Весною, в час заката, на Патриарших прудах появилось двое граж дан.

Первый из них, приблизительно тридцатипятилетний и прежде временно облысевший, лицо имел бритое, одет был в серенькую лет нюю пару, приличную шляпу пирожком нес в руке.

Другой, двадцатитрехлетний, был в синей блузе, измятых белых брюках, в тапочках и в кепке.

Оба проделали, по-видимому, значительный путь по Москве пеш ком и теперь изнывали от жары.

У второго, не догадавшегося снять кепку, пот струями тек по заго ревшим небритым щекам, оставляя светлые полосы на коричневой коже.

Первый был не кто иной, как Григорий Александрович Мирцев, секретарь одной из столичных литературных ассоциаций, сокра щенно именуемой «Массолит», и редактор двух художественных журналов, а молодой спутник его – входящий в большую славу поэтсамородок Ваня Понырев.

Попав в тень начинающих зеленеть лип, писатели бросились к пестро раскрашенной будочке с надписью «Воды».

Да, следует отметить первую странность этого страшного вечера. Не только у будочки, но и во всей аллее, параллельной Бронной ули це, не было ни одного человека. В тот час, когда уж, кажется, и сил не было дышать, когда солнце, добела раскалив Москву, в сухом тума не валилось куда-то за Садовое кольцо, никто не пришел под липы, никто не сел на скамейку, пуста была аллея.

– Нарзану дайте, – попросил Мирцев.

– Нарзану нету, – ответила женщина в будочке.

– А что есть? – спросил Мирцев.

– Абрикосовая, только теплая, – сказала женщина.

– Ну, давайте, давайте, давайте, – нетерпеливо сказал Мирцев.

Абрикосовая дала обильную желтую пену, в воздухе запахло оде колоном. Напившись, литераторы немедленно начали икать, рас платились и уселись на скамейке лицом к пруду и спиною к Малой Бронной.

Тут приключилась вторая странность, касающаяся одного Мирцева. Он внезапно перестал икать, сердце его стукнуло и на мгновенье куда-то провалилось, потом вернулось, но тупая игла засела в нем; кроме того, Мирцева охватил необоснованный страх и ему за хотелось тотчас же бежать с Патриарших без оглядки.

Мирцев тоскливо оглянулся, не понимая, что его встревожило. Он побледнел, вытер лоб платком, подумал: «Что это со мною? Это го никогда не было… сердце шалит… я переутомился. Пожалуй, пора бросить все – и в Кисловодск…»

И тут знойный воздух сгустился перед ним и соткался из воздуха прозрачный гражданин престранного вида. На маленькой головке жокейский картузик, клетчатый кургузый воздушный же пиджачок, ростом в сажень, но в плечах узок, худ неимоверно, и физиономия, прошу заметить, глумливая.

Жизнь Мирцева складывалась так, что к необыкновенным явле ниям он не привык. Он еще больше побледнел, вытаращил глаза, в смятении подумал: «Этого не может быть!..»

Но это, увы, было, и длинный, сквозь которого видно, гражда нин, не касаясь земли, качался перед ним и влево, и вправо.

Тут ужас охватил Мирцева, и от ужаса он закрыл глаза. А когда он их открыл, увидел, что все кончилось, марево, очевидно, раствори лось, клетчатый исчез, а заодно и тупая игла выскочила из сердца.

– Фу ты, черт! – воскликнул редактор. – Ты знаешь, Иван, у меня сейчас едва удар от жары не сделался! Даже что-то вроде галлюцина ции было, – он попытался усмехнуться, но глаза его были тревожны и руки еще дрожали.

Однако постепенно он успокоился, обмахнулся платком и, сказав довольно бодро: «Ну-с, итак…», – повел речь, прерванную питьем аб рикосовой.

Речь эта, как впоследствии узнали, шла об Иисусе Христе. Дело в том, что Мирцев заказывал Поныреву большую антирелигиозную поэму для очередной книжки и вот теперь читал поэту нечто вроде лекции, с тем чтобы дать ему кое-какие установки, необходимые для сочинения этой поэмы.

