Белый, большой, двухэтажный дом старинной постройки помещал ся в глубине небольшого и чахлого сада на бульварном кольце и но сил название «Дома Грибоедова». Говорили, что некогда он принад лежал тетке Грибоедова, хотя, сколько помнится, никакой тетки у Грибоедова не было. Так что надо полагать, что рассказы о том, как Грибоедов в этом самом доме, в круглом зале с колоннами, читал ста рухе сцены из «Горе от ума», представляют собою обыкновенные московские враки.

Но как бы то ни было, в настоящее время дом был во владении той самой московской ассоциации литераторов, или Массолит, сек ретарем которой и был Александр Александрович Мирцев до своего появления на Патриарших прудах. Комнаты верхнего этажа были за няты различными отделами Массолита и редакциями двух журналов, вверху же находящийся круглый зал отошел под зал заседаний, а весь нижний этаж был занят популярнейшим в столице писатель ским рестораном.

В половину одиннадцатого вечера в довольно тесной комнате вверху томилось человек двенадцать литераторов разных жанров, ожидающих опоздавшего Александра Александровича. Компания, рассевшаяся на скрипящих рыночных стульях, отчаянно курила и томилась. В открытое в сад окно не проникала ни одна свежая струя. Москва накалила за день свой гранитный, железный и асфаль товый покров, теперь он весь жар отдавал в воздух, и было понятно, что ночь не принесет облегчения.

Драматург Бескудников вынул часы. Стрелка ползла к один надцати.

– Однако он больно здорово запаздывает, – сказал поэт Двубратский, сидящий на столе и от тоски болтающий ногами, обутыми в желтые туфли на толстенной каучуковой подошве.

– Хлопец на Клязьме застрял, – сорванным голосом отозвалась поэтесса Настасья Савишна Храмкина.

– Позвольте, все это хорошо, что он на Клязьме, – заговорил ав тор популярных скетчей Загривов, – я и сам бы сейчас на веранде чайку попил, вместо того чтобы здесь сидеть. Ведь он же знает, что заседание в десять? – В голосе Загривова слышалась справедливая злоба.

– А хорошо сейчас на Клязьме, – подзудила присутствующих Храмкина.

– Третий год вношу денежки, однако до сих пор ничего в волнах не видно, – отозвался новеллист Поприхин.

– Клязьма место генеральское, – послышался из угла голос Водопаева.

– Словом, это безобразие! – воскликнул Денискин, человек нео пределенного жанра, пишущий и стихи, и пьесы, и критические ста тьи, и рецензии. – Пять минут двенадцатого!

Его поддержали и Буздяк и Глухарев. В комнате назревало что-то вроде бунта. Решили звонить. Звонили на Клязьму, в литераторский дачный поселок. Попали не на ту дачу – к Семуковичу. Потом попали на ту, на какую надо, узнали, что товарищ Мирцев и вовсе не бывал сегодня на Клязьме.

Стали звонить в комитет искусства, науки, литературы – Исналит, в комнату 918. Никого в этой комнате не было.

Тогда началось возмущение. Храмкина заявила напрямик, что при всем уважении ее к товарищу Мирцеву она осуждает такое пове дение – мог бы и позвонить! Ведь его двенадцать человек ждут!

– Мог бы позвонить! – гудел Буздяк.

Но товарищ Мирцев никому позвонить не мог. Далеко, далеко от дома Грибоедова, в громадном зале с цементным полом, под силь ным светом прожекторов на трех цинковых столах лежало то, что было когда-то Мирцевым.

На первом – обнаженное, в засохшей крови тело с перебитой ру кой и раздавленной грудной клеткой, на втором – голова с выбитыми передними зубами, с бессмысленным глазом, которого не пугал режущий свет тысячесвечовой лампы, с слипшимися в крови волоса ми, на третьем – груда заскорузлых тряпок, в которых и узнать нель зя было костюм Мирцева.

У стола стояли седой профессор и молодой прозектор, оба в ко жаных халатах и резиновых перчатках, и двое в защитных блузах, в крагах с маленькими браунингами на поясах. Стоявшие тихо сове щались о том, как лучше поступить: закрыть ли наглухо черным по крывалом останки Мирцева и так уложить их в гроб, который завтра будет выставлен в круглом зале Массолита, или же пришивать стру нами голову к туловищу, черной повязкой закрыть только глаза, а другою шею и так выставить, для того чтобы члены Массолита мог ли попрощаться со своим секретарем.

