Круглые электрические часы на белой стене показывали четверть второго ночи, когда в приемную знаменитой по своему устройству психиатрической клиники, находившейся за городом на берегу Москвы-реки, вышел человек с острой бородкой и облаченный в бе лый халат, из карманчика которого торчал черный кончик стето скопа.

Трое санитаров стояли у дивана, на котором помещался развязан ный Иван Николаевич, не спуская с него глаз. Тут же был и крайне взволнованный Понырев.

Увидев вошедшего, он побледнел, кашлянул и робко сказал:

– Здравствуйте, доктор…

Доктор поклонился Поныреву, но, кланяясь, смотрел не на Поны рева, а на Ивана Николаевича.

Тот сидел совершенно неподвижно, со злым лицом, сдвинув бро ви, и не шевельнулся при входе врача.

– Вот, доктор, – почему-то таинственным шепотом заговорил Понырев, оглядываясь на Ивана Николаевича, – известный поэт Иван Бездомный, – вот видите ли… мы опасаемся, не белая ли го рячка…

– Пил сильно? – сквозь зубы спросил доктор.

– Выпивал, но не так, чтобы уж…

– Тараканов, крыс, чертиков или шмыгающих собак не ловил?

– Нет, – вздрогнув, ответил Понырев, – я его вчера видел и сего дня утром. Был совершенно здоров…

– А почему он в кальсонах? С постели взяли? * Так в тексте.

– Он, доктор, в ресторан пришел в таком виде.

– Ага, ага, – очень удовлетворенно сказал доктор, – а почему ок ровавлен? Дрался с кем-нибудь?

– Он с забора упал, а потом в ресторане ударил одного и еще койкого…

– Так, так, так, – сказал доктор и, повернувшись к Ивану Никола евичу, добавил: – Здравствуйте.

– Здорово, вредитель! – злобно и громко ответил Иван.

Понырев сконфузился до того, что боялся поднять глаза на веж ливого доктора. Но тот ничуть не обиделся, привычным ловким же стом снял очки и, приподняв полу халата, спрятал их в задний кар ман брюк, а затем спросил Ивана:

– Сколько вам лет?

– Подите все от меня к чертям, в самом деле! – грубо закричал Иван и отвернулся.

Доктор, щуря привыкшие к очкам глаза и размяв веки, по-прежне му вежливо спросил:

– Почему же вы сердитесь? Разве я сказал вам что-нибудь непри ятное?

– Мне двадцать три года, – заговорил Иван, – и я жалобу подам на вас всех. А на тебя в особенности, гнида! – отнесся он отдельно к Поныреву.

– А на что вы хотите пожаловаться?

– На то, что меня, здорового человека, схватили силой и приво локли в сумасшедший дом, – в гневе ответил Иван.

Здесь Понырев всмотрелся в Ивана и похолодел: в глазах у того не было решительно никакого безумия. Из мутных, как они были в Грибоедове, они превратились в прежние, ясные.

«Батюшки! – испуганно подумал Понырев. – Да он и впрямь, ка жется, нормален? Вот чепуха какая! Зачем же мы, в самом деле, его сюда притащили? Нормален, нормален, только рожа расцарапана…»

– Вы находитесь, – спокойно заговорил врач, присаживаясь на белый табурет на блестящей ноге, – не в сумасшедшем доме, а в кли нике, где вам не причинят ни малейшего вреда и где вас никто не ста нет задерживать, если в этом нет надобности.

Иван Николаевич покосился недоверчиво, но все же пробурчал:

– Слава те господи! Нашелся наконец один нормальный среди идиотов, из которых первый – балбес и бездарность Пашка!

– Кто этот Пашка-бездарность? – осведомился врач.

– А вот он – Понырев! – ответил Иван и ткнул грязным пальцем в направлении Понырева.

Понырев вспыхнул от негодования.

«Это он мне вместо спасибо! – горько подумал он. – За то, что я принял в нем участие! Действительно, сволочь!»

– Типичный кулачок по своей психологии, – ядовито загово рил Иван Николаевич, которому, очевидно, приспичило обличить Понырева, – и притом кулачок, тщательно маскирующийся под пролетария. Посмотрели бы вы, какие он стишки сочинил к перво му… хе, хе… «Взвейтесь, да развейтесь!»… а вы загляните в него – что он думает – ахнете! – И Иван Николаевич рассмеялся совер шенно зловеще.

