владычество в Южной и центральной Америке и на богатейших Антильских островах уже к середине XVI века сделало Испанию первенствующей державой Европы. Ее захлестнули потоки драгоценных металлов, хлопка, сахара, кофе. Ряд товаров остальная Европа могла приобрести только здесь. Однако такая богатая добыча сыграла, возможно, роковую роль для самой страны. Потоки золота и серебра позволяли испанским гран-дам приобретать любые товары за границей. Развитие местной промышленности прекратилось. Успешные военные захваты оставили во главе испанского общества самых консервативных аристократов с их устаревшими феодальными представлениями. Они не готовы были заниматься ничем, кроме грабежа. Их поддерживали реакционные церковные круги, усилившиеся благодаря появлению многочисленной паствы в Америке.

Промышленность, торговля, судостроение – во всем этом Голландия, Англия и Франция стали обгонять Испанию, а та нуждалась во всем, что было нужно для войны и обороны своих колоссальных владений от противников, так что американское серебро и золото неизбежно и очень быстро уплывало из Мадрида и из сундуков испанских банкиров и купцов в Европу. Приток серебра и золота вызвал рост инфляции в Андалузии, затем во всей Испании и наконец в испанских Нидерландах и в других европейских странах. К началу XVII века цены в Испании были в 3–4 раза выше, чем за сто лет до этого. Испанию сравнивали с ртом Европы, который принимает и разжевывает пищу, но ему остается лишь то, что застряло в зубах. Когда идальго Дон Кихот Ламанчский путешествует по Испании, она напоминает Гаити после прихода конкистадоров: бедность, упадок, голод, резкое сокращение численности населения.

Конкистадорам стоит занести в актив, во-первых, открытие и освоение двух материков, во-вторых, создание новой, оригинальной культуры в центральной и Южной Америке. Тот же Кортес, руководивший восстановительными работами Теночтитлана, мечтал о создании нового мира. По мысли испанца, из слияния древнеамериканской и христианских культур должна была возникнуть новая иберо-американская культура.

Конкистадоры, которые были представителями в основном романских народов, легче и быстрее смешивались с местным населением, это отличает поведение испанцев от, скажем, поведения в своих колониях англичан и голландцев. Вскоре в колониях появились люди с самыми разными оттенками кожи. Рожденных в Испании называли кастильянос. Креолы – это потомки испанцев, рожденные в Америке, так называли тех, в чьих жилах текло не более 1/4 «небелой» крови; метисы – потомки от браков белых и индейцев, мулаты – негров и белых, самбо – индейцев и негров.

В результате Конкисты в Новой Испании постепенно возникло новое, специфическое в экономическом и культурном отношении колониальное общество. Оно соединило навязанные испанцами элементы западноевропейской культуры и неистребленные, наиболее стойкие черты культуры туземцев.

В какой-то мере сохранению индейской традиции способствовали сопровождавшие конкистадоров католические миссионеры. Дело в том, что для успеха своей миссии они волей-неволей вынуждены были приспосабливаться к местным условиям. Необходимо было преодолеть языковой барьер – и миссионеры прилежно изучали индейские языки, чтобы затем на этих языках проповедовать христианство. Необходимо было преодолеть барьер представлений о мироздании, и миссионеры изучали индейский пантеон и т. д. До наших времен дошли составленные в XVI веке грамматики и словари индейских языков, а католические обряды в Мексике сохраняют яркие черты древнеиндейских культов.

Кубинский писатель XIX века Карпентьер выдвинул концепцию «чудесной реальности» Латинской Америки. Чудесное, утверждал он, это главное отличительное свойство этого мира, оно обнаруживается в «первозданном, пульсирующем, вездесущем виде во всей латиноамериканской действительности. Здесь необычное – повседневность, и так было всегда».

 

Открытия конкистадоров

Возникновение Испанской колониальной империи является одной из величайших легенд западной истории. Железная воля, властная самоуверенность и патриотизм конкистадоров, покоривших океаны на своих небольших кораблях, исследовавших обширные, доселе неведомые европейцам земли, сокру шивших огромные империи, будут всегда поражать воображение.

Одним из подлинных сокровищ, которые конкистадоры принесли миру, были открытия, карты и описания берегов, рек, земель и их обитателей. Португальцы, эти «хозяева морей» до испанцев, берегли свои карты как самую важную государственную тайну, наказывая штурманов за ее разглашение вплоть до смертной казни. Многие конкистадоры могли бы утаить (и утаили) свои «эльдорадо», но записи все же были нужны для закрепления за собой владений, титулов и должностей, для предоставления гарантий кредиторам, для последующих экспедиций; стали они и товаром. Таким образом, благодаря целеустремленности наших героев, мир знакомился с очертаниями Нового Света. Вот краткий перечень достижений конкистадоров на ниве географии.

Васко Нуньес де Бальбоа в 1513 году впервые пересек Панамский перешеек и достиг Тихого океана. Со стороны Америки он увидел его первым из европейцев и, войдя в воду с мечом в руке, объявил его владением испанской короны.

Как говорилось выше, много сделал и Кортес. По возвращении из Испании в Мексику он приступил к исследовательской деятельности, снарядив 7 экспедиций на двух или трех судах каждая. Первая во главе с Альваро Сааведрой пересекла Тихий океан близ 10° южной широты и открыла северо-западный выступ Новой Гвинеи, острова Маршалловы, Адмиралтейства и часть Каролинских.

Вторая (1532) экспедиция под руководством Диего Уртадо Мендосы обследовала почти 2000 километров тихоокеанского побережья Америки между 16 и 27° северной широты. Оба судна третьей (1533–1534) экспедиции потеряли друг друга в бурю в первую же ночь. Одно из них (под командованием Эрнандо Грихальвы) обнаружило архипелаг Ревилья-Хихедо; другое наткнулось на южную часть полуострова Калифорния, сочтя его островом. Сам Кортес, возглавивший четвертую (153 —1536) экспедицию, открыл горы Западная Сьерра-Мадре и исследовал 00 километров берега Калифорнийского полуострова.

Пятая (1537–1538) экспедиция, организованная Кортесом, обследовала это же побережье к северу еще на 500 километров. Шестая (1536–1539), которой вновь командовал Грихальва, впервые пересекла Тихий океан почти по экватору. Руководитель седьмой (1539–1540) экспедиции Франсиско Ульоа завершил исследование восточного берега Калифорнийского залива, открыл реку Колорадо, исследовал весь западный берег залива и тихоокеанское побережье Калифорнии до 33° северной широты, доказав, что это полуостров.

Конкистадор Паскуаль де Андагон проплыл вдоль западного побережья современной Колумбии до дельты реки Сан-Хуан (4° северной широты), открыл залив Буэнавентура и в 1522 году вернулся в город Панама с первыми известиями о «великой империи Виру» (Перу).

В 1524 году Франсиско Писарро и Диего де Альмагро предприняли первое плавание к берегам Перу, обследовав береговую линию к югу от Панамского залива на протяжении 400 километров. В 1526 году Писарро послал на юг корабль под командой Бартоломе Руиса, который, следуя вдоль берега, достиг 1° южной широты и заметил на востоке снежную вершину (Чимборасо – 6272 м). В 1527 году Писарро и Руис, двигаясь на юг, высадились у залива Гуаякиль, а затем проплыли до 8° южной широты и увидели с моря непрерывную горную стену – Западную Кордильеру Перуанских Анд.

Другой завоеватель, Педро де Альварадо, с 1511 года участвовал в экспедициях на острова Карибского моря. Зимой 1523 года он вышел на перешеек Теуантепек, опустошил всю область, захватив огромную добычу. На юго-востоке он обнаружил горные области Чьяпас и Южную Гватемалу, а 2 июля основал город Гватемалу. Его отряды обследовали береговую линию дальше – еще на протяжении 1000 километров – между заливами Теуантепек и Фонсека.

Конкистадор Диего де Ордас в 1511 году принял участие в походе Диего Веласкеса де Куэльяра на остров Куба, а с 1530 года руководил экспедицией, исследовавшей северо-восточную оконечность Южной Америки и реку Ориноко.

Хуан де Грихальва в 1518 году был назначен главой экспедиции из четырех кораблей, обследовавшей часть побережья полуострова Юкатан – от острова Косумель до залива Кампече, далее вдоль побережья до Пануко. Эти земли Хуан де Грихальва назвал Новой Испанией; он же первым из европейцев узнал о государстве ацтеков.

Хуан Понсе де Леон участвовал в экспедиции Христофора Колумба. В 1513 году он открыл полуостров Флорида, которому и дал название.

Франсиско де Орельяна в 1541 году открыл реку Амазонку, проплыв по ней сотни километров до устья. В 1537 году он основал порт Гуаякиль, крупнейший в нынешнем Эквадоре.

Гонсало Хименес де Кесада в 1537 году завоевал страну чибча-муисков на территории современной Колумбии. А кроме того, он исследовал реку Магдалену и основал город Богота.

Георг Хоэрмут фон Шпайер в 153 году изучил склоны Восточной Кордильеры на протяжении 00 километров. Он же открыл верховья крупных притоков реки Ориноко.

Гонсало Сандоваль открыл горы Оахака и Южная Сьерра-Мадре в 1523 году.

Кристоваль Олид и Хуан Альварес-Чико – соратники Кортеса. В 152 году они достигли побережья в областях Мичоакан и Колима; за несколько месяцев исследовали южную приморскую полосу Новой Испании длиной в 1000 километров.

Это лишь некоторые из открытий, совершенных конкистадорами и официально попавших на карты и в донесения властям. Кроме того, конкистадоры основали многочисленные крепости, многие из которых и сегодня носят их имена. С опасностью для жизни, кроваво, но они вписали свою страничку в историю географических открытий, как, собственно, и в историю эпохи Возрождения, которая знала не только величайших художников и писателей, но и величайших авантюристов.

 

Предыстория

Судьба ребенка, о котором пойдет речь, настолько уникальна, что затмит собой судьбы массы успевших посидеть на престоле его старших «товарищей». Сейчас почти невозможно поверить в то, что во Франции, в одной из наиболее развитых на сегодняшний день стран мира, могли происходить такие мрачные и горестные события. Но, как говорится, «из песни слов не выкинешь», хотя трагическая история несчастного Луи-Шарля де Бурбона – именно то, о чем современные французы, пожалуй, не отказались бы забыть.

Начнем сначала. Настоящий дофин Людовик Карл (Луи-Шарль) де Бурбон, герцог Нормандский родился в Версале в 178 году. Это, пожалуй, один из немногих фактов, которые не оспаривают авторы десятков монографий, посвященных жизни несчастного французского принца. Став наследником престола за 10 дней до начала Французской революции, Луи-Шарль де Бурбон, герцог Нормандский, известный под именем Людовика XVII, так никогда и не правил своей страной: хаос Французской революции смел монархию Бурбонов. Людовика XVI и его супругу Марию-Антуанетту ждала ужасная смерть на гильотине. Национальный конвент, казнивший монархов, провозгласил Францию республикой. В 1795 году было официально объявлено и о смерти Луи-Шарля, молодого короля без королевства, и его дядя, граф Прованский, занял несуществующий престол под именем Людовика XVIII. И тем не менее, не только во Франции, но и в других странах до сего дня выходят десятки книг, посвященных именно Людовику XVII. Складывается впечатление, что он привлек к себе куда больше внимания, чем его венценосные родственники.

Известно, что у французской королевской четы – Людовика XVI и Марии Антуанетты – долгое время после свадьбы не было детей. Сейчас этот факт мало кого способен заинтересовать, но в 70-х годах XVIII века проблема бездетности монархов вызывала тревогу не только при французском, но и при австрийском дворе. Пока у короля не было сына, наследниками считались два его младших брата: граф Прованский и граф д’Артуа. Оба они мечтали о троне, и оба в конце концов его получили.

После приезда в Париж брата королевы Иосифа, императора Священной Римской империи, уговорившего короля на хирургическое вмешательство, в 1778 году у четы рождается сначала дочь – Мария Тереза Шарлотта, а через три года и сын – Людовик Жозеф Ксавье.

Рождение наследника престола внесло раскол в королевскую семью, и с этого времени оба брата короля становятся его врагами. Некоторое время они пытаются доказать, что отец ребенка совсем не Людовик, а когда это не удается – организуют целую кампанию по дискредитации королевской четы.

Тем временем у королевы появляются еще двое детей: в 178 году – Луи-Шарль, получивший титул герцога Нормандского, а в 1786 году – Софи, которая меньше чем через год умирает. Накануне революции смерть от туберкулеза настигает и старшего сына короля; всего за месяц до штурма Бастилии наследником престола – дофином объявляют Луи-Шарля.

Уже само появление на свет этого ребенка было окружено тайной. Луи-Шарль родился в первый день Пасхи. Его беззаботное, как и полагается отпрыску венценосной четы, детство прошло в Версале. Но в день его рождения отец новорожденного наследника престола король Людовик XVI отчего-то помечает в своем дневнике, что родился «герцог Нормандский» (а не «мой сын»!) и что роды прошли удачно, добавляя при этом – и это совсем уж непонятно и неожиданно, – что все прошло так же, как и с его сыном…

В то же время известно, что граф Ферзен, которого принято считать фаворитом Марии Антуанетты, не только был в июне 1784 года в Париже, но и встречался с королевой наедине. Более того,5 годы спустя узнав о смерти Людовика XVII, Ферзен запишет в дневнике, что утратил последний и единственный интерес, который у него оставался во Франции, и что всего, к чему он был привязан, больше не существует…

Все приближенные двора подмечали: король чаще именовал Луи-Шарля герцогом Нормандским, чем сыном (кстати говоря, данный титул был очень редким, последний раз он присваивался в королевской семье в XV веке). Разумеется, само по себе это еще ничего не доказывает. Остается надеяться на внешнее сходство, но и тут возникает проблема: на различных дореволюционных портретах у дофина совсем разные лица.

Естественно, что в начале революции юный принц не играл никакой политической роли в стране. Впервые он появляется на сцене только после казни своего отца. На протяжении пяти лет, с тех самых пор, когда толпа парижан 14 июля 1789 года штурмом взяла Бастилию, Франция находилась в брожении. Разрушение ненавистной тюрьмы, символа монархии Бурбонов, ознаменовало собой начало Великой французской революции. В октябре толпа голодных женщин отправилась в Версаль и принудила короля Людовика XVI, его жену Марию Антуанетту и их двоих детей вернуться вместе с ними в город, где короля заставили утвердить довольно скромные реформы Национального собрания.

Надо сказать, что Людовик XVI, в общем-то, был человеком доброго сердца, но незначительного ума и нерешительного характера (что, правда, не помешало ему очень достойно встретить собственную смерть). Его отец, Людовик XV, не любил сына за его негативное отношение к придворному образу жизни и держал вдали от государственных дел. Воспитание, данное Людовику герцогом Вогюйоном, дало ему мало как теоретических, так и практических знаний. Наибольшую склонность он выказывал к физическим занятиям, а особенно – к слесарному мастерству и охоте. Несмотря на разврат окружавшего его двора, он сохранил чистоту нравов, отличался честностью, простотой в общении и ненавистью к роскоши. С самыми добрыми чувствами вступал он на престол, желая работать на пользу народа и мечтая уничтожить существовавшие злоупотребления, но не обладал необходимым умением смело идти вперед к сознательно намеченной цели. Он подчинялся влиянию окружающих: то теток, то братьев, то министров, то королевы, отменял принятые решения, не доводил до конца начатые реформы.

