Неизвестно, куда именно направились временные жильцы горящей квартиры № 50 и где они разделились, но известно, что у зеркаль ных дверей торгсина на углу Арбата и Смоленского рынка в обеден ную пору появился длинный гражданин в клетчатом костюме и с ним черный крупный кот.

Ловко извиваясь в кипящей толпе народу, гражданин открыл пер вую дверь торгсина. Но тут маленький, костлявый, хмурый и недоб рожелательный швейцар преградил ему путь и злобно сказал:

– С котами нельзя! Нельзя!

– Я извиняюсь, – задребезжал длинный и приложил узловатую руку к уху, как тугоухий, – где вы видите кота?

Швейцар выпучил глаза, и было от чего: никакого кота у ног граж данина не было, а за плечом его виднелся толстяк в рваной кепке, действительно немного смахивающий на кота. В руках у него имелся примус.

Парочка этих посетителей почему-то не понравилась швейцарумизантропу.

– У нас только на валюту, – прохрипел швейцар, злобно глядя изпод лохматых, как бы молью траченных бровей.

– Дорогой мой! – задребезжал длинный, сверкая глазом из раз битого пенсне. – А откуда же вам известно, что у меня ее нету? Вы су дите по костюму? Никогда не делайте этого, драгоценнейший мой! Вы можете ошибиться, и притом самым зловещим образом. При помните хотя бы историю знаменитого калифа Гарун Аль-Рашида. Но, откинув в данном случае эту историю в сторону, я хочу сказать, что весьма возможно, что я пожалуюсь на вас заведующему и порас скажу о вас ему таких вещей, что вам придется покинуть ваш пост здесь между сверкающими зеркальными дверями.

– У меня, может быть, полный примус валюты, – запальчиво встрял в разговор и котообразный толстяк.

Сзади уже напирала и сердилась публика. С ненавистью и сомне нием глядя на диковинную парочку, швейцар посторонился, и наши знакомые Коровьев с Бегемотом очутились в магазине.

Здесь они первым долгом осмотрелись, и затем звучным голосом, слышным решительно во всех углах магазина, Коровьев объявил:

– Прекрасный магазин! Очень, очень хороший магазин!

Публика от прилавков обернулась и почему-то с изумлением по глядела на говорившего, хотя хвалить магазин у Коровьева были ос нования.

Ситцы богатейших расцветок штуками лежали в клетках. За сит цами шли миткали и шифоны, сукна фрачные… Далее шли штабеля коробок с обувью, и несколько гражданок сидели на низеньких стульчиках, имея правую ногу в старой потрепанной туфле, а ле вую – в новенькой сверкающей лодочке, которой они и топали в ко врик. В отдалении пели патефоны.

Но, минуя все эти прелести, Коровьев и Бегемот направились прямо в гастрономическое отделение, к стыку его с кондитерским отделением. Здесь было просторно, не стояли и не напирали стеной на прилавок гражданки в платочках и беретиках, и за зеркальными рамами прилавков виднелись такие вещи, что положительно спира ло дух и слюни сами собой скоплялись во рту.

Низенький, совершенно квадратный человек, бритый до синевы, в роговых очках и в шляпе без подтеков на ленте, в сиреневом паль то и лайковых рыжих перчатках, стоял у прилавка и что-то повели тельно мычал.

Продавец в чистом белом халате и синем беретике обслуживал сиреневого толстяка. Острейшим ножом он снимал с жирной, чуть не плачущей розовой лососины похожую на змеиную с серебристым отливом шкуру.

– И это отделение великолепно, – торжественно признал Коро вьев, – и иностранец симпатичный. – Он благожелательно указал пальцем на сиреневую спину.

– Нет, Фагот, нет, – задумчиво ответил Бегемот, – ты, дружок, ошибаешься! В его лице чего-то не хватает!

Сиреневая спина почему-то вздрогнула, но, вероятно, случайно, ибо не мог же иностранец понимать то, что говорили по-русски Ко ровьев со своим спутником.

– Кароши? – строго спрашивал сиреневый толстяк.

– Мировая-с, – отвечал продавец, кокетливо ковыряя острием ножа под шкурой.

– Кароши люблю… плохой нет, – мрачно говорил иностранец.

– Как же-с! – восторженно отвечал продавец.

Наши знакомые немного передвинулись в сторону, туда, где углом к рыбному подходил кондитерский и фруктовый прилавок.

– Жарко сегодня, – обратился Коровьев к молоденькой продав щице и у нее же осведомился: – Почем мандарины?

– Тридцать копеек кило, – ответила та презрительно.

