Солнце уже снижалось над Лысой Горой, и была эта гора оцеплена двойным оцеплением.

Та кавалерийская ала, что перерезала путь прокуратору, пришла раньше всех к подножию невысокой Горы и у подножия ее и оста лась, рассыпавшись по взводам и спешившись вокруг всей Горы. Она оставила свободным только один подъем на Гору, тот, к которому ве ла дорога из Ершалаима.

Вслед за алой к холму пришла Севастийская когорта, поднялась выше на один ярус и опоясала венцом Гору. Наконец подошла выде ленная из когорты первая центурия под командой Марка Крысобоя. Она шла растянуто, двумя цепями по краям дороги, и между ними шли палачи и трое осужденных, ехала повозка, нагруженная тремя дубовыми столбами с перекладинами, веревками и таблицами с над писями на трех языках – латинском, греческом и еврейском. Замы калась процессия опять-таки цепью солдат, за которыми двигалась толпа любопытных, не испугавшихся адской жары и желающих ви деть казнь трех разбойников.

Севастийцы пропустили процессию на верхнюю площадку Горы, а затем, быстро маневрируя, рассеяли толпу на окружности, не про пуская выше никого за свою цепь. Но из-за цепи любопытные могли свободно видеть, как совершается казнь.

Прошло со времени подъема процессии на Гору три часа, и в обо их оцеплениях и офицеры, и солдаты томились от скуки, страдали от жары и проклинали трех разбойников, желая им скорой смерти.

Маленький командир алы, оставшейся у открытого подъема, со взмокшим лбом и во взмокшей на спине рубахе, то и дело подходил к кожаному ведру в первом взводе, черпал пригоршнями воду, пил и мочил тюрбан. Получив от этого некоторое облегчение, он отходил и начинал, как маятник, ходить взад и вперед, пыля дорогу, ведущую на вершину. Меч его стучал по кожаному шнурованному сапогу.

Он хотел показать кавалеристам пример выносливости, но, жа лея солдат, разрешил им из пик, воткнутых в землю, устроить пира миды и набросить на них белые плащи. Под этими шалашами скры вались от безжалостного солнца сирийцы. Ведра пустели быстро, и кавалеристы по очереди отправлялись за водой в балку за Горой, где в жидкой тени тощих тутовых дерев доживал по этой дьяволь ской жаре последние дни мутноватый ручей.

В стороне, там, где у подножия Горы еще попадались маленькие группы смоковниц, ловя нестойкую тень, скучали коноводы с при смиревшими лошадьми, головы которых коноводы закрыли от солн ца тряпками.

Томление солдат и тайная их брань по адресу разбойников были понятны. Опасения прокуратора насчет беспорядков, которые мог ли произойти в ненавидимом им городе, по счастью, не оправда лись.

Солнце к концу третьего часа казни сожгло толпу, и между двумя цепями сирийцев и Севастийской когортой не осталось, вопреки всем ожиданиям, ни одного человека.

За цепью пешей когорты оказались только две неизвестно как и зачем попавших на холм собаки. Но и их сморила жара, и они лег ли, высунув язык, тяжело дыша и не обращая никакого внимания на зеленоспинных ящериц, единственных существ, не боящихся солн ца и шныряющих меж раскаленными камнями и какими-то вьющи мися растениями с большими шипами.

Не произошло беспорядков, и разошлась толпа, ибо, действи тельно, ровно ничего интересного не было в этой казни, а там в го роде уже шли приготовления к великому празднику Пасхи.

Севастийская пехота в оцеплении страдала еще больше кавалери стов. Кентурион Крысобой единственно что разрешил солдатам, это подложить под шлемы полотенца и их мочить водою, но держал их стоя с копьями в руках. Сам же даже и полотенца этого не подло жил и ходил невдалеке от группы палачей, не сняв своего, правда легкого панциря с накладными серебряными изображениями льви ных морд, не сняв поножей, меча и ножа. Солнце било в него, не причиняя ему никакого вреда, и на шлем его с гребнем из орли ных перьев нельзя было взглянуть, глаза выедал ослепительный блеск кипящего на меди солнца.