Осознавая, какая опасность нависла над ним, в июне 1791 года французский монарх Людовик XVI, вместе с семьей бежит из Парижа. В ночь на 21 июня они тайно выехали в карете в сторону восточной границы. Стоит заметить, что побег подготовил и осуществил шведский дворянин Ханс Аксель фон Ферзен, который был безумно влюблен в королеву Марию Антуанетту. И все бы у королевской четы и их союзника получилось, если бы не вмешался так называемый человеческий фактор.

Владелец почты Друэ узнал в выезжающей из Парижа карете короля и, чтобы удостовериться в этом, вскочил на коня и пустился вдогонку. В Варенне, удостоверившись, что не ошибся, он ударил в набат. Сбежались люди. Король и королева были схвачены и под конвоем доставлены в Париж. Возвращение монархов было встречено гробовым молчанием народа, столпившегося на улицах.

14 сентября 1791 года Людовик, которому не оставалось ничего другого, принес присягу новой конституции, но продолжал вести переговоры с эмигрантами и иностранными державами даже тогда, когда официально угрожал им через министерство. А 22 апреля 1792 года (как говорили, со слезами на глазах) объявил войну Австрии. Отказ Людовика санкционировать декрет собрания против эмигрантов и мятежных священников и удаление навязанного ему патриотического министерства вызвали волнение, а доказанные связи с иностранными государствами и эмигрантами привели к восстанию 10 августа. И уже 21 сентября 1792 года Национальный конвент проголосовал за упразднение монархии и провозгласил Францию республикой. Короля Людовика XVI судили как предателя страны и народа и приговорили к смертной казни за заговор против нации и ряд покушений на безопасность государства.

Низложенный монарх, титул которого был упразднен, вместе со всей семьей был заключен в замок-тюрьму Тампль. Все члены королевской семьи с этих самых пор стали именоваться по имени их предка Гуго Капета, просто «гражданами Капетами».

11 января 1793 года начался суд над королем в Конвенте. Людовик, как сообщают источники, держал себя с достоинством и, не удовлетворенный речами назначенных ему защитников, сам защищался против возводимых на него обвинений, ссылаясь на права, данные ему конституцией. Это не помогло. 20 января большинством голосов он был приговорен к смертной казни.

Людовик с большим спокойствием выслушал приговор и 21 января взошел на эшафот.

Его последними, произнесенными с эшафота, словами были слова о том, что он не виновен в преступлениях, в которых его обвиняют. «Говорю вам это с эшафота, – провозгласил Людовик, – готовясь предстать перед Богом. И прощаю всех, кто повинен в моей смерти».

Кстати говоря, имеются сведения, что во время казни Людовика XVI произошло весьма странное происшествие. В тот самый миг, когда нож гильотины отсек голову низложенному монарху, какой-то человек стремительно взобрался на эшафот, обмакнул руку в кровь поверженного короля и громко воскликнул: «Жак де Моле! Ты отмщен!»

Что это означало? Некогда замок Тампль, ставший впоследствии тюрьмой, был храмом рыцарей ордена тамплиеров. Тогда, в результате интриг по приказу правящего в то время монарха Филиппа IV Красивого и приговору церкви, возглавляемой Папой Климентом V, лидеры ордена были заживо сожжены. Жак де Моле, последний великий магистр храмовников, взойдя на костер, призвал на Божий суд троих, виновных в его смерти: французского короля Филиппа IV, его советника Гийома де Ногарэ и Папу Римского Климента V. Окутанный клубами дыма, тамплиер пообещал, что они не переживут его больше, чем на год. «Папа Климент! – вскричал Жак де Моле. – Король Филипп! Гийом де Ногарэ! Не пройдет и года, как я призову вас на суд Божий! Проклинаю вас! Проклятие на ваш род до тринадцатого колена!..»

Итог его проклятия поразителен и страшен. Климент V скоропостижно скончался уже месяц спустя. Гийом де Ногарэ умер через месяц после папы. Филипп IV – через семь месяцев после своего советника. Все это исторически подтвержденные факты. Что же касается проклятия до тринадцатого колена, то Людовик XVI был именно тринадцатым по счету представителем правящей династии от того момента. И как мы видим, он не умер своей смертью в кругу скорбящих друзей и близких.

Мистика? Магия? Может быть. А может быть, удивительное и непостижимое стечение обстоятельств. Верить или не верить в возможность реализации подобных «проклятий» – личное дело каждого. Тут следует лишь напомнить, что судьбы французских монархов всех тринадцати колен складывались явно не наилучшим образом.

Непонятным остается только одно: за что пострадал четырнадцатый представитель королевского рода, несчастный дофин, он же Людовик XVII? В связи с этим кое-кто пытается «подредактировать» предсмертное проклятие тамплиера и заменить тринадцать проклятых колен четырнадцатью. Но вряд ли это имеет какое-либо значение.

Людовик XVI, отец дофина Луи-Шарля

Так вот, именно там, в Тампле, утром 22 января Мария Антуанетта, ее дочь Мария Тереза, сестра Людовика XVI Елизавета и его камердинер Клери преклонили колени перед дофином и присягнули ему как Людовику XVII, следуя вековой традиции «Король умер – да здравствует король». Разумеется, ни о каких официальных процедурах, тем более о коронации, речи быть не могло. Однако это не помешало всем ведущим европейским державам заочно признать нового короля. Вслед за тем 28 января старший брат казненного монарха, граф Прованский, объявил в специальной декларации, что он принимает на себя регентство до совершеннолетия своего племянника, законного короля, и назначает графа д’Артуа наместником королевства. К этой декларации присоединилось большинство королевских домов Европы, а также республиканское правительство США, не признавшее, кстати говоря, Французской революции. Эмигранты чеканили монеты и медали с изображением Людовика XVII, издавали документы от его имени и выписывали паспорта за его подписью. Организовывались монархистские заговоры с целью освободить законного короля. От имени Людовика XVII с мая по декабрь 1793 года действовало роялистское правительство во время осады Тулона.

Мария Антуанетта, мать дофина

Вообще, большинство роялистских выступлений, как во Франции, так и за ее пределами, отныне проходили от имени или во имя Людовика XVII. А сам несчастный дофин все это время продолжал оставаться в Тампле, отнятый у матери через пять месяцев после казни отца, переживший смерть ее самой и тети и разлученный с сестрой, одинокий и всеми покинутый.

Королева Мария Антуанетта была осуждена на смерть через девять месяцев после казни короля. Суд был скорым и непреклонным. И, как говорят исследователи, бесчестным. Обвинительный акт королева получила в ночь на 14 октября, а утром следующего дня уже стояла перед судьями. Во время процесса она была спокойна и казалась погруженной в себя. Складывалось впечатление, что происходящее вокруг ее вовсе не интересует. Или она просто не могла поверить, что все это – реально…

Двое суток измученную женщину терзали грязными вопросами и обвинениями, на которые она, словно очнувшись ото сна, отвечала с яростью и негодованием. Ей вменяли в вину все подряд. Даже такие абсурдные вещи, как кровосмешение и сожительство с собственным сыном. Исходящие ненавистью якобинцы пытались заставить и малолетнего Луи-Шарля дать показания против собственной матери. И вот 16 октября 1793 года в 4 часа утра судьи вынесли ей смертный приговор. Большинство исследователей Французской революции считают эту историю одной из самых позорных ее страниц…

Откладывать исполнение приговора никто не стал. По всему Парижу было расставлено невероятное количество вооруженной охраны и орудий на случай возможных беспорядков. В одиннадцать часов телега с Марией-Антуанеттой прибыла к месту казни. Там уже собралась огромная толпа, ожидавшая бесплатного развлечения – убийства бывшей первой дамы Франции. Порой отказываешься верить в то, насколько бесчувственны к чужой боли могут быть те, кто называет себя людьми…

С руками, связанными за спиной, королева, как описывали впоследствии этот трагический момент современники, держалась с восхитительным достоинством. Она была напряжена, но спокойна, а на ее бледном лице не читалось ни страха, ни страданий. Казалось, что душой своей она уже перешла в мир иной и все, что происходит вокруг, не имеет к ней больше никакого отношения. С громким лязгом упало лезвие гильотины. Когда палач высоко поднял отрубленную кровоточащую голову, мертвую тишину разорвал вопль толпы, тот же, что и при казни Людовика XVI: «Да здравствует Республика!»

Стоит напомнить, что после казни короля роялисты, находившиеся в изгнании, вслед за самой находящейся в заточении монаршей семьей провозгласили малолетнего дофина королем Людовиком XVII и назначили его дядю, графа Прованского, регентом до достижения Луи-Шарлем совершеннолетия. Действия роялистов противоречили решению Национального конвента, в соответствии с которым дофина предполагалось отдать на попечение сапожника Антуана Симона и его жены, что, собственно, и было сделано. 4 августа 1793 года Симон с женой переехали в Тампль.

Так и хочется спросить: почему же не наоборот? Почему несчастный юный король, каковым его признали даже мировые державы, так и продолжал оставаться в заточении? Ответа на этот вопрос нет. Точнее, он-то, конечно, есть. Но он настолько горек, что любому гуманному человеку даже сложно будет его озвучить. Игрушка. Несчастный дофин стал просто игрушкой, никому ненужной, всем и каждому безразличной, он стал игрушкой в грязных политических играх бесчестных и аморальных политиков.

Единственный «плюс» приезда четы Симон состоял в том, что ребенок был переведен в более просторное помещение, и только. Хотя в свете того, что происходило дальше, «плюсом» это назвать будет затруднительно. Обращаясь с мальчиком так же, как они обращались бы с любым человеком своего класса, грубо и фамильярно, подвергая унижениям и побоям, поселившаяся в Тампле супружеская пара старалась превратить монарха в республиканца. Они пытались любой ценой вытравить из ребенка всю память о прошлом, о собственных родителях и, мало того, научить эту самую память оскорблять. В своих изощрениях они дошли даже до того, что принуждали Луи-Шарля громко петь «Марсельезу». Позднее, когда все вернулось на круги своя, садистские наклонности Симона и его жены получили достойное осуждение. Но какое это уже имело значение?

В январе 1794 года сапожник отказался от опеки над дофином, и мальчик снова был помещен в ту же самую камеру в башне Тампля, которая стала последней тюрьмой его отца. И его собственной. Его собственной?.. Вот тут-то и возникает вопрос, вопрос, который по сей день не дает покоя многим исследователям.

Итак, порученный заботам четырех охранников, которые ежедневно сменялись, ребенок оказался в такой изоляции, что Мария Тереза, заточенная этажом выше, думала, что ее брат либо мертв, либо переведен из Тампля в другое место.

Надзор стражи заключался в охране (то есть исключении побега) и кормлении ребенка, о его лечении, умственном развитии, общении, даже физической чистоте не заботился вообще никто.

А что же в это самое время происходило за стенами Тампля?

Дофин Луи-Шарль, сын Людовика XVI и Марии Антуанетты, которому так и не суждено было стать Людовиком XVII

Идейным вдохновителем эпохи революционного террора был бескомпромиссный революционер Максимильен Робеспьер. А через год, 27 июля 1794 года, лезвие гильотины, на которую он отправил так много людей, перечеркнуло и его собственную жизнь.

Если рассуждать логически, этот факт мог сыграть решающую роль в судьбе заключенного в Тампле несчастного короля без королевства.

В этот день – день возмездия тирану – Поль де Баррас, лидер Национального конвента, игравший решающую роль в устранении Робеспьера, прямо с места казни поспешил в Тампль, расположенный, кстати говоря, в самом центре города. И отправился он туда не просто так: у него была особая миссия. Де Баррас должен был засвидетельствовать состояние двух царственных заключенных, осиротевших детей Людовика XVI и Марии Антуанетты: дочери монархов Марии Терезы шестнадцати лет и девятилетнего сына Людовика Луи-Шарля.

Поль де Баррас, лидер Национального конвента Франции

Всеми покинутый дофин, которого Баррас посетил 28 июля, был крайне изможден. Ребенок, который предстал перед посетителем, совсем не напоминал некогда жизнерадостного юного принца. Баррас в своем отчете отмечал вялость и молчаливость мальчика, рассеянность его реакций. Возмутившись до предела, лидер Национального конвента настоял на более гуманном обращении с ребенком. Он дал указание перевести его (снова, снова перевести, но не выпустить, несмотря на свержение якобинской диктатуры!) в сравнительно просторное помещение. И даже это было по не совсем понятным причинам выполнено только в августе.

С мальчиком опять начали заниматься, уже не ставя задач перевоспитания. Правда, к этому времени дофин был уже очень болезненным и психологически деградировавшим; неоднократно посещавшие его члены термидорианского Конвента так же, как и Баррас, отмечали его вялость, молчаливость на грани немоты и крайнее физическое истощение.

Забота Барраса и Конвента, разумеется, не была вызвана соображениями гуманности. Сложившаяся в стране ситуация – падение популярности якобинцев и общенародная ностальгия по временам монархической стабильности – позволяла найти определенный компромисс между двумя противоборствующими силами. Достаточно очевидно, что установление в стране республики в сентябре 1792 года не привело к тому, что на следующий день все ее жители стали республиканцами. Роялистская оппозиция существовала даже в самые опасные времена якобинского террора, но вот во всеуслышание заявить о своем существовании получила возможность только после переворота 9 термидора. Еще в декабре 1792 года Конвент постановил, «что смертная казнь грозила всякому, кто предложил бы или попытался бы установить во Франции королевскую власть», и это постановление так и не было отменено. Но после падения Робеспьера тот же самый Конвент, что совсем недавно с восторгом принимал все его предложения, возвращает в свое лоно изгнанных депутатов и продолжает работу – на этот раз по переходу от экономической и политической диктатуры к либеральному парламентскому режиму, по выходу из создавшегося кризиса. На повестке дня встает задача закончить революцию, а это, по мнению большинства современников, было невозможно сделать без принятия новой конституции.

Разговоры о том, что необходим пересмотр конституции 1793 года велись еще весной, но только к концу июня 1795 года специально избранная комиссия (получившая по количеству своих членов название Комиссии одиннадцати) представляет для обсуждения свой проект, по которому Франция оставалась республикой с новым двухпалатным парламентом, состоявшим из Совета старейшин и Совета пятисот. Однако это произойдет несколько позже.

Первые месяцы 1795 года были, быть может, самой благоприятной возможностью для реставрации конституционной монархии во Франции. Каким же образом могла произойти эта реставрация? Изучение исторических материалов того времени приводит к выводу, что здесь главные надежды роялистов возлагались, как это ни удивительно, не на эмиграцию и не на графа Прованского, а именно на юного Людовика XVII, который, сам того не сознавая, стал на некоторое время одним из решающих факторов европейской политики. Этот легитимный король Франции своим присутствием на троне примирил бы нацию с ее правительством, и от его имени с помощью обновленной конституции 1791 года новые правители государства могли бы находиться у власти, не боясь контрреволюции и, следовательно, не прибегая к террору.

Разумеется, сам десятилетний мальчик никак не мог возглавить страну в столь бурное время. Но в этом и не было никакой необходимости. Ему достаточно было бы стать символом, вокруг которого могла бы объединиться нация. Тем более что сын Людовика XVI мог «переехать» из Тампля в Тюильpи без вмешательства иностранцев, не привнеся с собой ни восстановления старого порядка, ни крайне непопулярной интервенции.

