Утихли безумные женские визги на Бронной, отсверлили свистки ми лиционеров, отвыли сирены двух машин, увезших – одна обезглавлен ное тело, а другая – раненных стеклами вожатую и милиционера, быв шего на передней площадке, а Иван Николаевич Понырев как упал на скамейку, не добежав до турникета, так и остался на ней сидеть.

Он несколько раз пытался подняться, но ноги его не послуша лись, с Иваном случилось что-то вроде паралича.

Вспоминая, как голова подскакивала в сумерках по мостовой, Иван несколько раз укусил себя за руку до крови. Про сумасшедшего немца он забыл и старался понять только одно, как это может быть, что вот только что, только что он говорил с этим человеком и через минуту… голова… голова… О боже, как же это может быть?

Народ бежал по аллее мимо обезумевшего Ивана, возбужденно перебрасываясь словами, но Иван никаких слов не воспринимал.

Но, неожиданно, у самой скамьи Ивана столкнулись две женщи ны, и одна из них, взволнованная, востроносая, над самым ухом по эта закричала так:

– Аннушка! Аннушка! Говорю тебе, ее работа. Аннушка Гречкина с Садовой. Взяла в бакалее на Бронной постное масло, да банку-то об вертушку эту и разбей! Уж она ругалась, ругалась! А он, бедный, ста ло быть, поскользнулся, да и поехал из-под вертушки!..

Дальнейших слов Иван не слыхал, женщины пробежали. Из всего выкрикнутого женщиной в больной мозг Ивана вцепилось почемуто только одно слово «Аннушка». Несчастный напряг голову, мучи тельно вспоминая, что связано с этим именем.

– Аннушка… Аннушка… – забормотал Иван Николаевич, безумно глядя в землю, – позвольте, позвольте…

Тут к слову «Аннушка» прицепились слова «постное масло», затем почему-то вспомнился Понтий Пилат и опять померещилась отре занная голова.

В голове Ивана вдруг стало светлеть, светлеть, и в несколько се кунд он подобрал цепь из этих слов, и цепь эта – ужасная цепь – при вела прямо к сумасшедшему профессору.

Силы вдруг вернулись к Ивану, он не сидел уже, а стоял.

Позвольте! Позвольте! Да ведь он же, профессор, сказал, что Ан нушка разлила уже постное масло… Да он прямо же сказал… «Вам отре жет голову…» И вожатая-то ведь женщина была, женщина, поймите!

Да, не оставалось и тени, зерна сомнения в том, что этот таинст венный консультант знал, точно знал заранее всю картину ужасной смерти Мирцева! Да как же это может быть?!

Тогда две мысли пронизали мозг Ивана Николаевича: «Нет, он не сумасшедший!» – и другая: «Он подстроил это все, он убил Мирце ва». Но как?!

– Э, нет, это мы узнаем! – сквозь зубы сам себе сказал Иван Нико лаевич. Все существо его сосредоточилось на одном: сию же минуту найти этого профессора, а найдя его, – арестовать. Но, ах, ах… не ушел бы он! Где он?

Но профессор не ушел.

Озираясь, Иван отбежал от скамейки и тотчас увидел его.

Он – профессор, а может быть, и не профессор, а страшный, та инственный убийца – стоял там, где Иван его покинул. Золотая луна светила над Патриаршими, Иван его хорошо разглядел в профиль. Да, это он, и трость он взял под мышку.

Отставной втируша-регент сидел неподалеку на скамейке. Теперь он нацепил себе на нос явно не нужное ему пенсне, в котором одно го стеклышка совсем не было, а другое треснуло. От этого регент стал еще гаже, чем был тогда, когда указал Мирцеву путь на рельсы.

Чувствуя, что ноги дрожат, Иван с пустым и холодным сердцем приблизился к профессору, и тот повернулся к Ивану. Тогда Иван глянул ему в лицо и понял, что никаких признаков сумасшествия в этом лице нет.

– Сознавайтесь, кто вы такой? – глухо спросил Иван.