На изуродованном лице кентуриона не выражалось ни утомле ния, ни неудовольствия, и казалось, что великан кентурион в силах маячить так под столбами весь день, всю ночь и день еще, столько, сколько надо будет. Все так же маячить, наложив руки на тяжелый с бляхами пояс, все так же сурово поглядывать то на столбы, то на солдат в цепи, все так же равнодушно отбрасывая носком мохнатого сапога попадающиеся ему под ноги выбеленные человеческие кости или мелкие камни.

Еще один человек находился у столбов. Этот человек в плаще с ка пюшоном, спасавшем от солнца, поместился на самодельном трех ногом табурете и сидел благодушно-неподвижно, прутиком от скуки расковыривая песок. Он не принадлежал к составу когорты, но, оче видно, имел какое-то отношение к казни.

То, что было сказано о том, что за цепью когорты не было ни од ного человека, не совсем верно. Был именно один человек, но про сто он поместился не на той стороне, по которой удобнее всего бы ло подняться, чтобы видеть казнь с наилучшей позиции, а в стороне, там, где холм был не отлог и доступен, а неровен, как бы изрыт, где были и провалы и щели, где, уцепившись в расщелине за проклятую небом безводную землю, пыталось жить больное фиговое деревце.

Именно под этим деревцем, вовсе не дающим тени, и утвердился этот единственный зритель, а не участник казни, и сидел на камне с самого начала казни четвертый час. Для того, чтобы видеть казнь, он выбрал далеко не самую лучшую позицию. Но все-таки и с нее столбы были видны, виден был за цепью и гребень кентурионова шлема, а этого, по-видимому, для человека, явно желавшего остать ся незамеченным, никем не тревоженным, было совершенно доста точно.

Но три с лишним часа назад, при начале казни, этот человек вел себя совершенно не так и очень мог быть замечен, отчего, вероятно, он и уединился теперь и переменил поведение. Он тяжело дышал, не шел, а бежал на холм, толкался, а увидев, что перед ним замкну лась цепь, сделал наивную попытку, притворившись, что не понима ет окриков, проскочить между солдатами к месту казни.

За это он получил тяжкий удар тупым концом копья в грудь и от скочил от солдат, вскрикнув, но не от боли, а от отчаяния. Ударивше го он оглядел мутными, равнодушными ко всему глазами, как чело век, не чувствительный к физической боли.

И вот он ушел в сторону к расщелине, подальше. Видно было от туда плоховато, и приходилось смотреть в спины казнимым, но здесь было спокойно, никто не мешал.

Теперь, сидя на камне, этот чернобородый, с гноящимися от солнца и бессонницы глазами, тосковал. Он то вздыхал, открывая свой истасканный в скитаниях таллиф, и обнажал ушибленную грудь, по которой стекал пот, то в муке поднимал глаза в небо, следя за тремя орлами-стервятниками, давно уже плававшими в вышине беззвучными большими кругами в предчувствии скорого пира, то вперял безнадежный взор в землю и видел на ней желтый соба чий череп и безногую ящерку.

Мучения человека были настолько велики, что по временам он за говаривал сам с собою.

– О, я трус! – бормотал он, раскачиваясь на камне, от душевной боли царапая грязную грудь. – Глупец, неразумная женщина! Безмоз глая падаль! Ах, ах…

Он умолкал, поникал головой, потом, напившись из деревянной фляги теплой воды, оживал вновь и хватался то за нож, спрятанный под таллифом на груди, то за табличку, положенную им в ямку под ка мень, чтобы не растаял на ней вовсе уже плывущий воск.

На таблице этой уже были выцарапаны записи:

«Второй час казни. Я-Левий Матвей, нахожусь на Гope. Смерти нет».