Надо заметить, что редактор был человеком начитанным и очень умело ссылался в своей речи на разных древних историков, напри мер, на знаменитого Филона Александрийского, на блестяще обра зованного Иосифа Флавия и на Корнелия Тацита.

Говоря о последнем, Григорий Александрович с большим знани ем дела и обнаруживая солидную эрудицию, сообщил поэту о поддел ке 15-й главы известных «Анналов» и о многих других важных и ин тересных вещах. Делалось все это затем, чтобы доказать Поныреву, что Иисуса Христа вообще никогда на свете на существовало.

Поэт, для которого все сообщаемое редактором являлось ново стью, внимательно слушал Григория Александровича, уставив на не го свои бойкие зеленые глаза, и лишь изредка икал, шепотом про клиная абрикосовую воду.

Высокий тенор Мирцева разносился в пустынной аллее, и поэт узнал очень много полезного и интересного и про египетского Ози риса, благостного бога и сына Неба и Земли, и про финикийского бога Фаммуза, и про Мардука, и про грозного бога Вицлипуцли, которого весьма почитали ацтеки в Мексике. Чем больше говорил Мирцев, тем яснее становилась картина: хочешь не хочешь, а прихо дилось признать, что все рассказы о существовании Христа – про стые выдумки, самый обыкновенный миф.

И вот как раз в то время, когда Григорий Александрович расска зывал поэту о том, как ацтеки лепили из теста фигуру Вицлипуцли, в аллее показался первый человек.

Впоследствии, когда, откровенно говоря, было уже поздно, раз ные учреждения представили свои сводки с описанием этого чело века. Сличение их не может не вызвать изумления. Так, в первой из них сказано, что человек этот был маленького роста, зубы имел зо лотые и хромал на правую ногу. Во второй – что человек был росту громадного, коронки имел платиновые, хромал на левую ногу. Тре тья лаконически сообщает, что особых примет у человека нету.

Приходится признать, что ни одна из этих сводок никуда не годится.

Раньше всего: ни на какую ногу описываемый не хромал и росту был не маленького и не громадного, а просто высокого. Что касает ся зубов, то с левой стороны у него были платиновые коронки, а с правой золотые.

Он был в дорогом сером костюме, в заграничных, в цвет костю ма, туфлях. Серый же берет он лихо заломил на ухо, под мышкой нес трость с черным набалдашником в виде головы пуделя. По виду – лет сорок с лишним. Рот кривой какой-то. Выбрит гладко. Брюнет. Один глаз черный, другой почему-то зеленый. Брови черные, но одна вы ше другой. Словом – иностранец.

Пройдя мимо скамьи, на которой помещались редактор и поэт, иностранец покосился на них, остановился и вдруг уселся на сосед ней скамейке, в двух шагах от приятелей.

«Немец», – подумал Мирцев.

«Англичанин, – подумал Понырев, – ишь, и не жарко ему в пер чатках».

А иностранец окинул взглядом высокие дома, квадратом окайм лявшие Пруды, причем заметно стало, что видит это место он впер вые и что оно его заинтересовало. Сперва он остановил взор на верхних этажах, ослепительно отражающих в стеклах изломанное, навсегда уходящее от Григория Александровича солнце, затем пере вел его вниз, где стекла начали предвечерне темнеть, чему-то снис ходительно усмехнулся, прищурился, руки положил на набалдаш ник, а подбородок на руки.

– Итак, резюмирую, – говорил Мирцев, – нет ни одной восточ ной религии, в которой, как правило, непорочная дева не произвела бы на свет бога. И христиане, не выдумав ничего нового, точно так же создали своего Христа, которого на самом деле никогда в живых не было. И вот на это и нужно сделать главный упор в поэме…

Тут Понырев сделал попытку прекратить замучившую его икоту, задержав дыхание, отчего икнул мучительнее и громче.

В этот момент Мирцев прервал свою речь, потому что иностра нец вдруг поднялся и направился к нему. Литераторы поглядели на него удивленно.

