Мы бродили по обширной мастерской моего учителя, где в рабочем хаосе вперемежку стояли колхозницы с серпами, рабочие с молотами, и православные святые с крестами… Во какая жизнь пошла, а мне как-то все равно, я безе перехода в новой эре очутился.

Ч человек рассеянный, Максим, — говорил Святослав Михайлович, — но что касается работы — зверь, тут уж ничего мимо меня не пройдет. Как сейчас вижу: две дорогих тебе маски в простенке между окошками.

— И больше нигде…

— Ну, может, ты где-то еще их держал… Притом же я был у тебя зимой. Если с того времени ты выполнял заказ, например, или скончался кто-то, тебе близкий…

— Скончался! — меня вдруг осенило. — Женщина в автомобильной катастрофе.

Профессор посмотрел на меня с сочувствием.

— Не переживайте, я ничего не помню. Жена моего друга. И будто бы я любил ее.

— Ах, вот что!

— Нет, по-человечески. Мы только вчера на эту тему разговаривали, но ни о какой посмертной маске он не упоминал.

— Значит, ты ее не делал.

— Это еще вопрос. Да, ведь Колпаков к автомобилю вышел, когда мы с доктором…

— О чем ты?

— Так, мысли вслух. Можно позвонить?

— Пожалуйста.

Однако ювелир где-то в бегах пребывал, ни по одному из трех телефонов не отзывался.

— А в чем, собственно, соль?

— Пока не знаю, Святослав Михайлович. Пытаюсь нащупать причины и следствия в потемках.

— Как твое самочувствие?

— Держусь из последних сил, — вырвалось у меня.

— Тогда надо срочно в больницу! — всполошился Святослав Михайлович.

— Ну не могу же я от него прятаться?

— От кого?

— От убийцы. Да и не спрячешься.

— Он тебя преследует?

— Преследует. Иногда я это чувствую особенно остро, бывает, в самый мирный момент. Во сижу к ночи на веранде и ощущаю его присутствие так живо, ну прямо почти физически.

Тут я остановился, стыдно стало. А учитель сказал с глубокой грустью:

— Ты болен, Максим.

— Это само собой, это придает всему фантастический оттенок. Но по сути, Святослав Михайлович, я не ошибаюсь. Ведь я знаю убийцу, бессознательно знаю. Простите, если я вас напугал.

— Меня не так-то легко напугать, а уж тебя тем более, — старец зорко оглядел свои сокровища — алебастровую армию — и вздрогнул. — Вот вообразил, — пояснил несколько смущенно, — что вхожу в разнесенную вдребезги мастерскую — и мороз по коже продрал. Да, Максим, болезнь — да еще какая! — только не у тебя. У того, кто уничтожить тебя стремится. И ты, верно, чувствуешь слежку.

— Это такая мука, такая раздвоенность…

— Неужели никого нет из близких, кто б мог с тобой пожить? Может, мне подъехать?

— Простите, я бы никого сейчас не вынес. Есть одна девушка — необыкновенная… Мне кажется, я таких не встречал — так вот, даже ее выношу с трудом.

— Это очень понятно. Тебя, извини, не добили и преследуют — ты боишься подвергнуться опасности.

— Да, наверное, так.

— Конечно. Ведь при тебе, может — из-за тебя, убили ту, другую. Я тебя прошлый раз сравнил с титанами Возрождения, — Святослав Михайлович усмехнулся печально, — и враг тебе, видать, попался такой же, на равных.

Выйдя от него, я так задумался, что не заметил, куда иду; ни толкучки на тротуарах не видел, ни потоков машин… Точнее, видел — ни с кем не столкнулся и на перекрестках правильно переходил, — но отстраненно, из вне, как в кино. Шел будто бесцельно, а вдруг остановился и понял, что в определенное место шагаю, как в полубреду. Остановился возле витрины маленького магазина канцелярских товаров: книжечки, ручки шариковые, циркули, школьный глобус… В черно-стеклянной глубине что-то шевельнулось, дверца сбоку хлопала, выделилось мое лицо, бритое и оттого будто молодое. И так ясно я осознал, что за мной наблюдают. Обернулся, опершись руками о железное перильце; никаких праздных лиц вблизи, все спешат куда-то, автомобили по мостовой мчатся, грузчики тюки в магазинчик волокут… Мерещится, что ль? Кому я нужен? И где я? Где-то в центре, а район незнакомый. Но почему-то нужно обогнуть «канцтовары» и войти во двор. Обогнул, вошел.