Есть свидетельства о том, что Баррас и другой влиятельный термидорианец, Тальен, даже вступили в пеpеговоpы с pоялистами, выдвигая следующие условия: не копаться в прошлом и сохранить революционерам нажитые за время революции состояния. По другим сведениям, подобные переговоры вели даже некоторые члены Комиссии одиннадцати. Кроме того, у термидорианцев были планы поставить во главе своего правительства коpоля-маpионетку, и, по их мнению, это не только не ослабило бы власть членов Конвента, но и сделало бы ее более прочной.

В июне 1795 года прямо в Конвенте делегация города Орлеана осмелилась потребовать отпустить на свободу дочь короля, а незадолго до того сам Баррас распорядился, чтобы принцессе предоставили все необходимое для нормальной жизни и дали компаньонку. В скором времени Марию Терезу выпускают на свободу. На этот же месяц, насколько можно судить, приходится и пик ширящихся по стране слухов об официальном признании Конвентом Людовика XVII королем Франции. Но сам ребенок по-прежнему продолжает оставаться в тюрьме…

В начале следующего года Конвент проголосовал за замену тюремного заключения Луи-Шарля ссылкой, однако мальчик к тому времени оказался уже слишком слаб для путешествия. 28 июня 1795 года дофин (а для других – Людовик XVII) скончался в Тампле.

О неожиданной смерти принца официально было объявлено тогда же, в июне 1795 года, и с тех пор Людовик XVII не выходит из поля зрения исследователей. Подавляющее большинство его биографов уверены, что на самом деле дофин остался жив, а на парижском кладбище Святой Маргариты похоронен совсем другой мальчик.

На момент смерти Луи-Шарлю было десять лет и два месяца. Было проведено вскрытие тела, назвавшее причиной смерти туберкулез лимфатических желез (от этой же болезни умерли дед, бабка, дядя и старший брат Людовика). Тело Людовика Карла де Бурбона, герцога Нормандского было тайно погребено в общей могиле.

Вот так и произошло, что, став наследником престола и фактически королем после казни своего отца, Людовика XVI, юный отпрыск венценосной династии не только никогда не был коронован, но и ни единого дня не правил страной. Граф Прованский, узнав за границей о смерти племянника, провозгласил себя королем Людовиком XVIII. Под этим именем он занял французский престол в 1814 году де-факто, но отсчитывал начало правления с 1795 года; подписанная им Конституционная хартия 1814 года заканчивалась датой: «лета Господня 1814, царствования же нашего в девятнадцатое». Таким образом, несчастный ребенок из Тампля занял свое символическое место в среде французских королей.

Смерть короля-ребенка в июне 1795 года положила конец всем планам Барраса и Конвента; она оказалась не просто одним из наиболее трагичных эпизодов революционной истории, но и значительным политическим событием, которое вдребезги разбило все проекты роялистов, нанесло серьезный и непоправимый удар по их надеждам и устремлениям.

Тюрьма Тампль, в которой умер Людовик XVII

Даже нам, отделенным от происходящих тогда событий двумя веками, не трудно представить себе, какое впечатление в той обстановке произвела смерть молодого короля, на которого возлагалось столько надежд. Сразу же поползли слухи и сплетни; общество подозревало, что ребенок был убит, а точнее – отравлен. Но это было еще не все. Гораздо более неприятными и опасными были другие слухи: король жив, а в Тампле умер совсем другой ребенок. Король же спасен преданными ему дворянами и вскоре будет готов возглавить сохранившие верность войска…

Вот он, тот вопрос без ответа, о котором мы упоминали выше. К сожалению, убедительные доводы, говорящие в пользу спасения Людовика XVII, теряются в противоречиях, возбужденных самими исследователями, которые вплоть до сегодняшнего дня не отказались от попыток докопаться до истины. И по сей день вопросы: с чьей же все-таки помощью дофин мог бежать из Тампля, где содержалась в то время под стражей королевская семья, когда и кем был подменен, не стояла ли за всем этим какая-нибудь крупная политическая фигура Французской революции (нередко на эту роль назначается Робеспьер), заинтересованная в столь важном заложнике, – так и остаются без ответа. Но из-за появления версий о том, что на самом деле имела место не одна, а две или даже три подмены, совершенные в течение 1794–1795 годов, многие исследователи окончательно утратили интерес к несчастному Луи-Шарлю.

Но если же продолжать рассуждения о возможном спасении малолетнего дофина, стоит подумать в первую очередь о том, кому это было выгодно? Первый приходящий в голову ответ, конечно, таков: фанатично преданным своей идее роялистам. Если же это были не они, то для того, чтобы кто-то другой был заинтересован в исчезновении Людовика XVII из тюрьмы, в любом случае необходимо, чтобы политические условия Франции того времени допускали возможность восстановления монархии, ведь иначе спасать короля просто не за чем. Давайте посмотрим, так ли это было…

В ответе на этот вопрос исследователи тоже отнюдь не единодушны. В то время как одни из них уверены, что в последние годы XVIII века роялисты были абсолютно неспособны серьезно угрожать республике, другие, наоборот, удивлены тем, что павшая монархия тогда не оказалась восстановленной. Однако ни те ни другие в подтверждение своих точек зрения, как правило, не приводят никаких аргументов, ссылаясь исключительно на так называемую личную убежденность. Ну, а любые версии без аргументов принять сложно.

При этом многочисленные документы, датируемые именно 1795 годом, – письма и петиции в высший законодательный и исполнительный орган страны (Конвент), пресса и памфлеты – недвусмысленно указывают на реальную опасность роялистской реставрации. Монархизм, как мы уже говорили, становился еще более популярным благодаря тому, что королевская власть после стольких лет хаоса революции начинала ассоциироваться со стабильностью и порядком. Жажду перемен сменяло ностальгическое стремление к покою.

С другой стороны, существуют многочисленные свидетельства о том, что подобная возможность существовала: депутаты Конвента вели о ней переговоры как с роялистами в эмиграции, так и с руководителями Вандейского мятежа.

Нельзя не учитывать и тот факт, что именно весной 1795 года Конвентом было принято решение о создании новой конституции Франции, для чего и была избрана соответствующая комиссия, та самая Комиссия одиннадцати. Некоторые исследователи уверены, что ее члены также участвовали в упоминавшихся выше переговорах с роялистами; а среди современников встречаются даже намеки на то, что первоначально Комиссия хотела предложить проект отнюдь не республиканской конституции или же выступить за создание сильной единоличной власти (например, учредив пост президента), способной эволюционировать в монархическую форму правления.

Защитников версии о спасении дофина обычно условно делят на «эвазионистов» и сторонников конкретных претендентов на престол, выдававших себя за Людовика XVII (а таковых в истории Франции было около шести десятков). Если последние отстаивают подлинность полюбившегося им «героя», то первые просто утверждают, что юному королю так или иначе удалось спастись.

Однако если все-таки принять версию о чудесном спасении юного короля, остается непонятным, почему же те силы, которые смогли похитить его из Тампля, не объявили во всеуслышание о том, что он жив, после заявления Конвента о смерти узника.

Ответить на этот вопрос можно так: во-первых, сразу же после того как стало известно о смерти дофина, граф Прованский поспешил издать декларацию о собственном воцарении и о готовности возглавить роялистское движение. Лидеры Вандейского мятежа также заявили о смерти Людовика XVII в специальном манифесте от 26 июня 1795 года. В этих условиях появление «спасенного» дофина могло только внести раскол в ряды монархистов.

Во-вторых, существует огромное количество свидетельств того, что роялисты планировали выиграть выборы в новые органы власти, а это дало бы вполне реальную возможность для реставрации мирным путем, причем в форме не абсолютной, а конституционной монархии.

Таким образом, объяснить, почему Людовик XVII – если он действительно избежал смерти – не был предъявлен мировой общественности, вполне возможно. Кроме того, очевидно, что сам десятилетний мальчик вряд ли мог рискнуть в то время (да и в любое другое тоже) самостоятельно объявить о своих претензиях на трон.

Кроме всего прочего, следует заметить, что смерть юного принца сопровождалась рядом странных и весьма необычных обстоятельств. Памятуя об этом, сторонники версии о спасении дофина задают массу вопросов, безусловно, требующих ответов.

Но вернемся к тем событиям, что предшествовали смерти дофина. В октябре 1794 года Комитет общественной безопасности усиливает охрану здания тюрьмы, принимая постановление о направлении в помощь постоянной охране еще и членов секций. С тех пор в Тампле побывало более двухсот представителей населения столицы. Можно ли предположить, что никто из них никогда не видел наследника престола? А если видел, неужели не поднял бы шум, если бы обнаружил подмену (благо, обвинить в ней могли Робеспьера)? Это одно из самых «труднопроходимых» мест теории о спасении Луи-Шарля. Преодолеть его можно двумя путями: либо бегство датируется еще январем 1794 года, либо правда то, что только девять членов секций знали кронпринца прежде (а их свидетельства весьма спорны, хотя и подтверждены документально).

Тут можно добавить, что неоднократно навещавшие царственного узника члены Конвента (если им верить) утверждали, что, по крайней мере, с июля 1794 года по февраль 179 – го перед ними представал один и тот же мальчик. При этом все отмечали его апатию, переходящую в умственную отсталость, равнодушие, крайнюю молчаливость.

В начале мая 1795 года, когда велись переговоры с Испанией о выдаче Людовика XVII, охрана докладывает в Комитет о прогрессирующем ухудшении состояния здоровья узника. К нему немедленно присылают доктора Дессо, весьма известного в Париже медика. Сохранилось его свидетельство о первой встрече с дофином, где он говорит о том, что нашел в камере Тампля ребенка-идиота, практически умирающего, жертву абсолютной нищеты, полностью заброшенное, опустившееся от жестокого обращения существо. Дессо прописывает мальчику лечение от истощения, а во второй половине мая направляет в Конвент доклад, который таинственным образом исчезает, так и не достигнув адресата. В тот же день Дессо обедает с некоторыми депутатами Конвента, а по возвращении домой у него проявляются симптомы сильного отравления, в результате которого врач умирает.

Впоследствии жена племянника Дессо утверждала, что дядя ее мужа во время своего визита в Тампль не узнал в больном принца, о чем и известил Конвент. Если это так – то не удивительно, что почтенный доктор был поспешно отправлен на тот свет. Ведь маловероятно, что подменить узника Тампля могли без ведома членов Конвента.

6 июня в Тампле появляется новый эскулап, никогда до того ребенка не видевший, – доктор Пеллетен. А 8 июня мальчик умирает. Однако по приказу Комитета общественного спасения факт этой смерти тщательно скрывается даже от охраны, увидевшей останки только после вскрытия. Тогда же было организовано и некое подобие опознания, в котором участвовали комиссары секций и полиции. Знал ли кто-нибудь из них настоящего сына короля в лицо, трудно сказать.

На этом странности, сопровождающие смерть наследника престола, не заканчиваются. По закону того времени свидетельство о смерти любого гражданина обязательно должно было быть подписано «двумя наиболее близкими родственниками или соседями». Самый близкий родственник дофина, то есть его сестра, находился в непосредственной близости, в Париже жило немало бывших слуг королевской семьи и гувернантка принца мадам де Турзель. Их адреса были прекрасно известны Комитету, и тем не менее, никто из них не был приглашен. Таким образом, можно утверждать, что настоящее опознание проведено не было.

Еще большее количество вопросов порождает сам протокол вскрытия. Врачи якобы забыли указать хотя бы одну так называемую особую примету на теле мальчика, что, как правило, в то время делалось, а также каким-то образом ухитрились ни в одном месте документа не написать, что было произведено вскрытие именно Луи-Шарля де Бурбона. В протоколе было указано лишь то, что медики, войдя в камеру, обнаружили в кровати тело ребенка, которому на вид было около 10 лет и который, со слов комиссаров, был сыном покойного Луи Капета. Двое из новоприбывших узнали в умершем мальчике ребенка, которого лечили на протяжении нескольких дней. Надо сказать, что руководивший вскрытием доктор Жанруа долгое время был консультантом Людовика XVI и не мог не знать его сына. Зачем бы ему спрашивать у комиссаров, кто перед ним?

Идем дальше. Дважды, в 1846-м и 1894 году, на кладбище Святой Маргариты проводились поиски могилы дофина и эксгумация трупа. Так вот, установлено, что ребенку, найденному на том месте, где похоронили узника Тампля, было от 1 до 18 лет. Кстати говоря, тот же доктор Жанруа то ли по неосторожности, то ли с умыслом потом отметил, что за сорок лет своей практики никогда не видел у десятилетнего ребенка столь развитого мозга.

Не удивительно, что все эти факты наводили исследователей на вполне определенные мысли. Неужели дофину все-таки удалось бежать? Если да, то как? Возможно, о его спасении позаботился сам Конвент?

Здесь источники предлагают массу вариантов ответов. Многие исследователи ссылаются на хранившееся в архивах Тампля свидетельство о том, что 18 июня 1795 года во время инспекции была обнаружена секретная дверь, через которую можно было пробраться в замок незамеченным. Кое-кто верит в многократно повторявшееся свидетельство вдовы Симон о том, что Луи-Шарль не только остался жив, но и даже приходил ее навестить (но если вспомнить, как она и ее муж обращались с несчастным дофином, то не совсем понятно, с чего бы ему это делать?). В качестве организаторов побега называют практически всех охранников Луи-Шарля, давая полную свободу воображению в ответе на вопрос о том, кто же мог стоять за их спинами.

Тут стоит рассказать и еще об одной версии, по которой Людовик XVII на самом деле умер еще в январе 1794 года и был похоронен у подножия башни: когда Тампль сносили, там и в самом деле был найден какой-то скелет. Почему же еще тогда не заявили о смерти дофина?

Приходится констатировать, что такое важное событие, как смерть прямого наследника престола, не было надлежащим образом зафиксировано ни революционерами, ни сторонниками реставрации. Но можно ли объяснить это случайностью и безответственностью? Вряд ли.

Как у версии о чудесном спасении дофина, так и у предположений о его трагической смерти в холодных тюремных застенках было, есть и будет достаточное количество поклонников. Но существует ряд вопросов, ответы на которые помогут нам сформировать собственное отношение ко всей этой ситуации.

Начать хотя бы с того, что, как мы уже упоминали, после смерти Людовика XVI его сына сразу же признали королем все крупнейшие европейские державы (Англия, Испания, Россия, Австрия, Пруссия, Сардиния), а Екатерина II даже подписала специальный указ, по которому высылке из Российской империи подлежали все французы, отказавшиеся присягнуть новому королю. А вот после смерти дофина признавать королем графа Прованского, провозгласившего себя Людовиком XVIII, мировые лидеры совсем не торопились. В июне 1795 года министр иностранных дел Австрии Тугут писал послу в Лондоне, что нет никаких реальных доказательств смерти мальчика. А один из офицеров армии Конде позднее отметил в своих воспоминаниях, что на самом деле никто не верил в безвременную кончину юного наследника престола.

На чем же основывалась эта уверенность? Если говорить о русском царе, то достоверно известно, что Александр I до 1813 года практически не отвечал на письма Людовика XVIII, обращавшегося к нему «господин мой брат и кузен», а если же и удостаивал ответом, то титуловал лишь «господином графом».