Иностранец насупился и сказал неприязненно:

– Их ферштейн нихт.

– Они не понимают, – ввязался пискливо со скамейки регент, хоть его никто и не просил переводить.

– Не притворяйтесь! – грозно сказал Иван и почувствовал холод под ложечкой. – Вы только [что] говорили по-русски!

Иностранец глядел на Ивана, и тот видел, отчетливо видел, что в глазах у него глумление.

– Вы не немец, вы не профессор, – тихо продолжал Иван, – вы – убийца! Вы знали про постное масло! Знали? Документы! – вдруг яростно крикнул Иван.

Неизвестный отозвался, брезгливо кривя и без того кривой рот:

– Вас ист ден лос?..

– Гражданин! – опять ввязался мерзавец регент. – Не беспокой те интуриста!

Неизвестный сделал надменное лицо и, повернувшись, стал отхо дить.

Иван почувствовал, что теряется. Он кинулся было следом за не известным, но почувствовав, что один не управится, и задыхаясь, об ратился к регенту:

– Эй, гражданин, помогите задержать преступника! Вы обязаны!

Регент тотчас оживился чрезвычайно и вскочил:

– Который преступник? Где он? Иностранный преступник? – за кричал он, причем глазки его радостно заиграли. – Этот? Гражда нин! Ежели он преступник, то первым долгом кричите – караул! А то он уйдет! Давайте вместе! А ну!

Растерявшийся Иван послушался штукаря-регента и крикнул «Ка раул!», но регент его надул, ничего не крикнув.

А одинокий крик Ивана никаких хороших результатов не дал. Две девицы шарахнулись от него, и Иван услышал слово «ишь пьяные».

– А, ты с ним заодно! – в бешенстве обратился Иван к регенту. – Ты что ж, глумишься надо мною? Пусти!

Иван кинулся вправо, и регент вправо, Иван – влево, и тот туда же.

– Ты что, под ногами путаешься нарочно?! – закричал Иван ре генту, который плясал перед ним, дыша Ивану в лицо луком и подми гивая сквозь треснувшее стеклышко. – Я тебя самого предам мили ции, – и сделал попытку ухватить негодяя за рукав, но не поймал ни чего.

Регент как сквозь землю провалился. Тогда Иван глянул вдаль и в сумерках увидел своего неизвестного. Он уже был в конце аллеи у самого выхода и не один. Более чем сомнительный регент присое динился к нему, и даже издали видна была на его роже подхалимская улыбочка.

Но это еще не все. Третьим был неизвестно откуда взявшийся кот, громадный, как боров, черный, как грач, с кавалерийскими отчаян ными усами.

Вся тройка повернулась и решительно стала уходить. Иван устре мился за ними, задыхаясь, и очень скоро убедился в том, что догнать злодеев будет не так легко. Тройка вышла на Садовую, Иван приба вил шагу, тройка не прибавила, а между тем расстояние между пре следуемыми и преследователем ничуть не сократилось. Иван сделал попытку прибегнуть к содействию прохожих, но его искусанные ру ки, дикий блуждающий взор и, главное, слова «помогите задержать иностранца с шайкой» были причиной того, что Ивана приняли за пьяного и никто не пришел ему на помощь.

На Садовой произошла совершенно невероятная сцена. Видя, что Иван неотступно следует сзади, компания применила излюблен ный бандитский прием – уходить врассыпную.

Регент с великой ловкостью на ходу вскочил в трамвай «Б», как ветер летящий к Смоленскому рынку, и тот унес негодяя, как змея ввинтившегося на площадку и никем не оштрафованного. Странный же кот попытался сесть во встречный «Б» на остановке. Иван оша лел, видя, как кот на задних лапах подошел к подножке, нагло отса дил взвизгнувшую женщину, уцепился за поручень и даже сделал по пытку передать кондукторше гривенник. Иван был поражен поведе нием кота, но гораздо более поведением кондукторши. Лишь только кот устроился на подножке, кондукторша с остервенелым лицом вы сунулась в открытое окно и со злобой, от которой даже тряслась, за кричала:

– Котам нельзя! Нельзя котам! Слезай, не то милицию позову!