Понырев тяжело задышал. Был красен и думал только об одном: что он отогрел у себя на груди дрянную змею, что принял участие в том, кто оказался на поверку злобным врагом. И главное, и поде лать ничего нельзя было: не ругаться же с душевнобольным?

– А почему вас, собственно, доставили к нам? – спросил врач, внимательно выслушав обличения Бездомного.

– Да черт их возьми, олухов! Схватили, связали какими-то тряп ками и поволокли!

– Позвольте вас спросить, вы почему в ресторан пришли в одном белье?

– Ничего тут нету удивительного, – ответил Иван, – купаться по шел я на Москву-реку, ну и попятили мою одежду, а эту дрянь остави ли. Не голым же мне идти? Надел что было, потому что спешил в ре сторан к Грибоедову.

Врач вопросительно поглядел на Понырева.

Тот хмуро пробормотал:

– Ресторан так называется.

– Ага, – сказал врач, – а почему так спешили? Какое-нибудь дело вое свидание?

– Консультанта я ловлю, – ответил Иван Николаевич и тревож но оглянулся.

– Какого консультанта?

– Консультанта, который убил Борю Крицкого на Патриарших прудах.

Поныреву не хотелось говорить ни слова, но пришлось объяс нить.

– Секретаря Массолита Крицкого задавило трамваем на Патри арших.

– Не ври ты, чего не знаешь, – рассердился на Понырева Иван Николаевич, – я был при этом. Он его нарочно под трамвай при строил!

– Толкнул?

– Да при чем здесь «толкнул»? – все больше сердясь на общую бестолковость, воскликнул Иван. – Такому и толкать не надо. Он та кие штуки может выделывать, что только держись! Он заранее знал, что Крицкий попадет под трамвай и под какой именно!

– А кто-нибудь, кроме вас, видел этого консультанта?

– То-то и беда, что только я да Крицкий.

– Так. Какие же меры вы приняли, чтобы поймать этого консуль танта-убийцу? – Тут врач повернулся и поглядел на женщину в белом халате, сидящую за столом в стороне. Та вынула лист и стала запол нять пустые места в его графах.

– Меры вот какие. Взял я на кухне свечечку…

– Вот эту? – спросил врач, указывая на свечку, лежащую перед женщиной на столе рядом с разорванной иконкой.

– Эту самую и…

– А иконка зачем? – мягко спросил врач.

Иван покраснел, поглядел в землю смущенно и ответил:

– Ну да, иконка… Иконка-то больше всего их и испугала, – он опять ткнул пальцем в сторону Понырева, – но дело в том… что он, консультант, он, будем говорить прямо, с нечистой силой знается, и вообще так его не поймаешь…

Санитары почему-то вытянули руки по швам, глаз не сводили с Ивана.

– Да, – продолжал Иван, – знается. Тут факт бесповоротный. Он лично разговаривал с Понтием Пилатом. Да, да… Все видел – и бал кон, и пальмы. Был, словом, у Понтия Пилата, ручаюсь за это.

Понырев забыл про обиду, нанесенную ему, побледнел, глядя на Ивана Ниволаевича.

– Ну-те, ну-те, – поощрил Ивана врач, – и вы, стало быть, с икон кой…

– Я ее на грудь пришпилил, – объяснил Иван.

– Зачем на грудь?

– Чтобы руки были свободны, – объяснял Иван, – в одной – свечка, а другой – хватать.

Тут вдруг часы ударили один раз.

– Эге-ге! – воскликнул Иван и поднялся с дивана. – Половина второго, а я с вами время теряю! Я извиняюсь, где телефон?

– Пропустите к телефону, – приказал врач санитару, который за городил аппарат на стене.

Иван ухватился за трубку, а женщина в это время тихо спросила у Понырева:

– Женат он?

– Холост, – испуганно ответил Понырев.

– Член профсоюза?

– Да.

– Милиция? – закричал Иван в трубку. – Милиция? Товарищ де журный, распорядитесь сейчас же, чтобы выслали пять мотоцикле ток с пулеметами для поимки иностранного консультанта… Что? За езжайте за мною, я вам все расскажу и сам с вами поеду… Говорит по эт Бездомный, из сумасшедшего дома… Как ваш адрес? – шепотом спросил Бездомный у доктора, прикрывая трубку ладонью. Тот не ответил ничего, и поэт опять закричал в трубку: – Вы слушаете? Бе зобразие! – вдруг завопил Иван, очевидно, утратив собеседника в трубке, и швырнул трубку в стену.

