В девять часов утра шаркающей кавалерийской походкой в пери стиль под разноцветную колоннаду вышел прокуратор Иудеи Пон тий Пилат.

Больше всего на свете прокуратор ненавидел запах розового мас ла, и все предвещало нехороший день, потому что розовым маслом пропах весь мир. Казалось, что пальма пахнет розовым маслом, кон вой, ненавистный балкон. Из недальней кордегардии заносило дым ком – легионные кашевары начали готовить обед для дежурного манипула. Но прокуратору казалось, что и к запаху дыма примешивает ся поганая розовая струя.

«Пахнет маслом от головы моего секретаря, – думал прокура тор, – я удивляюсь, как моя жена может терпеть при себе такого вульгарного любовника… Моя жена дура… Дело, однако, не в розо вом масле, а в том, что это мигрень. От мигрени же нет никаких средств в мире… попробую не вертеть головой…»

Из зала выкатили кресло, и прокуратор сел в него. Он протянул руку, ни на кого не глядя, и секретарь тотчас же вложил в нее кусок пергамента. Гримасничая, прокуратор проглядел написанное и сей час же сказал:

– Приведите его.

Через некоторое время по ступенькам, ведущим с балкона в сад, двое солдат привели и поставили на балконе молодого чело века в стареньком, многостиранном и заштопанном таллифе. Ру ки молодого человека были связаны за спиной, рыжеватые вью щиеся волосы растрепаны, а под заплывшим правым глазом сидел громадных размеров синяк. Левый здоровый глаз выражал любо пытство.

Прокуратор, стараясь не поворачивать головы, поглядел на при веденного.

– Лицо от побоев надо оберегать, – сказал по-арамейски проку ратор, – если думаешь, что это тебя украшает… – И прибавил:

– Развяжите ему руки. Может быть, он любит болтать ими, когда разговаривает.

Молодой человек приятно улыбнулся прокуратору. Солдаты тот час освободили руки арестанту.

– Ты в Ершалаиме собирался царствовать? – спросил прокура тор, стараясь не двигать головой. Молодой человек развел руками и заговорил:

– Добрый человек…

Но прокуратор тотчас перебил его:

– Я не добрый человек. Все говорят, что я злой, и это верно.

Он повысил резкий голос:

– Позовите кентуриона Крысобоя!

Всем показалось, что на балконе потемнело, когда кентурион Марк, прозванный Крысобоем, предстал перед прокуратором.

Крысобой на голову был выше самого высокого из солдат легиона и настолько широк в плечах, что заслонил невысокое солнце. Проку ратор сделал какую-то гримасу и сказал Крысобою по латыни:

– Вот… называет меня «добрый человек»… Возьмите его на мину ту в кордегардию, объясните ему, что я злой… Но я не потерплю под битых глаз перед собой!..

И все, кроме прокуратора, проводили взглядом Марка Крысобоя, который жестом показал, что арестованный должен идти за ним. Крысобоя вообще все провожали взглядами, главным образом, из-за его роста, а те, кто видел его впервые, – из-за того, что лицо Крысо боя было изуродовано: нос его в свое время был разбит ударом гер манской палицы.

Во дворе кордегардии Крысобой поставил перед собою аресто ванного, взял бич, лежащий на козлах, и, не сильно размахнув шись, ударил арестанта по плечам. Движение Крысобоя было не брежно и незаметно, но арестант мгновенно рухнул наземь, как будто ему подрубили ноги, и некоторое время не мог перевести Дух.

– Римский прокуратор, – заговорил гнусаво Марк, плохо выгова ривая арамейские слова, – называть «игемон»… Другие слова нет, не говорить!.. Понимаешь?.. Ударить?

Молодой человек набрал воздуху в грудь, сбежавшая с лица краска вернулась, он протянул руку и сказал:

– Я понял. Не бей.

И через несколько минут молодой человек стоял вновь перед про куратором.

– В Ершалаиме хотел царствовать? – спросил прокуратор, при жимая пальцы к виску.

– Я, до… Я, игемон, – заговорил молодой человек, выражая удив ление здоровым глазом, – нигде не хотел царствовать.

– Лгуны всем ненавистны, – ответил Пилат, – а записано ясно: самозванец, так показывают свидетели, добрые люди.

