Да, что-то завязано на золоте, на драгоценностях (плата за грех) — этот подспудный мотивчик всплывал время от времени в потоке инфернальных страстей: Хома Брут, ухандокавший ведьмочку, но какой ценой — она достала его после смерти. Не хочу об этом думать, расспрашивать, хочу Надежду. Я уцепился за чистый образ, помянув про себя: «Юношу, горько рыдая, ревнивая дева бранила…» Пушкин победит подземный мрак, гробовой… Но я же сам, своими руками, уничтожил «Надежду».

— Узнаешь, Сема? — повторил доктор, возвращая меня в их мирок, как в камеру.

— Я купил, я заплатил.

— Сема говорил мне, Иван Петрович. Еще в марте она часики в скупку принесла. Подарок режиссера (еще один поросенок), он в Оке утонул.

— Как это?

— Создатель «Императрицы» утонул в вашей речке во время съемок. Несчастный случай.

— Какие-то кругом случаи… — произнес Сема в пространство.

— Так она в марте тебе часики принесла?

— Понимаешь…

— 1 июня они были на Вере.

Мы воззрились на ювелира. Он начал с сумасшедшей обстоятельностью:

— Деньги я заплатил в марте, но часики она шиш отдала. И я змейку не дал. А почему я должен…

— Так ты струпа снял? — живот отреагировал Иван Петрович.

— Зачем? С живой. Я тогда еще не знал, что она должна умереть.

— А, ты еще не решил! Его алчность подвела, Макс…

— Не алчность, а забывчивость!

— Брось! Не смог вовремя избавиться от золота. И от маски — безумное влечение к атрибутам смерти — распространенный феномен, своего рода некрофилия. Двух покойниц обобрал.

Я вздрогнул: не в своем ли грехе обвинил меня некогда этот ненормальный? Он бормотал:

— Я любил свою жену — живую. А теперь боюсь. Боюсь мертвых, они укоряют — вот почему я не могу пойти на кладбище. Ребят, неужели вы не понимаете? Она впутала нас…

— И ты отомстил, — констатировал Иван Петрович.

— Не тебе бы становиться в позу.

— Иван Петрович, а вы-то почему все скрывали?

— Эх, Макс, я тоже хорошо… хорош тут душок меж нами.

— Дух разложения, распада.

— Если б я знал, что она была связана с ним, что последнюю свою неделю она провела с извращенцем…

Семен возмутился:

— Да я не с мертвой снял, дурачки, что вы в самом деле! Я посадил ее в электричку…

— 3 июня? — уточнил я; все тяжелее становилось мне поддерживать разговор, как в вязком сне.

— Ну!

— Так вот почему ты пошел ее провожать?

— Она вошла в тамбур, мы говорили об изумруде, она была какая-то рассеянная, как будто не в себе. Я исхитрился и снял часики. Они мои.

Понятно: Цирцея тоже была одержима золотом и, конечно, бросилась за ним отнять. И они вместе вернулись в Москву, сюда, к «алтарю» в честь другой умершей. Эти жуткие реалии попахивали мертвечинкой и были невыносимы. Я обратился к Ивану Петровичу:

— Вы прихватили в кемпинг ее сумку с вещами?

— Да у нас была договоренность, что она приедет в течение недели, как только освободится. Я разыскал киноэкспедицию, несколько раз ходил на съемки, но ее не нашел и начал волноваться. 10 июня — последний срок. Я покинул лагерь в пять часов, заглянул к киношникам и пошел на станцию позвонить тебе.

— Я провел ту неделю с Надеждой.

— Это теперь известно, а тогда… В общем, я услышал искаженный женский голос и сделал неверный вывод.

— Во сколько вы приехали в Змеевку?

— Примерно в 10, можешь проверить по расписанию. Но не в Змеевку, а в Темь.

— Почему?

— Понятно, почему, — прошелестел Сема из «иного мира». — Когда задумываешь такое… Могилы мучают, правда?

— Сема, очнись. Во сколько вы пришли на Солдатскую, Иван Петрович?

— Где-то в пол-одиннадцатого.

— Он все врет, — монотонный «замогильный» комментарий друга-сообщника.

— Значит, в четверть одиннадцатого Надя видела в окнах мастерской не вас?

— Не меня.

— Врет.

— Сема, может ты в спальне посидишь, пока мы с Максом разберемся?

Ювелир слегка опомнился и заявил:

— Я хочу дать показания! А впрочем… — сумасшедшая усмешечка пробежала по воспаленному лицу. — Впрочем, погожу. Кое-что надо уточнить.

— Ладно, в свое время. Иван Петрович, продолжайте.

— Дверь была незаперта…

— Я вспомнил стук!

— Незаперта. Гремела музыка, сверху на лестницу падал свет. Я поднялся в мастерскую: кругом языческие обломки, среди которых лежал ты.

«Языческие обломки» — с каким отвращением он произнес. Он их сокрушил!

— Естественно, я бросился к тебе…

— Добить?

— Прекрати!

— Добить? — повторил Сема потусторонним эхом.

— Прекратите оба, мы не в клинике! Я бросился, приподнял, показалось — ты мертв.

— Ну и?

— Я сбежал.

— Почему?

— Потому что он — убийца, — констатировал Сема. — Неужели ты не чувствуешь, Макс, неужели ничего не помнишь?

— Дай Бог, чтоб он вспомнил, — отвечал доктор с ледяным спокойствием. — Я настолько живо пережил ощущение убийства, когда ехал к тебе, что и вправду показалось: я виновен. Я не смог вынести этого ужаса.

— Однако этот ужас не помешал вам переодеться.

— Кровь, — вдруг сказал он с застывшей улыбкой. — На белой и голубой полосках куртки ярко проступили пятна.

