Довольно большой кремового цвета двухэтажный дом, выстроен ный более чем сто лет назад, не раз с тех пор перестраиваемый и ре монтируемый, находился на бульварном кольце в глубине чахлого сада, отделенного от тротуара кольца резною чугунной решеткой. В наши дни площадку перед домом заасфальтировали и в летние ме сяцы ее накрывали тентом, так что получалась обширная веранда.

Дом назывался «Домом Грибоедова». Говорили, что некогда он принадлежал тетке Грибоедова. Впрочем, сколько помнится, ника кой тетки у Грибоедова не было, так что, возможно, что все рассказы литератора Клавдия Избердея, страшнейшего фантазера, о том, как вот, мол, в этом зале с колоннами Грибоедов читал тетке только что написанные сцены из своей известной комедии, представляют обыкновенные враки.

Но как бы то ни было, в настоящее время «Дом Грибоедова» нахо дился во владении той самой литературной ассоциации «Массолит», секретарем которой и был Борис Петрович Крицкий, вплоть до сво его появления на Патриарших прудах.

В комнатах верхнего этажа были размещены многочисленные секции «Массолита» с их канцеляриями и редакции двух журналов, которые редактировал покойный Крицкий, зал (тот самый, с колон нами) отведен был под конференции, а весь нижний этаж, разбитый на два больших зала, был отведен под писательский ресторан. К не му же относилась и веранда.

В половину одиннадцатого того самого вечера, когда Крицкий побывал на Патриарших, наверху, в «Доме Грибоедова», в тесной комнате томились двенадцать человек литераторов, собравшихся на заседание и ждущих опаздывающего Бориса Петровича.

Литераторы сидели на стульях, на столах, а один на подоконнике, и страдали от духоты. Окно в сад было открыто, но в него не прони кала никакая свежая струя. Москва, накалив за день свой гранитный, железный и асфальтовый покров, отдавала теперь в воздух весь этот жар, и понятно было, что ночь не принесет никакого облегчения. Пахло луком из подвала теткиного дома, где работала кухня рестора на, и всем хотелось пить, все нервничали, были как разваренные.

Беллетрист Бескудников, тихий человек с внимательными глаза ми, одетый чрезвычайно прилично, вынул часы. Стрелка ползла к одиннадцати.

Бескудников показал часы своему соседу поэту Двубратскому, си дящему на столе и от тоски болтающему ногами, обутыми в новень кие желтые туфли на толстом резиновом ходу.

– Однако, – сказал Двубратский, – это уж он слишком опазды вает.

С ним согласился драматург Квант, накурившийся до сердечной тоски и синяков под глазами.

– Хлопец, наверное, на Клязьме застрял, – густым голосом ото звалась Настасья Лукинична Непременова, пожилая дама в крутых кудряшках, пишущая военно-морские рассказы под псевдонимом «Штурман Жорж».

– Позвольте, все это хорошо, что он на Клязьме, – заговорил смело автор популярных скетчей Загривов, – я и сам бы сейчас с удо вольствием на дачке на балкончике чайку попил, вместо того чтобы здесь сидеть. Ведь известно же, что заседание назначено в десять?

– А хорошо сейчас на Клязьме, – мечтательно подзудила присут ствующих Штурман Жорж, зная, что литераторский дачный посе лок Дудкино на Клязьме общее больное место, – соловьи, наверно, уже поют. Мне всегда как-то лучше работается за городом, в особен ности весной.

– Третий год вношу денежки, чтобы больную базедовой болез нью жену отправить в этот рай, да вот что-то ничего в волнах не вид но, – ядовитым голосом отнесся неизвестно к кому поймавшийся на штурманскую удочку новеллист Иероним Поприхин и усмехнулся.

– Это уж как кому повезет, – прогудел с подоконника лохматый, уж очень запущенный критик Абабков.

– Это кому бабушка ворожит, – послышался еще чей-то голос.

Радость загорелась в маленьких глазках Штурмана Жоржа, и она сказала, смягчая свое контральто:

– Не надо, товарищи, завидовать. Дач пятнадцать, а нас в «Массолите» три тысячи.

– Три тысячи сто одиннадцать… – вставил кто-то из угла.

– Ну вот видите, – продолжала Жорж, – что же делать? Естест венно, что дачи получили наиболее талантливые из нас…

– Генералы, – вдруг напрямик врезался в склоку Глухарев, кино сценарист.

Беллетрист Бескудников, зевнув тихо и прилично, вышел из ком наты. Он давно уже не слушал разговаривающих.

– Один в пяти комнатах в Дудкине, – вслед ему сказал Глухарев.

– Зачем же преувеличивать, товарищ Глухарев? – мягко возрази ла Штурман. – Он с супругой…

– И с домашней работницей, – глухим басом с подоконника от кликнулся Абабаков.

