В наказание за свою былую непотребность спал я теперь обычно со статуей — холодной нездешним холодом и с зелеными пятнами, которых все больше становилось… и как будто на меня они переходят — руки в пятнах. Проснулся в ледяном поту, в голове звон — в дверь звонят, простой рабочий человек пришел. Сели, закурили, он сказал:

— Письмо написала Вертоградская.

— Отпечатки пальцев есть?

— На самом письме — ее и ваши, естественно. Ну, что вскинулись — вы ж его читали?

— Да. Разумеется.

— Ну, а конверт, переходя из рук в руки, уделался так, что ничего уже не различишь.

— Что она делала в Кашире — вот загадка.

— Да уж, никаких связей установить не смог. Родом Вертоградская из Одессы (запрос родным ничего не дал — два года не появлялась). Ни в киноэкспедиции, ни в кемпинге ее не видели.

— Федор Платонович, и логически рассуждая: даже если Вера неделю у родственников или у друзей в Кашире провела — как ее вещи в киношном реквизите оказались?

— Тем не менее Семен Колпаков утверждает, что на каширскую электричку ее посадил, и без вещей.

— Если ему можно верить.

Котов покивал: он-то никому (может, и мне?) особенно не доверяет.

— И режиссер там у них утонул…

— Кто?.. А, я в курсе. Несчастный случай.

— Случаи какие-то вокруг нее… Ладно, речь не об этом. Вот основные моменты, которые я за эти дни выяснил. Если вы позволите…

— Сделайте одолжение, Максим Николаевич.

— В марте Вертоградская познакомилась с Семой. Они переспали, и уступил девочку мне.

— Что, разочарован был?

— Напротив — слишком очарован… но женат, трусоват… В общем, в чувственном восторге он ляпнул про подарок: золотой браслет змейка. 9 мая — у меня праздновали — Вера потребовала обещанное. Их разговор слышала жена Колпакова Неля и в ту же ночь погибла.

— Знаю. Автомобильная катастрофа. Однако мотивчик у Колпакова серьезный.

— Тут все серьезно. Ювелир заказал мне памятник на могилу жены, который был готов 3 июня.

— И тогда же забрал его?

— Нет. Приехал посмотреть. Их фирменный грузовик отремонтировали только к 10-му. Как я понимаю, заказ его удовлетворил, он подарил мне бочонок коньяку.

— Бочонок? — переспросил Котов. — Богатый, шельма.

— В разгар нашего с ним общения является Вертоградская.

— Да, Колпаков сообщил, что появление ее было неожиданным и для него, и для вас.

— А он не сообщил, что, по всей видимости, она приехала за изумрудным кулоном?

— Вы говорили: золотая змейка.

— То была его плата, моя — изумруд.

— Дорогая девочка.

— Весьма. Но я еще не починил застежку, которую разорвал 9 мая.

— По какой причине?

— Наверное обиделся, что она продемонстрировала моим друзьям неготовую вещь… И другая смутная догадка мелькает. Доктор остался у меня ночевать — перебрал, по его словам, — не пыталась ли Вера и на нем испытать чары, а я не стерпел.

— Ваша «тройка» прямо-таки повязана круговой порукой. Что еще вы выяснили насчет 3 июня?

— Много чего. Семен с Верой ушли вместе, он утверждает, она уехала в Каширу. Я же, — я усмехнулся, — влюбился в Надежду Голицыну и объяснился с нею.

— В тот же день?

— Да, 3 июня.

— Вот уж действительно… богема. Извините, — Федор Платонович задумался. — Кое-что слышал.

— Что? Что именно?

— Накануне нападения на вас… да, 9-го, я ждал Олю на улице. Она переодевалась в гости идти. Стоял против вашего дома, ничего не видел — темно — но слышал голоса, ее и ваш. Такие, знаете, возбужденные, радостные, смех…

— О чем говорили?

— Вы — что-то вроде: «Пойдем к тебе, хочу посмотреть твою комнату, как ты живешь…» Она: «Пойдем, я рада…»

— И мы пошли к Голицыным?

— Не видел. Должно быть, через штакетник перемахнули. Вы давно с ней знакомы?

— Пять лет.

— Ну, это срок. Бывает. — Он улыбнулся с иронией. — Как пишут в романах: чувства дремали в душе.

