Совет доктора я воспринял буквально и после его ухода подошел к книжным полкам благородного черного дерева. Блестящие золотые корешки, ни одной знакомой фамилии… Какой-то Розанов, Франк, Ильин, Трубецкой и т. д., и т. д. Господи, как их много, и что ж они писали-то?.. Впервые после воскрешения мне стало жаль потерянных лет. Вынул наугад тяжелый фолиант из ряда «Энциклопедическое изложение масонской философии». Ни черта не понимаю! А вот наконец известное имя: Федор Достоевский. Тридцать томов! Мечтал когда-то «Бесы» прочитать… уж, наверное, прочитал за двадцать лет. Ни студентом я себя не ощущал, ни взрослым по-настоящему… Наконец, полистав Гоголя и отвергнув, остановился на сказках Андерсена, бабушка когда-то читала.

Кое-как протянул до одиннадцати… Невмоготу тут оставаться, ни коньяк, ни снотворное не помогают. Странно. Доктор хорошо меня подлечил: в доме-гробе разлагается труп!

Я нашел в шкафу плед и расположился в шезлонге на веранде. Ночь глядела тысячью глаз — обилье августовских звезд и луна на ущербе. А деву с юношей в соседнем саду с шезлонга не видать. И слава Богу! Надя ко мне не приходит, боится брата. Странно. Каких же я наделал дел в предыдущей жизни?

На рассвете в полудреме я окончательно продрог и поспал в спальне. Она пришла и протянула руки… «как тяжело пожатье каменной его десницы». А утречком вышел на крыльцо и задрожал пуще как от ночного озноба: на улице на противоположной стороне стоял человек. И смотрел на меня. Так смотрел — с тяжелой пристальностью, — что почудилось мне: вот он убийца. Это уже было, было — вот так стоял и смотрел. Я вдруг почувствовал прилив злости и азарта, а человек пересек улицу, отворил калитку и прошел меж «золотыми шарами». Немолодой, лысый, полный, в сером мешковатом костюме.

— Вы тоже мой друг?

— Следователь Котов Федор Платонович, — отрекомендовался отрывисто, по военному. — Вы — Любезнов.

— Я — да. Паспорт показать?

— Кто ж вас не знает, Максим Николаевич? Мы даже слегка знакомы. На рыбалке как-то разговорились, там и друзья наши рыбачили. Я-то сам обитаю во Тьме…

— Где?

— Шутка. В деревеньке Теть. А на вашей улице у меня невеста имеется. Сегодня слух прошел, что вас выписали. Вы уж простите, что я в воскресенье, в больнице никак не допускали.

— Пожалуйста, в дом!.. Присядьте вот сюда, в кресло. Только должен предупредить вас, что я ничего не помню.

— Доктор говорил. Жаль. Темное дело, весьма и весьма непонятное.

— И вы тратите свой выходной…

— Я простой рабочий человек, — перебил Котов, — мне трудно стерпеть такое, извините безобразие.

— Безобразие?

— Сколько лет вы трудились над своими вещами?.. И за считанные часы, может — минуты, все псу под хвост.

Вот нормальный человек (которого я принял за убийцу), я чуть не рассмеялся и впервые за эти дни встал на нормальную точку зрения. Прочем, ненадолго.

— А вдруг я пережил творческий кризис и в порыве…

— Все свидетели как один утверждают, что вы находились на подъеме, а не в упадке, к персональной выставке готовились, — прервал меня Котов негромко; полуприкрытые глаза его распахнулись и словно укололи льдистым блеском (не так-то он прост!). — Кувалда лежала сравнительно далеко от вас, отпечатки пальцев на ней тщательно стерты. В своем тогдашнем состоянии вы этого сделать не могли и ударить себя — два мощных удара — таким образом не могли. И главное: куда делось мертвое тело?

Я почувствовал мрак в глазах и едва выговорил:

— А убийство точно было?

— Полагаю, что да.

Я глотнул коньяку прямо из банки.

— Извините, мне нехорошо.

— Это я извиняюсь, — он было встал, я воскликнул:

— Ради Бога, не оставляйте меня сейчас одного!

— Неужто так плохо?

От сочувствия у меня слезы на глазах выступили.

— Федор Платонович, выпьете со мной?

— Ну ежели чуть для компании.

Я рюмку из застекленного серванта достал. Выпили.

— Расскажите мне все, сделайте милость.

— А вам не вредно?

— Может и вредно. Только это постоянное дерганье за нервы еще вреднее.

— Кто вас дергает?

— Не кто-то конкретно, но… скорее, сам себя.

— Ладно. 10 июня в начале одиннадцатого ваш сосед Голицын возвращался из Москвы и видел на вашем участке идущую к дому женщину. Такие он мне дал показания той же ночью: маленькая блондинка в белом. В записной книжке у вас — Вера Вертоградская, я обзванивал знакомых и заказчиков. Она снимала в Москве квартиру вместе с подругой, Наташей Веретенниковой. Наташа эта говорит мне: «У Веры «медовый месяц», такую она ей записку оставила: «Буду через неделю, у меня медовый месяц». Месяц на неделю… молоденькие девчонки, что с них взять, — пояснил Котов снисходительно; он мне все больше нравился. — Ну ладно. На квартире их Вера так и не появилась.

— Но почему именно убийство?

— Слушайте дальше. Можно закурить?

— Конечно, пожалуйста.

Я протянул пачку «мальборо» (в этом доме военные запасы, ей-Богу!), он закурил «приму»: «у меня свои».