– Э, товарищи, сейчас не в этом дело, – вдруг решительно заявил Денискин, работающий в разных жанрах, – а в том, что пять минут двенадцатого!

В комнате начался шум, назревало что-то вроде бунта. Решили звонить. Позвонили в это ненавистное Дудкино, попали не на ту да чу, к Лавровичу, узнали, что Лаврович ушел на реку, и совершенно от этого расстроились, представив себе, как Лаврович гуляет при луне, в то время как они мучаются в душной комнате. Стали звонить на обум, куда попало. Долго звонили в комиссию искусства, в комнату № 930. Никого там, конечно, в половине двенадцатого быть не мог ло. Возмущение росло. Непременова напрямик заявила, что несмот ря на ее величайшее уважение к Борису Петровичу, она осуждает его. «Мог бы и позвонить!»

– Мог бы и позвонить! – кричали и Денискин, и Глухарев, и Квант.

Кричали они напрасно. Не мог Борис Петрович никуда позво нить. Далеко от Грибоедова, в громадном зале анатомического ин ститута, на трех цинковых столах лежало то, что недавно еще было Крицким.

На первом – обнаженное, в засохшей крови, тело с перебитой ру кой и раздавленной грудной клеткой, на другом – голова с выбитыми передними зубами, с помутневшими глазами, которые не пугал свет тысячесвечовых ламп, на третьем – груда заскорузлых тряпок, в которых трудно было узнать костюм и белье Крицкого.

Группа должностных лиц, среди которых был профессор судеб ной медицины, патологоанатом и его прозектор, стояла у стола и со вещалась, как лучше сделать: закрыть ли наглухо черным покровом останки погибшего и так выставить их для прощания в колонном за ле Грибоедова, или же пришить голову к шее, закрыв покровом толь ко до подбородка?

Решили сделать второе, и профессор приказал сторожу:

– Иглы и струны…

Да, Борис Петрович не мог позвонить! И без четверти двенад цать все двенадцать литераторов ушли из комнатки вниз в ресторан. Тут опять недобрым словом помянули покойного, потому что веран да уже была заполнена и пришлось располагаться в душном зале вну три.

Ровно в полночь, как гром, ударил вдруг рояль, ему отозвались ка кие-то дудки, заквакали, застонали, закрякали; запиликала гармо ния – джаз заиграл бравурный, залихватский фокстрот.

От музыки засветились лоснящиеся в духоте лица, показалось, что ожили вверху лиловые с завитыми по-ассирийски гривами лоша ди, которыми были расписаны сводчатые потолки. В лампах под яр кими платками будто прибавили свету, кто-то пропел, где-то пока тился бокал, и через минуту зал плясал, а за ним заплясала и веранда.

Заплясал Глухарев с девицей – архитектором Тамарой Полуме сяц, заплясал Квант с женою Глухарева, Глухарев* с сестрою Кванта, знаменитый романист Жукопов с киноактрисой. Плясали: Драгун ский, Чердакчи, маленький Денискин с крупной Непременовой, плясала Семейкина-Галл, крепко охваченная рослым неизвестным в белых рогожных брюках.

Плясали свои и гости, приезжие из разных мест: писатель Ио ганн из Кронштадта, какой-то Витя Куфтик, кажется, режиссер.

Плясали неизвестной профессии молодые люди в стрижке бок сом, в пиджачках с подбитыми ватой плечами. Плясал какой-то очень пожилой с бородой, в которой застряло перышко зеленого лу ку, растерянно улыбаясь, охватив за талию хилую девушку в оранже вом шелковом измятом платье.

Официанты, оплывая потом, несли над головами запотевшие кружки с пивом. Хриплыми голосами с ненавистью кричали: «Вино ват!», где-то голос в рупор кричал: «Карский – раз!», к грохоту и пи ску джаза примешивался пулеметный грохот ножей в подвале, где в дыму и огне работали повара. Коротко говоря: кромешный ад.

И в полночь было видение в аду: на веранду вышел черноглазый красавец с острой, как кинжал, бородой, во фраке и царственным благосклонным взором окинул свои владения.

Утверждал все тот же Клавдий Избердей, известнейший мистик и лгун, что было время, когда красавец не носил фрака, а был опоя* Так в тексте. сан широким кожаным поясом, за которым торчали пистолеты, а во лосы его цвета воронова крыла были повязаны алым шелком, и плыл под его командою бриг в Караибском море под гробовым флагом – черным с Адамовой головой.

Но нет, нет! Лжет, лжет, склоняясь к рюмке, Избердей! Никаких караибских морей нет на свете, и не плывут в них отчаянные флибу стьеры, не гонится за ними корвет, не слышно его пушечного грома, не стелется над волной пушечный дым.