– Все кусается, – вздохнув, заметил Коровьев, – э, эх… – Поду мав, он пригласил спутника: – Кушай, Бегемот!

Толстяк примус сунул под мышку, взял из пирамиды верхний ман дарин и тут же со шкурой сожрал его, а затем принялся за второй. Продавщицу обуял смертельный ужас.

– Вы с ума сошли! – вскричала она, белея. – Чек подавать! Чек! – и уронила конфетные щипцы.

– Душенька, милочка-красавица, – зашептал Коровьев, переги баясь через прилавок и подмигивая продавщице, – не при валюте мы сегодня… Ну, что ты поделаешь! Но клянусь вам, в следующий же раз и уже никак не позже понедельника отдадим все чистоганом. Мы здесь недалеко… на Садовой.

Бегемот, проглотив третий мандарин, сунул лапу в хитрое соору жение из шоколадных плиток, выдернул одну нижнюю, отчего все рухнуло, и проглотил ее вместе с золотой оберткой.

Продавцы за рыбным прилавком как окаменели со своими ножа ми в руках, иностранец в сиреневом повернулся к грабителям, и тут обнаружилось, что Бегемот не прав: у сиреневого не не хватало чегото в лице, а, наоборот, скорее было лишнее – висящие щеки и бега ющие глазки.

Продавщица сделалась пунцовой и тоскливо прокричала на весь магазин:

– Палосич! Палосич!

Немногочисленная публика вся повернулась к безобразнику с примусом, подошли из ситцевого отделения, а Бегемот отошел от кондитерских соблазнов и запустил лапу в бочку с надписью «Сельдь керченская, отборная», вытащил парочку, их проглотил, выплюнув хвосты. Отчаянный крик:

– Палосич! – повторился, за рыбным прилавком гаркнул прода вец в эспаньолке:

– Ты что же это делаешь, гад?!

Павел Иосифович уже спешил к месту действия. Это был предста вительный мужчина в белом, как хирург, и с карандашом, торчащим из кармашка. Видимо, Павел Иосифович был опытным и решительным человеком. Он вмиг оценил положение, все понял и махнул ру кой вдаль, скомандовав:

– Свисти!

И, выскочив из дверей на шумный угол, швейцар залился злове щим свистом. Публика столпилась вокруг негодяев, и тогда вступил в дело Коровьев.

– Граждане! – вибрирующим тонким голосом прокричал он. – Что же это делается? Ась? Позвольте вас спросить! Бедный чело век, – он указал на Бегемота, немедленно скроившего плаксивую фи зиономию, – бедный человек целый день починяет примуса, прого лодался… Откуда ему взять валюту?

Павел Иосифович крикнул сурово:

– Ты это брось! – и махнул вдаль нетерпеливо. Трель у дверей за гремела отчаяннее и веселей.

Но Коровьев, не смущаясь, продолжал:

– Откуда? Голодный он… Жарко еще… Ну, взял на пробу, горемы ка, мандарин… И вся-то цена этому мандарину три копейки! И вот уж они свистят, как соловьи! А ему можно? А? – И тут Коровьев указал на сиреневого толстяка, у которого на лице выразилось сильнейшее неудовольствие и тревога. – Кто он такой? А? Откуда приехал? За чем? Звали мы его, что ли? Конечно, – саркастически кривя рот, орал бывший регент, – он, видите ли, весь сиреневый, морду разнес ло, он весь валютой набит… А нашему? А? Горько! Мне горько!

Вся эта глупая, нелепая, бестактная и, вероятно, политически вредная речь заставила гневно содрогнуться Павла Иосифовича, но, как это ни странно, в глазах столпившейся публики, и в очень мно гих глазах, вызвала… сочувствие!

А когда Бегемот, приложив грязный продранный рукав к глазу, воскликнул:

– Спасибо, друг, заступился за пострадавшего! – произошло чудо.

Приличнейший тихий старичок, одетый бедно, но чистенько, покупавший три миндальных пирожных, вдруг преобразился. Глаза его сверкнули боевым огнем, он побагровел, швырнул кулечек с пи рожными на пол и крикнул:

– Правда! – детским голосом.

Затем он выхватил поднос, на котором были остатки погублен ной Бегемотом шоколадной башни, взмахнул им и, сбив шляпу с тол стяка, ударил его по голове сверху с воплем:

– У, саранча!

Прокатился такой звук, какой бывает, когда с грузовика сбрасыва ют листовое железо.

Толстяк, белея, повалился навзничь и сел в кадку с сельдью, вы бив из нее фонтан селедочного рассола.