– Зачем же сердиться? – заметил миролюбивый врач. – Вы може те сломать телефон, а он нам поминутно нужен.

Санитар приладил трубку на место, а Иван раскричался, дергаясь в судорогах и грозя кулаком:

– Ничего! Ничего! Ответят они мне за это, голубчики милень кие!

Затем он повернулся к врачу, протянул ему руку, сухо сказал «до свиданья» и собрался уходить.

– Помилуйте, куда же вы хотите идти? – заговорил врач, вгляды ваясь в зрачки Ивана. – Глубокой ночью, в белье… Вы плохо чувству ете себя. Останьтесь у нас.

– Пропустите-ка, – глухо сказал Иван Николаевич санитарам, со мкнувшимся у дверей, – пустите вы или нет? – страшным голосом крикнул поэт.

Понырев задрожал, а женщина нажала кнопку в столике, и на его стеклянную поверхность выскочила блестящая коробочка и запаян ная ампула.

– Ах так, ах так, – хрипя, произнес Иван, – ну так прощайте!

И он головой вперед бросился в штору окна. Раздался удар, но не бьющееся стекло не дало ни одного осколка, и через мгновенье Иван забился в руках санитаров.

– Ага, – хрипел он, пытаясь кусаться, – так вот вы какие стек лышки у себя завели?! Пус… Пусти!

В руках у врача сверкнул шприц, женщина одним взмахом распо рола ветхий рукав ковбойки и вцепилась в руку с неженской силой. Иван ослабел в руках четырех человек, ловкий врач воспользовался этим моментом и вколол иглу в плечо Ивана.

Его подержали еще несколько секунд, причем он успел крикнуть несколько раз:

– На помощь! На помощь!

Потом его опустили на диван.

– Бандиты! – прокричал Иван, вскочил с дивана, но был водво рен на него опять. Лишь только его отпустили, он снова было вско чил, но сел обратно сам. Помолчал, диковато озираясь, потом нео жиданно зевнул. Улыбнулся со злобой.

– Заточили все-таки, – сказал он, улыбаясь, но уже без злобы, зев нул еще раз, неожиданно прилег, голову положил на подушку, кулак по-детски под щеку, забормотал уже сонным голосом: – Ну и очень хорошо. Сами же за все и поплатитесь. Я свое дело исполнил, преду предил, а там как хотите!.. Меня же сейчас более всего интересует Понтий Пилат… Пилат… – повторил он и закрыл глаза.

– Ванна, сто семнадцатую отдельную и пост к нему, – распорядил ся врач, надевая очки. Понырев опять вздрогнул: стена беззвучно ра зошлась, за нею открылся коридор, освещенный ночными синими лампами. Где-то загудела вода, льющаяся в ванну. Из коридора выеха ла на резиновых колесиках кушетка, на нее положили затихшего Ива на, и он уехал в коридор. Исчезли санитары, сомкнулась стена.

Врач что-то написал в листе, устало зевнул.

– Доктор, – шепотом спросил потрясенный Понырев, – он, зна чит, действительно болен?

– О да, – ответил врач.

– Что же это такое с ним? – робко спросил Понырев.

Врач устало поглядел на Понырева, сказал задумчиво:

– Двигательное и речевое возбуждение… бредовые интерпрета ции… случай, по-видимому, сложный… шизофрения, надо полагать.

Понырев тихо осведомился:

– Что же с ним будет?

– В амбулаторных условиях трудно ставить прогноз, – размыш ляя, сказал врач, – будет интернирован у нас. Если выкарабкается… возможно с дефектом.

Понырев ничего не понял из слов доктора, кроме того, что дела Ивана Николаевича обстоят весьма плохо, вздохнул и спросил:

– А что это он все время про какого-то консультанта говорит?

– Видел кого-то, кто поразил его расстроенное воображение… или галлюцинировал, – вяло ответил доктор.

Через несколько минут грузовик нес его в Москву. Светало, но на шоссе еще горели фонари. Шофер злился на то, что пропала ночь, гнал машину изо всех сил, ее заносило на поворотах.