Ничего этого нет, и ничего не было! И плавится лед в воздухе, и видны налитые кровью глаза Избердея, и так душно, так тоскливо и страшно!

Ровно в полночь фокстрот развалился внезапно, последней по инер ции пискнула гармоника, и тотчас за всеми столами загремело слово: «Крицкий, Крицкий!» Вскакивали, вскрикивали: «Не может быть!»

Не обошлось и без некоторой чепухи, вполне понятной в ресто ране. Так, кто-то, залившись слезами, тут же предложил спеть – веч ную память. Уняли, увели умываться.

Кто-то суетился, кричал, что необходимо сейчас же, тут же, не сходя с места, составить коллективную телеграмму и немедленно послать ее…

Но куда и зачем ее посылать? В самом деле – куда? И на что нужна эта телеграмма тому, чей затылок сейчас сдавлен в руках прозекто ра, чью шею сейчас колет кривыми иглами профессор?

Да, убит… Но мы-то живы? И вот взметнулась волна горя, но и ста ла спадать, и уж кой-кто вернулся к столику и украдкой выпил водоч ки и закусил, не пропадать же стынувшим киевским котлетам? Ведь мы-то живы?

Рояль закрыли, танцы отменили, трое журналистов уехали в ре дакции писать некролог. Весь ресторан гудел говором, обсуждали сплетню, пущенную Штурманом, – о том, что Борис Петрович бро сился под трамвай нарочно, запутавшись в любовной истории.

Но не успела сплетня разбухнуть, как произошло второе, что по разило публику в ресторане гораздо больше, чем известие о смерти Крицкого.

Первыми взволновались лихачи и шоферы, дежурившие на буль варе у ворот грибоедовского сада. Один из лихачей прокричал с ко зел: «Тю! Вы поглядите!»

Вслед за тем у чугунной решетки вспыхнул маленький огонек и стал приближаться к веранде, а с ним вместе среднего роста при видение. За столиками на веранде стали подниматься, всматривать ся и чем больше всматривались, тем больше изумлялись. А когда при видение с огоньком в руках совсем приблизилось, все как закостене ли за столиками, вытаращив глаза. Швейцар, вышедший сбоку из дверей, ведущих к ресторанной вешалке, чтобы покурить, бросил папиросу и двинулся было к привидению с явной целью преградить ему путь на веранду, но, вглядевшись, не посмел этого сделать и оста новился, глупо улыбаясь.

Привидение тем временем вступило на веранду, и все увидели, что это не привидение, а всем известный Иван Николаевич Бездомный. Но от этого не стало легче, а наоборот – началось на веранде смятение.

Иван Николаевич был бос, в полосатых кальсонах, в разодранной ковбойке, к коей на груди английской булавкой была приколота бу мажная иконка. В руках Иван Николаевич держал зажженную воско вую венчальную свечу. Правая щека Ивана Николаевича была свежеизодрана.

На веранде воцарилось молчание, и видно было, как у одного из официантов пиво текло из покосившейся кружки на пол.

Иван Николаевич поднял свечу над головой и сказал так:

– Здорово, братья!

От такого приветствия молчание стало еще поглубже. Тут Иван Николаевич двинулся и заглянул под первый столик, посветив под него и напугав даму за столиком, и сказал тоскливо:

– Нет, здесь нету!

Тут послышались два голоса. Первый, бас, сказал безжалостно:

– Готово дело. Белая горячка.

А второй, женский, тихий, испуганный:

– Как же милиция-то пропустила его по улицам?

Второе Иван Николаевич услыхал и отозвался:

– Дважды хотели задержать, в Скатертном и здесь, на Бронной, да я махнул через забор, видите, щеку изодрал! – Тут Иван Николае вич махнул свечой и вскричал: – Братья во литературе! – Осипший голос его стал крепче и горячей: – Слушайте меня все! Он появился! Ловите же его немедленно, иначе он натворит неописуемых бед!

– Что? Что он сказал? Кто появился? – послышались голоса со всех сторон.

– Консультант! – прокричал Иван. – И этот консультант убил се годня Борю Крицкого на Патриарших Прудах!

Из внутреннего зала на веранду валил народ, вокруг Иванова огня сдвинулась толпа.

– Виноват, скажите точнее, – послышался над ухом Ивана Нико лаевича тихий и вежливый голос, – скажите, товарищ Бездомный, как это убил? Кто убил?

– Консультант иностранец, профессор и шпион! – озираясь, отозвался Иван.

– А как его фамилия? – тихо спросили на ухо.