Кстати говоря, даже в заключенной в апреле 1814 года конвенции о перемирии с Францией Людовик XVIII называется не королем, а «Его Королевское Высочество Мсье Сын Франции, Брат Короля, Наместник Французского королевства».

После Реставрации Людовик XVIII приказал провести эксгумацию тел своего брата, сестры и Марии Антуанетты, а также распорядился поставить им памятник, не проявив при этом ни малейшего интереса к телу и памяти Людовика XVII, несмотря на многочисленные петиции. Неслыханное событие. И оно конечно же не осталось незамеченным современниками.

В конце концов власти отдают распоряжение провести исследования на кладбище Святой Маргариты, где было захоронено тело ребенка, умершего в Тампле. Останки обнаружены, однако внезапно все работы почему-то прекращаются. А в Искупительной часовне, иначе говоря, склепе, воздвигнутом Людовиком XVIII вскоре после этого события, места усопшему дофину опять не нашлось.

До 1821 года во многих церквях, в соответствии с распоряжением правительства, служили заупокойные мессы по убиенным Людовику XVI и Марии Антуанетте. Службы по дофину не заказывались. И это неудивительно, поскольку король сам вычеркнул имя племянника из утвержденного им текста молитвы «Memento». Более того, когда духовенство по собственной инициативе решает провести в 1817 году соответствующую службу, уже объявленную в «Moniteur», Людовик XVIII отменяет ее, а на удивленный вопрос руководителя придворного церемониала отвечает: «Мы не совсем уверены в смерти нашего племянника». При повторной попытке отслужить заупокойную мессу в июне 1821 года ее в последний момент по приказу из дворца заменяют обычной поминальной молитвой. По католическим законам служить заупокойную мессу по живому рассматривалось как наведение порчи, и король, безусловно, это знал. Правда, многие рассматривали нежелание Людовика XVIII давать разрешение на проведение заупокойных месс по дофину не уверенностью или подозрением, что его племянник жив, а простой жадностью, неуважением и безразличием к покойному. 21 января и 16 октября – дни смерти королевской четы – всегда считались при дворе траурными, в то время как 8 июня нередко устраивались балы, как и в обычные дни.

В склепе в аббатстве Сен-Дени, где покоятся останки казненных членов королевской семьи, имеются два медальона с изображением обоих дофинов: Луи-Жозе-фа-Ксавье и Луи-Шарля. На первом – даты рождения и смерти, на втором – лишь надпись: «Людовик XVII, король Франции и Наварры».

Ну и еще одно: чем можно объяснить удивительную снисходительность правительства Реставрации к некоторым активнейшим участникам революции? Известно, что в то время, когда большая часть республиканцев была выслана из страны, Поль Баррас не только не был отправлен в ссылку, не только сохранил звание генерала, но и был принят на государственную службу, а после его смерти в 1829 году гроб разрешили покрыть трехцветным революционным стягом. Возможно, эту редкостную благосклонность короля поможет объяснить сообщение одной из придворных дам о том, что еще в 1803 году Баррас уверял ее в том, что дофин остался жив?

Кроме того, достоверно известно, что при всех последующих режимах, в том числе и при Реставрации, получала пенсию (с перерывом в несколько лет) сестра Робеспьера Шарлотта. И если еще можно принять в качестве аргумента, что Наполеон был благодарен Робеспьеру-младшему, которого знал лично, то чем объяснить благосклонность Людовика XVIII? Некоторые исследователи высказывают мнение, что король был благодарен Робеспьеру, поскольку тот казнил нелюбимого им брата. Но тогда абсолютно нелепыми начинают казаться репрессии против остальных «цареубийц». Правда, существует версия, что Шарлотта с самого начала было попросту агентом Людовика XVIII. Но при нем ее пенсия была уменьшена втрое по сравнению с периодом Империи…

Среди всех этих мнений, фактов и вымыслов кажутся наиболее правдоподобными две точки зрения. Первая, которой придерживался хорошо знавший Шарлотту в последние годы ее жизни А. Лапоннере: Людовик XVIII платил Шарлотте за то, чтобы она не публиковала свои мемуары. Но в тексте, который был в конце концов напечатан, нет ничего, подрывающего устои монархии, а с другой – полиция даже не пыталась его конфисковать. Сторонники второй точки зрения уверены в том, что Шарлотта наверняка знала от брата, что дофин остался жив, и именно за это ей и платили.

Идем дальше. Широко известна фраза Наполеона, произнесенная им однажды в ярости в адрес европейских дворов и французского правительства в эмиграции: «Если я захочу сбить с толку все их притязания, я заставлю появиться человека, чье существование удивит весь мир!»

Кого имел в виду император? Кого имела в виду его возлюбленная Жозефина, когда говорила: «Знайте, мои дети, что не все мертвые покоятся в своих могилах»? Кстати, учитывая давние связи Жозефины с Баррасом, а также то, что одного из охранников дофина порекомендовала именно она, не исключена ее особая осведомленность о происшедшем. Существует даже легенда о том, что императрица по неосторожности поделилась этой исключительно важной информацией с Александром I в момент его пребывания в Париже. А через несколько дней после этого события Жозефина внезапно умерла…

Кроме всего прочего известно, что одна из секретных статей Парижского договора от 30 мая 181 года гласила о том, что, хотя высокие договаривающиеся стороны не уверены в смерти сына Людовика XVI, ситуация в Европе и общественные интересы требуют, чтобы ими был поставлен у власти Луи-Станислав-Ксавье, граф Прованский, с официальным титулом короля. Но два года после этого он будет на самом деле только регентом, пока не подтвердится, что он – истинный государь. Текст с такой информацией опубликовал в 1831 году Лабрели де Фонтен – библиотекарь герцогини Орлеанской. Что имели в виду высокие договаривающиеся стороны? Способность графа Прованского управлять вообще? Вряд ли она нуждалась в подтверждениях.

И еще один момент: когда после Реставрации Людовик XVIII захотел обновить конкордат с папой, тот отклонил формулировку «Людовик XVIII, возведенный на свой трон» и после долгих переговоров согласился на «возведенный на трон, который занимали его предки». Весьма интригующее изменение формулировки, не так ли?

Большинство исследователей отмечают двойственную позицию сестры дофина Марии Терезы Шарлотты (впоследствии герцогини Ангулемской) в вопросе о том, мог ли Луи-Шарль остаться в живых. Следует учесть, что она о смерти матери, тети и брата узнала одновременно, уже после Термидора. По выходе из тюрьмы дочь казненного короля пишет Людовику XVIII письмо, наполненное скорбью о гибели отца, матери и тети. О смерти брата ей к тому времени было прекрасно известно, однако в письме о нем нет ни слова. После смерти Марии Терезы остались письма к ее доверенному лицу, барону Шарле, из которых ясно видно, что она все же не была уверена в смерти брата и надеялась, что ему удалось спастись, но с каждым новым лжедофином эти надежды таяли. В 1849 году герцогиня Ангулемская составляет завещание, в начале которого идет речь о том, что она сама скоро воссоединится с душами своих отца, матери и тети. И вновь ни слова о брате. Не исключено, конечно, что у всего этого были некие корыстные мотивы, докопаться до которых исследователям, впрочем, так и не удалось.

Кстати, во время вскрытия ребенка, умершего в Тампле, доктор Пеллетен извлек сердце умершего и бережно хранил его все эти годы. Зачем бы ему это делать, если умерший не был кронпринцем? Может ли быть так, что сам доктор оказался введенным в заблуждение? Или он преследовал некие собственные интересы, не зависящие от того, был ли покойный дофином или нет? Ведь после Реставрации Пеллетен пытался предложить сердце узника Тампля и герцогине Ангулемской, и Людовику XVIII. Оба отказались…

Тогда же, во время вскрытия, комиссар Дамон срезал у ребенка прядь волос. И вновь августейшие особы отклонили попытки вручить им эту реликвию. Кроме того, когда впоследствии было проведено сравнение ее и пряди, хранившейся у Марии Антуанетты, экспертиза показала, что образцы не имеют ничего общего. Был ли Дамон простым обманщиком, или причина несовпадения кроется гораздо глубже?

Все, кто знал лично сестру Луи-Шарля, дочь Марии Антуанетты Марию Терезу, утверждали, что герцогиня Ангулемская до конца своих дней так и не была уверена в том, что ее брат мертв.

Попытки установить точное место захоронения дофина и идентифицировать его останки, предпринимавшиеся и в XIX, и в XX веках, не увенчались успехом. В 2000 году был проведен анализ ДНК сердца, которое, как принято считать, было изъято при пред полагаемом (с тем, что таковое вообще имело место, тоже можно поспорить) вскрытии Людовика XVII и сохранено в спирте потомками врача, а затем переходило от одного европейского аристократа к другому. Эксперты пришли к выводу о том, что его генетические признаки совпадают с признаками ДНК, извлеченной из волос Марии Антуанетты и волос сестры Людовика. Этот факт считается доказательством того, что дофин действительно умер в Тампле в 1795 году. (Впрочем, этой точки зрения также нашлись оппоненты.)

После проведения этой экспертизы 8 июня 2004 года сердце было погребено в базилике Сен-Дени под Парижем, усыпальнице французских монархов. Сосуд с сердцем поместили в гроб, покрытый синим знаменем с золотыми королевскими лилиями. На погребении присутствовали представители всех королевских домов Европы.

Теперь стоит попытаться ответить на последний и самый главный вопрос, если Луи-Шарль все же спасся: почему же ни при одном из последующих режимов права принца так и не были признаны? Вряд ли реальной причиной могло стать обилие лжедофинов, которое, конечно, отнимало время и силы специалистов на идентификацию личности каждого претендента. Что же помешало Луи-Шарлю в действительности «восстать из мертвых»? Что и когда пошло не так у тех, кто дергал за веревочки в трагическом спектакле под названием «Людовик XVII»? Ответа на это история до сих пор не знает.

Однако если предположить, что юному королю так или иначе удалось спастись, но «авторы» сего действа по каким-то причинам утратили к нему интерес, то возникает следующий вопрос: неужели до конца своей жизни сам Луи-Шарль так и не открыл никому из окружающих тайны своего происхождения? Это маловероятно. Ситуация осложняется тем, что подобной «тайной» спешили поделиться около 60 человек. Вполне возможно, что истинный кронпринц и заявлял о себе, но так и остался неузнанным. Кто же именно из массы кандидатов был подлинным Людовиком XVII (если он вообще входил в их число)?

Основная масса явившихся миру лжедофинов не представляет для нас ровным счетом никакого интереса, поскольку абсурдные претензии этих претендентов не вызовут у читателя ничего, кроме смеха и ощущения напрасно потраченного времени. Но есть несколько человек, по праву заслуживающих самого пристального внимания. И первый из них, о ком стоит рассказать, это Карл Вильгельм Наундорф. Он был, пожалуй, самым убедительным из претендентов, хотя на первый взгляд казалось, что претензии этого «часовщика из Веймара» (как он сам вначале себя рекомендовал), говорящего на немецком и даже не знающего французского языка, просто нелепы.

Никому не известный прежде, Наундорф в 1810 году появился в Берлине (как потом сам объяснил, под давлением обстоятельств). Он открыл прусскому министру полиции по фамилии Ле Кок свое «настоящее» имя и якобы представил ему даже соответствующие документы, в частности письмо, подписанное Людовиком XVI. Ле Кок, приняв документы для передачи прусскому королю, взамен выдал претенденту паспорт на имя Наундорфа.

Так что же это были за обстоятельства, вынудившие претендента раскрыться и рассказать о себе «всю правду»? Ведь это произошло не в 1810-м, а только в 182 году, когда он оказался замешан в мошенничестве при продаже дома и попал под суд. При проверке документов и установлении личности выяснилось, что в Веймаре никогда не проживал человек с таким именем, то есть прусские власти выдали ему фальшивый паспорт. Суд не поверил рассказам авантюриста о его «королевском происхождении» и приговорил самозванца к трем годам тюрьмы. Но ему удалось бежать из Пруссии в Париж.

Здесь следует отметить, что когда в 1833 году претендент, оставив в Пруссии семью, приехал в Париж, его признало множество людей, прекрасно знавших дофина: бывшие слуги королевской семьи, де Жоли, последний министр юстиции Людовика XVI, де Бремон, бывший секретарь монарха, де Рамбо, бывшая воспитательница принца. Дошло до того, что даже сестра Луи-Шарля, герцогиня Ангулемская, вынуждена была обратить пристальное внимание на претендента и прислала к нему своего представителя с целым опросным листом. Правда, от встречи с людьми Марии Терезы ее «брат» по непонятным причинам отказался. Специально занимавшиеся этой проблемой исследователи отмечают, что Наундорф сохранил воспоминания о детстве дофина, даже самые интимные, что он так хорошо знал Тампль, Версаль, Рамбуйе и Тюильри, что без труда смог указать, какие изменения произошли во дворцах со времени пребывания там королевской четы.

Таким образом, все развитие событий показало, что Наундорф действительно знает и помнит факты, которые могли быть известны только Людовику XVII. Но как это возможно, если на самом деле он не был кронпринцем?

Несмотря на все доводы, права Карла Вильгельма Наундорфа на престол так и остались непризнанными. После провала всех попыток занять место на французском троне Наундорф был вынужден эмигрировать в Англию, а затем в Голландию.

После отъезда из Франции «дофин» стал посвящать время изобретательству, в частности созданию новых взрывчатых веществ, причем, как говорили, весьма успешно. Не удовлетворившись этим, Наундорф сделался еще и «пророком». К нему регулярно стал наведываться лично Иисус Христос, утешать и хвалить его и его сторонников. Был ли Наундорф настоящим Людовиком XVII? Уже два века профессиональные исследователи и любители ищут ответ на этот вопрос. Ряд придуманных претендентом историй явно фантастичен. В двух изданных томах его переписки никаких признаков того, что все это писал сын короля, нет. Он ничего не рассказывал даже собственной жене о каких-либо местах в Париже, связанных с его «родителями», зато сообщает дату рождения. И это после шестнадцати лет совместной жизни!

Один из исследователей выяснил, что в мае 1788 года дофину делали прививку от оспы на обе руки. В то же время известно, что при посмертном осмотре тела Наундорфа был найден след от прививки только на одной руке. Это и не удивительно: в 1810 году все жители Берлина принудительно вакцинировались против оспы. В то же время все остальные отметины, присущие дофину, на теле Наундорфа имелись. Практически совпадают и антропометрические данные.

К тому же до сих пор не придумано никаких объяснений удивительной осведомленности Наундорфа. Проведенное почерковедческое исследование показало большое сходство его почерка с почерком дофина. Остается только согласиться с тем, что наряду с загадкой Людовика XVII существует и загадка Наундорфа. Даже если он и не был сыном Людовика XVI, считают некоторые исследователи, Наундорф был каким-то образом замешан в деле исчезновения дофина. Иного логичного объяснения его исключительной осведомленности нет.

По утверждениям претендента, на него не раз совершались покушения в Париже, а затем и в Лондоне. Как уже упоминалось, последние годы жизни авантюрист (или нет?..) жил в Голландии, где король дал ему и его потомкам право носить фамилию Бурбон.

Карл Вильгельм Наундорф умер в августе 184 года. Вот свидетельство его лечащих врачей: «Мысли больного в бреду в основном возвращались к его несчастному отцу Людовику XVI, к жуткому зрелищу гильотины, или же он соединял руки для молитвы и сбивчиво просил о скорой встрече на небе со своим царственным отцом».

