Платон Михайлович, учтивый и тонкий идеалист, курил на своем балконе, когда я вышел на свой. Поинтересоваться, где находится дача Старцевых. Он детально описал «терем-теремок», подтвердив мое умозаключение: конечно, мы с Юлией не на даче были, странное место, необычная обитель, неизвестно кому принадлежащая…

— Поселок Холмы, — повторил я. — По какой дороге?

— По Белорусской, но от ближайшей станции километра три-четыре.

— А как называется ближайшая станция?

— Чистый Ключ.

У меня аж дух перехватило! После долгих блужданий по жуткому лесу я вышел на узкий извилистый проселок, он и привел меня на пустынную платформу — Чистый Ключ — уведомляли белые буковки над железной оградой.

— Собственно, это не станция, — продолжал Платон Михайлович, — платформа в лесу. К Старцевым собираетесь?

Я начал нескладно врать:

— Подумал, может, они в пятницу на даче. Дома их нет.

— Еще вчера уехали.

— У Мани, наверное, сессия кончилась?

— С ней отец сам занимается, не доверяя нынешним заведениям.

— Они живут на его гонорары?

— В общем, да. Там, сям… в моем журнале, например, принимает участие. И Маня подрабатывает.

— Где?

— Убирает в богатых домах. Но летом у нее нечто вроде каникул.

— И знаменитый писатель позволяет?..

— Сейчас все и все себе позволяют. Маня так хочет… Вообще Старцевы — семья оригинальная, даровитая.

— А где жена Федора Афанасьевича?

— Она, видите ли, исчезла, — сообщил Покровский проникновенно, — много лет назад. Девочки еще крошками были.

— Как это — исчезла?

— Как — неизвестно. Я с ней последний разговаривал, на дачу звонил. Дача ей принадлежала, такой, знаете, модерн «серебряного века»… О чем я?.. Да, последний разговор! И говорили мы, — он усмехнулся печально, — о жареной утке с яблоками к ужину. Помню дословно: «Приезжайте. Вас ждет жареная утка с яблоками… (секундная пауза) Господи, какой ужас!» — вдруг закричала она.

— А дальше что? — машинально я продолжал допрос, чтоб забыться, но не мог.

— Ничего. Розыск ничего не дал. Никто больше не видел ее и не слышал. — Платон Михайлович как будто выдержал минуту траура. — Конечно, нет ее уже на нашей земле. Мария Федора боготворила.

— А он?

— Насколько я могу судить, это была на редкость любящая пара. Исчезновение жены его потрясло, впал в творческий кризис. Только через годы оправился — новый ударчик: старшая дочь из дому ушла. Он совсем сник.

— Юлия начала писать?

— Вышел первый скандальный роман — для кого соблазн, для кого безумие, — перефразировал литературовед апостола Павла. — Шум-гам… Вы, должно быть, слыхали?

— Я то в степях, то в горах, то в пустынях…

— Счастливчик. А мы тут — разгребаем грязь… С отцом у них вышла принципиальная стычка, она сняла квартиру… наверняка этот сукин сын издатель посодействовал. Кстати, вы узнали адрес?

— Узнал.

— Тогда у меня к вам нижайшая просьба, Алексей. Вы должны их помирить.

Знал бы он, о чем просит! Мне безумно захотелось рискнуть и рассказать… «Захотелось» — слабо сказано, не было уже сил носить эту тайную муку в себе. Но Покровский (одна фамилия чего стоит!) выглядел таким праведным и благополучным… даже красивым в своем роде: благородной лепки высокий лоб, прямой нос, волнистая густая борода (не православная бородища, а пиратская, или шкиперская, бородка из 60-х, когда интеллигенция наша чистила себя под Хемингуэя). Крупная породистая голова античного героя досталась хилому туловищу, правда, весьма энергичному. Я еще раньше заметил: литературовед, как правило, не сидит, не стоит (должно быть, и не лежит), а все ходит. Сейчас он носился по длинному узкому балкону, покуривая на ходу и рассуждая: уж коли вы, Алексей, имеете виды на девушку, ваш долг — восстановить семейное согласие и т. д.

— Я бы всей душой, Платон Михайлович…

— Платон. Для вас — Платон.

— Всей душой, говорю, Платон, но… — я набрал в грудь воздуха и решился: — но боюсь, что поздно.

— Поздно? В двадцать один год? — возмутился он. — Да будет вам! Неужели Юлия так испорчена?

— Я не знаю. Понимаете, я не знаю, жива она или нет.

— Не по — ни — маю… — оторопело пропел Покровский и остановился, наконец, словно прирос к полу. — Вы о чем?

— О бревенчатой избушке в лесу.