– То-то фамилия! – в тоске крикнул Иван. – Кабы я знал фами лию! Не разглядел я фамилии на визитной карточке. Помню только первую букву – «Be». На «Be» фамилия! Какая же это фамилия – на «Be»? – напрягаясь и щурясь, говорил Иван и вдруг забормотал: – Be, ве, ве… Ва… Во… Вагнер? Вогнер? Вайнер? Вегнер? Винтер… – Волосы на голове Ивана ездили от напряжения.

– Вульф? – вдруг жалостно крикнула женщина.

Иван рассердился.

– Дура! – отозвался он, ища глазами крикнувшую. – При чем тут Вульф? Вульф ни в чем не виноват! Ну вот что, граждане: бегите ктонибудь к телефону, звоните в милицию, чтобы выслали пять мото циклеток с пулеметами, профессора ловить. Да! Скажите, что с ним еще двое: какой-то длинный, клетчатый, пенсне треснуло, и кот чер ный, жирный. А я пока что дом обыщу, я чую, что он здесь!

Иван проявил беспокойство, растолкал окружающих, начал раз махивать свечой, капая воском на пол, заглядывать под столы. Тут послышалось слово: «Доктора!» – и чье-то ласковое мясистое лицо, бритое и упитанное, в роговых очках, появилось перед Иваном.

– Товарищ Бездомный, – заговорило лицо юбилейный голо сом, – успокойтесь! Вы расстроены смертью всеми нами любимого Бориса Петровича… нет!.. Просто Бори Крицкого. Мы все это пре красно понимаем. Вам нужен покой. Сейчас товарищи проводят вас в постель, и вы забудетесь…

– Ты, – оскалившись, ответил Иван, – понимаешь ли, что надо поймать профессора? А ты меня задерживаешь своими глупостями! Кретин!

– Товарищ Бездомный! Помилуйте, – ответило лицо, краснея, пятясь и уже раскаиваясь, что ввязалось в это дело.

– Нет, уж кого-кого, а тебя я не помилую, – с тихою ненавистью сказал Иван Николаевич.

Судорога тут исказила его лицо, он быстро переложил свечу из правой руки в левую, широко размахнулся и ударил по уху это лицо.

Тут догадались броситься на Ивана – и бросились. Свеча погасла, а очки, соскочившие с участливого лица, были мгновенно растопта ны. Иван испустил страшный боевой вой, слышный, к общему со блазну, даже на бульваре, и начал защищаться. Зазвенела падающая со столов посуда, закричали женщины.

Пока официанты вязали поэта ресторанными полотенцами, в раздевалке шел разговор между командиром брига и швейцаром.

– Ты видел, что он в подштанниках? – спросил холодно пират.

– Да ведь, Арчибальд Арчибальдович, – труся, отвечал швей цар, – как же я могу их не допустить, ежели они член «Массолита»?

– Ты видел, что он в подштанниках? – холодно повторил пират.

– Помилуйте, Арчибальд Арчибальдович, – багровея, говорил швейцар, – что же я могу поделать? Давеча являются поэт Рюхин из бани, и у них веник за пазухой. Я говорю, неудобно с веником, а они смеются и веником в меня тычут. Потом мыло раскрошил на веран де, дамы падают, а им смешно!..

– Брось про веник рассказывать, Николай, – тихо говорил пи рат, – я тебя спрашиваю: ты видел, что он в подштанниках?

Тут швейцар умолк, кожа на лице его приняла тифозный оттенок, глаза помертвели. Ему померещилось, что черные волосы, приче санные на пробор, покрылись огненным шелком. Исчезли пластрон и фрак, и за ременным поясом возникла ручка пистолета.

Швейцар представил себя повешенным на фор-марса-pee. Свои ми глазами увидел свой собственный высунутый язык и безжизнен ную голову, упавшую на плечо, даже услыхал плеск волны за бортом. Колени швейцара подогнулись. Но тут флибустьер сжалился над ним, погасил свой острый взор.

– Смотри, Николай! В последний раз! Нам таких швейцаров да ром не надо. Ты в церковь сторожем поступи. – И скомандовал точно, ясно, быстро: – Пантелея. Милиционера. Протокол. Грузовик. В психиатрическую.

Через четверть часа пораженная публика на бульваре видела, как из ворот грибоедовского сада Пантелей, швейцар, милиционер, официант и поэт Понырев* выносили спеленатого, как куклу, моло дого человека, который, заливаясь слезами, плевался, норовя по пасть в Понырева, и ругал его «сволочью».

Шофер грузовика со злым лицом заводил мотор, лихач горячил лошадь, бил ее по крупу сиреневыми вожжами, кричал:

– А вот на резвой! Я возил психическую!

Толпа гудела, обсуждала невиданное происшествие; словом, был форменный неприличнейший скандал, который кончился лишь тог да, когда грузовик унес от ворот несчастного Ивана Николаевича, милиционера, Пантелея и Понырева.