— Черт меня знает, что во мне дремало! Такую хорошую девушку в такой кошмар втянул. Ладно. Всю неделю до 10-го я работал над подарком ей — скульптурная группа «Надежда».

— Которая у них в саду?

— Ага.

— По некоторым намекам я понял, что пострел везде поспел.

— Такая распущенность, извините, нередко влечет нехорошие последствия.

— Мягко сказано! Ужасом и забвением заплатил я за свою похоть. 10-го была закончена «Надежда», а Семен приехал на грузовике за «Авадонной».

— За кем?

— Надгробье на могилу жены — статуэтка Ангела смерти.

— О надгробье со статуэткой он упоминал, но… Ангел смерти! Давно замечаю, что интеллигенция наша совсем сбесилась. К вам это, конечно, не относится…

— Относится, относится!

— Вы трудяга, Максим Николаевич, этим многое сказано. Во всяком случае — для меня.

— Спасибо. Если б вы знали, как я благодарен вам, как я одинок.

— Надеюсь, общими усилиями мы разоблачим подонка.

— Я его уничтожу!

— Ну, вы как ребенок, честное слово. Никаких эксцессов, категорически настаиваю. Итак, на кладбище вы не поехали.

— Ногу растянул. И вот когда уже вечером мы с Надей понесли скульптуру в сад, мне кто-то позвонил.

— При ней? Она от меня скрыла.

— Надюша была оскорблена, конечно, она и мне не сразу рассказала.

— Чем же вы ее оскорбили?

— Дважды произнес в трубку: «Я изменил», — в сильном волнении и пригласи кого-то: «Приезжай, поговорим».

— Чрезвычайно интересно. Убийцу своего позвали?

— Или его, или ее. И еще одна фраза: «Статуя торжествует».

— Какая статуя?

— Очевидно, Цирцеи. Я с Веры лепил.

— Это что-то такое… античное?

— Древнегреческая волшебница, которая обратила спутников Одиссея в свиней (он, кстати, устоял). Удивительно, Федор Платонович, ведь она молоденькая, почти девочка была.

— Девочек я за свою практику навидался всяких, не приведи Господи. Но коль вы такими подарками швырялись… зажигательная, значит, бабенка, умела мужчину ублажить.

— Скотство все это.

— На почве проституции множество преступлений совершается.

— Иван Петрович — невропатолог с практикой! — уверен был, что она — невинное создание.

— Вот как? — заинтересовался следователь. — Может, ее слова в записке «медовый месяц» не пустые слова, а?

— А про себя он сказал, что аскет по натуре, в женщинах слабо разбирается.

— Еще пуще! Когда такой аскет начинает пары выпускать — жди эпизода. А из кемпинга в киноэкспедицию вещички забросить — пара пустяков.

Не в первый раз убедился я, что Котов весьма непрост.

— Безупречная логика, Федор Платонович. Одно непонятно — где труп?

— Можно было бы ясную картину сложить, кабы не три обстоятельства… Вот представьте. 3-го июня они с Колпаковым от вас уходят, убийство, тело, допустим закопано в лесу, сумка подброшена. То же самое в отношении Золотцева. Она приезжает на Оку, убийство, вещи… Но, во-первых, письмо. Ладно, преступник взял в нее из сумочки, послал вам. Но — во-вторых — показания Голицына: в четверть одиннадцатого Вера идет к вам. И наконец — кровь ее группы. Я уж не говорю об уничтоженных ваших работах… ни в какие ворота не лезет.

— Да, что-то в этом есть жуткое.

— Болезненное. Глядите. Вы сильный человек — это очевидно даже после больницы. Значит, скульптуры перебить можно было только после вашей, так сказать, смерти. Но зачем? Вы убиты. Что за сатанинская ненависть? И сила сатанинская — чтоб за полчаса в такое крошево все обратить… Нет, это реально: рушить — не создавать, в тыщу раз проще… но зачем?

— Все время себе задаю этот вопрос. Совершено убийство — может быть, два убийства — бежать без оглядки надо, а не крушением идолов тут же, возле трупа, заниматься. Или преступник совершенно ненормальный, или в этом акте вандализма кроется какой-то реальный, глубокий смысл.

