На галерее терема прозаик со своим литературоведом яростно дымили. Журналист к ним с жадностью присоединился, а снизу из кухни возникла Маня с большим расписным подносом, который я поспешил принять из рук ее, подивившись на его тяжесть… Не такая уж она и слабенькая — Манюня, в «простом» черном с белыми мелкими пятнышками платье, оно ей еще больше шло, чем изысканные кружева, еще сильнее она напоминала Анджелу из пронизанного солнцем леса, только в трауре.

Как самый молодой из мужской компании, я принялся ей помогать и проник в полуподвальную кухню. Единственное овальное оконце выходило в сад на уровне земли. (Здесь Мария услышала телефонный звонок и поднялась в высокую башенку, откуда открывается пленительное пространство озер, низин, холмов, куполов и леса.)

— Здесь все так и осталось, — сказала Маня.

— Как при маме, да?

Она кивнула.

— Федор Афанасьевич называл вас троих семафорчиками. Знаешь, почему?

— Не знаю.

— Вы с Юлой и Денисом были в ярких зелено-желто-красных одежках.

— В зеленом комбинезончике, — вдруг сказала она.

— Ты была в зеленом? Ты помнишь?

— Денис в желтом, Юла в красненьком. Вы отнесете?

Диалог прервался на самом интересном месте, но я не посмел раздражать больную продолжением и потащил поднос с супницей и тарелками наверх по скрипучей лестнице, обернулся: Маня стояла словно в трансе с ножом в руке… нож — не похож, не тот!..

— Уха! — ахнул Покровский, затронув нечаянно очень актуальную тему: — Господи, кому ж достанется такое сокровище?

Все трое уставились на девушку, которая приближалась к нам с ножами. «Сусанна и старцы» — совсем не к месту взбрело на ум. Старцев нахмурился.

— Не надо портить мне ребенка. Садись, Маня.

— Папа, мне не хочется.

— Ты должна поесть.

Она привычно повиновалась, присев на дряхлый диван. Страстов вдруг заявил, прищурившись:

— На столе кое-чего не хватает.

— Не хватает? — Маня встала.

— Принеси, голубчик, стопочки или рюмочки, словом, емкости для… — в руках фотокора, как у фокусника, внезапно возникла бутылка коньяка. — Пока Алексей Юрьевич общался со святым отцом, я сбегал напротив…

Платон заворчал:

— По какому, собственно, поводу надо…

— Без повода. Просто расслабиться. И не делай проблему из пустяков.

— Маня, — сказал отец, — принеси, пожалуйста, три стопки. Я не буду.

(А у Вагнера глаз наметан: великий реалист, видать, свое уже выпил!)

— Мне еще в Москву… — начал я.

— Можете переночевать у нас.

Маня принесла что надо, мы втроем выпили за «прелестное дитя» (тост Покровского).

— Рано ей еще думать о замужестве, — ответил рассеянно отец на какие-то свои мысли.

— Я не хочу, ты же знаешь, я останусь с тобой.

Теперь понятно, как Страстова сюда допустили — на условиях полной капитуляции!

— Ну, ну, что за крайности. Старые девы и бобыли вроде вас, — Федор Афанасьевич улыбнулся, смягчая слова свои, но и соединяя нас троих взглядом, — вызывают подозрения.

— Твой ребенок может Бог знает что о нас подумать, — заметил Платон серьезно. — Вот я — старый книжный червь — живу в мире воображения и женщин, честно, побаиваюсь.

— Тимур, и ты побаиваешься? — прозаик остро взглянул на фотокора. Тот засмеялся.

— А как ты думаешь?.. Чистая романтическая девушка в момент такой бабищей становится — как тут не испугаться?

— Не обобщай.

— Разумеется, присутствующие исключаются. — Страстов всем налил и быстро выпил. — Помню одну пару. Вот представьте: катастрофа в горах, страшный смерч сметал все живое на своем пути, словом, гибель Помпеи…

— Материал для репортажа, — предостерегающе вставил я, но журналист не унимался.

