Мне жутко. Мне кажется, тут кто-то есть. Ерунда! Я абсолютно один. Надо себя пересилить, я же дал слово. Он сидел в этом кресле и, наверное, так же глядел в окно — ночь. Сейчас выпью и… Как я им выдал: «И какая-то тень скользит в каком-то ином измерении». Красиво. Но ничего тут не скользит… мертвые не возвращаются… Или это куст шевельнулся? Нет! Но почему мне кажется, что кто-то стоит и смотрит? Пусть! Хоть сам сатана в кустах стоит, а я беру стакан и говорю: «Я тебя люблю и помню, и обещаю: кое-кому не будет покоя!»

 

Обвинитель

Катя оторвалась от бездумного созерцания зеленой еще, пышной листвы липы за окном — мимолетный намек на сад… Красная крыша дома напротив. Взглянула на настенные лакированные часы — с шипеньем, сквозь летящие ноты Моцарта, пробило два удара. Сейчас придет мальчик. Нехотя поднялась с дивана — ничего делать не хочется, а надо, выключила магнитофон и принялась перебирать бумаги и книжки на письменном столе.

«Кажется, я давала Глебу перевести отрывок из Уайльда». Она взяла в руки изящный светло-сиреневый томик с закладкой на «Портрете Дориана Грея», раскрыла. Одновременно из беспорядочного вороха на столе выпал тетрадный листочек и приземлился с тихим шуршанием. Катя подняла его и прочла:

«Человек не имеет права распоряжаться чужой жизнью и смертью. Вы ничего не боитесь? Напрасно. Вам не снится черный сосуд и благовонный миндаль? Приснится, обещаю. Я убедился сегодня, увидев запечатанную тайну мертвых. Жизнь окончилась, да, но поклон с того света я вам передаю. И еще передам не раз, чтоб ваша жизнь превратилась в ад».

Она удивилась: «Какой причудливый текст, а совершенно не помню, откуда… Листок вырван из тетрадки неаккуратно, неровно…». И тут раздался телефонный звонок.

— Екатерина Павловна Неволина? — требовательно спросил мужской голос.

— Да. А кто…

— Вы даете частные уроки английского языка?

— Да.

— С вами говорит следователь Мирошников Николай Иванович.

— Очень приятно.

— Не очень. У вас учился Глеб Воронов?

— Почему «учился»?

— Потому что он умер. Что вы молчите?

— Я… просто поражена.

— Когда вы его видели в последний раз?

— Когда… Сегодня у нас понедельник? Значит, в пятницу. В пятницу вечером у меня собрались мои ученики, мы отмечали…

— Я в курсе. В тот же вечер он отравился или был отравлен.

— Господи, почему?

— Именно это меня и интересует. Завтра к девяти утра прошу ко мне. Пропуск будет выписан, диктую координаты.

Катя поспешно и нервно записала адрес и телефон на листке со странным текстом (телефон московский, а ехать на электричке в районную прокуратуру). Все странно и страшно. Она бы не смогла объяснить почему, но никогда не покидал ее какой-то подспудный страх… жизни, что ли? Не объяснить.

Спрятала листок в сумочку, чтоб не затерялся в хаосе обстановки, и позвонила Вадиму — старинному друг детства, настоящему другу, в котором она нуждалась… ну, хоть время от времени. Как раз сегодня он должен вернуться из Питера. Длинные гудки — конечно, все нормальные люди на работе. Позвонила на работу — короткие гудки, нормальные люди работают.

А в прошлую пятницу исполнился ровно год, как она ушла из института. Как-то неожиданно возникла идея «отпраздновать свободу» — так выразился Мирон, который эту идею и выдвинул. Ну да, он чуть задержался, уже пришла следующая ученица — Дуня. «Как капиталист я подвожу материальную базу, а вы, Катюша, извещаете своих подопечных, идет?» Праздновать ей было нечего (разве что очередную любовную неудачу, из-за чего она и бросила работу!), но, догадываясь о подоплеке событий (коммерсант постоянно задерживался и иногда ждал девочку во дворе, в машине), согласилась.

База, как обещано, была подведена — и в пятницу к пяти часам явились все, никто не отказался. Сам Мирон, естественно; Дунечка — десятиклассница, существо прелестное и легкомысленное; Глеб — семнадцатилетний юноша, кажется, грузчик в какой-то фирме; Алексей Кириллович — ровесник Мирона, «сорокалетний холостяк», как он назвал себя, строит генералам дачи; наконец, Агния Яковлевна Студницкая — эффектная интеллектуалка, примерно Катиных лет, рекомендованная Вадимом. Все, кроме Глеба и Алексея, занимались у нее сравнительно давно, с начала года. Глеб же пришел на днях (в один день с Алексеем, кстати), сказал, что собирается поступать в юридический — и всего-то три занятия успели они провести. Несчастный случай? Или… Катя поежилась… вспышка безумия? Звонок поразил ее, но не удивил: было в этом красивом юноше что-то исступленное и мрачное, что мгновенно и родственно отозвалось в ней. А вот что удивительно — в тот же вечер пятницы; уж не намекает ли следователь, что Глеб отравился у нее?

Начиналось бабье лето, сентябрь сиял в раскрытые окна сухим блеском, звенел гомоном улиц и голосов, скрежетом автомобильных шин. Квадратный обеденный стол посередине кабинета (одна комната у Кати называлась кабинетом, другая, смежная — спальней, еще маленькая прихожая и кухня), стол, уставленный с размахом теперешней роскоши — на валюту, непривычный в бедной и скудной Москве девяносто первого года — экзотические фрукты и шоколад, артишоки, сыр, лосось, французское шампанское, ликеры — все радовало и возбуждало.

Может быть, все и явились просто поесть и выпить? Однако с обостренной чуткостью Катя ощущала подспудные завязки отношений, некое кипение страстей. В роли юной героини выступала, конечно, Дунечка, с простодушным цинизмом поведавшая еще на первом занятии: без языка она вряд ли сможет выйти замуж за иностранца. Какого иностранца? А это уж какой подвернется. Пока подвернулся отечественный Мирон, одной ногой, правда, уже стоявший за «бугром», но не умеющий «толком калякать» (его выражение); в ту пятницу с ним весьма успешно соперничал молодой грузчик.

Роль роковой женщины достойно исполняла Агния, вроде бы горевшая диссертацией (для каковой и нужно восстановить забытый английский), но тлел в ней и еще какой-то огонек; природу его Катя определить не бралась. Сегодняшним рыцарем Агнии был, несомненно, Алексей (и, должно быть, Вадим, его образ нередко витал в намеках на занятиях). Зачем нужен английский строителю, Катя так и не уяснила, разве что беседовать с генералами?.. Только хозяйка, как всегда, была в стороне; одиночество — ее путь, который она не вольна изменить. Что Катя поняла давным-давно, но не сказать, чтобы смирилась. То есть внешне-то — да, но внутренне продолжала жить иллюзиями, например, смотрела в старое помутневшее зеркало на комоде и видела себя прекрасной дамой.

Она видела себя прекрасной дамой в серебристой кружевной шали на плечах, когда пришел первый гость — Алексей, в изысканном сером в едва заметную полоску костюме и бледно-голубой рубашке вместо привычной для него солдатской формы («афганки» — небось с толкучки). Видно, решил сокрушить интеллектуалку насмерть. Войдя в кабинет, Алексей присвистнул:

— Богато живем.

— Это все не мое.

— А где спекулянт?

— Коммерсант. Отправился за «Наполеоном».

Они сели за стол и молчали, покуда не явились Глеб и Дунечка, которые только что у подъезда познакомились. Как всегда, при виде юноши Катю охватила непонятная тревога.

— Ой, какая прелесть! — воскликнула Дуня и схватила кисть винограда из вазы.

А Глеб поинтересовался, глядя на Катю исподлобья:

— Это по поводу вашей деятельности праздник? — И высморкался в носовой платок.

— Да, это повод.

— И давно вы так вот действуете?

— Как?

Глеб поморщился и провел рукой по лицу.

— Голова дико болит.

— Вы явно простужены, возьмите анальгин в аптечке, знаете, в прихожей?

Наконец прибыл Мирон с черной бутылкой «Наполеона». «Последний штрих!» — провозгласил и водрузил. Затем — Агния. Они с Дунечкой были в экстравагантных лосинах и лаковых туфельках, с мужскими стрижками, почти безволосые; задымили разом. Потом юная пара принялась выделывать коленца под крутой рык Майкла Джексона — кассету принес коммерсант и теперь угрюмо наблюдал. Агния что-то тихонько и интимно говорила Алексею.

Стреляло шампанское («За благородную деятельность Учителя!» — Мирон) и благоухали ликеры («Вот напьюсь, — Агния — и, может, сегодня засну»)… словом, потекло застолье. «Банальная вечеринка, — вспоминала сейчас Катя, — веселый временный союз людей малознакомых, но бойких». За исключением ее самой и, пожалуй, молчаливо попивавшего рядом с Агнией Алексея. А что пил Глеб? Да то же, что и все. Покуда не напился.

— Зачем вам экстрасенс? — убеждал Агнию Мирон, попыхивая сигарой и поблескивая золотом на пальцах, с головы до ног закованный в натуральную черную кожу, как в броню. — Есть великолепное западногерманское лекарство — бессонницу как рукой снимает.

— Ну нет, что немцу здорово, то русскому — смерть.

— А я люблю риск, люблю людей рисковых, а, Дуняш?

— Я тоже люблю, — Дунечка расхохоталась бесшабашно: кофейный ликер действовал.

— Ну вот поглядите, мадам! А вы…

— Я — мадемуазель.

— Пардон. Такая женщина предполагает неоднократное замужество.

— Человек предполагает, а Бог располагает, — мрачно и не к месту вставил Алексей.

— И вы б на мне не женились? — изумилась Агния с ласковым смехом.

— Ни на ком.

— Нет, я человек нормальный и люблю женщин, — доложил коммерсант, — потому и вечный холостяк. Дамы! — Разлил «Наполеон» по рюмкам. — С вами трое мужчин, необремененных, учтите… редкое везение. Итак, я пью за прекрасных дам!

— Чтоб они сдохли! — продолжил Глеб в выпивальной паузе.

— Мальчику больше не наливать, — приказал Алексей. Именно приказал — с властными интонациями в голосе.

Глеб обиделся и, прихватив рюмку с коньяком, удалился в спальню, ненадолго — на время томных ностальгических переборов — «и слишком устали, и слишком мы стары и для этого танца, и для этой гитары…». Это коммерсант предложил «тряхнуть стариной под Вертинского» и медленно закружил Дуню; а Алексей, вспомнив все-таки, кто тут хозяйка, с церемонным поклоном пригласил ее.

Танго с шипением иссякло. На миг они застыли — две пары в объятиях и Агния с сигаретой на диване — в дверях стоял «юноша бледный со взором горящим».

— Дамы и господа! — начал он вдохновенно и грозно, с прононсом от насморка, словно пародируя некоего знаменитого обвинителя. — Мы присутствуем в этом зале для справедливого и беспристрастного суда над убийцей! Вы удивлены как будто? А я утверждаю и буду стоять на своем: по сути, по совести это убийца!

— Ну, дает! — воскликнула Дунечка, нарушив странную зачарованность, но не разрушив: все расселись по своим местам, приготовившись слушать дальше.

— Это кто ж такой плохой? — подбодрил Мирон и обвел широким жестом сотрапезников. — Выбирайте!

— Эта тайна умрет вместе со мною, — Глеб указал куда-то на выход, в сторону прихожей. — Но убийца тем не менее должен быть наказан — жестоко и изощренно. Не мгновенной казнью — о нет! — жизнью. Я требую наказания жизнью — жалкой, страшной, без просвета!

Его страстный тон заражал, и подвыпившая компания с азартом включилась в игру.

— У вас есть доказательства вины подсудимого, сэр? — вопросил Мирон деловито.

— У меня есть все! — Опять этот жест, как указующий перст. — «Ночь, улица, фонарь, аптека», в аптеке яд. Вам это ни о чем не говорит?

— Петербургский период русской литературы, — отчеканила Агния. — Сильный и ядовитый. По свидетельству Чуковского, в блоковской аптеке красовалась крошечная имитация отравленной Клеопатры.

— Это московский период, — сказал Глеб как-то горестно. — Я люблю выслеживать людей, понимаете? Какое упоение! — воскликнул, вновь входя в какую-то роль. — Какое сладострастие: он не знает, а ты про него знаешь все. Почти все.

— Так вы сыщик или обвинитель, сэр?

— И то, и другое. — Юноша привычным судорожным жестом провел по лицу. — Я про что?.. Да! Я вдруг увидел ту улицу, по которой проходил когда-то, но тогда было темно, сумерки, я запомнил угрюмый вход во двор и угрюмый дом.

— Вы следили за убийцей, сэр? — Мирон поддерживал игру, но уже без азарта, словно уловил (все, наверное, уловили) в этом припадке красноречия некий странноватый подтекст.

— Я следил… Вот представьте: ночь, в окне горит настольная лампа, в кресле улыбается труп, и какая-то тень скользит в каком-то ином измерении. А записка уже написана, и все продолжают жить как ни в чем не бывало. — Глеб смотрел в одну точку — на какой-то предмет на пиршественном столе. Вдруг расхохотался. — Безумно люблю «Наполеон», давайте выпьем!

— Пожалуй, на сегодня достаточно. — Алексей встал, одернул велюровый пиджак, как гимнастерку. — По-моему, наш праздник подошел к концу. Предлагаю помочь хозяйке.

— Нет, нет, я сама, — Катя тоже поднялась, нервы на пределе, единственное желание — поскорее бы ушли.

И все будто почувствовали, стряхнули наваждение, наступила обычно преувеличенная суматоха расставания. Наконец вышли оживленной гурьбой — и она осталась одна.

Душевная сумятица чисто внешне выражается в хаосе бытовом, житейском, для Кати привычном, но тут она превзошла себя: с ожесточением убирала, мыла, чистила, сгребала с тарелок и выбрасывала в мусорное ведро остатки, собирала бутылки (кстати, выпили не так уж много, во всех емкостях что-то осталось, а вот недопитый «Наполеон» исчез — видать, владелец соблазнился и забрал), отнесла соседке штопор (свой затерялся куда-то) и села на диван в кабинете, бесцельно уставившись в черное окно. Но едва успела она поддаться жалости к самой себе, как по-междугородному отрывисто и резко завопил телефон.

Друг детства обычно давал отчет о каждой своей поездке — но как вовремя сейчас! «Прогулки по Петербургу, созерцаю Казанский собор и Аполлона в Летнем саду». — «А весной, помнишь, ты звонил, языческие боги были еще заколочены». — «Скоро заколотят, осень. Ты знаешь, так пронзительна и терпка эта смесь морской свежести и болотного душка…»

Словом, вспомнилось ей под впечатлением: «Ночь, ледяная рябь канала, аптека, улица, фонарь». «А ведь только десятый час, заметила, положив трубку; праздник окончился рано».

Если не считать припадка красноречия, Глеб вел себя нормально; расстались нормально, но он не поднимал глаз (наверное, было неудобно за эту пьяную вспышку), вдруг посмотрел прямо в лицо — и ей почудилась скрытая боль в ярко-синих зрачках.

«Я не удивлена, — повторяла сейчас Катя, машинально прохаживаясь взад-вперед, взад-вперед от окна к двери. — Но поражена».

Раздался входной звонок.

 

Свидетель

Пришел Алексей — да, его время, четыре часа. В своей «афганке», замкнутый, настороженный, молчаливый, — ну, прямо офицер на спецзадании. Сели за перевод сказок Киплинга, он отвечал с долгими паузами, ошибками, она впервые потеряла терпение.

— Алексей Кириллович, зачем вам нужен английский?

— Мало ли что человеку нужно.

— Так занимайтесь же!

— Если будете раздражаться, потеряете клиентуру.

— Уже теряю. Вам известно, что Глеб отравился?

— Как это?.. Он умер?

— Да. Кажется, вы не очень удивлены.

— Удивлен. А откуда вы знаете?

— От следователя.

— Вас вызывал следователь?

— Вызвал на завтра. Если он отравился в моем доме…

— А как же другие? — Невозмутимое спокойствие Алексея, кажется, начало нарушаться. — Мы с вами живы.

Катя подумала.

— Да, надо проверить. — Покопалась в бумагах на письменном столе и отыскала записную книжку.

— Мирон Ильич? Это Екатерина Павловна.

— Да ну! Что-то случилось?

— Случилось. Как вы себя чувствуете?

— Я — мужчина, крепкий душой и телом. Вообще, Катюша, вы меня недооцениваете…

— Глеб отравился, вы знаете?

— Что?! — крикнул Мирон, наступила пауза. — Когда?

— Вечером в пятницу.

Долгая пауза.

— Чем?

— Не знаю.

— Но все было свежее, вы должны засвидетельствовать! А впрочем, чего я сразу в панику… Надеюсь, он жив?

— Умер, мне сказал следователь.

— Значит, дело дошло уже до… — Мирон замолчал.

— Да, Мирон Ильич, вы тогда вечером взяли с собой бутылку «Наполеона»?

— Я? С какой целью?

— Ладно, до завтра.

Второй звонок.

— Будьте любезны, Агнию Яковлевну… Здравствуй, это Катя.

— Привет. Что, урок переносится?

— Нет, с этим все в порядке.

— А что не в порядке?

— В пятницу отравился Глеб.

— О-о! Но он жив?

— Умер. Я решила проверить, живы ли остальные.

— Катя, твой черный юмор…

— Какой там юмор!

— Яд был в «Наполеоне»?

— Яд?.. Что ты знаешь?

— Ну, он что-то говорил… что любит… в общем, глаз не сводил с этой бутылки, помнишь?

— Помню.

— Ты меня просто убила!

— Главное, что ты жива.

Последний звонок.

— Здравствуйте. Можно позвать Дуню?

— Кто ее спрашивает? — отчеканил агрессивный женский голос.

— Ее учительница английского языка.

— Ах, учительница!

— Скажите, с нею все в порядке?

— Если вместо учения вы устраиваете у себя бардак, как может быть с девочкой все в порядке?

Катя до того опешила, что так и застыла с трубкой у уха — и после каких-то всхлипов, вскриков в телефонном пространстве услышала Дунечкин голос:

— Екатерина Павловна?

— Дуня, ты жива?

— Пока жива. Вы уже знаете?

— О чем?

— Что Глеб отравился?

— Знаю. Но ты откуда…

— Оттуда! — Дуня хрипло, с натугой рассмеялась. — Меня подозревают в убийстве.

Катя сдержала нервную дрожь и произнесла уверенно:

— Я — не подозреваю.

— Вы что-то знаете?

— Возможно.

— Я сейчас приду.

— Приходи.

Дуня, Алексей и Мирон жили неподалеку: каждый из них в свое время прочитал на фонарном столбе возле станции метро «Новокузнецкая» Катино объявление об уроках. Агния проживала в университетских домах на проспекте Вернадского. «А откуда взялся мальчик, — вдруг подумалось, — где он жил и что сейчас творится с его родными?..» Катя машинально набрала номер своего настоящего друга — нет ответа.

— Продолжим занятия, Алексей Кириллович?

— Да ну! — Он махнул рукой, но не ушел.

Почему он не уходит? Каждая мелочь уже волновала ее и казалась подозрительной.

— Тогда я оставлю вас на минуту, хорошо?

— Да пожалуйста.

Катя вышла на площадку — темный подъезд старого довоенного дома, кошачий запах, нарастающая тревога — позвонила в соседнюю квартиру, к Адашевым. Мать Вадима — дама властная, очень добрая, бывшая преподавательница изящной словесности, как иронически говорила она о себе; сын делал такую же карьеру, но на более высоком, университетском, уровне. Вадим и Ксения Дмитриевна — единственные близкие, которые остались у Кати после смерти отца три года назад; иногда она называла их про себя: брат, мама.

— Катюша, на тебе лица нет!

— Мой ученик внезапно умер, подозревают ученицу, меня вызвал следователь, — выпалила Катя с облегчением: в темно-карих, почти черных глазах старой женщины вспыхнул огонек сочувствия.

— Проходи.

— Некогда!

— Как это «внезапно умер»?

— Отравился. Юноша, почти мальчик…

— Юноша? Отравился? Как странно. Господи Боже мой! Да проходи…

— Ксения Дмитриевна, Вадим ведь сегодня должен приехать?

— Приехал утром, мне звонил, сейчас на кафедре. Он тебе срочно…

— Да нет…

— Я с ним свяжусь.

— Да нет, не срочно, но…

Ксения Дмитриевна не стала допытываться, отчего Катя-то трепещет (и Катя не смогла бы объяснить), просто ощутила ее тревогу.

— Не сходи с ума, голубчик! — сказала старуха властно и погладила Катю по голове. — Переживем, не то переживали. Та согласно кивнула, уже сама на себя дивясь («Я же ни в чем не виновата! Чего, правда, с ума сходить?»), и услышала за спиной легкие, быстрые шаги: на площадку взлетела Дунечка.

Шел шестой час, но в кабинете было сумеречно от низкого серого неба со «слезой». А как начиналось это бабье лето — зеленым золотом в горячей голубизне! Алексей так с места и не сдвинулся — и они вдвоем слушали историю потрясающую, ни с чем не сообразную.

— Когда я увидела его в кресле, — начала Дуня с места в карьер, — он улыбался, представляете? Как сам предсказал!

— Ничего не понимаю, — перебила Катя строго, тоном учительницы. — В каком кресле?

— На даче! Представляете, ночь…

— А можно по порядку, с самого начала?

Дуня помолчала, приводя голову в порядок.

— Ну, мы познакомились тут уже, перед вашим подъездом. «Ты тоже со стариками развлекаться идешь?» — так он сказал, как будто со злостью, но мне было до лампочки… то есть наоборот: он меня заинтересовал.

— Понравился, да?

— Не то чтобы… не то слово. В нем было что-то необычное, я же не знала, что он псих. А когда мы после шампанского танцевали…

— Еще до танго?

— Под танго он уже в спальне у вас протрезвлялся. А вообще знаете что я вам скажу? Он не был пьян. Он просто сумасшедший.

— Ну, хорошо. Вы танцевали…

— Он предложил рвануть к нему на дачу. И я почему-то согласилась.

— Кофейный ликер с шампанским, — вставил Алексей флегматично.

— Не ваше дело! В общем, я согласилась, но у меня мама… вы ее сегодня слышали. И сказала Глебу: пусть он едет, а я домой забегу, может, удастся вырваться. Ведь рано еще было.

— А почему он с тобой не пошел и возле дома не подождал?

— А Мирон?

— Ах, да. Ты не хотела терять своих поклонников.

— Глеб не поклонник, тут что-то другое.

— Что?

— Не знаю.

— Он взял с собой бутылку «Наполеона»?

— В том-то и весь ужас! В общем, маму я сумела окоротить, но не сразу. Я так и Глебу объяснила: особо не жди, сумею — вырвусь. Он сказал, куда ехать.

— Куда?

— Да тут близко, с нашего вокзала, с Павелецкого, полчаса — Герасимово.

— Герасимово? — одновременно воскликнули Катя и Алексей и уставились друг на друга.

— Что вас так удивило, Алексей Кириллович?

— Да… ничего. А вас?

— Знакомое местечко… мы с папой в детстве по грибы… это неважно. Мирон, значит, с тобой расстался?

— До дому довез и сразу укатил.

— Как же тебя мама отпустила?

Дунечка усмехнулась снисходительно.

— Надо знать, как за дело браться. Естественно, я наплела, что мы всей компанией… она, кстати, вам позвонила удостовериться, вы не ответили.

— Да?.. Я к соседке заходила, штопор занесла.

— Ну, вроде мы к вам на дачу, разговариваем только по-английски и т. д., и т. п. В общем, где-то в одиннадцатом я была уже в поселке. Темень жуткая, ни души. Пока Аптечную нашла…

— Аптечную?

— Улицу.

— Как странно!.. Аптечная… Это очень странно.

— Именно так: никакой там аптеки, фонарь, правда, горит, один-единственный на углу. И в окошке свет — от настольной лампы, такой голубой, противный. Калитка была распахнута, я подошла к окну…

Девочка вдруг заплакала — неожиданно и беззвучно, просто слезы потекли по лицу, а глаза… глаза совершенно отсутствующие, словно видят нечто, собеседникам недоступное, неизъяснимое. После паузы она сказала шепотом:

— Не хочу рассказывать.

— Почему, Дунечка? — тоже прошептала Катя.

— Он все рассказал.

— Кто?

— Глеб.

И вновь возникла пауза — поистине мистическая; ее прервал Алексей:

— И вам к его рассказу нечего добавить?

— Нечего! — огрызнулась Дуня, входя в свой «школьный» образ.

— А «Наполеон»? Вы подчеркнули: «в том-то весь ужас».

— Алексей Кириллович, она напугана, может, мы сейчас не будем…

— На столе возле лампы, — перебила Дуня лихорадочно, — стояла бутылка и два стакана: один с водой, другой с коньяком на донышке. В садовом кресле сидел мертвец и улыбался.

— Вы сразу поняли, что он мертв? — спросил Алексей.

— Он же предсказал.

— И вы, конечно, убежали?

— Я вошла в дом.

— В дом? — удивилась Катя. — Ты не побоялась…

Алексей перебил быстро:

— Вы видели там кого-нибудь, кроме мертвеца?

— Нет! — крикнула Дуня.

— Вы уверены?

— Отстаньте от меня!

— Голубчик, успокойся, — вмешалась Катя и дрожащей рукой провела по девичьему «солдатскому» ежику, бессознательно повторив слова и жест Ксении Дмитриевны. — Ты очень храбрая девочка.

— Я дура. Оставила отпечатки пальцев на стакане и бутылке.

— Господи, зачем ты туда вообще входила?!

— Он был еще теплый.

— Ты… дотронулась?

— Да.

— А потом что ты делала?

— Сидела на кровати.

— Почему?

— Боялась выйти.

— Почему? — повторил Алексей Катин вопрос, но с более жесткой интонацией.

— Катя! — взмолилась Дунечка с немыслимой для обеих фамильярностью. — Скажи, чтоб он ушел.

— Алексей Кириллович, я прошу вас…

— Я должен знать, — сказал он коротко, и женщины почему-то смирились.

После молчания Катя спросила:

— Ты схватилась за стакан и бутылку, наверное, потому, что Глеб говорил про яд?

— Наверное.

— И вы определили, что в коньяке… — начал Алексей.

— Ничего я не определила. Следователь сказал, что Глеб скончался от цианистого калия, — угрюмо отрубила Дуня.

— От цианистого калия? — изумилась Катя. — Но ведь это мгновенная смерть! И сильный запах миндаля.

— Почитываете детективы? — поинтересовался Алексей.

— У меня папа работал фармацевтом… тут, в аптеке напротив. Где обнаружен яд?

— В стакане с коньяком.

— Не в бутылке, точно?

— В стакане.

— Значит, наша компания вне подозрений, — констатировал Алексей. — Если только убийца не последовал за Глебом в Герасимово.

— Господи, зачем? — вырвалось у Кати.

— Чтобы убить.

— Ваше остроумие ободряет, конечно…

— Прошу прощения. Надеюсь, самоубийство. Записку он оставил?

— В том-то и дело, что нет! — закричала Дуня.

Катя сказала медленно:

— Наверное, оставил. Да, я тут на столе нашла листок и после звонка следователя сверила его с письменной работой. По-моему, его почерк.

— У вас оставил? — удивился Алексей.

— У меня.

— Что в записке?

— Нечто непонятное, но… — Катя поднялась, взяла со стола сумочку, достала записку. — Вот.

— Что он пишет? — воскликнула Дуня нетерпеливо.

Катя включила свет — тяжелую старомодную люстру под потолком, — который на миг ослепил, но как бы вернул в реальность, страх сумерек отступил. И прочитала негромко:

— «Человек не имеет права распоряжаться чужой жизнью и смертью. Вы ничего не боитесь? Напрасно. Вам не снится черный сосуд и благовонный миндаль? Приснится, обещаю. Я убедился сегодня, увидев запечатанную тайну мертвых. Жизнь кончилась, да, но поклон с того света я вам передаю. И еще передам не раз, чтоб ваша жизнь превратилась в ад».

Все трое молчали, усваивая услышанное, пока Дуня не заявила:

— Я же говорила вам, что он псих.

— Завтра я отдам это следователю, Дунечка, чтоб никто не смел тебя подозревать.

— Дайте я перепишу, — предложил Алексей.

— Я уже…

— Перепишу для себя, — настоял он и аккуратно переписал текст в свою аккуратную книжечку (вместе, заметила Катя, с «координатами» следователя).

 

Дурная наследственность

— Евдокию Боброву никто в отравлении не обвиняет, — перебил Мирошников на полуслове защитительную речь Кати. — Точнее, возникли некоторые сомнения вначале, уж слишком девчонка была не в себе.

— Не в себе?

— Болезненные галлюцинации.

— Боже мой! Но ведь она сообщила в милицию о случившемся?

— Она. Позвонила со станции, вопила так, будто ее убивают. Однако картина вскоре начала проясняться. А уж теперь, после вашей записки…

— А мне ничего не ясно.

— Вы не знаете подоплеки. Тут наследственность: полгода назад отец Глеба Воронова точно так же покончил с собой.

— Точно так же?

— Вплоть до деталей: коньяк «Наполеон», цианистый калий, в том же садовом кресле, смерть наступила с девяти до десяти вечера. Знаете, он даже улыбался. Я как раз вел то дело, ну, вспомнил и сопоставил.

— Из-за чего отравился отец?

— Конкретная причина не установлена. Жена и сын покойного подсказали: с юности страдал депрессией, выражающейся в тяге к самоубийству. И прежде были попытки.

— Господи, как страшно!

— Да уж… если б вы знали, с какими психическими аномалиями нам приходится сталкиваться.

— Отец оставил записку?

— Там все честь по чести: прощается, просит прощения, не винит.

— У кого он ее оставил?

— На столе перед ним лежала, чуть подмочена коньяком, видно, рука дрогнула. Там же связка ключей от квартиры и дачи. Словом, все сходится.

— Где же они взяли яд?

— Оригинальный у нас с вами допрос получается, правда?.. Ну, так уж и быть, случай необычный. Жена Воронова — лаборантка в НИИ, он приходил к ней на работу.

— И Глеб в лаборатории взял?

— Не думаю. После нашего визита весной там, кажется, порядок строгий навели. Во всяком случае, обещали. У меня наметился такой вариант. Отец с сыном должны были кое-что с дачи в Москву перевезти. Глеб подъехал позже (в пол-одиннадцатого вызвал милицию) и увидел мертвого отца. Представляете, какое потрясение? На этой почве он впоследствии и… В общем, мы обнаружили под столом скомканный листок из записной книжки (не записку, а другой) со следами цианистого калия. Очевидно, покойный в этой бумажке принес яд. Вот я и думаю: не прихватил ли сын еще до прибытия следственной группы оставшуюся, может быть, часть порошка? Его не обыскивали.

— И сейчас бумажку обнаружили?

— В том-то и дело: под столом, скомканную, с теми же следами. Только листок из книжки сына.

— А вам не кажется странным, что все повторено точь-в-точь?

— Конечно, странно — для нормального. А для человека, одержимого манией, — как раз очень характерна, даже обязательна, я бы сказал, идентичность способов и стилей.

— Значит, вы считаете дело законченным?

— В принципе законченным.

— А мне хотелось бы… — сказала Катя нерешительно. — Можно вас еще кое о чем спросить?

— Зачем вам все это? Любопытство мучает?

— Что-то мучает, сама не пойму. Пожалуйста!

Мирошников, лысый, рыхлый, словно согнувшийся под грудой дел, взглянул на наручные часы.

— Даю вам пять минут.

— Чьи отпечатки обнаружили на даче?

— Самоубийцы, его матери и Евдокии Бобровой.

— У отца тоже стоял коньяк с водой на столе?

— Нет, только коньяк.

— А Глеб запил коньяк водой?

— Ингредиентов цианистого калия в воде не обнаружено.

— Зачем самоубийце была нужна вода?

— Он же с пьянки приехал, может, страдал от жажды.

— Но его ждала смерть, он знал!

— Человек в таком состоянии за себя не отвечает.

— В каком? Разве он был сильно пьян?

— Да нет… вскрытие показало. Во всяком случае, он принес из колодца полное ведро воды.

— Тогда, ночью принес?

— Да. Вокруг ведра на лавке свежие потеки, на ручке его отпечатки пальцев.

— Глеб все задумал и исполнил, как отец; а «Наполеон» в моем доме появился совершенно случайно.

— Да этого пойла сейчас на каждом шагу… вполне вероятно, что именно бутылка у вас на столе и заставила человека с надорванной психикой ускорить развязку.

— Хорошо. Зачем тогда он позвал с собою Дуню?

— Чтоб кто-то обнаружил труп, лучше не мать — так он, возможно, рассуждал. Или более глубокое извращение: кого-то напугать после смерти. И такое бывает. Он ведь и за столом угрожал, речи держал, так?

— А матери он звонил?

— Да, из автомата. Сказал, что едет на дачу.

— И последнее. Николай Иванович, вы говорили об идентичности стилей… но записку он оставил у меня.

— Случайно, по пьянке…

— Но…

— Вы видели, как он ее писал?

— Нет.

— Значит, написал заранее. Он ведь готовил уроки в школьной тетради, в клеточку. А на вечеринке — ну, просто обронил. Они же в роке дергались.

— Дергались, — Катя вздохнула. — Меня поразил текст… словно он кого-то обвиняет.

— Правильно. Самоубийца обвиняет весь мир. Екатерина… — Мирошников взглянул на лежащий перед ним на столе выписанный пропуск, — …Павловна, а вас этот юноша вообще не поражал?

— Вы правы, — Катя поднялась. — А как его мать?

— В тяжелом состоянии. Сейчас проходит обследование в Кащенко. Как видите, наследственность у покойного — еще та… по обеим линиям.

— А как ее зовут?

— Зачем вам?

— Может, помочь… Ну, передачки.

— A-а. Я было подумал…

— Что?

— Есть люди, знаете, воображающие себя прирожденными детективами.

— Я-то? — Катя усмехнулась. — У меня настолько воображения не хватит.

— А передачки — это хорошо. Ирина Васильевна Воронова. Вы молодец: уложились ровно в пять минут.

На ступеньках прокуратуры стоял Алексей в брезентовой пыльной робе, теребил в руках рабочие рукавицы, явно поджидая ее.

— Вы как тут? — удивилась Катя.

— Доброе утро. Наша стройка неподалеку.

— A-а, генеральские дачи. И от Герасимово неподалеку?

— За шоссе, в лесу.

— Лес моего детства.

— Места грибные. Ну что, самоубийство?

— Представьте себе. Наследственность: его отец отравился на даче полгода назад.

— Цианистым калием?

— Именно. Все точь-в-точь. Дело закрыто. Вы довольны?

— Пожалуй, — ответил Алексей задумчиво. — Пожалуй, доволен.

Они медленно двинулись к железнодорожной станции уютного городка со старой водонапорной башней посреди широкой площади и дешевым базарчиком, крутым мостом над путями, узкой платформой.

— Алексей Кириллович, когда вы вышли от меня всей компанией, то сразу расстались?

— Ну, мальчик куда-то сгинул во тьму, девица со спекулянтом в машину, я проводил Агнию на метро.

— На «Новокузнецкую»?

— Нет, прошлись до «Павелецкой», у нее сигареты кончились, на вокзале достать проще.

— А потом?

— Потом? — Алексей усмехнулся. — Я у нее не ночевал, если это вас интересует.

До Кати вдруг дошло, что перед нею человек неординарный: скрытой силой и волей так и веяло от него. И еще — обаянием, что называется, мужским. «Здоров, как бык. Как же я раньше не замечала? Я ничего не замечаю, потому что всю жизнь сосредоточена только на себе».

— И вы пошли домой?

— В Герасимово той ночью я не ездил. — Он явно издевался над нею. — Пошел домой.

— Вы ведь живете у нас, на Петровской?

— Комнату снимаю: у меня нет московской прописки. Алиби также нет.

— И давно снимаете?

— С февраля.

— А до этого где жили?

— Далеко. Я вас заинтересовал в криминальном плане?

— Нет… просто, — отвечала она неловко. — Просто надо же знать, с кем имеешь дело.

— «Дело» о самоубийстве?

Электричка с визгом затормозила, с заминкой разомкнулись дверцы.

— Что такое «запечатанная тайна мертвых»?

Не отвечая, она прошла в вагон. «Или у меня от страха глаза велики, или этот человек вправду скрывает какую-то тайну».

Уже неподалеку от дома Катя увидела впереди себя Агнию, но не подошла, пошла следом, с новым любопытством («какое упоение, какое сладострастие — выслеживать людей» — всплыли страстные слова) приглядываясь, как интеллектуалка и феминистка неторопливой томной походочкой — прелестная змеючка — движется по Петровской. «Поболтать, очень и очень прилично, по-английски и выдать точный, даже красивый перевод из Джейн Остин. Зачем она берет уроки, платит деньги, наконец? Вначале — да, ей действительно требовалось многое вспомнить, но наверстала она на диво быстро, несомненные способности. Сногсшибательная женщина — нет, «мадемуазель» — в блестящем изумрудном плаще, на высоких каблучках… вот только безволосая с этой идиотской стрижкой. Неужели у меня, как у безнадежно старой девы, развивается комплекс неполноценности?..»

Перевод из «Гордости и Предубеждения» Агния выдала быстро и небрежно, торопясь перейти к новейшим событиям.

— Звонила Вадиму Петровичу, — многозначительная улыбка. — Он был дома.

— Да, приехал, мы вчера перезванивались.

— Ну, что там с Глебом?

— Самоубийство. Я как раз от следователя.

— Ну, ну?

Катя кратко пересказала основные криминальные данные, но Агния этим, конечно, нисколько не удовлетворилась.

— Слушай, Катюш (стиль «мы — подружки» ученица внедрила со второго занятия), когда он пришел сюда впервые?

— Третьего сентября.

— Ты не была с ним раньше знакома? Он действительно пришел впервые?

— Конечно! Я тебя не понимаю.

Агния закурила, по обыкновению не спросив разрешения, и пропела фразу из старинной песенки:

— «Вот эта улица, вот этот дом, вот эта барышня, что я влюблен…». Он описал твою улицу, угрюмый дом — правда, угрюмый, — аптеку напротив, в которой яд, и фонарь рядом.

Катя ощутила страх, будто бы давний, ползучий, и показалось вдруг, будто она когда-то видела его лицо, лицо Глеба, но искаженно, как в ином измерении, — во сне. И заметила с холодком:

— Естественно, он видел эту улицу, если ходил ко мне заниматься.

— Он сказал «когда-то», — вскользь бросила змеючка. — И дача по Павелецкой дороге — надо же, все под боком.

— У кого под боком? У меня?

— У всех у вас. Кроме меня, разумеется.

— А кто-то между тем, — сорвалась Катя в непонятном раздражении, — околачивался на вокзале вечером в пятницу.

— Слава Богу, у нас с Кирилычем взаимное алиби. Хотя… я уехала на метро, а он-то остался.

— А ты рассчитывала, что он поедет к тебе? — Катя почувствовала с неприязнью, скорее к себе, чем к Агнии, как втягивается в женский поединок.

— Он мне неприятен, — отозвалась та серьезно и вроде бы искренне. — Неприятен мужчина, испытывающий отвращение к женщинам.

— Отвращение?

— Ну, может, это слишком сильно сказано. Я его в ту пятницу взяла в оборот — так, скуки ради, — неприступен, камень, скала.

— А что, твои чары действуют на всех без исключения?

— Не на всех! — отрезала Агния и словно на секунду постарела. — На занятых — не действуют.

— Чем же занят Алексей Кириллович, по-твоему?

— Он — женоненавистник, поверь моему чутью. И сделай выводы.

Вывод, слишком мерзкий, чтоб его высказывать, пришел в голову сразу. Катя поморщилась. Агния с удовлетворением наблюдала и заметила, опять вскользь:

— Кто любит девочек, кто — мальчиков… сейчас не об этом. Мальчишка отравился сам? Ты в это веришь?

