У меня язык к гортани прилип. А ведь я раньше (все время) чувствовал и вот убедился: эта юная прекрасная пара, брат с сестрой, ужасно замешаны. Может быть — так ведь я подумал! — мое объяснение в любви — главная загадка происшедшего. Нет, она не убийца, Боже сохрани, но он прав: не надо колыхать. Пусть играют они беспечно, беспечально (как прежде, до меня) на душистой лужайке сада в лад с ветром, летом и солнцем.

Я бросил на нее прощальный взгляд, перелез через изгородь и скрылся в доме, в глубоком мягком кресле, с бьющимся отчаянно сердцем. И с пол-литровой банкой. Конечно, я себя обманывал, я знал: дверь распахнулась и в резком просверке захлопнулась.

— Макс, где ты был? — спросила она устало.

— Ты не поспала?

— Это неважно. Главное…

— Главное — это ты.

Я вдруг успокоился: пусть замешаны, ведь никто не узнает, кроме меня.

— Надя, я люблю тебя.

Она кивнула.

— А ты очень любишь брата.

Опять кивнула и села напротив через столик; стояли потемки, слабо рассеянные началом заката в овальных оконцах.

— Я не хочу ни о чем спрашивать…

— О чем? — она беспокойно шевельнулась в кресле. — Ты что-то вспомнил?

— Это, по-моему, дело безнадежное.

Невольно я наблюдал за ней: как она сразу расслабилась, откинулась на спинку. И продолжал вопреки желанию:

— По мнению невропатолога, своим беспамятством я подсознательно защищаю близкого, даже дорогого мне человека.

— И ты ему веришь? — спросила она с язвительной усмешкой и вдруг дернулась головой, судорожно, как брат. Какое-то едкое неизъяснимое ощущение пронзило душу… чуть не ненависть. Я продолжал настойчиво (зачем, Господи, я не в своем уме!):

— Котов рассказывал, что в ту ночь он пришел к вам забрать одежду на экспертизу, ему открыл Андрей. Так?

— Так.

— Кстати, ты ведь была в темно-синем платье?

— Это допрос? — уточнила она холодно, и я взвился:

— Допрос! — тут же опомнился, поправился: — Надюш, прости!

— Не за что, — она помолчала, потом добавила вскользь: — Я, действительно, очень люблю брата.

Я не смог вынести столь прозрачного намека на их причастность и переменил тему:

— Был сегодня в Москве. Друзья мои, можно сказать, признались. Почти.

— Почти?

— Ну, ту неделю Вера провела у ювелира. А Иван Петрович видел ее тут 10-го.

— Видел?

— Да. И, наверное, прикончил, потому что поспешил к себе в Москву фотокарточку ее уничтожить.

— И что ты теперь будешь делать?

— А что надо? Ты скажи.

— По-моему, просто ждать, — перебила она вкрадчивым беспокойством, — предоставить события их естественному ходу.

Я задумался. Конечно, они правы — Надя и священник — не хватает смирения чудовищу ренессанса.

— Надя, прости, не могу оставаться неполноценным! Нам всем надо освободиться. Я ведь обещал: никому ни слова. И с Котовым связываться не буду.

— Не будешь? Он мне не нравится.

— Клянусь.

— А мне скажешь? — она протянула руки; я их взял в свои, ощутив сильные пальцы, твердые ладони.

— Одной тебе.

— Какие бы ни были результаты?

— В любом случае. Кстати, о Котове: он собирается еще раз с собакой обыск делать.

— Где?

— И на вашем участке, потому что вещи в дупле… впрочем, думаю, след простыл.

Тут в дверь позвонили — конечно, Андрей и наверняка подслушивал — донеслось:

— Надя, мы сегодня ужинать будем?

— Да, да, сейчас! Макс, я скоро.

Я хотел сказать «Не уходи!», а выговорилось «Уходи!» Странное оцепенение на меня напало. Дверной пролом просверкнул в последний раз; наступили сумерки, разбавленные вечерним золотом.

— У них ведь в погребе пол земляной?

Боже мой, как тяжело, как болит голова. И сердце болит, душа. И все же я себя пересилил и поднялся в мастерскую. Там посветлее было, закат в разгаре. Загремела «Гибель богов» — услышу стук из прошлого. Свечи давно догорели, а все будто ощущается приторный душок разложения (цепочка ассоциаций: церковь — отпевание — свечи; интересно Нелю отпевали?..). Прошел мимо зеркала к окну, мельком уловив свое лицо, распадающееся в трещинках. Как вдруг осколки опали разом, изображение исчезло.

Их дом глух и угрюм (неужто вправду едят… жуют? нет, невозможно!), сорока-воровка нижет круги, беззвучно в музыке разевая клюв… вот подлетела к дубу, а украсть-то нечего! Блестящая «лунная» одежда у следователя. «Опасный человек», — сказала Надя. — «Мне он не нравится». Я думаю… как он стоял на противоположной стороне и смотрел на них — они играли в теннис. И я испугался в первый раз, я его принял за убийцу. Не отвлекайся… на чем я застрял? Сорока-воровка, белая одежда (белая статуя… о ней не надо!). А на темной, на Надиной, были пятна крови. «Таким образом произошла подмена — по контрасту» Что это значит?