— Что-что?

— Сегодня ночью, — прошептал я, — там случились события страшные, можно сказать, неправдоподобные.

— Господи, помилуй! Рассказывайте!

— Юла пригласила меня в загородный дом — так она выразилась. Где-то в той местности, где Чистый Ключ и дача Старцевых.

— Она там снимает дом?

— Не знаю. Он встретил нас гостеприимно-распахнутой дверью, зажженной свечой, вином в бокалах.

— Кто встретил?

— Дом, который производит двойственное впечатление, как и сама Юла. Старый пятистенок с русской печью и погребом на кухне и одной большой комнатой. Пурпурной.

— Какой?

— Там ковер именно такого редкого цвета — темно-багрового. И размер уникальный.

— Бог с ним, с ковром. Какое страшное событие?

— Мы выпили бордо, вдруг заснули, а когда я очнулся…

Покровский перебил:

— «Вдруг заснули». Это как?

— Я внезапно провалился в кошмар. Думаю, вино было отравлено.

— Она отравилась, а вы нет?

Платон отшатнулся с явным испугом, наверное, приняв меня за маньяка, который на юбилее Старцева наметил жертву и сегодня ночью привел приговор в исполнение.

— Она не отравилась.

— Ну, Алексей, что вы в самом деле!..

— Я неточно выразился: не яд, но какой-то галлюциноген был подсыпан. Я и вообще с трудом засыпаю, а тут… с женщиной в объятиях отрубился и перенесся на остров св. Пантелеймона.

— Из ее «Школы», — прошептал Покровский, — и из «Ангела».

— Да. Очнулся — она рядом.

— И тоже спит?

Я не отвечал, с натугой преодолевая внутреннюю дрожь; с яркой жутью «восстало» вдруг ее лицо, струйка крови из уголка губ и руки, упавшие на меня…

— Спит вечным сном, — вырвалось глухо. — В спине под лопаткой нож.

Платон строго уточнил:

— Вы опять неточно выразились?

— На этот раз — точно.

— «Органы» в курсе ваших снов?

— Я пошел заявить, но провалился в открытый погреб на кухне, а когда выбрался, мертвой в комнате не было. Как вы сказали о ее матери: исчезла…

— Никакой мистики! — оборвал меня Платон, но заметно «затрепетал».

— Скажу о факте: больше я не видел Юлу ни живой, ни мертвой.

— Значит, вы побоялись заглянуть в комнату!

— Заглянул!

— Нет!.. Простите, Алексей, но вы меня так ошеломили… — Он прикурил очередную сигарету от окурка. — Общеизвестно, что наркотическое опьянение может дать самый непредсказуемый эффект. Вам померещился нож…

— Я был весь в крови. Хорошо, в черном свитере и черных джинсах, умылся потом в лесном ручье.

— Почему такой траур?

— Случайно. Надел на дачу.

— Что вы сделали с замытой одеждой?

— Не замывал. В ванной лежит, стирки дожидается.

Он сказал тихо, почти шепотом:

— Все равно криминалистический анализ даст искомую картину.

— Если вы донесете.

— Вы ставите меня… Алексей, речь идет о моих близких, самых близких! Вы не бредите, не выдумываете? Было убийство?

— Был нож, была кровь, было ее мертвое лицо.

— Да ежели рассказать милиционерам такую средневековую новеллу…

— Расскажите. Я не обижусь.

После долгого раздумья — Покровский походил, походил по балкону — я услышал:

— Зачем вам меня обманывать? Вообще молчали бы. Я склоняюсь к тому, чтобы в этот ужас поверить.

— Спасибо. С нами, конечно, был третий.

— Что ж вы молчали? — выдохнул Платон. — Вы видели убийцу?

— Видел. Уже после погреба, после ее исчезновения. Не знаю, убийца ли то был, но из лесной тьмы приблизилось к окошку лицо… если это можно назвать человеческим лицом.

— А почему нет?

— Оно… черное. Можно так сказать: прекрасный лик демона?

— В байронической традиции, — сообщил литературовед, — у нас Лермонтов любил поиграть, ну а потом уж декаденты… — вдруг перебил сам себя: — Может, человек в маске?

Он глядел с таким участием, что я на миг расслабился, и меня опять затрясло — противной мелкой дрожью, как там, в погребе — затрясло от страха.

— Давайте пока это существо оставим.

Покровский кивнул соболезнующе, как тяжелобольному, в такт шагам. Мы говорили вполголоса, сблизившись лицами над парапетами балконов, и он шагал на месте.

— Алексей, это уж точно глюки, от наркотика у вас быль смешалась с небылью.

— Но кто-то унес и спрятал труп — за это ручаюсь!