– Извините меня, пожалуйста, – заговорил подошедший с яв ным иностранным акцентом, но не коверкая слов, – что я, не будучи знаком, позволяю себе… но предмет вашей ученой беседы настолько интересен, что…

Тут он вежливо снял берет, и друзьям ничего не оставалось, как приподняться и раскланяться.

«Нет, скорее француз…» – подумал Мирцев.

«Поляк?» – подумал Понырев.

Необходимо добавить, что на Понырева иностранец с первых же слов произвел отвратительное впечатление, а Мирцеву, наоборот, очень понравился.

– Разрешите мне присесть? – так же вежливо попросил иностра нец, и приятели как-то невольно раздвинулись, а иностранец ловко уселся между ними и тотчас вступил в разговор: – Если я не ослышал ся, вы изволили говорить, что Иисуса не было на свете?

– Нет, вы не ослышались, – учтиво ответил Мирцев, – именно это я и говорил.

– Ах, как интересно! – воскликнул иностранец.

«Какого черта ему надо?» – подумал Понырев и нахмурился.

– А вы соглашались с вашим собеседником? – осведомился неиз вестный, повернувшись к Поныреву.

– На все сто! – подтвердил тот, любя выражаться вычурно и фи гурально.

– Изумительно! – вскричал непрошеный собеседник и, воров ски почему-то оглянувшись и снизив почти до шепота свой низкий голос, сказал: – Простите мою навязчивость, но я так понял, что вы и вообще не верите в Бога? – он сделал испуганные глаза и приба вил: – Клянусь, я никому не сажу.

– Мы не верим в Бога, – чуть улыбнувшись испугу интуриста, от ветил Мирцев, – но об этом можно говорить совершенно свободно.

Иностранец откинулся на спинку скамейки и спросил, даже привизгнув от любопытства:

– Вы -атеисты?!

– Да, мы атеисты, – весело ответил Мирцев, а Понырев подумал, рассердившись: «Вот прицепился гусь заграничный!»

– Ах, какая прелесть! – вскричал странный иностранец и завер тел головой, глядя то на одного, то на другого литератора.

– В нашей стране атеизм никого не удивляет, – дипломатически вежливо сказал Крицкий, – большинство нашего населения созна тельно и давно перестали верить сказкам о Боге.

Тут иностранец отколол такую штуку: встал и пожал изумленному редактору руку, произнеся при этом такие слова:

– Позвольте вас поблагодарить от души!

– За что это вы его благодарите? – заморгав, осведомился Понырев.

– За очень важное сведение, которое мне как путешественнику чрезвычайно интересно, – многозначительно подняв палец, пояс нил заграничный чудак.

Важное сведение, по-видимому, действительно произвело на путешественника сильное впечатление, потому что он испуганно обвел глазами дома, как бы опасаясь в каждом окне увидеть по атеисту.

«Нет, он не англичанин…» – подумал Крицкий, а Понырев поду мал: «Где это он так наловчился говорить по-русски, вот что интерес но!» – и нахмурился.

– Но позвольте вас спросить, – после тревожного раздумья заго ворил заграничный гость, – как же быть с доказательствами бытия Божия, коих, как известно, существует ровно пять?

– Увы! – с сожалением ответил Крицкий. – Ни одно из этих дока зательств ничего не стоит, и человечество давно сдало их в архив. Согласитесь, что в области разума никакого доказательства сущест вования [Бога] нет и быть не может.

– Браво! – вскричал иностранец. – Браво! Вы полностью повторили мысль беспокойного старика Иммануила по этому поводу! Но вот курь ез: он начисто разрушил все пять доказательств, а затем, как бы в на смешку над самим собою, соорудил собственное шестое доказательство!

– Доказательство Канта, – тонко улыбнувшись, возразил образо ванный Крицкий, сразу сообразивший, о ком идет речь, – также не убедительно. И недаром Шиллер говорил, что кантовские рассужде ния по этому вопросу могут удовлетворить только рабов, а Штраус просто смеялся над этим доказательством.