– Добрые люди, – ответил, оживляясь, молодой человек и при бавил торопливо: – Игемон, ничему не учились, поэтому перепутали все, что я говорил.

Потом помолчал и добавил задумчиво:

– Я полагаю, что две тысячи лет пройдет ранее… – он подумал еще, – да, именно две тысячи, пока люди разберутся в том, насколь ко напутали, записывая за мной.

Тут на балконе наступило полное молчание. Прокуратор поднял голову и, скорчив гримасу, поглядел на арестанта.

– За тобой записано немного, – сказал он, ненавидя свою боль и даже помышляя о самоубийстве, – но этого достаточно, чтобы те бя повесить.

– Нет, ходит один с таблицей и пишет, – заговорил молодой че ловек, – достойный и добрый человек. Но однажды, заглянув в эту таблицу, я ужаснулся. Ничего этого я не говорил. И прошу его – со жги эту таблицу. Но он вырвал ее у меня из рук и убежал.

– Кто такой? – спросил Пилат.

– Левий Матвей, – охотно пояснил арестант, – он был сборщи ком податей, а я его встретил на дороге и разговорился с ним. Он послушал, деньги бросил на дорогу и сказал: я с тобой пойду путеше ствовать.

– Ершалаим, – сказал Пилат, поворачиваясь всем корпусом к се кретарю, – город, в котором на Пасху не соскучишься… Сборщик податей бросил деньги на дорогу!

– Подарил, – пояснил молодой человек, – шел мимо старичок, нес сыр. Он ему сказал: подбирай.

– Имя? – спросил Пилат.

– Мое? – спросил молодой человек, указывая себе на грудь.

– Мое мне известно, – ответил Пилат, – твое.

– Ешуа, – ответил молодой человек.

– Прозвище?

– Га-Ноцри.

– Откуда родом?

– Из Эн-Назира, – сказал молодой человек, указывая рукой вдаль.

Секретарь пристроился с таблицей к колонне и записывал на ней.

– Кто ты по национальности? Кто твои родители?

– Я -сириец.

– Никакого языка, кроме арамейского, не знаешь?

– Нет, я знаю латинский и греческий.

Пилат круто исподлобья поглядел на арестованного. Секретарь попытался поймать взгляд прокуратора, но не поймал, и еще стреми тельнее начал записывать. Прокуратор вдруг почувствовал, что ви сок его разгорается все сильнее. По горькому опыту он знал, что вскоре вся его голова будет охвачена пожаром. Оскалив зубы, он по глядел не на арестованного, а на солнце, которое неуклонно ползло вверх, заливая Ершалаим, и подумал, что нужно было бы прогнать этого рыжего разбойника, просто крикнуть: «Повесить его!» Его увели бы. Выгнать конвой с балкона, припадая на подагрические но ги, притащиться внутрь, велеть затемнить комнату, лечь, жалобным голосом позвать собаку, потребовать холодной воды из источника, пожаловаться собаке на мигрень.

Он поднял мутные глаза на арестованного и некоторое время молчал, мучительно вспоминая, зачем на проклятом ершалаимском солнцепеке стоит перед ним этот бродяга с избитым лицом и какие ненужные и глупые вопросы еще придется ему задавать.

– Левий Матвей? – хрипло спросил больной прокуратор и за крыл глаза, чтобы никто не видел, что происходит с ним.

– Да, добрый человек Левий Матвей, – донеслись до прокурато ра сквозь стук горячего молота в виске слова, произнесенные высо ким голосом.

– А вот, – с усилием и даже помолчав коротко, заговорил проку ратор, – что ты рассказывал про царство на базаре?

– Я, игемон, – ответил, оживляясь, молодой человек, – расска зывал про царство истины добрым людям и больше ни про что не рассказывал. После чего прибежал один добрый юноша, с ним дру гие, и меня стали бить и связали мне руки.

– Так, – сказал Пилат, стараясь, чтобы его голова не упала на пле чо. «Я сказал «так», – подумал страдающий прокуратор, – что озна чает, что я усвоил что-то, но я ничего не усвоил из сказанного», – и он сказал:

– Зачем же ты, бродяга, на базаре рассказывал про истину, не имея о ней никакого представления? Что такое истина?

И подумал: «О, боги мои, какую нелепость я говорю. И когда же кончится эта пытка на балконе?»