Далее:

«Третий час, а смерти нет. Боже».

И теперь Левий безнадежно записал острой палочкой:

«Пятый час. Бог, за что гневаешься на него? Пошли ему смерть!»

Так записал он, а записав, бесслезно всхлипнул и опять ногтями изранил грудь.

Причина отчаяния Левия заключалась в той тяжкой ошибке, ко торую он совершил.

Когда осужденных повели к месту их казни, Левий Матвей бежал рядом с цепью в толпе любопытных, стараясь какими-нибудь неза метными знаками дать знать Иешуа, что он, Матвей, здесь, с ним, что он не бросил его на его последнем пути, что он молится о том, чтобы смерть Иешуа посетила как можно скорее. Но Иешуа его не видел. Матвея толкали, солдаты колыхались между ним и обречен ными, Матвей терял голову Иешуа из виду.

И тут Матвея осенила гениальная мысль, и, по своей горячности, он проклял себя тотчас же за то, что она не пришла ему раньше. Сол даты шли не тесною цепью. Между ними были промежутки. При большой ловкости, при точном расчете можно было, согнув шись, проскочить между двумя и дорваться до Иешуа. И тогда он спа сен от мучений. Одного-двух мгновений достаточно, чтобы ударить Иешуа ножом в грудь ли, в спину ли, куда попало, крикнув ему: «Ие шуа! Я спасаю тебя и ухожу вместе с тобою! Я, Матвей, твой верный и единственный ученик!»

При большой удаче, если бы ошеломление сковало солдат на два лишних мгновения, и самому можно было бы успеть заколоться, из бежав смерти на столбе. Впрочем, последнее мало интересовало Ле вия Матвея, бывшего сборщика податей. Ему было безразлично, как погибать. Он хотел одного, чтобы Иешуа, не сделавший никому в жизни ни малейшего зла, избежал истязаний.

План был очень хорош, но дело заключалось в том, что Левий нож с собою не взял. Не было у него ни одной монеты денег.

Левий выбрался из толпы и побежал обратно в город. Было это на середине расстояния между Ершалаимом и Черепом, до которого от города было около двух верст.

Левий бежал, и в горящей его голове прыгала только одна горя чечная мысль о том, как сейчас же, каким угодно способом достать нож и успеть догнать процессию.

Он добежал до городских западных ворот, вбежал на улицу и уви дел по левую руку у себя раскрытую дверь лавчонки, где продавался хлеб. Тяжело дыша после бега по раскаленной дороге, Левий степен но вошел в лавчонку, приветствовал хозяина, стоявшего перед при лавком, воровски оглядел прилавок, молча взял с него то, чего лучше и быть не могло, – широкий, отточенный, как бритва, нож, повер нулся и кинулся бежать. Придя в себя, хозяин взвизгнул:

– Лия! Лия!

Выскочил из лавчонки и ударился преследовать грабителя. Хозя ин, путаясь в полах таллифа, бежал к воротам, выкрикивая прокля тия и созывая на помощь добрых людей. Но у ворот было совершен но пусто, весь народ из домов и лавок, за небольшими исключения ми, ушел с процессией.

Отчаянные крики хлеботорговца вызвали лишь одного мужчину и женщину на улицу.

Женщина хлопала себя по бедрам и кричала бессмысленно: «Дер жи, держи его!», а мужчина, сам не зная зачем, присоединился к пре следователю. Левию бежать было очень трудно, силы его иссякали. Тогда он догадался сделать самое лучшее, что нужно делать в таких случаях: остановился, повернулся лицом к преследующим, вырази тельно потряс ножом и крикнул, задыхаясь:

– Подойдите, подойдите…

Торговец и человек моментально остановились и переглянулись в недоумении.

Левий повернулся и побежал как мог рысцой, глотая раскален ный воздух, пыхтя, как мех в кузнице.