— Верю.

— Ну и спи спокойно.

«Она меня ненавидит», — отчетливо подумала Катя и услышала звонок из прихожей. Конечно, Мирон — его время. Но вместе с ним явился, наконец, долгожданный Вадим.

 

Брат и сестра

— Катюша, милая! — Он схватил ее за руки, вглядываясь с такой заботой, с такой сосредоточенностью на ней, что она едва сдержала слезы. — Только вчера с поезда — так меня закрутило, столько дел понавалили и на работе, и дома…

— Ничего, все хорошо! Сейчас у меня урок, Дима, подожди у мамы, я…

— Да черт с ним, с английским! — загремел Мирон.

Вошли в кабинет; они с Вадимом, держась за руки; капиталист — впереди, продолжая на той же громокипящей ноте, но уже обращаясь к Агнии:

— Наше — вам! «Наполеон» был отравлен, что ли?

— Отравлен, — доложила Агния, кротко улыбаясь.

— Но это абсурд! Я лично… Кто хочет подвести меня под монастырь?

— Пока вы под следствием, Ильич (Агния его иначе не называла), вас не отпустят в «свободный мир». Вадим Петрович, с приездом.

— Здравствуйте. Я чувствую, что попал в кипящий котел. Мама мне сообщила о факте, ты, Катюш, по телефону не захотела… словом, подробностей я…

— Да что было в «Наполеоне»-то? — не мог уняться коммерсант.

— Цианистый калий, — ответила Катя. — А с чего вы решили, что коньяк был отравлен?

Мирон так и сел — точнее, упал — на диван подальше от Агнии.

— Вы ж интересовались, не я ли украл бутылку. А мальчишка отравился. Нетрудно сопоставить. Теперь чекисты примутся за меня.

— Цианистый калий достать непросто, — заметил Вадим, внимательно глядя на коммерсанта. — Яд мгновенного действия.

— Вот именно, — проворчал тот. — А Глеб ушел отсюда не ногами вперед.

— Он отравился на даче. У себя на даче, в Герасимове, там была и Дуня. Успокойтесь, Мирон Ильич, это самоубийство. В память об отце.

Мирон выкатил рыжие глазки — весь он был рыжий, в волосках и веснушках.

— Это как понимать?

— Полгода назад точно так же покончил с собой его отец.

— Точно так же? «Наполеоном»?

— «Наполеоном».

— Эк вы подгадали, Ильич! — вставила Агния.

— Мадам… то бишь, мадемуазель! Ваше время истекло. Длится мой час, за который я плачу.

— Ну, вы человек обеспеченный. Вы ж торгуете медикаментами, правда?

Рыжее лицо Мирона обрело красно-коричневый оттенок.

— Вы сами говорили в пятницу, помните, о новом снотворном?

— У меня каждый граммчик, каждая капелька подотчетны, бесконечные ревизии…

— Дорогой миллионер, шутка. Шучу, понятно?

— Дамские шуточки слишком ядовиты… Кстати, отравление — типично дамское деяние, в веках проверенное.

— Мужчины, положим, не отставали, — пробормотал Вадим задумчиво. — Но вообще-то да… еще в средневековье отравительницы воспринимались как сеющие повсюду смерть колдуньи.

Катя вздрогнула.

— О чем мы говорим?

Вадим опомнился.

— Действительно… меня потрясло повторение, как ты сказала.

— Меня тоже. — Она говорила монотонно, и все замерли перед загадкой, задевающей душу. — Вечер пятницы, цианистый калий, настольная лампа, садовое кресло, и тот, и другой мертвец улыбались.

— Какие-то ритуальные самоубийства, — констатировал Вадим.

Ученик и ученица одновременно встали с дивана и распрощались.

Довольно долго Катя и Вадим сидели молча; она — на широком подоконнике, глаза отдыхали в древесном золоте; он — за обеденным столом с узорчатой клеенкой. В этой комнате, которую называл «кабинетом» отец (тут за письменным столом он писал какие-то химические формулы в толстую тетрадь — чудачество вроде поисков «философского камня»), так вот, в этой комнате они играли детьми и придумывали страшные истории.

Двадцать пять лет прошло, двадцать, пятнадцать, а ничего не изменилось: та же стеклянная горка с парадной посудой, поубавившейся, конечно; желтый комод с зеркалом, флакончиками, с засушенными розами в узкой вазе; книжные полки над диваном, где спал отец. Мать их бросила давно, еще в Катином младенчестве. Изредка до них доносились вести об очередном ее замужестве или разводе; а потом и вести иссякли. «Ты на нее очень похожа, зеленоглазая русалочка», — говорил отец с загадочной интонацией, выпив рюмку-другую; пил он редко, по чрезвычайному поводу. Катя только отмахивалась: может быть, да, чертами лица — разглядывая фотокарточки из ящика комода — но не судьбою. Мать была хороша, очень (и сейчас, должно быть, хороша, если жива), конечно, беспечная, сводящая мужчин с ума… «Может быть, и похожа, но мне, наверное, не хватает огня… чего нет — того нет». Судьбою Катя в отца-неудачника, которого бросают. Только с Вадимом ей хорошо, ничего такого у них никогда не было и не будет, не будет обильных (тайных) слез и тоски, потому что он на нее никогда и не претендовал.

— Дима, — нарушила она молчание, — а помнишь, как мы с тобой целовались?

— Да? — удивился он, но тут же поправился: — Помню, конечно.

— Когда?

— Ну, точно я не скажу…

— Значит, не помнишь. В десятом классе на Новый год.

— Правильно!.. О, забыл… презент из Питера, — достал из кармана пиджака цепочку тонкой изящной работы, подошел к ней и надел — холодок металла скользнул по щеке… как тогда: пустой полутемный класс, запах хвои, легкое головокружение от шампанского… Вспоминать тот «соблазн» она запретила себе раз и навсегда — и забыла. Только и помнилось: печальный и пронзительный зов юности в полутьме…

Вадим между тем продолжал:

— Катюш, ты мне объясни, я не совсем понимаю: почему тебя так волнует история с этим Глебом?

— Не знаю.

— Но она тебя действительно волнует?

— Да. Очень.

— В таком случае я должен в ней досконально разобраться.

Катя улыбнулась: в этом весь Вадим. Как будто у него своих забот мало: какие-то сложные отношения с женой, Ксения Дмитриевна намекала, окончание докторской диссертации по вопросам лингвистики, ночами — переводы, чтоб расплатиться за машину, а перед этим — за кооператив в Бирюлеве, куда он переехал три года назад, и так далее. Однако он все готов отбросить, сидеть и слушать «женский вздор»… Катя начала сбивчивый рассказ, с трудом продолжила: факты, детали и обстоятельства, какие-то несуразные, рассыпались, не желали соединяться в стройный ряд.

— Чрезвычайно странная история, — Вадим выслушал ее, ни разу не перебив и постепенно мрачнея. — Ну-ка, дай мне копию записки.

Пока он читал и перечитывал, она прошла в спальню: здесь на туалетном столике возле кровати также царил бумажно-книжный хаос; сверху валялась школьная тетрадка; чисто зрительно она засекла ее, должно быть, когда одевалась утром.

— Вот смотри, — Катя вошла в кабинет с тетрадью. — Вот отсюда вырван листок с запиской. Смотри: как раз одного не хватает и край неровный, я помню. Если тот лист приложить… то ясно…

— Следователь этим заниматься не станет, — перебил Вадим, — там хватает и стопроцентных убийств. А мы попробуем. Итак, он написал записку, когда ушел в спальню.

— Он обиделся на Алексея.

— Что это за персонаж?

— В нем есть какая-то загадка. Для меня. Не могу понять, зачем ему нужен английский. Да и вообще: он, что называется, настоящий мужчина — ироничный, хладнокровный. Скажем: внешне хладнокровный. По мнению твоей Агнии, женщинами не интересуется.

— Она такая же моя, как и твоя, — обронил Вадим небрежно и добавил с улыбкой, — а что касается настоящего мужчины — мужественнее Жана Марэ, кажется, никого нельзя представить, а поди ж ты — интересовался мальчиками.

— Да ну тебя!

Они рассмеялись.

— Ну, Агнию я кое-как знаю, Ильича видел. А что ты можешь сказать о девочке?

— Очень соблазнительна, прелесть. Ну, современное дитя: тряпки, заграница, доллары. Никого и ничего не стесняется, ляпает что думает. Однако после той ночи до предела напугана.

— Страх мертвого тела, — предположил Вадим.

— Может быть. Алексей ее допрашивал, не видела ли она на даче третьего. Она не желает об этом…

— Третьего?

— Понимаешь, она не сразу побежала звонить в милицию… в ее поведении какие-то странности… сидела там наедине с мертвым.

— Да, странно… — протянул Вадим. — Она боялась выйти?

— Именно боялась. Я должна ее разговорить.

— Дождись, пока шок пройдет. Наконец, сам Глеб. Что ты о нем думаешь?

— Я тоже боюсь, — Катя усмехнулась, — боюсь о нем думать.

— Ну, после такого изощренного конца…

— Нет, с самого начала, как только познакомились. Безотчетное тяжелое впечатление.

— Ты его точно раньше не видела, не встречала?

— Точно!

Вадим нахмурился.

— Катя, ты натура утонченная, нервная, не спорь, возможно, уловила в нем элементы безумия, патологии.

— Не надо так говорить!

— Надо. Надо все выяснить. Все, понимаешь? Чтоб вокруг тебя просветлело, и ты вернулась к жизни.

— Да разве я…

— Ты сейчас одержима. Давай рассуждать «с чувством, с толком, с расстановкой». Перед нами альтернатива: убийство или самоубийство. Как будто все указывает на последнее.

— Да, я понимаю, психические депрессии, наследственность… Так, мелочи, но… Зачем он принес воду из колодца — запить цианистый калий? Что видела Дуня, что скрывает? Почему записка оставлена у меня? И если б ты его слышал… Сын обвинил кого-то в смерти отца: в убийстве… в доведении до самоубийства — неизвестно.

— Именно что неизвестно. Альтернативный вопрос можно сформулировать по-другому. — Четкий и ясный ум ученого работал в полную силу. — Или эта семья сумасшедшая, или кто-то довел их до гибели. Поскольку меня, Катя, больше всего занимает твое состояние — тебе решать. Или успокойся на первом предположении, или проведем расследование.

Она не колебалась.

— Расследование.

— Ладно. Тогда перечисли пункты обвинения в той знаменитой застольной речи.

Катя сосредоточилась.

— Не пункты, а… ощущения. Вот сейчас в этом зале он судит убийцу. Кто же он? Он не скажет, эта тайна умрет вместе с ним. Тут он резким жестом выбросил вперед левую руку.

— Левую?

— Я обратила внимание еще на занятиях: он левша.

— Он указал на кого-то?

— Конкретно — нет… на стенку, на дверь… в общем, я не поняла. Он накажет его жалкой страшной жизнью. У него есть доказательства вины подсудимого — опять этот жест — «ночь, улица, фонарь, аптека», в которой яд… угрюмый дом, угрюмый вход… Он следил за кем-то и увидел мертвого человека в кресле, который улыбался. И еще — скользящую тень в ином измерении. Он любит «Наполеон» и предлагает выпить. Все.

— Вообще-то бред, — констатировал Вадим.

— Бредовая пародия на обвинительную речь, — уточнила Катя. — Юноша собирался в юридический. Бред, пародия, ну, в голове звенело от выпитого — все так. Кабы не его собственная смерть. И записка, оставленная на моем столе.

— Может, он ее и вправду выронил, когда они с девицей танцевали?

— Он потом не танцевал, после спальни. Да и не в этом дело: он же сказал, что судит убийцу сейчас, в этом зале… — Она помолчала и выговорила, наконец, потаенную мысль, — то есть кого-то из нас.

— Катюша, не волнуйся, это бред. Если б здравый человек знал, подозревал, ну, хотя бы сомневался — он бы изложил все следователю после гибели отца! Или вам в ту пятницу, если б убедился позднее.

— Он же пишет! — закричала Катя. — «Я убедился сегодня».

— В чем?

— «Увидев запечатанную…»

— Да почему не раскрылся? Почему «эта тайна умрет вместе со мной»?

— Ты прав, я психопатка.

— Я никогда ничего подобного…

— Тогда почему мне так страшно? — перебила она с отчаянием. — Ты уже не первый спрашиваешь меня, знала ли я раньше этого юношу. Нет и нет, клянусь!

— Катюша, ради Бога! Кто тебя еще спрашивал?

— Агния.

— Этой-то что надо?.. Неужели за столько месяцев никак язык не вспомнит?

— Да вспомнила, блестящие способности.

— Так откажи! Всем им откажи. Я найду тебе новых учеников, нормальных.

— Ага! Ты их тоже подозреваешь.

— Я тебе уже сказал: или та семья больная, или… твоя компания вправду подозрительна. Этот мальчик… он же любил следить за людьми?

— Вот он кого-то и выследил, — прошептала Катя, — «увидев запечатанную тайну мертвых».

 

Благовонный миндаль

И Катина семья, и Вадима были, так сказать, неполноценные: и в той, и в другой ранние разводы. Зеркальное отражение судеб, где по характеру Ксения Дмитриевна играла роль отца, а робкий папа Кати — мягкой мамочки.

Ксения Дмитриевна, соскучившись, не выдержала, и по ее приказу: «Дети, чай готов!» — они перешли к Адашевым. Катя отдыхала в нежнейшем старом кресле рядом с кушеткой, на которой обычно полулежала хозяйка. Здесь тоже охватывал мир детства, в котором почти ничего не менялось, только больше порядка, чем у Кати, и обстановка богаче и изысканней (ихний папа, сбежав, вторую семью не завел и, хотя у своих имел прозвище Скупой Рыцарь, кое-что «выделял» от избытка: крупнейший историк, доктор, профессор и проч.). Новым был светильник на круглом инкрустированном столике: полоски фольги под напором воздуха трепетали, извиваясь, как гибкие огненные змейки, играя на лицах красноватым неземным излучением, в котором собеседники казались выходцами из ада, ухаживающими за Катей с истинной заботой и любовью: ее вишневое варенье, ее конфеты «Дюймовочка»… лимон — обязательно… Катюше крепкий на ночь не надо… Здесь все помнили о ее привычках и причудах — и Катя незаметно для себя расслабилась.

Мать с сыном очень похожи — сухощавые, высокие, черноволосые (у Ксении Дмитриевны уже полно седины), глаза черно-карие, чуть косящие, губы узкие, алые… Яркие лица, может, не очень красивые, но резко индивидуальные — выражение доброты и нежности — такие лица не забудешь никогда.

— Сейчас, конечно, полно сумасшедших, — говорила Ксения Дмитриевна, в изнеможении откинувшись на кушетку. («Что-то она стала сдавать!») — Скажете — у нас время катастроф. Но я-то поездила по свету, я знаю: так везде. На мир надвигается безумие.

— Ну, мам, ты как Сивилла…

— Дима, я чувствую. Бердяев писал, что люди делятся на две неравные части: меньшинство, остро чувствующее зло и страдание мира, и остальные — равнодушные. Мы, к сожалению, относимся к первой категории.

— Ты претендуешь на духовный аристократизм, — сдержанно отметил сын.

— Не я претендую, а душа ощущает зло. Что заставляет вас с Катюшей заниматься судьбою, уже посмертной, этого несчастного мальчика?

— Меня заставляет Катя, — он засмеялся.

— Нет, серьезно?

— Я закурю?

Женщины кивнули; взметнулось пламя зажигалки, мрачно-пепельный дым от сигареты красиво вписался в красноватое мерцание светильника.

— Так вот, дорогие мои. Меня заинтересовал убийца.

Ощущение расслабленной неги исчезло, Кате стало внезапно холодно.

— Не увлекайся и не увлекай Катю, — строго заметила Ксения Дмитриевна. — Мальчик покончил с собой. Мы с твоим отцом, Катюш, не раз обсуждали эту проблему — о своевольном конце.

— Человек не имеет права распоряжаться… — Катя осеклась, осознав, что цитирует записку Глеба.

— Ну, конечно, язычество. Кто-то из древних заметил, что люди более велики, чем боги, в одном: боги бессмертны, а мы по своей воле можем оборвать свою жизнь.

— И чужую, — вставил Вадим. — Наследственное самоубийство представляет интерес для психиатра. А вот организовать такую убойную и безукоризненную операцию мог только гений.

— Гений? — возмутилась Ксения Дмитриевна. — Человек с душевной порчей. «Гений и злодейство — две вещи несовместные».

— Вполне совместные, к сожалению: гений и переводится как «демон». Вычислить этого демона и уничтожить — вот благородная цель. Вырваться, хоть ненадолго, из этого круга повседневной пошлости…

— Вырывайся в творчестве.

— Мне этого мало.

Ксения Дмитриевна оглядела «детей», вздохнула и властно переменила тему, и Катя стала успокаиваться, покуда из убаюканного состояния ее не вывел вопрос Вадима:

— А который мы имеем час?

Ксения Дмитриевна вышла с чашками на кухню — она терпеть не могла часы, этот символ убегающего времени; сын, напротив, любил точность — крикнула:

— Десять без пяти.

— А где твои японские? — поинтересовалась Катя у Вадима.

— A-а, подарил, дурак, по пьянке, — он улыбнулся совершенно по-мальчишески. — Поехали проветримся?

Поздний вечер пронзительно свеж, мокрый ветерок врывается в боковое окошко с чуть приспущенным стеклом; фонари, как водянистые огни в аквариуме, на миг озаряют его лицо, тонкие нервные пальцы на руле (на безымянном — тяжелый перстень, давний подарок папы-коллекционера; «Королевский, — хвастался Димка еще в школе, — видите инициалы: принадлежал Карлу Великому!»). В лицо ей ударили капли, подгуляло бабье лето. Но всё равно хорошо, только голова разболелась.

— Дим, я тебя не понимаю. То ты мне советуешь сменить круг лиц, отстраниться, то сам вдруг…

— Ты не отстранишься, чувствую. Значит, я с тобой. Ну, самоубийство, согласен, ну, мания, а мы создадим собственную фантазию, правда?

— Нет, я хочу реальности.

— И какой ты себе ее представляешь?

— Глеб пришел в мой дом за кем-то, за кем отследил полгода назад.

— То есть ты связываешь две смерти?

— Да.

— Что же мешало ему прийти раньше?

— Трудно сказать… Та слежка происходила в темноте. «Темно, сумерки», — он сказал. Если не смог сразу отыскать нашу улицу… или полгода отыскивал того человека и пришел за ним по пятам.

— Что ж, круг действующих лиц ограничен: Алексей и Мирон, Агния и Дуня. Тебя, душа моя, я исключаю.

— Трое учеников у меня с начала года, а Алексей поселился на Петровской с февраля и явился в один день с Глебом.

— Интересное совпадение. Кто раньше?

— Глеб.

— Он тоже тут неподалеку жил?

— Не знаю. Работал где-то рядом, но название фирмы мне неизвестно. Никакой, так сказать, жажды знаний я в нем не почувствовала, как будто его отвлекало какое-то другое, более сильное впечатление.

— Влюбился в учительницу?

— Ну нет, эмоции скорее негативные. Я вообще ума не приложу, зачем они все деньги платят, — ни у кого интереса к языку, лишь бы отделаться.

— Псевдоученики — это любопытно. Мог кто-нибудь из них слышать разговор молодых про дачу?

— Я не слышала… но я могла на кухню, например, выйти. Да и не прислушивалась, зачем мне… так они на расстоянии плясали, возможно, громко переговаривались.

— Впрочем, если кто-то последовал за Глебом…

— Глеб как будто сразу сбежал, а обе пары еще некоторое время не расставались. Вот Мирон мог пойти за Дуней.

— Да, у него мотив на поверхности: ревность.

— Ни у кого не на поверхности, Дима. Если Глеба действительно убили, то в связи с отцом.

— Но ведь там установленное самоубийство, — воскликнул Вадим с досадой. — Мы опять в тупике. Только я было разошелся…

— Для тебя это игра, — сухо сказала Катя.

— А для тебя трагедия?.. Катя, сознайся, разве все это по большому счету затрагивает твою частную жизнь?

— У меня ее нету, — отозвалась Катя по-прежнему сухо. — Поэтому я лезу в чужие дела.

— Твоя ирония над собой совершенно неуместна. Все зависит от тебя.

— Ну, конечно! — она рассмеялась нервно. — Я окружена поклонниками и привередничаю.

— А я уверен: все зависит от тебя.

Она опять рассмеялась.

— Ну так давай поженимся, а, Вадим?

— Ты этого действительно хочешь?

— А ты?

— Я первый спросил.

— Ну, детский сад. Успокойся, я пошутила. Поехали домой.

Она не смогла бы признаться ему, что внушает мужчинам отвращение. Ну, может, это слишком сильно сказано.

— Слишком больно! — сказала она вслух, вглядываясь в свое отражение в старом зеркале на комоде. К тридцати годам она имела случай — и не один — убедиться, что есть в ней нечто отталкивающее, только никак не могла понять, что именно. Интересно сказала Ксения Дмитриевна: «Душевная порча». Даже в школе за ней никто не «бегал» — ну, это ладно, детство… А потом? Катины, так сказать, романы — всего их было четыре — кончались быстро и одинаково: очередной претендент исчезал… точнее, избегал дальнейших встреч. Она, понятно, не навязывалась, только спрашивала и спрашивала себя: почему?

Катя была инстинктивно целомудренна, но в этом году сдалась, стала любовницей человека уже немолодого, не обремененного ни женой, ни детьми, только старики родители… И что же? Все повторилось: остались тоска, страх и, вопреки всему (Катя усмехнулась), надежда.

Да черт с ними со всеми! Она вынула шпильки из волос, встряхнула головой, длинные русые пряди заструились шелковым потоком по плечам и груди… Тяжелый день, так болит голова.

Катя прошла в прихожую, включила свет — неяркий фонарик с железными переплетениями, — открыла белый шкафчик с алым крестом, чтобы отыскать в скопившейся за годы груде лекарств анальгин (разобрать и выкинуть половину… нет, больше!). Однако белая пачка сразу бросилась в глаза: она лежала с краю, рядом с маленьким сосудом из черного металла. Катя вынула таблетку, прикрыла дверцу… опять открыла. Что это такое? Взяла сосудик — продолговатый, легкий, с белой бумажной наклейкой, на которой красными буквами выведена формула: KCN.

Вдруг текст из предсмертной записки — «Вам не снится черный сосуд и благовонный миндаль?» — словно ударил в голову, боль усилилась, и показалось, что за нею кто-то наблюдает. Катя бросилась к дверному глазку — на тусклой площадке никого — в кабинет, к окнам… «Да что я? Второй этаж. А пожарная лестница рядом с окном в спальне?..». Распахнула раму с грохотом, перевесилась через подоконник, жарко вдыхая печальную прелую свежесть… Кто-то пересек улицу и вошел в дом напротив… где аптека — «там яд»!

«Ну, нервы! Надо наконец пересилить лень — не физическую, а, скорее, душевную — и освободить свой дом от многолетнего хлама. Завтра же займусь…». Катя взглянула на сосудик в правой руке, отвинтила крышечку — белый порошок, примерно на треть заполнивший емкость. Подошла к книжным полкам в кабинете, взяла химический справочник. KCN — цианистый калий. Вдруг вспомнилось: «Еще в средневековье отравительницы воспринимались как сеющие повсюду смерть колдуньи».

Катя опустилась на диван, обхватила руками голову — мозг будто разрывается… как будто душа убиенного юноши вернулась в угрюмый дом, чтобы напомнить и обвинить… «Меня?» Как женщине ей не чужда была мистика, но здравый смысл, вопреки жгучему страху, взял верх. «Хранился ли этот сосуд у меня в аптечке? Никогда не обращала внимания, впрочем, с моей зрительной памятью… Или его принес и подложил Глеб? Но с какой целью? Он сказал: «Голова дико болит», — и я послала его в прихожую… «Вам не снится черный сосуд и благовонный миндаль? Приснится, обещаю.

Кому адресовано безумное обвинение? Безумное? Но вот, однако, у меня в руках — реальный сосуд с цианистым калием, и если растворить его в жидкости… Она быстро прошла на кухню, налила в стакан воды из-под крана и осторожным движением бросила туда крошечку порошка. Поднесла стакан к лицу, вдохнула… Я не знаю, как пахнет миндаль, но этот запах мне знаком. Откуда?! Господи, прости и помилуй! Не просто знаком, а ассоциируется с чем-то совершенно конкретным и ужасным… с трупом!»

Освещенное в ночи окно, на столе стакан с ядом, мертвый человек откинулся на спинку садового кресла и улыбается — жуткая эта картина вспыхнула ярко и зримо, как цветная фотография, как если б она ее видела сама. «Но я ездила в Герасимово в детстве, — защищалась Катя, — с папой, мы ходили по грибы, я никогда не была на этой даче!.. «Аптечная, 6» — сказала Дуня? — В раскалывающейся голове нежно прозвенел обрывок прекрасной мелодии. Да мало ли на свете улиц с таким названием? Запомни главное: к «тайне мертвых» ты не имеешь никакого отношения. Разумеется. Однако мне — именно мне — подброшены яд и записка».

Она решительно вылила смертоносный раствор в раковину, тщательно вымыла стакан и раковину заодно. Вернулась в кабинет и принялась ходить взад-вперед по скрипучим дощечкам паркета — новая привычка, с проклятого этого понедельника. Обычное и любимое времяпрепровождение: лежать в уютной позе на диване с книгой и слушать Моцарта. Второй день не лежалось, не читалось, не слушалось… «Нет, им не удастся свести меня с ума! Кому — им? Вот в этом я и должна разобраться».

 

Намек на мистику

Свидание в конце концов им разрешили — по чистому везению, как выяснилось впоследствии: врач, лечащий Ирину Васильевну, отсутствовал после ночного дежурства. Они с Вадимом сидели на скамейке в саду — а день выдался упоительный, золотой, голубой, зеленый, словно вернулось лето, — и ждали.

— Будь осторожна, — говорил он, — человек не в себе. Никаких лишних волнующих вопросов…

— Да знаю я все, Дима!

Наконец она подошла, сопровождающая санитарка уселась на скамейке напротив и зорко наблюдала. Она подошла медленно… старуха, показалось вначале… ну, скажем, пожилая изможденная женщина, закутанная в стеганый халат, пуховый платок, и дрожала она, как от холода. Они поднялись ей навстречу.

— Холодная осень, правда? — И вдруг улыбнулась застенчиво, засияли ярко-синие Глебовы глаза (какая старуха? — девочка!). — И все равно тут хорошо, правда?

— Правда, — поспешно подтвердил Вадим, а Катя вдруг почувствовала, что сейчас заплачет, — и заплакала тайком, отвернув лицо.

Женщина села на скамейку — Вадим и Катя справа и слева от нее — и заговорила с тем же неестественно детским оживлением, как со сна (наверное, под влиянием наркотиков):

— Мне здесь нравится, хорошо, спокойно, как на нашем кладбище… Вы знаете, что у меня муж умер?.. Хорошо, но только все прячут, — она понизила голос, — может быть, у вас есть цианистый калий?

Слезы сразу иссякли, и на миг, словно заразившись, Катя поддалась безумной мысли: неужели ей известно про черный сосуд в аптечке?.. «Опомнись!» — приказала себе резко. Тысячу раз прав Вадим, который предостерегал ее от встречи с больной и настоял на своем присутствии…

— У нас ничего такого нет, Ирина Васильевна, — сказал он просто. — Мы хоть чем-нибудь можем вам помочь?

— Мне помогают, здесь хорошо, — женщина призадумалась. — Вы, должно быть, пришли выведать у меня про Эдипов комплекс?

— Нет, что вы.

— Но я молчу, я ничего не скажу, потому что я про все знала заранее.

— Про что?

— Про убийство.

Вадим выразительно поглядел Кате в глаза, призывая к молчанию, но сакраментальное слово что-то развязало среди троих в больничном саду, и ее уже понесло.

— Если вы знаете про убийство сына…

— Сына? — перебила больная удивленно. — Я говорю о муже.

— Вы все о нем знали, конечно, — сказал Вадим мягко. — Он ведь страдал депрессиями.

— Нет, не страдал, не наговаривайте на него. Он был человек увлекающийся, совестливый и любил жизнь во всем.

Вадим умолял Катю взглядом: «Не противоречь!» — но она опять сорвалась.

— Но вы сказали следователю…

— Я молчу.

— Но он же приходил в лабораторию за ядом.

— Я молчу.

— Но записка-то его? — воскликнула Катя с отчаянием.

— Записка — его. — Она вдруг произнесла нараспев, как стихи: — «Моя дорогая, прости и прощай. Во всем виню только себя. Ты поймешь, что дальше тянуть нет смысла, все объяснит запечатанная тайна мертвых».

Катя и Вадим прямо-таки оцепенели.

— Он так написал? — прошептала Катя после паузы.

— Слово в слово.

— А что значит — «запечатанная тайна мертвых»?

— Вот потому я и молчу. Я виновата.

— А почему вы…

— Катюш! — предостерег Вадим в открытую, чуть не с гневом.

Женщина — она дрожала все сильнее, кутаясь в платок, — повернулась к нему потухшим, каким-то потерянным лицом.

— Вы считаете меня сумасшедшей, молодой человек. И может быть, вы правы. Все считают, иногда даже я сама. А она — нет! — теперь глядя на Катю; вполне осмысленный, сквозь сонную одурь, синий взгляд — последний взгляд Глеба, в котором мелькнула боль (видать, действие наркотиков кончалось). — Не дай вам Бог.

— Послушайте! — прошептала Катя.

— Не дай вам Бог, — повторила женщина неожиданно трезво и спокойно, встала и побрела по самому краю аллеи — и вдруг упала, как-то боком, в кусты. Вадим и санитарка бросились к ней. Катя сидела истуканом… опомнилась, подбежала. Мощная баба говорила басом, отряхивая халат больной:

— Ничего страшного, родненькая, сейчас укольчик сделаем и отдохнем… С ней случается, потеря ориентировки, доктор объяснял…

Больная побрела дальше по аллее. Катя сунула санитарке пластиковый пакет: «Возьмите, пожалуйста… тут я для нее…» — и догнала Ирину Васильевну.

— Можно, я к вам еще приду?

Женщина молчала.

— Я ни о чем таком не буду спрашивать, просто приду.

Больная взглянула с секундным любопытством.

— Кто вы?

— Учительница Глеба. По английскому языку.

— Вы его видели последняя, да? В пятницу?

— Одна из последних.

— Одна из последних, — повторила Ирина Васильевна. И он видел? — кивнула на подходившего Вадима.

— Он как раз нет. он был в отъезде. А мои ученики… Больная потеряла интерес к разговору, двинулась дальше, обернулась.

— Приходите и спрашивайте, но не обо всем. Ну, спрашивайте!

— В какой фирме работал Глеб, вы помните? Название?

— Издательство «Корона».

Они ехали в машине медленно и долго молчали; золотой день словно померк.

— Дима, она не сумасшедшая.

— Надеюсь, что нет. Оглушают транквилизаторами. Да и чем еще тут можно помочь!

— Найти убийцу.

— Катя, будь осторожна. Как бы убийцей не оказался…

— «Выведать про Эдипов комплекс», помнишь?

— Помню.

— Так вот. Вытесненная в подсознание болезненная враждебность к отцу. Похоже, именно сына она считает…

— Похоже! Но Глеб обвинил кого-то другого.

— Ну, может, кто другой из сидящих за праздничным столом способствовал, подтолкнул… А вот тебе еще вариант: «Я молчу, молчу, молчу, я виновата».

— Да ну, Дима!

— А что значит — «я знала заранее»?

— Господи, ведь и Глеб заранее знал!

— Не вдавайся в мистику. «Дамское деяние», как твой Мирон заметил. А что? Имеет доступ к яду, муж чем-то или кем-то увлекался. Ручаюсь, ее алиби милиция не проверяла, сын что-то знал, догадывался… «запечатанная тайна мертвых»… покончил с собой. Разве ты не почувствовала в ней сильнейшего комплекса вины?

— Я много чего почувствовала, но… еще не разобралась.

— А зачем она придумала, что муж испытывал тягу к самоубийству? Логический вывод: защитить или себя, или сына.

— Какая тут логика!

— Кажется, подтверждается первая посылка нашего с тобой умозаключения: эта семья сама себя истребила.

— Кажется, да… «знала заранее», «запечатанная тайна» — что это значит?

Вдруг вспомнился горьковатый душок в стакане — «благовонный миндаль».

— Тут что-то не то, Дима. Если Глеб считал мать виноватой, то почему записку с обвинением и яд он оставил у меня?

Машина резко затормозила. Катя чуть не ударилась о лобовое стекло.

— Что оставил? — воскликнул Вадим.

— Цианистый калий в черном сосуде. Мне знаком этот запах.

— Ты что, Катюш?

— Я растворила порошок в воде. Мне знаком этот запах.

— Катя, опомнись!

— Он брал у меня анальгин в аптечке…

— Почему ты позволяешь посторонним…

— У него голова разболелась. Тогда, в пятницу.

— Ты слишком беспечна, слишком безалаберна… и беззащитна перед злом.

— Беззащитна перед злом, — повторила она с удивлением. — Вчера рядом с таблетками я обнаружила этот сосуд. Крошечный, на нем этикетка, латинские буквы красным: KCN.

— Эта семейка действительно сумасшедшая! — бросил Вадим угрюмо.

— Погоди. После папы осталась такая масса лекарств…

— Не думаешь ли ты, что Павел Федорович прятал в доме яд? Ты знаешь, как я был привязан к твоему отцу… так бы к своему, а, да ладно. Более мягкого, даже кроткого, человека я не встречал. Ну, чудаковат, да, но таких извращений…

— Погоди, Дима. Папа много лет мучился грудной жабой, от нее и умер. Что если… он постоянно повторял, что не хочет быть в тягость — мне, понимаешь? Как провизор он имел возможности.

— Он ведь умер не от яда?

— Нет, Боже сохрани!

— И ты за годы не заметила в аптечке цианистый калий?

— Да я никогда не знала его формулы! Вчера нашла в справочнике.

— Ну а черный сосуд?

— Он крошечный… там чего только нет. Не заметила. Ты прав, я всю жизнь живу в хаосе.

— А почему вчера заметила?

— После той записки… и рядом с анальгином. Демонстративно рядом.

— Вот-вот! Милый мальчик подбросил.

— Не надо о нем так говорить.

— Я за тебя боюсь, ты втягиваешься в болезненный круг. Это очень опасно, Катя.

— Опасно, я знаю. Мне знаком запах миндаля.

— Какое ты имеешь ко всему этому отношение, черт возьми?!

— Знаком. Он для меня ассоциируется с трупом.

— Ну естественно. Самый сильный яд…

— Нет, с чем-то совершенно конкретным, реальным, но я не могу вспомнить… Еще одно слово… слово и цифра. Знаешь, как будто звучат под музыку Моцарта.

— Катя!

— Может, я правда ненормальна?.. Вот ты сказал: «Беззащитна перед злом». Однако это предполагает соучастие.

— В чем?

— Во зле.

— Я повторяю: какое ты имеешь к этому отношение?

— Я должна убедиться, что никакого.

Машина уже давно стояла у входа в дворовую арку, но они не ощущали ни места, ни времени. Катя опомнилась, увидев медленно бредущую по тротуару Дуню. Девочка остановилась перед аркой и как будто задумалась.

— Смотри, Дуня. Вчера на урок не явилась.

— А, это и есть прелестная Дунечка? — Вадим внимательно вглядывался в девичье лицо, отрешенное, угрюмое; пошутил, — на отравительницу явно не тянет.

— Да ну тебя, в самом деле!

— Эх, жаль, не могу ее допросить, на лекцию пора.

— Счастливчик ты, Дима. Грамматические упражнения — так далеко и абстрактно, так не волнует.

— Русский язык? Еще как волнует!

Он взял ее руку, поцеловал, пальцы приятно ожег холодок золота. Его привычный жест, привычный холодок.

— Дим, а почему ты обручальное кольцо не носишь?

— Которое? (Вадим был женат во второй раз.) Вот поженимся, радость моя… не спорь — ты вчера намекала… надену — навсегда, до гроба. В гробу буду лежать, в вечности гореть — с памятью только о тебе, сестренка.

Вадим рассмеялся мягко и весело; так он называл ее редко, в минуты особой душевной близости.

— Мрачноватые шутки у тебя, братец.

 

Мертвые переговариваются

Когда они уселись за обеденный стол друг напротив друга, и Катя раскрыла «Грозовой перевал» (история, рассказанная женщиной, о событиях странных, иностранных и таких давних, но берущих за сердце), Дунечка сказала просительно:

— Екатерина Павловна, давайте просто поговорим, а?

— Из вас никто не желает заниматься! — отчеканила Катя, досадуя скорее на себя: «я сама не желаю, я сама захвачена историей отнюдь не иностранной» — Ладно. Ты ведь о Глебе хочешь говорить, да?

На лице Дуни промелькнул страх.

— Нет!

Катя смягчилась.

— Ну и не надо, все пройдет. Время пройдет — забудешь.

— Нет!.. Екатерина Павловна, он действительно псих? Или у меня чердак поехал?

— Ты же не хочешь об этом…

— Не хочу. Вы мне только скажите: кто он?

— Хотела бы я это знать, — Катя вздохнула. — Что ты подумала, когда он тебя на дачу позвал?

— Ничего… весело было… ну, влекло.

— К Глебу?

— В нем была тайна. И осталась. Вот этот высказывался тут… — Дуня кивнула на диван, подразумевая, видимо, Алексея. — Ликер. Ну, пусть ликер. Я обожаю свободу… ото всего. Но мне с самого начала было с ним интересно, до всякого ликера.

— С Глебом?

— Ну. Он еще во дворе подошел, говорит: «Ты к англичанке идешь?»

— Откуда же он мог знать?

— А он раз видел, как я из вашей квартиры выходила.

— Как это? У вас разные дни.

Глеб и Алексей приходили заниматься по понедельникам и четвергам; по вторникам и пятницам — Агния, Мирон и Дуня.

— Ну, не знаю. Он внизу на площадке стоял и смотрел.

— Куда?

— Вверх. В общем, он посмотрел на меня и к окну отвернулся. Там и этот был, — Дуня опять кивнула на диван.

— Алексей Кириллович? — удивилась Катя. — На площадке?

— Нет, он по двору шел… уходил. Когда я во двор вышла, обернулся. Я их обоих потом в пятницу вспомнила.

— А Мирон тебя во дворе в машине ждал?

— Ага.

— Когда это было, Дунечка, не помнишь?

— Сейчас… на позапрошлой неделе.

Катя порылась на письменном столе, нашла маленький разноцветный календарь с евангельской символикой: Преображение Господне, праведники в белых одеждах устремлены ввысь, в нездешний свет, грешники падают в геенну огненную, обращаясь в прах.

— На позапрошлой неделе ты была у меня третьего, во вторник, и шестого, в пятницу.

— Третьего… точно! Я как раз подстриглась. — Дуня встряхнула безволосой головкой.

— Ничего, отрастут, — пробормотала Катя. — Как раз третьего Глеб пришел ко мне по объявлению. И Алексей Кириллович… но после Глеба. Странно. Ну ладно. Зачем все-таки он тебя на дачу пригласил?

— Просто так. Выпил, повеселел… нет, не то чтобы… в общем, как-то переменился, голова, наверное, прошла после анальгина. Мы танцевали…

— Присутствующие могли слышать про Герасимово?

— Не знаю. Мы не шептались. Он все про вас расспрашивал.

— Про меня? Что именно?

— Ну, замужем ли вы, есть ли у вас кто-нибудь…

— Господи, зачем ему это?

Дунечка улыбнулась снисходительно.

— А то вы не знаете, Екатерина Павловна.

— Про что?

— Про то, что вы плотно окружены.

Катя вдруг испугалась и спросила шепотом:

— Кем?