— Однако рассудите: зачем преступнику такое проделывать? Ведь убийство можно было на вас свалить, я правильно понимаю?

— Правильно. Поэтому я до сих пор не заявил куда надо. Что было, кстати, первым моим побуждением.

— Благородно, но глупо.

— Ну, тогда мне не до логики было. Я сам не был уверен, что не совершил убийство в беспамятстве.

— А теперь уверены?

— Я размышляю. Во-первых, кто-то подготовил дом для гостей — не Юлия заранее, поскольку свеча была свежа. Во-вторых, она сказала, что этой ночью нас ждут испытания.

— В каком роде?

— К сожалению, я не уточнил. В-третьих, люк погреба. Юла вертелась по комнатам и, полагаю, сама откинула крюк с двери (иначе убийца не вошел бы) и открыла погреб.

— Зачем?

— Она ждала третьего и, наверное, решила сыграть с ним злую шутку. А потом кто-то люк опустил, чтобы я оказался в «могиле». — У меня вырвался нечаянный, отчаянный стон; Покровский положил руку на мою, сжимающую железное перильце. — В момент убийства мне приснился труп, доктор… Так было со мной много лет назад, пахло трупом…

— Алексей! — Он явно испугался. — Вам нужна передышка!

Я помолчал, возвращаясь в реальность. Писательский дом, в котором я теперь имел счастье (несчастье!) проживать, располагался в форме буквы «П» с соединенными стеклянной аркой ножками; внутренний двор в шелестящих вязах разделял две стены; напротив нашей на балкон вышла Тихомирова, почему-то в соломенной шляпе, закурила, глядя в небо. Вот заметила нас, с изящной небрежностью помахала рукой. В этой полной немолодой особе был какой-то шарм, вероятно, обаяние ума и жизненной энергии.

— Платоша! — обратилась она к Покровскому, почти не повышая голоса; шум Москвы доносился снизу глухо, как шум моря. — Я не смогу придти на творческий вечер Бельской в воскресенье, передай старушке мои поздравления и извинения.

— Передам!

— Скажи, что я уехала в Пицунду. Из Литфонда звякнули: горящие путевки.

— Счастливого пути! — прогремел Платоша, заметил вполголоса: — Должно быть, с Юликом отбывают. — И вернулся к жгучей теме: — Какой же вы предполагаете мотив? Любовный?

— Возможно. Ревность, например. Или литературный.

Владелец журнала рассмеялся от неожиданности.

— Завистливый собрат по писательскому цеху отравил, зарезал… Да ну, Алексей!

— А ведь она, как теперь говорят, культовая фигура, Платон. Вот ее слова: «Я знаю религиозных фанатов, вы явились меня обличать. Не вы первый».

— Истинный христианин, — возразил Покровский кротко, — как бы ни возмущался кощунственным ее творчеством, не пойдет на убийство.

— Речь не идет об истинном, речь идет о сумасшедшем.

— Согласен, если все было так, как вы поведали… украсть труп! — Покровский вздрогнул всем телом. — Как же я расскажу об этом несчастному отцу?

— Платон, — протянул я укоризненно, — пока вы никому ни о чем не расскажете.

— Ах да, простите… секрет! Что я должен сделать, чем помочь?

— Еще не знаю… Вот скажите, — я пронаблюдал, как Тихомирова взглянула на запястье (на часы) и покинула балкон, — почему вы сразу предположили, что Лада Алексеевна отправится на Кавказ с Юликом — у них любовная связь?

— Они, собственно, и не скрывают… А что? Почему вы вдруг заинтересовались этой парой?

— Меня интересуют все, кто присутствовал на юбилее Старцева.

— Все? Тогда начинайте с меня.

— Только без обид, Платон.

— Какие могут быть обиды в такой ситуации! Но почему мы?

— Помните «Русский Логос»?

— Ну?

— Тогда я почувствовал дух смерти.

Покровский перекрестился.

— Вы спирит?

— Да ну! Я вышел в прихожую за Маней… Что вы так смотрите? Да, я на юбилей напросился из-за нее.

— А Юла?

— Юлию Глан я взялся спасать… вот тебе и спас! Ладно, сейчас не обо мне. Вы все подвалили к телевизору после меня. По чьей инициативе?

Кто, кроме сестры, знал, что Юла выступает? «Русский Логос» шел в прямом эфире.

— Понятия не имею. Я перебрал (точнее, меня издатель достал) и вышел в ванную умыться. Иду обратно — тут уж вы все в дверях толпитесь. Да это все не суть важно… Алексей, что вы подразумеваете под «духом смерти»?

— Пока это и для меня загадка, Платон.