— А может, и то, и другое, — Федор Платонович улыбнулся с хитрецой. — И неистов, и хитроумен, и изощрен. Прислать живому человеку гроб…

— Кстати, — вспомнил я, — эта инфернальная красота приобретена, возможно в фирме «Скорбный путь» на площади Ильича. Точно такой же гроб куплен там Семеном для жены.

— Это он сказал?

— Насчет похорон Нели — да. Я туда съездил, показал фотографию — мы втроем с ювелиром и доктором — пожилой дядька (наверное, владелец) издевательски указал на мое изображение.

— Дайте фотокарточку, выясним. — Он взял, долго вглядывался. — У вас было другое лицо.

— Я сбрил…

— Понятно… Что-то в выражении изменилось.

— Страха не было.

— Эх, не одному бы вам сейчас жить.

— Ну, если я к сорока годам не озаботился…

— А Надежда Голицына?

— Тут все сложно.

— Да, занятная пара — брат с сестрой.

— Вы их в чем-то подозреваете?

Федор Платонович неопределенно пожал плечами.

— Хотелось бы надеяться, что им можно доверять. Ведь именно их показания дали определенное направление расследованию. — Котов закурил, заговорил задумчиво: — Она нам открыла не сразу, вся дрожала, говорила бессвязно.

— Надя видела статую в саду у меня, или ей померещилось.

— Загадочный момент. — Котов покивал. — Играла очень громкая музыка, лежал мертвец на полу, девушка села на колени рядом и не поднялась, покуда медик не сказал: «Как ни странно, еще жив». И она убежала в слезах.

— Надя была в крови.

— Обильно. Руки, лицо и одежда. Я ей сочувствовал, допросил коротко (на завтра вызвал), но вдруг опомнился и поспешил на соседнюю дачу взять платье на анализ. Обе группы крови (как установили потом в лаборатории) — вторая и четвертая.

— Вы раньше знали Голицыных?

— Невеста моя их хорошо знает, ну, по-соседски, хотя они крайне необщительны. Странно, красивый, сильный мужчина, неженат, все с сестрой да с сестрой… Словом, к ним в дверь позвонили — он открывает. В пижаме. Что случилось? Я объяснил и спрашиваю, что подозрительного он сегодня видел, слышал. Он сразу вспомнил про женщину. Тут и Надежда появилась, начала оправдываться…

— В чем?

— Что любовь вашу от брата скрыла. Я так понял, что он ее к каждому столбу ревнует… Нет, этот разговор позже был, я ее сразу попросил переодеться. Вел он себя сдержанно, но внутри… то ли агрессия, то ли страх. В общем, она принесла платье. Я говорю: «Почему ваша связь с Любезновым была тайной?» — «Тайной?» — «Ну если брат не в курсе…» — Вот тут она начала оправдываться, говорила бессвязно о любви…

— К кому?

— Да к вам же! А я спросил: «Вы видели 10-го вечером на участке Любезнова женщину?» Она как закричит: «Видела! Это она его убила!» Вся дрожит — и вдруг хлоп в обморок. Хорошо, медик еще не уехал, укол сделал. Но назавтра на допросе она была еще не совсем в себе, а брат только к часу вместо десяти явился. Но показания дал, четкие, толковые. Жаль только, лицо не видел (Вертоградская к дому шла), поэтому впоследствии по фотографии с уверенностью опознать не смог.

— Федор Платонович, вы не сомневаетесь в показаниях брата?

— Они подтверждаются группой крови и завязкой происшествия в целом: у вас была другая женщина. «Я не изменял» — это что-нибудь да значит. Причем сегодня вы, может быть, раскрыли мне причину ее появления: драгоценный камень. Дорогой?

— Сема говорит — он мне устроил покупку — семь миллионов, по дешевке.

— По дешевке, говорит? Деньги-то шальные, криминальные.

— Колпаков — вор в законе?

— Они сейчас все в законе. Позвольте взглянуть на кулон.

Я принес подвеску из секретера.

— Да, застежка сломана, — Котов внимательно рассматривал украшение. — Легированная сталь, немалую силу надо иметь… хотя нет, петелька в застежке — звено тонкое, слабое…

В крупных заскорузлых пальцах стальные нити переплетались, натягивались, влажной зеленью сверкал изумруд. Странное ощущение, далеко, ирреальное, как отражение в зеркалах, вдруг прошло по сердцу. Что за кошмар? Не знаю, не помню. Но и после ухода следователя я не мог прикоснуться к кулону (получила она от ювелира золотую змейку или нет?). Есть в золоте и драгоценных камнях какая-то магия, непременно связанная с преступлением, с пролитием крови.