— Мужиками — кем.

— Какими мужиками?

— Всякими, наверное. Знаете, что Мирон сказал: «В этой женщине столько соблазна, что я даже подступиться боюсь».

— Да, Мирон твой великий знаток женщин, — Катя усмехнулась; страх слегка отпустил. — И такую ерунду ты про меня Глебу наговорила?

— Ничего я не наговаривала, он сам говорил: очень опасная женщина. И говорит: «Я должен себя пересилить, доказать, что я мужчина». Я говорю: «Катерине, что ль, доказать?» — «Нет, себе, у меня сегодня подъем… или упадок?., словом, восторг. Давай оторвемся в одно жуткое место».

— В какое?

— Так он выразился. И более жуткого места нет нигде. — Лицо Дуни застыло. — Там разговаривают.

— Кто? — спросила Катя опять почему-то шепотом, и Дунечка так же прошептала:

— Мертвые общаются… ну, души.

— На даче? Голубчик, успокойся!

— Я сама слышала!

— Кто тебе внушил такую идею?

— Ведь известно, что души не умирают.

— Это ты по телевизору слыхала?

— Ну и пусть по телевизору. Вы верите, что не умирают?

— Я… надеюсь.

— Ну вот. А мне никто не верит. Этот дундук решил, что я психопатка. Представляете?

— Кто?

— Следователь этот.

— Да что же случилось?

— Я постучалась в окно…

— Погоди. Я должна представить. Опиши мне дачу.

Дуня отвлеклась от мистики и неожиданно толково и подробно, проявляя наблюдательность (ну да, она ведь провела там ночь со следственной группой), описала место происшествия.

Дача — дощатая постройка всего в одну комнату, не больше пятнадцати метров — расположена напротив калитки глухой длинной стеной. Единственное окно — в стене справа, если стоять лицом к дому, а дверь — слева. Нет ни крыльца, ни ступенек, ни веранды. В комнате круглый плетеный садовый стол и два таких же кресла, две кровати у стен друг против друга и вешалка с одеждой. Присборенные занавески в пестрых попугайчиках в листве, уточнила Дуня, отделяют что-то вроде кухоньки, метра четыре, где находятся стол с электроплитой, полки с посудой, умывальник, табурет и лавка с ведрами. На окне прозрачная тюлевая занавеска. В правом углу участка — шесть соток — с молодыми деревцами и кустами, сарай и уборная.

— В общем, все просматривается насквозь, спрятаться негде, — заключила Дуня.

— Под кроватями?

— Нет, я посмотрела, когда упали ящики.

— Какие ящики?

— Это было уже потом.

— Чердак есть?

— Установлено, что там никто не бывал, наверное, со дня основания. И ничьих посторонних следов и отпечатков… кроме моих, конечно.

Дунечка замолчала надолго, словно всматриваясь куда-то… в жуткое место, где «общаются мертвые».

— Я вошла в раскрытую калитку и пошла на свет… он падал сбоку на куст. Смотрю — Глеб сидит прямо напротив и улыбается. Я постучалась, он не шелохнулся. Ну, думаю, допился. И вот тут я заметила первую странность, — Дуня замолчала.

— Что? Ну что?

— Его тень шевельнулась.

— Этого не может быть!

— Не может? А помните: «Какая-то тень скользит в каком-то ином измерении»? Нет, вы представьте: он сидит совершенно неподвижно, а за спиной на занавеске вздрогнула тень. Я закричала, как идиотка, от неожиданности: «На помощь! Сюда! Скорее!»

— Там кто-то был! — воскликнула Катя. — И убежал, пока ты нашла дверь.

— Это невозможно. В ту же секунду я выглянула за угол: просматривалась кирпичная дорожка от калитки к двери — и я пошла туда. Я подумала: вдруг он жив?

— Дунечка, в то же время кто-то мог обогнуть дом сзади и ускользнуть, когда ты была уже в комнате.

— Я бы так и подумала… потом, конечно, — подтвердила Дуня каким-то взрослым, новым голосом. — Но слушайте дальше. Дверь, как и калитка, была распахнута. В кухоньке этой — никого. Я бросилась к Глебу и поняла, что он мертвый, и опять закричала: «На помощь!» А все-таки сомнение: вдруг ему просто плохо, ведь он был совсем теплый, не застывший… Схватила стакан с водой, плеснула ему в лицо… схватила с коньяком, хотела в рот ему влить… ну, оживить чтобы!.. но поставила назад.

— Ты ощутила запах миндаля?

— Нет, я в этом не разбираюсь.

«А я разбираюсь!» — отметила про себя Катя.

— Почему же поставила стакан назад?

— Я подумала: а вдруг от этого коньяка он и омертвел.

— Понятно. Дальше!

Дуня замолчала, побледнев, подойдя, видимо, к самому «жуткому месту» своего повествования.

— В полной тишине я услышала голоса. Нездешние, не наши. Вы мне верите?

— Господи, помилуй! — взмолилась Катя. — Слуховая галлюцинация от нервного потрясения.

— Вот и дундук то же сказал! — Дунечка в упор глядела на нее. — Я была в полном сознании и слышала — вот как сейчас вас слышу. Екатерина Павловна, ну хоть вы мне поверьте!

И Катя сдалась.

— Поверю. Только опиши все четко, ясно, без истерик и сдвигов.

— Детские или женские голоса лепетали что-то в своеобразном как бы ритме под какой-то небесный звон.

— Почему «небесный»?

— Ну… я такого никогда не слышала, а с шести лет в музыкалке мучаюсь. Ну, серебряный, стеклянный, колокольный… ну все вместе.

— То есть голоса пели под музыку?

— Не пели. Как бы переговаривались. И не под музыку.

— Эолова арфа в горних сферах, — пробормотала Катя. — Это Моцарт.

— Ну уж нет. Но вы очень красиво сказали. Они повторялись и повторялись, а я стояла и слушала.

— Ты хоть одно слово поняла?

— Вы думаете, в загробье по-русски или по-английски общаются?

— Дуня, без сдвигов!

— Никаких сдвигов. Это было, и я никогда не забуду.

— Кто-то включил магнитофон или транзистор?

— Исключено! В этом я как раз разбираюсь.

— Но если звуки отдаленные, с улицы или даже с соседней…

— Я не сказала главного: они раздавались в той комнате. Очень тихие, да, но их источник был там. Я это просто знаю. Ну, словно попугайчики на занавесках заговорили.

— Птицы в саду?

— Нет, в комнате. Человечьи голоса, только очень странные.

— Где ты стояла?

— Напротив Глеба, возле кровати. И чувствовала… как это называется?.. запредельное. Вот мертвец улыбается, голоса заговорили. А потом, когда я узнала, что там его отец отравился, я поняла: их души переговаривались.

— Понятно, почему следователь принял тебя…

— Но вы-то!

— Я знаю тебя лучше, уже восемь месяцев, — Катя улыбнулась. — Ты — девочка с характером, разумная. Повзрослеешь…

— Я — взрослая!

— Повзрослеешь, Бог даст, перестанешь бредить Америкой и слушать магов-шарлатанов по московской программе…

— Да черт с ними, с магами, я за это не стою! — легко согласилась Дуня. — Я только вам так подробно рассказала. Объясните, что со мною было.

— Ты эти голоса до утра слушала?

— Недолго… а может, долго, не знаю. Я их спугнула. Нечаянно шевельнулась и задела ящики на кровати. Там постели не было, а на железной сетке нагромождены ящики, для рассады, по-моему, земля просыпалась. Этот жуткий грохот их спугнул.

— И наверное, дал возможность кому-то сбежать, — пробормотала Катя.

— Кому? Там никого не было.

— Ты ощущала чье-нибудь присутствие в комнате?

— Отца и сына.

— Дуня, не дури!

— Как же я не ощущала, когда тень вздрогнула и голоса заговорили. Глеб сказал: «В ином измерении», — слезы зазвенели в ее голосе. — У мертвых.

— Дуня!

— Или у него и у меня крыши потекли?

— У обоих — так не бывает. Я тебе верю, значит, там кто-то прятался.

— Негде!

— Вот скажи: дверь дачи открывается вовнутрь или наружу?

— Кажется… вовнутрь. Да!

— Вспомни: звучали голоса… Занавески были раздвинуты?

— Да. То есть не до конца, но выход в сад весь виден. Я вбежала, раздвинула.

— Когда упали ящики, что ты сделала?

— Бросилась подбирать… поставила на место.

— А потом?

— Захлопнула дверь, замок автоматический, и села на кровать. На другую, которая была застелена верблюжьим одеялом.

— Почему?

— Мне было страшно.

Катя почти физически ощущала, как тихая ее, такая родная обитель, с зеленоватым воздухом от липы за окном, отравлена страхом «не от мира сего». От которого не спрятаться, как в детстве, под одеяло и не выплакаться всласть. Почувствовав головокружение, встала и подошла к форточке вдохнуть гремучую городскую гарь. На той стороне, возле дома с красной крышей, где аптека, стоял Алексей. Они посмотрели друг на друга, вдруг заколотилось сердце, он пересек улицу.

 

Тайный соглядатай

Лестничная клетка тонула во мраке, снизу, из мутного подъездного окна, — у которого стоял когда-то Глеб, — поднимался рассеянный свет, и послышались восходящие шаги… выше… выше… Соседская дверь медленно открылась, выплыла Ксения Дмитриевна в длинном своем халате из лилового бархата; в руках — перевязанный веревочкой пакетик для мусорного бака во дворе.

— Ох, Катя! Ты меня напугала. Что вы тут на сквозняке?..

Катя обернулась: Дуня стоит на пороге.

— Ждем гостя, слышите?

Неторопливые тяжелые шаги приближались, за изгибом лестницы показался Алексей. Сдержанно поклонившись женщинам, он обратился к Кате, так же сдержанно:

— Можно к вам в неурочный час?

— Пожалуйста.

Ксения Дмитриевна тотчас же двинулась на выход, за нею — поспешно Дунечка.

— Так до пятницы, Дуня?

— Ага, Екатерина Павловна, я перевод подготовлю!

Прошли в кабинет, сели: он на диван, она за стол.

— Что-то случилось, Алексей Кириллович?

— Что-то? — повторил он с вопросительной иронией.

— Ну, вы не в свой день.

— Как и девочка, да? — помолчав, он заговорил серьезно. — Что-то случилось, Екатерина Павловна, и я в вашем распоряжении.

— Но… что вы имеете в виду?

— Смертью пахнет.

Катя вздрогнула.

— Это фигуральный оборот или…

— Что «или»?

— Вы знаете запах миндаля?

— Цветущего дерева — да. Думаю, в коньяке я б его различил.

— В каком коньяке?

— Екатерина Павловна, что с вами?

— Я уже говорила вам: дело закрыто.

— Но вы же так не считаете, правда? И лезете, извините, в самое пекло.

— Что вы знаете? — спросила Катя тихо.

— Меньше вас. Я хотел бы знать.

— Зачем?

Алексей улыбнулся, блеснули белые крупные зубы.

— Надо же выручать прекрасных дам из беды.

— Я не вхожу в эту категорию, — отозвалась Катя холодно. — Надеюсь, Агния дала вам свой телефон? Или я могу посодействовать.

— Дала, не суетитесь.

— Вот и выручайте!

— А возможно, и придется, — он помолчал. — Вам известно, куда она поехала в ту пятницу после того, как мы расстались?

— Домой, она говорила.

— Врет. В 20.35 Агния села на каширскую электричку, которая останавливается, между прочим, в Герасимове.

— А, вы за ней следили?

— Заниматься слежкой, если вы помните, любил Глеб… еще есть любители, — Алексей поморщился. — Я к ним не отношусь.

— Откуда же вы знали, куда она поехала?

— Возле платформы я покупал пирожки с мясом на завтрак. А расстались мы с ней в метро у автоматов. Она бросила монету и двинулась к эскалатору. И вдруг спустя три минуты промчалась мимо меня, не заметив, и успела заскочить в последний вагон. Кстати, перед этим тридцать минут электричек не было, так что, возможно, она ехала вместе с Глебом.

— А вы уже знали про расписание, про электричку…

— Нет, машинально запомнил время на перронных часах, а проверил потом, после рассказа Дуни.

— Зачем?

— Меня интересует, — отчеканил Алексей, — кого обвинил юноша тут за столом и был ли кто-то третий на даче.

Опять закружилась голова, как от вина с терпким тонким букетом. Катя подошла к окну. Он пристально наблюдал. «Я его боюсь — давно, с первой встречи… но не могу выгнать… какое-то безволие, гипноз — оттого еще более боюсь».

— Он нас разыграл, — ответила она вяло.

— А после розыгрыша взял да отравился, так?.. Нет, Екатерина Павловна, он не играл… то есть играл, конечно, но всерьез. В ком, в ком, а в юношах я разбираюсь.

«Правда голубой»! — пронеслась смятенная мысль. — И не скрывает!»

— И в экстремальных ситуациях, — продолжал «голубой» хладнокровно. — Я знаю этот миг — между жизнью и смертью.

— По собственному опыту?

— Да. И по чужому.

— Да уж, вас голыми руками не возьмешь.

— Никому не советую. Одинаково владею и левой, и правой. Так вот, Екатерина Павловна, — тон его опять переменился: от жесткости, даже жестокости — к усмешке. — Я «заложил» вам женщину, которая мне чрезвычайно нравится. В ответ вы должны заплатить.

— Чем?

— Откровенностью — на большее не претендую. Что вам рассказала Дуня?

— Ничего такого, она просто испугалась, — Катя с раздражением отметила свой умоляющий тон. — Имейте в виду, если с ней что-то случится, я…

— Вы меня боитесь? — спросил он прямо и помрачнел.

В наступившей паузе металлически пискнули часы на его руке, он взглянул, перевел взгляд на настенные.

— Ваши отстают на полминуты, уже пять. Наконец зашипело, загудело, ударило. Стало как-то свободнее.

— Алексей Кириллович, вы разбираетесь в юношах… у вас сын?

— Нет. У меня нет детей.

«К сорока-то годам! Да, дело нечисто…»

— Просто приходилось иметь с ними дело.

— В «детской комнате» милиции?

— В другом плане. Это неважно.

— Послушайте! — осенило Катю. — Вы военный?

— В отставке.

— Офицер?

— Вышел полковником.

— Ого! И вы уверены, что Глеба убили?

— Нет, конечно, не уверен. Скажем: пятьдесят на пятьдесят. Он был в шоке, и очень сильном.

— После смерти отца — это очевидно.

— Екатерина Павловна, молодости отпущено столько энергии и радости жизни, что… через полгода сходить с ума даже от смерти отца… Как я понимаю, вы одиноки, наверное, тоже хоронили близких.

— Но мой папа умер своей смертью, в результате долгой болезни. И то я два года не находила себе места. Да и сейчас…

— Вы никому не угрожаете, не мстите, никого не выслеживаете. Ваши реакции обычны, у Глеба — нет.

— Он ненормальный.

— Ничего подобного! Я за ним наблюдал: он вел себя нормально — для человека его лет… в ситуации катастрофической. Он был уверен, что выследил убийцу своего отца.

— Среди нас?

— Среди нас.

— Тогда почему он его не назвал?

— Это загадка.

— Вот видите! Ни в чем он не был уверен…

— А вы представьте, например, — перебил Алексей как-то вкрадчиво, — что человек этот был ему очень дорог.

— Убийца?

— Да.

— Вы на что намекаете? — Катя усмехнулась презрительно. — До третьего сентября я не подозревала о существовании этого мальчика, вообще о его семье.

— А он о вас, может быть, подозревал. Записку, во всякою случае, он оставил вам.

— И цианистый калий! — вырвалось у Кати против воли.

— Что? — Алексей весь подобрался, словно готовясь к прыжку. — Яд? Отдайте его мне!

— Ну нет! Пока я не разберусь…

— Пока вы станете разбираться, яд может быть использован.

— Если вы подразумеваете самоубийство, то я…

— Что вы?

Она исподлобья поглядела на него.

— Я верю… я хочу верить в Бога.

— Что же вам мешает?

— Бес, должно быть, — она усмехнулась.

— Некий бес здорово наловчился проворачивать самоубийства, — пробормотал Алексей. — Но может быть, и яд, и записка предназначены не для вас.

— А для кого?

— Для кого-то из нашей компании, а вы — всего лишь посредник. Смените учеников.

— Вы говорите, как Вадим. Но пока я не разберусь…

— Кто такой?

— Мой единственный друг.

— Он прав. Знаете, о ком мы весь вечер говорили с вашей подругой?

— Она мне не подруга.

— Это да. Только о вас. Причем не по моей инициативе.

Кате вдруг стало холодно. Она захлопнула форточку и села за стол. Лицо Алексея в светлых сумерках показалось очень молодым и очень опасным.

— Если уж речь зашла об учениках, Алексей Кириллович, то зачем вам нужен английский?

— Для особого спецзадания, — он опять улыбнулся, опять ярко блеснули зубы. Вот откуда ощущение опасности: он чувственный, наверное, даже порочный человек.

— По спецзаданию вы пришли сюда еще третьего сентября?

— По объявлению.

— Вы приходили дважды.

Он вновь весь напружинился, как перед прыжком.

— Кто вам донес?

— Не скажу. («Только бы не выдать Дуню!»)

— Я знаю, — сказал он медленно. — И мне это не нравится.

— Что именно?

— Екатерина Павловна, я нюхом чую: вы в опасности.

— Не переводите разговор. Когда вы явились в первый раз, то видели Глеба?

После некоторого колебания он уступил.

— Ну, хорошо. Я подошел к вашей двери, раздумывая, стоит ли игра свеч.

— Не стоит, — вставила Катя холодно. — Вы неважно занимаетесь.

— Ежели у человека нет способностей, его надо пожалеть!

— Да вы ничего не делаете!

— Ну, кое-что я все-таки… Хорошо. Я вдруг услышал, что кто-то поднимается по лестнице, тихонько, крадучись…

— Он за вами следил! — воскликнула Катя.

— Не советую, Екатерина Павловна, идти по ложному следу, — возразил Алексей, но лицо его приобрело выражение озадаченное. — В общем, я решил еще подумать…

— Сбежать и подумать?

— Пожалуй. Я ушел, он остался стоять на нижней площадке.

— Вам не кажется его поведение странным?

— Ничуть, — отрезал Алексей угрюмо, даже мрачно. — Оно естественно для влюбленного. Тем более для мальчика.

— Не смейте говорить мне…

— А почему вы думаете, что я имею в виду вас? Вы считаете, все у ваших ног?

Слова эти прозвучали так издевательски, что Катя промолчала, не удостоив ответом.

— Есть обольстительная девица, есть загадочная Агния, которые готовы ночью хоть на край света… У покойного был выбор.

— Как вы ненавидите женщин! — не выдержала Катя.

— Да ну их к Богу в рай! — отмахнулся он. — В дамских тонкостях не разбираюсь.

— Скорее, в мальчиках, да?

— Да вы язва! — Однако он отвел глаза, кажется, покраснел. — Напрасно обижаетесь, вы для меня не женщина, а сыщик. Потому и волнуете, с моим азартом…

— Алексей Кириллович, я сегодня так устала, извините. Еще после Кащенко я… — она запнулась.

— Кащенко? Это же психбольница?

«Определенно в его присутствии я теряю голову! — ужаснулась Катя. — Так действует зло, порок неприкрытый…»

— Я не обязана вам отчетом!

— Зачем вы ездили в Кащенко?

Какой жестокий, страшный голос. Неожиданно для себя Катя заплакала. Алексей взирал изумленно. Наконец выговорил:

— Катя, уезжайте отсюда!

Так он выразил ее потаенное, подспудное желание: бежать из «жуткого места», где запах миндаля смешивается с трупным духом! Смутное воспоминание, которое она никак не могла уловить.

— Почему я должна из своего собственного дома…

— Ну, хоть на время. Здесь нехорошо. У вас есть деньги?

Не отвечая, она бросилась в ванную умыться. Он жаждет удалить меня — не выйдет! И как позорно, как постыдно я разревелась!

Алексей стоял в прихожей и смотрел на шкафчик с красным крестом. Ничего, черный сосуд с цианистым калием припрятан — в кабинете за книгами.

— Завтра приходить на урок?

— Пожалуйста. Но именно на урок, без отступлений.

Однако в «свой» четверг Алексей не явился.

 

«Вот эта улица, вот этот дом»

Бабье лето шло своим удручающим чередом: день — солнышко, день — дождик, день — солнышко… Сегодня день дождя, вернее, в воздухе висела мга, бусенец по-старинному. Без шляпы, в длинном плаще она бродила по милому Замоскворечью, где прошла жизнь… Но отчего же «прошла»? (Катя усмехнулась.) Жизнь только начинается: новые чувства и взаимоотношения, новая профессия. «Я люблю выслеживать людей, какое упоение, какое сладострастие: он ничего не знает, а я о нем знаю все.»

Она уже отчаялась и зашагала к себе на Петровскую, как вдруг совсем неподалеку от дома, в маленьком Монетчиковом переулке, в глаза бросилась блестящая вывеска — черными буквами по красному полю: «Издательство «Корона». Колоритный купеческий особняк, обшарпанный донельзя, но с признаками возрождения: строительные леса по фасаду, груда новеньких кирпичей у входа.

После недоуменных переговоров с секретаршей и главным редактором она вышла на Виктора Аркадьевича — старика завхоза («вице-президента» на местном диалекте), который подтвердил, что Воронов действительно нанимался к ним «подсобником», но с понедельника прогуливает.

— Я ж его сюда и пристроил, — сердито пояснил Виктор Аркадьевич. — Пожалел сироту — и вот пожалуйста!

— Вы знаете эту семью?

— На одной площадке живем.

— Да как же вы не знаете, что Глеб умер?

— Как? — ахнул старик.

— Как отец. Отравился.

Вице-президент забормотал невнятно про командировку за лесом в Брянскую область, из которой он только что…

— Господи, а Ирина-то! — перебил он сам себя.

— Она в больнице. В Кащенко.

— Это ее добьет.

Виктор Аркадьевич тяжело поднялся и подошел к оконцу, забранному решеткой (сидели они с Катей в полуподвале на пачках книг среди ужасающего количества Гарднеров), постоял, вернулся, сел напротив.

— А с кем я, так сказать, имею честь?

— Екатерина Павловна — учительница Глеба по английскому. Меня вызывал следователь… я ничего не могу понять.

— Эх, жизнь собачья!

— Но не в семнадцать лет! Неужели он так переживал за отца?

— Не то слово. Затаились оба, обособились, ни с кем в доме… А как родные были, я ведь Алика с рождения знал.

— Отца?

— Отца. Деликатный человек. Мы еще с его родителями дружили, покойными… и как он о них заботился! Умница, интеллигент. Бауманское закончил, научный сотрудник. Заметьте — не пил… и вдруг!

— Для вас его смерть явилась неожиданностью?

— Слабо сказано. Весь дом вздрогнул.

— Он страдал депрессиями, кажется?

— Не замечал. Жене, конечно, виднее… Остроумен, обаятелен, мягок — как воск. Поневоле вспомнишь: чужая душа — жуткие потемки. Главное — сын его мертвым застал, будь оно все проклято!

— Вы те события хорошо помните?

Старик пристально смотрел на странную посетительницу.

— Екатерина Павловна, а в чем, собственно, дело?

— Перед самой смертью Глеб был у меня и оставил в моем доме записку и цианистый калий.

— Так это он у вас…

— Нет, на даче.

— Тоже на даче! Что-то во всем этом есть… — старик подумал, — нарочитое, чересчур. Вы понимаете?

— Понимаю. Артистический почерк.

— Вот-вот. А в записке что?

— Он как будто обвиняет кого-то в гибели отца.

— Кого?

— Непонятно.

— А яд оставлен зачем?

— Тем более непонятно.

— Он нам звонил, — заявил Виктор Аркадьевич неожиданно.

— В прошлую пятницу?

— В пятницу я в Брянске был. В апреле, когда отца на даче обнаружил.

— Почему вам?

— Мать искал. Она близка с моею Машей, с женой… была близка.

— И он вам про отца сказал?

— Ни слова. Ну, я ответил, что Ирины у нас сегодня не было. Это уж потом до меня дошло, что он ее из-за отца разыскивал. Из Герасимова звонил, из автомата — звонки особые, короткие.

— А во сколько, не помните?

— Вечером. Не поздно, — старик вгляделся в лицо Кати. — А что, это так важно?

— Может быть. А вдруг это преступление?

Виктор Аркадьевич, словно услышав в последнем слове походный зов трубы, посуровел и сосредоточился.

— По телевизору как раз начиналось «Время», помню, я звук приглушал. В самом начале десятого… И такой жутью ото всего от этого несло, вы не поверите!

— От его звонка?

— Нет, потом. В те дни… на похоронах, на поминках. Закаменели оба — ни слез, ни слов, чтоб душу отвести. Так они и жили с апреля — в доме у них смерть стояла — это я по Машиным словам говорю, сам не заходил. А когда он в институт не прошел…

— Он поступал?

— В юридический.

— Значит, собирался жить.

— Конечно!.. — старик осекся. — Одного балла недобрал, а хорошо шел. Умный мальчик, способный: стихи писал — и такие… изысканные, знаете. Учился на пятерки, с детства по-английски свободно разговаривал. Помню…

— Что? — перебила Катя. — По-английски?

— Ну, вы-то разобрались, конечно. С шести лет в кружок ходил. И вот я предложил место у нас. Простое, что называется — принеси, унеси, — зато голова не забита и деньги приличные.

— Какого числа он сюда поступил?

— Да только что. Третьего приехал бумаги заполнил, а с четвертого начал.

— Он один сюда приехал, без вас?

— Я ему все объяснил: метро «Новокузнецкая», маршрут начертил.

— Во сколько он приезжал?

— После обеда. В четвертом, в четыре.

«Ко мне он пришел часа в три, сразу после Дуни».

— Виктор Аркадьевич, начертите мне этот маршрут, пожалуйста.

Вице-президент беспрекословно — видать, завороженный словом «преступление» — оторвал кусок от оберточной бумаги, валяющейся на полу, и сделал карандашный набросок.

— И вот вам мой домашний телефон. Если следствию потребуется…

— Дело закрыто, Виктор Аркадьевич. И никого не интересует, кроме меня.

— И кроме меня.

Катя подошла к выходу метро, достала из кармана плаща коричневую бумажку; из высоких дверей выплеснулся народ, ее толкали, она не замечала. Маршрут, знакомый до слез: каждый поворот, переход и закоулочек, самый краткий и разумный. Она прошла квартал через смежные дворики, свернула, еще раз свернула — и перед ней открылась ее Петровская. Тут надо перейти на другую сторону и свернуть в Монетчиков. Но в тот момент он, вероятно, не свернул, он стоял и смотрел, и в измученной памяти его возникли «ночь, улица, фонарь, аптека». Да, вон невдалеке ярко-алый крест над тротуаром («там яд»), фонарь, а напротив — ее дом. «Вот эта улица, вот этот дом, вот эта барышня, что я влюблен…» «Я вдруг увидел ту улицу, по которой проходил когда-то, но тогда было темно, сумерки, я запомнил угрюмый вход во двор и угрюмый дом».

Она записала эти слова, эту страстную обвинительную речь в понедельник, сразу после звонка следователя. Живя в сумбуре, в непротивлении «мировому мусору», так сказать, Катя тотчас забывала лица, например, и даты, обладая зато превосходной памятью на слова, жесты, оттенки чувств — памятью душевного общения.

«Вот он дошел до аптеки и увидел напротив угрюмый вход во двор — темный, продуваемый, но вонючий тоннель. За кем он следил в тех апрельских сумерках? Дуня, Агния, Мирон… и Алексей! Он еще не был моим учеником, но поселился на Петровской уже в феврале. А если юноша следил за мною? Прекрати! Вообще прекрати про тот апрель — у тебя почти нет данных.

Итак, третье сентября. Глеб приехал наниматься в «Корону» и — может быть, случайно, неожиданно для него — открылась провалом в минувшее улица с аптекой и фонарем при свете дня. И он повторил минувший путь. (Катя прошла через тоннель и вошла во двор.) Он вошел во двор, в угрюмый дом, поднялся на площадку между первым и вторым этажами. Перед дверью с бумажкой (печатными буквами: «Екатерина Павловна Неволина, уроки английского языка») стоял Алексей и тотчас ушел. Дверь отворилась, мимо юноши проскользнула Дуня, которую ждал во дворе в машине Мирон. Вся компания собралась, как нарочно, — только Агнии не хватало. «Загадочная Агния»… а вдруг она тоже присутствовала — втайне? (Катя вошла в подъезд и поднялась к себе.)

Итак, Глеб поднялся, позвонил — и они встретились. «Это вы даете уроки?» — «Я. Проходите, пожалуйста, присаживайтесь. Как вас зовут?» — Он ответил не сразу, я помню, быстро взглянул — ожег взглядом — и сказал хрипло: «Глеб». А я еще подумала: какой красивый юноша (в бело-голубых одеждах: ветровка, джинсы, кроссовки). «Вам для какой цели нужен язык?» — «Для института. Юрфак». — «Хотите стать адвокатом?» — «Прокурором». Я засмеялась, он — нет. Красивый юноша, но очень нервный (судорожный жест — левой рукой провести по лицу). «В каком примерно объеме вы знаете английский?» — «В школе учил». — «То есть, наверное, не очень?» — «Иначе я бы к вам не пришел». — «Значит, начнем с азов, да?» — «Вам виднее». — «Глеб, знаете, уроки стоят недешево, но можно в кредит, если…» — «Я зарабатываю достаточно, в частной фирме, и готов платить по высшей ставке». — «Вас кто-нибудь ко мне послал?» — «Что вы имеете в виду?» — «Ну, рекомендовал…» — «Нет!.. то есть да». — «Кто же?» — «Я не помню». На миг, она-то помнит, ей подумалось: уж не подослан ли вправду этот мальчик… но стало смешно: украсть у нее, окромя рухляди, нечего! «Вас устроит понедельник и четверг в два часа?» — «Устроит. Я тут рядом работаю». — «Так до завтра?»

И за три занятия я не разобралась в его знаниях. Весьма средние, я бы сказала. Или Виктор Аркадьевич заблуждается, или Глеб притворялся».

Катя переоделась в уютный халат из мягкой черной фланели, разыскала общую зеленую тетрадь с «речью» Глеба и текстами обеих предсмертных записок, взяла ручку и в привычной своей изнеженной позе легла на диван. Листва за окном словно прильнула к стеклам, струящимся потоком.

«Сын обнаружил труп отца примерно в половине одиннадцатого ночи, причем, по данным экспертизы, смерть наступила с девяти до десяти. И именно в начале десятого Глеб звонил из Герасимова Виктору Аркадьевичу. Что если он нашел отца раньше, а органы известил через полтора часа? Почему? Он разыскивал мать и только после разговора с ней связался с милицией? Допустим, что так. О чем же они договорились? Отец издавна страдал тягой к самоубийству и заходил к жене в лабораторию, где имеется яд. Кажется, все сходится. Эдипов комплекс… Нет, не сходится! Как можно заставить взрослого человека написать предсмертную записку? Катя медленно вчиталась в текст: «Моя дорогая, прости и прощай. Во всем виню только себя. Ты поймешь, что дальше тянуть нет смысла, все объяснит запечатанная тайна мертвых». Какая-то тайна… а ведь ни слова о сыне! Неужели Глеб стоял и смотрел, как отец перед смертью пишет… нет, подобного садизма и безумия невозможно себе представить! А предсмертная ли это записка?

Да, но «запечатанная тайна мертвых»?! Какая-то неизъяснимая запредельная мука сквозит в этих словах, дважды повторенных!»

Закружилась голова — ощущение, ставшее почти привычным, — Катя поднялась, постояла у окна, вдыхая острую струю из форточки, мысленно повторяя: «Вот представьте: ночь, в окне горит настольная лампа, в кресле улыбается труп, и какая-то тень скользит в каком-то ином измерении. А записка уже написана, и все продолжают жить как ни в чем не бывало».

О прошлом он говорил или о будущем? Труп отца он видел в окне?.. Или представлял себя самого… вот очень скоро он примет яд и откинется с последней улыбкой на спинку кресла? К окну подойдет девочка — и чья-то тень скользнет… отнюдь не в ином измерении — здешнем, трехмерном, и заговорят небесные голоса. Неужели кто-то из нас, из сидящих вот за этим столом, буквально исполнит его предсказание? И продолжает жить, как ни в чем не бывало?»

Она решительно взялась за телефон.

— Виктор Аркадьевич? Это опять вас беспокоит…

— Узнал, Екатерина Павловна, никакого беспокойства.

— Вы случайно не знаете, где была мать Глеба, когда он ее разыскивал?

— Нет, откуда… Может, Маша? Погодите!

Катя услышала отдаленный невнятный говор, затем суровый женский голос произнес прямо в трубку:

— Кого вы подозреваете в преступлении?

— Вы уверены, что это преступление?

— Я уверена, что два нормальных человека ни с того, ни с сего не могли впасть в смертный грех! Но не трогайте Ирину.

— Вы знаете, где она была в тот вечер?

— Не трогайте!

— Тогда я ничего не смогу доказать.

Последовала долгая пауза.

— Посоветуйтесь с доктором, который ее пользует.

— Имею ли я право доверить официальному лицу свои подозрения?

— Насчет Ирины? Без сомнения.

— Не проще ли сказать, где она была, когда погиб ее муж?

— Я не могу предать несчастного и беспомощного человека.

 

Трагический выход

Катя была разочарована: слишком молод… зато много энтузиазма. И непрерывно курит: нелегко, должно быть, ежедневно взваливать на себя чужие больные грехи на научной, так сказать, основе, без Божьей благодати, которая осеняет древнюю исповедь.

— Я ни за что не позволил бы это свидание без предварительной беседы со мною, — психиатр прикурил от окурка новую сигарету. — И после беседы не позволил бы! Вы подкрепили безумную идею «убийства».

— Она сама произнесла это слово!

— Но вы его подкрепили! Ей мерещится убийца… даже в саду. Понимаете? Нездоровый мистический настрой…

— Но если она нездорова…

— Она также нормальна, как мы с вами, но… — Он глубоко затянулся, успокаиваясь. — Как бы вам попроще?.. В стрессе наблюдаются три выхода. Тревога — мобилизация защитных сил организма. Приспособление — к тяжелой ситуации. И наконец — истощение. Она находится в третьей стадии.

— Чем это грозит?

— Чаще всего смертью.

— И это считается выходом?

— К сожалению, мы не в состоянии сдвинуть ее с мертвой точки. Только усыплять и усыплять.

— Это тоже не выход, доктор: к такой ситуации она не сможет приспособиться.

— Согласен. Вы предлагаете тревогу?

— Если это вызовет, по вашим словам, мобилизацию…

— А если нет?

— То есть… мгновенная смерть?

— Не исключено. Мгновенная от шока или медленная от истощения. Я, конечно, говорю о самых крайних реакциях, но риск есть.

— Значит, я понимаю так, — сделала вывод Катя, — если она сама, или Глеб, или оба виновны в гибели отца, возможна крайняя реакция. Если не виновны — есть надежда на мобилизацию защитных сил.

— Вы понимаете правильно. Я проводил психоанализ: глубинное чувство вины. Ключевое слово — «убийство». Которое вы крайне, повторяю, удачно закрепили в ее сознании.

— Доктор, я…

— Сейчас не до оправданий. И имейте в виду: она твердит, что про все знала заранее.

— Да, да, помню. Она как-нибудь это объясняет?

— Объясняет: с помощью потусторонних сил.

— Что это значит?

— Та самая третья стадия, о которой я вам говорил: истощение, движение к смерти.

— Получается, выхода нет?

— Есть один способ… — произнес психиатр нехотя и закурил следующую сигарету. — Я им никогда не пользовался, да и не смогу, наверное.

— Какой?

— Допрос под гипнозом.

Внезапно вспомнилось: «Я не могу предать несчастного и беспомощного человека».

— Но ведь это насилие над психикой?

— Ну… да. Вторжение в область подсознательного.

— Не надо, доктор. Можно, я скажу ей одну фразу… при вас, конечно. А вдруг она сдвинется с мертвой точки?

— Да с вашей помощью она уже… затрепетала.

В результате бурного, в деталях, обсуждения доктор велел привести в кабинет больную. Уже ночью, после общения с подозреваемыми учениками, Катя восстановила в зеленой тетради эту трагическую сцену.

«Ключевая фраза: «Вы и сын подозревали друг друга в гибели отца, а я хочу доказать, с вашей помощью, что оба вы невиновны».

Реакция первая: смех, который перешел в страстное рыдание и наконец в тихие обильные слезы. Началось приспособление к новой ситуации, однако на все вопросы больная отзывалась по-прежнему: «Я молчу».

Следующая ключевая фраза: «Если существует настоящий убийца ваших близких, то своим молчанием вы его покрываете».

Реакция вторая: сосредоточение на новой идее. — «Вы мне готовите ловушку?» — «Боже сохрани!» — «Впрочем, для мертвых ничего не страшно, а я умерла вместе с ними». — «Вы живы и должны помочь раскрыть изощренные преступления». — «Я должна обдумать». — «На сегодня хватит», — это доктор.

Ее увели, доктор попросил санитарку, в виде личного одолжения, неотлучно находиться при больной и — чуть что! — извещать его немедленно.

Восклицание психиатра: «Кажется, удалось! (Действительно, энтузиаст — радость, даже ликование.) Вы вызвали в ней тревогу, мобилизацию душевных сил». — «Она не умрет?» — «Тьфу-тьфу-тьфу!»

Стук в дверь, санитарка: «Ирина просится к вам… точнее, к даме».

Колебания: плавный переход из одной стадии в другую или резкий скачок? «Да вы ее уже вывели из прежнего состояния!» — «Я? Это целиком ваша заслуга, сударыня».

Рассказ больной:

Двенадцатого апреля, после уроков Глеб, по просьбе матери, зашел к ней в лабораторию взять домой продовольственный заказ. Был обеденный перерыв, и она в одиночестве разговаривала с мужем по телефону: «Но ты мне обещал именно сегодня съездить на дачу!» — «Неужели это так срочно, что…» — «Срочно! Я уже замочила семена, мне нужен ящик для рассады». — «Нельзя отложить на завтра? Вечером у меня…» — «Тогда я сама поеду!» — «Ну, хорошо, хорошо…» Она в сердцах швырнула трубку, заявив: «У него для меня теперь никогда нет времени!» — «Сегодня он за все ответит», — неожиданно сказал Глеб с усмешкой. — «Не болтай ерунды!» — оборвала она и отправилась в буфет к холодильнику. Но когда вернулась, сына в лаборатории уже не было.

— А почему вы не могли послать Глеба за ящиком?

— Он только что переболел гриппом.

— Да, помню, эпидемия, я сама… У него был с собой ключ от дачи?

— Нет!

Больную затрясло, доктор приказал переменить тему.

— Ваше раздражение на мужа было сиюминутным или что-то серьезное?..

— Он был прекрасный человек, прекрасный. Он был прекрасный…

— Переменить тему!

— Во сколько вы узнали о случившемся с мужем?

— В девять часов.

— Вам позвонил Глеб?

— Нет, с помощью черной магии.

Доктор: «Переменить тему!»

— Во сколько вам позвонил Глеб?

— В одиннадцатом.

— Что он сказал?

— «Где ты была?»

— Ну и…

— «У тети Маши», — я сказала. Они были прекрасные люди, я их любила…

Таким образом мы подошли к самому опасному моменту — затронули проблему алиби — и доктор уже категорически потребовал закончить допрос, чем вызвал яростное сопротивление больной.

— Она обещала доказать, что мой сын невиновен!

— Она слишком много на себя берет!

— Пусть докажет!

— Ну, доказывайте!

— О чем вы еще говорили с Глебом по телефону?

Больная встала со стула и пошла к двери, бормоча: «Нету больше сил…».

— Сейчас вам сделают укол, вы поспите, а потом…

Больная бросилась ко мне.

— Вы никогда не сможете доказать!

Я действительно слишком много на себя взяла, но отступать было некуда.