А то и значит, что он видел сестру и соврал. Нет, невозможно! Не буду разрабатывать эту версию, она тупиковая: у Андрея нет мотива. А у Нади?.. Нет, не буду, слишком страшно.

А почему, собственно, у Андрея нет мотива? (сердце забилось, словно бешеное, словно приоткрылся краешек истины). В шестнадцать лет он занимался любовью, когда умер отец, и дитя чуть не помешалось — вот откуда болезненность в отношениях брата и сестры. Между тем он прибыл тайком в пятницу вместо субботы… за Цирцеей, с которой познакомился 1 мая и которая превратила его в четвертого поросенка. И не ко мне она явилась за изумрудом, а приехала к Андрею… или он ее выследил. И покуда в мастерской бушевала «Гибель богов», он расправился с волшебницей, а сейчас шантажирует меня сестрой: ах, она погибнет. Никто не погибнет, потому что я никому ничего не скажу. Я потихоньку закончу расследование, чтобы все вспомнить.

По внутреннему жару, который точил меня и сжигал, я понял, что иду по верному пути, где каждая деталь находит свое место и время. Я не могу вспомнить из-за Нади: она — и никто другой! — мне близка и дорога… и как-то трагически, глубинно связана с братом. А только «его» версия объясняет главную загадку: почему исчез труп? Да потому что его в мастерской не было. После очной ставки — четвертая группа крови у доктора, узелок в детском дупле — он понял, что раскрыт, и объяснился с Надей (разговор из окна) — вот в чем объясняется перемена в ней, даже надлом; она страстно желала, чтоб я вспомнил; теперь — боится. Но и сейчас он мало чем рискует: нельзя вспомнить то, что не видел, убийство произошло не в моих пределах. Я раскрыл ход преступления логическим путем… и если Господь меня не оставит — так же найду могилу. Или вообще отстранюсь: Надю насчет Котова с собакой я предупредил, пусть брат защищается.

Я вздрогнул, услышав (потаенным эхом подсознания) стук судьбы в том же знаменитом месте — в сцене прощания Зигфрида с Брунгильдой. И пошел с бьющимся безумно сердцем, как в ту ночь, должно быть, как на смертный зов.

Отворил входную дверь — никого, конечно. Сумерки надвигались, но было еще светло. Всего-то полчаса миновало после ухода Нади, а мне казалось — годы. Я был на подъеме, безошибочно предчувствуя освобождение, когда воспрянут двадцать лет и богатым дворцом станет моя душа… а не убогим сарайчиком. Побольше смирения, сударь. Над «золотыми шарами», кустами и яблонями возвышалась замшелая крыша. Я пошел туда, едва преодолевая дикий какой-то страх. Ничем не оправданный: крышка откинулась, гроб пуст.

Да, доктор — достойный противник, натуральный садист. Не отвлекаться на мелочи! До чего я дошел перед арией Брунгильды с инфернальным стуком?… Если Господь меня не оставит — так же найду могилу.

В воображении услужливо возник холмик со свежими венками. Похороны. Чьи? Мамины? Отца? Не помню, всплыл лишь реальный обрывок без концов и начал. Прогнать ужасную картинку… не получается! Зачем я пришел к гробу? Предсмертная маска! Тебе же, идиоту, идет помощь свыше — и опять пойдем логическим путем. Последние похороны.

И почему-то вдруг понял я, что надо торопиться. Понятно, понятно — иначе он меня опередит! Да, но как я найду?.. Найдешь, коль вспомнил могилу.

Наверх подниматься не стал; под огненные громы вагнеровской «гибели» заскочил в спальню, взял сумку с вещдоками, в кармашек к золотым часикам изумруд сунул (предъявлю ему). Сбежал по ступенькам и, когда открыл калитку, услышал:

— Макс, куда ты?

Она стояла у моего крыльца.

— Надя, не забудь про Котова! Я скоро вернусь и расскажу только тебе, как обещал!

— Макс!..

— Я люблю тебя, я счастлив.

Электричку пришлось прождать почти час, зато такси у вокзала поймал с ходу. И кладбище еще не закрыто. Вошел в ворота. Надо вспомнить! Главное — не напрягаться, отдаться потаенному потоку подсознания, божьей помощи, снимающей плотные покровы забвения.

Легко сказать — не напрягаться! Я спешил по темнеющим аллейкам куда-то вглубь погоста, сворачивал, огибал, протискивался меж оградками с четким несомненным ощущением, что за мной следят, как тогда в полдневной Москве, в сумеречном лесу, в ночном саду… Пусть, я готов. Путь выбран верный (Вера, Надежда, Любовь). Я усмехнулся и вдруг увидел Авадону — Ангела смерти на невысокой каменной плите.

В догорающем алом огне тяжелые складки одежды, крылья над плечами, сейчас статуя качнет головою… Раздвигая темную зелень листвы, я подошел ближе и увидел лицо, и помертвел от ужаса, и услышал позади шорох. Обернулся. Справа из зарослей бузины вышел Федор Платонович с чем-то в руках… с кувалдой! Я не удивился — в последнем содроганье, в блистающем свете сознания ко мне вернулась память.