Когда граф, сам не ведая как, добрался до аббатства Карфакс, Цепеш встретил его на пороге, с раздражением грызя зелёное яблоко.

– О, наконец-то, – сказал он. – Я чуть было не отправился вас разыскивать. Ну и где вас черти носят среди бела дня?

У вампира не хватило сил отвечать на эти новые колкости. Он просто прошёл мимо господаря валашского. Однако лечь спать – последнее, чего ему сейчас хотелось бы, а потому он сел за стол и с тяжким вздохом подпер подбородок рукой.

Цепеш снова возник перед ним:

– Так что же стряслось? Рассказывайте.

Новый, ещё более тяжкий вздох был ему ответом.

Недогрызенное яблоко упало на пол. Цепеш наклонился к графу, заглянул ему в лицо и сказал совсем иным тоном – тёплым и сочувственным:

– На вас лица нет. Что, всё так плохо?

– Всё – так – плохо, – произнёс граф, удивляясь загробности своего голоса. Прежде ему специально приходилось добиваться такого эффекта, а теперь получилось само. Только его это ничуть не обрадовало.

Цепеш покачал головой и исчез из поля зрения. Граф продолжал сидеть, облокотясь на стол и предаваясь смутным думам, от которых его оторвало раздавшееся сбоку бульканье. Прямо к нему по столу прилетела кружка, откуда разило спиртным духом.

– Пейте.

Вампир отодвинул кружку:

– Не могу.

– Надо. – Цепеш снова придвинул кружку, теперь настойчивее. – Полегчает.

– Да говорю же, не могу! Я никогда не пью вина.

– Так что ж с вами делать? – Судя по звукам, князь сам глотнул средства от тоски. – Вот беда! Сам на себя не похож… Чем же вам помочь?

Если бы граф знал, непременно сказал бы сейчас Цепешу Потому что это был какой-то новый, удивительный Цепеш. Такого Цепеша граф ещё не видел. Неужели всё так просто, и человеку достаточно всего лишь перестать быть вечно издевающейся сволочью, чтобы все вокруг прониклись к нему доверием? Вампир не забыл прежнего Цепеша. Но, против воли, начинал проникаться.

Новый Цепеш присел возле него. Положил руку на плечо. Заглянул в лицо каре-зелёными глазами, внимательными и растроганными:

– Ну, чем вас утешить, а? Скажите же, не молчите! Ну хотите… хотите, я вас испугаюсь?

– Что?!

– То есть, я не уверен, что получится. Но я постараюсь. Хотите? Только скажите!

Граф не в состоянии был больше терпеть. Слёзы обжигали глаза, слова рвались бурным бессвязным потоком:

– Я побывал в лечебнице… Сьюарда… Там один австриец… врач… заставил вспомнить… как с этим жить? Невыносимо…

– Австрийский лекарь наболтал вам каких-то сказок? Наплюйте! Кто им верит?

– Нет, он ничего мне не говорил, я сам вспомнил! Сам! Зеркала… моё имя… о, теперь я всё понимаю!

И, сперва также отрывочно, но постепенно всё более связно, Дракула изложил Цепешу последовательность событий, увязывающую в единое целое и рассказ Стокера, и его собственные воспоминания, уклониться от которых больше было нельзя.

Шёл уже седьмой год с тех пор, как Ласло Эстерхази уединился в своём карпатском замке и всецело посвятил себя оккультным опытам. В первое время беспокоили его и родичи, которым не нравились его неподходящие для дворянина занятия и сопутствующая им тёмная слава; и сильные мира сего, которые совсем недавно пользовались его услугами и просили новых. Однако постепенно и те, и другие вынуждены были смириться с его нежеланием поддерживать старые связи. Это его вполне устраивало. Единственными, с кем он продолжал по необходимости видеться, были жители принадлежащей ему деревни, которые поставляли еду и вино для его стола. А он, заботясь об их и, следовательно, собственном благосостоянии, наколдовывал необходимую для хороших урожаев погоду, давал лекарства от свирепствовавших в округе болезней. Он понимал, что это не вызывает благодарности, а напротив, усиливает страх перед ним; видел, что его пилюли и отвары они многократно крестят, прежде чем проглотить; слышал однажды произнесённое у себя за спиной шипящим шёпотом «дракула» – это невенгерское, заимствованное от румын словцо означало что-то вроде «сын дьявола». Но что ему за дело до всего этого? Между их неоформленным младенческим сознанием и его изощрённым магией умом зияла пропасть, которую он не имел ни малейшего желания заполнять. Для этого он был слишком аристократ – отпрыск гордых Эстерхази.