— Я сделаю, что смогу.

— Только не смейтесь надо мной: здесь замешана потусторонняя сила, здесь тайна мертвых.

— Переменить тему!

— Что вам еще сказал Глеб по телефону?

— «Ты знаешь, что отец отравился на даче в девять часов? Что делать?»

— Что вы ответили?

— «Позвони в милицию, скажи: только что подъехал на дачу, как вы с отцом условились. И застал его мертвым. Еще скажи: он издавна страдал депрессиями, тягой к самоубийству. Я сейчас выезжаю».

— А что Глеб?

— Он сразу ответил: «Все сделаю, как ты говоришь».

Боже мой! Они спасали друг друга и не спасли: ложь во спасение не сработала, нужна полная правда.

— Но вы читали записку мужа и должны были сделать выводы…

— Я не знаю, как он выманил у отца эту записку. «Тайна мертвых», помните? Это черная магия.

— Вам давно пора поспать!

— Ирина Васильевна, давайте разберемся. Глеб был в лаборатории и имел возможность взять яд. Раз. Два — его фраза: «Сегодня он за все ответит». И третье: его звонок вам в одиннадцатом часу. Вы подозревали сына на основании косвенных улик.

— Моего мальчика? Да хоть бы тысячи улик… но все было предсказано заранее.

— Переменить тему!

— Ирина Васильевна, давайте останемся на реальной почве. Вас, конечно, поразил звонок сына.

— Откуда он мог знать про отраву? И про девять часов?

— Про отраву — очевидно: листок из записной книжки отца, стакан с недопитым коньяком и записка. А про девять часов… Он видел чью-то тень и, возможно, слышал голоса.

— А вы смеетесь над моей мистикой!

— Я не смеюсь. Но про тень сказал сам Глеб в ту последнюю пятницу.

— Мне он не говорил!

— Вы пытались его расспрашивать?

— Пыталась… намеками. Он не желал, обрывал меня с ужасом. Только раз… Глеб сказал, что приехал позже отца — вот так: «Я раздумал ехать, ушел с вокзала, а потом все-таки решился». Он сказал, что застал отца мертвым.

— И дверь была распахнута, да?

— Дверь была заперта и открыта.

— Пойдемте, дорогая, вам нужен передых. После сна вы соберетесь с силами…

— Она обещала доказать!

— Доказывайте! Бог вам судья.

— Расскажите про дверь.

— Я спросила у Глеба, не он ли взял запасной ключ (ключ пропал). Оказалось, он.

— Где хранился ключ?

— В сарае, в бочке с опилками.

— Чтоб его извлечь, требовалось некоторое время?

— Ну да. Я спросила: «Значит, отец заперся?» Вот тут он и сказал — многозначительно, с нажимом: «Дверь сначала была заперта, а потом открыта». — «То есть ты ее открыл?» — «Мертвец».

Выводы были слишком очевидны. Мы переглянулись с психиатром… он нерешительно кивнул.

— Ирина Васильевна, разыскивая вас, Глеб звонил соседям. И Виктор Аркадьевич сказал, что вас у них не было.

Настоящий подспудный смысл моего заявления до нее явно не дошел — реакция была удивительной: опухшее от накачки транквилизаторами лицо вспыхнуло румянцем, помолодело (на миг чем-то напомнило ту девочку в саду).

— Я же вам говорила, — прошептала больная таинственно. — Она сказала, что мужа ждет смерть от левши.

— Она? Вы в тот вечер ходили гадать?

— Нельзя было трогать эти силы, понимаете?

— К кому вы ходили?

— К знаменитой хиромантке.

— Господи, зачем?

— Просто так.

На минуту мы с доктором стали счастливы: рискнули и — и выиграли. Великолепное алиби: знаменитость, несомненно, обладает профессиональной памятью на лица.

— Вот теперь, Ирина Васильевна, поведение вашего сына, кажется, можно объяснить… нет, не во всем — главная загадка остается, но… Вот как я представляю. Глеб действительно приехал на дачу позже отца, подошел к освещенному окну и увидел мертвого. Бросился к двери — она заперта — и побежал в сарай за ключом. А когда вернулся, дверь оказалась открытой.

— Кто ее открыл?

— Я не знаю.

Подтекст допроса начал доходить до больной, ее всю затрясло. Доктор подскочил, схватил ее за руки, сжал.

— Вы думаете… я?

— Ну что вы, дорогая! Мы знаем, что вы ходили к гадалке.

— А Глеб не знал. Он думал на меня?

Доктор повторил властно, поглаживая больной руки:

— Успокойтесь, это уже в прошлом.

— Он мог так подумать? Он меня ненавидел?

Я не выдержала: реальность и полная правда!

— Он вас любил, Ирина Васильевна! Больше жизни. Вы, все трое, любили друг друга — и ни на ком из вас нет смертного греха.

— На мне есть. Тетя Маша предупреждала: не ходи.

— Тут нет никакой мистики. Вы подозревали друг друга по косвенным уликам.

Больную удалось переключить на криминальные подробности.

— По каким?

— Он слышал вашу реплику по телефону: «Тогда я сама поеду!». Полтора часа не мог вас разыскать. Наконец вы сказали, что провели вечер у соседей, и изложили готовую версию для милиции.

— Не за себя же я боялась!

— Он этого не знал.

— Вы жестоки, — бросил мне доктор. — Добивать лежачего…

— Ей нужна правда.

— Значит, полгода мы…

— Немедленно укол — и спать!

— Значит, Глеб наложил на себя руки, потому что я…

— Я сам вам сделаю укол!

— Потому что я ходила к колдунье! — заключила она и засмеялась.

— Добились? — вставил доктор и ловко всадил шприц в руку больной.

Я заплакала и сказала:

— Ирина Васильевна, вас кто-то погубил, всех троих.

— Кто? — Истерика моментально прекратилась, а ярко-синие глаза начало заволакивать сонной пеленой.

— Тот, кто открыл дверь. Чью тень видели Глеб и Дунечка. У кого… даже не знаю, как выразить… есть тайна — небесные голоса со звоном.

— Что это значит?

— Вот я и пытаюсь выяснить. Вы мне не дадите ключ от дачи?

Она машинально сунула руку в карман халата, вдруг отмахнулась рассеянно и зевнула.

— Поговорите с тетей Машей… — и обратилась к доктору тоном капризной девочки:

— Я не хочу спать. Я хочу в сад. Там убийца.

Наедине Катя сказала психиатру на прощание:

— Ее напугала хиромантка, и она действительно могла.

подозревать сына: он писал левой рукой.

И тот отозвался с молодым энтузиазмом:

— Инквизиция сжигала ведьм на костре — и в этом иногда был определенный смысл.

 

Последний урок

Из-за визита к психиатру уроки были перенесены на более позднее время. Неделю назад в пятницу она уже готовилась к жуткому празднику. «Где стол был яств, там гроб стоит». Катя вышла из булочной; через улицу над аптекой, где пламенел крест, было открыто окно. Кто-то — она не вдруг узнала — метнулся в нем, помахав рукою. Алексей! Так вот кто, оказывается, живет в доме, где яд.

Он подошел в черном тренировочном костюме, под которым перекатывались мускулы, извинился за прогул: аврал на стройке, привезли цемент, там и ночует в вагончике.

— Возле Герасимова?

— Возле.

Подхватил ее сумки, поднялись к ней; на площадке перед дверью уже ждала Агния; в кабинете заливался телефон.

Вице-президент, интересуется преступлением. «Насчет ключа я должен поговорить с Машей». — «Можно, я завтра к вам подъеду?» — «Да чего вам беспокоиться?..» — «Я хочу побывать у Вороновых».

Алексею, кажется, хотелось поговорить, но наступил час Агнии, и он ушел. После давешней сцены в больнице учительнице было совсем не до английского, как, впрочем, и ученице. Феминистка бойко отбарабанила задание и начала с загадочной улыбкой:

— Звонила Вадиму…

— По-английски, — сурово потребовала Катя.

Диалог несколько замедлился, обретя дубоватую правильность, но утеряв непринужденность, тем не менее ученица справлялась.

— Я в пятницу звонила Вадиму, нас разъединили, он был дома.

— Ну и что дальше?

— Дальше? Он увлечен.

— Кем?

— «Гением». Гением он называет убийцу и жаждет изловить. Мужчины — романтики.

— Ничего романтического в преступлении нет.

Кате все мерещился неестественно-детский смех и исступленные синие глаза.

— И самого преступления нет, — Агния закурила. — Но на минуту Вадим меня заразил, я почти поверила. Зло притягательно и гораздо интереснее добра.

— Не нахожу.

— Зло сложнее и богаче, в нем множество оттенков, — Агния победоносно улыбалась, справившись с трудными фразами, поигрывая зажигалкой в холеных белых пальцах с алыми ногтями, распространяя крепчайший французский аромат. — Но у нас другой случай.

— А если не другой?

— О нет, наследственное самоубийство в оригинальном исполнении. Что говорит Дуня?

— Ничего особенного.

— Не может быть! Она была в тот момент на даче.

— Она была в невменяемом состоянии.

— Кто? Эта девица?

— А почему это тебя интересует?

— Здоровое любопытство. Кэт, можно кофе? Если у тебя, конечно, есть.

Готовя на кухне кофе, она лихорадочно соображала: соврал Алексей или нет? Как узнать? Как заставить змеючку сознаться?

— О, спасибо. Жаль, почти не чувствую чудесный аромат.

— Отчего же?

— Осложнение после гриппа весной, забыла?

— Помню.

— А днем в сон клонит. Сплю отвратительно.

— Да?

— Нервная жизнь. Любой пустяк возбуждает к ночи: книга, мысль, разговор.

— А ты вечером отключай телефон.

— Ты отключаешь?

— Нет.

— Я тоже нормальный человек и хочу жить полной жизнью. А тебе не мешало бы отдохнуть, — Агния опять загадочно улыбнулась. — Ты очень нервная, и тебя боятся.

— Кто меня боится?

Агния рассмеялась.

— Алексей меня боится? — Кате надоели, наконец, намеки и загадки, и она соврала, не моргнув глазом: — Я тебе звонила в прошлую пятницу.

— Зачем? — буркнула Агния по-русски; и разговор далее потек в родной стихии.

— Да настроение после той пьянки было какое-то… У меня неприятное ощущение, что вы все занимаетесь из-под палки.

— Кто — я?

— Да хотя бы и ты.

— Ерунда! Во сколько ты звонила?

— Где-то в десятом.

— Ну, я еще не доехала.

— С восьми часов?

— Точнее, я возле дома погуляла, головку проветрила.

Объясняет, словно оправдывается!

— Я и позже звонила.

— Чего это тебе так приспичило?

— Говорю, настроение.

— Нельзя себя распускать! — Агния резко поднялась, опрокинув чашку розового фарфора, по клеенке расползлось густое коричневое пятно.

— Ну, что я делаю!

— Я уберу, не беспокойся.

— Если б мы могли на кофейной гуще гадать… — Агния рассмеялась нервно; отчего-то стало ее жаль. — Я побежала, Катюш, а? Спасибо за все. И выбрось эти настроения, ты великолепно преподаешь. До вторника, my teacher.

«Что Агнии в тот вечер не было дома — очевидно. И она не пожелала объяснить, куда ее носило. Неужто в Герасимово? Зачем? Господи, страшно — так явственно представилась высокая женщина в зеленом, как трава, плаще, спешащая по ночным пустынным улицам, чтобы… всыпать в стакан с коньяком яд? Противоестественно! Но ведь кто-то это сделал! «Дамское деяние» — Мирон (кстати, проводив Дуню, он на машине мог даже опередить Глеба). И Алексей… не пирожки на перроне покупать, а сесть в ту же электричку (он и работает рядом с Герасимовом). Да что они — все там собрались?

Но кто-то был».

В волнении Катя встала и прошлась по комнате, отметив мимоходом, как неуютно ей, беспокойно в своем доме, в своем мире… опять легла.

«Кто-то был.

Вода из колодца. Дверь. Тень и голоса… Нет, Дуня не истеричная дама.

Вот она смотрит в окно на мертвого и боковым зрением замечает, как шевельнулась его тень, — кто-то задел занавеску в крошечной кухне?.. Глеб приехал в «жуткое место», прихватив для храбрости бутылку (именно «Наполеона»… да, «поэт-символист»!), весь на нервах — немедленно выпить! — наливает в стакан, спохватывается — нечем запить — идет к колодцу с ведром. Убийца, наблюдающий из сада, проникает в дом, бросает в стакан цианистый калий (а запах миндаля?.. у Глеба был насморк!). Бросает и уходит. Почему бы ему не уйти совсем?.. Вот оно что: после смерти юноши он должен вырвать листок из его записной книжки и оставить на бумаге следы порошка. Что он и проделывает, скрывается за занавеской и слышит стук в окно.

И крик: «Скорее! Сюда! На помощь!» — вот что спасло Дуню. Он не рискует запереть дверь (как тогда весною), выскочить, убрать, наконец, свидетельницу: он боится, что она не одна.

Убийца распахивает дверь (вовнутрь) и стоит за нею, пока Дуня проносится через темную кухню, кидается к Глебу и опять инстинктивно зовет на помощь. Секундная пауза — начинается мистика — звучат небесные голоса (не души умерших переговариваются — нет, конечно, но прояснить этот момент мне, наверное, не удастся, настолько он необычен!). Падают ящики, Дунечка отвлекается, под их грохот убийца исчезает. Девочка захлопывает дверь и остается наедине с мертвым. Подсознательно она боится живого и долго не рискует выходить».

Картина преступления «восстала из праха» столь ясно, живо, зримо, что голова закружилась от ужаса.

«Нет, им не удастся свести меня с ума!

Как в эту картину вписываются мои ученики? Алексей и Агния оставили Дуню с Мироном и действительно могли предполагать, что она не одна. Поклонник же отвез ее домой и мог быть уверен… стало быть, Мирон исключается? Господи, конечно! Представить, что коммерсант из ревности отравил юношу… совершенно невозможно! А что возможно? Какой мотив у Алексея?.. У Агнии?..

Существует одно-единственное объяснение (единый стиль, почерк и результат): юноша погиб из-за отца. Убийца должен знать его отца, приход Глеба ко мне не случаен, он не нуждался в уроках, а кого-то выследил. Таким образом, от подозрений не свободен ни один из этой тройки. Да, но в этом варианте кроется существенное противоречие: только сегодня я логически доказала, что Глеб подозревал мать. Или в моем доме он выследил ее сообщника? Сообщницу? Фантастика! По словам Дуни, Глеб вдруг повеселел… не то… словом, у него изменилось настроение, он предложил поехать в «жуткое место», чтобы испытать себя, и написал в спальне записку: «Я убедился сегодня». В чем? В том, что мать его не виновата, и он нашел истинного убийцу?

Похоже, что так. Вслед за отцом он увидел «запечатанную тайну мертвых» — тут какая-то скрытая символика, может быть, ключ к преступлению. «Вам не снится черный сосуд и благовонный миндаль? Приснится, обещаю». Обращено как будто ко мне и исполнено: снится, преследует, напоминает о трупе… Не сходи с ума! Далее: «…поклон с того света я вам передаю (уж не от отца ли — с мстительной, мучительной усмешкой?). И еще передам не раз…» Глеб не собирался умирать, он собирался шантажировать убийцу, потому и не назвал его при всех: «…чтоб ваша жизнь превратилась в ад». И еще: «…должен быть наказан… не мгновенной казнью… я требую наказания жизнью — жалкой, страшной, без просвета!»

Двенадцатого апреля Глеб убийцу не видел — иначе он не подозревал бы мать и все рассказал следователю, — только скользнувшую тень и внезапно открывшуюся дверь. А вот убийца… вполне возможно… сквозь прорезь занавесок лицо юноши в ночном окне. Почему он его не прикончил вслед за отцом?.. Глеб побежал в сарай искать ключ, преступник не нашел его в саду и поспешил на станцию за исчезнувшим свидетелем? А нашел его полгода спустя за моим столом? И чем-то себя выдал? Каким-то жестом, словом… Или Глеб выследил его раньше и пришел ко мне подбросить цианистый калий и записку? Чересчур окольный путь: кабы не смерть юноши, я б не обратила внимания ни на черный сосуд, ни на странный текст.

Глеб «повеселел», по словам Дуни, потому что у него «голова прошла». То есть он уже слазил в аптечку и…». Какая-то мысль возникла в подсознании, не сформировавшись… как позвонили у входной двери. Наступил час Мирона.

Коммерсанта интересовала только разговорная речь: ни грамматика, ни литература… Кое-как, спотыкаясь, они «покалякали» минут пятнадцать. Катя тщетно пыталась выяснить, какими медикаментами торгует процветающая деловая фирма: ни по-английски, ни на латыни босс названий толком не знал.

— Вы ведь не медик по образованию, а инженер? — спросила Катя на английском.

— Yes. I am engineer…

— An engineer.

— I am an engineer. I… как «оканчивать»?

— To graduate.

— I graduate…

— Have graduated.

— Тьфу! I have graduated Бауманское… как «училище»?

— College.

— Ишь ты, колледж! Теперь это университет, доложу я вам.

— В каком году вы его окончили?

— In seventy three.

— В каком году вы родились?

— I was born in fifty one.

«Родился в 51-м, училище окончил в 73-м, вполне может быть ровесником…»

— Вы знали такого студента — Алика Воронова?

— Никогда не знал! — отрезал Мирон на родной речи и побагровел. — Дело закрыто.

— Какое дело?

— Уголовное. Вы ж про отца Глеба спрашиваете?

— Ага, вы его знали!

— Не докажете.

— Тогда откуда вам известна фамилия?

— Дуняша поведала.

— Обо всем?

— О чем — «обо всем»?

— Ну, что она была в невменяемом состоянии.

— В каком?.. Да у нее нервы покрепче ваших, excuse me. И моих. Эту девочку вполне можно запускать в «мир джунглей» — не пропадет.

— Не забивали б вы ей голову…

— Скучно, Екатерина Павловна.

— Вам скучно?

— Вам. Убийство возбуждает, правда? Но если я рискну дать совет…

— Осмельтесь.

— Не надо, Катюша. Не-на-до.

— Вы меня запугиваете?

— Констатирую. Если это суицид…

— О, какое словечко!

— По-русски я на все способен. Если самоубийство… а уверен: «мальчик резвый, кудрявый, влюбленный…»

— В вашу Дуню?

— Вообще-то, Екатерина Павловна, он был сосредоточен на вас, тут у меня чутье.

— И из-за меня он покончил с собой.

— Вы же заняты?

— Кем?

— Не осведомлен. Но чую вокруг вас некое биополе, — Мирон вдруг подмигнул. — Вы меня понимаете. Так вот, если самоубийство — тут уж воля рока, генетика, так сказать, словом, скучно. А если убийство — вы рискуете, и очень.

— Мирон Ильич, у вас есть алиби с девяти до десяти вечера прошлой пятницы?

— Значит, не сдаетесь?

— Нет.

— Восхищаюсь и сожалею. Алиби нет, не подготовил.

— Вы слышали, как Глеб звал Дуню на дачу, когда они танцевали?

— Нет.

— Между тем вы наблюдали за ними и прислушивались, я помню.

— Ну и что?

— А то, что вы на нее обиделись: молча отвезли домой и укатили.

— Не обиделся, а задумался… «Все миновало, молодость прошла». Приехал домой, еще добавил…

— А что вы все на колесах? Живем рядом.

— А это чтоб было удобней в Герасимово рвануть. И навести тень на плетень.

— И чтоб попугайчики запели, да?

Мирон поглядел на нее с некоторой опаской.

— Вы пили дома в одиночестве?

— Я вообще одинокий философ.

— Чего так-то? Обожглись в молодости?

— То есть?

— Ну, какое-то очень сильное чувство, которое мешает…

— Ага, Алик помешал, и я его отравил. Вы ж к этому подкрадываетесь? А я вам вот что скажу: начните с себя.

Зазвонил телефон.

— Это Виктор Аркадьевич. С Машей переговорил. Она интересуется, зачем вам к Вороновым.

— Я хотела бы взять фотографию матери Глеба, разумеется, в вашем присутствии. Ну, и ключ от дачи.

— Понимаю. Милости просим. Диктую адрес… записали?.. Так когда?

— Скажем, в субботу к двенадцати.

— Договорились. Всех благ.

— До завтра, — Катя положила трубку. — Что значит «начните с себя»?

Мирон поглядел с недоумением.

— Вы сказали «начните с себя».

— А!.. Переберите своих поклонников. Прошлых и настоящих. Мальчишка к вам в дом пришел, а не ко мне.

— Перебрала, всю жизнь пересмотрела: никакой связи. Во-первых, никогда не слышала про человека Алик Воронов. Во-вторых, мои поклонники, как вы говорите… их было четверо…

— Сколько?

— Четверо.

— Дюже мало к тридцати годам и к такой… м-м… женственности, — Мирон засвистел.

— Четверо, — холодно повторила Катя. — И ни один из них не был женат.

— Однако!.. На снежную королеву вы не похожи, отнюдь! — Мирон продолжал скептически посвистывать. Но тут наступил час Дуни.

 

Тайное братство

Вечером она зашла к Адашевым передохнуть в общении не криминальном, слава Богу, а душевно-интеллектуальном, если можно так выразиться: самым отвлеченным и возвышенным понятиям Ксения Дмитриевна умела сообщить нервность и страстность; сын с ласковой иронией подавал реплики, подыгрывая тонко и точно; Катя отдыхала… точнее, пыталась отвлечься, со страхом чувствуя, как вместе с нею в детский уголок с трепещущими огненными змейками вторгается атмосфера убийства. И Ксения Дмитриевна сильно сдала — сердце, — хотя она ровесница папы, всего шестьдесят три, но он-то умер…

— О чем задумалась, Катюш? — спросила старая дама, разливая чай из серебристого самовара.

— О папе, — неловко ответила Катя.

— И я о нем часто думаю, — живо подхватила Ксения Дмитриевна. — Особенно в последнее время. Приходят, дети, времена последние.

— Не драматизируй! — прервал Вадим с беспокойством.

— Да я не о себе, не волнуйся… просто такое мироощущение.

— У каждого свой срок, мама. Как бы Павел Федорович ни мучился, скончался он от астмы.

— Да, разумеется, ему же делали вскрытие. Он в лучшем мире, я уверена. А наши с ним разговоры — это, как ты любишь, Дима, говорить, эстетство.

Катя опять чуть не начала: «Человек не имеет права распоряжаться…». Господи, я одержима!» Ксения Дмитриевна, словно подслушав, по какой-то странной ассоциации вспомнила задумчиво:

— Этот мальчик… как он любил отца! Человек на все пойдет ради любви. Да что человек! Вспомните Патриция.

Сенбернар Патриций принадлежал Адашевым, но Вадим, готовя сюрприз на день рождения матери, какое-то время держал щенка у соседей. Обе семьи души не чаяли в пушистом красавце; и пес не смог пережить истинного своего, как он считал, хозяина — Павла Федоровича. «Теперь он в тех садах за огненной рекой, где с воробьем Катулл и с ласточкой Державин», — любил цитировать Вадим, но сейчас он с тревогой наблюдал за матерью. Катя же просто оцепенела от ужаса, природу которого определить и не пыталась.

— К чему такие погребальные настроения, мама?

В прихожей отрывисто звякнул звоночек, и Ксения Дмитриевна провозгласила со смехом:

— К явлению отца Гамлета!

Отец Вадима Петр Александрович бывал в семье чрезвычайно редко и первым делом осведомился о здоровье Ксении Дмитриевны. «Неужели она так плоха, — испугалась Катя, — что даже Скупой Рыцарь проявляет участие!» Но когда он с той же ледяною любезностью спросил, как поживает Катин папа, она внезапно успокоилась — старик полностью погряз во тьме средневековья — и ответила кратко:

— Он умер три года назад.

— О, простите, ради Бога!

— А как поживают твои масоны? — вступила в разговор Ксения Дмитриевна с насмешливой улыбкой.

Петр Александрович был глубоким знатоком тайных обществ, сект, орденов — и наконец-то, в нынешнюю смуту свободы, на издательском небосклоне взошла оккультная звезда, за которой поперли в пропасть маги и шарлатаны.

— Благодарю, книги выходят, — в бесстрастном голосе проявился некий пыл. — В настоящее время я как раз занимаюсь розенкрейцерами — рыцарями Розового Креста. Это братство, по некоторым предположениям, — связующее звено между уничтоженными тамплиерами и масонами. Их окружает глубокая тайна, а эмблема…

— Папа, дамам не очень-то интересно, — начал было Вадим.

Но Ксения Дмитриевна перебила:

— Лучше беседовать о рыцарях, чем о деньгах. Пей чай, Петр, вот как ты любишь, крепкий. И кури.

— Благодарю, — он пригубил чай из тонкого стакана в серебряном подстаканнике, закурил душистую сигарету и продолжал как ни в чем не бывало («Тоже одержимый!»):

— Их эмблема — Роза и Крест. Роза с десятью лепестками символизирует сердце, то есть любовь. Вы понимаете? Любовь, распятая на кресте.

Кате было интересно, но сам старый ученый — сух, чопорен, глаза белесые, реденькие волосы над высоким лбом — вызывал неприязнь. Во всяком случае, их обычное вечернее трио расстроилось, и она поднялась, прощаясь.

На традиционной автомобильной прогулке с Вадимом, которая все же состоялась, только позже, Катя решила добиться правды:

— Что у Ксении Дмитриевны с сердцем? Ей хуже?

— Как всегда — то похуже, то получше. Ты думаешь, объявился, беспокоясь о ее здоровье? — В голосе Вадима послышалась застарелая тоска. — Выменять кое-что для своей коллекции — весь он в этом!

— «Роза, распятая на кресте», — повторила Катя. — Красиво.

— Не обольщайся. За всей этой масонской красотой скрывается одна тайна — власть над миром с помощью золота. Ладно, рассказывай, я сразу заметил, что ты сама не своя.

— Это убийство, Дима. Два убийства.

По мере рассказа, Катя чувствовала, он все больше и больше мрачнел, а когда окончила, долго молчал и заговорил будто бы о другом:

— Я узнавал у нас в профкоме: есть очень приличная путевка в крымский Дом творчества…

— Обо мне не может быть и речи.

— Катя, я продолжу, я продумал…

— Что вы все меня отстраняете!

— Кто — все?

— Алексей, Агния, Мирон.

— И ты с этой публикой кофе распиваешь!

— О! — протянула Катя. — Ты полагаешь, Агния способна…

— Черт их всех знает!.. Алиби нет ни у кого, и ты убеждена, что мальчик обращался к кому-то из них.

— Убеждена. Недаром он скрыл английский. С шести лет, представляешь? Не уроки были ему нужны. Убийца — кто-то из нас.

— Из них. Дверь никому не открывать. Никаких Миронов, никаких…

— Он вот-вот эмигрирует.

— Спекулянт с возу — кобыле легче.

— С какой ты злостью…

— А как он смеет подставлять тебя! Он не обороняется, а наступает. Типичная тактика виновного: с больной головы…

— Ты думаешь — он?

— Алексей твой тоже хорош. Если он выдумал, что Агния ездила в Герасимово… та же тактика.

— А если не выдумал?

— Агнией займусь я. В сущности, безобидная баба…

— С фокусами. Экстрасенса ищет.

— С комплексами, радость моя. Замуж давно пора.

— По-моему, она к тебе неравнодушна.

— Она ко всем мужчинам неравнодушна.

— Понимаешь, Дима, если она была любовницей отца, а он решил вернуться в семью…

— Разве он уходил?

— Какая-то драма там была. Недаром сын пригрозил: «Он за все ответит», а жена кинулась к гадалке. Записка же с равным успехом могла быть адресована как жене, так и другой женщине. Обращения нет — и это очень странно.

— Да что тут не странно! — взорвался Вадим. — В последний раз предупреждаю! Умоляю…

— Да что с тобой?

— Я за тебя боюсь.

Какое-то время они ехали молча, оранжевые блики фонарей озаряли на миг напряженные лица, вечерний гул бился в стекла, из какой-то щели тянуло терпким сквознячком… любимое Садовое кольцо, любимый ее город, в котором живет убийца.

— Так вот, — продолжала она упрямо, — допустим, у них свидание на даче, он решает расстаться, пишет записку…

— Почему попросту не объясниться?

— Мало ли… человек бесхарактерный, например, «мягок, как воск», сосед говорил… чувство вины и так далее. Но она приезжает раньше, чем он ожидал.

— А мальчик?

— Он следил за отцом, как я поняла из слов Ирины Васильевны. Допустим, Алик этот ждал Агнию у моего дома…

— Любопытная версия, — согласился Вадим. — Двенадцатое апреля был ее день?

— Нет, свободный от занятий — я по календарю проверила. Но дело в том, что весной мы гриппом переболели, помнишь?.. То я, то она. Уроки переносились, иногда на вечер. Словом, не исключено — точнее не могу сказать.

— Но если они от тебя ушли вдвоем — зачем записка?

— Ушли вдвоем, но мало ли что между ними произошло почему Агния подъехала в Герасимово позже.

— И сын позже? Нет, твоей версии не хватает стройности, гармонии.

— Конечно, это одни предположения. Но если Агния видела мальчика там, на даче, а через полгода встретила меня… — Катя умолкла, было тяжело, словно слишком близко подошла к разгадке и чего-то испугалась.

— Что ж, — согласился Вадим. — Это серьезные мотивы: тогда — состояние аффекта, сейчас — боязнь разоблачения.

— Не просто состояние аффекта, Дима. Отравление — убийство, обдуманное заранее. Ведь яд не под рукою, как, скажем, нож… Чисто психологически, мне кажется, женщина скорее отравила бы соперницу.

— Тонкое наблюдение. Но его можно отнести и к соперникам. Словом, остерегайся всех троих и ничего без меня не предпринимай.

Серьезная тревога за нее прозвенела в его голосе, и Катя промолчала, поостереглась высказывать завтрашние свои планы. Странное нетерпенье жгло ее и заставляло спешить к разгадке, которой она сама опасалась.

 

Следы убийцы

Тетя Маша — так позволила она себя называть — казалась ровесницей Ксении Дмитриевны, без интеллектуального шарма, но со своим собственным: на диво быстрая, немногословная и сообразительная. «Хотите алиби Ирины проверить?» — такими словами она встретила Катю. — «Хочу». — «Ну-ну». Двухкомнатная квартира Вороновых — очень светлое уютное семейное гнездо — содержалась в идеальном порядке, несомненно, благодаря ей.

Стоял день солнца, и полуденные почти летние лучи сквозь белые прозрачные занавески создавали иллюзию беззаботных школьных каникул… теннисная ракетка в комнате Глеба, разноцветный мяч, растрепанные книжки, среди них — и английские… «Можно посмотреть?» — «Пожалуйста». Диккенс, Коллинз, Теккерей, Агата Кристи… «Лекарственные растения и яды». Интересно. Вот: KCN — цианистый калий… Интересно».

Бордовый бархатный альбом из полузастекленного шкафа раскрылся на полированной ярко-желтой столешнице. Ребенок на коленях у матери. Катя жадно вглядывалась в прелестное женское лицо. «За что, Господи?» — чуть не взмолилась вслух, однако сдержалась: тетя Маша стоит над душой, сурово сжав губы.

— А это Алик? — Катя перевернула плотный фиолетовый лист. — Господи, Боже мой!

— Что с вами?

— Глаза! Посмотрите!

Мужское лицо изуродовано — словно темные бельма на глазах! Тетя Маша склонилась над альбомом, вглядываясь, выпрямилась, и они в ужасе уставились друг на друга.

— Кто-то выколол глаза, — сказала, наконец, Катя и вернулась к первому снимку. — И Глебу, смотрите! Я не обратила внимания, загляделась на Ирину Васильевну.

Все фотографии мертвых — отца и сына — были сильно обезображены: на месте глаз зияли фиолетовые дыры. Золотой день внезапно померк, как тогда в больничном саду, стало холодно — ледяное дыхание иного мира, фантастического и больного.

— Это не могли сделать ни Глеб, ни Ирина, — заявила тетя Маша.

— Может, она вне себя от горя…

— Я во вторник перебирала фотокарточки.

— Зачем?

— На могилу. Заказала ему крест и медальон.

— Глебу?

— Да. Этой мерзости не было… Ключи! — тетя Маша бросилась к выдвинутому ящику шкафа. — Вот они! Рядом с альбомом лежали, так и не тронуты. Две связки, видите? Еще одна у Ирины, и у меня. Всего четыре и было.

— Как же сюда проникли?

Они уже вдвоем проверили замок — никаких следов взлома, окна — шпингалеты, форточки, балконную дверь: квартира просто закупорена и неприступна — седьмой этаж, пожарная лестница вблизи не проходит.

— Каждое утро поливаю цветы и проветриваю — ничего подозрительного не замечала.

— И все же здесь кто-то побывал.

— Чтоб фотокарточки изувечить?

— Сумасшедший! — воскликнула Катя, вздрогнув.

— Или колдовство. Порча.

— Тетя Маша, они же мертвые! Что еще им можно испортить?

— Я в этом не разбираюсь, спросите у колдуньи. Вы ей Ирину хотите показать?

— Ирину Васильевну необходимо освободить от всякой причастности к убийствам, — Катя опять всмотрелась в прелестное лицо молодой матери (не обезображенное маньяком — может, он ее любит?). — Я возьму самый поздний снимок. — Она перелистала альбом, пересиливая себя (неприятно, тяжело!), некоторые фотокарточки приклеены к фиолетовым листам. — А как отец и сын похожи!

— Не особенно. Глеб темноволосый, в мать, глаза синие, а Алик светленький, сероглазый.

— А я вглядываюсь — и как будто узнаю улыбку, выражение лица…

— Что тут можно узнать! Я вот думаю: не пропало ли чего?

Покуда тетя Маша проводила тщательный осмотр, Катя размышляла лихорадочно: в чем смысл этой чудовищной акции? Чтоб кто-то не опознал по фотографиям лица? Да унести альбом — и делу конец! И обезображены только мертвые… маньяк! Но как он попал в квартиру?

— Вы кому-нибудь говорили, что сюда собираетесь? — тетя Маша появилась в дверях.

— Нет, никому. А что-то пропало?

— Как будто ничего… во всяком случае, ценное.

— Я никому… — Катя осеклась. — Но наши вчерашние переговоры с Виктором Аркадьевичем слышали.

— Кто?

— Все трое! — выпалила Катя. — Мои ученики.

— Дети?

— Взрослые.

— Приличные люди?

— Не знаю. Впечатления сумасшедших не производят. Уголовников — тоже. Нужна отмычка. Или слепок с ключа.

— За ключи я ручаюсь.

— Но слепок могли сделать на месте преступления! Ведь и у отца, и у сына были с собой ключи от квартиры?

— Надо думать, — кивнула тетя Маша и впрямь задумалась. — Затевать такую возню возле покойника, чтоб потом испортить фотокарточки?

И вновь в солнечной комнате повеяло духом безумия; и после долгой паузы тетя Маша сообщила угрюмо:

— Я предупреждала Ирину, чтоб она не связывалась с нечистой силой. Не тронь зло.

— Вы в это верите?

— Верь, не верь, а семья уничтожена. Они-то уже все знают.

— Кто?

— Отец с сыном. «Тайна мертвых» — Алик написал. Где-то там их души переговариваются.

Катя вздрогнула: детские тоненькие небесные голоса…

— Ладно, — заключила тетя Маша. — Адресок тот я вам дам, а также ключ от дачи. И сегодня же Витя сменит замок.

В густых маслянистых сумерках, переходящих уже в потемки (как и было задумано), Катя вышла на платформу. Если пойти вдоль строя высоких сосен налево, то за шоссе завиднеется ее лес, в котором и бывали-то они считанные разы, но другого леса у Кати не было… Мглистое утро, папа с огромной корзинкой читает лекцию о свойствах грибов, упирая на ядовитость…

Она прошла мимо маленького деревянного здания — станция, окошечко, расписание на стене, вон телефон-автомат в кустах и деревьях — пересекла маленькую площадь и углубилась в уличную тьму… Первый поворот, второй… на углу под единственным на два квартала фонарем эмалированная табличка с черными буквами: «улица Аптечная».

— Аптечная, 6, — произнесла Катя вслух, глядя на листок с Дунечкиными «координатами».

И в душе зазвенели вдруг небесные звуки «Маленькой ночной серенады».

— Аптечная, 6, — опять сказала она вслух.

Небесные звуки усилились, в их ритме всплыла строка: «Ночь, улица, фонарь, аптека…». Странный клубок ассоциаций на мгновенье как будто перенес ее в другой мир… «Я никогда здесь не бывала! — прошептала Катя отчаянно. — Я первый раз на этой улице!» — и очнулась.

После жутковатого эпизода с фотографиями в бархатном альбоме она дала себе слово ничего без Вадима не предпринимать. Ей одной с убийцей не справиться — это очевидно! Позвонила — он на работе, значит, завтра — и вдруг почти против воли сорвалась на вокзал и поехала, не совладав с зудом безрассудства… «Неужели я все-таки в мать? Она живет порывами, а я до сих пор… спала!» Наверное, Вадим прав, опасно, но ее жгло и жгло: проверить версию, осмотреть «жуткое место», ощутить атмосферу — именно одной, без свидетелей, — возможно, раскрыть «запечатанную тайну мертвых», как тайну собственной жизни.

Катя огляделась. Тихо, безлюдно, в отдалении прогрохотал поезд. Может быть, уехать? Поколебавшись, она включила электрический фонарик и двинулась по узкому тротуарчику из посеревших бетонных плит к дому № 6. Было откровенно страшно, чудились шаги и шорохи, голоса и шепоты, осторожные, потаенные… Да ну, сентябрьская ночная листва шелестит. Невысокий штакетник, калитка на деревянной щеколде… А где колодец?.. Прошла вперед по улице, через три дома (темных, словно заброшенных) — островерхий замшелый сруб с железным воротом… вернулась и вошла в калитку.

Рассеянный свет фонарика издали озарил глухую дощатую стену, к которой льнул обильный пожухлый плющ, тянулся вверх на крышу спутанными космами. Место преступления притягивало и манило: кирпичная с трещинками дорожка в густой траве уводила влево, ко входу в дом. Замок автоматический, дверь бесшумно открывается внутрь.

Прежде всего надо восстановить ту самую атмосферу… В тесной кухоньке Катя поймала лучом фонарика розетку с тройником, от которого тянулся шнур, и включила настольную лампу — стеклянный плафончик вспыхнул бледно-голубым мерцанием, как в мертвецкой. «Души мертвых…» — Тут у нее сдали нервы, вышла на волю — вроде легче — и обогнула дом.

Слабый свет падал из окна на нескошенную траву и куст смородины. Да, все просматривается насквозь, и если занавески были раздвинуты, можно было увидеть, как Глеб берет с лавки ведро, чтоб идти к колодцу. Сейчас они задернуты, золотые и лазоревые попугайчики в изумрудных листьях неподвижны и безмолвны. Плетеные кресла пусты, а на круглом столике по-прежнему стоит бутылка «Наполеона» и наполовину наполненный стакан… Катя вдруг ухватилась руками за шершавый наличник окна, чувствуя, будто проваливается в какую-то черную яму… скользнула тень, послышались голоса… наверное, на какие-то секунды она потеряла сознание, потому что ощутила себя уже бегущей по улице Аптечной в диком ужасе, — и никогда потом не смогла вспомнить в подробностях, как очутилась у станции. «Мне померещилось! — твердила и твердила она про себя. — Это галлюцинации… хотя бы потому, что все взято на экспертизу. Там не может стоять бутылка и стакан. Мне померещилось. Души мертвых переговариваются только в изящной словесности и в Кащенко. Это галлюцинации…» Постепенно окружающая реальность начала проступать сквозь обрывки бреда: на лавочке возле расписания покуривал пожилой милиционер. Она так долго и бессмысленно вглядывалась в его лицо, что страж заволновался.

— А что мы здесь делаем, барышня?