И он услышал голос, сказавший по-гречески:

– Истина в том, что у тебя болит голова и болит так, что ты уже думаешь не обо мне, а об яде. Потому что, если она не перестанет болеть, ты обезумеешь. И я твой палач, о чем я скорблю. Тебе даже и смотреть на меня не хочется, а хочется, чтобы пришла твоя соба ка. Но день сегодня такой, что находиться в состоянии безумия тебе никак нельзя, и твоя голова сейчас пройдет.

Секретарь замер, не дописав слова, и глядел не на арестанта, а на прокуратора. Каковой не шевелился.

Пилат поднял мутные глаза и страдальчески поглядел на арестан та и увидел, что солнце уже на балконе, оно печет голову арестанту, он щурит благожелательный глаз, а синяк играет радугой.

Затем прокуратор провел рукою по лысой голове и муть в его гла зах растаяла. После этого прокуратор приподнялся с кресла, голову сжал руками и на обрюзгшем лице выразился ужас.

Но этот ужас он подавил своей волей.

А арестант между тем продолжал свою речь, и секретарю показа лось, что он слышит не греческие хорошо знакомые слова, а неслы ханные, неизвестные.

– Я, прокуратор, – говорил арестант, рукой заслоняясь от солн ца, – с удовольствием бы ушел с этого балкона, потому что, сказать по правде, не нахожу ничего приятного в нашей беседе…

Секретарь побледнел как смерть и отложил таблицу.

– То же самое я, впрочем, советовал бы сделать и тебе, – продол жал молодой человек, – так как пребывание на нем принесет тебе, по моему разумению, несчастия впоследствии. Мы, собственно гово ря, могли бы отправиться вместе. И походить по полям. Гроза бу дет, – молодой человек отвернулся от солнца и прищурил глаз, – только к вечеру. Мне же пришли в голову некоторые мысли, которые могли бы тебе понравиться. Ты к тому же производишь впечатление очень понятливого человека.

Настало полное и очень долгое молчание. Секретарь постарался уверить себя, что ослышался, представил себе этого Га-Ноцри пове шенным тут же у балкона, постарался представить, в какую именно причудливую форму выльется гнев прокуратора, не представил, ре шил, что что-то нужно предпринять, и ничего не предпринял, кроме того, что руки протянул по швам.

И еще помолчали.

После этого раздался голос прокуратора:

– Ты был в Египте?

Он указал пальцем на таблицу, и секретарь тотчас поднес ее про куратору, но тот отпихнул ее рукой.

– Да, я был.

– Ты как это делаешь? – вдруг спросил прокуратор и уставил на Ешуа зеленые, много видевшие глаза. Он поднес белую руку и посту чал по левому желтому виску.

– Я никак не делаю этого, прокуратор, – сказал, светло улыбнув шись единственным глазом, арестант.

– Поклянись!

– Чем? – спросил молодой человек и улыбнулся пошире.

– Хотя бы жизнью твоею, – ответил прокуратор, причем доба вил, что ею клясться как раз время – она висит на волоске.

– Не думаешь ли ты, что ты ее подвесил, игемон? – спросил юно ша. – Если это так, то ты ошибаешься.

– Я могу перерезать этот волосок, – тихо сказал Пилат.

– И в этом ты ошибаешься. Но об этом сейчас, я думаю, у тебя нет времени говорить. Но пока еще она висит, не будем сотрясать воздух пустыми и бессмысленными клятвами. Ты просто поверь мне – я не враг.

Секретарь искоса заглянул в лицо Пилату и мысленно приказал себе ничему не удивляться. Пилат усмехнулся.

– Нет сомнения в том, что толпа собиралась вокруг тебя, стоило тебе раскрыть рот на базаре.

Молодой человек улыбнулся.

– Итак, ты говорил о царстве истины?

– Да.

– Скажи, пожалуйста, существуют ли злые люди на свете?

– Нет.

– Я впервые слышу об этом, и, говоря твоим слогом, ты ошиба ешься. К примеру – Марк Крысобой-кентурион – добрый?

– Да, – ответил юноша, – он несчастливый человек. С тех пор, как ему переломили нос добрые люди, он стал нервным и несчаст ным. Вследствие этого дерется.