Лишь одна, зато великая задача стояла перед ним: наладить прямое сообщение с иным или, как именуют его истинные адепты, Тонким миром. Чтобы люди, оснащённые новейшими магическими техниками, смогли, не умирая и не теряя сознание, проникнуть туда и своими глазами увидеть красоты и ужасы, столь пристально описываемые жрецами всех религий. Чтобы его обитатели – боги и ангелы, бесы и страшилища – заглядывали на ужин, делясь рассказами о том, как там у них всё устроено… Демонов и двойников Ласло научился визуализировать давно, однако знал, что это всего лишь овеществлённые проекции сознания. На подобном жульничании основана львиная доля славы магии как таковой. Так или иначе, он это перерос. Его занимали зеркала, издавна считавшиеся вратами в потустороннее. Количество магических приёмов, которые он применил к этим стёклам, покрытым с одной стороны сплавом ртути, всё росло и росло, а результата всё не было и не было. Другой на его месте отступил бы, однако Ласло Эстерхази, в придачу к врождённым талантам и необыкновенно обширным знаниям в области магии, обладал редкостным упорством – которое было вознаграждено. На седьмом году опытов его старания, казалось, приблизили его к результату. Если зеркала, в которые он до этого швырял слова магических формул, в лучшем случае трескались под напором рвущейся изнутри силы, то с новым – самым красивым, прозрачно-чистым, в бронзовой раме – начало происходить что-то новенькое. Стекло не трескалось, зато, стоило отвернуться, колебалось, точно густой дым или вода в пруду.

И вот как-то раз, спустившись в подвал после недельного отсутствия (выбирался из замка за необходимыми компонентами волшебных зелий), Эстерхази обнаружил перед зеркалом небольшой желтоватый предмет. Это оказался фрагмент нижней челюсти с самыми странными на свете зубами, не похожими ни на человеческие, ни на зубы хищного зверя. А когда маг отвернулся и пошёл к выходу, едва ощутимое дуновение донесло длинную фразу, из которой он уловил лишь что-то похожее на «sanguis».

– In nomine patris et filii et spiritus sanguinis, – вслух пошутил Ласло Эстерхази и замер: хотя ребяческий страх перед богохульством давно не был ему свойствен, глухо и невыносимо торжественно прозвучали в подземной лаборатории эти слова.

Итак, он остановился. Вновь повернулся к зеркалу. Не увидел там ничего, кроме собственного отражения, не слишком ясного при свете факелов на стенах. Тем не менее что-то в зеркале приковало его внимание и заставило двинуться навстречу ему. С каждым шагом отражение делалось всё яснее и яснее – и отчего-то навевало всё бо́льшую тревогу и удивление… Но отчего? Что могло удивить его в собственном облике? Так и не найдя ответа, Эстерхази перевёл взгляд выше собственной головы в зеркале, на окружающий её фон – и покрылся холодным потом. Вместо освещенных факелами низких подвальных сводов в зеркале тянулись ввысь колонны, волнисто озаряемые непривычным для нашего бренного мира зеленоватым мерцанием. И не только это заставило вспотеть… Был ещё полный невыносимой ясности миг, когда, разглядывая эти колонны, маг почувствовал на себе чей-то взгляд.

Его рассматривал – он сам… Нет, не он! Тот, из зеркала!

Всего лишь миг – до того, как их глаза встретились. А дальше разум охватило железными клещами понимание, что им двоим не под силу оставаться в этом мире.

Железные клещи стиснулись, вырвали Ласло из собственного тела. «Значит, вот она какая, смерть», – успел подумать он.

По всей видимости, великий маг Ласло Эстерхази пришёл в себя уже по ту сторону зеркального стекла. Но об этом ничего не узнал выходец из Тонкого мира, которому предстояло отныне носить это славное и страшное имя – Дракула.

