Странная болезнь
На галерее терема прозаик со своим литературоведом яростно дымили. Журналист к ним с жадностью присоединился, а снизу из кухни возникла Маня с большим расписным подносом, который я поспешил принять из рук ее, подивившись на его тяжесть… Не такая уж она и слабенькая — Манюня, в «простом» черном с белыми мелкими пятнышками платье, оно ей еще больше шло, чем изысканные кружева, еще сильнее она напоминала Анджелу из пронизанного солнцем леса, только в трауре.
Как самый молодой из мужской компании, я принялся ей помогать и проник в полуподвальную кухню. Единственное овальное оконце выходило в сад на уровне земли. (Здесь Мария услышала телефонный звонок и поднялась в высокую башенку, откуда открывается пленительное пространство озер, низин, холмов, куполов и леса.)
— Здесь все так и осталось, — сказала Маня.
— Как при маме, да?
Она кивнула.
— Федор Афанасьевич называл вас троих семафорчиками. Знаешь, почему?
— Не знаю.
— Вы с Юлой и Денисом были в ярких зелено-желто-красных одежках.
— В зеленом комбинезончике, — вдруг сказала она.
— Ты была в зеленом? Ты помнишь?
— Денис в желтом, Юла в красненьком. Вы отнесете?
Диалог прервался на самом интересном месте, но я не посмел раздражать больную продолжением и потащил поднос с супницей и тарелками наверх по скрипучей лестнице, обернулся: Маня стояла словно в трансе с ножом в руке… нож — не похож, не тот!..
— Уха! — ахнул Покровский, затронув нечаянно очень актуальную тему: — Господи, кому ж достанется такое сокровище?
Все трое уставились на девушку, которая приближалась к нам с ножами. «Сусанна и старцы» — совсем не к месту взбрело на ум. Старцев нахмурился.
— Не надо портить мне ребенка. Садись, Маня.
— Папа, мне не хочется.
— Ты должна поесть.
Она привычно повиновалась, присев на дряхлый диван. Страстов вдруг заявил, прищурившись:
— На столе кое-чего не хватает.
— Не хватает? — Маня встала.
— Принеси, голубчик, стопочки или рюмочки, словом, емкости для… — в руках фотокора, как у фокусника, внезапно возникла бутылка коньяка. — Пока Алексей Юрьевич общался со святым отцом, я сбегал напротив…
Платон заворчал:
— По какому, собственно, поводу надо…
— Без повода. Просто расслабиться. И не делай проблему из пустяков.
— Маня, — сказал отец, — принеси, пожалуйста, три стопки. Я не буду.
(А у Вагнера глаз наметан: великий реалист, видать, свое уже выпил!)
— Мне еще в Москву… — начал я.
— Можете переночевать у нас.
Маня принесла что надо, мы втроем выпили за «прелестное дитя» (тост Покровского).
— Рано ей еще думать о замужестве, — ответил рассеянно отец на какие-то свои мысли.
— Я не хочу, ты же знаешь, я останусь с тобой.
Теперь понятно, как Страстова сюда допустили — на условиях полной капитуляции!
— Ну, ну, что за крайности. Старые девы и бобыли вроде вас, — Федор Афанасьевич улыбнулся, смягчая слова свои, но и соединяя нас троих взглядом, — вызывают подозрения.
— Твой ребенок может Бог знает что о нас подумать, — заметил Платон серьезно. — Вот я — старый книжный червь — живу в мире воображения и женщин, честно, побаиваюсь.
— Тимур, и ты побаиваешься? — прозаик остро взглянул на фотокора. Тот засмеялся.
— А как ты думаешь?.. Чистая романтическая девушка в момент такой бабищей становится — как тут не испугаться?
— Не обобщай.
— Разумеется, присутствующие исключаются. — Страстов всем налил и быстро выпил. — Помню одну пару. Вот представьте: катастрофа в горах, страшный смерч сметал все живое на своем пути, словом, гибель Помпеи…
— Материал для репортажа, — предостерегающе вставил я, но журналист не унимался.