— Обязательно. Был и репортаж. Мужа, со сломанной ногой, уже несло в каменном потоке к краю пропасти, жена бросилась наперерез стихии (что практически человеку не под силу) и сумела вытащить его на выступ скалы, где находилась пещера с захоронениями.

— Она погибла? — спросила Маня.

— У меня, свидетеля, создалось сюрреалистическое ощущение, что эта очень красивая юная женщина отдала себя взамен мужа какому-нибудь гималайскому божеству. Ради достойной концовки, которая превратила бы репортаж в миф, ему полагалось бы стать монахом-отшельником в той пещере, в духовной брани с языческими мертвецами.

— А почему вы так говорите? — Манечка слушала всем существом своим — так слушают дети — и я простил ей любопытство.

— Как?

— Как будто издеваясь.

— Ну, извините, ежели звучит так. — Тимур смотрел на меня, и я произнес:

— Извиняю.

Маня перевела на меня голубой взор.

— Это про вашу жену?

— Про мою.

— Как замечательно.

— Ты употребила не то слово, Маня, — заговорил Старцев. — Примите и мои извинения за развязность тона. Вы не идейный холостяк, но и жениться вам будет непросто. Кто пережил подобную жертву, меряет атрибуты земной жизни иными мерками. Когда погибла ваша жена?

— Семь лет назад. Она была двадцатилетней студенткой-медичкой и уговорила меня взять ее на каникулах в экспедицию.

— Как ее звали?

— Анна.

Старцев плеснул себе немного коньяку в чайный стакан.

— За упокой Анны.

— Тогда и Дениса, и Юлии.

Выпили. Отец сказал отрешенно:

— Мне еще не доказали, что она убита.

Я вспомнил Вагнера — «пока не увижу ее истлевающий труп» — и не счел нужным настаивать. Старцев продолжал:

— Я им сказал: пусть ищут! Пусть обыщут весь этот страшный лес. А они: ливень в пятницу уничтожил все следы.

— Вы любили этот лес, там и сейчас цветут ландыши и поют соловьи.

— А я вчера даже не заметил, — подхватил он с мрачным волнением. — Я там давно не бывал.

— С тех пор, как исчезла ваша жена?

Он кивнул. Покровский удивился:

— Разве Мария в лесу исчезла? В том же лесу? Господи, какой ужас!

— Мне неизвестно! — хозяин все больше мрачнел. — Преднамеренно или нет ты повторил ее слова?

Покровский так и ахнул.

— Нечаянно, клянусь! — помолчал. — Вот так работает подсознание.

— Папа, ты в том лесу гулял?

— Я доходил до опушки и там сидел на подгнившем стволе, слушал птиц.

— А какие были последние мамины слова?

Отвечал Платон — все так же ошеломленно, но обстоятельно:

— Она разговаривала со своей обычной холодноватой любезностью. Я сказал, что выезжаю к ним. Она — что Федор ее предупредил и что меня ждет жареная утка с яблоками. «Потрясающе!» — подхватил я шутливо — и вдруг услышал искаженный, словно не ее голос: «Господи, какой ужас!» — и короткие гудки. Конечно, сразу перезвонил — безответно — и поехал в Холмы. Выхожу на платформу: Федор. Никогда не видел тебя в таком ажиотаже. Но я не связал… нет, не связал последние события с той давней загадкой.

— Что ж их связывает? — уточнил Тимур.

— Ключевой символ: лес.

— Повторю тебя: разве Мария в лесу исчезла?

— Не знаю, но дочь ее… Алексей уверяет, что в лесу.

— А вот Маня помнит, — вставил я, — что на ней был зеленый комбинезончик.

— Никогда ничего не расскажет, — нахмурился отец, — слова лишнего из нее не вытянешь.

Журналист пробормотал с нежностью:

— Великое достоинство для женщины, а главное — редкое.

— Я помню, как мама звала: «Маня!» — а я не могла ответить.

— Почему? — удивился Старцев.

— Денис запретил.

— Да почему?