– Вот так, – закончил граф печально. – Вы были правы. У меня никогда не было дома. Заботливая мать не качала мою колыбель. Да и колыбели-то не было, так же, как матери и отца. Я пришел из ниоткуда, по воле амбициозного колдуна. Я провел века, питаясь лишь ужасом и ненавистью. Одинокий, не знающий ни любви, ни дружбы. Исчезни я – кто оплачет вампира Дракулу? Все только вздохнут с облегчением. Вы, люди, не понимаете, как много вам дано. У вас бывают семьи, друзья… те, кто всегда поддержит; кто, если надо, жизнью пожертвует ради вас! Причем бескорыстно и по собственной воле. А как, должно быть, прекрасно жить и развиваться в родном доме, под защитой родителей… в невинности, радости и безмятежности… засыпать в мягкой постели, под материнскую колыбельную. Те, кого я сделал носферату, по крайней мере, когда-то наслаждались семейным счастьем. Я же – ни разу. Я… завидую роду людскому, дорогой князь. Как же я ему завидую…

Вампир понурил голову. Казалось, он вот-вот разрыдается. В комнате воцарилась гнетущая тишина. Даже жирный паук, замерший в углу, выглядел удрученным и расстроенным исповедью. Пара крыс, догрызавших под сломанным стулом остатки яблока, бросили свое занятие и таращились на графа. Похоже, по их мордочкам катились слезы.

Влад Цепеш молчал, сжав обеими руками пустую кружку и смотрел тяжелым взглядом куда-то в угол.

– Семья, говорите…радость и безмятежность… – он недобро усмехнулся. – А вот представьте себе, как этакого безмятежного дитятю сажают с младшим братишкой в повозку и везут ко двору турецкого султана, врага и поработителя! Одних, без отца и матери, только со слугами. Младший мальчонка ревёт, просится к матушке – нет, нельзя к матушке. Возврата домой уже нет. Парнишки теперь заложники; родной отец их собственными руками отправил прямо в логово врагов, в знак своей покорности. А что делать – это политика, господа! Османы потребовали гарантий верности – сила на их стороне. Много лет придется княжеским детям провести на чужбине. Подчиняться, терпеть унижения. Что такое ребенок– безответное существо… ему любой может причинить боль, обидеть, оскорбить. И сдачи не дашь… маленький, слабый человечек ничего не сделает взрослому верзиле. И вот дитя подчиняется силе, глотает обиды… день за днем, год за годом. Пока не вырастет. Хотя и тогда ему приходится улыбаться тем, кого он ненавидит. Даже чаще, чем раньше. И, живя среди врагов, он постоянно мечтает о том, чтобы стать сильнее их. Стать свободным от них. Самая сладкая мечта…

Голос Влада дрожал от сдерживаемого гнева – слишком яркими были воспоминания. Он жалел, что слова не могут в должной мере передать всего пережитого. Надо же, вампир страдает, что у него не было детства! А он, Влад, предпочел бы забыть навеки про собственное… хотя нет, до того момента, как их с братом Раду увезли в Эдирне, столицу оттоманской империи, все было просто чудесно. Вот он, пятилетний, бежит к отцу: отец смеется, ловит его, подкидывает вверх, к солнышку. Влад визжит, хохочет от счастья. Шпили сигишоарских башен весело блестят.

Вот Влад пускает в ручье кораблик из коры. Игрушечное суденышко несется по волнам, а мальчик представляет, что это огромный боевой корабль. Раду, младший братишка, переворачивает игрушку прутиком, Влад кричит на него, но увидев слезы на пухлых щечках, смягчается: Раду ведь совсем крохотный несмышленыш. Они вместе идут за материалом для нового корабля. Влад чувствует себя таким взрослым, ответственным, бережно, но твердо держа маленькую ладошку.

А вот совсем другие картинки. Влад повторяет за надутым, как павлин, учителем глаголы: здесь, при дворе султана, приходится как следует изучать турецкий – куда деваться… Подросток ошибается, и жирный бородатый Ахмет-ага обзывает его «глупым». Влад сердится, повышает голос на надоевшего хуже горькой редьки турка. В ответ короткопалая рука, унизанная разноцветными перстнями, обжигает щеку. Боль – ничто по сравнению с унижением, и Влад плачет потом в одиночестве весь вечер. Никто не видит этих злых слез. Никто не видит, как он кромсает ножом шелковую подушку, с наслаждением представляя, что это вовсе не подушка, а толстое пузо Ахмет-аги.