— Обязательно. Был и репортаж. Мужа, со сломанной ногой, уже несло в каменном потоке к краю пропасти, жена бросилась наперерез стихии (что практически человеку не под силу) и сумела вытащить его на выступ скалы, где находилась пещера с захоронениями.
— Она погибла? — спросила Маня.
— У меня, свидетеля, создалось сюрреалистическое ощущение, что эта очень красивая юная женщина отдала себя взамен мужа какому-нибудь гималайскому божеству. Ради достойной концовки, которая превратила бы репортаж в миф, ему полагалось бы стать монахом-отшельником в той пещере, в духовной брани с языческими мертвецами.
— А почему вы так говорите? — Манечка слушала всем существом своим — так слушают дети — и я простил ей любопытство.
— Как?
— Как будто издеваясь.
— Ну, извините, ежели звучит так. — Тимур смотрел на меня, и я произнес:
— Извиняю.
Маня перевела на меня голубой взор.
— Это про вашу жену?
— Про мою.
— Как замечательно.
— Ты употребила не то слово, Маня, — заговорил Старцев. — Примите и мои извинения за развязность тона. Вы не идейный холостяк, но и жениться вам будет непросто. Кто пережил подобную жертву, меряет атрибуты земной жизни иными мерками. Когда погибла ваша жена?
— Семь лет назад. Она была двадцатилетней студенткой-медичкой и уговорила меня взять ее на каникулах в экспедицию.
— Как ее звали?
— Анна.
Старцев плеснул себе немного коньяку в чайный стакан.
— За упокой Анны.
— Тогда и Дениса, и Юлии.
Выпили. Отец сказал отрешенно:
— Мне еще не доказали, что она убита.
Я вспомнил Вагнера — «пока не увижу ее истлевающий труп» — и не счел нужным настаивать. Старцев продолжал:
— Я им сказал: пусть ищут! Пусть обыщут весь этот страшный лес. А они: ливень в пятницу уничтожил все следы.
— Вы любили этот лес, там и сейчас цветут ландыши и поют соловьи.
— А я вчера даже не заметил, — подхватил он с мрачным волнением. — Я там давно не бывал.
— С тех пор, как исчезла ваша жена?
Он кивнул. Покровский удивился:
— Разве Мария в лесу исчезла? В том же лесу? Господи, какой ужас!
— Мне неизвестно! — хозяин все больше мрачнел. — Преднамеренно или нет ты повторил ее слова?
Покровский так и ахнул.
— Нечаянно, клянусь! — помолчал. — Вот так работает подсознание.
— Папа, ты в том лесу гулял?
— Я доходил до опушки и там сидел на подгнившем стволе, слушал птиц.
— А какие были последние мамины слова?
Отвечал Платон — все так же ошеломленно, но обстоятельно:
— Она разговаривала со своей обычной холодноватой любезностью. Я сказал, что выезжаю к ним. Она — что Федор ее предупредил и что меня ждет жареная утка с яблоками. «Потрясающе!» — подхватил я шутливо — и вдруг услышал искаженный, словно не ее голос: «Господи, какой ужас!» — и короткие гудки. Конечно, сразу перезвонил — безответно — и поехал в Холмы. Выхожу на платформу: Федор. Никогда не видел тебя в таком ажиотаже. Но я не связал… нет, не связал последние события с той давней загадкой.
— Что ж их связывает? — уточнил Тимур.
— Ключевой символ: лес.
— Повторю тебя: разве Мария в лесу исчезла?
— Не знаю, но дочь ее… Алексей уверяет, что в лесу.
— А вот Маня помнит, — вставил я, — что на ней был зеленый комбинезончик.
— Никогда ничего не расскажет, — нахмурился отец, — слова лишнего из нее не вытянешь.
Журналист пробормотал с нежностью:
— Великое достоинство для женщины, а главное — редкое.
— Я помню, как мама звала: «Маня!» — а я не могла ответить.
— Почему? — удивился Старцев.
— Денис запретил.
— Да почему?