— Я не знаю. Он мне рот зажал.

— Когда это происходило?

— Я не знаю. Папа, можно я пойду к себе?

— Пойдем, я уложу тебя, — отец явно испугался.

— Не надо, пожалуйста, я сама.

Тоненькая легкая фигурка в черном проскользнула в одну из дверей, выходящих на галерею. Мы втроем, не сговариваясь, выпили; Покровский заговорил вполголоса:

— Когда мы вернулись на дачу — помнишь, Федя? — детки играли в саду и Маня вдруг так горько заплакала, и ты их уложил в детской спать, — он кивнул на дверь, за которой скрылась Маня.

— Помню. Все помню.

— А что если, — предположил Страстов, — они пошли вслед за матерью и явились свидетелями самоубийства?

— Нет. Наша соседка выбежала за Марией на улицу, где оставалась, по ее словам довольно долго: с соседом напротив разговорилась. Детей не было.

— А что значит «Денис запретил»?

— Я в первый раз обо всем этом слышу!

Платон заговорил осторожно:

— Этот несчастный… Я уважаю Ладу за тонкость психологического рисунка, но… Материнство, как и творчество, требует полной самоотдачи. Вспомните двух великих поэтесс нашего ушедшего столетия — какие они были матери? Никакие. Лучше б Дениса забрал к себе отец.

— Вы говорили, известный психотерапевт, — заинтересовался я. — Когда Тихомировы расстались?

— Давным-давно… Ты не помнишь, Федя? (Федор Афанасьевич пожал плечами) Чуть ли не тогда же.

Фотокор сказал задумчиво:

— Не понимаю, как такая умная баба не разглядела в своем друге черты убийцы.

— Я слышал его показания. — Все на меня так и уставились. — Он утверждает, что ее это возбуждало.

— Убийство сына Ладу возбуждало?

— В этом убийстве Громов не признается. Вот Платон считает, что абсурдист вообще пошел на самооговор.

— Зачем? — отозвались хозяин и Тимур в один голос, Покровский начал в раздумье:

— Я предположил творческий эксперимент…

Но Страстов перебил:

— Юлик, конечно, продвинутый, но не до такой же степени! Лет пятнадцать в зоне…

— Погодите! — призвал нас к порядку хозяин. — Громов сознался в том, что проводил над собою опыт?

— Местная колдунья над ним опыт проводила, — фотокор хохотнул, — вот в чем он сознался.

— Ну, это дурная мистика.

Я вмешался:

— Гипноз — дурная мистика, или магия, Федор Афанасьевич. Но он существует, в него даже атеисты верят.

— А вы верите Громову?

— Кое-что в его показаниях было убедительным, научно говоря, подтвержденным по аналогии. А насчет пятнадцати лет в зоне… у меня есть предположение, зачем ему понадобилась такая серьезная «крыша».

— Ну, ну! — подначил фотокор с хищным азартом, который удовлетворять я не собирался.

Повисла пауза. Писатель не выдержал первым:

— Но как моя дочь была связана с Громовым?

— По-моему, никак.

— Но улики!

— Они доказывают, что Юлий был на месте преступления.

— Был, но не убил, вы намекаете?

— Намекаю… потому что мало знаю.

— Но разве не от Громова Юла узнала про этот жуткий дом?

— «Загадка этой дачи занимает меня с детства» — вот ее слова перед смертью. Дети бывали там. Денис мне соврал.

— О чем вы?

— Дважды я почувствовал, что он врет либо недоговаривает. Они детьми следили, по его словам, за Моравой до опушки, в чащу не забредали, избушку не видели, но тем не менее придумали сказку про заколдованный замок, где живет злая фея. Он проговорился.

— Что-то я не соображу, — признался Тимур. — Что заставило его скрыть, соврать?..

— Сначала он меня принял за папараццо. Ведь «желтая» пресса интересуется Юлией Глан?

— Не то слово! Но девочка была очень дельно законспирирована. Заслуга, должно быть, Вагнера с Зигфридом, — не смог не сыронизировать фотокор над «нашими сверхчеловеками». — Юноша захотел вас прогнать?