Второе чудо случилось тут же: сиреневый, провалившись в кадку, взмахнул желтыми ботинками и на чистом русском языке, без акцен та, вскричал:

– Убивают! Милицию! Бандиты убивают!

Свист прекратился, в толпе покупателей мелькнули, приближа ясь, два милицейских шлема.

Тогда Бегемот, как из шайки в бане окатывают лавку, окатил из примуса кондитерский прилавок бензином, и пламя ударило кверху и пошло жрать ленты на корзинах с фруктами.

С визгом кинулись бежать из-за прилавка продавщицы, и когда они выбежали, вспыхнули полотняные шторы на окнах, а на полу за горелся бензин.

Публика, с воем, визгом и криками, шарахнулась из кондитерско го назад, смяв Павла Иосифовича и милиционеров, из-за рыбного гуськом с отточенными ножами рысью побежали к дверям черного хода. Сиреневый, выдравшись из кадки, весь в селедочном рассоле, перевалился через семгу и последовал за ними.

Зазвенели и посыпались стекла в выходных зеркальных дверях, а оба негодяя, и Коровьев, и обжора Бегемот, куда-то девались, а ку да – неизвестно. Потом очевидцы рассказывали, что они взлетели вверх под потолок и там оба лопнули, как воздушные шары.

Не знаем – правда ли это.

Но знаем, что через минуту после этого они оба оказались на тро туаре бульвара, как раз у дома тетки Грибоедова.

Коровьев остановился у решетки и заговорил:

– Ба! Да ведь это писательский дом! Я очень много хорошего и лестного слышал про этот дом! Обрати внимание, Бегемот: прият но думать о том, что под этой крышей скрывается и вызревает целая бездна талантов.

– Как ананасы в оранжереях, – сказал Бегемот и, чтобы лучше полюбоваться на кремовый дом с колоннами через отделяющий его сад, влез на основание чугунной решетки.

– Совершенно верно, – согласился Коровьев, – и сладкая жуть подкатывается к сердцу, когда я подумаю, что, быть может, в этом до ме сейчас зреет будущий автор «Дон Кихота», или «Фауста», или, черт побери, «Мертвых душ»! А?

– Страшно подумать, – подтвердил Бегемот.

– Да, – продолжал Коровьев, – удивительных вещей можно дождаться от этого дома, объединившего под своей кровлей не сколько тысяч подвижников, решивших отдать свою жизнь на слу жение Мельпомены, Полигимнии и Талии! Возьмет кто-нибудь из них и ахнет «Ревизора» или «Онегина»!

– И очень просто, – подтвердил Бегемот.

– Да, – продолжал Коровьев и озабоченно поднял палец, – но! Если на эти нежные тепличные растения не нападет какой-нибудь микроорганизм, не подточит их в корне, если они не загниют! А это бывает с ананасами! Ой как бывает!

– Кстати, – осведомился Бегемот, щурясь через дыру в решет ке. – Что они делают на веранде?

– Обедают, – сказал Коровьев, – добавлю к этому, дорогой мой, что здесь очень недурной и недорогой ресторан. А я, между тем, ис пытываю желание выпить большую ледяную кружку пива.

– И я тоже, – ответил Бегемот, и оба негодяя зашагали по ас фальтовой дорожке под липами к веранде ресторана. Бледная и оза боченная гражданка в носочках, в белом беретике сидела на венском стуле у входа с угла на веранду. Перед нею на простом столе лежала толстая книга, в которую гражданка вписывала входящих в ресто ран. Гражданка остановила входящих двух словами:

– Ваши удостоверения?..

Она с удивлением глядела на пенсне Коровьева и примус Бегемо та, а также на его разорванный локоть.

– Я извиняюсь, какие удостоверения? – спросил Коровьев, удив ляясь.

– Вы – писатели? – спросила гражданка.

– Безусловно, – с достоинством ответил Коровьев.

– Ваши удостоверения, – повторила гражданка.

– Прелесть моя… – начал нежно Коровьев.

– Я – не прелесть, – ответила гражданка.

– Это очень жаль, – разочарованно сказал Коровьев и продол жил: – Неужели для того, чтобы убедиться в том, что Достоевский – писатель, нужно спрашивать у него удостоверение? Да возьмите вы любых пять страниц «Преступления и наказания», и без всякого удо стоверения вы сразу поймете, что имеете дело с писателем. Да я по лагаю, что у него и удостоверения-то никакого не было! Как ты дума ешь? – обратился он к Бегемоту.

– Пари держу, что не было, – ответил тот, ставя примус на стол рядом с книгой и вытирая рукавом пот на лбу.