Ни кондукторшу, ни кого из пассажиров, набивших вагон до того, что он готов был лопнуть, не поразила самая суть дела: не то, что кот лезет в трамвай, а то, что он собирается платить.

Всяк был занят своим делом, всякому было некогда, и в вагоне не прекратились болезненные стоны и оханья тех, кому отдавили ноги, и так же слышались возгласы ненависти и отчаяния, так же давили друг друга и умоляли передать деньги, и крали кошельки, и поливали полотерской краской.

Самым дисциплинированным показал себя все-таки кот. При пер вом визге кондукторши он прекратил сопротивление, снялся с под ножки и сел на мостовой, потирая гривенником усы.

Но лишь только кондукторша рванула ремень и трамвай тронул ся, кот поступил как раз так, как поступил бы каждый, кого изгоняют из трамвая, а кому ехать, между тем, надо. Именно, пропустив мимо себя прицепные вагоны, он сел на заднюю дугу, лапой уцепился за ка кую-то кишку, выходящую из задней стенки, и укатил, сэкономив гривенник.

Видя, что двое ушли, Иван сосредоточился на том, чтобы пой мать третьего и самого главного – консультанта.

Правда, теперь у Ивана уже блуждала в голове еще не оформивша яся как следует мысль, что он имеет дело с какой-то если не сверхъес тественной, то во всяком случае необычной силой, но он решил ни перед чем не останавливаться и догнать врага, чего бы это ни стоило.

Серый берет плыл над головами малорослых прохожих уже по за литой светом Тверской, Иван прибавлял шагу, [пытаясь] иногда бе жать, толкая встречных, и ничего не выходило: он ни на шаг не при ближался к иностранцу.

Ускользнуло от внимания умственно расстроенного Ивана то об стоятельство, что двигался он вслед за злодеем с необыкновенной быстротою. Так, не прошло и двадцати секунд, как оба оказались в Га зетном переулке. Здесь иностранец ушел в освещенный телеграф, не известно зачем обошел его кругом и вышел в сопровождении неот ступного Ивана вновь на улицу. Еще прошло несколько секунд, и Иван увидел себя уже в Савеловском переулке на Остоженке. Здесь беглец ушел в подъезд большого дома № 12. Иван ворвался туда. Из пещеры, помещавшейся в полутьме, рядом с недействующим лифтом, вышел запущенный, небритый швейцар, тоскливо спросил у Ивана:

– Вы к Ивану Николаевичу? – И, видимо, желая получить на чай, прибавил: – Не извольте ходить, их дома нету, они в шахматы ушли играть.

– Не путай ты меня, – зарычал на него поэт, – я сам Иван Нико лаевич. Пусти! Иностранца ловлю!

Швейцар испугался почему-то и ушел в пещеру, а Иван побежал вверх по широким ступеням. Почему-то он догадался, что беглец скрылся в квартире «67», и длинно позвонил.

Ивану открыл маленький самостоятельный ребенок лет пяти, не удивился, что пришел неизвестный, впустил Ивана, а сам куда-то исчез. Иван увидел в тусклом свете слабой лампочки под потолком облезлую шапку на вешалке, велосипед без шин, висящий на стене, сундук, окованный жестью, словом, все то, что бывает в каждой пе редней, и устремился в коридор. «В ванной спрятался, понимаю», – подумал он и рванул дверь. Крючок соскочил, и Иван действительно оказался в ванной комнате, где было еще меньше света, чем в перед ней. В ванне, некогда белой, а теперь выщербленной, выбитой, по крытой черными язвами, стояла голая гражданка, вся в мыле. Она близоруко прищурилась на ворвавшегося Ивана и сказала, очевид но, не узнав его:

– Бросьте трепаться, Кирюшка! Сейчас муж придет. Вон сейчас же! – и засмеялась, мокнув мочалкой Ивана.