— Если бы! Нет. «Мы другие», сказал он. «Вы пижонили, а мы умираем». Ему нужны были деньги на героин.

— И он умер. Что же получается: в разговоре с вами он придержал какой-то секрет, собираясь шантажировать свою мать, которая снимала этот «замок»?

— Мать? Это уже кино. Однако убийцу Денис чем-то раздразнил.

— Но в чем криминал? Неужели в тех далеких событиях?

— В них — тайна, которая, сильно задела детские души. Они подросли и Юля раздружилась с товарищами по играм, ее соблазнили.

— В смысле?

— Судя по ее прозе… во всех смыслах: и в физическом, и в духовном. Можно выразиться сильнее: растлили. А потом убили, — проговорил я с отчаянием. С каждым днем — как это ни парадоксально! — мертвая становилась мне все ближе, дороже. Таинственный яд, не иначе, старухин бальзам.

Тягостное молчание прервал чудак Покровский, не теряющий самообладания:

— Вы сказали, что в разговоре с Денисом дважды почувствовали ложь.

— Он не назвал конкретную причину, по которой разрушилась их многолетняя дружба, туман напустил: детские игры кончились, так было надо ее ангелу-хранителю…

— Мальчишка над вами посмеялся, — сказал Платон печально. — Не ангелу такие романы нужны, а демону.

Сверху, из открытого окна мансарды, донесся телефонный звонок. Хозяин покинул нас, а минут через пять вернулся мрачнее тучи, что надвигалась на Холмы, лиловая с желтобархатным брюхом (я вглядывался в горизонт и вслушивался в его реплики по телефону: «Вы должны назвать причину!» — «Нет, вы обязаны!» — все в таком роде).

— Марию на завтра вызывают.

— Марию? — переспросил Тимур. — Маню?

— Маню… — отец тяжело опустился в скрипевшее от старости кресло, выпил коньяку. — Я назвал ее в честь матери.

— Следователь вызывает?

— Да.

— Зачем?

— Черт его знает! Темнит что-то. Фотокор и Платон заговорили одновременно, успокаивающе:

— И я на завтра вызван… Я тоже!.. Ничего страшного… Таков порядок!

— Но мы сегодня с нею там были, у нее сняли отпечатки пальцев — почему сразу не допросить? И вообще: у меня дача тут, мы с Алексеем обнаружили второй труп — а вы оба при чем? Тем более девочка!

Я встал — «Можно позвонить?»— и устремился в писательскую «башню из слоновой кости», не дожидаясь разрешения.

— Степан Сергеевич! Черкасов вас беспокоит.

— Говорите громче.

— Не могу. Вы на завтра вызвали к себе Марию Старцеву?

— Быстрая у вас реакция! А что, она неприкосновенна, как королева?

— Уже поздно, вы просто сгорите на службе.

— За меня не переживайте. Что вам надо?

— Вы собираетесь отпустить Громова?

— Пока нет.

— Подержите его как можно дольше, мне кажется, он у вас спрятался.

— Я требую объяснений.

— Подождите. Это не телефонный разговор.

— Что еще?

— Мне пришла в голову немыслимая идея. Вы как будто намекнули…

— Ну?

— Там ведь нет отпечатков Мани? В лесной избушке?

Наступила нехорошая пауза, в которой, казалось, я ощущаю его дыхание.

— Где вы, Черкасов, находитесь?

— У них на даче. Вы не ответили.

— Вот потому и не ответил. Рот держать на замке.

На галерее уже горел маковым цветом сборчатый абажурчик низко над столом, над тремя полными стопками (плюс приличная порция в стакане хозяина), дымок клубился, уплывая в плотные мерцающие гроздья персидской сирени — мужчины сосредоточенно курили, писатель поинтересовался отрывисто:

— Что он сказал?

— Кто?

— Быстров.

Опять — врать! У меня вырвалось с ожесточением:

— Он приказал держать рот на замке.