«Вот эта улица, вот этот дом, вот эта барышня…» — эхом отозвался в ушах голосок Агнии.

— Вы… не скажете, который час?

— 20.45. Куда, так сказать, путь держим?

— В Москву.

— Упустили. Следующая электричка через сорок пять минут.

— Тогда мне надо позвонить.

Дрожащими руками Катя вытянула из сумочки кошелек; сумочка упала оземь, за ней кошелек. Подобрала.

— Это что ж такое с вами стряслось? — спросил страж уже строго.

— Муж бросил.

— Вернется. Куда от вас денешься. Монетка есть?

— Кажется, нету. Нету.

Дрожь затихла, зато зазвенели слезы; страж сжалился.

— Ну-ка, пошли.

Привел он ее в станционный домик, в какую-то казенную комнату с телефоном. Катя по записной книжке набрала номер Мирона, насчитала пять длинных гудков; номер Агнии — пять длинных гудков; номер Алексея — старушечий голос (должно быть, хозяйка): «На работе Алеша, на работе, сегодня не будет. Что передать?» — «Ничего».

— Гуляет, значит, — констатировал страж столь простодушно, что Катя окончательно пришла в себя и позвонила Вадиму.

— Алло! — тотчас откликнулся женский голос.

— Здравствуй, Елена, Вадима можно?

Жена Вадима даже не поздоровалась… я, очевидно, не во время!

— Катя, ты? Что случилось?

— Ты занят?

— Это неважно. Где ты?

— Я в Герасимове. Но уже уезжаю, — Катя твердо решила Вадима с места не срывать, просто услышать его голос и успокоиться.

— Кажется, ты мне обещала…

— Да все в порядке. Что там у тебя играет?

— А, проигрыватель. Узнала? Соната фа-мажор.

— Меня сегодня преследует Моцарт.

— Ты что-то скрываешь, сестренка!

— Завтра позвоню.

Катя положила трубку, пробормотала: «Спасибо вам большое» — и пошла на выход; милиционер за нею, что-то говоря. Прислушалась.

— …вот так вот гулял — и она его отравила. В один момент — цианистым калием, — чтоб не мучился.

— Кто? — воскликнула Катя.

— Жена — кто ж еще? Тут, в Герасимове. И заметьте: сумела вывернуться.

— Вы этим «делом» занимались?

— Нет, я к линейной милиции отношусь, к железнодорожной то есть. Но в курсе.

— Я вижу, вы добрый человек, — сказала Катя, страж засмеялся. — Правда. Мне надо дачу запереть. Но я боюсь: вдруг там муж… так мне показалось…

— Буйный, что ли?

— Когда напьется. Тут недалеко… Аптечная улица.

— Ладно, пойдемте. А вы про тот случай разве не слыхали?

— Слыхала. Про самоубийство.

— Так для всех проще, — заметил страж сдержанно, и она так же сдержанно возразила:

— Бывает простота хуже воровства.

И они почему-то замолчали. В молчании завернули за угол, миновали табличку под фонарем…

— Вот этот дом?

— Этот, — прошептала Катя, опять впадая в дрожь: окно не светилось!

— Не бойтесь, справлюсь, — страж нашарил щеколду. — Не привыкать.

Калитка закрыта на щеколду!

Прошли ко входу в дом: дверь заперта!

— Изнутри закрылся, что ли?

— Надо проверить, — прошептала она, доставая из кармана плаща ключ.

— Говорю: не бойтесь.

Дом был пуст. Катя включила настольную лампу и в бледно-голубом свете увидела бутылку «Наполеона» на круглом столике и стакан с темно-золотистой жидкостью — наклонилась, понюхала, с ужасом ожидая знакомый… нет, благовонным миндалем не пахнет! Потом бессильно присела на кровать, только сейчас осознав, с каким противником она имеет дело. Поражала таинственность его поступков и беспредельная наглость.

Милиционер стоял напротив и внимательно смотрел на нее. Вдруг спросил:

— А не в этом ли доме произошло отравление?

Катя кивнула.

Он круто развернулся и исчез за занавесками. Оставил ее одну! Откуда только взялись силы — через секунды (погасив свет, захлопнув дверь) она шагала почти вплотную за стражем порядка по узкому тротуарчику.

— Вам лечиться надо, — бросил он глухо.

— Я не жена, что вы!

— Вы — вдова!

Возникло сюрреалистическое ощущение: они бредут во сне по знакомой улице — Аптечная — блеснуло черным под фонарем и откликнулось божественными звуками «Маленькой ночной серенады».

А ночью зазвонил телефон. Сквозь сильные трески и по мехи прорвалось только четыре слова: «Не ездить на дачу!» — «Кто это? — закричала Катя. — Кто?» Треск усилился, но кажется, она узнала голос.

 

Бес левой руки

Катя прождала почти два часа в молчаливой группе людей, преимущественно женщин, на просторной террасе с разноцветными стеклами, которые омывал печальный дождь. И вдруг блеснул закатный луч, воздух вспыхнул, словно озарился радугой — и наступила ее очередь. Тяжелая стальная дверь слегка приоткрылась, курчавый, как негр, старик в черном сделал приглашающий жест — и она прошла за ним по полутемной в чаду лампад анфиладе комнат в своего рода молельню — иконы, свечи, розы, — где за столом в углу восседала седая, смуглая баба-яга с пронзительными траурными глазами. Обстановка впечатляла.

— Когда родилась? — бросила старуха.

— Второго апреля тысяча…

— Год не нужен. Светила сегодня для тебя благоприятные, нужно позолотить.

Катя выложила приготовленную купюру на стол, покрытый парчовой скатертью с кистями.

— Садись. Имя.

— Екатерина. Я пришла по поводу…

— Помолчи. Я знаю, зачем ты пришла. Дай левую руку.

Катя повиновалась, баба-яга склонилась над ее ладонью.

— Ты испорчена, — заявила глухо.

— Как это? — Катя вспыхнула.

— Порча. Сильный бес играет… — Хиромантка на миг прикрыла черные очи. — Левой рукой играет. Одно тебе скажу: бойся любви, она для тебя смерть. Правда, есть у тебя верный человек, ждет тебя, ему верь. Высокий, сильный, красивый, обеспеченный. Сейчас бедствует, но будет обеспеченный.

— Но он мне как брат.

— Не брат он тебе, между вами любовь. Но покуда беса не изгонишь, счастья не жди, потому что ты испорчена.

— А как изгнать?

— Очень трудно. Большие деньги нужны. Достанешь — приходи. Больше ничего не буду говорить.

— Я только хотела… — Катя достала из кармана плаща фотографию. — Посмотрите…

— Поздно.

— Я не про себя!

— Про себя. Поздно.

— Вы все знаете! — взмолилась Катя. — Скажите только…

— Симеон! — негромко позвала хиромантка, по ковру неслышно подкрался курчавый старик. — Выпроводи ее.

Катя поднялась и произнесла с силой:

— Если вы мне не скажете, к вам придет следователь.

— Меня никто не запугает, — старуха улыбнулась, блеснуло золото зубов. — А она слишком поздно пришла, я предупреждала.

— Когда?

— В день убийства.

— То есть двенадцатого апреля?

Старик подхватил Катю мощной рукой и поволок по комнатам, а старуха прокаркала вслед:

— Всех вон! Больше сегодня принимать не буду.

Вадим действительно ждал ее в машине, сильный, красивый, обеспеченный, но сейчас «бедствует», да. И верный — как брат. И некий бес, поигрывая левой рукой, мешает им полюбить друг друга по-другому. Катя нервно рассмеялась и проскользнула на переднее сиденье.

— Ну что? — нетерпеливо спросил он, включая зажигание. — Она была у нее?

— Была. В день убийства.

— Двенадцатого апреля… А что тебя развеселило?

— Около меня играет бес.

Машина рванула с места в карьер, Вадим проворчал:

— Ничего смешного. Я то же чувствую.

— Ты веришь в порчу?

— А ты почитай «Молот ведьм».

— Нет, серьезно.

— Я серьезно. Вот тебе прелестная средневековая история на эту тему. Фрейд объяснил бы это болезненной фиксацией чувств на одном человеке…

— Да ну его! Что за история?

— Двое молодых людей, по некоторым обстоятельствам не могли пожениться и принадлежали друг другу тайно. Любовь и полная гармония царили между ними, но вот он почти случайно дважды убедился, что не может овладеть никакой другой женщиной, и почуял неладное.

— Зачем убеждаться, если он был любим и счастлив?

— Здоровый мужской эгоизм. Свои сомнения он высказал на исповеди, и когда дело дошло до святой инквизиции, она быстро разобралась: возлюбленная, с помощью старой ведьмы, навела на юношу порчу.

— А дальше?

— Девушку сожгли. Это самый волнующий момент, когда он стоял в толпе возле высокого костра, а она кричала из пламени…

— Перестань, неприятно. Куда мы едем?

— Ты же предлагала в Герасимово? Надо забрать коньячок.

Катя кивнула, он притормозил и включил свет, сверяя маршрут по карте Подмосковья: по Каширскому шоссе, сворачивать у леса. И они покатили через всю Москву, вечернюю, по-воскресному безлюдную. И хотя был с ней человек верный и сильный, Катю не оставлял страх.

— Не знаю, как пахнет миндаль, — говорил Вадим, — но в коньяках разбираюсь. Пивали мы и «Наполеон»…

— А я знаю.

— Что?

— Запах миндаля.

— Естественно, ты ж растворила порошок…

— Вот именно. Знакомый запах.

— Не выдумывай. Как тебе может быть знаком…

— Как во сне. Какое-то тяжелое переживание, связанное со смертью.

— Но Павел Федорович…

— Нет, не с папиной, то есть… не знаю. Давай про это не будем.

— Эх, надо было то зелье прихватить с собой!

— Оно не пахло… ядом. Я хотела, а милиционер внезапно ушел. Он меня принял за вдову, представляешь? Я испугалась, я так…

— Ну, ну, сестренка, я с тобою, — на мгновенье он сжал ее руку, отпустил. — Ты сама виновата, всем «подозреваемым» доложила, что забираешь ключ от дачи. А мне, между прочим, ни слова.

— Ты бы меня не пустил.

— Правильно.

— Думаешь, меня хотели просто напугать?

— Дай Бог, чтоб так. Учти: если в коньяке обнаружится нечто… постороннее, так сказать, я его отволоку твоему следователю — пусть разбирается профессионал… черт бы его взял!

— Ну зачем ты?

— Затем, что он умыл руки, а ты ходишь по краю!

— Да, Дима, ты виделся с Агнией?

— Виделся. Вчера в столовую вместе сходили. Хотел ее на ужин соблазнить, но вечера у мадам заняты.

— Она так сказала?

— Намекнула. У нее кто-то есть — женщина вся горит и трепещет. Ты не заметила?

— Заметила. Она что-нибудь говорила про Герасимово?

— Знаешь, Катюш, может быть, я сделал глупость, но я раскрыл перед нею карты… не все, конечно. Просто сказал, что мы с тобою занимаемся этим делом и хотим проверить у всей компании алиби. Ну а как иначе я мог у нее про Герасимово спросить?

— Да, понимаю. Ну и что?

— С таинственной своей улыбочкой она заявила, что в ту пятницу была не одна, что алиби у нее точное, как в аптеке, и на суде она его предъявит… По-моему, здесь сворачивать? — Вадим опять достал карту из «бардачка».

— Не знаю, я всегда на электричке… Да, здесь! Это наш с папой лес, видишь?

— Он уже наполовину вырублен.

— Дачи для генералов, — Катя нахмурилась.

— Неужто у вас генералы без дач существуют?

— Ну, значит, для их потомков.

По проселку они доехали до станции, где оставили машину, и зашагали по узкому тротуарчику. Катя прижималась к Вадиму, вцепившись в его руку; это прикосновение давало ощущение жизни, но страх не отпускал. Миновали фонарь и табличку…

— Меня почему-то волнует это название — «Аптечная», — говорила она нервно. — Или цитата из Блока повлияла… как мальчик перед смертью говорил: «Ночь, улица, фонарь, аптека…».

— То Петербург, не волнуйся, то далеко… как во времени, так и в пространстве.

— И начинает в ушах звенеть «Маленькая ночная серенада», представляешь?

— То еще дальше. Католический колорит Моцарта… Что за черт!

Они подошли к калитке дома № 6, и Катя закричала:

— Свет!

Из окна на высокую траву и куст смородины падал свет.

— Оставайся здесь, — сказал Вадим глухо. — Я сейчас разберусь во всех этих голосах и тенях…

— Нет, с тобой!

А когда они подошли к окну, начался вчерашний сюрреализ, и Катя закрыла глаза (наверное, опять на секунду потеряла сознание — закачались попугайчики, запели небесные голоса…). В последнем усилии она взяла себя в руки, вынырнув из черной ямы, и увидела: бутылку, и стакан… и Агнию. Она сидела, откинувшись на спинку плетеного кресла, и улыбалась мертвой улыбкой.

 

Кто настоящая вдова?

Она заснула только под утро при свете ночника, розоватые блики в мягких кружевных тенях словно бы слегка рассеивали впечатление смертного оскала, но преследовал запах.

— Не входи, — сказал Вадим из-за занавесок, — постой снаружи. Здесь пахнет.

— Цианистым калием?

— Трупом.

Однако она не выдержала одна в темноте, вошла — и потом не могла отделаться от сладковатого духа тления и миндаля (смутная ассоциация с трупом обрела страшную реальность). Духа, который пропитал, казалось, ее одежду, руки, мысли, чувства — самую жизнь.

Катя проснулась как от удара — звонил телефон. Виктор Аркадьевич. Она не сразу смогла сосредоточиться — наконец дошло: у Ирины Васильевны пропали ключи.

— Ключи?

— Да. От квартиры и от дачи.

— Как пропали?

— Маша не поняла. И я не понял.

— Тогда я сейчас съезжу в больницу, Виктор Аркадьевич, и вам позвоню.

— Договорились. Только я сегодня в «Короне» до двух, собираюсь на кладбище: крест готов.

— Я с вами, можно?

Надо было как-то дожить до завтра — до завтрашнего допроса у следователя. Катя поспешно одевалась, умывалась, причесывалась — «куда я спешу? куда я вообще лезу? — одна? но оставаться в бездействии невмоготу… Да, надо перенести уроки — позвонить Мирону и Дунечке. Агнии уже не…»

— Господи! — она ахнула и так и застыла с гребнем у зеркала, невидяще вглядываясь в отражение «прекрасной дамы», которой любила себя воображать.

— Господи, прости и помилуй! — зашептала вдруг Катя. — Я не знаю, в чем моя вина, но я ее чувствую. Прости и помилуй!

Кое-как подобрала и заколола волосы и бросилась в прихожую к аптечке, принялась перебирать папины запасы, покуда не опомнилась: черный сосуд на полке за книгами! За Оскаром Уайльдом в бледно-сиреневом переплете — бедный Глеб, последний «перевод» — вот он, на месте! Нетерпеливо отвинтила крышечку — и яд на месте. А если отсыпано?.. На взгляд не определить, ведь нужны миллиграммы. «Пока я готовила кофе, Агния оставалась одна в кабинете… но откуда она могла знать, где спрятан сосуд? Ладно, не сходи с ума!»

А когда Катя сняла плащ с вешалки и опять почудился тот смертный запах, она приказала себе уже с гневом: «Не сходи с ума! Ты не «прекрасная дама», чтоб падать в обморок и устраивать истерики! Ты — сыщик и раскроешь «тайну мертвых»… или умрешь».

На этой патетической ноте она внезапно успокоилась и минуту стояла в коридорной полутьме, которую разрывал не яркий сноп света из комнаты, озаряя матово-белую поверхность шкафчика с алым крестом. Катя смотрела на крест с ощущением, будто что-то необходимо вспомнить, — и не первый раз ее охватывало это мучительное ощущение — дырявая память, с дырами, с провалами в ночь… «Ну, ну? Глеб брал в аптечке анальгин… ну и что? Нет, сейчас не могу на этом сосредоточиться».

Психиатр принял ее сразу, но больную «дергать» не позволил:

— После того допроса она впала в апатию — благотворную, крепнет физически, и появилась надежда, что пик кризиса вот-вот будет пройден. Ни про какие ключи, ни про какую гадалку — тем более! — и речи идти не может… нет, нет и нет! Вам бы тоже не мешало… скажем так: передохнуть. Если мерещатся трупы в окне… Вот телефон, позвоните следователю и удостоверьтесь: начато третье дело, уже сегодня, наверное, они прибудут сюда, — он замолчал, побледнел и закурил очередную сигарету. — Ну что ж, проверим ее реакцию при встрече с вами. Если я замечу какие-то признаки возбуждения, по моему знаку вы немедленно удаляетесь.

Но больная действительно пребывала словно в забытьи (хотя, по словам доктора, дозы наркотиков постепенно уменьшаются) и до самого конца разговора из своего состояния не вышла.

— Да, ключи пропали.

— А когда, вы не помните?

— Не помню.

— А как вы обнаружили пропажу?

— Тетя Маша спросила, я проверила в кармане халата — их нет.

— Вчера спросила?

— Кажется, вчера.

— Может быть, вы их обронили?

— Может быть.

— Или у вас их украли?

— Да, украли.

— А кто, как вы думаете?

— Убийца.

Психиатр дернулся, но промолчал.

— Вы видели убийцу?

— Да.

— Где?

— Здесь, в саду. Я его чувствую.

— Как он выглядит?

— У него что-то с левой рукой, она сказала.

«Играет левой рукой», — вспомнила Катя, и словно нездешний сквознячок прошел по позвоночнику.

— Что с рукой? Как она сказала?

— Я поняла, что он левша.

— И еще она сказала, что у вашего мужа кто-то есть?

До доктора наконец дошло, и он прошипел:

— Никакой черной магии!

Однако больная отвечала апатично:

— Кто-то есть. Я знала.

— Вы знали ту женщину?

— Я догадывалась, что он уходит.

— К другой женщине, да? Ее звали Агния?

Больная впервые начала проявлять признаки беспокойства: синие глаза вспыхнули.

— Агния — красивое имя, редкое. Можно мне ее увидеть?

— Н-нет, к сожалению.

— Почему?

— Она… — Катя осеклась. — Она сейчас…

— Она умерла?

— Умерла.

— Уходите! — прошипел психиатр, но больная уже вернулась в сумеречное состояние: глаза погасли, лицо застыло, и уже ничто в нем не напоминало прелестный лик молодой матери.

— Правильно. Все умерли. Потому что я связалась с нечистой силой. Тетя Маша предупреждала…

— Ну что за бредни, дорогая! — возразил доктор мягко. — Вы просто хотели знать про своего мужа — это так естественно.

— Разве не сверхъестественно?

— Да не верьте вы этим старым ведьмам!

— Но она угадала.

— Все равно вам не в чем себя упрекнуть.

— Не в чем? — спросила Ирина Васильевна доверчиво, как ребенок.

— Абсолютно, — он взял ее за руку, погладил медленно и ласково. — Мы хотим спать, правда?

— Правда.

— Вот и хорошо, вот и чудесно.

Едва санитарка увела под руку полусонную Ирину Васильевну, доктор набросился на Катю:

— Имейте же сострадание, вы… как вас там!

— Екатерина Павловна.

— Вы — красавица, молодая и избалованная!

— Я? — возмутилась Катя.

— Прекрасная дамочка, что называется, не познавшая ни горя, ни…

— Вы меня с кем-то спутали! — перебила Катя холодно.

Молодой человек опомнился.

— Виноват. Вы производите такое впечатление.

— Оно обманчиво, сударь, — сказала она с иронией.

— Да? — на миг в его лице проявился интерес… профессиональный, должно быть. — Ладно, это ваши проблемы, — он закурил. — Как умерла та женщина?

— Отравление цианистым калием.

— Не может быть!

— На той же даче, — продолжала Катя монотонно. — В то же время, коньяк «Наполеон». И я при этом почти присутствовала.

— Маньяка необходимо изолировать!

— Сначала его надо найти.

— Вы уверены, что это не самоубийство?

— Не уверена. Связка ключей обнаружилась там же, но отпечатки определить невозможно: у них ребристая поверхность. Если Агния виновата в смерти отца и сына, то возможно раскаяние именно в такой… изощренной форме. Она была… с фокусами. Но предсмертной записки на этот раз нет. И я чувствую… вот как сказала больная… я чувствую убийцу.

— За вами следят?

— Наверное. Когда я приехала позавчера на дачу…

— Зачем?

Катя слабо усмехнулась:

— Ощутить атмосферу.

— Вы необычная женщина, и я прошу прощения за давешнюю вспышку.

— То есть вы снимаете с меня обвинения в том, что я красавица?

— Не снимаю. Но вам мешает фатальная неуверенность в себе.

— Не обо мне речь, не я тут, слава Богу, героиня.

— Вот эта Агния? Роковая женщина?

— Я думала, она играет такую роль, но оказалось… да! Она была на даче.

— Мертвая?

— Понимаете, пока я металась со страху по поселку… именно в это время — с девяти до десяти, как определил судмедэксперт, — наступила смерть.

— И вы ее увидели?

— Только через сутки. Мы подошли к окну. Она сидела в садовом кресле и как будто улыбалась. И Глеб, и Дунечка то же видели, но это не улыбка — это смертный оскал. Иногда мне кажется, доктор, что я схожу с ума.

— Нет, нет. Вас окружает чудовищная тайна.

— Меня окружает трупный запах с привкусом миндаля, я его все время чувствую, а главное — я его знала раньше…

— А вот этого не надо! Никакой фиксации на смерти, на разложении, иначе вы сломаетесь. К счастью, вы были не одна?

— С другом. С братом.

— То есть с двумя мужчинами?

— С одним. А когда вошла в дом, то почувствовала запах…

— Не надо!

— В общем, удостоверилась, что в стакане с остатками коньяка есть примесь… слабая уже, ну, та самая. Мы вызвали милицию.

— Кроме мертвой, вы никого не увидели, не почувствовали?

— Мне чудились голоса и тени, но я была не в себе. И за сутки там кто-то был, меня словно дразнили: свет погас, дверь закрылась. Там кто-то был, понимаете?

— Ну, Агния.

— Одна или с кем-то? — вот в чем вопрос. Ведь я проверила, позвонила со станции подозреваемым — их не оказалось дома. Сегодня мне сообщили о пропаже ключей у Ирины Васильевны — и ничего не удалось выяснить.

— Она, видите ли, в таком состоянии…

— Скажите, в больничный сад мог проникнуть посторонний?

— Режим строгий, но стопроцентно я ручаться не могу. Нет, не могу. Но имейте в виду: ей нельзя доверять сейчас. В состоянии транса нарушается ориентировка как в пространстве, так и во времени… вплоть до амнезии. В каждом пациенте, встреченном в саду, она может подозревать убийцу.

— Но кто-то действительно украл ключи!

— Левша, — психиатр усмехнулся, но как-то криво, и прикурил от окурка.

— А знаете, знаменитая гадалка и мне намекнула на нечто подобное.

— Ну и?..

— У меня нет таких знакомых. И не было. Кроме убитого Глеба.

Кладбище оказалось не очень большим, не старинным, но довольно старым. Над облупленной кирпичной оградой зеленеющим золотом еще пышно трепетали кусты акации и высокие ажурные кущи ракит. Она ждала у распахнутых настежь ворот, нервно прохаживаясь; опять несло куда-то в ветре нетерпения — к разгадке страшной, предчувствовалось… настолько страшной, что она боялась анализировать свои предчувствия.

Мимо в траурном молчании двигалась очередная процессия, высоко на плечах плыло женское лицо, уже отчужденное, нездешнее, в цветах. «Роза, распятая на кресте», вспомнилось. «А сколько мытарств предстоит бедной Агнии… сегодня вскрытие… не надо! Господи, спаси и сохрани рабу Твою, что б она ни сделала, в чем бы ни была виновата, сжалься над нею, Господи!».

Из подъехавшего такси вышел Виктор Аркадьевич с лопатой и высоким железным крестом, окрашенным в нежно-голубой цвет. С овального в коричневых тонах медальона сурово смотрел красивый юноша, который сказал в ту пятницу: «Убийца должен быть наказан — жестоко и изощренно».

Они прошли сквозь селение мертвых по прямой, как стрела, аллее, во вчерашних лужах, листьях, ржавых, багряных; возле самой кладбищенской стены — место погребения, огороженное простой проволокой на деревянных колышках, с деревянной лавочкой. Свежий глиняный холмик, покрытый двумя венками из разноцветных бумажных бутонов, размокающих в осенней сырости. Рядом — ухоженная могила отца с таким же голубым крестом и коричневым медальоном. И каким ужасом несло от всего этого! «Запечатанная тайна мертвых». Катя вгляделась… Хотя ведь знала, знала, но не смела признаться даже самой себе. Зазвенели небесные звуки «Маленькой ночной серенады», и знакомый забытый голос сказал: «Аптечная, 6».

 

А кто роковая женщина?

Николай Иванович Мирошников ходил взад-вперед по диагонали в своем кабинете. Теперешняя Катина привычка — ей представилось, как они шагают по разным диагоналям и сталкиваются в центре. Но она сидела на стуле, а он говорил, едва сдерживая раздражение:

— Я вас предупреждал: не лезть в сыщики! Не хотелось упоминать об этом в воскресенье, уж больно в жалком положении вы находились.

— Я нахожусь в более жалком положении, чем вы думаете. И мое участие в этом деле было запрограммировано.

— Что вы этим хотите сказать? — Он остановился, словно на ровном месте споткнулся.

— Александр Воронов был моим любовником. Мы расстались с ним двенадцатого апреля этого года — как оказалось, навсегда.

— Это правда?

— Правда. Я опознала его по фотографии на кладбищенском кресте.

— А вы знаете, что я могу привлечь вас к ответственности за дачу ложных показаний?

— За это — не можете. На кладбище я была вчера, а неделю назад ни о чем не догадывалась.

— Вы не догадывались о смерти своего любовника? Сколько ж у вас их, простите, было?

— Один.

— Оригинально, — он наконец сел за стол. — Рассказывайте. И если можно — по делу.

— Второго апреля я познакомилась с Сашей.

— То есть с Аликом?

— С Александром. С Сашей. Его фамилия мне была неизвестна.

— Значит, вы крутили с женатым человеком, не ознакомившись даже с его паспортными данными?

— Я не знала даже, что он женат.

— Черт знает что!

— Да, черт знал.

— Как вы с ним познакомились?

— В метро.

— Он к вам пристал или вы к нему?

— Не надо. Он заговорил. В тот день мне исполнилось тридцать лет.

— Ну, понятно, все эти женские комплексы.

— Да.

— И он не дал вам хотя бы свой телефон?

— Я его ни о чем не просила.

— Сколько гордости при нашей бедности!

— Мне нравится, Николай Иванович, ваше отношение к подсудимой.

— А вы отдаете себе отчет, что из-за ваших штучек на мне висят три убийства? Ладно, извините. Но о чем-нибудь на ваших свиданиях вы говорили?

— У нас было всего четыре свидания. Один раз он остался у меня на ночь. Он говорил, что ухаживает за больными стариками-родителями.

— Хорош гусь!

— Да сосед его подтвердил, он ухаживал… только, конечно, не тогда, давно. Нет, он был человек с совестью и страдал, я чувствовала, но не понимала.

— И из-за этих страданий он отравился?

— А Агния?

Произнесенное вслух имя умершей как бы сняло злой задор. После молчания Мирошников спросил сдержанно:

— Кто мог знать о вашей связи?

— Я никому не рассказывала. Уверена: он тоже.

— Ну, догадывался? Прежде всего я имею в виду ваших учеников, ведь кого-то из них обвинил Глеб Воронов.

— Мог догадаться Мирон Ильич. Однажды он столкнулся у меня с Сашей.

— Что значит «столкнулся»?

— Я открыла на звонок дверь, Саша меня обнял на пороге. Тут из кабинета вышел Мирон.

— То есть он видел ваши объятья?

— Да.

— Ну и?

— Молча ушел, урок как раз кончился.

— А потом вы с Туркиным на эту тему говорили?

— Нет. Но Мирон намекал. Ну… что я окружена мужчинами.

— Вы окружены?

— Да что вы! Я одинокий человек.

— М-да.

— Кстати, Мирон вместе с Сашей учился в Бауманском, мог его знать.

— Проверим. Сейчас меня больше интересует Алексей Палицын… хотя обыски ни у того, ни у другого ничего не дали.

— Алексей Кириллович у меня в то время не занимался. Пришел третьего сентября — в один день с Глебом.

— Интересное совпадение. У этого человека слишком много совпадений… Он ведь ваш сосед?

— Да. Поселился в доме с аптекой в феврале, по его словам.

— Хозяйка подтверждает. Боевой офицер, то есть способен на все, понимаете? Но вы его не помните? До сентября не встречали?

— У меня плохая память на лица и даты.

— Да уж! Не узнать любовника по фотографиям!

— Они сильно изуродованы. А Глеб мне все время кого-то напоминал… общим обликом, движениями, поворотом лица. Но меня так внезапно бросили, что я… хотела забыть и забыла.

— Придется вспомнить. Итак, в последний раз вы видели Алика, то есть Сашу, в день его смерти. Ну, хоть что-нибудь вспомнили?

— Все! Он пришел в седьмом часу, я как раз поставила «Маленькую ночную серенаду» Моцарта. И хотела выключить. Но он попросил: не надо, мне все равно скоро уходить, возникло срочное дело. И когда я на кухне заправляла салат, зазвонил телефон. Я крикнула: «Возьми трубку, сейчас подойду!» Через минуту вошла в кабинет, он кого-то слушал по телефону и сказал: «Это мне, по работе». Я вернулась на кухню и из прихожей случайно услышала, как он произнес два слова. «Аптечная, 6».

— Получается, он кому-то назначил свидание в Герасимове? И ничего вам не объяснил?

— Нет. Я не спросила. Просто извинился, что дал мой телефон.

— Кому?

— Не знаю. Я поняла, что кому-то на работе. Он не стал ужинать и очень скоро ушел.

— Вы не заметили, у него была с собой бутылка «Наполеона»?

— Не было. Он вообще не пил.

— В рот не брал?

— Не могу сказать так определенно. Мы с ним не пили. Он заметил как-то вскользь, что не понимает в этом прелести… В общем, не разбирается.

— То есть он не различил бы запах миндаля в алкоголе?

— Я об этом уже думала. Мне кажется, если человек ни разу не пробовал «Наполеон»… я бы, например… ну, пахнет миндалем.

— Вы знаете этот запах?

— Знаю. Он у меня смешивается с запахом трупа.

— Запомните на всю жизнь.

— А у Глеба в комнате есть книга о ядах…

— Да, да, мы обнаружили.

— Но в день смерти у него болела голова от сильного насморка. Он чихал и сморкался, — Катя помолчала, опустив голову. — Он оставил у меня в аптечке цианистый калий в черном сосуде, о котором упомянул в записке, — она вынула из сумочки сосудик.

— Осторожно! — закричал Мирошников. — Отпечатки! Вот, кладите на лист бумаги. Конечно, все стерто. Как вы могли умолчать об этом?

— Я обнаружила яд после того допроса, а вы закрыли дело.

— Откуда вы знаете, что здесь яд?

— Растворила в воде… крошечку. И понюхала.

— Придется провести у вас обыск.

— Пожалуйста.

Мирошников пристально смотрел на черный сосуд.

— Что вы делали, когда от вас ушел Александр Воронов?

Катя улыбнулась с горечью.

— После того как я увидела его лицо на кресте, я в мельчайших подробностях восстановила в памяти вечер двенадцатого апреля.

— Кажется, у вас нет памяти.

— Есть — но другая! — возразила Катя горячо. — Ощущения, слова, атмосфера, каждое движение, душевный порыв… я наказана памятью. — И, помолчав, продолжала сдержанно: — Я должна рассказать вам о своих алиби. Вечером двенадцатого апреля и тринадцатого сентября мне звонил из Питера Вадим Адашев, с которым вы познакомились в воскресенье.

— Разве он живет в Питере?

— Он был там в командировке, а потом на конференции лингвистов. Понимаете, ну, как бы традиция: в один вечер он звонит своей матери, в другой — мне. То есть через день. Куда б ни уезжал. Он мой самый близкий друг, с детства. Надеюсь, междугородные переговоры нетрудно проверить. Я разговаривала с ним примерно в то время, когда произошли оба преступления.

— Проверим сегодня же.

— Ну, насчет двадцатого сентября вам известно, очную ставку вы провели, и милиционер подтвердил…

— Подтвердил. Но он не видел, как вы садились на московскую электричку.

— Я пошла через мост!

— Вы могли вернуться… и со следующей станции могли вернуться. Алиби сомнительное, — Мирошников вздохнул. — Пока что, Екатерина Павловна, я вас не подозреваю в отравлениях. Но — для меня совершенно неожиданно — вы оказались в центре событий чрезвычайных.

— Для меня это также оказалось неожиданностью.

— Ну-ну. В последний вечер вас что-нибудь насторожило в поведении Александра Воронова?

— Он был очень взволнован.

— До или после звонка?

— После звонка он почти сразу ушел. Но не звонок сорвал его с места: про срочное дело он сказал раньше. Я представляю так. Пообещав жене, Саша собирался на дачу за ящиком. Кто-то позвонил и попросил о встрече. И он назначил ее, дав адрес: Аптечная, 6. Глеб, вероятно, следил за отцом, выследил его в моем доме и отправился за ним в Герасимово. Адрес сыну сообщать незачем — по-моему, это звонил убийца.

— Мы, конечно, проверим сотрудников НИИ, в котором работал Воронов, подумаю, спустя полгода это мало что даст.

— А я вообще не уверена, что звонили с его работы. Мне тогда не показалось странным, что он дал кому-то мой телефон, я подумала: срочное дело, сейчас, вечером, на работе. Но ведь он отправлялся на дачу. И меньше всего Саша был заинтересован, чтоб кто-то узнал про меня. Мне запомнилась его реакция, когда он держал трубку: изумление, смущение, жадный интерес.

— А не страх, не гнев, не неприязнь?

— Нет, нет, он же выпил с убийцей на даче. Он — непьющий. Именно смущение, словно его застали врасплох.

— Жена?

— Близким не нужен адрес. Вообще наши свидания были очень нервны. Теперь, после знакомства с Глебом и Ириной Васильевной, я все поняла.

— То есть он колебался и выбирал между семьей и…

— Не выбирал, он их любил. А я… так, — Катя замолчала.

— Как?

— Ну, увлекся на минуту.

— И за это его отравили?.. Что ж вы молчите? Умеете возбуждать такие страсти — отвечайте.

— Отвечу. Поверить в такую патологию почти невозможно, но… события в сентябре доказали, что Саша был убит, что убийца заметает следы. Вы согласны?

— Приходится соглашаться.

— Стало быть, он не писал предсмертной записки.

— Записку написал он — это установлено.

— Но не предсмертную. Стало быть, он обращался не к жене.

— Ну, понятно, от жены запиской не отделаешься. Значит, к вам?

— Возможно.

— Или к Агнии Студницкой?

— Если б это было так!

— Поверьте, я бы тоже испытал облегчение. Она убила его из ревности, сына — как свидетеля, ее обвинившего, и покончила с собой, — Мирошников поморщился. — Но нам пока что не удалось установить факт знакомства Студницкой со старшим Вороновым.

— Вряд ли и удастся. Саша был отнюдь не ловелас и не ходок.

— Он вас обманул.

— Но и переживал! Чтоб вести одновременно несколько романов, нужна другая психология.

— И все-таки, как вы слышали от Палицына, она поехала за Глебом в Герасимово. Хотя этому свидетелю я бы особо доверять не стал.

— Не знаю. Здоровое любопытство, она как-то пошутила по-английски, — Катя вздохнула. — Адрес могли слышать все… возможно, ее что-то насторожило, заинтересовало на той проклятой вечеринке. В общем, она была захвачена тайной.

— И ее никто не заметил в Герасимове, никто! Такая броская, эффектная женщина… Мы, конечно, не всех успели охватить, но… Поистине «жуткое место», — констатировал Мирошников. — Жуткая цепочка вырисовывается: что-то видел Глеб — и погиб, что-то видела Агния — и погибла, что-то видели вы… имейте в виду.

— Николай Иванович, надо всего лишь отыскать того, кто украл ключи.

— Всего лишь! Подозрительных следов, посторонних отпечатков пальцев в квартире Вороновых нет: ваши, соседей и хозяев.

— Убийце известен адрес квартиры — выходит, он знал Вороновых раньше?

— Не обязательно. Если он вырвал листок из записной книжки Александра — там на первой странице и адрес, и телефон. Ну, мог поинтересоваться, кого убил.

— А что говорит больная?

— А! — Мирошников махнул рукой. — Может, она ключи потеряла, а на столе возле убитой лежал, например, дубликат.

— Она говорит, что потеряла?

— Ну нет! Твердит: украл убийца. Крался в кустах, когда она с девочкой, бывшей одноклассницей Глеба, разговаривала.

— А одноклассница что-нибудь такое заметила?

— Абсолютно ничего! Наша больная и вообще-то дама с фантазиями, по апрелю помню, а уж когда психиатр над душой… Ладно хоть Сарабатова ее опознала по фотографии.

— Хиромантка?

— И якобы помнит: двенадцатого апреля. Созвездия, видите ли… Эти чертовы гнезда надо выжигать, но теперича у нас — тьма свободы!.. Все. Из-за ваших признаний мы просрочили все сроки. Меня ждут. Позвоню, когда понадобитесь.

В коридоре, залитом синеватым, режущим глаза светом действительно ждали: Алексей и Мирон.

 

Знакомый сумасшедший

Пережив долгий и подробный профессиональный обыск, Катя лежала у себя на диване, невидяще уставясь на мокрые стекла. Звуки «Маленькой ночной серенады» с яркой чувственностью возвращали в тот весенний вечер, к завязке преступления. Обе записки не предсмертные и, возможно, обе адресованы мне. В таком случае слова «все объяснит запечатанная тайна мертвых» и «я убедился сегодня, увидев запечатанную тайну мертвых» обретают не абстрактно-посмертный, а конкретный, однако до сих пор непонятый мною смысл.

Катя сняла с полки над диваном томик Даля. «Печать — ручная, разного вида вещица с вырезанным на ней письмом, вензелем, знаками, гербом… отпечаток, оттиск на сургуче, на воске или чернилами… Переносное значение — печать времени, запустения, отвержения… миропомазание — печать дара Духа Святого… печать Антихриста… Соломонова… книгопечатание… пресса…»

«Все объяснит запечатанная…» обе записки не запечатаны… «тайна мертвых… черный сосуд с ядом!» Но он также не запечатан, просто завинчивается колпачок, как у авторучки, и наклеена крошечная этикетка с красной латынью: KCN.

«Я убедился сегодня, увидев…» Катя машинально встала — дверца с красным крестом в прихожей. «Да ведь пусто, все увезли. Что я хотела? Что я видела?.. Не было тут никаких тайн, не было ничего запечатанного. И все же как таинственно перекликаются мертвые голоса в записках.

«Начните с себя» — Мирон. «Вам мешает фатальная неуверенность в себе» — психиатр. «Умеете возбуждать такие страсти — отвечайте» — следователь. «Старое овальное зеркало на комоде отразило ее бледное лицо с зелеными, русалочьими глазами, в которых отразился страх». И в ком-то я возбудила столь смертоубийственную страсть? Не может быть!

Ему известен мой телефон, известно, что Александр остался у меня на ночь (всего одна ночь!), известно про наш с ним последний вечер в пятницу? Не может быть, у меня нет знакомых сумасшедших! Год назад после очередного фиаско, неудавшейся любви, я ушла с работы, разорвала прежние связи — которых и было-то кот наплакал, — чтобы начать «новую жизнь». И как удачно я ее начала… Главное — не поддаваться жалости самой к себе».

Близость, проверенная всей жизнью, осталась с Адашевыми. Катя тяжело задумалась. «Нет, невозможно! Никаких таких «страстей», братский, так сказать, барьер, Вадим никогда не интересовался и не знал о моих «приключениях». Господи, да о чем я! Всю первую половину апреля и в сентябре он был в Питере и сидел дома с женой, когда отравили Агнию. Не в нем дело, не в нем… А в ком?