Решили сделать второе, и прозектор крикнул сторожу:

– Иглы! Струны!

Да, он не мог позвонить! И в половину двенадцатого опустела комната, где должно было быть заседание, и не состоялось оно, как раз как и предсказал неизвестный на Патриарших прудах.

Все двенадцать литераторов спустились вниз, чтобы поужинать в ресторане. Тут опять недобрым словом помянули Александра Алек сандровича: мест на веранде под тентом, где кое-как можно было ды шать, уже не оказалось, и пришлось идти в низкие сводчатые залы зимнего помещения.

Без четверти двенадцать, как гром, ударил вдруг рояль, ему отве тили прыгающие скачущие звуки на тонких клавишах, захромали синкопы, завыли в рояле какие-то петухи – пианист заиграл бравур ный зверский фокстрот. От музыки засветились лоснящиеся в духо те лица, показалось, что заиграли на потолке лиловые с завитыми по-ассирийски гривами лошади, кто-то пропел что-то, где-то пока тился со звоном бокал, и через минуту весь зимний зал заплясал, а за ним заплясала веранда.

Заплясал Глухарев с девицей – архитектором Тамарой Сладкой, заплясал Буздяк с женой, знаменитый романист Жукопов с киноакт рисой. Плясали Драгунский, Чапчачи, Водопоев с Храмкиной, пля сала Семейкина-Галл, схваченная крепко неизвестным рослым в бе лых брюках.

Плясали свои и приезжие в Москву: Иоганн из Кронштадта, ка кой-то Витя Куфтик из Ростова – кажется, режиссер.

Плясали неизвестной профессии молодые люди в стрижке бок сом, в пиджаках с подбитыми ватой плечами.

Плясал пожилой с бородой, в которой застряло перо зеленого лу ка, топчась, как медведь, перед хилой девушкой в зеленом шелковом платьишке.

Официанты с оплывающими лицами несли над головой кружки с пивом, хрипло и ненавистно говорили «виноват», продираясь меж ду танцующими, где-то кто-то кричал в рупор: «Карский – раз!»

Словом – ад. И перед самой полночью было видение: вышел на веранду черноглазый красавец с острой, как кинжал, бородой, во фраке и царственным благосклонным взглядом окинул свои владения. Утверждал, утверждал беллетрист Избердей, известнейший мистик и лгун, что этот красавец не носил раньше фрака, а был опо ясан широким кожаным поясом, за которым торчали пистолеты, а воронова крыла волосы красавца были повязаны алым шелком, и плыл под его командой не ресторан на Кольце, а бриг в Караиб ском море под страшным флагом – черным с Адамовой головой.

Но нет, нет! Лжет, лжет, склоняясь к рюмке, Избердей! Нет ника ких Караибских морей на свете, и не плывут отчаянные флибустье ры, не гонится за ними корвет, не слышно пушечного его грохота, не стелется над волнами пушечный дым.

Ничего этого нет, не было! И плавится лед в вазочке, и видны на литые кровью глаза Избердея, и тоскливо мне!

Ровно в полночь фокстрот прекратился внезапно, как будто ктото ударил пианиста в сердце ножом, и тотчас за всеми столами загре мело слово «Мирцев», «Мирцев!». Конечно, вскакивали, вскрикива ли: «Да не может быть!» Не обошлось и без некоторой чепухи, впол не понятной в ресторане. Так, кто-то, залившись слезами, тут же предложил спеть вечную память. Уняли. Кто-то суетился и кричал, что необходимо сейчас же, тут же, не сходя с места, составить кол лективно телеграмму и немедленно послать ее…

Но куда и зачем ее посылать? В самом деле, куда? И на что нужна эта телеграмма тому, чей затылок сейчас сдавлен в руках прозекто ра, чью шею сейчас колет кривыми иглами, струнит профессор?

Да, убит… Но мы-то живы? Волна горя высоко всплеснулась, но стала опадать, и уж кто-то вернулся к столику и украдкой выпил водочки и закусил, не остывать же киевским котлетам… Ведь мы-то живы?

Рояль закрыли, танцы отменили, трое журналистов спешно поки нули дом тетки. Им уже звонили на вешалку ресторана из редакций – нужно было сейчас же писать некрологи.