— Я не знаю. Он мне рот зажал.
— Когда это происходило?
— Я не знаю. Папа, можно я пойду к себе?
— Пойдем, я уложу тебя, — отец явно испугался.
— Не надо, пожалуйста, я сама.
Тоненькая легкая фигурка в черном проскользнула в одну из дверей, выходящих на галерею. Мы втроем, не сговариваясь, выпили; Покровский заговорил вполголоса:
— Когда мы вернулись на дачу — помнишь, Федя? — детки играли в саду и Маня вдруг так горько заплакала, и ты их уложил в детской спать, — он кивнул на дверь, за которой скрылась Маня.
— Помню. Все помню.
— А что если, — предположил Страстов, — они пошли вслед за матерью и явились свидетелями самоубийства?
— Нет. Наша соседка выбежала за Марией на улицу, где оставалась, по ее словам довольно долго: с соседом напротив разговорилась. Детей не было.
— А что значит «Денис запретил»?
— Я в первый раз обо всем этом слышу!
Платон заговорил осторожно:
— Этот несчастный… Я уважаю Ладу за тонкость психологического рисунка, но… Материнство, как и творчество, требует полной самоотдачи. Вспомните двух великих поэтесс нашего ушедшего столетия — какие они были матери? Никакие. Лучше б Дениса забрал к себе отец.
— Вы говорили, известный психотерапевт, — заинтересовался я. — Когда Тихомировы расстались?
— Давным-давно… Ты не помнишь, Федя? (Федор Афанасьевич пожал плечами) Чуть ли не тогда же.
Фотокор сказал задумчиво:
— Не понимаю, как такая умная баба не разглядела в своем друге черты убийцы.
— Я слышал его показания. — Все на меня так и уставились. — Он утверждает, что ее это возбуждало.
— Убийство сына Ладу возбуждало?
— В этом убийстве Громов не признается. Вот Платон считает, что абсурдист вообще пошел на самооговор.
— Зачем? — отозвались хозяин и Тимур в один голос, Покровский начал в раздумье:
— Я предположил творческий эксперимент…
Но Страстов перебил:
— Юлик, конечно, продвинутый, но не до такой же степени! Лет пятнадцать в зоне…
— Погодите! — призвал нас к порядку хозяин. — Громов сознался в том, что проводил над собою опыт?
— Местная колдунья над ним опыт проводила, — фотокор хохотнул, — вот в чем он сознался.
— Ну, это дурная мистика.
Я вмешался:
— Гипноз — дурная мистика, или магия, Федор Афанасьевич. Но он существует, в него даже атеисты верят.
— А вы верите Громову?
— Кое-что в его показаниях было убедительным, научно говоря, подтвержденным по аналогии. А насчет пятнадцати лет в зоне… у меня есть предположение, зачем ему понадобилась такая серьезная «крыша».
— Ну, ну! — подначил фотокор с хищным азартом, который удовлетворять я не собирался.
Повисла пауза. Писатель не выдержал первым:
— Но как моя дочь была связана с Громовым?
— По-моему, никак.
— Но улики!
— Они доказывают, что Юлий был на месте преступления.
— Был, но не убил, вы намекаете?
— Намекаю… потому что мало знаю.
— Но разве не от Громова Юла узнала про этот жуткий дом?
— «Загадка этой дачи занимает меня с детства» — вот ее слова перед смертью. Дети бывали там. Денис мне соврал.
— О чем вы?
— Дважды я почувствовал, что он врет либо недоговаривает. Они детьми следили, по его словам, за Моравой до опушки, в чащу не забредали, избушку не видели, но тем не менее придумали сказку про заколдованный замок, где живет злая фея. Он проговорился.
— Что-то я не соображу, — признался Тимур. — Что заставило его скрыть, соврать?..
— Сначала он меня принял за папараццо. Ведь «желтая» пресса интересуется Юлией Глан?
— Не то слово! Но девочка была очень дельно законспирирована. Заслуга, должно быть, Вагнера с Зигфридом, — не смог не сыронизировать фотокор над «нашими сверхчеловеками». — Юноша захотел вас прогнать?