Алексей и Мирон дома не сидели — сумели они сегодня доказать следователю свои алиби? Алексея весной я не знала, но что-то странное в нем есть, что отзывается во мне чувством темным и нехорошим… «соблазном»… Катя подошла к окну: напротив, через неширокую Петровскую, дом с аптекой, окно над вывеской с крестом — так близко, что при электрическом освещении наверняка можно наблюдать происходящее у меня в кабинете. И незнакомый человек, совершенно посторонний, наблюдал за мною с Сашей? Абсурд! Да кто в здравом уме… речь идет о сумасшедшем, здравый человек не способен на столь изощренные убийства.

Итак, некто знал, что Саша находится у меня, и позвонил ему. Они договариваются о встрече в Герасимове… А вдруг ему действительно звонил коллега, и весь этот ужас не имеет ко мне отношения?.. А Глеб, который пришел в мой дом и погиб? А Агния? Не обманывайся.

Итак, они встречаются на даче, и Саша пишет записку. Надо признать правду: за десять дней нашего знакомства его скрытное (теперь можно даже сказать: трусливое) поведение меня настораживало. Он любил своих, несомненно, и ему достаточно было толчка — вот этой встречи, например, — чтоб от меня отказаться. И записку он согласился написать при условии, конечно, что мне ее передадут. «Ты поймешь, что дальше тянуть нет смысла». Как я пойму, коль не знаю о его семье? Если мне кто-то объяснит. «Все объяснит запечатанная тайна мертвых». Заколдованный круг! И совершенно не понятен мотив: ведь он отказывается от меня — за что платить жизнью? Значит, я ни при чем — просто жуткое совпадение — и могу вздохнуть свободно», — «А Глеб? А Агния?» — прозвучало погребальным рефреном, что сопровождал ее с той минуты, как подошла она к окну и увидела мертвую.

Прозвенел входной звонок, и пришла Дуня.

— Не хотела по телефону говорить, мама на стреме. Екатерина Павловна, меня опять требуют к следователю.

— Агния погибла.

— На даче? — спросила Дуня обреченно.

— Да.

— Отравлена?

— Да.

— Записка есть?

— Нет.

— И кто на этот раз нашел труп?

— Я.

— Вы слышали те голоса?

— У меня было нечто вроде обморока со страху. Галлюцинация — видно, твои впечатления повлияли.

— Нет, не галлюцинация. Я слышала.

— Ты очень смелая девочка, Дуня.

— Нет, я… он нас всех убьет!

— Ну, голубчик, тебя-то за что? Ты ведь все рассказала?

Дуня зябко повела плечами.

— Ну вот. А Агния, наверное, скрывала что-то.

— Значит, она была связана с папой Глеба?

— С папой была связана я, — брякнула Катя и с удивлением увидела, как Дунечка поднялась из-за стола и направилась к двери.

— Дуня! Что ты?

Она обернулась, взглянула исподлобья и прошептала:

— Вы все сумасшедшие.

(«Вы — вдова!» — прошептал страж.)

— Ты считаешь меня отравительницей?

— Глеб сказал, что среди нас убийца!

И опять прозвенел входной звонок. Появились Алексей и Мирон, молча прошли, сели в разные углы дивана; Дуня, помедлив, — за обеденный стол; Катя остановилась посреди кабинета и повторила ее слова:

— Глеб сказал, что среди нас убийца.

После паузы Мирон отреагировал:

— Вы наконец разобрались со своими любовниками?

«Только не оправдываться, перед ними — ни за что!»

— Вас очень волнуют мои любовники?

— Меня волнует подписка о невыезде.

— Так. А вас?

Она взглянула на Алексея, тот ответил острым взглядом и вопросом:

— Вы знали, что Глеб его сын?

— Нет. И про Александра узнала только в воскресенье, увидев его лицо на кресте.

— На чем?

— Фотография на могиле. Вы оба слышали мои переговоры по телефону с соседом Вороновых. Фотокарточки отца и сына в семейном альбоме изуродованы, а у Ирины Васильевны в Кащенко пропали ключи от квартиры и дачи.

Она заметила, как мгновенно переглянулись Мирон с Дуней.

— То есть кто-то не хотел, чтоб вы опознали… — Алексей запнулся и произнес с усилием: — своего любовника?

— Возможно, так. Алексей Кириллович, вы знали от меня, где лечится больная. Дуня тоже, поэтому не исключено, что и Мирон Ильич, а?

Усугубляющееся молчание — знак согласия. И чего-то (кого-то?) смертельно боится Дунечка. Она чувствовала страх, но продолжала уверенно:

— Далее. В субботу вечером, буквально перед гибелью Агнии, я звонила вам обоим из Герасимова. У вас есть алиби? Молчание, которое нарушила Дуня, все так же глядя исподлобья:

— Во сколько вы звонили?

— Без четверти девять. Между девятью и десятью часами наступила смерть.

Мирон прошипел, обращаясь к Алексею:

— Чего молчите-то? Вас же расколол следователь.

— Меня никто не может расколоть, — ответствовал Алексей хладнокровно. — Я говорю то, что считаю нужным.

— Его мент видел!

— Ну и что? Я там работаю.

— Строите дом № 6 по улице Аптечной? Его видел мент около девяти на площади.

Катя вздрогнула и переменила тему:

— Кстати, Мирон Ильич, вы столкнулись у меня с Сашей Вороновым десятого апреля в среду. Вы его узнали?

— Да как бы я…

— Вы ж с ним вместе учились.

— Я его никогда не знал!

— И тем не менее вы позвонили сюда двенадцатого и разговаривали с ним по телефону?

— Вы Мирошникову про меня такие шуточки выкладываете?

— У вас есть алиби на эту субботу?

— Стопроцентное. Вечером у меня была Дуня.

— Вы отключали телефон?

— Просто не брал трубку. Дуняш, подтверди…

Она кивнула, в глазах метался откровенный страх.

— Ладно, пошли из этого сумасшедшего дома!

Но Дунечка не тронулась с места.

— Пошли! — повторил Мирон настойчиво.

— Я… еще посижу. Мы тут с мамой встречаемся сейчас. Тут, у аптеки.

«Она врет! — поняла Катя. — Она кого-то боится!»

В прихожей гулко захлопнулась дверь за Мироном, Дунечка сказала, опустив голову:

— Я тогда все рассказала вам и следователю. Я больше ничего не знаю. И насчет небесных голосов вы правы, Екатерина Павловна. Мне померещилось. Галлюцинация.

— Ты сказала: мертвые переговариваются.

— Да, я по телику наслушалась черт-те чего.

— Как странно: в обеих записках упоминается какая-то «тайна мертвых». Запечатанная.

— И отец о ней пишет? — поинтересовался Алексей.

Катя произнесла медленно, наизусть:

— «Моя дорогая, прости и прощай. Во всем виню только себя. Ты поймешь, что дальше тянуть нет смысла, все объяснит запечатанная тайна мертвых».

— Ну, мне уже пора.

Дверь негромко щелкнула, и зазвонил телефон. Катя подошла к письменному столу, взяла трубку, глядя в окно.

— Катюша, здравствуй. Была у следователя?

— Была.

— Ну и что?

— Все потом.

— Ты не одна?

— Нет.

— С кем?

— У меня Алексей Кириллович.

— А, здоровяк-отставник! Хорошо, что ты его назвала, теперь, если что, не посмеет…

— Что не посмеет?

— Послушай! — взорвался Вадим. — Я тут с ума схожу, а ты…

— Димочка, за меня не беспокойся. Я тебе перезвоню, ладно?

— Я жду.

В прозрачных сумерках Дуня пересекла Петровскую и действительно вошла в аптеку, вскоре вышла, огляделась и помчалась по тротуару, видимо, домой. Одна-одинешенька.

Катя так засмотрелась, что вздрогнула, услышав голос Алексея:

— Рыцарь ваш беспокоится?

— Откуда вы про него знаете?

— От вас. Вы упомянули — Вадим.

«А ведь правда, вспомнилось, но как давно, и сколько всего с тех пор обрушилось… и убийца кружит вокруг, следит, я чувствую… играет левой рукой».

— Господи! Совсем забыла сказать следователю: вы мне звонили тогда ночью! Я узнала голос.

— Я ему сказал.

Катя помолчала, преодолевая головокружение. («Оно постоянно охватывает меня в его присутствии!»)

— Алексей Кириллович, вы ведь не левша?

— Неожиданный вопрос. Нет, не левша.

— А как-то похвалились, что левой владеете не хуже, чем правой.

— В борьбе — да. А что, эту женщину отравил левша?

Как странно он сказал: «Эту женщину». Подло отстранен.

— В субботу вы ходили встречать ее на станцию?

— Нет. Позвонить.

— Агнии?

— Вам.

— Зачем?

— Проверить, дома ли вы, и если да — предупредить, чтоб вы не ездили на дачу.

— Почему?

— Потому что там был уже приготовлен «Наполеон».

— Откуда вам известно?

— Я проходил мимо и увидел свет в окне, — говорил Алексей все так же отстраненно. — Но трупа еще не было. «Вот оно — безумие… мания! Господи!» — затрепетала Катя и взяла себя в руки.

— Что вы делали на Аптечной улице?

— Я объявил перерыв и пошел пройтись.

— Пройтись? Вы догадались, что я собираюсь в Герасимово.

— Догадался.

— И испугались, что я вам помешаю?

— Я испугался за вас.

«Еще один рыцарь! Не верю».

— Вы выключили свет и захлопнули дверь?

— Да, я сделал глупость, не забрав коньяк. Запаха миндаля в нем не ощущалось, поэтому я решил ничего не брать с места преступления.

— Будущего преступления! Ваши отпечатки пальцев обнаружены?

— Я был в рукавицах.

— То есть подготовились?

— На мне была прозодежда, потому и нашли легко.

— Во сколько вы пришли на станцию?

Алексей машинально отогнул рукав элегантного велюрового пиджака и взглянул на свои роскошные заморские часы. — Без десяти девять.

— И тут вас застукал милиционер?

— Он входил в станционный домик и обернулся.

«А меня страж пропустил вперед! — сообразила Катя. — Мы шли звонить».

— Дальше!

— К вам не дозвонился и пошел на работу.

— По Аптечной?

— Да. Там все было, как я оставил. До вас дозвонился в двенадцатом часу уже с работы. Предупредил. В понедельник на стройку прибыл человек из органов с тем самым милиционером, который меня опознал. В моем вагончике и на квартире провели обыск, было приказано явиться на допрос во вторник.

— Как же следователь вас не арестовал?

— Он бы рад, но у меня алиби: в полдесятого я был уже на работе.

— Агния была убита с девяти до десяти.

— Вы с милиционером пришли на дачу десять минут десятого. Следственный эксперимент показал, что ходьбы оттуда до стройки самое малое полчаса.

— Вы могли добежать гораздо быстрее, у вас могла быть машина.

— Машины не было. Добежать мог. Но отравление требует времени. Это понял даже Мирошников, который жаждет навесить на меня три убийства.

— Три убийства, — тихим эхом повторила Катя.

— Я вообще не понимаю, — заговорил он внезапно с какой-то потаенной мукой, — как она могла выпить этот коньяк на этой даче.

— У нее осложнение после гриппа, с весны. Запах…

— Все равно: как?!

— Ее заставили насильно.

— Нет следов насилия. Ни малейших!

— Здоровенный мужчина мог так скрутить…

— Именно скрутить! Хоть что-нибудь, хоть намек на борьбу!.. Ничего. Поверьте, я в этом кое-что понимаю. И когда я заглянул в окно — впервые в жизни я почувствовал такой… — он запнулся, — трепет, не побоюсь красивости.

— Когда увидели мертвую? — шепотом спросила Катя.

— Я ее не видел! — закричал Алексей. Отстраненность, бесстрастность его вдруг пропали; неукротимость — вот что прорвалось… («Способен на все!») — Не мертвую — всего лишь коньяк на столе. И она не побоялась сесть за этот стол, выпить из этого стакана… Екатерина Павловна, я человек простой…

— О нет!

— Простой, — повторил он настойчиво. — Страстей таких не понимаю…

— О нет, понимаете!

— И уверен, что это самоубийство.

— Нет, она не была связана с Вороновыми.

— Она поехала за Глебом в Герасимово.

— Об этом известно только с ваших слов. А вот вам ее слова в день смерти: в пятницу после вечеринки она была не одна, и алиби у нее точное, как в аптеке, — Катя подчеркнула последнее слово. — Помните? «Ночь, улица, фонарь, аптека. Там яд».

 

Страх воспоминаний

Они шли с Вадимом по прямой аллее, влажной от вчерашнего дождя, в золоте и багрянце листопада; селение мертвых пронизывало радостно-равнодушное солнце. Она несла розы, царственно-алые, пылающие, как огонь; он напрасно старался скрыть потрясение от ее слов, грубых и пошлых: «Александр Воронов был моим любовником».

Подошли к проволоке на колышках у кладбищенской стены, он сказал рассеянно (Вадим вообще страдал «щепетильностью» и «щекотливых» тем избегал):

— По старинной примете, из глубины веков, розы на могилу класть нельзя.

— Это почему?

— Шипы пронзят сердце.

— Чье сердце? — уточнила она язвительно и бросила цветы в глинистую грязь; он подобрал, разделил на части и положил к подножию двух крестов.

— «Роза, распятая на кресте», — задумчиво повторила Катя фразу Скупого Рыцаря, которая ее почему-то преследовала, как смерть.

— А, символ любви у розенкрейцеров, — подхватил Вадим в тон… И все-таки решился: — Катя, скажи… в конце концов это главное — ты любила его?

— Нет.

— Тогда все пройдет.

— Никогда. Может быть, из-за меня погибли трое, ты понимаешь? И почему я говорю «может быть»? Я чувствую, что из-за меня.

Он усадил ее на лавочку, сам сел рядом, вглядываясь в фотографии.

— У отца лицо мягкое и доброе, у сына характер выражен резче, решительнее.

— Да, он выследил убийцу. Вот ты говоришь о любви, а мне кажется, я вообще лишена этого дара, у меня все чувства задавлены страхом.

— Чего конкретно ты боишься?

— Например, оставаться одна дома, выйти в подъезд, взглянуть на аптеку напротив. У меня развивается мания преследования.

— Этот страх связан с реальным человеком?

— Да.

— С кем же?

— С Алексеем.

— Ты считаешь его убийцей?

— Не знаю. Глубинный страх, инстинктивный. Но четко я осознала это только вчера.

— Катя, я ничего не знал о твоей, как это говорится, интимной жизни, я виноват…

Она усмехнулась.

— Для меня любовь есть смерть, сказано уже. Я испорчена.

— Брось! Чтоб я никогда не слышал!

— Правильно, нечего распускаться. Тем более — у меня есть железное, непробиваемое алиби.

— У тебя — алиби? Зачем, Господи, Боже мой!

— Сегодня позвонил Мирошников и любезно сообщил, что наши с тобой междугородные переговоры зафиксированы, проверены и полностью меня реабилитируют.

— А что, мы именно в те дни с тобой перезванивались?

— Да, была моя очередь.

— Ну, прямо «очередь»! Я вас обеих люблю и…

— В общем, удача. С Агнией дело обстоит не так чисто, но если я невиновна в тех смертях, то логически…

— Катя, мне тяжело тебя слушать.

— Терпи. Я же терплю.

— Я согласен, — сказал он покорно.

— Знаешь, что еще Мирошников сказал: «Вам очень повезло, что у вас такой надежный друг».

— Какой я друг, коль о тебе ничего не знал, — отмахнулся он. — Значит, вы пришли к выводу, что Агнию сгубило любопытство.

— Не верится. Но зачем-то она поехала за Глебом.

— А если вместе с Алексеем?

— Нет, он не стал бы наводить на нее и, следовательно, на себя. Нельзя говорить об умерших дурно, но я скажу: по-настоящему, Агния чувствовала любопытство только к самой себе. И еще: она меня ненавидела.

— Господь с тобой!

— Это — правда, пусть беспощадная. На последнем уроке вдруг стало ее безумно жаль. Просто так, без причины.

— Если она влюбилась в отставного офицера?

— Не исключено. Очень уж издевательски она о нем отзывалась, что-то прикрывала словами. Может, замуж за него собиралась?

— Обручение со смертью, — произнес Вадим многозначительно, — как писали в «жестоких» романах. Но ведь установлено, что он не мог отравить ее.

«Мог!» — подумала про себя Катя, но говорить на эту тему почему-то не хотелось. Почти чувственно (и сверхчувственно) ощущала она, как вдруг скопились, сконцентрировались их грехи (их всех — в первую очередь ее) и образовали плотный покров, продраться сквозь который к истине, наверное, невозможно.

— Отвлекаясь от «психологии», «символизма» и прочая, — заговорила она бесстрастно, — мы имеем две, так сказать, реальности: яд и ключи.

— Ты ведь отдала следователю черный сосуд.

— Да. Отпечатки пальцев на нем установлены мои и Глеба. И еще чьи-то — очень давние, полустертые, неопределимые. В нем действительно цианистый калий. А сосуды такие уже давно вышли из употребления, во всяком случае, в лаборатории Ирины Васильевны таких нет и не было. Знаешь, где они употреблялись?

— Где.

— В аптеке.

— Ну вот, — проворчал Вадим, — отвлекись от символизма — тут тебе и Блок: «Ночь, улица, фонарь…», и Клеопатра в аптеке.

— Тут реальность. Ты знаешь мою зрительную память — никуда. Но с тех пор, как я нашла цианид в аптечке, меня словно что-то преследует.

— Ты говорила: запах миндаля.

— Не только. Когда-то в детстве я видела. Это папин сосуд.

— Ты видела у Павла Федоровича яд?

— Нет. Точно такие же сосудики, но, кажется, без этикеточек. А этот он пометил: красные чернила — знак опасности… И Ксения Дмитриевна подтвердила: их идея о праве распорядиться концом. Это не право, а ужас. И папа на него не пошел, все вытерпел и яд оставил.

— И за годы ты не обратила внимания на черный сосуд? Не перебрала это старье и не выбросила?

— Это папин уголок, я не касалась, не хотела ничего трогать.

— Катя, — сказал Вадим после раздумья, — все это бездоказательно, и я не советую излагать свои фантазии следователю. Несмотря на алиби, тебе могут «пришить» соучастие.

— Этого я не боюсь. А убийцу — боюсь. Я должна его найти.

— Хорошо, разберемся в твоей версии — что она дает в перспективе? Кто-то из учеников нашел в аптечке и отсыпал яд? Нелепость — проще украсть сосуд, ты б и не заметила.

— Это ты знаешь, что я бы не заметила, они — нет.

— Ты кому-нибудь из них говорила, что твой папа был фармацевтом?

— Алексею и Дуне.

— По какому поводу?

— Ему — уже после смерти Глеба… а ей как-то фталазол понадобился, мы искали, то есть я при ней искала. Она удивилась: сколько лекарств. Ну, я объяснила про папу.

— Когда это было?

— Давно.

— Весной?

— Может быть.

— Слушай, а она девица еще та?

— В каком смысле?

— Ну, едва познакомившись, ехать к молодому человеку на ночь… Моя старомодность протестует.

— Ты намекаешь, что они уже были знакомы? Не знаю, — Катя задумалась. — И, наверное, не узнаю: она чего-то испугалась и замкнулась.

— Чего испугалась?

— Точнее — кого. Меня. Всех. С Мироном уйти отказалась и не осталась с нами.

— Мирону проще всего достать цианид.

— Вот и я думаю, Дима: а если папин яд в убийствах не участвовал? Тот как-то раздобыл убийца. А Глеб обнаружил сосуд случайно — он же после смерти отца читал про яды, знает формулу — и обвинил меня. «Я убедился сегодня, увидев запечатанную тайну мертвых».

— Разве сосуд запечатан?

— Нет.

— Тогда что это значит?

— В том-то и дело! Он повторил отца: «Все объяснит запечатанная тайна мертвых», — но в иной интерпретации. В этих ужасных словах — ключ к разгадке, ключ к убийце. Они перекликаются… В каком-то символическом смысле мертвые переговариваются, стремясь раскрыть нам тайну смерти.

Он схватил ее за руку и сказал очень тихо:

— Я понимаю тебя, Катя, — страшно.

Она переводила взгляд с отца на сына, с сына на отца. «По-настоящему я не любила тебя, а Глеба не успела толком узнать, а бедную Агнию едва выносила… но отчего ж так разрывается сердце? От вины и жалости?.. От безумной жалости, невыносимой…» А вслух сказала:

— Это теперь единственное место, где Ирина Васильевна сможет увидеть лица близких. Тебе не кажется, что он сумасшедший?

— Нет, — ответил он твердо и встал, увлекая ее за собою. — Его удары удачливы и блестяще непредсказуемы.

— Но в чем смысл, Дима, скажи?

— Наверное, в том… — он задумался, лицо потемнело, — что кто-то полюбил тебя больше жизни.

— Чужой жизни, — поправила она строго. — И не одной. И не полюбил. Любовь я бы почувствовала, а в моей жизни уже нет ничего, кроме страха.

«И кроме страсти к следствию», — думала она, уже одна, лежа в любимом своем халате в любимой позе на диване. Я должна разгадать себя и свою жизнь… Отбрось эти жалкие эффектные фразы! Все просто: убийца должен быть найден и наказан.

И как ни противно мне в этом копаться, надо рассмотреть мотив, предложенный Димой. Меня полюбил… — она вздрогнула, словно от физического отвращения — прикосновения чужой руки… — Он отравил Александра. Полгода спустя — Глеба, выследившего убийцу за праздничным столом. Наконец — Агнию. И может быть, это еще не конец! На вечеринке она увлеклась Алексеем и, возможно, подметила что-то такое, что ускользнуло от меня. В следующую пятницу вся тройка узнает, что я собираюсь к Вороновым за ключом. Кто-то из них проникает в квартиру, портит фотографии, едет в Герасимово и устраивает ловушку, приманку… не знаю, как назвать — нормального человека тем жутким зрелищем в окне не приманишь, наоборот! Однако Агния попадается.

В старом доме, увитом плющом, горит свет; на фоне лазоревых и изумрудных птиц черная французская бутылка, садовый стол, два плетеных кресла и стакан с золотистой жидкостью. Удивительная картинка… то ли внезапно прерванный эпизод, то ли приглашение… в голубоватом иллюзорном свете убийства. Однако яда в коньяке еще нет.

Алексей объявил перерыв в 20.20, вернулся на стройку в 21.30. Проходит по Аптечной, выключает свет, запирает дверь и идет на площадь, где его видит милиционер. Допустим, там он встречается с Агнией (надо бы проверить время прибытия электричек из Москвы) и… Что дальше? В 21.10 мы приходим на дачу — она пуста — в 21.30 Алексей уже на работе. За двадцать минут «настоящий мужчина» успел бы добраться до стройки. Но отравить… не крылья же у него выросли.

Смерть наступила с девяти до десяти. А если они вдвоем с Агнией наблюдали мое бегство с дачи? После этого выпили коньячку, и он спрятал тело… Где?.. под кроватью, покрытой верблюжьим одеялом.

Но я не помню запаха миндаля из стакана. А, тот стакан он также успел бы спрятать. Да, но к чему вся эта суета? Так и оставил бы труп за столом… но тогда у него не было бы алиби! И все-таки этой версии не хватает стройности и гармонии, как сказал бы Вадим.

Нет, это самоубийство! Вполне в духе «роковой женщины» организовать такое зрелище… но не умереть!» — предостерегла себя Катя, осознав вдруг подлое облегчение, стремление свалить собственный грех на другого.

Какие голоса слышала она перед смертью какие тени заманили ее в «жуткое место»? Теперь она вошла в «тайну мертвых»… Как в тот день, когда Катя обнаружила черный сосуд в аптечке, ее охватил страх чьего-то присутствия. В последнее время внезапно и сильно и все чаще охватывало ее это ощущение… В сутолоке Садового кольца, в больничном саду, в собственном доме.

— Женские нервы! — сказала она громко и вскочила с дивана. Подошла к окну — аптека светится алыми электрическими буквами напротив. В спальню — здесь написана записка: «Вы ничего не боитесь? Напрасно». В прихожую — в аптечке за крестом хранился цианистый калий. Прошла мимо вешалки — от плаща пахнет… не выдумывай! Распахнула дверь — на пороге словно возник Александр с последней своей улыбкой, обращенной к ней. «Прости и прощай». Вышла на площадку — вон там за лестничным пролетом стоял когда-то мальчик… Вдруг какое-то воспоминание прошло по сердцу, забытое, неуловимое… благовонный миндаль! В панике Катя позвонила в дверь к Адашевым.

Однако и в соседских покоях, в мерцании, в мельтешении огненных змеек она никак не могла успокоиться. Ксения Дмитриевна на своей кушетке возле чайного столика, на котором лекарства, куталась в вишневую шаль из старинного романса… как больная там, в саду.

— Что вы читаете?

— А, брошюрка Петра Александровича о розенкрейцерах. — Она положила на столик книжечку в бумажном переплете: на белом фоне черный крест, обвитый лозой с шипами и розой в центре перекрестья; черными готическими буквами выведено: RC. Нервы у Кати были так напряжены, что эта канувшая в вечность масонская символика произвела впечатление чуть ли не болезненное.

— Ну и как, интересно?

— Занятно, но… — Ксения Дмитриевна пожала плечами. — Все это так далеко от нас, забавно… как сказка. В понятии «Розенкрейцер» — скрыт секрет «философского камня», с помощью которого посвященные могли общаться с иными мирами.

Катя вздрогнула.

— Они якобы знали тайну мертвых.

— Как это ужасно, Ксения Дмитриевна!

— Отчего же? Средневековые сказки, — она процитировала с насмешливой улыбкой: — «Братья столь далеко продвинулись в науке жизни, что смерть забыла о них». На могильной плите основателя ордена Христиана Розенкрейца было высечено: «Никоим образом не пуста».

— Что же было в этой могиле?

— Нам, профанам, неизвестно. Секрет утерян… Катюш, ты вся дрожишь. Что-нибудь еще случилось?

— Еще?.. Нет, ничего.

Последнюю смерть, Агнии, они с Вадимом от матери скрыли.

— Просто… страшно жить, Ксения Дмитриевна.

— Страшно, — согласилась она легко. — Но, к великому нашему счастью, смерть о нас не забыла.

 

Убийца в саду

— Вы хотели забыть — и забыли, — констатировал психиатр и закурил. — Но это ложное забвение. Вы просто вытеснили, загнали оскорбительный для вас момент в подвал подсознания, образно выражаясь, где он продолжал разрушительную для вашей личности работу. Нет, справедливо сказано: пусть все тайное станет явным. Вам же легче?

— Что вы, наоборот! Вдруг оказалось, что я виновна в его смерти.

— Не виновны, а причастны — это большая разница. Зато тревога, которую вы ощущали в присутствии Глеба, получила реальное, а не болезненное объяснение. Он не только напоминал вам отца, но его отрицательная враждебная энергия была направлена против вас.

— Значит, существует порча, дурной глаз?

— Боюсь, что да. Но эти волны, частицы — нет определения — словом, некое влияние Тьмы трудно поддается изучению.

— На то она и Тьма.

— Вот именно. Если бы вы вспомнили все, тайна убийства была бы раскрыта.

— Вы думаете, дело во мне?

— Разумеется, в вас же причина первого преступления. И тут особенно знаменателен тот факт, что Александр был убит после того, как отказался от вас.

— Я этого не понимаю.

— Как раз очень понятно и свидетельствует о патологически сексуальной окраске мотива: Александр — единственный мужчина, которому вы принадлежали, — по логике маньяка, должен был погибнуть. Если бы вы дали себе волю вспомнить, кто из окружающих вас мужчин относится к вам, скажем, неординарно! Но вы боитесь вспоминать. Почему? Вывод один: подсознательно он вам дорог.

— Сумасшедший?

— Не сумасшедший, а психически сдвинутый по одному пункту — на обладании вами.

— Но почему он не мог нормально добиваться взаимности? Я же свободна.

— Вы не были свободны: у вас был Александр. Поэтому обратите особое внимание на мужчин, с которыми вы познакомились недавно, в этом году.

— Одновременно с Сашей — ни с кем. С Мироном — в феврале, с Алексеем — в сентябре.

— Алексей отпадает: убийство уже произошло полгода назад. Присмотритесь к Мирону.

— Он за мной не ухаживал, он влюбился в Дунечку.

— Это увлечение может быть всего лишь компенсацией за неудачу с вами.

— Какая неудача! Он и не пытался.

— А почему, собственно? Вы — очень красивая, очень соблазнительная женщина.

— Так он говорил про меня Дуне.

— Вот видите! Теперь очень важный вопрос: какие чувства вызывает в вас этот Мирон?

— Отвратительные.

— Прекрасно! Был ли какой-нибудь эпизод — постарайтесь вспомнить, — когда он мог ощутить ваше физическое отвращение?

— Не знаю, не помню.

— Я же говорил: вы боитесь вспоминать. А подсознательно он возбуждает в вас чувства сложные, двойственные.

— Но я не чувствую…

— Поймите: глубинные, неподвластные рассудку.

— Такие чувства, — сказала Катя медленно, — во мне возбуждает скорее Алексей.

— Рассмотрим эту фигуру. Мог он вас заметить, увлечься до первого убийства?

— Он поселился напротив меня в феврале.

— Что значит «напротив»?

— Ну, через улицу, окно в окно.

— Потрясающе! — воскликнул психиатр и повторил ритуал с новой сигаретой. — Он же отставной офицер? У него может быть бинокль.

— И вы думаете, он подглядывал… — Катю передернуло от отвращения.

— Почему бы и нет? Обратите внимание: оба подозреваемых в сорок лет не женаты. Это может свидетельствовать — не обязательно, но может — о некоторых нарушениях в половой сфере. Какие у вас в комнате шторы?

— В кабинете нейлоновый тюль, прозрачные.

— Вот так-то. А теперь вспомните, как произошло ваше сближение с Александром.

— Я не хочу!

— Придется.

— Да, в кабинете.

— И еще любопытный момент: он поселился в доме с аптекой, что могло ассоциативно натолкнуть его на мысль о цианистом калии.

— И он ограбил аптеку?

— Об этом пусть голова у следователя болит, пусть наконец установит, как убийца раздобыл отраву… Моя же задача — вскрыть психологические корни преступления и не допустить нервного срыва.

— У Ирины Васильевны?

— Она, к сожалению, эту грань уже перешла, но дела меняются к лучшему.

— Вы хотите сказать: теперь моя очередь?

— Вы меня очень заинтересовали, Екатерина Павловна.

— Боже сохрани!

— Нет, нет, вы здоровый нормальный человек, но, простите, не случайно явились героиней столь ужасающих событий.

— Да, это страшный грех.

— Наследственный, Екатерина Павловна. Истоки всего ищите в детстве. Сколько вам было лет, когда вас бросила мать?

— Семь.

— С тех пор вас сопровождает ощущение заброшенности, ощущение жертвы — вы как бы провоцируете — невольно, конечно, — своих партнеров на уход. Как они объясняли причины разрыва?

— Никак. Просто начинали вдруг меня избегать, ни с того, ни с сего как будто. А я объяснений не требовала.

— Ни с того, ни с сего — чувствуете подтекст? В этом плане слова гадалки о том, что вы «испорчены», проявляют глубокий, онтологический для вашей личности смысл. Испорчены — не наговором, не сглазом — комплексом неполноценности, который и есть, образно говоря, ваш бес, играющий левой рукой.

— Гадалка предсказала Ирине Васильевне, что этот бес убьет ее мужа.

— Не хватало вам еще комплекса вины! Всегда помните: у вас алиби, вас никто не смеет подозревать. У больной свой бес, у вас свой, это профессиональный жаргон гадалок.

— Но почему именно «левая рука»?

— Из Библии. Там все дурное слева: и черт, и грешник, и разбойник… Вы же образованный человек, Екатерина Павловна, освобождайтесь от комплексов — и радуйтесь жизни.

— Сначала надо изгнать беса, — Катя усмехнулась.

— Она долго отходила от допроса. Настоящие солдафоны, честное слово! Не хотелось бы все снова колыхать.

— Ни в коем случае! Я пришла не к больной, а к вам.

— Уж не боитесь ли вы ее?.. Екатерина Павловна, вы не могли знать, что она жена вашего любовника.

— Все равно мне… тяжело. Стыдно.

— Такие чувства делают вам честь, но не вините себя чрезмерно, не углубляйтесь — это опасно.

— Да черт со мною в конце-то концов, не о себе я пришла говорить! И слушала только потому, что вы сказали: во мне причина преступления.

— Так получается по логике вещей.

— Ладно. По словам следователя, Ирину Васильевну навещала бывшая одноклассница Глеба.

— Одноклассники с учительницей. Двое юношей и девочка. Предварительно я с ними побеседовал.

— Доктор, Ирине Васильевне с вами повезло.

— У больной самый строгий режим, понимаете? Вы в первый раз проникли по недоразумению.

— Может, еще кто по недоразумению проник?

— Я ничего не исключаю. А они были в четверг. И уверен, ключей не крали.

— Но Ирина Васильевна, когда разговаривала с девочкой, якобы чувствовала кого-то в кустах.

— Вот именно: якобы. Вы же знаете, что она зафиксирована на убийце в саду.

— Почему она упомянула девочку, а не всех одноклассников?

— Потому что та пришла еще раз одна. В пятницу. Но меня уже не застала.

— Мне все же хотелось бы поговорить с ней, если можно.

Доктор задумался.

— 157-я школа, Клавдия Петровна — вот отправные точки, — и принялся за телефон.

После некоторых перипетий удалось добраться до Марины — «девочки в саду».

— Меня уже следователь допрашивал.

— А мы не могли бы с вами встретиться?

— Пожалуйста.

— Вам удобно через полчаса на Добрынинской, у выхода на кольцевой?

— Удобно.

— А как я вас узнаю?

— У меня коса.

Да, коса редкостная, роскошная, особенно в сопоставлении с безволосой головкой Дунечки, но в остальном ее ученица гораздо эффектней, несравнимо. Ах, не все ли теперь равно!.. Не для развлечения позвал ее Глеб на дачу, а, наверное, как свидетельницу.

— Вы хорошо знали Ирину Васильевну?

— Так себе… не очень.

— А Глеба?

— Хорошо.

— Вы дружили?

Лицо девочки, строгое — должно быть, из-за больших очков, — сразу замкнулось.

— Вы понимаете, я спрашиваю не из праздного любопытства.

— Вы сыщик?

— В некотором роде. Я ищу убийцу Глеба.

— Неужели он все-таки убит?

— Убит.

— Нет, правда?

— Правда.

Лицо девочки оживилось, зарумянилось от волнения.

— Он тоже хотел стать сыщиком, с первого класса. У нас была такая игра: мы за кем-нибудь следили.

— Зачем вы играете в такие игры! — вырвалось у Кати.

— А что, он из-за этого умер?

— Из-за этого.

— Да, мы дружили. До двенадцатого апреля.

— Вы помните тот день?

— Конечно. Это был наш последний день. Глеб пришел в школу после гриппа, мы, как обычно, вместе домой возвращались.

— Он же заходил на работу к матери.

— На минутку за заказом. Его мама после работы куда-то отправлялась… не домой. И предупредила, чтоб он за продуктами зашел.

«Она отправлялась к бабе-яге!» — сообразила Катя.

— Он очень быстро вернулся и сказал, что планы меняются. Мы вечером собирались в кино.

— Куда же он собрался?

— К отцу на работу.

— Зачем?

— Не сказал. Засмеялся злорадно, он вышел какой-то злой.

— Значит, он действительно следил за отцом, а не за убийцей.

— И поэтому очутился на даче?

— Да. Марина, он что-нибудь вам потом рассказывал?.. Ну хоть что-нибудь!

— Ничего. — Лицо ее опять замкнулось. — Я ему позвонила, как только узнала про его папу. Он сказал: «Идите вы все к черту!». И на этом стоял до конца, ни с кем в классе не общался, не разговаривал.

— И вы к нему не подошли?

— Я за ним следила.

— Когда?

— Каждый день после школы провожала, но тайком.

— Зачем вы это делали?

— Он словно омертвел. Все было странно и страшно. Чаще он шел не домой, а на кладбище. И там он меня в последний раз застукал, подошел быстро и сказал: «Не ходи за мной, это наша тайна». Я спросила: «Чья — наша?» — «Мертвых», — он ответил. Больше я его не видела, школа кончилась.

— А как вы узнали про его смерть?

— Клавдия Петровна позвонила, предложила навестить Ирину Васильевну. Вот мы и собрались.

— Вы ведь и на другой день приезжали?

— Я привозила фотографию.

— Какую фотографию?

— С выпускного. Глеба на ней не было, он вообще на вечер не приходил. Но Ирине Васильевне захотелось иметь… ну, как память, наверное.

— Вы с ней сидели в саду?

— Мы заранее договорились, поэтому меня пропустили без формальностей. Она меня уже в саду ждала.

— А во время вашего свидания вы не заметили там ничего подозрительного?

— Нет, я уже следователю говорила.

— Понимаете, ей показалось, будто кто-то в кустах крадется что ли, прячется. Она больная, понимаете.

— Я ничего такого не заметила. Да мы с ней виделись всего одну минуту, я в институт опаздывала.

— Вы учитесь на вечернем?

— На дневном в педагогическом, — Марина задумалась, вспоминая. — Там густые кусты за скамейкой, но мы сидели к ним почти спиной… Может, кто и прятался, я не видела.

— А Ирина Васильевна сказала что-нибудь по этому поводу?

— Да. Она сказала, что чувствует убийцу. Но как-то неконкретно, она глядела на фотографию.

 

Искушение

— Вы меня извините, — сказал изумленный Мирошников, — но более бестолковой, — вдруг прищурился, — или изощренной женщины я еще не встречал. Или это фантазии, или… ладно, проведем проверку в аптеке. Но вы! Как вы могли не знать, что у вас хранится один из самых сильных ядов?

— Я не разбирала аптечку после смерти папы. Да если б и разбирала… мне была неизвестна формула цианистого калия. Просто выбросила бы.

— И это был бы для всех нас наилучший выход. Я пока не утверждаю, что вы… — он махнул рукой, — но ваш дом — это какой-то клуб самоубийц. Или убийц. На ваше счастье, нам удалось установить некую связь между Студницкой и Александром Вороновым.

— Правда? Какую связь?

— В ее записной книжке есть телефон Вороновых.

— А вы помните, что листок оттуда валялся под столом на даче… со следами порошка?

— Мы-то все помним. Да, почерк у преступника один, будем надеяться — ее почерк.

— А телефон она сама записала?

— Собственноручно. «Александр Александрович» — и номер. В отличие от вас она даже знала его отчество.

— Господи, как все запутано в этой жизни!

— Сами запутываете, а нам вот приходится… Но просвет наметился. Серьезный просвет. Да, насчет Туркина: учились на одном курсе, но в разных группах. Могли друг друга знать, могли не знать.

— А запись в книжке как-то зашифрована?

— С чего вы взяли?

— Ну, просто… Вы сразу не нашли.

— Наш сотрудник изучал книжку по порядку, от «А» до «Я». Запись сделана на букву «Э».

— «Э»?

— Уж не знаю, для какой конспирации это понадобилось, но факт.

— Воронов, Александр, Алик, Саша… почему на «Э»?

— А, может, писала второпях… На какой страничке открыла — это не суть важно. Важно, что связь была, причем тайная. Мы проверили ее окружение. Последний год она была якобы одинока. Чувствуется стиль вашего любовника, подпольный, так сказать. В НИИ о его похождениях как будто никто не догадывался.

— Вадиму показалось, что у нее кто-то появился. Мне, пожалуй, тоже.

— Эту линию мы изучаем. Проверили, кстати, вашего друга: с десятого по пятнадцатое он действительно был на конференции в Питере. Студницкая познакомилась с Алексеем Палицыным на той вечеринке?