– Вы – не Достоевский, – сказала гражданка, сбиваемая с толку болтовней Коровьева.

– Почем знать, почем знать, – ответил тот.

– Достоевский умер, – сказала гражданка, но неуверенно.

– Протестую, – горячо сказал Бегемот, – Достоевский бессмер тен!

– Ваши удостоверения, граждане, – сказала гражданка.

– Помилуйте, это в конце концов смешно… – не сдавался Коровь ев. – Вовсе не удостоверением определяется писатель, а тем, что он пишет! Почем вы знаете, какие замыслы роятся в моей голове? Или в этой голове? – И он указал на голову Бегемота, с которой тот тотчас снял кепку, как бы для того, чтобы гражданка лучше осмотрела ее.

– Пропустите, граждане! – нетерпеливо сказала она. Коровьев и Бегемот посторонились и пропустили какого-то писателя в сером костюме, в летней без галстука белой рубашке, воротник которой ле жал на воротнике пиджака, и с газетой под мышкой. Писатель при ветливо кивнул гражданке и на ходу поставил в подставленной ему книге какую-то закорючку и проследовал на веранду за трельяж.

– Положение наше затруднительно, – сказал Коровьев Бегемо ту, – нелепо, как быть…

Бегемот горько развел руками и надел кепку на круглую голову, по росшую чем-то очень похожим на кошачью шерсть.

И в тот момент негромко прозвучал над головой гражданки го лос:

– Пропустите, Софья Павловна.

Гражданка с книгой изумилась; в зелени трельяжа возникла белая фрачная грудь и клинообразная борода флибустьера. Он приветли во глядел на двух сомнительных оборванцев, делая пригласитель ный жест.

Авторитет Арчибальда Арчибальдовича был слишком ощутимой вещью в ресторане, которым он заведовал.

Софья Павловна покорно спросила:

– Как ваша фамилия?

– Панаев, – вежливо отвел Коровьев.

Гражданка записала фамилию и подняла вопросительный взор на Бегемота.

– Скабичевский, – пропищал тот, почему-то указывая на свой примус.

Софья Павловна записала и эту фамилию и пододвинула книгу по сетителям, и они расписались.

Коровьев против слова «Панаев» написал: «Скабичевский», а Бе гемот против Скабичевского: «Панаев». Арчибальд Арчибальдович, поражая Софью Павловну, очаровательно улыбаясь, повел гостей к лучшему столику в противоположном конце веранды, у самой, иг рающей в боковом солнце, зелени трельяжа.

Софья же Павловна, моргая от изумления, долго изучала стран ные записи посетителей в книге.

Официантов Арчибальд Арчибальдович удивил не менее, чем Со фью Павловну. Он лично отодвинул от столика стул, приглашая сесть Коровьева, мигнул кому-то, что-то шепнул, и два официанта за суетились вокруг столика и двух оборванцев, из которых один свой примус поставил рядом со своим порыжевшим ботинком на пол. Не медленно скатерть в желтых пятнах исчезла со столика, в воздухе взметнулась белейшая, как бедуинский бурнус, другая скатерть, и Ар чибальд Арчибальдович уже шептал тихо, но выразительно, склоня ясь к уху Коровьева:

– Чем прикажете потчевать?.. Балычок имею особенный… у ар хитекторского съезда оторвал…

– Вы… э… дайте нам… вообще закуску… э, – сказал благожела тельно Коровьев, раскидываясь на стуле.

– Понимаю, понимаю, – склоняя гладко расчесанную голову, го ворил Арчибальд Арчибальдович.

Увидев, как общается с весьма сомнительными посетителями шеф, официанты оставили всякие сомнения и поднажали. Они зна ли, что если Арчибальд Арчибальдович что-нибудь делает, то знает, что делает. Один официант подносил спичку Бегемоту, вынувшему из кармана окурок и всунувшему его в рот, другой звенел стеклом вы ставляемых у приборов рюмок, лафитников и тонкостенных бока лов, из которых так хорошо пьется нарзан, а забегая вперед, ска жем… пился нарзан под тентом грибоедовской веранды.

– Филейчиком из рябчика могу угостить… – музыкальным шепо том говорил Арчибальд Арчибальдович.

Гость в треснувшем пенсне совершенно одобрял предложения ко мандира брига, благожелательно сверкало стеклышко его пенсне.

Обедающий за соседним столиком известный беллетрист Петра ков-Суховей с супругой, доедающий свиной эскалоп, со свойственной всем писателям наблюдательностью заметил ухаживания Арчи бальда Арчибальдовича и очень удивлялся. А супруга его, почтенная дама, просто приревновала пирата и даже ложечкой постучала… по ра, мол, и мороженое подавать! В чем дело?