Итак, гости вернулись к своим столам, обсуждая страшное собы тие и споря по поводу сплетни, пущенной Храмкиной и Избердеем, именно, что Мирцев не случайно попал под трамвай, а бросился под него умышленно, потому что…

Но не успела сплетня разбухнуть, как произошло второе, что по разило публику в ресторане побольше, чем известие о смерти Мирцева.

Первыми взволновались лихачи, всегда дежурящие на бульваре у входа в грибоедовский сад. Один из них даже с козел слез, причем послышался его иронический возглас: «Тю! Вы поглядите!»

Вслед за тем от решетки отделился маленький огонечек, а с ним вместе – беленькое тощее привидение, которое и направилось по асфальтовой дорожке под деревьями прямо к веранде. За столиками стали подниматься, всматриваться, и чем больше всматривались, тем больше изумлялись.

Привидение же тем временем подошло к веранде, и тогда уж все на ней как закоченели за столиками. Швейцар, вышедший из зим ней вешалки ресторана на угол к веранде покурить, вдруг, тревожно всматриваясь в привидение, подбежал было к нему с ясною целью преградить ему доступ на веранду, но, всмотревшись, не посмел это го сделать и вернулся к веранде, растерянно и глупо улыбаясь.

Привидение же тем временем вступило на веранду, и все увидели, что это не привидение, а всем известный Иван Николаевич Понырев. Но от этого не стало легче, и изумление перешло в смятение.

Иван Николаевич был бос, в кальсонах, в разодранной ночной ру башке. На груди Ивана Николаевича прямо к коже была приколота английской булавкой иконка с изображением Христа, а в руках нахо дилась венчальная позолоченная зажженная свеча. Правая щека Ивана Николаевича была свежеизодрана и покрыта запекшейся кровью.

На веранде воцарилось молчание, и видно было, как у одного из официантов пиво текло на пол из покосившейся в руке кружки.

Иван поднял свечу над головой и сказал так:

– Здорово, братья!

От такого приветствия молчание стало глубже, а Иван заглянул под первый столик, на котором стояла вазочка с остатками зернис той икры, посветил под него, причем какая-то дама пугливо отдерну ла ноги, и сказал тоскливо:

– Нету его и здесь!

Тут послышались два голоса, и первый из них, бас, сказал тихо и безжалостно:

– Готово дело. Белая горячка.

А второй, женский, испуганно:

– Как же милиция-то пропустила его по улицам?

Второе Иван услыхал и отозвался:

– На Бронной хотели задержать, да я махнул через забор и всю щеку об проволоку изодрал.

Тут все увидели, что некогда зеленые и нагловатые глаза Ивана те перь как бы затянуты пеленою, как бы перламутровые, и страх все лился в сердца.

– Братья во литературе! – вдруг вскричал Иван и взмахнул све чой, и огонь взметнулся над его головой, и на голову капнул воск. – Слушайте меня! Он появился! – Осипший голос Ивана окреп, стал горяч. – Он появился! Ловите же его немедленно, иначе натворит он неописуемых бед.

– Кто появился? – отозвалась испуганно женщина.

– Консультант! – вскричал Иван. – И этот консультант убил сего дня Сашу Мирцева на Патриарших прудах!

Внутри ресторана на веранду повалил народ.

– Виноват, скажите точнее, – послышался над ухом Ивана тихий и вежливый голос, – скажите, товарищ Понырев, как это убил?

Вокруг Ивана стала собираться толпа.

– Профессор и шпион! – закричал Иван.

– А как его фамилия? – тихо спросили на ухо.

– То-то фамилия! – в тоске отозвался Иван. – Эх, если б я знал его фамилию! Не разглядел я на визитной карточке фамилию! По мню только букву «эф». На «эф» фамилия! Граждане! Вспоминайте сейчас же, какие фамилии бывают на «эф»! – И тут Иван, безумно озираясь, забормотал: – Фролкин, Фридман, Фридрих… Фромберг…

Феллер… Нет, не Феллер!.. Нет! Фу… фу… – Волосы от напряжения ездили на голове Ивана.

– Фукс? – страдальчески крикнула женщина.