Пилат стал хмур и посматривал на Ешуа искоса. Потом прогово рил:

– Добрые люди бросались на него со всех сторон, как собаки на медведя. Германцы висели на нем. Они вцепились в шею, в руки, в ноги, и, если бы я не дорвался до него с легионерами, Марка Крысобоя не было бы на свете. Это было в бою при Идиставизо. Но не будем спорить о том, добрые ли люди германцы или недобрые… Так ты называ бродяга, стало быть, ты дол жен молчать!

Арестант моргнул испуганно глазом и замолчал.

Тут внезапно и быстро на балкон вошел молодой офицер из леги она с таблицей и передал ее секретарю.

Секретарь бегло проглядел написанное и тотчас подал таблицу Пилату со словами:

– Важное дополнение из Синедриона.

Пилат, сморщившись, не беря в руки таблицу, прочел написанное и изменился в лице.

– Кто этот из Кериота? – спросил он тихо. Секретарь пожал пле чами.

– Слушай, Га-Ноцри! – заговорил Пилат. – И думай, прежде чем ответить мне: в своих речах ты упоминал имя великого кесаря? От вечай правду!

– Правду говорить приятно, – ответил юноша.

– Мне неинтересно, – придушенным голосом отозвался Пи лат, – приятно тебе это или нет. Я тебя заставлю говорить правду. Но думай, что говоришь, если не хочешь непоправимой беды.

– Я, – заговорил молодой человек, – познакомился на площади с одним молодым человеком по имени Иуда, он из Кериота…

– Достойный человек? – спросил Пилат каким-то певучим голо сом.

– Очень красивый и любознательный юноша, но мне кажется, – рассказывал арестант, – что над ним нависает несчастье. Он стал ме ня расспрашивать о кесаре и пожелал выслушать мои мысли относи тельно государственной власти…

Секретарь быстро писал в таблице.

– Я и высказал эти мысли.

– Какие же это были мысли, негодяй? – спросил Пилат.

– Я сказал, – ответил арестант, – что всякая власть является на силием над людьми и что настанет время, когда никакой власти не будет. Человек перейдет в царство истины, и власть ему будет не нужна.

Тут с Пилатом произошло что-то страшное. Виноват ли был в этом усиливающийся зной, били ли ему в глаза лучи, отражавшиеся от белых колонн балкона, только ему померещилось, что лицо арес танта исчезло и заменилось другим – на лысой голове, криво наде тый, сидел редкозубый венец; на лбу – смазанная свиным салом с ка кой-то специей – разъедала кожу и кость круглая язва; рот беззубый, нижняя губа отвисла. Пилату померещилось, что исчезли белые кам ни, дальние крыши Ершалаима, вокруг возникла каприйская зелень в саду, где-то тихо проиграли трубы, и сиплый больной голос протянул:

– Закон об оскорблении…

Пилат дрогнул, стер рукой все это, опять увидел обезображенное лицо арестанта и подумал: «Боги, какая улыбка!»

– На свете не было, нет и не будет столь прекрасной власти, как власть божественного кесаря, и не тебе, бродяга, рассуждать о ней! Оставьте меня здесь с ним одного, здесь оскорбление величества!

В ту же минуту опустел балкон, и Пилат сказал арестанту:

– Ступай за мной!

В зале с золотым потолком остались вдвоем Пилат и арестант. Бы ло тихо, но ласточка влетела с балкона и стала биться под потол ком – вероятно, потеряв выход. Пилату показалось, что она шуршит и кричит: «Корван – корван».

Молчание нарушил арестант.

– Мне жаль, – сказал он, – юношу из Кериота. У меня есть пред чувствие, что с ним случится несчастие сегодня ночью, и несчастье при участии женщины, – добавил он мечтательно.

Пилат посмотрел на арестанта таким взглядом, что тот испуганно заморгал глазом. Затем Пилат усмехнулся.

– Я думаю, – сказал он придушенным голосом, – что есть койкто, кого бы тебе следовало пожалеть еще ранее Искариота. Не по лагал ли ты, что римский прокуратор выпустит негодяя, произно сившего бунтовщические речи против кесаря? Итак, Марк Крысобой, Иуда из Кериота, люди, которые били тебя на базаре, и я, это все – добрые люди? А злых людей нет на свете?

– Нет, – ответил арестант.

– И настанет царство истины?

– Настанет, – сказал арестант.

– В греческих ли книгах ты вычитал это или дошел своим умом?