Еще раз он обернулся; увидел, что преследователи что-то кричат друг другу, размахивая руками. Отбежав еще, обернулся и убедился, что его никто более не преследует. Тогда он повалился прямо в пыль, чтобы отдышаться, и лежал на пустынной дороге, слушая, как колотится его сердце, и не только в голове, но и в животе и в ушах.

Когда ему стало легче, он напился из фляги, поднялся, нож спря тал за пазуху и, придерживая его рукою, побежал.

Дорога пошла под уклон, и тогда он увидел пылящую вдали про цессию, она была уже у подножия Черепа.

– О, Бог… – простонал Левий, чувствуя, что опаздывает. И дейст вительно, он опоздал.

Шел уже пятый час пополудни, и тут мучения Левия достигли на ивысшей степени, и он впал в ярость. Он поднялся с камня, швыр нул на землю бесполезно, как он думал, украденный нож, швырнул и флягу, раздавил ее ногою, сбросил с головы кефи, вцепился в жид кие волосы и стал проклинать себя.

Он проклинал себя, выкликая бессмысленные слова, рычал и пле вался, проклинал своего отца и мать, породивших на свет глупца.

Видя, что клятвы его не действуют и ничто на солнцепеке не ме няется, он сжал сухие кулаки, зажмурившись, вознес их к небу, на ко тором солнце сползало все ниже, удлиняя тени, уходя вниз, чтобы упасть в Средиземное море, и потребовал у Бога немедленного чуда. Он потребовал, чтобы Бог тотчас же послал Иешуа смерть.

Открыв глаза, он убедился в том, что на холме все без изменений, за исключением того, что шлем кентуриона потух. Солнце посылало лучи в спину казнимых, обращенных лицами к Ершалаиму

Тогда Левий закричал:

– Проклинаю тебя, Бог!

Осипшим звериным голосом он кричал о том, что убедился в не справедливости Бога и верить ему более не будет.

– Бог, ты глух! – рычал Левий Матвей. – А если ты не глух, ус лышь меня и убей тут же! Ну, убей!

И, жмурясь, Левий ждал огня, который упадет на него с неба. Это го не случилось, и бывший сборщик податей в остервенении и за темнении ума решил продолжать бой с Богом.

По-прежнему не разжимая век, не видя окружающего, он кричал язвительные и обидные речи небу. Он кричал о полном своем разо чаровании и о том, что существуют другие боги и религии. Да, дру гой бог не допустил бы того, чтобы человек с такими ясными глаза ми, как Иешуа, великий и добрый, в позоре был сжигаем солнцем на столбе.

– Я ошибался, – кричал охрипший Левий Матвей, – ты бог зла, только бог зла мог допустить такой позор! О, чистые, как небо Гали леи, глаза! Неужто ты не разглядел их? Или твои глаза закрыл дым из курильниц храма, а уши твои перестали что-либо слышать, кроме трубных звуков священников? Ты бог глухой, слепой, не всемогу щий. Бог зла, ты черный бог! Проклинаю тебя! Проклинаю тебя! Бог разбойников, их покровитель и душа! Проклинаю!

Тут что-то дунуло в лицо бывшему сборщику и зашелестело под ногами. Дунуло еще раз, и тогда Левий, открыв глаза, увидел, что все в мире, под влиянием ли его проклятий или в силу других при чин, изменилось. Солнце исчезло, не дойдя до моря, в котором то нуло каждый вечер. По небу с запада поднималась грозно и неу клонно, стерев солнце, грозовая туча. Края ее уже вскипали белой пеной, черное дымное брюхо отсвечивало желтым. Туча рычала, огненные нити вываливались из нее. По дорогам, ведшим к Ершала иму, гонимые внезапно поднявшимся ветром, летели, вертясь, пыльные столбы.