Еще несколько лет спустя: Раду прибегает к нему, весь зареванный; руки дрожат, лицо горит. На вопрос брата, что с ним случилось, отвечает такое… юный Влад в бешенстве сжимает кулаки, с огромным трудом удерживаясь от того, чтобы не пойти сейчас же и не задушить принца Мехмеда за ту чудовищную вещь, которую чертов развратник сделал с Раду.

Да, Влад всегда понимал, что отец вынужден был отдать их, что у него не было другого выхода. Несомненно, такая жертва причиняла боль и ему самому. Но обида все же много лет подтачивала сердце: ведь не старшего сына, Мирчу выбрал батюшка в заложники. Еще бы – Мирча наследник по праву старшинства! Хотя Влад всегда любил брата, и вряд ли был бы действительно рад, окажись тот тогда на его месте. Да и отца любил. Несмотря ни на что.

Много, много воспоминаний кружат в голове Влада Басараба. Часть из них он бы с удовольствием выбросил, вытравил – но это невозможно.

Глупый вампир! В колыбельку ему захотелось! Как можно завидовать слабости, зависимости, незащищенности! Уж чему-чему, а этому-то…

– Это чрезвычайно печальная история. Я очень сожалею, что вам пришлось такое пережить. Однако… в вашем человеческом мире все же есть вещи, за которые не жаль заплатить самую высокую цену, – прервал владовы признания голос графа. – И мне они, увы, недоступны.

Влад покачал головой и плеснул себе в кружку виски.

– Да, конечно, бедняга граф, – в зазвеневшем внезапно голосе тоска мешалась с сарказмом, – вы никогда не знали братской поддержки. Вам не изведать, каково это, когда любимый младший братишка, ставший главной наложницей злейшего врага страны, идёт на вас войной. Впечатления, скажу я вам, незабываемые!

И он опорожнил кружку, будто там была вода, даже не взглянув на блюдо, где ещё оставалось одно яблоко, правда, кривобокое и червивое. Похоже, закуска – последнее, чего сейчас жаждала растревоженная душа валашского князя.

– Что за гадость пьют эти англичане, – проворчал он, обтирая усы. – Сюда бы жбан нашей доброй цуйки… Да, так на чём я остановился?

– На том, что ваш брат, ставший налож…

– Не сметь! – От удара кулаком по столу подпрыгнула и зазвенела посуда. – Да как у вас язык повернулся?

– Вы же сами!..

– Так то я!

И снова забулькало виски, переходя из бутылки в кружку.

Граф, несмотря на всю грусть по поводу своего нечеловеческого происхождения, забеспокоился. В силу физиологии он никогда не пробовал алкоголя, за исключением того, что плескался порой в крови жертв и рождал лёгкое головокружение; но для вампира не было секретом то, что люди, много выпив без закуски, начинают вести себя очень своеобразно. Учитывая обычный, так сказать, повседневный уровень своеобразия господаря Влада, это могло плохо кончиться.

– Слушайте, князь, а из съестного у вас ничего не осталось? Сыр, мясо, колбаса? – с отвращением перечислял вампир ненавистные продукты. Но его самопожертвование пропало втуне: Цепеш был не настолько пьян, чтобы поддаться на этот простой маневр.

– Э, нет! – потряс он пальцем перед самым графским носом. – Всякая нечисть собралась указывать, что мне есть и сколько пить? Я этого и от жены не терпел! Впрочем, о жене вам тоже бесполезно, раз вы в семейной жизни ничего не понимаете…

Этого уже вампир снести не мог! Распрямившись, как готовая к атаке кобра, он навис над Владом масштабами своего немалого роста. Чёрный плащ развернулся крыльями.

– Ну вот что! – загремел граф. – Я уже понял, что мои горести для вас – пустяк! Что вы вознамерились целый вечер пить и доказывать, что вы тут самый несчастный… Допустим, я никогда не знал, каково это – быть человеком. Но что я не разбираюсь в отношениях с женщинами – тут вы неправы. Глубоко неправы!