Пятиэтажный обшарпанный дом в глубине двора, второй подъезд, второй этаж, определилось вдруг. И я пошел, поднялся, позвонил в восемнадцатую квартиру. Дверь распахнулась, и возникла женщина.

Немолоденькая, где-то моих лет, крупная, в темном длинном халате. Я почувствовал некое стеснение в сердце, а она воскликнула грудным волнующим голосом:

— Господи, Максим!

— Кто вы? — я спросил, уже догадываясь.

— Неужто так постарела, что не узнать?

— Нет, Люба. Ведь Люба, да? Я никого не узнаю, из-за травмы черепа память потерял.

— И не восстановится?

— Надежда есть, но…

Откуда-то возник маленький мальчик, схватился рукой за подол маминого халата и смотрел на меня серьезно, без улыбки.

— Это мой младший, у меня трое детей.

Я не знал, что ответить, и похвалил ребенка:

— Красивый малыш.

— Ну, проходи.

Через переднюю мы втроем прошли в комнату, небогатую, но какую-то радостно-веселую, с пышными оранжевыми занавесками, перехваченными желтыми бантами. Сели к столу, женщина подняла ребенка на колени и спросила:

— Стало быть, Максим, ты хочешь в прошлое вернуться?

— Да, Любочка, ты меня сразу поняла. Мое беспамятство начинается с двадцати лет.

— Мы с тобой познакомились, когда нам было по двадцать.

— В том-то и дело! Это некий рубеж, видимо, поворотный момент в моей жизни. Так и доктор говорит. Что тогда между нами произошло?

Она наклонила голову с тяжелым узлом черных волос и слегка покраснела. Интересная женщина, отметил я мимоходом, строгая и загадочная.

— Я виновата, я полюбила своего будущего мужа.

— В чем же здесь вина?

— В том, что все это я от тебя скрыла.

— Почему?

Она рассмеялась тихо и смущенно.

— Максим, это такое детство — первая любовь. Стыдно было признаться, страшно. Говорю же, я виновата.

— И как все открылось?

— Открылось ужасно. Ты нас выследил вот здесь, в квартире мужа. Вы даже подрались.

— Кто победил?

— Ну, ты же мальчишка по сравнению с ним был.

— Значит, ты мальчишку на мужчину променяла. На богатого?

— Ты через двадцать лет пришел меня обличать?

— Что ты, Любочка. Разобраться. А что, я больше сюда не приходил?

— Ни разу, как отрезал. Мы с тобой никогда больше не виделись. То есть я тебя видела — по телевизору. Ты стал знаменит, — она слабо усмехнулась. — И богат.

— Надеюсь, что ты не жалеешь, что меня бросила?

— Нет, — она поцеловала в макушку прямо на глазах засыпающего ребенка.

— Ты знала моего тогдашнего приятеля — Ивана?

— Не помню, я никого не замечала, кроме тебя. Знаешь, что я тебе скажу? Ты, Максим, очень сильное воспоминание в моей жизни… и светлое, и ужасное.

— Почему так?

— Ну, юность, любовь. И твой взгляд, когда ты уходил… лицо в крови. Твои слова…

— Мне твой муж нос расквасил?

— Нос — ты ему, а он… не знаю, — взгляд ее стал тревожным. — Ты ведь не тогда потерял память?

— Да вроде нет… до двадцати все помню. И что же я сказал на прощанье?

— «Ты дорого заплатишь, Любовь, потому что ты предательница».

— Но ведь не заплатила.

— Кто знает.

— Но я ничего тебе не сделал?

— Ты? — она вдруг протянула руку и погладила меня по щеке. — Господь с тобой! Ты — человек, Максим, а не какая-нибудь свинья.

Ребенок внезапно проснулся и заплакал в голос, прямо заорал. И мы расстались, чтоб никогда больше не увидеться… хотя, кто знает… может быть, через двадцать лет…