— Вроде бы да.

— Вот вам и повод для самоубийства: он говорит ей, что видел, как она поехала вслед за Глебом.

— Значит, вы остановились на той первоначальной версии.

— В принципе — да. Но пока остаются неясности: ваша роль в этой истории, кружение Палицына по поселку в момент смерти, ключи и цианистый калий. Ну, слепок она имела возможность сделать, а яд — позаимствовать у вас, как теперь выяснилось.

— Я думала, но не представляю… о нем никто не знал.

— Не уверен. Вы могли проболтаться.

— Я сама не подозревала!

— В этом я тем более не уверен.

Катя вдруг осознала его взгляд — пристальный прищур темно-серых глаз, в которых, образно говоря, блистала сталь. Эта сталь закалялась десятилетиями — и могла обнажиться. Обрушиться на нее, против нее. На миг обнажился, обрушился тот ирреальный ночной мир. «Вы — вдова!» — шепнул назойливый, с тою же родственной стальной нотой голос; зазвучал небесный Моцарт, в данном контексте сочетающийся с Сальери (где таинственный исторический маньяк хранил отраву?); блоковская аптека с Клеопатрой напомнила о символических «Розе и Кресте», об алых розах на могиле у подножия — «Никоим образом не пуста», — под которым тайна мертвых. Но у него нет доказательств моей вины… Я сама найду доказательства!

— И молите Бога, — многозначительно предупредил следователь на прощание, — чтоб я окончательно остановился на той первоначальной версии.

— И в третий раз закроете дело?

— Преступления мертвых не в моей компетенции.

— В этом деле действует кто-то «живее всех живых».

— Если так — тем хуже для вас.

Вернувшись домой — под впечатлением того мгновенного неясного промелька — она дважды перечитала Пушкина, но так и не обнаружила, где — вечно наготове — знаменитый отравитель носил с собою яд.

Она лежала на диване, бесцельно глядя в окно, — в этом ракурсе в сиреневых сумерках видна была крыша дома напротив — и старалась понять, откуда идет ощущение опасности, где скрыт ее источник. «Во мне самой? Нет, не «нервы»… а нечто вполне реальное, потаенное… Вчера я вышла на площадку — что я не смогла вспомнить, что?.. Успокойся, яда в доме уже нет.

Допустим, с большой натяжкой, что Агния нашла в аптечке и отсыпала порошок, но как она могла украсть ключи? Сказано же тебе: вероятно, слепок… там, в «жутком месте» возле трупа она возилась с ключами… Господи, не верится! Но проникнуть в больницу… самый строгий режим, и девочку пропустили без формальностей только потому, что свидание было обговорено за сутки… Что-то задело меня в нашем разговоре с нею, какая-то фраза. Их последнее столкновение на кладбище — тайна мертвых… нет, это уже не новость, над этой «тайной» я бьюсь уже почти две недели. Глеб следил за отцом… фотография выпускников… больная ждала в саду… нет, не то. Она учится в педагогическом… стоп! Горячо!»

В эту горячую минутку зазвонил телефон. Она вздрогнула, поспешила зажечь свет, взять трубку, чтоб рассказать другу о подозрениях следователя, облегчить душу… Одновременно вспыхнул свет в окне над аптечной вывеской. Алексей, без бинокля, весь на виду. Они в упор глядели друг на друга, страх словно вырвался наружу и обжег. Свет напротив погас, и через короткое время увидела она, как он в наброшенной на могучие плечи «афганке» переходит улицу.

— Попозже вечером? — рассеянно переспросила Катя. — Буду ждать, — положила трубку, бросилась на кухню; двор был пуст. Значит, он уже поднимается, один пролет, второй… Она распахнула входную дверь, синхронно повторилась недавняя сцена: Ксения Дмитриевна с аккуратным мусорным пакетом; мельком улыбнулась, деликатно посторонилась на лестнице, по которой медленно всходил он. «А хорошо, что она нас видела! — подумалось с мимолетной благодарностью. — Они меня охраняют».

Алексей поклонился как-то «по-гвардейски», на секунду уронив голову на грудь.

— К вам можно?

— Пожалуйста.

И уже в прихожей бросил небрежно:

— Терпеть не могу этих тайных соглядатаев!

— Вот как? — уточнила Катя так же небрежно. С этим человеком она впадала в неестественный тон, словно вступала в поединок. — У вас есть что скрывать?

— У каждого есть.

— Ксению Дмитриевну вы напрасно подозреваете в шпионаже, она…

— Да Бог с ней! Не о ней я пришел говорить.

— А о чем?

— О вас.

Он сел в свой угол дивана, взял вишневый томик, раскрыл на сцене отравления, вгляделся.

— Сальери действительно отравил Моцарта?

— Я верю Пушкину, — Катя помолчала, потом спросила просто, отбросив вымученный задор: — Алексей Кириллович, вы меня знали до третьего сентября?

— Знал, — ответил он не глядя.

— И давно?

— С весны.

— Откуда, вы меня знали?

— Просто видел.

— В окне? — Катя почувствовала, что краснеет.

— И в окне.

— У вас есть бинокль?

— Бинокль? — Он вдруг рассмеялся, ярко блеснули белые зубы («Плотоядно!»). — Да у меня стопроцентное зрение.

— Вы воевали?

— Приходилось.

— А почему вы живете один?

— Я один и есть. Жена ушла давно, в молодости. К другому. Обо мне неинтересно, Екатерина Павловна. Вот вы…

— Нет, интересно. Почему она ушла?

— Ну, я ушел. Неважно. Было предательство — не мое, — констатировал он спокойно, но в глазах отразился некий мрачный огонек. — Ищете сексуального маньяка? Не там ищете. Все обыкновенно, даже банально.

— Но вы с тех пор одиноки, не так уж и банально.

— Я увидел вас первого марта.

— Где?

— В аптеке.

— Что вы там делали?

— Пластырь покупал, на работе руку поранил, — он поднял руку: едва заметный шрам на ладони левой руки! — А вы — аспирин. Когда поднялся к себе, подошел к окну. Ну, как-то задумался. Вдруг напротив вспыхнул свет, вижу: та женщина из аптеки, в рыжей шубке. Вы разделись…

— Как разделась? — изумилась Катя невольно, а он усмехнулся.

— Сбросили шубку, подошли к окну и долго стояли.

— С тех пор вы стали наблюдать за мной?

— Иногда.

— А вы видели Александра Воронова?

— Нет! — ответил он угрюмо.

«Наверное, врет. Ведь соврал же он, что нашел меня по объявлению у метро. Установить адрес и телефон труда не составляло: «Екатерина Павловна Неволина» — листок на двери. Звучал Моцарт, раздался звонок, Саша взял трубку. Они разговаривали, и будущий убийца из окна над аптекой смотрел на него. Что-то вроде шантажа. Сильный, уверенный в себе человек — и безвольный, запутавшийся… Он идет за Сашей, и где-нибудь мельком, не отдавая себе отчета (под фонарем на Аптечной — блеснула картинка), его видит Глеб — и узнает через полгода за праздничным столом». Схема составилась столь стремительно, что не осталось сомнений: предчувствие этого жило в ней. Предчувствие страсти — тяжелой и потаенной.

— Вы пришли ко мне третьего сентября одновременно с Глебом.

— Эти старые сплетницы…

— Не по адресу! Ксения Дмитриевна — мне самый близкий человек и…

— Кажется, самый близкий для вас — ее сын.

— Оба. Эти люди живут совсем другими интересами.

— Интеллектуальная элита, стало быть?

— Стало быть.

— Кто же все-таки вам сказал, что я приходил одновременно с Глебом? В прошлый раз вы так и не ответили.

— Я сама вас видела («Только бы не выдать Дуню!»). Из окна кухни, случайно… как вы уходили со двора. А потом явились опять — уже после него.

— Ну и что?

— Так объясните свое поведение!

Как будто огонь пронесся по его лицу, скрытая страстность прорвалась на мгновение.

— Что еще объяснять? Я и так вывернул душу наизнанку! Что вам непонятно?

Она молча глядела на него. Это было объяснение в любви, а ответить нечем: все отравлено, кажется, сам воздух отравлен вокруг — в этой комнате, в этом доме, в этом мире. «Вам не снится черный сосуд и благовонный миндаль?» — «Снится».

— Все время снится, что я в «жутком месте», — сказала ока неожиданно вслух. — Коньяк на столе и стакан. Сейчас я выпью, а кто-то невидимый наблюдает за мной из сада.

Он перебил с волнением:

— Вот я и хотел предупредить, чтоб вы не ездили.

Зазвенел входной звонок, она быстро прошла в прихожую, отворила дверь — Вадим.

— Кафедру отменили, — заговорил он оживленно, — и потянуло меня на Петровскую… — Вдруг умолк, войдя первым в кабинет.

— Познакомьтесь. Вадим Петрович — Алексей Кириллович.

Алексей приподнялся, мужчины сдержанно кивнули друг другу. Оба высокие, но на удивление разные: с коротким светлым «ежиком», мощный, как боксер, здоровяк-отставник — и лингвист, стройный, поджарый, подвижный, волосы довольно длинные и черные… подходит старинное сравнение с крылом ворона. «Здоровяк-отставник». Катя нахмурилась, что-то в этом определении смущало ее.

Вадим, присевши в противоположный угол дивана, заговорил с тем же оживлением:

— Вы не чувствуете в действиях убийцы некую систему? Он по очереди умерщвляет сидевших вот за этим столом.

— Отец Глеба с нами не сидел, — возразил Алексей, — а погиб первый. Слабак.

«Он был прекрасный человек, прекрасный», — вспомнился Кате лепет больной, и она осведомилась с сарказмом:

— Вы его хорошо знали?

Энергичным жестом Алексей отвел вопрос как вздорный.

— Да как он мог поддаться и написать эту записку? Не объяснился с вами прямо.

— С кем? — перебил Вадим. — В записной книжке Агнии имя-отчество и телефон Воронова.

— Я не знал, но это не меняет сути.

— По-вашему, слабак достоин такой участи?

— Из-за его трусости погибли еще двое. Не представляю себе эту ситуацию!

— А я представляю!

— Так просветите.

— Попробую. Рассмотрим, так сказать, Катин вариант, — начал Вадим задумчиво. — Некто видел, как Александр пришел сюда. Но звонил он не ему: трубку бы взяла, конечно, хозяйка.

— То есть он хотел помешать их свиданию?

— А, разве тут логика действует… Человек вне себя от ревности, от ярости. Вдруг — мужской голос. И он мгновенно перестроился. Вот почему я говорю — гений! Ну, например, выдает себя за друга: «Кате грозит опасность… женщина нервная… не подавайте вида… необходимо немедленно встретиться…».

— И тот поддался?

— Так у него самого рыльце в пушку, он обманщик, чувствует себя неуверенно, наверное, не знает, как из этой истории выпутаться. Тут возникает уникальная возможность: встреча в глухом, темном поселке, в пустом доме.

— Дальше.

— Ну, мужской, так сказать, разговор, всё на нервах, гений взывает к состраданию: она не перенесет обмана, решайтесь — туда или сюда. И убеждается: «туда». Тогда я все улажу, пишите записку.

— Он не мужчина, — бросил Алексей и посмотрел на Катю.

Она подтвердила холодно:

— Конечно, не мужчина. Он труп.

— Да дайте же волю воображению, господа! — воскликнул Вадим. — Какая сцена: абсолютная страсть подавляет страстишки… переспать, изменить. Один готов на все, другой… знаете, что такое «готов на все»?

Алексей кивнул.

— Можно перед этим устоять?

— Можно.

— Вы устоите — так не вас и отравили, милостивый государь.

— Почему записка без обращения по имени?

— Мне кажется… связь тайная, мало ли кому она в руки попадет. И чисто психологически… думаю, ему было совестно. В обращении «моя дорогая» уже некоторая отстраненность, нечто абстрактное. Разумеется, гений не мог рассчитывать на такой подарок, ему просто повезло. В ином случае он бы записку уничтожил, чтоб не наводить на след Кати (или Агнии — заметим в скобках, мне больше по душе этот вариант).

— Зачем убивать, если он уже отказался?

Мужчины почему-то уставились на Катю, и она почувствовала, что краснеет.

— Психиатр из Кащенко считает, — начала она нерешительно, что мотив здесь патологический.

— Патологический? — удивился Вадим.

— Ну… сексуальный.

— То есть? — Ну, что он знал, что Александр… — она наконец решилась («Сыщик я или стыдливая дама?»), — что Александр был моим единственным мужчиной.

Мужчины призадумались, переваривая столь пикантную информацию. Алексей спросил резковато:

— Откуда убийца это знал? Неужели от Александра?

— Очень интересный поворот, — заметил Вадим. — Какой-то фразой любовник выдает этот факт — и обречен. На редкость нервная ситуация — и непьющий Александр соглашается отметить свободу.

— Да, но как подсыпан яд? На глазах у жертвы?

— Этот момент нетрудно прояснить, — сказала Катя. — На садовом столике были обнаружены следы пролитого коньяка, записка намокла. Например, отравитель якобы нечаянно пролил коньяк из стакана и попросил хозяина принести тряпку. Тот заходит за занавески и… Свой стакан и тряпку убийца уносит с собой, чтоб создать иллюзию суицида.

— Гений, — повторил Вадим. — Какая полная непроницаемая иллюзия — и вдруг лицо в окне! Вы представляете, что он должен был пережить за полгода?

— Да ведь следствие сразу установило самоубийство, — возразил Алексей.

— А если он об этом не знал? А если его ищут?

— Тогда поиски вскоре привели бы сюда, на Петровскую.

— Так юноша молчит! Почему? Дверь была сначала заперта, потом открыта, а свидетель об этом молчит? Почему?

— Он подозревал мать, — вставила Катя.

— Откуда гению знать об этом? Вы представляете? Еженощно, ежедневно его преследует то лицо в ночном окне — и вдруг он видит его здесь.

— Или она, — сказал Алексей после паузы.

«Дамское деяние» — вспомнились Кате слова Мирона, и зазвонил телефон.

— Екатерина Павловна!

Однако легок на помине!

— Здравствуйте, Мирон Ильич.

— Кажется, я кое-что позволил себе в прошлый раз…

— Что именно?

— В общем, я извиняюсь, нервы. И насчет Кирилыча извиняюсь, зря я на него катил. Теперь ведь все ясно.

— Что ясно?

— Убийца отвечает в мире мертвых, а мы…

— Вы так уверены?

— А «ключики-замочки, шелковы платочки»?

— Ключи Агнии могли подбросить.

— А телефончик? И все равно: я предлагаю помянуть рабу Божью Агнию — что значит, как ни странно, «непорочная».

— Чувствую, вы уже поминаете.

— С вами продолжу: завтра девять дней.

— Вы христианин, Мирон Ильич?

— Не состоял и не привлекался. Но красивых обычаев придерживаюсь. И подвожу материальную базу.

— Мне надо посоветоваться.

— С кем?

— С собутыльниками, — и уже обращаясь к присутствующим: — Мирон Ильич предлагает устроить поминки Агнии.

Алексей поинтересовался:

— С «Наполеоном»?

А Вадим бросил:

— Я — против.

Но Алексей вдруг предложил с ледяным спокойствием:

— А если провести следственный эксперимент — «реконструкция» — так называется?

— Ну, что там? — взывал Мирон нетерпеливо.

— Мнения разделились, — она помедлила. — Ладно, я присоединяюсь. Большинство — за.

— Вот и отличненько! На вас, Катюш, Дуня.

— То есть?

— Вы должны как-то изъять ее из дома.

— А что, она от вас прячется?

— Ничего не знаю и не понимаю.

— Хорошо, попробую, — Катя положила трубку.

Вадим заговорил, пристально глядя на Алексея:

— Зачем вы ее втягиваете в эти игры?

— У нее, насколько мне известно, есть рыцарь, — ответил Алексей многозначительно.

— Вы, что ли?

— Нет, вы.

— Катя, это идея! Я приду и присмотрю. Во сколько?

— Тринадцатого сентября мы собирались к пяти.

Алексей, положив на диван раскрытый на знаменитой сцене томик, поднялся и сказал на прощание Вадиму:

— Присмотритесь и сыграете, кстати, роль Глеба.

— Ну, по мере сил… Вообще-то меня поразило, как собутыльники стремятся к этому столу.

Проводив Алексея, она вернулась, Вадим читал Пушкина.

— По новейшим исследованиям, — сообщил он, не поднимая головы, — Сальери отравил Моцарта за то, что тот раскрыл кое-какие масонские секреты в «Волшебной флейте».

— Да разве они были масонами?

— И Моцарт, и Сальери, и даже Пушкин.

— А как ты думаешь, где Сальери держал яд?

— Ну, то тайна мертвых. Катюш, успокой мое сердце. Мне показалось, что-то такое между вами…

— Ты меня сватаешь?

— Я, конечно, не смею, но вот познакомился и… какая-то симпатия возникла: по-моему, он человек надежный и верный.

— Дима, у меня все чувства атрофированы. На, возьми мою тетрадь — тут записи о том проклятом вечере.

 

Последний жест

Дуню повидать было необходимо — и не только ради экспериментов: девочка что-то скрывает, боится и прячется. Однако уже третий день по телефону отвечают: нет дома — и раз почудилось, что ответила сама Дуня несколько искаженным голосом.

Катя почти пробежала в узком проходе между домами и очутилась в тесном, тенистом от красно-золотых ветвей дворике: когда-то сама ученица описала ей, где живет, — в двух кварталах от Петровской. В древесном сплетении стояла лавочка — удобный наблюдательный пункт. В третьем часу (после уроков, как и было рассчитано) появилась Дунечка с сумкой-мешком на веревке через плечо.

— Дуня! — негромко позвала Катя из своего золотистого убежища; девочка шарахнулась в сторону и остановилась, прислушиваясь.

— Дунечка, это я! — Катя привстала. — Мне надо с тобой поговорить. Ну, не хочешь идти сюда — давай посередине двора постоим… на улицу выйдем.

Девочка пожала плечами, приблизилась и села на другой конец лавочки.

— Ты кого-то из нас боишься? Я имею в виду: меня, Алексея и Мирона.

— Никого не боюсь.

— Тогда почему ты не отвечала на мои звонки?

— Мне надоела эта история.

— Дунечка, с ней надо покончить!

— С кем?

— Тебе говорил следователь про мои алиби? В то время, как погибли Глеб и его отец, я разговаривала из дома по телефону с Питером.

— Правда?

— Ну давай позвоним Николаю Ивановичу, прямо сейчас, он подтвердит.

— Да ладно, я вас не подозреваю.

— А кого? Дунечка, кого?

— Никого.

— Мирона? Ты соврала, что встречаешься с мамой в аптеке, чтоб не уходить с ним?

— Откуда вы… вы за мной следили?

— Нет, видела в окно.

— Мне все надоели, понятно? И Мирон в том числе. Я с вами больше не играю.

— Значит, ты сегодня ко мне не придешь?

— Сегодня? Зачем?

— Мы решили провести «реконструкцию» — восстановить тот вечер тринадцатого сентября. Мой друг Вадим сыграет роль Глеба.

— А кто сыграет роль Агнии?

— Ты права, все эти игры… идиотство, — Катя вдруг заплакала и принялась искать носовой платок в сумочке. — Просто не знаю, за что ухватиться, не могу жить в таком… в общем, не могу жить.

— Да пошлите вы их всех.

— А мертвые, Дунечка?

— Они уже мертвые.

— Но он живой до ужаса.

— Кто?

— Бес. Который играет левой рукой.

— Да-а, Екатерина Павловна, — протянула Дуня, — скоро мы все в Кащенко поселимся… — И вдруг спросила быстро: — Как там больная?

— Что?

— Жива?

— Позавчера была жива. Ну ладно, я пошла.

— А «Наполеон» будет? — поинтересовалась вслед Дуня с жадным любопытством.

— Боже упаси! Ничего не будем пить.

— Ладно, я подумаю. Во сколько?

— В пять.

Однако «Наполеон» был, он возник из кожаной сумки коммерсанта и вызывающе утвердился в центре стола как знак опасности, на который завороженно взирали участники поминального пира.

— Зачем пугать женщин? — резко отреагировал Вадим.

— А чем поминать — водичкой? — возразил Мирон вкрадчиво. — Опасность одинаковая, а уважение не то. Будьте любезны, Катюша, восемь сосудов.

— Нас пятеро.

— И еще трое невидимо с нами, в сопредельном мире. Народный обычай требует.

Стеклянные дверцы горки прозвенели печально и нежно (словно небесные голоса мертвых — вспомнилось), когда доставала она восемь хрустальных рюмок.

— Вообще-то, — продолжал натужно веселиться Мирон, — народ поминает водочкой. Но у нас уже сложились свои традиции, согласитесь.

— Верно, — поддержала Катя. — Как заметил следователь, мой дом — своеобразный клуб самоубийц или убийц.

Вадим вставил сдержанно:

— Это мы сегодня и проверим. В аптечку я уже слазил, сижу на месте Глеба. Кажется, играл магнитофон?

— Айн момент! — Мирон ловко отвинтил металлическую крышечку, разлил коньяк по рюмкам. — Вот эти три — неприкосновенный запас мертвых. А я вам сейчас продемонстрирую полную безвредность и даже приятность принесенной жидкости. За убиенную рабу…

— Нет уж, — перебил Алексей, — давайте по порядку: за убиенного раба Александра.

Наступила жутковатая пауза; коммерсант запросто опрокинул рюмку в рот. Его примеру без колебаний последовали, отметила Катя, Вадим и Алексей. Она тоже — слишком знаком ей был «благовонный миндаль», чтоб колебаться. Дуня к своей рюмке не притронулась. Мирон завопил:

— Ты что, Дуняша? Посмотри на Катюшу!

Дунечка огляделась затравленно и выпила коньяк.

— Я принес ту кассету, вставлять?

Катя кивнула; грянуло и загремело; Вадим с Дуней поднялись, принялись «вкалывать» изящно и непринужденно. И сквозь псевдомужественного Майкла Джексона донесся негромкий, но явственный, если напряженно вслушиваться, голосок, началась игра:

— Сначала про Екатерину Павловну.

— Ты хорошо ее знаешь?

— Так себе… с зимы занимаюсь.

— У нее есть кто-нибудь?

— Мужа нет, а любовник есть, конечно.

— Почему «конечно»?

— Ну, глянь… шикарная тетка. И опасная.

— Очень опасная.

— Ага, и Мирон говорит: подступиться страшно. Мужиками окружена… Тут Глеб как будто обрадовался и предложил…

— Я попробую, — перебил Вадим. — Я должен себя пересилить, доказать, что я мужчина.

— Катерине, что ль, доказать?

— Себе. У меня подъем… или упадок?.. словом, восторг. Рванем от стариков, а?

— Куда?

— В одно жуткое место.

— В жуткое? Интересно! Но у меня мама.

— Ну, уговори, придумай что-нибудь.

— Не знаю. Вообще-то интересно… Куда ехать-то?

— В Герасимово. Знаешь?

— А, по Павелецкой. Ладно, попробую. Если удастся, подъеду.

— Аптечная, 6.

— Ну, в общем, все, — заключила Дуня. — Дальше он объяснил дорогу. И черт меня понес.

Коммерсант нажал клавишу, и в наступившей тишине Вадим спросил:

— Ну, все слышали? — никто не отозвался. — Во всяком случае, могли слышать?

Наконец Катя пробормотала:

— Да, слышно, но тогда я, например, не прислушивалась… и занята была.

— На кухне, — подсказал Алексей.

«Самоедством, — подумала Катя. — Сравнивала себя с Агнией и Дуней и была несчастна…»

— Тебе дал что-нибудь наш диалог? — поинтересовался Вадим.

— Дал, — она оглядела сразу насторожившиеся лица трех сотрапезников («Они, как и я, на нервах!»). — После того, как Глеб услышал подтверждение, что я «соблазнительная и опасная», он обрадовался.

— И что тут криминального? — влез Мирон с напором.

— Мне надо обдумать. Продолжаем «реконструкцию»?

— Ну, я предложил выпить за прекрасных дам.

— Не сразу, — перебил Алексей. — Пили за подвижническую деятельность Екатерины Павловны; кто как из нас успевает, выясняли. Что Агния в английском — гений.

— Гений, — повторил Вадим мрачно. — А потом?

— Об экстрасенсах.

— В какой связи?

— У Агнии переутомление и бессонница. Вот тут, Мирон Ильич, вы предложили новое западногерманское лекарство, пояснив, что торгуете медикаментами.

— Да, снотворное! Ну и что? Не цианид же!

Алексей продолжал невозмутимо:

— Она отказалась, пошутив: «что немцу здорово, то русскому — смерть».

— Перефразировала Лескова, — пояснил Вадим. — «Железная воля».

Мирон воскликнул:

— Точно, вспомнил! Я сказал, что люблю риск и людей рисковых, — и так постепенно мы подошли к тосту за прекрасных дам, который юноша и продолжил: «Чтоб они сдохли!» — коммерсант быстро наполнил рюмочки. — Ну что ж, за раба убиенного Глеба?

— Не надо! — вдруг воскликнула Дуня умоляюще. — Не надо пить! Давайте на этом кончим и разойдемся!

Эта искренняя реплика на мгновение как бы разрушила завораживающую игру, проявила реальность, которая вот-вот, казалось, прорвется всеобщей истерикой. Между тем Катя чувствовала, что стремительно продвигается к истине. Вадим, взяв верный тон, сказал сострадательно:

— Девочка боится. Отпустите ее, пожалуйста!

Все шевельнулись, задвигались словно с облегчением («Скоро конец!» — почему-то подумала Катя). Возле ее стула очутился Алексей, пробормотав:

— Сейчас танго?

Она произнесла с силой:

— Дуня, скажи при всех: чего ты боишься? Кого? Конкретно. Не все же мы убийцы.

Однако девочка уже взяла себя в руки, заявив холодно:

— Каждый из вас мог слышать, куда собирался Глеб.

— Каждый из нас? — уточнил Вадим с тою же мягкой улыбкой. — Меня, надеюсь, вы не боитесь.

— Вас — нет. Вы же играете роль Глеба, — ответила Дуня загадочно.

А Мирон проникновенно начал:

— Дуняша!.. — и положил руку ей на плечо; блеснуло золото на безымянном пальце; она освободилась резким движением; он растерянно развел руками.

После паузы-заминки Вадим заявил:

— Друзья, вы — мазохисты. Охота ж себя так мучить? Ладно, где моя емкость?

Коммерсант и Алексей разом указали, он взял со стола хрустальную рюмочку с густой золотистой жидкостью, провозгласил:

— Чтоб они сдохли! — Но, по сценарию, пить не стал, ушел в спальню. Девочка сделала движение — за ним.

«Только с Вадимом она чувствует себя в безопасности», — поняла Катя. Однако Мирон, загородив, прошипел: «Вертинский!» Оставшиеся в живых кавалеры прямо-таки жаждали объятий. Из спальни донеслось:

— Эй, кто-нибудь, ручку! Свою забыл.

— Зачем тебе?

— Предсмертная записка!

Очевидно, лингвисту захотелось блеснуть словесной памятью.

Мирон метнулся, воротился вскоре; обе пары, как в столбняке, стояли в позиции, забыв завести пластинку; и Катя говорила, не отдавая себе отчета, по наитию:

— «Запечатанная тайна мертвых»… сейчас я догадаюсь обо всем, я прочитала у Даля… сейчас блеснет и озарит… знаете, что Сальери был масоном?.. Мне объяснит специалист по тайному ордену…

— Катя! — прошептал Алексей и поднял левую руку к лицу ее… погладить, что ли, или рот заткнуть… просто прикоснулся к щеке. В дверях спальни возник, словно с вихрем ворвался, Вадим, глаза его сияли черным блеском на побледневшем лице.

— Дамы и господа! — проговорил громко и неестественно, играя роль мертвого… Но другое жгло его, другое — очевидно! — Мы присутствуем в этом зале для справедливого и беспристрастного суда над убийцей! — Вдруг тон изменился на грозный и страстный — Ты догадалась, Катя?.. Я тоже!.. Вот, когда написал… — Он поднял руку с запиской (странный жест, указующий), и одно незабываемое потрясающее мгновенье они глядели глаза в глаза. — Вот когда написал «увидев запечатанную тайну…»

— Не надо! — быстро сказал Алексей, все так же прижимая руку к ее лицу.

Вадим перевел на него взгляд и машинально отхлебнул из рюмки. Поморщился… и вдруг  п о н я л  — услышал запах. Уже нечеловеческий ужас исказил лицо, начались судороги — миг между жизнью и смертью! — и грохнулся ничком на пол. Из последних сил, как во сне, она подошла, встала на колени, взяла руку — пульса не почувствовала — и как будто тоже перешла в другой мир вместе с ним: зашипев, принялись отбивать удары старые настенные часы — и сквозь шип и гул залепетали в своеобразном ритме тоненькие детские голоса.

Страшный вопль Дуни усилил ощущение ирреальности — оглянулась — девушка уже в прихожей — вскочила — откуда взялись силы! — и втащила ее в кабинет.

— Из этой комнаты никто не выйдет, покуда нас не обыщет милиция! Вызывайте.

Весь пылающий, как костер, Мирон, пошатываясь, пошел к телефону; Алексей произнес многозначительно:

— Сначала надо обыскать покойника.

— Какого покойника? — изумилась Катя и схватилась руками за волосы, рванула (древний жест женских причитаний) и вместе с болью ощутила себя в мире без брата — на секунду — волосы рассыпались, упали плотным шелковым покровом.

— Катя! — прошептал Алексей. — Катя, опомнись!

— Не трогайте меня! — Она отшатнулась от него, от его рук. — Вы мне за все заплатите!

— Кто — я?

В странной паузе Дуня произнесла отрешенно:

— Голоса мертвых!

Выкрикнув что-то по телефону, Мирон констатировал с одеревеневшей улыбкой:

— Дамам дурно. Я открою окно, Екатерина Павловна.

— Ничего не трогать и ни к чему не прикасаться!

— Захотели в Кащенко? Нас всех скоро…

— В окно можно выбросить остатки порошка!

— Не притворяйтесь! Когда вы успели ему подсыпать?

От дикого обвинения она внезапно почувствовала прилив сил: энергии-любви или энергии-ненависти.

— Дуня, я слышала голоса.

Алексей взглянул удивленно. Мирон отрубил:

— Ну, часы!

— Сквозь бой пели…

— Электронные часы. Этот разговор над трупом меня-таки шокирует…

— Они так поют? — поразилась Дуня.

— Если завести… вместо будильника. Сейчас прибудут органы, а мы не договорились…

— У тебя есть? — закричала Дуня. — Такие часы?

— Радость моя, да их на каждом углу навалом. И у меня были. Теперь — швейцарские, — Мирон продемонстрировал. — Механические.

— Значит, у него!

Все трое медленно повернулись к Алексею; тот объяснил с безумной обстоятельностью (сумасшедшинка явно сквозила, дразнила четырех обреченных в кабинете):

— Я специально завел на днях и забыл отключить. У нас на работе продолжается аврал, к семи привозят цемент…

— Бес играет левой рукой, — отчеканила Катя в болезненном ритме.

И так же продолжила Дуня, прижавшись к коммерсанту:

— Значит, вы были там за дверью.

— Где?

— Я стояла возле убитого Глеба, и запели небесные голоса.

— Я?! Я завел часы, чтоб вовремя удалиться с места преступления!

— Э, позвольте! — заинтересовался Мирон. — В этом я разбираюсь. Механизм может отказать не вовремя… отреагировать, например, если нечаянно задеть за что-то рукой.

— Левой рукой, — вставила Катя с ужасом.

Алексей стремительно нагнулся над умершим и отдернул рукав пиджака: механические, отечественные; они, конечно, тикали, отсчитывая не существующее для ее брата время. Она сказала с ненавистью:

— Вы огибали стол, чтоб пригласить меня на танго и могли…

— Да, я сама видела! — вскрикнула Дуня.

Катя продолжала с иллюзией справедливости:

— А вы, Мирон, рванули в спальню.

— Пусть меня обыщут и поищут! — он вдруг засмеялся. — И не забывайте, дорогая, что рюмка Глеба… тьфу, лингвиста!.. стояла возле вас!

Алексей, не теряя хладнокровия, бил в одну цель:

— Как он мог выпить, почуяв запах миндаля?

— Он не успел, — Катя безнадежно оглядела хищную тройку соучастников, которые над остывающим телом качают свои права… и она сама, она сама! — Он только что раскрыл запечатанную тайну и хотел раскрыть нам… Вы сказали: «Не надо!», вы его сбили, он отхлебнул от волнения, машинально…

— Он сказал: «Не надо»! — лихорадочно подхватила Дуня. — А мертвец указал на него, на него, на него!

А в дверь уже звонили резко и длинно.

Однако никаких следов ни в комнатах, ни под окнами, ни при личном обыске подозреваемых и их одежд, и их жилищ, не обнаружилось.

Было объявлено чрезвычайное положение, в квартире на Петровской почти всю ночь работала целая лаборатория вкупе с ищейкой и в тесном сотрудничестве с криминалистическим отделом в управлении. К утру стало ясно, что цианистый калий обретался только в рюмке Вадима Петровича Адашева. Сам покойный — тело, одежда, пальцы, наконец, — оказался в этом отношении абсолютно чист.

В пять часов утра в качестве основного подозреваемого взяли Алексея Палицына, остальных сурово предупредили «сидеть по домам и не высовываться»; на рассвете позвонил Мирошников, осведомившись с тяжелым сарказмом:

— Вы еще живы?

— Жива. Очередное самоубийство, Николай Иванович? — ответствовала она в том же духе.

— Ничего, скоро мы ваш притон прихлопнем. И даже если вы в этих трупах впрямую не виновны — имейте в виду: я буду требовать для вас от суда частного определения.

— В чем?

— В подстрекательстве и хулиганстве. В понедельник к девяти утра ко мне.

— То есть завтра?

Наконец в разгромленном доме и мире она осталась одна и, чувствуя, как надвигается боль — боль, которая отравит всю оставшуюся жизнь, Катя вышла на площадку и позвонила матери. Но та находилась в бессознательном состоянии под присмотром медсестры, бригада врачей только что уехала. Медсестра что-то сказала ей. Катя ее не слышала, глаз не сводила с безжизненного тела. «Она умерла?» — закричала Катя и опять не услышала ответа. В конце концов до нее дошло непонятное слово «кома».

 

Покушение

Часы пробили десять — старинный бой, без мертвых заморских голосов. Он случайно задел левой рукой дверь — и залепетали не небесные звуки Моцарта, а мерзкий механизм нашей умирающей, так казалось ей сейчас, цивилизации. «Необходимо вспомнить последний разговор с Агнией, главное, его начало. И об экстрасенсах! Да я все помню, все! Примечательная беседа со стариком в подвале «Короны». Ирина Васильевна в больничном саду. Да, вот еще что (Катя отвлеклась): к ней приходила девочка…».

Послышались тихие шаги в прихожей — жизнь сорвалась со всех запоров, замков и ключей. Катя схватилась за сердце — вошла Дуня. И чем дольше они смотрели друг на друга, тем страшнее им становилось. После мертвого тела тут, на полу, страх не стих, а усилился во сто крат.

— Алексей — убийца? — спросила Дуня как-то грубо.

— Он бы избавился от улики, во всяком случае, не стал бы заводить часы.

— Он забыл, он завел три дня назад!

— Убийца не забыл бы.

— Может, он это сделал специально?

— То есть?

— Догадался про вас с лингвистом, — продолжала Дуня так же грубо, — отравил его и эффектно дал понять, кто тут гений.

— Оригинальная версия. Но ты не свои слова повторяешь, Дуня.

— Вы не забыли, на кого указал ваш друг?

— Ты хочешь сказать, на Алексея?

— Не обязательно.

— Значит, на меня.

«Вы — вдова!» — вдруг вспомнилось, и она опять схватилась за сердце.

— Вам плохо?

Дуня исчезла, видимо, метнулась на кухню за водой; Катя крикнула: «Ничего не надо!» — и через короткое время услышала, как хлопнула входная дверь.

«Если б они все знали, что у меня на сердце! Я ничего не хочу — ни истины, ни жизни, ни любви — все отравлено. Или я хочу смерти?». Стало совсем худо, и она прошла на кухню.

Содержимое аптечки отца вывезли еще после первого обыска, и медсестра Ксении Дмитриевны, сжалившись, дала ей пузырек валерьянки, который Катя целиком вылила в стакан, разбавила водой и выпила половину. Не помогло. Выскочила во двор, постояла, глубоко дыша, глядя в мутное предрассветное небо. Ничего не помогало. Сердцебиение, головокружение и не смягчаемая даже легкой дремой явь.

«Сейчас допью — и свалюсь». Катя сняла крышечку кофейника, которая прикрывала стакан, поднесла к губам… по внезапной ассоциации вспомнился трупный запах в дачной комнате, где за столом сидела Агния. Вадим воскликнул: «А чем стаканчик пахнет, не пойму… Господи, да это, наверное…» Она наклонилась. «Это цианид, он мне давно знаком». «Вам не снится черный сосуд и благовонный миндаль?»

Мысли путались, казалось, она уже перешла грань живых и мертвых, но обострившаяся память души и плоти реагировала четко и верно: сквозь одуряющую «кошачью радость» пробивался очень слабый душок миндаля. В своем состоянии абсурда она даже не удивилась: может, так и надо, все отравлено, и надо умереть. В стерилизованную специалистами квартиру к десяти утра некие неведомые силы занесли цианистый калий.

Катя вдруг засмеялась и заплакала — от горя и радости. Засверкало вечное солнце, отрадная свежесть из форточки нахлынула далекой юностью, и гул громадного города отозвался единственной небесной серенадой. Словом, в разгромленный мир возвращалась любовь. Ведь все просто. Убийца на свободе и продолжает действовать в своем стиле. Он не умер на поминальном пире заката (он не брат!) и не взят стражниками в тюрьму ночью (он не возлюбленный!). Он — другой, третий между ними, и надо всего лишь убить его. Убить — то есть обозначить именем и словом.

Катя накрыла отраву кофейной крышечкой, вернулась в кабинет… действиям убийцы надо противопоставить свое действие!

«На чем я остановилась перед визитом Дуни? «К ней приходила девочка». Подружка, которая следила за Глебом на кладбище; студентка, которая… учится на вечернем… нет, на дневном. Вот что меня смутило тогда! Марина виделась с больной «одну минуту», потому что опаздывала в институт. А доктор сказал, что она его уже не застала. Когда же приходила она? Или доктор дежурил в ночь и ушел утром? Как же проверить? Воскресенье…». Однако она все же позвонила в больницу и после «суеты сует» (объяснений и извинений) добилась ответа: двадцатого сентября психиатр, пользующий Ирину Васильевну, находился на службе как обычное с восьми утра до пяти вечера.

Катя в волнении прошлась по кабинету — не прибранной после обыска чужой комнате, где все слегка сдвинуто и асимметрично, — сегодня ей должно везти во всем, ее несло на черных — горе и радость — крыльях победы… куда? Бог весть! К освобождению — а там хоть сердце разорвется.

Позвонила и убедилась — везет: Марина дома. Да, она привезла фотографию к девяти утра и опоздала на первую пару, больше в Кащенко она не ездила.

«Ключики-замочки, шелковы платочки»… Охрана, возможно, разные смены, предупрежденная доктором, без формальностей пропустила Марину… и еще кого-то. Охраной займется следователь, а я…»

Она продолжала нервно ходить по комнате, восстанавливая в подробностях одну недавнюю сцену. «Вы все сумасшедшие!», «Мы с мамой встречаемся сейчас. Тут, у аптеки»…

Кажется, пришла пора сделать третий звонок.

— Дуня, когда ты сидела с больной в саду, тебе не показалось, будто кто-то прячется в кустах?

Молчание, потом — быстрое:

— Я не сидела!

— Не глупи. Проведут очную ставку с вахтером.

И — короткие тупые гудки в ответ.