Трудно лгать в бреду… Вывод из всего этого напрашивается следующий: либо претендент настолько жаждал стать монархом Франции, что эта мысль стала доминирующей в его сознании и не покидала Наундорфа до последнего вздоха, либо он на самом деле удивительным образом спасшийся из Тампля дофин Луи-Шарль де Бурбон. Или его предсмертный бред – только игра?.. Играл, даже находясь на смертном одре? На его могиле в Делфте написано: «Здесь покоится Людовик XVII, герцог Нормандский, король Франции и Наварры. Родился 27 марта 178 года, скончался в Делфте 10 августа 184 года».

Однако со смертью Наундорфа эта история не закончилась. Еще более удивительным может показаться поведение его многочисленных потомков, которые, несмотря на то, что они и так официально носят фамилию де Бурбон, до сегодняшнего дня не перестают обращаться в различные судебные инстанции с требованием признать их происхождение и объявить не имеющим силу акт о смерти Людовика XVII. Более того, именно Карл Людовик Эдмонд де Бурбон выступил с предложением провести экспертизу ДНК с привлечением независимых экспертов. Это само по себе говорит уже о многом. Соответствующие инстанции сие прошение проигнорировали. Тогда одна из сторонниц Наундорфа передала его семье медальон с прядью волос Марии Антуанетты, который и был подвергнут исследованию вместе с останками претендента. Помимо этого, при личной встрече с Монсеньером – как Наундорфа называют его сторонники – не может не поражать его удивительное сходство с Генрихом IV. Сама по себе эта деталь, безусловно, не может служить доказательством принадлежности «кандидата в дофины» к королевскому дому, но и не может не давать еще одного козыря всем стремящимся видеть в Карле Вильгельме Наундорфе своего принца.

Одним словом, эта драма до сих пор продолжается. Так называемое «дело Людовика XVII» в отношении Карла Вильгельма Наундорфа и по сей день нельзя считать закрытым.

Следующего прогремевшего на весь мир кандидата в дофины звали Брюно Матюрен.

Родившийся 10 мая 1784 года и проживший всего 41 год Брюно Матюрен выдавал себя за дофина Луи-Шарля де Бурбона, он известен также под прозвищем Принц-башмачник. С достаточной точностью установлено, что этот претендент на трон Франции появился на свет в семье сапожника Брюно в Везене в префектуре Шоле. Оставшись сиротой в очень юном возрасте, он перешел на попечение старшей сестры, бывшей в то время замужем также за сапожником, неким Делоне.

Впрочем, судьба ремесленника явно пришлась не по вкусу будущему претенденту на роль дофина, поэтому в возрасте 11 лет он ушел из дома. Его первым прибежищем стала скромная ферма в 0 милях от родительского дома. На вопрос хозяина о его имени, Матюрен отрекомендовался «малым из Везена», что было понято как то, что он «сын барона Везена», эмигрировавшего из Франции во время революции. Матюрен спорить не стал – ему, как и всем остальным самозванцам, чужое легковерие было на руку.

Правда, в этой ситуации прямого обмана, можно сказать, не было. Похоже на то, что изначально молодой человек лгать и не собирался. Все произошло как-то само собой. Обстоятельства указали ему путь, правда, пошел по нему он уже по собственной инициативе. Вскоре Брюно начал осознавать, что ему повезло дважды – семья, в которой он оказался, тайно поддерживала вандейцев. Слух о том, что сын барона Везена прячется в крестьянском доме, дошел до ушей виконтессы Тюрпен де Кресси, и она с готовностью приняла мнимого беглеца в своем замке Ангри. Брюно, быстро сообразив, что легковерие аристократки сулит ему сытую и беспечную жизнь, охотно поддерживал ее версию. Стараясь особо не распространяться, чтобы ненароком не выдать себя, о собственном раннем детстве, он уверял, что последние годы воспитывался в приемной семье, и жаловался на лишения, которые ему приходилось терпеть. Виконтесса охотно верила каждому его слову, не обращая внимания на предостережения друзей, настроенных по отношению к новоявленному «виконту» более скептически.

Идиллия закончилась в один день, когда история о «сыне барона де Везена» доходит до ушей его мнимого «отца». Тот незамедлительно пишет виконтессе, которая, осознав наконец, что ее обманули, немедленно отправляет Матюрена назад на родину. Но старшая сестра Брюно Жанна Делоне не горит желанием заниматься воспитанием «изгнанника». Она умоляет виконтессу дать ему какую-нибудь работу, и та, по доброте душевной, идет ей навстречу – и бывший «виконт де Везен» становится подручным на псарне.

К хорошему, как говорят, привыкаешь быстро. «Падение» с высоты оказалось слишком болезненным для бывшего «сына де Везена». Работать Матюрен не желает, причем не только на псарне, но и вообще, поэтому несколько месяцев спустя виконтесса Тюрпен все-таки отсылает его домой.

Шурин пытается научить будущего «дофина» тачать сапоги, но и это занятие не приходится по вкусу будущему претенденту на королевский престол. Через два года он вновь уходит из дому, и следы его теряются вплоть до 1803 года, когда он был арестован в Сен-Дени за бродяжничество и приказом префекта полиции Дюбуа определен на 10 лет канониром в 4-й полк морской артиллерии. По странной иронии судьбы Матюрен попадает служить на фрегат «Cyblle», который всего лишь через три года увезет в ссылку еще одного «кандидата» в дофины – Эрваго.

Из армии Матюрен бежал. В Норфолке он дезертировал с корабля, за что его приговорили заочно к 7 годам исправительных работ и штрафу в 1500 франков. Далее в Америке он выступает в роли булочника при французе Одюке, живущем в Филадельфии, затем в Нью-Йорке поступает в услужение в богатую семью.

В 181 году Матюрен решил вернуться во Францию и здесь вновь продолжил карьеру самозванца. Некий моряк в Мен-на-Луаре принимает его за некоего Филиппо, человека, пропавшего без вести в 1807 году. Узнав, что жена пропавшего состоятельна, Брюно охотно соглашается и на эту роль. Его признают, хотя и не без сомнений.

В декабре того же года Матюрен был арестован в Сен-Крепене за пьянство в общественном месте. И вот тут-то на допросе он назвал себя Шарлем Наваррским. В какой момент подобная идея пришла ему в голову – сказать трудно. Полиция, не обращая никакого внимания на это заявление, проверив его американский паспорт и убедившись, что немного денег у арестанта все же имеется (то есть его нельзя обвинить в бродяжничестве), ограничивается предупреждением.

Второй раз Матюрен был арестован – все по той же причине – несколько дней спустя в Сен-Мало. На этот раз он оказался без паспорта, а его совершенно невероятные рассказы о себе вызвали у полицейских сомнения в адекватности арестованного. Для выяснения его личности полиция начинает расследование.

Достаточно быстро удается разыскать жену Филиппо, которая теперь уже называет арестованного своим сыном. Однако тот отрекается от новоявленной «матушки», объявляет себя «сыном Людовика XVI» и тут же в тюрьме диктует (по причине собственной неграмотности) письмо на имя правящего монарха с требованием аудиенции, во время которой «он сможет представить неопровержимые доказательства» собственного происхождения, и с достаточно прозрачным требованием освободить для него трон. Неудивительно, что после всего этого его принимают за сумасшедшего и отправляют в лечебницу. Однако врачи не замечают ничего необычного в поведении новоявленного пациента, и Матюрен четыре дня спустя возвращается в тюрьму.

Тем временем слухи о том, что дофин, сын Людовика XVI, жив, находится в тюрьме и терпит жестокое обращение, распространяются с молниеносной быстротой. Срабатывает тот же механизм, который обычно включался и в случаях с другими самозванцами: недовольство своим положением, нестабильность жизненных условий народа вызывает подсознательное ожидание «доброго короля» (что характерно для жителей любых стран), а тут появляется очаровательный молодой человек.

Ему прощают и грубую простонародную речь, и очевидную неграмотность – последнее, правда, списывают на счет «революционного воспитания» и долгой жизни в Америке. Поклонники Матюрена даже пишут письмо герцогине Ангулемской с требованием признать в арестанте своего пропавшего брата.

Опасаясь вполне реальной угрозы народных волнений, власти отправляют претендента в Ренн, затем по личному распоряжению министра полиции Деказа его переводят в Руан. Но именно в Руане претендент и обретает настоящую известность. Его первый сторонник – тюремщик Либуа – именует Матюрена «вашим величеством» и с готовностью впускает к нему любого, желающего засвидетельствовать почтение. Тюрьма превращается в некий теневой королевский двор, претендента засыпают подарками, жители Руана ссужают его деньгами, и самозванец чувствует себя на гребне славы. Чтобы занять чем-то время до суда, Матюрен тачает сапоги, диктует письма «сестре», герцогине Ангулемской и в конце концов берется за «мемуары наследника престола». «Секретарями» ему служат Бранзон, профессиональный вор, и Турли, бывший судебный исполнитель, севший в тюрьму за взятки.

Основой для «воспоминаний» стали принесенные Матюрену одной из поклонниц, мадам Дюмон, альманах королей Франции, история жизни Людовика XVI и, наконец, роман «Кладбище Мадлен».

Бегство из Тампля, по версии претендента, произошло в июне 1795 года. Так же как у Эрваго, о котором будет рассказано ниже, в его воспоминаниях фигурирует некая женщина, присматривающая за дофином в заключении. Главарь шуанов Фротте, по этой версии, лично проникает в тюрьму, принося с собой усыпленного опиумом ребенка, спрятанного в полой лошадке (о подобном мы уже слышали, не так ли?). А дофина вывозят в тачке для грязного белья, принадлежащей прачке Клуе, переодевают в девочку и отправляют в Вандею, где его со всеми полагающимися случаю церемониями коронуют шуаны.

Дальше «мемуары» повествуют о попытке отплыть в Америку, причем корабль подвергается нападению и обыску, так что «дофину» удается бежать лишь с помощью верного Филиппо, чье имя он в дальнейшем и берет. Беглец гостит в Норфолке, Джорджтауне, Филадельфии. Затем следует его возвращение во Францию, но главарь вандейцев Кадуаль настоятельно советует ему скрыться в Англии.

Далее «дофин» был представлен ко двору Георга III, где уже одним своим появлением расстроил планы будущего Людовика XVIII. В Бретани он якобы принимает участие в нескольких битвах, а в 1801 году оказывается в Риме, где его с почетом принимает и торжественно коронует еще раз папа Пий VI (заметим: умерший тремя годами ранее…). Претенденту клеймят левую ногу знаком «Святого Духа» (видимо, легенда о «царских знаках», в свое время оказавшая немалую услугу Пугачеву, во Франции также пользовалась популярностью).

Далее мемуары повествуют о его возвращении во Францию, где «Луи-Шарль» был арестован и препровожден в Сен-Дени (эта деталь – одна из немногих, соответствующих истине). При тайной поддержке министра полиции Фуше и Жозефины Богарне «дофин» бежит из-под ареста и снова скрывается в Америке, где поступает в республиканскую армию в чине младшего лейтенанта.

Следующий этап его мытарств включает в себя пребывание в Англии, в гостях у Георга III; на Мадейре его принимают губернатор Сан-Сальвадора и королева Португалии. И вот наконец после падения Наполеона, претендент вступает на берег Франции, где его принимают за Филиппо, арестовывают и препровождают в Сен-Мало.

Опасения правительства оправдались: слухи о «мемуарах» выходят за стены тюрьмы и в Руане начинается глухое брожение. Чашу терпения властей переполняют пасквили на короля и правительство, расклеенные по стенам городских домов. Вскоре Матюрена переводят в королевскую тюрьму Консьержери, в одиночную камеру. Сторонники претендента продолжают настраивать общественное мнение в его пользу, но в это время полиция находит некоего землемера из Пон-де-Се, который узнает в «дофине» Брюно Матюрена родом из Везена. Матюрен продолжает отпираться, отвечая на все вопросы цитатами из сотворенных «мемуаров», а на очной ставке отказывается узнавать шурина, сестру, виконтессу Тюрпен, однако случайно выдает себя, назвав Жанну Делоне ее детским прозвищем Матюрина.

В итоге следствие выдвигает Брюно обвинение. Процесс по делу об узурпации королевского имени открывается 9 февраля 1818 года. Подсудимый ведет себя вызывающе и грубо, и позднее это порождает легенду о том, что обвинитель, преследуя собственные корыстные цели, якобы опоил Матюрена вином. Шестьдесят шесть свидетелей пришли к единодушному мнению, что перед ними самозванец. Несмотря на это, вера в лжедофина продолжает сохраняться, а в зале то и дело раздаются выкрики «Да здравствует король!»

19 февраля присяжные выносят приговор: 7 лет тюрьмы за мошенничество и узурпацию и 3000 франков штрафа. Остальные лица, проходящие по тому же делу, оправданы. В мае Матюрена отправляют в тюрьму Гайон, где его «во избежание смут» содержат тайно. И наконец, три года спустя неудавшегося дофина переводят в тюрьму Мон-Сен-Мишель, где он и умирает в 182 году (впрочем, существуют сведения, что претендент скончался в 1822 году в тюремной больнице в крыле для буйнопомешанных).

Кстати, многие сторонники этого претендента позднее стали приверженцами других лже-Людовиков XVII. Так, виконт Бурбон-Бюссе, горячо защищавший Матюрена вначале, позднее стал почитателем «барона Ришмона» и закончил как приверженец Наундорфа. Некий капитан Вуазен, якобы служивший в Тампле в соответственные годы, уверял, что, подглядывая в замочную скважину, видел, как из полой деревянной лошадки вышел ребенок одних лет с дофином. Однако удалось доказать, что Вуазен никогда не служил в Тампле, и потому его рассказ доверия не вызывает.

Следует заметить, что «вдова Симон», до преклонных лет сохранившая ясный разум, продолжала утверждать, что дофину удалось-таки бежать, в результате чего полиции короля пришлось в приказном порядке заставлять ее молчать.

Вопросник сестры дофина, герцогини Ангулемской, на который, по ее мнению, мог ответить только ее брат и который она выслала и этому претенденту, до Матюрена якобы не дошел. Во всяком случае, не сохранилось никаких следов ответа лжедофина.

Итог всей этой истории таков: при отсутствии возможности определить настоящее имя претендента – а ведь даже это не доказано – на данный момент нет никаких оснований отождествлять его с Людовиком XVII. Анализ ДНК останков претендента никто не проводил и вряд ли проведет когда-нибудь.

Следующий, а если быть точными – первый по времени самозванец, выдававший себя за Людовика XVII, чудом спасшегося из крепости Тампль, звался Жан-Мари Эрваго (20 сентября 1781 года – 8 мая 1812 года).

Источники расходятся в определении, откуда родом и из какой семьи был этот человек, так как в продолжение своей недолгой мошеннической карьеры он много раз менял имена, биографию и даже, по свидетельству современников, переодевался в женское платье. Обладая незаурядной внешностью и определенным артистическим талантом, он умел внушать доверие к себе и пользовался этим без всяких угрызений совести.