Кулон так и остался лежать на лакированной столешнице в розовато-зыбком круге светильника. И только к вечеру я спрятал его в секретер.

Голубое шелковое оконце и в эту ночь светилось во тьме за вековым дубом (стало быть, не уехали). Большая Медведица светилась и Малая — всего-то два созвездия я и знал. Мгновенное умиротворение вошло в душу, и подумалось: чего я кручусь, волнуюсь и мучаюсь, чего стоят двадцать лет перед вечностью (такой сейчас для меня очевидной) — и значит, Богу угодно, чтоб я забыл и простил.

Да я и не забыл, наверное — разве это мысли и ощущения двадцатилетнего студента, каким я был? Амнезия частичная, сквозная — тебе сказано — во тьме годов сквозит темный смертный грех убийства. Гнев и гордость вдруг смели напускное смирение, и я, еже не в первый раз, дал мрачную клятву: во что бы то ни стало найти убийцу и истребить. И завтра же в воскресенье пойти к старику-священнику: про тайну исповеди я смутно слыхал, но ведь это моя собственная тайна, ее надо обрести.

Утром после еженощного кошмара (который укрепил мою решимость — так жить невозможно!) я поднялся в мастерскую.

Золотая заоконная лазурь усиливала — по контрасту — чувство краха, катастрофы на месте преступления, и старое зеркало в расходящихся трещинах отразило мое искаженное лицо. Я задернул легкие занавеси, солнечный блеск умерился красноватым сияньем, подобрал с пола три пятирожковых подсвечника, и довольно большие алые огарки к ним. Зажег.

Господи, как же я работал, как не задохнулся этой сладкой изысканной вонью?.. Автоматически — значит, привычно — вставил компакт-диск в плейер, лег на кушетку, закрыл глаза. Грянула «Гибель богов».

Меня подхватила громокипящая стихия и потянула… куда-то вниз, в преисподнее подземелье. В готической гармонии звука, голоса и образа, в ароматическом чаду казалось — я присутствую на пышном погребении, где в каком-то адском уголке, убийца корчится в геенне огненной. Нет, я поймаю его тут, на земле, сейчас вспомню… сейчас! Вспомнилось искаженное зеркальное отражение, которое я только что видел… Не то! Не нервничать, отдаться вольному потоку звуков и в музыкальном рисунке уловить… уловил! Магия Вагнера помогла, не иначе: в знаменитую сцену прощания Зигфрида и Брунгильды, в странное сопрано ворвался еле слышный стук во входную дверь. Стало страшно, я открыл глаза, напряженно вслушиваясь. Стук не повторился… и звонок работает!

Я ринулся вниз.

За дверью — никого… на веранду, на крыльцо, в сад… в соседнем саду… за калиткой… обежал вокруг дома… нету никого нигде. Значит — у меня перехватило дыхание — это был стук оттуда. Несомненно! Сквозь вагнеровский гром не то что звонок — грохот в дверь не услышишь. Но я сказал: «Приезжай, поговорим», — стало быть, напряженно прислушивался. И кто же пришел — он или она?

Я взбежал в мастерскую; избегая отражений в зеркале, прошел сразу к кушетке. Закрыл глаза. Дальше! Что было дальше? Я, видимо, кого-то впустил, мы поднялись… Я вдруг поднялся, пересек порушенное пространство, перешагнув через тусклое пятно причудливой формы (моя кровь, ее — вот как нас повязали!), неловко перешагнул, задев долото на полу — рабочий инструмент скульптора. И почувствовал, что сейчас сбегу. В огромной мастерской торжествовала музыка, билась о стены, стекла, зеркальные осколки как живое страдающее существо в гибели моих каменных богов, в ароматических огнях догорающих светильников. Подошел к северному простенку между окнами, припал к штукатурке, распластался, раскинув руки, — у кого поднялась рука разбить посмертные маски отца и матери?.. Господи, невыносимая тайна, какая-то запредельная мука бьется в потемках подсознания, никак не прорываясь на поверхность… нет, прорываясь — бессвязными фрагментами, стуком, лязганьем, громом и грохотом, сладкой вонью.