Крицкий говорил, а сам в это время думал: «Но все-таки, кто же он такой? И почему он великолепно говорит по-русски?»

– Взять бы этого Канта, да за такие доказательства года на три в Соловки! – совершенно неожиданно бухнул Ваня Понырев.

– Иван! – сконфузившись, шепнул Крицкий.

Но предложение направить Канта в Соловки не только не порази ло иностранца, а напротив, привело в восторг.

– Именно, именно! – закричал он, и левый зеленый глаз его, об ращенный к Берлиозу, засверкал, – ему там самое место! Ведь гово рил я ему тогда за завтраком: вы, профессор, воля ваша, что-то не складное придумали, над вами, пожалуй, смеяться будут!

Крицкий вытаращил глаза. «За завтраком… Канту?! Что это он плетет?!.» – подумал он.

– Но, – продолжал иноземец, не смущаясь изумлением Крицкого, – отправить его в Соловки невозможно, по той причине, что он уже лет сто двадцать пять находится в местах, значительно более от даленных от Патриарших прудов, чем Соловки, и извлечь его оттуда никоим образом нельзя, уверяю вас.

– А жаль! – отозвался задира Понырев, не совсем разобравшись в последних словах своего противника, а просто испытывая раздра жение и не обращая внимания на укоризненные подмигивания и гримасы Крицкого.

– И мне жаль! – подтвердил неизвестный, сверкая глазом, и про должал: – Но вот какой вопрос меня беспокоит: ежели Бога нет, то спрашивается, кто же управляет жизнью человеческой и всем рас порядком на земле?

– Сам человек, – поспешил сердито ответить на этот, признать ся, не очень ясный вопрос Понырев.

– Виноват, – мягко отозвался неизвестный, – для того чтобы уп равлять, нужно, согласитесь, составить точный план, на некоторый, хоть сколько-нибудь приличный срок. И вот, позвольте вас спро сить, как же может управлять жизнью человек, если он не только не может составить какой-нибудь план на смехотворный срок, лет, ска жем, в тысячу, но даже не может ручаться за свой собственный завт рашний день? И в самом деле, – тут неизвестный повернулся к Крицкому, – вообразите, что вы, скажем, начнете управлять, распоря жаться и другими, и собою, вообще, так сказать, входить во вкус – и вдруг у вас… кхе, кхе… саркома легкого… – тут иностранец сладко хихикнул, как будто мысль о саркоме легкого доставила ему удоволь ствие, – да, саркома, – жмурясь, как кот, повторил он звучное сло во, – и вот ваше управление закончилось! Ничья судьба вас более не интересует. Родные вам начинают лгать, вы бросаетесь вначале к ученым врачам, затем к шарлатанам, а бывает, и к гадалкам. Как первое, так и второе, и третье совершенно бессмысленно, вы сами понимаете. И все это кончается совершенно трагически: тот, кто еще недавно полагал, что он чем-то управляет, уже не сидит за своим письменным столом, а лежит в деревянном ящике неподвижен, и ок ружающие, понимая, что толку от лежащего нет более никакого, сжигают его в печи.

А бывает и еще хуже: только что человек соберется съездить в Кисловодск, ведь пустяковое, казалось бы, дело, но и этого сде лать не может, потому что вдруг неизвестно почему возьмет по скользнется, да и попадет под трамвай. Неужели вы скажете, что он сам собою управлял? Не правильнее ли думать, что управился с ним кто-то совсем другой? – и здесь незнакомец рассмеялся странным смешком.

Крицкий с великим вниманием слушал неприятный рассказ про саркому и трамвай, и какие-то тревожные мысли начали мучить его. «Он не иностранец! Он не иностранец, – мелькнуло у него в голо ве, – он престранный субъект… Но позвольте, кто же он такой?»

– Вы хотите курить, как я вижу? – внезапно обратился к Поныреву неизвестный. – Вы какие предпочитаете?

– А у вас разные, что ли, есть? – мрачно спросил поэт, у которого папиросы кончились.