Но большинство исследователей сходятся в том, что Жан-Мари Эрваго происходил из Сен-Ло. Его отцом был Рене Эрваго, по одним свидетельствам – портной, по другим – камнетес, матерью – Николь Биго, кружевница. Другие источники говорят, что Эрваго был на самом деле незаконнорожденным сыном герцога Монако и очаровательной Николь Биго, которая была выдана во избежание позора за слугу герцога Рене Эрваго. Отсюда и изысканные манеры, и утонченные черты претендента. Правда, многие подозревают, что подобный слух пущен самим мошенником. По крайней мере, после ареста Рене Эрваго под присягой опознал в нем своего сына.

В 15 лет в Шербуре Эрваго в первый раз был арестован за бродяжничество, освободили его по ходатайству отца. Однако сразу после освобождения он вновь уходит из дома в Кавадо. Там, видимо, в первый раз будущий «дофин» встречается с роялистами. И возможно, по их подсказке – явной или нет – начинает карьеру самозванца.

Во время своих скитаний он много раз меняет имя, представляясь сначала незаконным сыном герцога Монако, потом – сыном герцога Мадридского, племянником графа Артуа или же Марии Антуанетты. По свидетельству современников, претендент на престол не раз переодевался в женское платье, объясняя это «желанием сохранить инкогнито»: тонкая мальчишечья фигура и нежные черты лица, так же как ранее д’Эону де Бомону, помогали ему в этом обмане.

Эрваго был вновь арестован в Отто в марте 1797 года и осужден на четыре месяца тюрьмы, но потом снова освобожден под поручительство отца. По воспоминаниям самого Рене Эрваго, когда он прямо спросил сына, не принимал ли он участия в заговорах против правительства, Жан-Мари с достаточной откровенностью ответил, что водил аристократов за нос и получал от них «все, что желал, посмеиваясь у них за спиной».

Полная лишений и тяжелого труда жизнь вызывала у юноши отвращение. В 16 лет претендент вновь бежит из дома, на сей раз направляясь в Алансон. По пути представляется родственнице королевской семьи, мадемуазель Талон-Лакомб, отпрыском графов Монморанси, ограбленным неизвестными и оказавшимся поэтому в отчаянном положении. Доверчивая дама ссужает ему 40 луидоров (достаточно большая сумма по тем временам) и вызывается доставить юношу в своей карете прямо в родовой замок Монморанси. Чтобы избежать разоблачения, в ту же ночь юный мошенник спасается через окно, прихватив с собой деньги.

Весной 1798 года Эрваго объявляется в Мо, где находит приют у некоей ярмарочной торговки по имени госпожа Лаварин. Ей он представляется фермерским сыном, которого преследуют таинственные заговорщики. Разжалобив свою добрую хозяйку, он получает от нее 4 луидора и с этими деньгами садится в дилижанс. Затем он в очередной раз подвергается аресту, его заключают до выяснения личности в тюрьму Шалон. Сохранился документ с описанием внешности арестанта: «Волосы светлые, глаза голубые, кожа светлая, шрам, идущий вниз от носа к верхней губе».

В ответ на вопрос председателя суда присяжных о его имени и месте жительства, Эрваго дает таинственный ответ, что оно, мол, известно и судья узнает его раньше, чем думает. Впрочем, почти сразу изменив намерения, он называет имя – Луи-Антуан Жозеф-Фредерик де Лонгвилль, тринадцати лет (несмотря на то что на самом деле Эрваго к тому времени было 17), подробно описывает свой дом и выдуманную семью. Ему не верят, но все же посылают полицейских отыскать семью Лонгвиллей в ближайших селениях.

Именно в Мо Эрваго впервые объявляет себя дофином франции Луи-Шарлем де Бурбоном. Как потом вспоминали современники, среди прочих юного заключенного посетил некто из обслуги Тампля, и при виде его Эрваго громогласно заявил о том, что этот человек наверняка узнал в нем дофина, но боится сказать правду. Этим пламенным заявлением окружающие были очень впечатлены.

Для того чтобы окончательно доказать свою правоту, Эрваго якобы припомнил эпизод о том, как позвал на помощь этого служащего, когда воланчик из перьев, предназначенный для новомодной игры в бадминтон, зацепился за веревочку для звонка, причем именно этот слуга помог его снять. Тот же, услышав такие речи, немедленно поклонился узнику и во всеуслышание признал его королем.

Истории известно, что большинство самозванцев были поощрены на подобный промысел желающими верить в чудо. Так произошло с Пугачевым, с Анной Андерсон, то же случилось с Эрваго. По городу стали распространяться слухи о том, что в крепости находится некто, отличающийся от обычных бродяг изысканными манерами и правильной речью. И что этот некто не кто иной, как бежавший из Тампля дофин, что он тайно скрывается в крепости и терпит тюремное заключение для того, чтобы не быть разоблаченным. Стоит вспомнить, что на это время во Франции пришелся разгул коррупции и передел собственности в пользу финансовой аристократии, быстрыми темпами шло разорение и обнищание основного населения. Ожидание «доброго короля» и надежды, связанные с ним, были велики как никогда. Таким образом, слухи пали на благодатную почву.

Источники говорят о том, что чета тюремных охранников устраивает Эрваго с максимальным удобством и разрешает ему тайно выходить в город в женском платье. В тюрьме его часто посещают местные аристократки мадам де Сень и мадам де Фелиз.

Когда юного авантюриста вновь находит в тюрьме отец, происходит казус: еще один человек, парижский оружейник Лефевр якобы узнает в нем своего пропавшего сына. Но свидетели из Сен-Ло единодушно твердят, что перед ними Жан Мари Эрваго. Вновь его осуждают на месяц тюрьмы за мошенничество и передают на поруки отцу.

Едва выйдя из тюрьмы, Эрваго «занимает без возврата» 1 луидор у некоей Мари Бурж и вновь оказывается на два года за решеткой. Из тюрьмы он связывается со своей преданной поклонницей мадам де Сень и, выйдя на свободу 11 августа 1801 года, окончательно объявляет себя «спасшимся дофином» и поселяется в ее доме.

Вокруг самозванца возникает нечто наподобие двора, причем мошенник охотно пользуется всеми выгодами своего нового положения. Однажды, в гостях у мэтра Адне, представителя городской администрации, он соглашается рассказать историю своего чудесного спасения. Эту историю стенографирует, а затем переписывает набело и визирует секретарь местного нотариуса. Но прежде чем рассказать о версии «претендента», стоит вспомнить один нашумевший роман, ставший источником вдохновения и для Эрваго, и для абсолютного большинства его последователей.

Автор романа, о котором идет речь, Жан-Батист-Жозеф Реньо-Варенн, охарактеризован специалистами как писатель слабый, но достаточно плодовитый. Сей час его творчество практически забыто, но в те времена роман «Кладбище Мадлен» (1800–1801), написанный по горячим следам событий, произвел эффект разорвавшейся бомбы. Роман (состоящий из двух томов) исчез с прилавков настолько быстро, что в спешке пришлось допечатывать дополнительный тираж. Пользуясь моментом, автор добавил также третий и четвертый тома.

Среди современников ходили слухи о том, что книга написана по прямому указу министра полиции Фуше, но если это и было правдой, автор, похоже, перешел все допустимые границы. Третий и четвертый тома вызвали недовольство консула Бонапарта и были немедленно конфискованы полицией, их набор в типографиях рассыпан, автор в виде предупреждения посажен в тюрьму префектуры полиции к пьяницам и уголовникам, а издатель отправлен в Тампль. Правда, обоих выпустили через десять дней, но роман остался под запретом. Реньо-Варенну пришлось долго и упорно обивать пороги, доказывая, что речь шла просто о литературном произведении, не имеющим ничего общего с действительностью. В конечном итоге разрешение на легализацию романа было дано.

Интересно то, что при относительной слабости литературного таланта Реньо-Варенн обладал очень хорошим коммерческим чутьем. Роман строился таким образом, чтобы читатели все сильнее укреплялись в мысли, что за чисто литературной оболочкой скрыты подлинные, запрещенные факты. Книга повествует о том, как автор во время ночной прогулки к могилам Людовика XVI и Марии Антуанетты на кладбище Сен-Мадлен в Париже встречает аббата Эджуорта де Фирмона, последнего исповедника короля. (Стоит заметить, что в годы написания романа де Фирмон был еще жив!)

В эту и каждую следующую из двенадцати ночных встреч де Фирмон все глубже и глубже раскрывает перед автором (и, соответственно, читателями) историю Тампля, ареста, содержания, казни короля и королевы и, наконец, тайного бегства наследника. В подтверждение своих слов исповедник короля показывает подлинные документы, и Реньо скрупулезно воспроизводит их на страницах романа один за другим, сохраняя не только номера и юридическую форму, но даже указание на архив, где они хранятся.

Первые два тома посвящены истории самого аббата де Фирмона, его многочисленным арестам, попыткам бегства и успешному проникновению к несчастным «узникам Тампля». В компании весьма известных во Франции лиц аббат готовит бегство короля. Но все происходит слишком неожиданно – дознание, суд и казнь монарха. Заговорщики оказались бессильны этому помешать. Затем следует совершенно невероятный рассказ о тайной коронации дофина, которую Мария-Антуанетта и ее сообщники проводят в тюрьме. Один из заговорщиков, епископ де Сен-Х, тайно проведенный в тюрьму верными короне людьми, выполняет обряд помазания на царство.

Следующая часть произведения посвящена осуждению и казни королевы. Вновь заговорщики опаздывают с выполнением своего плана и сосредотачиваются на последней своей цели – похищении Луи-Шарля. Основным сообщником похитителей оказывается лечащий врач дофина, доктор Дессо. Некий Фелзак, агент вандейского генерала Шаретта, склоняет к сотрудничеству Киприота, любимого ученика Дессо, а тому уже удается уговорить и своего учителя. С помощью Дессо Киприоту удается достать пропуск в Тампль, куда он проникает вместе с мальчиком-двойником, который должен был заменить дофина в тюрьме.

Этот ребенок, в отличие от тяжелобольного принца, был здоров и подвижен и потому не мог своим плачевным состоянием отвлечь внимание персонала крепости, что было необходимо беглецам. Единственный выход из положения похитители увидели в том, чтобы заставить мальчика выпить такую дозу опиума, которая бы усыпила его на двадцать четыре часа, исключив, таким образом, возможность, что он выдаст всех неосторожным словом или неправильным поведением, что и было предпринято.

Когда ребенок заснул, его переодели в простую и ничем не примечательную одежду, схожую с той, в какую был одет плененный дофин, и уложили в полое тело деревянной лошадки, предназначенной для развлечения Луи-Шарля. Эта игрушка вместе с другими была помещена в корзинку с двойным дном, а та – в небольшую тачку.

Далее детально описав, как он миновал один за другим несколько постов, по настоянию охраны продемонстрировав содержимое корзины, Фелзак под видом врача якобы сумел проникнуть в камеру дофина. Пригрозив оружием и подкупив деньгами женщину-привратницу, он, благополучно поменяв местами детей, удаляется вместе с лошадкой, спрятанной в корзине.

Спасенного ребенка немедленно переодевают девочкой и под именем мадам Шарлотты переправляют в лагерь вандейцев. Затем его пытаются доставить на корабле в Америку, но корабль захватил французский фрегат. Дофин снова попадает в плен, потом в новую тюрьму, где и умирает.

О степени достоверности романа говорить не приходится. Аббат Сен-Х провел все эти годы в эмиграции, в Англии. Фелзак и Киприот никогда не существовали в действительности. Шаретт никогда не встречался с наследником престола. Да автор, собственно, ни на ка кую достоверность и не претендовал, однако нашлось множество людей, убедивших себя и других, что в романе правда скрыта под покровом явно неправдоподобных деталей. В результате чего роман «Кладбище Мадлен» стал настольной книгой практически для всех «кандидатов в дофины».

Эрваго был достаточно осторожен, чтобы не выдать себя рассказами о раннем детстве дофина и времени, предшествовавшем заключению в Тампль. Свою красочную историю он начинает сразу с момента обучения у Симона, объявив, что из-за нервного шока забыл все, что случилось ранее. Далее он неожиданно совершает весьма крупный промах. Эрваго утверждает, что чета Симон воспитывала его вплоть до термидорианского переворота, хотя на самом деле сапожник и его жена покинули крепость на шесть месяцев раньше. Другой его ошибкой можно считать заявление о том, что его содержали вместе с сестрой и за ними присматривала какая-то неизвестная женщина.

Этих подробностей претендент мог и не знать, отчего и случился конфуз. Видимо, те, кто подготовил его к «выходу в свет» (а его, весьма вероятно, подготовили, вспомним, что за каждым самозванцем, а тем более успешным, как правило, стоит некая сила, иначе, несмотря ни на какие романы, он бы просто не знал и десятой доли необходимой ему информации, да и вряд ли, невзирая на жажду блистать, решился бы на столь дерзкий шаг), кое-что упустили из виду. Кроме всего прочего, не станем забывать, что речь идет об очень молодом человеке, а по представлениям, бытующим в наше время, практически о ребенке! То, как он держался, как вел себя, то, как отстаивал свои, явно вымышленные права, само по себе достойно аплодисментов.

Каким же образом произошло это самое «чудесное» спасение в изложении Эрваго? Немногим ранее термидорианского переворота некие «друзья» якобы дали ему понять, что все готово к бегству. В одну из ночей в полой деревянной лошадке, его любимой игрушке, некто, переодетый моряком, тайно принес усыпленного опиумом ребенка. В темноте «дофин» якобы видел, как ребенка укладывали в его постель, а его самого, спрятав в корзинке для грязного белья, принадлежавшей прачке Клуэ, вынесли из крепости.

Затем его, переодетого в женское платье, будто бы переправили к одному из главарей шуанов Фротте.

Совершенно случайно «дофин» узнал, что его заменил в Тампле некий Жан Мари Эрваго, купленный у родителей за большие деньги. Помог осуществить это член коммуны Реми Биго, якобы родственник матери двойника Николь Биго. В итоге отравленный опиумом ребенок не смог проснуться, и именно его смерть была официально выдана правительством за смерть «сына гражданина Капета».

Принято считать, что за основу своего рассказа Эрваго взял четвертый том романа «Кладбище Мадлен». Возможно, что именно с его легкой руки история про полую лошадку последовательно воспроизводилась каждым новоявленным самозванцем.

По словам претендента, в дальнейшем он был переправлен к вандейскому генералу Шаретту. Тот принял спасшегося принца довольно холодно, поскольку в то время в лагере вандейцев шла скрытая борьба за власть, и генералу явно было не до юного французского монарха, представлявшего, кроме того, определенную угрозу его и без того пошатнувшейся безопасности. В конце концов он переправил опасного визитера в Англию. Там «дофин» якобы жил в качестве гостя Георга III и чудом остался жив, когда граф Артуа, сам желавший восседать на французском троне, подсыпал ему в пищу мышьяк.

Поэтому не удивительно, что Георг III счел за лучшее отправить «кронпринца» в Ватикан, где Папа любезно принял изгнанника и дал ему несколько тайных аудиенций. Там же, якобы по приказу Его Святейшества, принц был клеймлен французскими лилиями на правое бедро и лозунгом «Да здравствует король!» на левую руку. Интересно, что претендент действительно показывал соответствующие знаки, изготовить которые, правда, могли где угодно. Исследователи считают, что на самом деле это были просто тюремные татуировки.