Левий умолк, стараясь сообразить, принесет ли гроза, которая сейчас накроет Ершалаим, какое-либо изменение в судьбе несчаст ного Иешуа. И тут же, глядя на нити огня, чертившие под тучей, ре шил просить у Бога, чтобы молния ударила в столб Иешуа. В испуге и отчаянии глянул в небо, в котором стервятники ложились на крыло, чтобы уходить от грозы, в испуге подумал, что поспешил с про клятиями и заклинаниями и Бог не послушает его.

Повернулся к дороге, ведущей на холм, и, забыв про тучу и мол нию, приковался взором к тому месту, где стоял эскадрон. Да, там бы ли изменения. Левий сверху отчетливо видел, как солдаты суети лись, выдергивая пики из земли, как набрасывали на себя плащи, как коноводы, бежа рысцой, вели к дороге лошадей.

Эскадрон снимался, это было ясно. Левий, моргая напряженны ми глазами, защищаясь от пыли рукой, старался сообразить, что мо жет значить то, что кавалерия собирается уходить.

Он перевел взгляд повыше и разглядел издали маленькую фигур ку в багряной военной хламиде, поднимающуюся к площадке каз ни. И тут от предчувствия конца похолодело сердце бывшего сбор щика.

Забыв, что он только что совершил непростительный грех, про клиная создателя вселенной, он мысленно вскричал: «Боже, дай ему конец!», но и тут не забыл про свою таблицу. Он присел на корточки, осыпаемый пылью, достал из-под камня таблицу, стал чертить слова.

Поднимающийся на гору в четвертом часу страданий разбойни ков был командир когорты, прискакавший с солдатом, у которого на поводу была лошадь без всадника.

Цепь солдат по мановению Крысобоя разомкнулась, Крысобой отдал честь трибуну. А тот, отведя Крысобоя в сторону, что-то про шептал ему. Кентурион отдал честь, отступил и двинулся к группе па лачей, сидящих на камнях у подножий столбов, на которых висели обнаженные. Трибун же направил свои шаги к тому, кто сидел на трехногом табурете, и сидящий вежливо поднялся ему навстречу. И ему трибун что-то негромко сказал, и человек в капюшоне пошел к палачам.

Кентурион, брезгливо косясь на грязные тряпки, лежащие у под ножий на земле, тряпки, бывшие недавно одеждой казненных, от ко торой отказались палачи, отозвал двух из них и сказал негромко:

– За мною, к столбам.

С ближайшего столба доносилась хриплая бессмысленная песен ка. Повешенный на нем Гестас к концу третьего часа от мух и солнца сошел с ума и теперь тихо и несвязно пел что-то про виноград, но го ловою, закрытой чалмой, изредка покачивал, и тогда мухи вяло под нимались с его лица и опять возвращались.

Дисмас на втором столбе страдал более двух других, потому что забытье его не одолевало, и он качал головой чаще и мерно, то впра во, то влево, так, чтобы ухом ударять по плечу.

Счастливее двух других был Иешуа. В первый же час его стали по ражать обмороки, а затем он впал в забытье, повесив голову в размо тавшейся чалме. Мухи и слепни поэтому совершенно облепили его, так что лицо его исчезло под черной шевелящейся маской. В паху, и на животе, и под мышками сидели жирные слепни, сосали желтое тело.

Повинуясь властным жестам кентуриона, один палач взял копье, а другой принес к столбу ведро и губку. Первый из палачей поднял копье и постучал им сперва по одной, потом по другой руке, вытя нутым и привязанным к поперечной перекладине столба. Тело с выпятившимися ребрами вздрогнуло. Палач провел концом ко пья по животу. Тогда Иешуа поднял голову, и мухи с гудением сня лись, и открылось лицо повешенного, распухшее от укусов, с за плывшими глазами, неузнаваемое лицо.

Разлепив веки, Га-Ноцри глянул вниз. Глаза его, обычно ясные, как свидетельствовал верный Левий, теперь были мутноваты.

– Га-Ноцри! – сказал палач.

Га-Ноцри шевельнул вспухшими губами и отозвался хриплым раз бойничьим голосом:

– Что тебе надо? Зачем подошел ко мне? Что ты хочешь еще от меня?