– Какие предпочитаете? – повторил неизвестный.

– Ну, «Нашу марку», – злобно ответил Понырев.

Незнакомец немедленно вытащил из кармана пиджака портсигар и галантно предложил его Поныреву:

– «Наша марка»!

Поэта и редактора не столько поразило то, что нашлась в портси гаре именно «Наша марка», сколько сам портсигар. Он был громад ных размеров, червонного золота, и на крышке его дважды сверкну ла на мгновенье синим и белым огнем бриллиантовая буква «F».

Тут литераторы подумали разно. Крицкий: «Нет, иностранец…», а Понырев: «Вот, черт его возьми! А?»

Поэт и владелец портсигара закурили, некурящий Крицкий отка зался.

«Надо будет ему возразить, а то он уж очень бойко разговорил ся, – решил Крицкий, – и возразить так: да, человек смертен, но ни кто против этого и не спорит. А дело в том, что…»

Однако он не успел выговорить этих слов, как заговорил ино странец.

– Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус! И вообще не мо жет сказать, что он будет делать в сегодняшний вечер.

«Какая-то нелепая постановка вопроса…» – помыслил Крицкий и вслух сказал:

– Ну, здесь уже есть преувеличение. Сегодняшний вечер мне из вестен более или менее точно. Само собою разумеется, что если мне на Бронной свалится на голову кирпич…

– Кирпич ни с того ни с сего, – внушительно перебил неизвест ный, – никому и никогда на голову не свалится. В частности же, уве ряю вас, вам он ни в каком случае не угрожает. Вы умрете другою смертью.

– Может быть, вы знаете, какой именно? – с совершенно естест венной иронией осведомился Крицкий, вовлекаясь в какой-то неле пый разговор, – и скажете мне?

– Охотно, – отозвался незнакомец. Он смерил Крицкого взгля дом, как будто собирался сшить ему костюм, сквозь зубы пробормо тал что-то вроде: «Раз… два… Меркурий во втором доме… луна ушла… шесть – несчастье, вечер – семь…» – и громко и радостно сказал: – Вам отрежут голову.

Понырев дико и злобно выпятился на назойливого неизвестного, а Крицкий спросил, криво усмехнувшись:

– А кто именно? Враги? Интервенты? Японцы?

– Нет, – ответил собеседник, – русская женщина, комсомолка.

– Гм… – криво усмехнувшись шуточке неизвестного, промычал Крицкий. – Ну, это, извините, маловероятно.

– Прошу и меня извинить, – ответил иностранец, – но это так. Да, мне хотелось бы спросить вас, что вы будете делать сегодня вече ром, если это не секрет?

– Нет, секрета здесь нет. Сегодня в десять вечера в «Массолите» состоится заседание, и я буду на нем председательствовать.

– Нет, этого быть никак не может, – твердо возразил иностра нец.

– Это почему? – спросил Крицкий, уже с некоторым раздраже нием.

– Потому, – ответил иностранец и прищуренными глазами по глядел в небо, где, предчувствуя вечернюю прохладу, бесшумно чер тили черные птицы, – что Аннушка уже купила постное масло, и не только купила, но даже и разлила. Так что заседание не состоится.

Тут, понятное дело, под липами наступило молчание.

– Простите, – сказал Крицкий, дико глядя на мелющего чепуху иностранца, – при чем здесь постное масло, и какая Аннушка?

– Постное масло здесь вот при чем, – вдруг заговорил Понырев, очевидно решив объявить незваному собеседнику войну. – Вам не приходилось, гражданин, бывать когда-нибудь в лечебнице для ду шевнобольных?

– Иван! – воскликнул Крицкий.

Но иностранец ничуть не обиделся, а, наоборот, превесело рас смеялся.

– Бывал, бывал, и не раз! – вскричал он со смехом, но не сводя несмеющегося глаза с поэта. – Где я только не бывал! Жаль только, что я не удосужился спросить у профессора, что такое шизофрения. Так что вы уж сами узнайте это у него, Иван Николаевич!