После встречи с папой претендент якобы посетил Испанию, где был с почетом принят при дворе. Там он потерял покой и сон из-за прекрасной принцессы Бенедикты (заметим, что в действительности ей было в это время около шестидесяти лет…). Вообще, с возрастом у претендента, как видно, были связаны самые большие сложности, поскольку сам он был старше своего «двойника» на целых восемь лет. В более зрелые годы этот факт не столь бы сильно мог бросаться в глаза, но только не в возрасте, в котором находился юный авантюрист. Вообще тот факт, что, несмотря на подобные, явно абсурдные, промашки, претензии претендента не просто рассматривались, но и воспринимались всерьез, лишь утверждает в мысли о том, что за Эрваго стояли достаточно влиятельные люди.

Повествование претендента продолжал рассказ о неких монархически настроенных заговорщиках, которые настойчиво звали «дофина» во Францию. Приняв приглашение, по пути он якобы посетил прусского короля. Однако события 18 фрюктидора во многом ослабили его надежды достичь трона. Тогда «Луи-Шарль» решил снова бежать в Англию, но рыбацкое суденышко, которое он избрал как средство спасения, штормом было выброшено назад на французский берег. Именно тогда, по словам претендента, он и был арестован в Шербуре, затем бежал, а друзья настойчиво советовали ему скрыться в Германии. Он попытался пробраться туда, но был вновь арестован в Шалоне.

Следует также отметить, что рассказ Эрваго неоднократно подвергался правке и уточнению. Так, вначале фигурировавшая в нем тачка с грязным бельем трансформировалась в корзину, безымянный епископ, украсивший его татуировкой, – в папу Пия VI, Англия заменила первоначальный вариант – Америку, а Фелзак, что уж прямо восходило к роману, превратился в главаря шуанов Фротте.

Но ничто не мешало поклонникам Эрваго не замечать неувязок и явных противоречий в его рассказе. Слухи о спасшемся дофине распространялись все дальше, и власти, опасаясь беспорядков, приняли решение начать новое расследование.

Долго наслаждаться ощущением собственного величия претенденту не пришлось. В очередной раз Эрваго был арестован в доме мэтра Адне и отправлен в Суассон близ Парижа. Ему было запрещено встречаться и переписываться с кем бы то ни было. И снова его выручил отец, клятвенно подтвердив, что претендент приходится ему старшим сыном, а изысканные манеры, правильную речь и некоторые знания о быте двора смышленый ребенок получил в Париже, где его отец, портной, какое-то время работал, обшивая аристократических клиентов.

Стоит заметить, что в это время делом Эрваго лично заинтересовался министр наполеоновской полиции Жозеф Фуше. Неправдоподобную, но тем не менее имевшую место версию, что сам Фуше якобы требовал от Наполеона вернуть престол «законному государю», можно не рассматривать. На самом деле до сих пор остается неясным, что имел в виду хитроумный Фуше, уделяя внимание юному авантюристу: объявить от имени фальшивого дофина о его отказе от своих прав в пользу первого консула Бонапарта или, напротив, держать под рукой человека, которого при благоприятном стечении обстоятельств удобно было бы противопоставить Наполеону?

Памятуя о характере Фуше, можно предположить, что он учитывал и ту и другую возможность. А быть может, и третью, известную лишь строго ограниченному числу людей, знавших правду о Луи-Шарле де

Бурбоне… Или четвертую, о которой не смог договориться с потерявшим доверие Эрваго, поскольку Фуше довольно скоро «официально», если можно так выразиться, разочаровался в своем протеже. Как видно, при всей бойкости и относительной смышлености, Эрваго не подходил для крупной политической игры. В итоге Фуше охарактеризовал его как «мелкого воришку» и окончательно утратил к нему интерес.

Заботами родителя претендент был освобожден в марте 1806 года и немедленно взялся за старое. Собственный отец был вынужден заявить на него в полицию, и неуемный кандидат в дофины был сослан в колониальный полк в Белль-Иль-ан-Мер, где ему вскоре удалось убедить (!) солдат и офицеров в своем «царственном происхождении». Надо сказать, что в сражениях Эрваго показал себя отчаянным храбрецом, что весьма способствовало укреплению его имиджа. Ему охотно одалживали деньги, освобождали от многих обязанностей.

Но военная служба, равно как и работа, не прельщала Эрваго. Претендент бежит из армии, вновь попадает под арест, его приговаривают к четырем годам тюрьмы и штрафу в 1500 франков. Неудавшегося дофина отправляют в тюрьму Бисетр, откуда ему уже не суждено было выйти.

Находясь в заключении, Жан-Мари Эрваго тяжело заболел и 8 мая 1812 года скончался в своей камере. Перед смертью, по утверждению свидетелей, он поклялся на Библии, что он действительно спасшийся из Тампля дофин.

Вот и все. Игра окончена. И все же вопросы остаются. Можно сказать, что этому претенденту не повезло, ибо он заявил о себе слишком рано, когда у власти стоял первый консул Бонапарт, который слышать не хотел о дофинах, равно фальшивых или подлинных.

Исследователи-сторонники теории бегства дофина задаются небезынтересным вопросом: как Эрваго, будучи на восемь лет старше своего «двойника», мог успешно объявлять себя тринадцатилетним подростком и вводить в заблуждение такое количество людей? Ответа нет, но это само по себе не является доказательством тождества дофина с Эрваго. Можно предположить, что воспоминания «претендента» в том виде, в каком они дошли до нас, были «исправлены» и «дополнены». Опять же, доказательств тому нет, а все догадки остаются догадками. Кое-кто прибегает к еще более слабому доводу, уверяя, что Эрваго – мошенник и вымогатель – и Эрваго, объявивший себя дофином, – два разных человека. И снова доказательств этому не приводится, исключая рассказы неких анонимов, переданные через третьи руки.

Большинство ученых считают, что Эрваго – пусть обаятельный, наивный, но мошенник, который, поддавшись чужим ожиданиям, взвалил на свои плечи ношу, оказавшуюся ему явно не под силу.

А теперь на очереди еще один претендент, на претензии которого стоит обратить особое внимание, – это Анри Этельберт Луи Виктор Эбер (он же, вероятно, Клод Перрен и «барон де Ришмон»).

Родившийся в 1786 году Анри Эбер, или барон де Ришмон, стал одним из череды самозванцев, выдававших себя за Людовика XVII, чудом спасшегося из тюрьмы Тампль.

Стоит подчеркнуть, что подлинное имя и происхождение претендента узнать так и не удалось. Расследование этого вопроса, проведенное французской газетой «L’Univers» в октябре 18 0 года, позволяет предположить тождество этого загадочного человека с неким Клодом Перреном, сыном дровосека (по другим сведениям, мясника) из Анье, воспитанником кюре де Травера.

Попав в плохую компанию, Эбер оказался уличен в мошенничестве и затем отправлен в итальянскую армию, где, впрочем, не отказался от своих привычек. Он присваивал себе дворянские титулы, занимался изготовлением фальшивых денег и в конце концов был пойман, осужден и заключен в Руанскую тюрьму, откуда бежал в 1819 году, и с тех пор его следы теряются.

В пользу гипотезы об идентичности Эбера и Ришмона свидетельствует тот факт, что «барон де Ришмон» появляется на исторической сцене буквально сразу после исчезновения с нее Эбера – в 1820 году, а также промышляет мошенничеством и не гнушается присваивать титулы и звания. «Против» того, что Эбер и Ришмон одно и то же лицо, говорят свидетельства современников о широкой образованности, обходительности и аристократичных манерах претендента, что вряд ли было бы возможным, если бы речь шла о сыне мясника. Окончательного ответа на этот вопрос не получено до сих пор. Сам барон по вполне понятным причинам предпринимал все от него зависящее, чтобы скрыть свое подлинное имя и происхождение.

Второго февраля палата пэров Франции неожиданно получила документ странного содержания, под которым стояла подпись «Герцог Нормандский»! После положенного обращения в документе шла речь о том, что несчастный Луи-Шарль де Бурбон, герцог Нормандский, чудом вырвавшийся из рук палачей и вынужденный долгие годы скитаться вдали от родины, смог наконец вернуться во Францию благодаря Реставрации. Однако близкие люди не приняли его, напротив, стали угрозой его безопасности, и он, вынужденный бежать, чтобы спасти свою жизнь, в конце концов оказался в тюрьме, из которой смог выйти лишь семь лет спустя по приказу австрийского императора.

После подробного описания страданий, которые ему пришлось претерпеть, новоявленный «дофин» весьма деликатно просил высоких мужей государства – нет, даже не о возвращении предназначенного ему трона, а «всего лишь» о признании и предоставлении ему безопасного убежища на любимой родине, где он смог бы в покое и благоденствии провести остаток своей жизни после тридцати лет скитаний на чужбине.

Палата пэров запросила документы из Австрии, и выяснилось, что в апреле 1820 года некто, именующий себя Бурлон, был задержан полицией в Модене за «подозрительное поведение». При обыске у него была обнаружена толстая тетрадь, заполненная от руки прокламациями и воззваниями, в которых автор откровенно отождествлял себя с «дофином Франции, сыном Людовика XVI», и несколько писем, обращенных к заинтересованным лицам. На допросе Бурлон сразу признался, что он – автор писем и, следовательно, дофин Франции. Австрийское правительство, не стремящееся вмешиваться во французские дела, отправило его в тюрьму в Мантую, а затем в Милан, и в то же время запросило французского министра внутренних дел, как дальше поступать с арестованным.

Ответ пришел немедленно. Министр писал, что перед ними наверняка тайный бонапартист, просил держать арестованного под стражей и делать все возможное, чтобы выяснить его настоящие цели. Считается, что это решение было вызвано нежеланием способствовать распространению и без того упорных слухов о спасении дофина, чтобы улеглись волнения, вызванные другими претендентами.

Спустя пять лет австрийцы снова затребовали решения, что делать с неизвестным, который продолжает отбывать срок, несмотря на то, что на территории Австрии не совершил никакого преступления. Французскому министерству пришлось признать правоту австрийцев, после чего оно дало свое согласие на освобождение «претендента». Бурлон вышел из тюрьмы 2 октября 182 года.

Затем самозваный дофин перебирается в Женеву, где некоторое время живет под именем принца Густава и барона Пикте. Французская полиция держит его под наблюдением. Из нескольких перехваченных писем становится ясно, что «дофин» готовится тайком въехать в страну. Немедля разрабатывается план ареста претендента, когда тот окажется на французской территории, но что-то идет не так, как задумано, и Бурлон исчезает из поля зрения в очередной раз.

Много позже выяснилось, что он без шума въехал в страну с паспортом на имя Анри Эбера, после чего в Руане поступил на службу в префектуру полиции. Там он, кроме прочего, досконально изучил дело одного из самозванцев, Брюно Матюрена, причем сделал это с максимальной выгодой для себя. Правда, и здесь он не оставил своих привычек и вскоре за имитацию банкротства был осужден на три месяца тюрьмы.

После освобождения он спешно уезжает в Париж и, чтобы окончательно запутать следы, называется уже Анри Трастамаром или Этельбертом, бароном де Ришмон. Под последним именем он позднее и войдет в историю.

Полиция сбивается с ног, разыскивая преступника за границей, а он в это время спокойно живет на левом берегу Сены, буквально под носом у полицейского управления.

Считается, что Ришмону удалось собрать вокруг себя наибольшее количество (за исключением Наундорфа) приверженцев. Поэтому можно предположить, что за его спиной стояла некая сила, поскольку претенденту была предоставлена хорошо законспирированная типография, а оказавшись в Париже, он немедля принялся распространять печатные воззвания и письма.

Одно из них, особенно красноречивое, лжедофин датирует 6 января 1830 года и помечает, что написано оно в Люксембурге. Ришмон обращается к соотечественникам как Луи-Шарль, сын несчастного Людовика XVI. Далее он сообщает французам, что, похищенный из Тампля 29 июня 1795 года, он после долгих размышлений отдается на милость правительства, которое, по его словам, благородно и неподкупно, что позволяет ему надеяться на соответствующее законам отношение, утвержденным его несчастным отцом, Людовиком XVI.

После такого душещипательного начала он призывает французов стать судьями злоумышлявших против него и раз и навсегда положить конец домыслам о его мифической смерти, распространяемым теми, кому это выгодно.

Он же, дофин Франции, объявляет во всеуслышание, что жив, однако незаконно изгнан из родной страны, лишен имени и прав французского гражданина. Но родина призывает его вернуться, поэтому, вдохновленный этой идеей, он верит, что его собственный призыв, обращенный к великодушной и благородной нации, не останется без ответа. И снова подпись «Герцог Нормандский».

Но и этим Ришмон не ограничивается. Будучи, пожалуй, самым беспокойным из всех претендентов, он пишет также герцогине Ангулемской, сестре Луи-Шарля (получившей уже не одну сотню писем подобного содержания) послание, полное трогательных признаний в братской любви и предложений «наконец-то заключить друг друга в объятия после долгой разлуки».

Он требует формального признания своих прав у французского парламента. В ожидании же решения претендент садится за свои (ставшие уже традиционными для самозванцев) мемуары, делая при этом первый крупный промах.

В самом начале «кандидат в дофины» (тоже традиционно, к тому же приему прибегал и Эрваго, чтобы избавиться от лишних вопросов о быте и привычках двора) объявляет, что не помнит ничего из раннего детства, объясняя это «38 годами лишений и бед». Воспоминания претендента начинаются с того момента, когда за ним захлопываются двери тюрьмы. И это не удивительно: меньше зрителей – меньше свидетелей, меньше шансов быть уличенным во лжи.

На сей раз в роли освободительницы выступает жена сапожника Симона, которая умерла задолго до появления претендента, в 1816 году, и потому не может ни подтвердить, ни опровергнуть его слова. Именно она вступает в контакт с шуанами, а все дальнейшее действо в мемуарах разворачивается практически по тому же сценарию, что и в «воспоминаниях» Брюно Матюрена, и вслед за ними ведет к роману «Кладбище Мадлен», из которого, как мы уже говорили, черпали вдохновение почти все претенденты на роль дофина. За спиной «жены Симона», как выясняется, стояла Жозефина Богарне, а исполнителем задуманного оказался некий врач по фамилии Ожардиас.

Ришмон пишет о том, что ясно помнит, как в темноте открылись двери его камеры и вошел некто, несущий под мышкой картонную лошадку. Он вытащил из нее спящего ребенка одинаковых с ним лет и приблизительно его роста.

Дальнейшее, впрочем, слегка отличается от привычного варианта. Дофина выносят уже не в корзинке и не в тачке для грязного белья (как утверждали другие претенденты), а в другой лошадке, на сей раз деревянной, «куда большей и вместительней», обшитой настоящей конской шкурой. Это животное, которое, видимо, должно символизировать Троянского коня, было снабжено гибкими суставами и имело под хвостом вентиляционное отверстие, так что заключенный в нем ребенок мог чувствовать себя вполне комфортно.

Врач Дессо, заподозривший подмену, конечно же был отравлен, а спасшегося ребенка переправили сначала в Вандею, затем в Германию, под начало принца Конде, а позже генерала Клебера. Дофин инкогнито вступает в республиканскую армию и участвует в битве при Маренго… И это в пятнадцать-то лет! Потом следует возвращение во Францию и участие в монархистском заговоре Пишегрю.