Вампир принялся взволнованно расхаживать по комнате. Точнее, слово «расхаживать» сюда не вполне подходило, поскольку, забывшись, он просто проявлялся то в одном углу, то в другом.

– Вот так встречаешься с молодой красавицей… Я не беру в расчёт случайные связи, поймите: жить-то надо: чаще это бывает ненадолго, исключительно ради еды. Но в не-мёртвых я всегда обращал только тех женщин, к кому испытывал подлинные чувства… Так вот: встречаешься с ней, пока она жива, и такой она представляется милой, такой застенчивой, боязливой и скромной, что думаешь: какое счастье, я отыскал настоящий бриллиант! Мечтая о долгих веках жизни душа в душу, делаешь её своей супругой. И вот тут-то начинается! Капризы, ссоры, склоки на ровном месте. А уж претензий – немерено!

– Точно, точно, – неожиданно оживился Цепеш, всё ещё сжимая кружку. – Я тоже этой… как её… ну той, от которой мой старшенький, Михня… говорил же ей с самого начала, что жениться на девушке низкого происхождения не смогу, что князья в этом над собою не властны. Она вроде согласилась: да, мол, ничего страшного, мне ничего и не надо, я просто тебя люблю… Как же, «ничего не надо»! Едва понесла дитя, сразу принялась ныть: «Не по-божески это, что ребёночек станет незаконнорожденным, надо покрыть грех венчаньем»… Тьфу! Вам легче, у вас, по крайней мере, нету трона.

– Это мне-то легче? В своих краях я – магнат, и немало девиц на выданье, даже зная, кто я такой, набиваются ко мне в жёны. Но потом как пойдёт обычный репертуар: «А что ты мне сегодня принёс?», «Ты мне давно ничего не дарил», «Докажи, что любишь свою маленькую мышку!» Вечно между собою ссорятся, но если им по-настоящему что-то нужно, мигом объединяются против меня, и тогда – только держись!

– Ну, это бы ещё полбеды! Не знаете вы, какая морока с детьми, особенно когда каждый может стать наследником престола!

– Зато вам не понять, что такое разбираться с ревнивыми жёнами двести лет подряд!

Дракулы уже почти орали, перебивая один другого. Внезапно оба замолчали. Падали одна за другой в вечность весомые капли истекающих минут, а они всё молчали и приглядывались друг к другу, словно впервые увидели.

– Извините меня, князь, – первым нарушил молчание вампир, – что-то я не в меру разбушевался.

– И вы меня извините. Я, видно, многовато выпил.

– Жизнь человеческая трудна, понимаю…

– И в вашей не-жизни полным-полно трудностей…

– Это всё приступ моей чёрной меланхолии…

– А я уже волноваться начал: смотрю, вас нет и нет, а потом заваливаетесь домой в таком виде, краше в гроб кладут…

Цепеш запнулся. Обвёл взглядом угрюмое помещение, столь типичное для основательной архитектуры аббатства Карфакс. И завершил – гораздо оптимистичнее, чем начал:

– Слушайте, граф, что ж мы засели в этой дыре, как сычи? Пойдёмте, погуляем, развеем вашу чёрную меланхолию.

– А почему бы и нет? – бодро ответствовал вампир, которого в эти сутки решительно не брал сон. – Куда пойдём?

– Да куда угодно! Хоть в оптический театр, на движущиеся картины посмотреть; хоть в музей мадам Тюссо, где восковые идолы выставлены, точь-в-точь как люди. Мест много, куда захотите, туда и отправимся.

– Согласен! Только надо успеть до заката.

– А что такое должно случиться на закате?

– Засну, где бы ни находился, и буду спать, пока не наступит тьма.

– А я вас разбужу.

– Невозможно. Проверено. Я не проснусь, даже если Лондон провалится под землю. Увы, обязательный сон на закате – неприятность, объединяющая всех не-мёртвых.

– Вот оно как у вас… Ну да ничего, времени до заката ещё много. Постараемся вернуться.

И они двинулись к выходу, обсуждая предстоящую культурную программу.

– Англичане – мастера на выдумки, – разносилось по аббатству Карфакс, – только жить в Лондоне всё же трудновато. И если б я не встретил вас…

– Да, повезло нам, что мы тут встретились! Так что там насчёт музея восковых фигур?