«Если моя догадка верна, сейчас она придет!». Катя опять прошла на кухню, взяла стаканчик с зельем дьявола («Дамское деяние» — Мирон), огляделась и спрятала в духовку газовой плиты. (А Вадим продолжил: «Еще в средневековье отравительницы воспринимались как сеющие повсюду смерть колдуньи».) И измученную душу ее понесло дальше, в головокружительную древность зла. «Ты испорчена, испорчена, испорчена! Высокий, до неба, костер аутодафе и последний смертный крик возлюбленной… Восстанет ли в Судный день из праха человек и будет ли осужден за свои грехи?..»

Катя очнулась, услышав шаги в прихожей, в кабинете, в спальне, опять в прихожей… Дуня вошла на кухню.

— Ты очень удивилась моему звонку?

— Очень.

— Ты думала, я уже не в состоянии буду позвонить, да? 

— Ничего я не думала.

— А я допила валерьянку и, знаешь, мне стало легче.

— Не издевайтесь! Вы нам шьете дело?

— Вам? Ты уезжаешь с Мироном?

— Не ваше дело!

— А если он обманет, не возьмет?

— Это мое дело…

— Дуня, сдвинься с «дела». Ты украла ключи у Ирины Васильевны?

— Нет!

— Зачем ты к ней приходила?

— Это мое дело!

— Следователю все известно, — соврала Катя. — Запираться бесполезно.

— Ну… вы сказали, она уже в третьей стадии, не выживет. И я принесла лекарство.

Катя похолодела и схватилась за сердце.

— Какое лекарство?

— Новое, американское.

— Название!

— Не знаю… от шока.

— Сейчас!.. Не уходи, я позвоню.

Дежурный врач.

— Я вас сегодня уже беспокоила по поводу больной Вороновой, помните?

— Ну как же.

— Ей тайком принесли лекарство от шока, американское, не знаю название. Как бы это не повлияло на процесс…

— Тайком? Немедленно разберемся!

— А она… жива?

— Жива, жива, что вы так волнуетесь? Не цианистый же калий ей принесли.

От банальной этой шуточки мороз по коже подрал.

— Дуня, почему ты боишься Мирона?

— Не боюсь!

— Помнишь, ты отказалась идти с ним? Ты испугалась, когда я спросила про его алиби.

— Ничего я не испугалась!

— Значит, тебя не было с ним, когда погибла Агния!

Дуня смотрела прямо перед собой широко раскрытыми пустыми глазами.

— Ты и мне принесла лекарство? — прошептала Катя. Ко мне на кухню, да?

Дуня попятилась, закрыв лицо рукой.

— Вы с коммерсантом правильно рассчитали: смерть — самый надежный способ избавиться от любого шока.

Дуня пошла к двери, обернулась на пороге и произнесла трезво и жестко:

— Если этот сумасшедший дом будет продолжаться, я и вправду отсюда сбегу!

«Итак, пришла пора сделать последний звонок. — «Мирошникова нет и до завтра не будет». — «Где его найти? «Он на «деле» (ага, «служебная тайна»). Нет, домашние телефоны сотрудников мы посторонним не даем. А, по поводу той серии отравлений. Излагайте. Это очень сложно. Я не особо в курсе, но разберусь». — «Нет, лучше… (и правда, сложно, и победу ей хотелось одержать именно над Мирошниковым)…лучше как можно скорее разыщите его и передайте: надо задержать Мирона Ильича Туркина». — «Он проходит по делу?» — «Проходит. Мирошников поймет».

Катя заходила по комнате, торжествуя победу. Торжество, в которое постепенно, «медленно, но верно» проникало тяжелое, еще не испытанное ощущение: за ней охотятся (ну, это ощущение не новое). Ее хотят  о т р а в и т ь!  «Они не посмеют, уговаривала она себя, я им скажу, что предупредила органы. Уговоры не помогали, утренняя радость жизни покинула, воздух отравлен… пойти на кухню (Катя вдруг рассмеялась) и поднести к губам… Нет, этого они от меня не дождутся, пусть у меня не осталось ни одного близкого… Как не осталось?» Катя остановилась как вкопанная. «До завтрашнего утра я поживу у Ксении Дмитриевны, как бы ни было мне больно, но эта боль — живая».

Она лежала на своей кушетке, до подбородка укрытая ало-черным пледом: лицо в адском пламени электрических змеек обрело выразительную закоченелость посмертной меловой маски.

— Она жива? — еле слышно спросила Катя.

— Можете говорить громко, — холодно ответил Скупой Рыцарь. — Она не слышит.

— Умерла?!

— Врачи сказали: кома.

Чуть отлегло от сердца. Катя села на низенькую скамеечку между изножием кушетки и креслом, в котором восседал старик. «Он-то как здесь?.. У него погиб сын».

— Вы… давно знаете?

— Меня известили час назад.

Было невыносимо говорить — и невыносимо молчать.

— Что такое кома?

— Полная утрата сознания, отсутствие рефлексов, двигательные центры нарушены, — излагал Петр Александрович, бесстрастно, как на лекции.

«Вот холодное чудовище!»

— И она ни разу не приходила в себя?

— Ни на секунду — по свидетельству медсестры.

— А где она?

— Спит в гостиной, я заменяю. Нельзя оставлять одну, — он кивнул на кушетку.

— Я буду до утра…

— Ее вот-вот заберут в реанимацию, ночью не рискнули перевозить.

— Все равно, Петр Александрович, вы свободны.

— Благодарю, — старик кивнул, но остался сидеть, неподвижный и прямой, как палка.

«Как он меня, должно быть, ненавидит!» Катя не поднимала глаз от ковра, на котором валялся «труд» историка: черный крест, обвитый лозой с шипами и розой в центре перекрестья. Любовь, распятая на кресте.

«Они якобы знали тайну мертвых». И он уже знает — ее брат, такой живой, надежный и верный. Да, с того школьного новогоднего вечера (незабвенный пронзительный запах хвои, легкое головокружение от шампанского, «шепот, робкое дыханье»), с того вечернего «бдения» она всегда чувствовала его руку на плече.

— Петр Александрович, а где Сальери хранил яд?

Старик вдруг молча поднялся и ушел.

«Да, ненавидит. Меня ненавидят все… кроме, может быть, но он в тюрьме. Здоровяк-отставник». Катя вздрогнула. «Нет, невозможно! Я не хочу!» Однако фрагменты жизни, вопреки ее страстному желанию, складывались в опустошенный магический ландшафт… «Нет, невозможно, — сопротивлялась изо всех сил, — ведь порошок был подсыпан сегодня утром. И могли это сделать только…»

— Я больше не могу! — произнесла она вслух с отчаянием. — Я спущусь на волю, надышусь воздухом напоследок, выпью валерьянку.

И, вопреки страстному желанию, ноги сами понесли следом самоубийц — или убийц. Она вошла в кабинет: горная свежесть густых сумерек лилась из форточки, окно над аптекой не светилось, привычный «здешний» хаос бумаг и бумажек в ящиках письменного стола. Три кратких телефонных разговора — с беспощадной последней прямотой — и трехкратный ответ: «Иначе — смерть».

Всех троих она застала, и все трое «раскололись» — так и должно было быть: ее опять несло на черных крыльях победы. Куда? Бог весть.

Оставалось только ждать. В прозрачном сумраке она прокралась на кухню, достала стакан с ядом. Казалось, вечность прошла, когда послышались шаги — не крадущиеся, осторожные, а тяжелые и уверенные.

Кто-то вошел на кухню и включил свет. Катя спросила:

— Как умер Патриций? Его отравили?

— Тебе виднее, — ответила старуха ясно и звонко. — Тебе-то известно, что по сути, по совести, убийца — ты!

 

Фрагменты жизни и смерти

Следователь:

— Да, оставил ваш батюшка наследство.

— Но он же не воспользовался, он… Нет, человек не имеет права распоряжаться ни чужой смертью, ни даже своей.

— Пропажа некоторого количества цианида из аптеки была обнаружена в 88-м году, после ухода Неволина на пенсию. Отнесли за счет халатности, одним словом, замяли. Но как вообще могла возникнуть столь дикая идея?

— Страх умирания… при отсутствии страха Божьего. Но папа не стал!

— Однако он не вернул цианистый калий по назначению, не уничтожил, наконец…

— Не успел!

— А даже поделился своим запасом с соседкой. Собака погибла вслед за ним?

— В тот же день. Папина смерть все заслонила. Патриций сумел выползти на лестничную площадку, где я застала его, наклонилась. И меня поразил запах — тот же самый там, на даче, с Агнией… и в валерьянке, и в стакане с водой, когда я растворила яд. Запах трупа, мне казалось, меня преследовал.

— То есть на собаке проверили действие яда?

— Выходит, так.

— Ваши так называемые близкие, Екатерина Павловна, — выродки.

Алексей:

— Она за тобой следила. Когда я третьего сентября явился сюда в первый раз, соседская дверь чуть приоткрылась, чья-то тень, глаза в темноте. И я ушел.

— Да, я ощущала это постоянное внимание как любовь, братскую руку на плече. Истина была все время рядом… и блеснула так ярко, когда на поминках — помнишь? — Мирон положил левую руку на плечо Дуни. И я было поняла «запечатанную тайну», но все спутала смерть.

— Когда ты очнулась окончательно?

— Тогда на рассвете… но опять спутал — яд в валерьянке (а если все-таки Мирон с Дуней?). Но моменты истины уже складывались в идеальный ряд. Разговор с Виктором Аркадьевичем в «Короне». Как он догадался, что Глеб, разыскивая мать, звонил из Герасимова? Особые короткие гудки. То есть междугородные, понимаешь? Часы с боем, про которые я спросила у Вадима. «А, подарил по пьянке». Дальше — наша кошмарная «реконструкция». Глеб за праздничным столом обвинил не кого-то из вас, а меня: «По сути, по совести — это убийца!» Он обрадовался, понимаешь? Вдруг не мать, а вот эта «опасная» женщина, которая хранит в аптечке черный сосуд с цианистым калием. Больная в саду чувствовала убийцу — да, мы были рядом с нею, и Вадим подобрал выпавшие из халата ключи, когда помог ей подняться. «Здоровяк-отставник» — назвал он тебя по телефону. Почему «здоровяк»? Ведь он тебя ни разу не видел! Или видел? Наконец, разговор с Агнией об экстрасенсах, который я передала Вадиму, — и в ее записной книжечке появился некий Александр Александрович на букву «Э». А главное — начало того английского диалога: «Я в пятницу звонила Вадиму, нас разъединили, он был дома». Из-за этого звонка она и погибла.

Психиатр:

— Однако ход моих рассуждений, Екатерина Павловна, был верен. Вы не хотели вспоминать про дорогих, единственно близких вам людей. Истоки всего в «детстве, отрочестве, юности». Когда он впервые мог почувствовать ваше физическое к нему отвращение?

— Это не так… я не чувствовала… я вообще не чувствовала его как мужчину.

— Вот именно. Когда же?

— Не знаю. Но помню тот вечер, новогодний, в школе. Мы тайком, наша компания, выпили шампанского и разбрелись кто куда. Вадим и я — в наш класс, запах от еловых лап, свет уличного фонаря в окне… С годами, и с невзгодами, все это окрасилось в прекрасные ностальгические тона, а тогда… ничего ужасного. Он начал меня целовать — я оттолкнула, просто так, инстинктивно. Это было просто недоразумение!

— Э-э, нет. В тот прелестный момент — и им, и вами — было предсказано все дальнейшее. Он стал продолжать, настаивать?

— Он заплакал.

— Классический случай бессилия. Тогда вы все почувствовали верно. Инстинкт вас не подвел.

— Да ничего подобного! Он рассмеялся, я тоже — от шампанского, похвастался, стало весело, мы говорили о Карле Великом…

— Потрясающе. Разве вы не чувствуете изумляющую душу символику происшедшего? Символисты, Екатерина Павловна, не призывали, а отразили зло, подползающее своим потайным путем.

— Я ничего не поняла.

— Инстинктивно поняли. Половое бессилие — распространенный феномен: подавление в детстве властной личностью матери; отец отстранился. Отсюда — разводы вашего так называемого «брата», внешняя властность «гения» — и внутренняя неуверенность в себе. Ни малейшей даже попытки пробудить в вас женщину… Действительно, ничего ужасного, но беда в том, что его поражение было связано с вами, зафиксировалось на вас. Овладев вами, он овладеет собой и миром, образно выражаясь.

— Теперь я понимаю подоплеку той средневековой истории, точнее, его интерпретации той истории.

— Разумеется. Он заколдован, заворожен, одержим вами. Вот вам и «Молот ведьм».

— Когда в то утро я сидела на скамеечке возле его родителей, а на поду валялась книжка с «розой и крестом», опять вспомнился тот новогодний вечер. Не отвращение, нет, прелесть юности. Вспомнилось прикосновение «запечатанной тайны мертвых».

— Вот я и говорю, какая глубокая уникальная символика в самой обыденной реальности!

— Да, в словаре Даля все сказано, но я тогда не догадалась.

Следователь:

— Я проконсультировался. Если звонить из автомата, то впоследствии источник установить невозможно, на АТС просто зафиксированы междугородные переговоры с вашим номером. Мы как раз занимаемся Питером.

— Да все уже ясно, весь этот ужас!

— Екатерина Павловна, я понимаю вашу реакцию, но вы у меня единственный, так сказать, информатор, поскольку старая карга в реанимации и вряд ли выкарабкается. Давайте успокоимся — и по порядку.

— Ну что? С первого апреля Вадим находился в командировке в Питере. С матерью и со мной перезванивался каждый день — так было заведено. Одиннадцатого вечером она сообщила ему, что у меня ночевал мужчина. Двенадцатого на «Стреле» Вадим прибыл в Москву.

— Собственно, командировка у него двенадцатого и кончалась официально. Но железнодорожный билет, сданный в бухгалтерию (и гостиничные счета), взят на понедельник.

— Да, по договоренности с начальством он обычно использовал отгулы, словом, оставался на выходные для «прогулок по Петербургу».

— Он сразу приехал к матери?

— К себе домой.

— Наверное, хотел туда заманить вас?

— Наверное.

— Вторая жена уходила от него, приходила… в общем окончательно они расстались в августе.

— Если б я знала про это! А Ксения Дмитриевна не была соучастницей, нет, она много узнала уже потом. Он сам описал свой тогдашний настрой: «Человек вне себя от ревности, от ярости». Уверена, никакого «плана» у него не было. Вероятно, он хотел «разобраться» со мной, покончить разом с проклятием, которое носил в себе… с собой. Дозвонился до меня только к вечеру, трубку взял Саша. Вадим, прихватив с собой бутылку коньяка, отправился на машине в Герасимово.

Алексей:

— Да, теперь все больше проясняется: «Ночь, улица, фонарь, аптека», угрюмый вход во двор и угрюмый дом. Но если он выследил отца здесь и поехал за ним в поселок — одновременно! — то почему застал его уже мертвым?

— Не одновременно — Ирина Васильевна подсказала. Глеб понял, что отец едет на дачу за ящиком: следить нет смысла… но сын же обещал — только что: «Сегодня он за все ответит». Лучшего места для разговора не найти. Еду! Но пока он раздумывал, ушел с вокзала… Следующая электричка только через сорок минут. Эти минуты решили дело. Ты помнишь?

— Помню.

— И я. Наизусть: «Вот представьте: ночь, горит настольная лампа, в кресле улыбается труп, и какая-то тень скользит в каком-то ином измерении. А записка уже написана, и все продолжают жить как ни в чем не бывало». Это я продолжаю… понимаешь? Это про меня.

— Катя, ты раскрыла тайну.

— Собственной жизни. И отвечу за собственный грех.

— Эти выродки заключили тебя в «мертвую зону».

— Ты же прорвался? Вот мне и надо было ждать, а не воображать… Ну, ладно, Глеб идет в сарай за ключами, убийца не находит его в саду и спешит на станцию.

— Ему надо было поспешить в противоположную сторону — к машине на обочине шоссе, как я понимаю.

— Да он же объяснил свое состояние. Только что на его глазах умер человек. Создается непроницаемая иллюзия самоубийства, убийца уже скрывается за занавесками… вдруг что-то (чье-то присутствие) заставляет его обернуться, взглянуть сквозь прорезь: еще колышутся попугайчики, словно чья-то тень скользит… и в окно смотрит незнакомое лицо. Что видел свидетель? В панике, в ужасе он бросается за ним… как сквозь землю провалился!.. И на станции замечает междугородный телефон-автомат.

— И звонит тебе из «Питера». Гениальный ход.

— Убийца и называл себя «гением». В ту же ночь он возвращается в Питер.

— Его нелегальные поездки туда-сюда установлены?

— По крайней мере — последняя. Проводник опознал по фотографии.

Психиатр:

— Такое состояние в старину называлось «одержимость бесом».

То есть когда он узнал, что Саша остался ночевать…

— Это был уже последний толчок — не забывайте про смерть собаки.

— Уже не забыть… но не верится. Он так любил Патриция.

— И вас любил.

— Его любовь — это смерть.

— Он вас не убил.

— Я знала этот запах… Как Мирон говорил: «Чую вокруг вас некое биополе», прорваться сквозь которое не смог никто. Чтоб подтвердить свою догадку, я позвонила трем знакомым мужчинам… бывшим знакомым… и сказала каждому: «Тебя заставили отказаться от меня под угрозой? Признайся, если не хочешь быть замешанным в убийстве». Как говорится «взяла на понт». И каждый признался.

— То есть ваш тайный влюбленный угрожал…

— Да, по телефону: «Иначе — смерть!» И никто не устоял.

— Правильно. Абсолютная одержимость действует устрашающе, ты чувствуешь: этот человек пойдет на все, до конца, дотла… иначе смерть. Перед этим устоять трудно.

— Но можно! Вам не кажется, что трусость — тоже немалый порок?

— Конечно, но по-человечески понятный… Что рождается от бессилия…

— От бессилия может родиться зло — вы сами разъяснили мне тог давний эпизод на новогоднем вечере.

Следователь:

— А теперь проанализируем сентябрьские события — начало, кажется, синхронно повторяет самую завязку преступлений.

— Да, Вадим в Питере. Третьего сентября Ксения Дмитриевна впервые обращает внимание на Алексея.

— Алексея Палицына. И чутье ее как будто не обманывает?

— Она человек тонкий и очень проницательный. Ну, ведет, так сказать, «прямой репортаж» по телефону. И докладывает, что тринадцатого, в пятницу, у меня состоится пир с новым (будущим новым) любовником (накануне я заходила к ней за штопором). Вадим проделал тот же трюк.

— Но на этот раз он приехал к матери?

— В пятом часу. До этого сидел у себя дома.

— Готовился к убийству?

— Не знаю. Ксении Дмитриевне он сказал, что хочет зайти ко мне, познакомиться и «прощупать» Алексея.

— Что значит «прощупать»?

— Такой же он слабак и трус, как другие… В общем, он смотрел в кухонное окно. Алексей пришел первым — «здоровяк-отставник», — проговорился мне впоследствии Вадим. Но самое главное… самое страшное!.. представляете? Во двор входит юноша.

— Ага! То самое «лицо в окне», что преследует убийцу полгода.

— Да, свидетель. И возможно, выследил? Что он тогда видел? Что делает здесь? Кто он такой?.. Любой ценой избавиться от «ночного кошмара»! Так я представляю.

— Меня, собственно, интересуют действия, а не представления.

— Одно вытекает из другого. Уже в сумерках юноша идет на Павелецкий, едет в «жуткое место», включает свет и ставит на стол бутылку «Наполеона»! Поступки свидетеля обретают все более таинственный ритуальный характер. Он словно провоцирует преступление — и преступник поддается на провокацию. По-моему, в этих повторах сюжета есть нечто ужасающее.

Алексей:

— Понятно, почему на даче он спрятался от Дуни. Вероятно, видел всю нашу компанию во дворе у машины Мирона, как мы прощались. И действительно поверил, что она не одна. Но убита — Агния!

— Да, Агния.

— Этого я не понимаю. Зачем она поехала в Герасимово?

— Она туда не ездила.

— Но я своими глазами…

— Она поехала в Бирюлево к Вадиму. Самый прямой и короткий путь — на электричке.

— Он там живет?!

— Жил. Ты не знал, но я-то знала… А догадалась слишком поздно. А ведь чувствовала в ней потаенный жар, жгучий интерес к Вадиму… Но она с другой кафедры, работала недолго и не знала, что он устраивает себе «прогулки по Петербургу». Конференция уже кончилась. «В пятницу я позвонила Вадиму, нас разъединили. Он был дома», — сказала она со своей таинственной улыбкой.

— «Разъединили», то есть разговора не было.

— Конечно, иначе «гений» не стал бы рисковать с Глебом, машинально отозвался, швырнул трубку — и тут же забыл. Он был одержим. Но она не забыла.

— Ты права. В ней чувствовалось сильное возбуждение, помню, все время смеялась, кокетничала… Я еще подумал — виноват, каюсь: «Перепила матушка!»

— И это тоже. Кофейный ликер… и Дуню понесло на край света, и несчастную Агнию. Господи, как жалко!

— Очень.

— Но ведь не только опьянение, правда? Прикосновение в тайне. Словом, она рискнула продлить праздник. Она погибла из-за меня. Они все…

— Катя, не бери в голову!

— Она меня ненавидела, интуитивно, как некое препятствие. Ходила на уроки, в которых уже не нуждалась, наблюдала… В общем, Агния поехала к нему и не застала: убийца был с Глебом в Герасимове.

Психиатр:

— «Убийца в саду»! — начала твердить больная после вашего визита с «гением». Вот и не верь в некую «порчу» мира, сверхчувственное «влияние Тьмы», как я вам уже говорил. Впрочем, пожалуйста — и реалистическое объяснение: стронули ее с «мертвой точки» (сын-отцеубийца), появилась надежда, заработало воображение. Пропажу ключей в тот момент она и не заметила.

— Вы считаете, он уже тогда задумал…

— Екатерина Павловна, вы должны запомнить одно: больше всего на свете преступник боялся вас.

— Меня?

— Что вы узнаете — этим страхом, вероятно, объясняется его конец.

— То есть испугался, что поминки получатся его собственные? Испугался Дуни: вдруг она узнает его?

— Конечно, он шел к самоистреблению — разве не страшно?

— Меня в этом обвинила его мать.

— Не вас бы ей обвинять, разумеется, но по сути она права. Он изуродовал фотографии, чтоб вы не узнали Александра.

— Проще было бы украсть альбом.

— Этот акт вандализма и обличает одержимость, не смог удержаться.

— Но остались могилы, он забыл о поминовении мертвых. Лицо на кресте!.. Двое убитых — и он смотрел на них отстраненно, ничем себя не выдав.

— Наверное, уже перешел грань живых и мертвых… нет, не совсем, жизнь еще горячила, вы были рядом. В общем, он оказался слабаком, трусом.

— Да, теперь-то ясно. Он изувечил фотографии и поехал в «жуткое место» принять яд. Это в его духе: гармония, цельность, завершенность картины.

— И наверняка оставил бы такую записочку, чтоб вы всю жизнь мучились из-за «верного рыцаря». А кстати впутал бы и еще кое-кого.

— Я и мучаюсь.

— Вот уж не стоит!

— Стоит! Это освещенное окно, черная бутылка в свете лампы, этот запах…

— Не застревайте! Ловушку он готовил для себя, а попался в нее другой… вернее, другая. А тогда он не смог умереть, струсил и сбежал. Сильный и смелый человек, как это ни «идеально» звучит, покаялся бы перед вами.

Следователь:

— Когда именно Адашев начал подозревать Студницкую как свидетельницу, которая может его разоблачить?

— Впервые после гибели Глеба он пришел ко мне семнадцатого, во вторник, случайно вместе с Мироном, и еще в прихожей заговорил: «Только вчера с поезда…». Вошел в кабинет и увидел Агнию, у которой как раз кончился урок. Думаю, тогда он не отдал себе отчета (случайный звонок, не разобрался), но она, конечно, была поражена: Вадим Петрович зачем-то соврал мне, у него какие-то секреты от меня. Наверное, это дало ей надежду.

— Так когда же, по-вашему, он разобрался?

— Мне кажется, когда я сообщила ему, что Агния поехала за Глебом в Герасимово. Все мусолил эту тему: не соврал ли Алексей, не ездил ли он вместе с нею, не замешан ли и так далее. И сказал: «Агнией займусь я». И занялся.

— Вы позвонили со станции Адашеву примерно без четверти девять.

— И услышала женский голос: «Алло!» После увиденного на даче я была просто не в себе и решила, что разговариваю с Еленой — женой Вадима. Звучал Моцарт. Эти потрясающие душу совпадения…

— Не будем отвлекаться. Адашев понял, что вы испугались и уезжаете в Москву.

— Да! «Гений и злодейство — две вещи несовместные». Вполне совместные, утверждал как-то он. Гений — по-гречески демон, по-русски — бес. Он мигом сообразил, что представляется уникальная возможность избавиться от свидетельницы.

— Которая, по-видимому, слишком близко подошла к убийце.

— Ей оставался один шаг: рассказать мне про пятницу, она дважды намекала… Тогда алиби Вадима рушится. В отличие от меня Агния интуитивно угадывала некую связь… смертную связь между ним и мною. Он соврал мне, и в момент убийства дома его не было.

— Доказательства, конечно, косвенные, скорее, домыслы, но в свете случившегося достаточно убедительны.

— И еще. Откуда в ее записной книжке возник Александр Александрович на букву «Э» и номер телефона Вороновых? Я сказала Вадиму, что она ищет экстрасенса. И он «нашел», то есть продиктовал телефон, связывающий ее с убитым.

Алексей:

— Я знаю, что такое смерть — вот, рядом, рукой подать. Но то зрелище в окне… это, знаешь… безумие, извращение. Ритуальное, как сказал твой…

— Он не мой.

— Он владел тобой тридцать лет. Катя, прости. Как она все-таки вошла в тот дом и выпила яд?

— Осложнение после гриппа. И обоняние…

— К черту обоняние, я не об этом! Как психологически она могла это сделать.

— На всех занятиях Агния заводила речь о Вадиме, ее влекло к нему.

— К своему будущему убийце — парадокс.

— «Зло притягательно и гораздо интереснее добра» — помню ее фразу… Да что ж я всех сужу и осуждаю, Алеша?.. А я сама?.. Чувствовала в нем брата и любила его.

— Как брата?

— Вот именно — это его и бесило, вероятно. «Агнией займусь я». Наконец ее надежды сбываются. Они вдвоем у него, конечно, пьют, она возбуждена сверх меры, он якобы увлечен… Мой звонок. «Что-то случилось в Герасимове, я нужен Кате». Возможно, ее обида и его приглашение: поехали вместе. Как установлено следствием, от его квартиры в Бирюлеве до поселка езды двадцать — двадцать пять минут. Они оставили машину на обочине шоссе и пошли на Аптечную. К тому времени мы сбежали оттуда вместе с милиционером, ты был уже на стройке.

— Он не мог открыть при ней дверь ключом.

— «Дайте же волю воображению, господа!» Он и мне приказал: «Оставайся здесь». То есть за калиткой: опасно, страшно. В темноте подходит к дому, отпирает: «А дверь-то открыта!» — входит включает свет: — «Нет никого, иди сюда!»

— Особым воображением я, положим, не страдаю, но эту пару, кажется, понял. Он играл в «настоящего мужчину» («Вот, смотри, я пробую… пью… жив!») Она — в «роковую женщину» («И я люблю рисковать жизнью!») Обручение, говоря красиво, со смертью в «жутком месте».

— Алексей, ты повторил его слово!

— Какое?

— Обручение. Кажется, я поняла, как она выпила яд.

Психиатр:

— Полную потерю сознания и отсутствие рефлексов сымитировать невозможно.

— Значит, врачи «скорой» не ошиблись?

— Нет, конечно. Из смертельного стресса ее вывел ваш голос — несомненно.

— Да, я крикнула медсестре: «Она умерла?»

— И вот тут-то она ожила. Ненависть вернула ей жизнь. Но ведь в ее квартире ночью провели обыск. Откуда взялся цианистый калий?

— Она сказала, что в последние дни, предчувствуя конец, держала его при себе, в кармане халата. Точно такой же черный сосуд, папин. Умирающую старуху не обыскивали.

— Вот это старушка! Из гроба встала, можно сказать, восхищаюсь! Как же она обманула медсестру?

— Та дала мне пузырек с валерьянкой и попросила грелку, не нашла у них. Я не расслышала, приняла лекарство и спустилась во двор… места себе не находила. А медсестра отправилась по соседям за грелкой. Двери все настежь, конечно… путь свободен.

— Старушка рисковала застать вас дома.

— Господи, не на убийство же она шла! Вне себя от ревности, от ярости… излить душу напоследок.

— А «излила» яд.

— Так уж все сошлось, подвернулось…

— И вы устроили ей ловушку.

— Я решила проверить. «Роза и Крест» на полу напомнили о «запечатанной тайне». Скупой Рыцарь сбежал. Мы остались вдвоем. Охватило ощущение, будто полумертвая женщина следит за мной, из-под опущенных век как будто блеснул черный зрачок в красном свете. Хотя я ни разу не взглянула ей в лицо. Было страшно, и моя жизнь разворачивалась передо мной словно другой стороною — ночной, скрытой до сих пор. Я сказала вслух, что допью валерьянку, и ушла.

— И она явилась убедиться, что вы допили.

— Вы себе представить не можете сцену между нами!

— Отчего же? Клинический случай. В античных терминах Эриния — «неистовство, безумие, ярость» — всегда в образе старухи с ядом, — мстящая за материнство, заметьте, и за мертвых. Как же вы с ней справились?

— Вернулся Скупой Рыцарь.

Следователь:

— Кому конкретно пришло в голову устроить эту идиотскую «реконструкцию»?

— Справить поминки предложил Мирон (он жаждал Дунечку), а восстановить «праздник в пятницу» — Алексей.

— С какой целью?

— Он хотел, чтобы Вадим сыграл роль убитого.

— То есть, в сущности, подтолкнуть его к публичному самоубийству?

— Хотел проверить, он подозревал эту семью в… болезненном внимании ко мне.

— Вот я размышляю, Екатерина Павловна, почему мне, профессионалу, на котором «висят» четыре трупа, с такой натугой далось это дело? И пришел к выводу: архитрудно действовать в кругу ненормальных.

— Спасибо.

— Не за что. Не говоря о самом маньяке… Ваш любовник черт знает кому доверяет записку, вас же компрометирующую…

— Не черт знает кому! Я рассказала Саше о своем самом близком друге — брате, которому он и доверился, который на этом и сыграл. Что тут ненормального?

— Все! Встречаться ночью в Богом забытом месте…

— Николай Иванович, да вы — поэт!.. Богом забытое — ужас.

— Передаем эстафету дальше. Мать, подозревающая сына в убийстве отца. Сын, подозревающий мать. Потом — вас. Тут юноша некоторым образом напал на верный путь. Ваш, мягко говоря, странный образ жизни…

— То есть?

— Полная изоляция. Такая, извините, красивая женщина, хранит наследственный яд…

— Я не хранила!

— Ну, в том хаосе, в котором вы существуете… Помните, сколько длился обыск, покуда перебрали весь хлам?

— Насчет меня вы правы. «Ночь, улица, фонарь, аптека» — вот мой замкнутый круг.

— В который вовлеклась и очередная жертва — Студницкая. Тоже, судя по всему, не подарок. Уж замуж невтерпеж… Устроить «обручение» на месте преступления.

— Не она устроила — убийца!

— Однако вы все слишком легко ему поддались. Интеллектуальная элита, черт возьми!

— Опять вы правы. Однако «гений» провел и профессионала.

Алексей:

— С самого первого твоего упоминания о «верном рыцаре» я его, скажем нейтрально, невзлюбил.

— Ну, Алексей!

— Думаешь: позавидовал. Согласен. Но кому — брату?.. Эта дверь, рядом с твоею, и глаза в темноте. Что-то тут не то. Я чувствовал: не то. И боялся за тебя, все время.

— Наблюдал в бинокль?

— Не в бинокль, но наблюдал.

— Ты хотел подтолкнуть его…

— Нет, я человек простой и рассчитать столь эстетское самоубийство не в состоянии. Но я знаю, что такое смерть, навидался. И когда он вышел из спальни — глаза обреченные — я крикнул: «Не надо!» Нет, не рассчитывал, а заподозрил эту семейку и надеялся, что в роли Глеба он раскроется.

— Неужели ты его действительно подозревал?

— Я увидел его со стороны. Исступленность — как он смаковал подробности свидания с Александром. Одержимость — как ты говоришь. И страх, страх, страх.

— Однако он покончил с собой.

— От безысходности — ты уже все поняла. Помнишь «Сейчас блеснет и озарит». А я… во всяком случае, я глаз не спускал с твоей рюмки.

— Я помнила запах миндаля со смерти Патриция.

— Катя, что ты помнила? Школьную елку и холодок золота. Больше ничего. Та смерть, как и все остальные, сошла ему с рук.

— Ничего не слышала. Если у него и была такая идея, то он нацелился, скорей, на тебя.

— Зачем? У тебя были доказательства, у меня, так сказать «чувства».

— И у него чувства: он догадался. Накануне поминок.

— О чем?

— О нас с тобой.

— Правда, о нас? Это правда, Катя?

— Это правда.

Психиатр:

— Такая гипотеза не исключается: смерть развязывает руки. Но чисто технически организовать новое убийство было затруднительно. А главное — он почувствовал свое бессилие, возможно, еще когда увидел Алексея из окна и убедился при знакомстве: этот не трус, не слабак. И не напьется до чертиков, чтоб безропотно проглотить цианид.

— То есть вы думаете, Вадим согласился на «реконструкцию» как на своего рода «рыцарский поединок»?

— Похоже, что так. И испытал поражение. Я уже говорил: больше всего он боялся вас — вы догадались, вы почувствовали, вы полюбили… «Чтоб они сдохли!» В спальне он действительно воспроизвел записку Глеба?

— Слово в слово.

— Вы, должно быть, помните наизусть.

— Еще бы! «Человек не имеет права распоряжаться чужой жизнью и смертью. Вы ничего не боитесь? Напрасно. Вам не снится черный сосуд и благовонный миндаль? Приснится, обещаю. Я убедился сегодня, увидев запечатанную тайну мертвых. Жизнь окончилась, да, но поклон с того света я вам передаю. И еще передам не раз, чтоб ваша жизнь превратилась в ад».

— Блестящее обвинение! У этого мальчика был несомненный литературный стиль.

— Он писал стихи.

— Нет, вы понимаете? Повторив эти слова, убийца почувствовал, что написал завещание. И он слышал ваши слова о Сальери.

— И бросил яд в рюмку.

— Да, сильный драматический эффект. Преступник вообще был склонен к эффектам, что характерно для одержимого. «Дамы и господа! Мы присутствуем в этом зале…» Как дальше?

— «…для справедливого и беспристрастного суда над убийцей!» Он наконец в полной мере ощутил себя…

— Он ощутил вашу любовь — не к себе. Наверное, это была последняя капля. И указал на вас.

— На меня?

— На вас обоих. Возможно, гипотеза вашего Алексея верна, какая-то игра с чужой смертью была задумана. Но вы очень вовремя упомянули про специалиста.

— «Мне объяснит специалист по тайному ордену».

Специалист:

— Поскольку орден был действительно тайный, многие секреты его утеряны. Впрочем, не поручусь, что он не существует и посейчас. Под другим названием, например.

— Какова же цель?

— Если отбросить всю атрибутику, эстетику… в сущности, борьба с Христом.

— Но… «роза, распятая на кресте» — любовь. Не намек ли это на Спасителя?

— Спаситель сам указал другой путь, Катя. Не поиски философского камня — золота, не общение с духами Тьмы. Это не мистика, а магия. Это власть. Под изысканной символикой все та же жажда: «Будьте как боги».

— Но почему такие люди… великие люди входили в этот союз?

— Братство соблазнительно. Оно дает ощущение свобод и равенства с сильными мира сего. Тайна соблазнительна. И Моцарт и Пушкин соблазнились, но — воистину великие! — и опомнились.

— И погибли?

— Может быть, и так. Вы впервые увидели его на том новогоднем вечере в школе?

— Да, я… Мы с Димой… В общем, в полутьме я не рассмотрела. Только почувствовала холодок на щеке… на его левой руке. Он объяснил: «Папа подарил к семнадцатилетию».

— Нет, Катя. Дима украл перстень с печаткой из моей коллекции. Он и не представлял тогда его ценности. Дело даже не в золоте, даже не в старинной работе — в исторической уникальности. XV век — предположительное время возникновения ордена. По преданию, драгоценность носил сам легендарный Христиан Розенкрейц, могила которого «никоим образом не пуста».

— А он хвастался: перстень королевский.

— Он еще не знал. Монограмма «RC» может ведь и означать: Rex Carl.

— Почему же вы тогда его не отобрали?

— Попробуй у моей семейки что-нибудь отбери. Публичного скандала я, конечно, не поднял…

— А зря!

— Что ж, мы — отцы, так сказать, — оставили вам худое наследство. Я приезжал на днях — вы, наверное, помните — просил, умолял: вещь мне нужна для работы, хоть на время… бесполезно! Она давно уже была не пуста. С кончины вашего батюшки.

— Да, он подарил Ксении Дмитриевне яд перед смертью.

— И эти чертовы разговоры о «своевольном конце» велись при сыне!

— Но как он мог попробовать на Патриции? Три года назад он был уже не мальчик.

— Он навсегда остался испорченным мальчиком.

— Вы верите в порчу? Вы сбежали, бросили их.

— Я верю в зло. Здесь — зло. Но наследников нет и уже не будет. Пропажа обнаружилась недели через две. Я сразу заподозрил и объяснился. В пылу ссоры у меня вырвались неосторожные слова — «тайна мертвых». Ну, образный оборот.

— Вы имели в виду секретную полость в перстне.

— И он ее обнаружил. Если особым образом нажать на монограмму «RC», полость обнажается. Я имел в виду, что в средние века там могли хранить яд. Для этого, собственно, секрет и предназначался.

— И Сальери «осьмнадцать лет» носил с собою…

— Вполне вероятно. Пушкин не раскрывает секрета, но через восемнадцать лет после смерти Моцарта знаменитый завистник пытался покончить с собой.

— А я ведь смотрела в словаре Даля: «Печать — ручная вещица разного вида с вырезанными на ней знаками, гербом, вензелем» — и не догадалась.

— Да, ручная вещица. Предполагаю что-нибудь в таком роде; «Пишите письмо, мы его запечатаем. (Ну, воском от свечки, например.) Видите перстень с печаткой? В нем тайна мертвых».

— Да, да! «Все объяснит запечатанная тайна» — вот намек на убийцу. А Глеб просто повторил отца, увидев у меня в аптечке черный сосуд — KCN: «Я убедился сегодня, увидев…» — и указал левой рукой на дверь в прихожую.

— Ваша подруга, кажется, записку не оставила.

— Она не была моей подругой… к сожалению. Наоборот. Я предполагаю что-нибудь в таком роде. У Димы вырвалось слово «обручение». «Здесь, в жутком месте, выпьем за нашу любовь! Закрой глаза на минутку…». Бросает яд в стакан, снимает перстень и надевает его на палец Агнии. Петр Александрович, а вы про все догадались?

— Нет, не догадался, а… размышлял. Вот когда вы пришли к Ксении. Меня поразило, что следов цианистого калия не обнаружено ни на трупе, ни в окрестностях… вообще нигде… Тут еще моя брошюрка на полу… «Роза и Крест».

— Именно тогда я поняла. А почувствовала раньше. Бес играет левой рукой. Как Мирон положил руку на плечо Дуни — блеснуло золото. Я сказала про Сальери, про вас.

— И он услышал.

— А потом я бросилась к нему, схватила за руку прощупать пульс — и ощутила тот холодок на безымянном пальце. По странной ассоциации вспомнился новогодний вечер в школе.

— Катя, вы и раскрыли «запечатанную тайну». Не плачьте.

— Ведь они — мертвые!

— Им уже Бог — Судья. Впрочем, как и нам.