Понырев сидел на каком-то обрубке на платформе, вцепившись рукой в борт. Ресторанные полотенца, оставленные в грузовике Пантелеем, раньше уехавшим с милиционером в троллейбусе, езди ли по платформе. Понырев, которого подбрасывало на обрубке, хо тел было собрать их в кучу, но потом пробормотал: «Да ну их к чер ту!.. Что я, в самом деле, как дурак верчусь…»

Настроение духа Понырева было ужасно. Душа его ныла, как от зубной боли. Посещение дома скорби оставило в нем тяжкий след. Понырев старался понять, что терзает его. Страшные ли действия помешанного, попытка ли его выброситься из окна… коридор со слабыми синими огнями? Мысль ли о том, как ужасно лишиться ра зума? Да, это… Но что-то еще… Что? Да, да, слова Ивана Николаеви ча. Обидные, едкие, брошенные в лицо слова… Горе не в том, что они обидны, а в том, что в них – правда.

Лес, в котором стояла клиника, улетел назад. Мимо Понырева пролетали обнаженные в рассвете огни на высоких мачтах на ново стройках, с какими-то катушками на них. Поэт, уставившись в гряз ный настил платформы, что-то бормотал, мучился, ныл.

Да, стихи. Тридцать два года. Да, ведь будущее его темно? В самом деле, он будет писать и дальше по нескольку стихотворений в год. Ну а дальше-то что, спрашивается? То же самое. Вечные авансы, вечные компромиссы… Да, компромиссы. «Он правду сказал, – шептал сей час Понырев себе то, что никому и ни за что не решился бы шеп нуть, – не верю я ни во что из того, что пишу, и оттого стихи мои дур ны, да, дурные стихи. Во имя чего же все это? Хоть бы квартира бы ла, а то и ее нету, одна комната, и нет никакой надежды, что будет другая. Двубратский? Да, стихи его еще хуже, вся Москва знает, что он пишет черт знает что. Но ему везет. У него есть машина. Как он ухитрился достать ее? Он ловок, нагл, беспринципен. Он удачлив! А мне не везет, нет мне счастья, не та звезда у меня. Во имя чего я бьюсь? Уважение? Смешно говорить! Кто станет меня уважать, если я сам себя не уважаю. Вот трясусь на грузовике, несет меня черт кудато… глупо, одиноко. Светает. А старость? Подумать страшно…»

Мучения поэта стали нестерпимыми, но грузовик уже летел по бульвару и остановился у грибоедовской решетки.

Морщась от душевной боли, злясь на то, что еще нужно возиться с этими проклятыми полотенцами, Понырев собрал их в кучу, спрыгнул с платформы.

Ресторан торговал до четырех, и на веранде еще горели лампы. Свет их был скуден и неуместен в неудержимо надвигающемся май ском рассвете.

Отравленный взрывом неврастении, больной и постаревший да же как будто бы, поэт вошел на веранду. Оставались только послед ние посетители. В углу, над решеткой, с вьющимся каким-то чахлым растением, кто-то, кажется кинорежиссер, наливал какой-то даме «Абрау-Дюрсо» в узкий бокал, еще какая-то группа сидела вдали.

Понырев был встречен Арчибальдом Арчибальдовичем чрезвы чайно приветливо и тотчас избавлен от полотенец. Не будь Поны рев так истерзан в доме скорби и грузовике, он, наверное, получил бы удовольствие, рассказывая о том, как все это было, описывая уди вительную лечебницу, пожалуй, придумывая интересные подробно сти. Но сейчас ему было не до этого, а кроме того, как ни мало был наблюдателен Понырев, теперь он, после пытки в грузовике, впер вые остро и болезненно вглядевшись в лицо пирата, понял, что тот, хоть и расспрашивает о Бездомном, и даже склоняется к стулу, и да же восклицает «ай-ай-ай!», но совершенно равнодушен к судьбе Без домного, ничуть его не жалеет и не интересуется им. «И молодец! И правильно!» – с цинической, самоуничтожающей злобой подумал Понырев и, оборвав рассказ о шизофрении, сказал:

– Арбибальд Арчибальдович, водочки мне…

Пират сделал сочувствующие и таинственные глаза, шепнул:

– Понимаю… понимаю, – и мигнул официанту.

Через четверть часа Понырев в полном одиночестве сидел, скор чившись над рыбцом, пил рюмку за рюмкой, понимая, что испра вить в его жизни уже ничего нельзя, но можно забыть.

Поэт истратил свою ночь, в то время как другие пировали, и те перь ему хотелось вернуть ее. В уголке у лампы ему казалось, что это ночь, но стоило ему поднять голову, чтобы убедиться, что она пропа ла безвозвратно… Официанты срывали скатерти со столов, коты шныряли возле веранды, и вид у них был утренний.

На поэта неудержимо наваливался день.