– Откуда вы знаете, как меня зовут?

– Помилуйте, дорогой Иван Николаевич, кто же вас не знает? – Здесь иностранец вытащил из кармана вчерашний номер литератур ной газеты, и Иван Николаевич увидел на первой же странице свое изображение и свои собственные стихи.

Однако на сей раз это еще одно доказательство славы и популяр ности ничуть не обрадовало поэта.

– Я извиняюсь, – сказал он, и лицо его потемнело, – вы не може те подождать минуточку, я хочу товарищу пару слов сказать.

– О, с удовольствием! – воскликнул иностранец. – Здесь так хо рошо под липами, а я, кстати, никуда и не спешу.

– Вот что, Миша, – зашептал поэт, оттащив Крицкого в сторо ну, – это никакой не интурист, а шпион. Это русский эмигрант, пере бравшийся к нам. Спрашивай у него документы, а то он уйдет…

– Почему ты думаешь?.. – встревоженно шепнул Крицкий, а сам подумал неприятно: «А ведь, пожалуй, он прав…»

– Уж ты мне верь, – засипел ему в ухо поэт, – он дураком прики дывается, чтобы выспросить кой-что. Ты слышишь, как он по-русски говорит? Идем, задержим его, а то уйдет…

И поэт за руку потянул расстроенного Крицкого к скамейке.

Незнакомец не сидел, а стоял у скамейки, держа в руках какую-то книжечку, плотный конверт великолепной бумаги и визитную кар точку.

– Извините меня, что я в пылу нашего спора забыл представить себя вам. Вот моя карточка, вот мой паспорт, а вот и приглашение, в котором меня просят приехать в Москву для консультации, – веско сказал иностранец, проницательно глядя на обоих литераторов.

Те сконфузились. «Черт, слышал все…» – подумал Крицкий и веж ливым жестом показал, что в предъявлении документов нет надоб ности. Пока иностранец совал их Крицкому, поэт успел разглядеть на карточке слово «Professor» и начальную букву фамилии, опять-та ки «F».

– Очень приятно, – смущенно сказал Крицкий, и иностранец спрятал документы в карман.

Отношения таким образом были восстановлены, и все трое опять сели на скамью.

– Вы в качестве консультанта приглашены к нам, профессор? – спросил Крицкий.

– Да, консультанта, – подтвердил профессор.

– Вы – немец? – спросил Понырев.

– Я-то? – переспросил профессор и вдруг задумался. – Да, пожа луй, немец, – сказал он.

– Вы по-русски здорово говорите, – заметил Бездомный.

– О, я вообще полиглот, – ответил профессор.

– А у вас какая специальность? – ласково осведомился Крицкий.

– Я специалист по черной магии.

«На тебе!!» – стукнуло в голове у Понырева.

– И… и вас по этой специальности пригласили к нам? – заикнув шись, спросил Крицкий.

– По этой пригласили, – подтвердил профессор, – тут в государ ственной библиотеке обнаружены подлинные рукописи Бэкона и бенедиктинского монаха Гильдебранда, тринадцатого и одиннад цатого веков… Захотели, чтобы я их разобрал… Я специалист един ственный в мире…

– А-а! Вы историк? – с большим облегчением и уважением сказал Крицкий.

– Я – историк, – подтвердил ученый и добавил ни к селу ни к го роду, – сегодня вечером на Патриарших будет смешная история.

И опять крайне удивились и редактор, и поэт, а профессор пома нил обоих к себе пальцем и, когда те наклонились к нему, прошеп тал:

– Имейте в виду, что Иисус существовал.

– Видите ли, профессор, – смущенно улыбнувшись, отозвался Крицкий, – мы уважаем ваши несомненно большие знания, но сами по этому вопросу придерживаемся другой точки зрения.

– А не надо никаких точек зрения! – ответил профессор. – Про сто он существовал, и больше ничего!

– Но какое же доказательство этому?..

– И доказательств никаких не надо, – заговорил профессор, при чем его акцент почему-то пропал, – просто в белом плаще…