— У тебя кровь четвертой группы, — сказал Сема.

— Я не виноват в таком совпадении. Думаю, в кладовке кто-то прятался.

— Кто?

— Или она, или ты с мертвым телом.

— Статуя, — Сема рассмеялся на грани истерики. — Статуя на фотографии.

— Безумная идея возникла в моем мозгу, я ее сразу изгнал — не может быть! — забыл!

— О чем мы? — и доктор как-то странно взволновался. — Все же было разрушено!

— Иван Петрович, и вы не посмотрели в кладовке, не поискали ее?

— Кого?

— Веру.

— Не догадался, я был слишком на взводе.

— Вы видели в мастерской ее вещи?

— Я был слишком на взводе, — повторил он с маниакальной монотонностью. — Помню только, как бежал, задыхаясь, в Темь. Успел.

— Почему вы поехали не в Каширу, а в Москву?

— Ну, какая электричка подвернулась…

— А не для того, чтобы фотокарточку Веры уничтожить?

Доктор взглянул на меня с суеверным страхом и вдруг себя выдал:

— Откуда тебе известно?

— Подружка фотографию для Котова не нашла. Ну?

— Она стояла у меня на письменном столе в рамке.

— А сумка с вещами? Вы подбросили ее в киноэкспедицию?

— А что оставалось делать?

— Ничего. Вы же не знали, что Вера убита. Или знали?

— Мне так казалось.

— Неубедительно.

— Я был одержим ужасом.

— Для одержимого ужасом вы действовали на редкость предусмотрительно и хладнокровно. Делаю вывод, что, по крайней мере, вы видели 10-го в Змеевке Веру.

Сема рассмеялся, словно всхлипнул, и доложил зловеще:

— Я знаю, где разгадка.

— Ну?

Он выдержал паузу и прошептал со страхом:

— На соседнем участке.

— Не впутывайте соседей в свои…

— Я докажу… потом.

— Ладно, мы отвлеклись. Вы, действительно, встретились той ночью в электричке?

Иван Петрович кивнул.

— Электричка притормозила в Змеевке, и в окне я увидел Сему на платформе. Мы поглядели друг на друга…

— Будь ты проклят, Иван! Ты опережаешь… нет, повторяешь мои показания!

— Свои собственные. И нечего было против меня улики собирать.

— Ну, тут вы оба постарались. Сговор дал трещину. А как он возник?

— Я… — начали они хором.

— Дослушаем Ивана Петровича.

— Что ж, деваться Семе было некуда, он вошел, приблизился, пахнуло водочкой. Начал бессвязно изливаться… да, похожий рассказ: пришел, вошел, твой «труп», испугался… Начал умолять и клясться: не виновен, но подумают на него.

— И все-таки странно, что вы согласились молчать.

— Черт возьми, я был в таком положении!

— Мягко выражаясь, вы замешаны в убийстве Веры. Может, оба замешаны.

— Я — нет!

— Да как же вы Семе в электричке поверили?

— Еще б он мне не поверил! Он-то гораздо больше моего знал.

— Я не знал главного: за что Семе убивать девочку и тебя, уничтожать твои работы? Я же подозревал об их связи, о том, что связь эта имеет отношение к смерти Нели… Наконец, о том, что неделю Верочка провела у него и сбежала к тебе. Все это выяснилось постепенно… Макс, я был в мучительном сомнении.

— Иван! — заговорил Сема после паузы твердо, без истерики. — Ты обвиняешь меня в убийстве?

— Обвиняю! — ответствовал доктор так же твердо; они будто бы перешли какую-то грань — дружбы, предательства… — Сейчас, перед приездом сюда, я поборол ужас и… собственную трусость — да, признаюсь! и рассмотрел пятна.

— Какие пятна? — прошептал я; нехорошим душком повеяло, уж вовсе болезненным.

— Да разве я б его отпустил просто так, Макс? Нет, я кое-что взял в залог.

— По предложению Ивана, — объяснил Сема отрешенно, — мы заехали к нему домой, я переоделся в его свитер и отдал ему свою белую водолазку с пятнами крови.

Иван Петрович кивнул и достал из сумки вещественное доказательство.

— Вот видишь, мелкие пятнышки? Я заметил в электричке, Сема испугался и сказал, что дотрагивался до тебя, мол, проверял пульс. Но это брызги, видишь? Они могли возникнуть только от удара.

Мы молча уставились на Сему; он — на фотографический портрет жены, словно прощаясь; и такое страшнее напряжение крылось в этом молчании, в этом прощании.

— Сема, зачем ты приезжал ко мне вечером 10 июня?

— Я должен кое-что проверить, — уклонился он от ответа. — Вижу, состоялся новый разговор, на этот раз — против меня. Подождешь до завтра?

— Ладно, проверяй. Только вещдоки я возьму с собой. Иван Петрович, и ваш спортивный костюм, пожалуйста.

Я сложил вещи в сумку.

— Можешь не трудиться проверять: купил я его возле Рижского вокзала, твой подарок забросил в мусорный контейнер подальше от дома.

— Почему вы положили маску в гроб?

— После того, как я увидел, что Сема тащит тебя в Темь изучать расписание, я принял меры, чтоб не отвечать за другого. Почему именно в это место… боялся, как бы не затерялась, как бы кто не перехватил. Дом был заперт, сарай…

Я прошептал в бешенстве:

— Ты меня ненавидел с юности. Из-за Любы.

— Нет, Макс!

— Тогда зачем прислал гроб?

— Ты меня сам об этом попросил.

— Попросил?

— Ну, спровоцировал — так будет точнее.

— Когда? Я не помню!

— Когда ты все вспомнишь, макс, то, надеюсь, поймешь меня и простишь.

— А я надеюсь никогда вас больше не увидеть. Обоих!