– Своим умом дошел, – ответил арестант.

– Оно не настанет, – вдруг закричал Пилат больным голосом, как кричал при Идиставизо: «Крысобой попался!» – Сейчас, во вся ком случае, другое царство, и если ты рассчитывал проповедовать и дальше, оставь на это надежду. Твоя проповедь может прерваться сегодня вечером! Веришь ли ты в богов?

– Я верю в Бога, – ответил арестант.

– Так помолись же ему сейчас, да покрепче, чтобы он помутил разум Каиафы. Жена, дети есть? – вдруг тоскливо спросил Пилат и бешеным взором проводил ласточку, которая выпорхнула.

– Нет.

– Ненавистный город, – заговорил Пилат и потер руки, как бы обмывая их, – лучше бы тебя зарезали накануне. Не разжимай рот! И если ты произнесешь хотя бы одно слово, то поберегись меня!

И Пилат закричал:

– Эй! Ко мне!

Тут же в зале Пилат объявил секретарю, что он утверждает смерт ный приговор Синедриона, приказал Ешуа взять под стражу, кор мить, беречь как зеницу ока, и Марку Крысобою сказал:

– Не бить!

Затем Пилат приказал пригласить к нему во дворец председателя Синедриона, первосвященника Каиафу.

Примерно через полчаса под жгучим уже солнцем у балкона сто яли прокуратор и Каиафа. В саду было тихо, но вдали ворчало, как в прибое, море и доносило изредка к балкону слабенькие выкрики продавцов воды – верный знак, что ершалаимская толпа тысяч в пять собралась у лифостротона, ожидая с любопытством при говора.

Пилат начал с того, что вежливо пригласил Каиафу войти во дво рец.

Каиафа извинился и отказался, сославшись на то, что закон ему не позволяет накануне праздника.

– Я утвердил приговор мудрого Синедриона, – заговорил Пилат по-гречески. – Итак, первосвященник, четверо приговорены к смертной казни. Двое числятся за мной, и о них здесь речь идти не будет. Но двое – за Синедрионом – Вар-Равван Иисус, приговорен ный за попытку возмущения в Ершалаиме и убийство двух городских стражников, и второй – Га-Ноцри Ешуа, или Иисус. Завтра праздник Пасхи. Согласно закону, одного из двух преступников нужно будет выпустить на свободу в честь праздника. Укажи же мне, первосвя щенник, кого из двух преступников желает освободить Синедрион – Вар-Раввана Иисуса или Га-Ноцри Иисуса? Прибавлю к этому, что я, как представитель римской власти, ходатайствую о выпуске Га-Ноцри. Он – сумасшедший, а особенно дурных последствий его проповедь не имела. Храм оцеплен легионерами и охраняется, ершалаимские зеваки и врали, – вяло и скучным голосом говорил Пилат, – ходив шие за Га-Ноцри, разогнаны, Га-Ноцри можно выслать из Ершалаима; между тем в лице Вар-Раввана мы имеем дело с очень опасным че ловеком; не говоря уже о том, что он убийца, но взяли его с бою и в то время, когда он призывал к прямому бунту против римской власти. Итак?

Чернобородый Каиафа ответил прокуратору:

– Великий Синедрион в моем лице просит выпустить Вар-Равана.

– Даже после моего ходатайства, – спросил Пилат и, чтобы про чистить горло, глотнул слюну, – повтори, первосвященник.

– Даже после твоего ходатайства прошу за Вар-Равана, – твердо повторил Каиафа.

– Подумай, первосвященник, прежде чем в третий раз отве тить, – глухо сказал Пилат.

– В третий раз прошу за Вар-Раввана

…невиновного бродячего философа! Темным изуверам от него – беда! Вы предпочитаете иметь дело с разбойником! Но, Каиафа, де шево ты не купишь Га-Ноцри, это уж я тебе говорю! Увидишь ты ле гионы в Ершалаиме, услышишь ты плач!

– Знаю, знаю, Пилат, – сказал тихо Каиафа, – ты ненавидишь на род иудейский и много зла ему еще причинишь, но вовсе ты его не погубишь!

Наступило молчание.

– О, род преступный! О, темный род! – вдруг негромко восклик нул Пилат, покривив рот и качая головою.