– Да никакой не Фукс! – раздражаясь, закричал Иван. – Это глу по! При чем тут Фукс? Ну вот что, граждане: бегите кто-нибудь сей час к телефону, звоните в милицию, чтобы выслали пять мотоцикле ток с пулеметами профессора ловить! Да! Скажите, что с ним еще двое: длинный какой-то, пенсне треснуло, и кот, черный, жирный. А я пока что дом обыщу, я чую, что он здесь!

Тут Иван проявил беспокойство, растолкал окружающих, стал размахивать свечой, заглядывать под столы.

Народ на веранде загудел, послышалось слово «доктора», и чье-то ласковое мясистое лицо, бритое и упитанное, в роговых очках, по явилось у Иванова лица:

– Товарищ Понырев, – заговорило это лицо юбилейным голо сом, – успокойтесь! Вы расстроены смертью всеми нами любимого Александра Александровича, нет!., просто Саши Мирцева. Мы все это отлично понимаем… Вам нужен покой! Сейчас товарищи прово дят вас в постель, и вы забудетесь…

– Ты, – оскалившись, ответил Иван, – ты понимаешь, что про фессор убил Мирцева? Понимаешь, что делаешь, задерживая меня? Кретин!

– Товарищ Понырев! Помилуйте! – ответило лицо, расстраива ясь и уже жалея, что вступило в разговор.

– Нет! Уж кого-кого, а тебя-то я не помилую, – с тихой ненавис тью сказал Иван и, неожиданно широко размахнувшись, ударил по уху это лицо.

Тут догадались броситься на Ивана и бросились. Свеча его угасла, а очки, соскочившие с участливого лица, немедленно были раздавле ны. Иван испустил визг, слышный, к общему соблазну, на бульваре, и начал защищаться. Зазвенела битая посуда. Пока Ивана вязали по лотенцами, в раздевалке шел разговор между командиром брига и швейцаром.

– Ты видел, что он в подштанниках? – спросил холодно пират.

– Да ведь, Арчибальд Арчибальдович, – труся, отвечал швей цар, – как я их могу не допустить… Они член Массолита!

– Ты видел, что он в подштанниках? – холодно повторил пират.

– Помилуйте, Арчибальд Арчибальдович, – багровея, гудел швейцар, – что ж я-то могу поделать. Давеча приходят гражданин Буздяк из бани, у них веник за пазухой. Я говорю – неудобно, а они смеются, веником в меня тычут. Потом мыло раскрошили по веран де, дамы падают, а им смешно!

– Ты видел, что он в подштанниках, я тебя спрашиваю, а не про Буздяка! – раздельно сказал пират.

Тут швейцар умолк, и лицо его приняло тифозный цвет, а в глазах вспыхнул ужас. Он видел ясно, как черные волосы покрылись шел ковой косынкой. Исчез фрак, за ременным поясом показались пис толеты. Швейцар представил себя повешенным на фор-марса-рее. Он видел свой собственный высунутый язык, голову, свесившуюся на плечо, услышал даже плеск волны у борта. Колени швейцара за тряслись. Но тут флибустьер сжалился над ним.

– Смотрите, Николай, в последний раз. Такого швейцара нам не нужно, – сказал пират и скомандовал точно, ясно и быстро:

– Пантелея! Милиционера! Протокол! Таксомотор! В психиат рическую!

Через четверть часа публика на бульваре видела, как из ворот грибоедовского сада выводили босого и окровавленного человека в бе лье, поверх которого было накинуто Пантелеево пальто. Человек, руки которого были связаны за спиною, горько плакал и изредка де лал попытки укусить за плечо то милиционера, то Пантелея. Поэт Рюхин, добровольно вызвавшийся сопровождать несчастного Ива на Николаевича, шел сзади, держа в руках разорванную иконку и сломанную свечу.

Лихачи горячили лошадей, кричали с козел:

– А вот на резвой! Я возил в психическую!

Но Ивана Николаевича погрузили в приготовленный таксомотор и увезли, а на лихача вконец расстроенная дама посадила своего му жа, того самого, который получил плюху и лишился очков исключи тельно за свою страсть к произнесению умиротворяющих речей.

Лихач, слупивший двадцать пять рублей с седоков, только пере дернул синими вожжами по крупу разбитой беговой серой лошади, и та ударила так, что сзади моментально остались два трамвая и гру зовик.

Публика разошлась, и на бульваре наступило спокойствие.