Иван, как ни был воспален его мозг, понял, что влопался, что про изошел страшнейший конфуз, но, не желая признаваться в этом, ска зал укоризненно:

– Ах, развратница, развратница!

Через секунду он был уже в кухне. Там никого не было. В окно све тил фонарь и луна. На необъятной плите стояли примусы и керосин ки. Иван понял, что преступник ушел на черный ход.

Он сел, чтобы отдышаться, на табурет, и тут ему особенно ясно стало, что, пожалуй, обыкновенным способом такого, как этот ино странец, не поймаешь.

Сообразив это, он решил вооружиться свечечкой и иконкой. Пришло это ему в голову потому, что фонарь осветил как раз тот угол, где висела забытая, в пыли и паутине, икона в окладе, из-за ко торой высовывались концы двух венчальных свечей, расписанные золотыми колечками. Под большой иконой помещалась маленькая бумажная, изображающая Христа. Иван присвоил одну из свечей, а также и бумажную иконку, нашарил замок в двери и вышел на чер ный ход, оттуда в огромный двор и опять в переулок.

Новая особенность теперь появилась у Ивана Николаевича: он на чал соображать необыкновенно быстро. Так, например, выйдя в пе реулок и видя, что беглеца нету, Иван тотчас же вскричал: «А! Стало быть, он на Москве-реке! Вперед!» Хотя почему на Москве-реке, – стало быть, нужно было бы спросить у Ивана. Спросить, однако, бы ло некому, тротуары были пустынны, и Иван побежал по лабиринту переулков и тупиков, стремясь к реке.

Неизвестно, через сколько времени и каким образом Иван ока зался на громадном гранитном амфитеатре, спускающемся к воде. Амфитеатр был весь усеян снятой одеждой и голыми или полуголы ми людьми. Меж них Иван пробрался к самой воде. Он чувствовал, что очень, очень вымотался, что физические силы его покидают, и решил искупаться.

Огненные полосы от фонарей шевелились в черной воде, от нее поднимался легкий запах нефти. Слышались всплески, люди по-ля гушачьи прыгали в воду и плавали, фыркая и вскрикивая от наслаж дения.

Бормоча что-то, Иван дрожащими руками совлек с себя одежду и опустился в воду. Тело его получило облегчение в ней, ожило и ок репло, но голове вода не помогла, сумасшедшие мысли бушевали в ней.

Когда Иван вышел на гранит, он сразу убедился, что оставленной им без присмотра одежды его и тапочек нету. На их месте лежали совсем другие вещи, именно – грязные полотняные кальсоны и со рочка, продранный локоть которой был заколот английской булав кой. Из вещей же, принадлежавших Ивану, некурящий похититель оставил лишь свечу, иконку и спички.

Иван, не волнуясь и не жалуясь никому на то, что его обокрали, будучи теперь равнодушен [к тому], во что одеваться, надел сорочку и кальсоны, взял свечу, иконку и спички и покинул гранитные терра сы. Вскоре он вышел на Остоженку. Наряд Ивана был странен, но прохожие мало обращали на него внимания – дело летнее, а тут еще человек, наверное, выпивши.

– К Грибоедову, вот куда, – хрипло сказал Иван, – убежден, что он там! – и тронулся дальше.

Теперь в Москве уже был полный майский вечер. Все круглые ча сы на углах горели, все окна были раскрыты, во всех виднелись оран жевые абажуры, отовсюду неслись звуки оперы «Евгений Онегин», передаваемой по радио, грузовики, неугомонные и ночью, носились с грохотом по улицам, из подворотен слышались балалайки и гармо ники, из дверей – детские голоса.

Иван, которого уже пугали вспышки зеленые, желтые и красные, Иван, оглушаемый гудками и густым хриплым ревом генерала Гремина из каждого окна, с каждого столба, углубился в переулок, где было не так страшно, и тут следы его пропали.