Однако, послав Петраковой обольстительную улыбку, Арчибальд Арчибальдович направил к ней официанта, чахоточного вида тоще го человека, а сам не покинул своих посетителей. Ах, умен был Арчи бальд Арчибальдович. И наблюдателен, пожалуй, не похуже, чем и сами писатели. Он слышал о сеансе в Варьете, слышал – и мимо не пропустил слово «клетчатый»… догадался о том, кто его посетители! А уж догадавшись, конечно, ссориться с ними не стал. Софья Пав ловна тоже хороша! Вздумала преграждать им путь на веранду!.. Да, впрочем, что с нее спрашивать!

Надменно тыча ложечкой в раскисавшее сливочное мороженое, Петракова-Суховей злыми глазами глядела, как столик перед двумя, одетыми как шуты какие-то, обрастал яствами. Вымытые до блеска салатные листья торчали из вазы со свежей икрой, миг… и появи лось на специально пододвинутом отдельном столике запотевшее ведерко…

Лишь убедившись в том, что сделано по чести, лишь тогда, когда в руках официанта прилетела сковорода, на которой что-то ворча ло, Арчибальд Арчибальдович позволил себе покинуть двух загадоч ных посетителей, да и то предварительно шепнув:

– Извините… на минутку… лично пригляжу за филейчиками… – Он отлетел от столика и скрылся через внутренний ход ресторана.

Если бы кто-нибудь проследил его дальнейшие действия, они, не сомненно, показались бы наблюдателю странными.

Арчибальд Арчибальдович отправился в кладовку, открыл ее сво им ключом, закрылся, вынул из ларя со льдом осторожно, чтобы не запачкать манжет, два увесистых балыка, запаковал их тут же в газет ную бумагу, и веревочкой перевязал, и в сторону отложил. Затем ря дом в комнатке проверил, на месте ли его пальто на шелковой подклад ке и шляпа, и лишь после этого действительно отправился в кухню, где повар уже получил повеление относительно филейчиков.

Нет, странного ничего не было в действиях Арчибальда Арчи бальдовича. Просто он обладал очень хорошим чутьем, и оно ему го ворило, что обед двух посетителей будет хоть и роскошен, но непро должителен. И оно его не обмануло. В то время как Коровьев и Беге мот чокались второй рюмкой прекрасной холодной московской двойной очистки водки, появился на веранде потный, взволнован ный хроникер Боба Кандалупский и подсел к Петраковым. Положив свой разбухший портфель на столик, Боба немедленно всунул свои губы в ухо Петракову-Суховею и зашептал в это ухо какие-то очень соблазнительные вещи. Мадам Петракова, изнывая от любопытст ва, и свое ухо подставила к пухлым масляным губам Бобы.

Воровски изредка оглядываясь, Боба шептал, и можно было слы шать отдельные слова, вроде:

– Клянусь… на Садовой… не берут пули… пули… пули… да, гово рю, пожар… пули…

– Вот этих бы врунов, которые распространяют слухи… Ну, ни чего, их приведут в порядок, – сказала сурово Петракова, – какие враки!

– Пули… пожар… по воздуху… – шептал Кандалупский, и не подо зревая, что те, о ком рассказывает, сидят рядом с ним.

Из внутреннего хода ресторана на веранду стремительно вышли трое мужчин, все в гимнастерках, с туго перетянутыми ремнями та лиями, в крагах, с револьверами в руках. Передний крикнул звонко и страшно:

– Ни с места!

И все трое подняли револьверы в направлении Коровьева и Беге мота. Коровьев встал из-за стола, и тотчас загремели выстрелы.

Из примуса ударил столб огня, и мгновенно занялся тент над ве рандой. Коровьева и Бегемота не оказалось за столиком. Как бы зия ющая пасть с черными краями появилась в тенте, и огонь поднялся до крыши грибоедовского дома. Лежащие на окне второго этажа папки с бумагами в комнате редакции вдруг вспыхнули, за ними схва тило шторы, огонь пошел внутрь теткиного дома.

Выскакивая из-под пожираемого огнем тента, по асфальтовым дорожкам сада к чугунной решетке, откуда пришел в среду вече ром первый вестник несчастья Иванушка, бежали недообедавшие писатели, официанты, Софья Павловна, Боба, Петракова и Пет раков.

Через боковой ход, выводящий в переулок, не спеша, с двумя ба лыковыми бревнами в газетах, уходил Арчибальд Арчибальдович.