— Если бы! Нет. «Мы другие», сказал он. «Вы пижонили, а мы умираем». Ему нужны были деньги на героин.
— И он умер. Что же получается: в разговоре с вами он придержал какой-то секрет, собираясь шантажировать свою мать, которая снимала этот «замок»?
— Мать? Это уже кино. Однако убийцу Денис чем-то раздразнил.
— Но в чем криминал? Неужели в тех далеких событиях?
— В них — тайна, которая, сильно задела детские души. Они подросли и Юля раздружилась с товарищами по играм, ее соблазнили.
— В смысле?
— Судя по ее прозе… во всех смыслах: и в физическом, и в духовном. Можно выразиться сильнее: растлили. А потом убили, — проговорил я с отчаянием. С каждым днем — как это ни парадоксально! — мертвая становилась мне все ближе, дороже. Таинственный яд, не иначе, старухин бальзам.
Тягостное молчание прервал чудак Покровский, не теряющий самообладания:
— Вы сказали, что в разговоре с Денисом дважды почувствовали ложь.
— Он не назвал конкретную причину, по которой разрушилась их многолетняя дружба, туман напустил: детские игры кончились, так было надо ее ангелу-хранителю…
— Мальчишка над вами посмеялся, — сказал Платон печально. — Не ангелу такие романы нужны, а демону.
Сверху, из открытого окна мансарды, донесся телефонный звонок. Хозяин покинул нас, а минут через пять вернулся мрачнее тучи, что надвигалась на Холмы, лиловая с желтобархатным брюхом (я вглядывался в горизонт и вслушивался в его реплики по телефону: «Вы должны назвать причину!» — «Нет, вы обязаны!» — все в таком роде).
— Марию на завтра вызывают.
— Марию? — переспросил Тимур. — Маню?
— Маню… — отец тяжело опустился в скрипевшее от старости кресло, выпил коньяку. — Я назвал ее в честь матери.
— Следователь вызывает?
— Да.
— Зачем?
— Черт его знает! Темнит что-то. Фотокор и Платон заговорили одновременно, успокаивающе:
— И я на завтра вызван… Я тоже!.. Ничего страшного… Таков порядок!
— Но мы сегодня с нею там были, у нее сняли отпечатки пальцев — почему сразу не допросить? И вообще: у меня дача тут, мы с Алексеем обнаружили второй труп — а вы оба при чем? Тем более девочка!
Я встал — «Можно позвонить?»— и устремился в писательскую «башню из слоновой кости», не дожидаясь разрешения.
— Степан Сергеевич! Черкасов вас беспокоит.
— Говорите громче.
— Не могу. Вы на завтра вызвали к себе Марию Старцеву?
— Быстрая у вас реакция! А что, она неприкосновенна, как королева?
— Уже поздно, вы просто сгорите на службе.
— За меня не переживайте. Что вам надо?
— Вы собираетесь отпустить Громова?
— Пока нет.
— Подержите его как можно дольше, мне кажется, он у вас спрятался.
— Я требую объяснений.
— Подождите. Это не телефонный разговор.
— Что еще?
— Мне пришла в голову немыслимая идея. Вы как будто намекнули…
— Ну?
— Там ведь нет отпечатков Мани? В лесной избушке?
Наступила нехорошая пауза, в которой, казалось, я ощущаю его дыхание.
— Где вы, Черкасов, находитесь?
— У них на даче. Вы не ответили.
— Вот потому и не ответил. Рот держать на замке.
На галерее уже горел маковым цветом сборчатый абажурчик низко над столом, над тремя полными стопками (плюс приличная порция в стакане хозяина), дымок клубился, уплывая в плотные мерцающие гроздья персидской сирени — мужчины сосредоточенно курили, писатель поинтересовался отрывисто:
— Что он сказал?
— Кто?
— Быстров.
Опять — врать! У меня вырвалось с ожесточением:
— Он приказал держать рот на замке.