В прорези меж занавеской и рамой мне почудилось боковым зрением какое-то движение за окном. Отогнул штору: шевелятся кусты в соседнем саду, идут к калитке бат и сестра. Он тащил две больших сумки. Понятно, наговорил и уговорил. «Оставь надежду всяк сюда входящий», — пропел я вслух в такт страстям Брунгильды. Даже не оглянулась на прощанье. Остаюсь один с ночной каменной бабой; поделом — к сорока годам не нажил ни одного близкого, «титан ренессанса».

Стало невмочь в ароматической духоте (по какой-то дикой ассоциации напоминающей тление трупа). Распахнул обе створки большого окна. Вагнер вырвался на простор. Полуденные небеса сияли, и как угорелая носилась сорока-воровка, беззвучно, в музыкальной стихии, тараторя.

Я пристально следил за птичьими кругами; вдруг она уселась на ветвь векового дуба над статуей и уставилась на меня сумасшедшим оком демона. Я шевельнулся, птица соскользнула, продолжая бешеное круженье вокруг дерева («сорокой-воровкой» назвал Веру ювелир), на миг припала к стволу — отсюда, из окна, было видно углубление, наверное, дупло — и вновь закружилась; клюв блеснул на солнце странным искусственно-серебристым блеском.

Бессознательно на этот блеск я и пошел, то есть спустился в сад, подошел к дубу, легко по нижним сучьям вскарабкался наверх, где действительно обнаружил небольшое дупло — в глубине блеснула блестящая материя. Я просунул руку и достал узелок, видать, разодранный с одного бока птицами. И так мне жутко стало, что я чуть с дуба на свое «творение» не свалился.

Однако поспешил домой, на столике под светильником развязал узелок — полупрозрачная ткань с вышивкой из бисера (вот что несла в ключе сорока-воровка). Оказалось — белая блузка. А вот и шелковые невесомые брюки… или юбка… «брюки-юбка», сказал ювелир. Правильно. Сумочка из блестящей парчи. Внутри «косметичка» с помадой, пудрой, духами и т. д. Кошелек с пятитысячной купюрой. И еще маленькие белые босоножки на высоких каблучках.

Я глотнул коньяку из банки, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Чтоб не видеть… вообще ничего не видеть. С самого начала, еще как из больницы сбежал и увидел в сарае гроб, возникло у меня предчувствие: я расследую (и хоть умру — доведу до конца!) не свое убийство. Нет, нет! Ее убили — вот в чем ужас. «Вера!» — сказал я вслух. Повторил. Но никаких чувств не вызывал во мне звук этого имени, краткого, красивого, исполненного глубокого смысла.

Машинально, чтоб отвлечься от вещей, протянул руку к книжной полке за словарем. Слово древнейшее, общее для арийских народов, означает «истина, правда, клятва». Производится от той же основы, что латинское «vens» — «любовь» и германское «wens» — «надежда».

Вера, Надежда, Любовь — христианские мученицы. Я расхохотался несколько истерично — все к той же женской триаде привели меня праздные лингвистические изыскания. А занимался я этой ерундой, боясь думать о Голицыных — те уже отбыли. И никогда, быть может, я их больше не увижу. Андрея я бы не пощадил, но Надю… не страсть, а нежность и жалость возбуждала она во мне (не начало ли любви — с надеждой подумалось). Просто не верится, что эта девочка способна на… ну, а брату с какой стати ее соперницу убивать? Но откуда знать мог посторонний человек про дупло — с земли его не видно. Из окна мастерской увидеть — вот откуда, птицы навели. Однако лезть на чужой участок, чтоб крошечный узелок спрятать, когда на руках труп! Проще простого за пазуху засунуть.

Что за таинственная, страшная история, Господи! Стало быть, мертвое тело в их саду: «Юношу, горько рыдая, ревнивая дева бранила» — под скульптурой «Надежды»? Да брось ты романтические бредни — в укромном уголке под кустами закопано… Но меня уже понесло в «дурную мистику» — сорока-воровка, неприкаянная грешная душа убитой, указала мне путь к разгадке.

Раздался звонок в дверь, я вздрогнул, рванулся, распахнул — Надя.