Заговор был нейтрализован, но двуличный министр полиции Фуше берет Ришмона под свою опеку. Чтобы не подвергать его риску раньше времени, Фуше отправляет Ришмона в Америку, где отважный претендент сражается с каннибалами (!) и становится вождем краснокожих, после чего с почетом принят королем Жуаном и конечно же официально им признан. Все тот же Жуан советует ему вернуться в Европу.

Претендент следует его совету. Каждое мгновение ожидая покушения на свою жизнь, он инкогнито въезжает во Францию и выходит на связь с семьей. Его с насмешками прогоняют прочь. Перед отъездом претендент зачем-то оставляет большую часть своих документов судебному исполнителю Фюальде, которого позже убивают при довольно загадочных обстоятельствах, по версии Ришмона – по прямому приказу короля, и уезжает в Италию. Здесь в 1818 году его арестовывают в Модене, полиция конфискует последние бумаги, и несчастный «принц» уже не в силах доказать, кто он и откуда.

В 1833 году, когда беспомощность полиции и неуловимость претендента уже начинают вызывать насмешки общественности, стражам закона все же удается выйти на след лжедофина. Через некоего Алексиса Морена, давно подозреваемого в связях с Ришмоном, удается передать письмо, адресованное самозванцу от несуществующей графини, которая конечно же всей душой сочувствует его делу и жаждет встречи. Претендент попадает в расставленные сети, и 29 августа его отправляют в тюрьму Сен-Пеларжи.

30 октября он должен был предстать перед судом присяжных, но бюрократическая система заходит в тупик – неизвестно подлинное имя арестованного. Начинаются поиски, и всплывает имя Клода Перрена. Впрочем, как было уже сказано, тождества не удалось доказать. Сам подсудимый настаивает на имени Анри Ришмон, но доказать этого не может. Свидетели обвинения противоречат друг другу. Один узнает в нем Эрваго, другой – Матюрена. Некая платная полицейская осведомительница прилюдно называет его Людовиком.

Из положения находят довольно оригинальный выход. В судебных бумагах претендент именуется Анри Эбер, «присвоивший себе в тюрьме титул барона Ришмона». Под этим именем самозванец и попадает наконец на скамью подсудимых. Обвинение безжалостно. Среди свидетелей – престарелый Лан, бывший тюремный служитель дофина. Лан категорично подтвердил, что перед ним самозванец. Хотя не стоит сбрасывать со счетов тот факт, что Лан получал в это время солидную пенсию от государства, исследователи все же склоняются к тому, что он говорил правду.

Довольно любопытные истории всплывают при опросе свидетелей защиты. Так, уже упомянутый Морен вдруг рассказывает, как, будучи мальчиком, он гулял со своим воспитателем и под влиянием всеобщего ажиотажа был принят за дофина, бежавшего из Тампля. Кое-как ему удалось убедить местных жителей и местную полицию, что он не имеет с этой историей ничего общего. Однако, как рассказывает сам Морен, с того времени он дал себе обещание, что будет служить верой и правдой настоящему дофину, наверняка сумевшему бежать из тюрьмы.

Другие свидетели, которые также не могут ничего доказать, говорят только о своем полном доверии претенденту. Сам же Ришмон категорически отказывается отвечать на вопросы, что было с его стороны самой разумной тактикой. Вынесенный приговор суров – 12 лет каторжных работ. Ришмон возвращается в тюрьму Сен-Пеларжи. Он пробыл в ней около года и по недосмотру тюремщиков сумел бежать, что вызвало новую волну слухов, а затем до 1840 года скрывался у тех последователей, что остались ему верны.

Однако, даже существуя на нелегальном положении, претендент не теряет времени даром. Как только он чувствует себя вновь свободным гражданином (в 1840 году король Луи-Филипп объявляет амнистию всем осужденным за политические преступления), из печати выходит второй вариант «мемуаров». Основа их остается та же – показания Матюрена и роман «Кладбище Мадлен». Разночтения с «первыми» мемуарами довольно значительны, однако самозванец не моргнув глазом объясняет, что первый вариант лишь отдаленно соответствовал истине, так как он сам находился под угрозой ареста, теперь же по прошествии стольких лет можно наконец рассказать всю правду.

Претендент опять начинает с момента бегства, приуроченного на сей раз к 19 января 1794 года, то есть моменту после отъезда из Тампля четы Симон и начала работ по «изоляции» дофина в его комнате. Бегство организует собственной персоной принц Конде, его подручными выступают главарь шуанов Фротте и доктор Ожардиас, тот самый наставник юного Морена, которому с большим трудом удалось убедить возбужденных горожан, что его воспитанник не дофин. Им удается уговорить жену Симона, и под видом врача Ожардиас проникает в Тампль. Именно он пробирается ночью в комнату дофина, принося с собой уже известную картонную лошадку, внутри которой спрятан на сей раз «немой ребенок, страдающий золотухой», который был усыплен наркотическим питьем, уложен в постель дофина, а самого беглеца вынесли в пакете с грязным бельем (что уже прямо восходит к рассказу Брюно).

Далее бежавший дофин встречается в Париже с Фротте (заметим – бывшим в то время в Англии) и Жозефиной Богарне, затем уезжает на Запад. Следующий этап «мемуаров» совпадает с первым вариантом, с тем лишь изменением, что из американского периода исчезают каннибалы, а также индейское племя, выбравшее Ришмона своим вождем (наверное, даже самозваному барону это показалось чересчур), зато добавляются короткие поездки в Азию, Африку и Индию.

Появляется и новая интересная деталь – в убийстве герцога Беррийского обвиняется король Людовик, якобы не желавший уступить – как того требовал герцог – свой трон «законному королю».

Удивительно, но перекроенные мемуары самозванца многие принимают на ура. Окрыленный этим успехом, претендент отправляет письма герцогу де Бордо, Кавиньяку и папе Пию IX, который, если верить сохранившимся документам, дает Ришмону тайную аудиенцию в своем изгнании в Гаэте. Тайну, впрочем, сохранить не удается, но даже поднятая этим новая волна слухов не помогает претенденту достичь желаемого.

Видя, что дело никак не желает сдвинуться с мертвой точки, претендент идет ва-банк и подает в суд на герцогиню Ангулемскую, требуя у нее половины наследства, но из-за смерти ответчицы до слушания дело не доходит.

Последние годы жизни лжедофин проводит на полном пансионе у своей ярой поклонницы графини д’Апшье и в последнем, третьем, варианте «воспоминаний» среди прочего подчеркивает, что Брюно и Эрваго (ранее много раз обруганных им за самозванство) не существовало на самом деле. И тот и другой – всего лишь псевдонимы его самого, Ришмона. Таким образом он трижды пытался добиться утверждения своих «прав».

Претендент умирает 10 августа 18 3 года, причем следует заметить, что он – один из немногих «Людовиков», закончивших жизнь на свободе и в полном благополучии. Акт о кончине пишется одним из его приверженцев, и конечно же на нем стоит имя – Луи-Шарль Французский. То же самое выгравировано на могильной плите претендента в Глезе.

Кем же был Ришмон-Эбер на самом деле? Невозможность установить с полной достоверностью настоящее имя и происхождение претендента не могла не породить новую волну догадок. Как было уже сказано, наиболее вероятным является отождествление самозваного барона с Клодом Перреном, впрочем, существует мнение, что под именем Ришмона все-таки выступал известный в то время парижский мошенник, по фамилии Эбер.

Однако и в наше время находятся желающие видеть в этом самозванце пропавшего дофина, утверждая, что Ришмон действительно был им, если до сих пор не удалось доказать обратного. Не стоит забывать, что настоящий принц был вырван из положенной ему по праву рождения среды в детском возрасте. Многие ли правила дворцового этикета, да и вообще подробности своей прошлой жизни мог сохранить в памяти девяти-десятилетний ребенок, прошедший через такие суровые испытания? Может быть, объявлять Ришмона самозванцем – слишком поспешное решение? Кто знает…

Оставив позади эту прогремевшую на весь мир знаменитую четверку кандидатов в дофины, расскажем о личности не столь знаменитой, но тоже вызывающей интерес и заслуживающей нашего внимания. Тем более что претендент, о котором пойдет речь, является ярким представителем группы так называемых «американских королей» – аферистов, объявившихся в Новом Свете и жаждущих заполучить французский трон или хотя бы поживиться за счет этого. Речь пойдет о Елеазаре Уильямсе (1787—18 8). Об этом человеке известно только то, что в нем смешалась европейская и индейская кровь и что он был миссионером из Висконсина.

Штат Нью-Йорк в те времена был домом для индейцев шести племен (так называемого союза Лиги ирокезов), которые, разумеется, совсем не планировали этот дом покидать. Однако нашелся человек, которому удалось убедить нескольких молодых вождей из каждого племени в том, что продвижение на Запад – отличная для них возможность избавиться от близкого и опасного соседства с европейцами-спекулянтами. Этим человеком был Елеазар Уильямс, потомок преподобного Стивена Уильямса. Когда Стивен был еще ребенком, он и его семья были взяты в плен индейцами племени мохоков, после чего некоторые, в том числе и мать мальчика, были убиты, другие – освобождены. Но сестра Стивена, Юнис, была принята в племя (ей тогда было то ли пять, то ли семь лет). Хотя со временем она и получила возможность возвратиться домой, к семье, Юнис не воспользовалась ею. Выросшая среди индейцев, она начала и говорить, и думать так, как они, и в итоге вышла замуж за мохока из своей деревни. Ее муж взял фамилию Уильямс.

Елеазар Уильямс был правнуком Юнис Уильямс. По словам самого Уильямса, он помнил себя только с 13-летнего возраста (этим нас уже не удивишь!), когда жил и воспитывался в Америке. Хотя многие историки полагают, что Елеазар родился и вырос среди индейцев племени мохоков (его родители были мохоками с «белой кровью»). В подростковом возрасте он учился в миссионерской школе, которая впоследствии стала Дартмутским колледжем. Благодаря ясному уму и красноречию Елеазар стал известным протестантским миссионером индейских племен, а именно – той самой Лиги ирокезов.

В 1816 году Елеазар Уильямс совершил «турне» по всем шести племенам союза ирокезов и был особенно хорошо принят племенем онейда. По благословению епископа рьяный миссионер начинает вести активную работу по обращению индейцев в христианство. До того как Уильямс начал свою деятельность, четыре пятых онейда были язычниками. Но спустя всего лишь несколько недель усилиями Уильямса вожди племени «официально» отказались от язычества и заявили, что отныне епископальное христианство – их единственная истинная вера.

Некоторые исследователи полагают, что в своих действиях Уильямс был движим искренней заботой о благе безжалостно истребляемого европейцами коренного населения американского континента. Но большинство историков имеют на этот счет совершенно противоположное мнение, которое подтверждает последующая попытка Уильямса затесаться в члены французской королевской семьи: если Елеазар Уильямс о чем-то действительно искренне заботился, так это исключительно о собственном благополучии. Богатства и всеобщего признания – вот то, чего на самом деле жаждала душа висконсинского миссионера.

Можно было бы предположить, что амбиции Уильямса будут удовлетворены большим влиянием на онейда. Но нет, Елеазар жаждал большего. Он решил воплотить в жизнь утопические мечты об индейской империи, иначе говоря, вознамерился вплотную заняться вопросом создания индейского штата в США. Автором этой идеи Уильямс, разумеется, назвал себя самого, хотя на самом деле многие другие, в том числе и преподобный Дж. Морс, говорили о том же самом.

В 1818 году Уильямс пропагандирует идею переселения всех индейцев штата Нью-Йорк, а также многих коренных жителей Канады в район Грин-Бей (в настоящее время – штат Висконсин), где они, в итоге, образуют большой союз.

Уильямс соблазнил вождей из шести племен союза ирокезов действовать по его планам, пророча им ослепительное будущее, славу на новых землях. Убедившись в том, что он может влиять и на других индейцев Нью-Йорка, Уильямс отправился в Вашингтон, где в течение зимы 1818/19 года принимал активное участие в реализации планов федерального правительства по устранению индейцев из Нью-Йорка.

В 1820 году Уильямс возглавил делегацию, участвовавшую в растянувшихся в итоге на десять лет переговорах о переселении восточных индейцев на Запад. За это время Уильямс успел жениться на 14-летней французской девочке по имени Мари-Мадлен Журден, возможно, чтобы усилить собственное влияние в переговорах благодаря ее родственным связям. Этот брак был недолгим.

Голубая мечта Елеазара Уильямса выглядела следующим образом: великий и преумножающийся народ христианских индейцев на западе Нового Света с собой в качестве правителя. Но у ирокезов были на этот счет другие планы, поэтому когда они наконец перебрались на запад Соединенных Штатов, то отвергли руководство Уильямса в самых резких тонах. И скорее всего, не только и не столько потому, что он был метисом, а не чистокровным индейцем, сколько потому, что поняли, что он за человек на самом деле.

Мечта Елеазара о правлении великой индейской империей была разрушена. Впредь ему пришлось довольствоваться исполнением особых поручений, связанных с миссионерской поддержкой индейских общин и «белых» религиозных организаций в штатах Висконсин и Нью-Йорк. Но мысли о власти и славе не покидали его ни на миг. Уже в зрелом возрасте Елеазар Уильямс придумал еще один способ стать императором. Он начал утверждать, что он – давным-давно пропавший ребенок Людовика XVI и Марии-Антуанетты, спасшийся из Тампля после казни «родителей» во время Великой французской революции и увезенный в Америку преданными людьми, чтобы спрятать его от расправы. В Новом Свете он, то есть дофин Франции Луи-Шарль, потерялся, но его «сторонникам» якобы удалось его отыскать и предъявить некие документы, подтверждающие его истинное происхождение.

Хотя его друзья откровенно смеялись над этой идеей, сам Уильямс, казалось, был убежден (как и некоторые европейские аристократы), что он действительно наследник французского престола. Во всяком случае, этого оказалось достаточно, чтобы создать поток трансатлантических пожертвований, которые стали серьезной поддержкой для неудавшегося индейского императора в последние годы жизни.

О личной убежденности Уильямса в правдивости собственной легенды (или о его всепоглощающем желании стать в конце концов кем-то значимым) можно судить по тому, что, даже лежа на смертном одре в 18 8 году, он произнес слова о якобы имеющемся в его распоряжении платье, которое носила Мария Антуанетта.

Разумеется, неожиданное явление американского «дофина» самой французской администрацией не было принято всерьез. Тем не менее, в 1918 году был проведен опрос здравствующих на тот период членов семьи Уильямс в их старом доме над Фокс-Ривер, близ Грин-Бей, а уже в наше время останки Елеазара Уильямса все-таки были эксгумированы. Анализ ДНК показал, что висконсинский миссионер не принадлежал к членам королевской семьи Франции.

Обилие самозванцев в конце концов стало вызывать в душах французов только одно чувство – раздражение. Известный писатель-романист Уильям Теккерей, современник этих событий, даже посвятил самозванцам одну из своих замечательных работ. Иронично-пародийный роман-предсказание, написанный в 1844 году, носит название «История будущей французской революции» и рассказывает о произошедшем в 1884 году явлении сразу трех кандидатов, желающих занять французский трон, один из которых выдавал себя за выжившего сына казненного Людовика XVI и Марии Антуанетты. По воле автора только ему одному удалось достичь своей цели: после заключения в Шарантонский сумасшедший дом он переманил на свою сторону всех его пациентов, в результате чего четыре тысячи «жильцов» Шарантона подняли восстание, захватили королевский дворец и возвели своего кандидата на престол.