Каиафа побледнел и сказал, причем губы его тряслись:

– Если ты, игемон, еще что-нибудь оскорбительное скажешь, уй ду и не выйду с тобой на лифостротон!

Пилат поднял голову, увидел, что раскаленный шар как раз над го ловой и тень Каиафы съежилась у него под ногами, сказал спокой ным голосом:

– Полдень – пора на лифостротон.

Через несколько минут на каменный громадный помост поднялся прокуратор Иудеи, следом за ним первосвященник Каиафа и охрана Пилата.

Многотысячная толпа взревела, и тотчас цепи легионеров пода лись вперед и оттеснили ее. Она взревела еще сильнее, и до Пилата донеслись отдельные слова, обрывки хохота, вопли придавленных, свист.

Сжигаемый солнцем, прокуратор поднял правую руку, и шум слов но сдунуло с толпы. Тогда Пилат набрал воздуху и крикнул, и голос, сорванный военными командами, понесло над толпой:

– Именем императора!

В ту же секунду над цепями солдат поднялись лесом копья, сверк нули, поднявшись, римские орлы, взлетели на копьях охапки сена.

– Бродяга и тать, именуемый Иисус Га-Ноцри, совершил пре ступление против кесаря!..

Пилат задрал голову и уткнул ее прямо в солнце, и оно выжгло ему глаза. Зеленым огнем загорелся его мозг, и опять над толпой полете ли хриплые слова:

– Вот он, этот бродяга и тать!

Пилат не обернулся, ему показалось, что солнце зазвенело, лопну ло и заплевало ему уши. Он понял, что на помост ввели Га-Ноцри и, значит, взревела толпа. Пилат поднял руку, опять услышал тишину и выкрикнул:

– И вот этот Га-Ноцри будет сейчас казнен! – Опять Пилат дал толпе выдохнуть вой и опять послал слова:

– Чтобы все знали, что мы не имеем царя, кроме кесаря!

Тут коротко, страшно прокричали в шеренгах солдаты, и продол жал Пилат:

– Но кесарь великодушен, и поэтому второму преступнику Иису су Вар-Раввану…

«Вот их поставили рядом», – подумал Пилат и, когда стихло, про должал; и слова, выкликаемые надтреснутым голосом, летели над Ершалаимом:

– …осужденному за призыв к мятежу, кесарь-император в честь вашего праздника, согласно обычаю, по ходатайству великого Сине дриона, подарил жизнь!

Вар-Равван, ведомый за правую руку Марком Крысобоем, пока зался на лифостротоне между расступившихся солдат. Левая сломан ная рука Вар-Раввана висела безжизненно. Вар-Равван прищурился от солнца и улыбнулся толпе, показав свой, с выбитыми передними зубами, рот.

И уже не просто ревом, а радостным стоном, визгом встретила толпа вырвавшегося из рук смерти разбойника и забросала его фи никами, кусками хлеба, бронзовыми деньгами.

Улыбка Раввана была настолько заразительна, что передалась и Га-Ноцри.

И Га-Ноцри протянул руку, вскричал:

– Я радуюсь вместе с тобой, добрый разбойник! Иди, живи!

И тут же Раввана Крысобой легко подтолкнул в спину, и Вар-Рав ван, оберегая больную руку, сбежал по боковым ступенькам с камен ного помоста и был поглощен воющей толпой.

Тут Ешуа оглянулся, все еще сохраняя на лице улыбку, но отражения ее ни на чьем лице не встретил. Тогда она сбежала с его лица. Он повер нулся, ища взглядом Пилата. Но того уже не было на лифостротоне.

Ешуа попытался улыбнуться Крысобою, но и Крысобой не отве тил. Был серьезен так же, как и все кругом.

Ешуа глянул с лифостротона, увидел, что шумящая толпа отлила от лифостротона, а на ее место прискакал конный сирийский отряд, и Ешуа услышал, как каркнула чья-то картавая команда.

Тут Ешуа стал беспокоен. Тревожно покосился на солнце. Оно опалило ему глаза, он закрыл их и почувствовал, что его подталкива ют в спину, чтобы он шел.

Он заискивающе улыбнулся какому-то лицу. Это лицо осталось се рьезным, и Ешуа двинулся с лифостротона.

И был полдень…

Иванушка открыл глаза и увидел, что за шторой рассвет. Кресло возле постели было пусто.