– Пей! – сказал палач, и пропитанная водою губка на конце ко пья поднялась к губам Иешуа. Радость сверкнула в глазах у Иешуа, он прильнул к губке и с жадностью начал впитывать влагу.

С соседнего столба донесся голос Дисмаса:

– Несправедливость! Я такой же разбойник, как и он. Напоите меня!

Дисмас напрягся, но шевельнуться не смог, руки его в трех местах на перекладине держали веревочные кольца. Он втянул живот, ног тями вцепился в концы перекладин, голову держал повернутой к столбу Иешуа, злоба пылала в его глазах.

Иешуа оторвался от губки и, стараясь, чтобы голос его звучал убе дительно, ласково и приятно, но не добившись этого, сорванным хриплым голосом попросил палача:

– Если тебе не жалко воды, дай ему попить, дай…

Кентурион крикнул на Дисмаса:

– Молчать на втором столбе!

И Дисмас в бессильной злобе и ужасе умолк.

И тут тяжело ударило над самым холмом. Туча заняла половину неба. Дуло холодом, белые, стремительные, рваные облака неслись впереди шевелящейся, напоенной черной влагой и огнем тучи.

При громовом ударе все подняли головы. Палач снял губку с копья.

– Славь великодушного игемона! – торжественно шепнул он и тихонько кольнул Иешуа в сердце. Тот дрогнул, вскрикнул:

– Игемон…

Кровь побежала по его животу, челюсть его судорожно шевельну лась два раза, и повисла голова.

При втором громовом ударе палач уже поил Дисмаса и с теми же словами:

– Славь игемона! – убил и его.

Лишившийся рассудка Гестас вскрикнул, лишь только палач ока зался возле него, но, лишь только губка коснулась его губ, проры чал что-то и вцепился в нее зубами. Через несколько секунд обвис и он, сколько позволяли веревки. Человек в капюшоне шел по сле дам палача и кентуриона. Остановившись у первого столба, он вни мательно оглядел окровавленного, подумал, тронул белой рукой ступню Иешуа и сказал трибуну: «Мертв». То же он повторил у дру гих столбов.

После этого трибун сделал знак кентуриону и начал уходить с вер шины. Крик кентуриона: «Снимай цепь», – утонул в грохоте с неба. Счастливые солдаты кинулись бежать с холма, надевая шлемы.

Впереди поспешали к лошадям трибун и человек в капюшоне. Хлынул ливень и застал когорту на полдороге на холме. Вода обру шилась так страшно, что, когда солдаты были внизу, им вдогонку уже бежали бушующие потоки, солдаты скользили и падали, спеша на ровную дорогу, по которой впереди, чуть видная в пелене воды, ухо дила к Ершалаиму до нитки мокрая конница.

Через несколько минут в дымном вареве грозы, воды, огня на холме был только один человек. Потрясая ножом, недаром, как он опасался, украденным, он, срываясь на глиняных размякших уступах, цепляясь, лез через препятствия к столбам. Он то пропа дал во мгле, то освещался трепетным светом. Дорвавшись до стол бов, уже по щиколотку в воде, он содрал с себя тяжелый, пропи танный водою таллиф, остался в одной рубахе и приник к ногам Иешуа. Ножом он перерезал веревки на голенях, поднялся на пе рекладину нижнюю, обнял Иешуа и перерезал верхние связи. Го лое влажное тело Иешуа обрушилось на Левия и повалило его на земь. Он тут же хотел взвалить его на плечи, но какая-то мысль остановила его. Он оставил на земле в воде тело с запрокинутой головой и разметанными руками, побежал на разъезжающихся ногах к другим столбам. Он перерезал веревки и на них и тогда вернулся к Иешуа.

Прошло несколько минут, и на вершине холма остались только два трупа, которые поворачивала и била вода, три пустых столба.

Левия и тела Иешуа на холме уже не было.