— Вы были весь в крови, — заговорил отрывисто, как в начале знакомства. — Вторая группа, ваша. Она уже свернулась, засохла, — следователь сделал паузу, затягиваясь. — И на нее натекла другая кровь, много крови.

— Другая? — тупо переспросил я.

— Они почти не смешались, понимаете? Четвертая группа, редкая. Вспомнив о показаниях Голицына, я сверил. В прошлом году Вертоградской делали операцию аппендицита. Дали справку: та же группа. Но вы не могли ее ранить или убить.

— Не мог? — я никак не мог сосредоточиться на ужасных подробностях.

— Другая кровь сверху, понимаете?

— Да может, она не убита?

— Может, — следователь вздохнул. — Но куда делась, истекая кровью?

Мне вдруг в голову втемяшилась белая статуя в моем саду, качнувшая головою… Но не втягивать же хорошего человека в такой жуткий бред!

— Значит, ее унесли?

— Кто, как, куда? Сосед ваш видел женщину в четверть одиннадцатого. Примерно в то же время Надежда Голицына заметила два силуэта в окнах мастерской. И через полчаса нашла вас полумертвым. Вы следите за моей мыслью?

— Следить-то слежу, только никак не соображу.

— Я тоже. Речь идет о тридцати минутах. Вечер поздний, но — пятница, улица не пуста, народ с московской электрички. Я опрашивал: маленькой блондинки в белом никто не встречал… да она и вся окровавленная должна быть! Человек с убитой или с раненой на руках — тоже.

— Вы провели такую работу?

— Провел.

— Вас так заинтересовало это дел?

В глазах напротив мелькнуло что-то льдистым блеском.

— Я при этом присутствовал.

— Как это?

— В доме номер восемь, наискосок от вашего, живет моя невеста. Мы с ней во дворе на лавочке сидели, ее сына ждали. Из Москвы на машине. Конечно, изгородь, кусты и деревья обзор загораживали, но свет у вас в мастерской я помню, музыка доносилась…

— Не обратил внимания, расслабился, знаете, день тяжелый был. Однако Ольга ручается: с одиннадцати до двенадцати ни одна машина по улице не проезжала, она прислушивалась, сына ждала. Примерно в половине первого, по звонку Голицыной, подъехали наши из райцентра. Ну, возглавил бригаду. — Котов помолчал, потом добавил со сдержанным гневом: — На моих глазах меня обвели вокруг пальца!

Я вдруг ляпнул с ужасом:

— Статую женщины не видели?

— Ваших работ я не видел. Они уничтожены, Максим Николаевич, кроме последней — «Надежды».

— Мертвая тут. Недаром этот дом…

— Проведен самый тщательный обыск, — перебил следователь, — и дома, и участка. Узнав о двух группах крови, я достал служебную собаку. Результат нулевой.

— А отпечатки пальцев?

— Ваши, я успел снять до «скорой». Голицыной и Вертоградской (идентифицировали по ее личным вещам). Да, еще «отпечатались» домработница Кочеткова и ваш знакомый ювелир Колпаков.

— У него есть алиби?

— Весь вечер 10 июня играл в покер.

— С кем?

— С другим вашим знакомым.

— Невропатологом?

— Да, с Золотцевым. На квартире у последнего.

— Надо бы этих друзей раскрутить.

— Если у них сговор — трудно. Время для обыска на квартирах упущено, а машины проверены: у обоих «чистые», — Котов помолчал. — Нету трупа — нету «дела». Я занимаюсь всем этим по собственной инициативе. Вы — наша гордость, Максим Николаевич, — он улыбнулся с чуть печальной иронией.

Гордость Змеевки! Звучит. Но к чему усмешечка? Этот простой рабочий человек почти против моей воли заражал энергией и азартом. И страхом — не так-то он прост, а я совсем трусом стал.

— От Вертоградской пришло письмо, — я протянул; он, воскликнув «отпечатки!», осторожно взялся за кончик листка, прочитал, изучил конверт.

— Послано восьмого из Каширы… — протянул задумчиво. — Вам известно, что Золотцев с первого июня проводил свой отпуск на Оке?

— Под Каширой?

— Да. Я разыскал его, там целый лагерь на колесах. Но вроде бы он отдыхал один.

— А как же игра в покер?

— 10-го перекупался в холодной воде, кашель, съездил домой за кодеином.

— Интересно? На машине ездил?

— На электричке. Не подкопаешься: мотор, говорит, барахлил, не захотел рисковать.

— Во сколько он ездил в Москву?

— Ушел из кемпинга в пять. В девять к нему уже заявился Колпаков.

— Вы им верите?

— До окончания следствия не имею такого обыкновения. — Федор Платонович закурил новую сигарету. — Знаете, какое у меня ощущение от этого дела? Все главные — подчеркиваю, все, и соседи ваши — как-то необычно напуганы.

— Я тоже, — сознался я.

— Да вы-то понятно, такой удар… два удара наповал. А им чего бояться? Мрачное дело, темное, нехорошее.

— Разве бывают хорошие?

— Ну, попроще, без претензий. А тут… все шиворот-навыворот. Вот например. Самым решительным образом Вертоградская разрывает вашу связь в письме, так? Так зачем явилась 10-го? Скульптуры перебить?

— Она бы не справилась. Надя говорит…

— Вот Надя ваша справилась бы, — перебил он с военной прямотой.

— Вы считаете ее сумасшедшей?

— Я говорю о физических возможностях. Этот акт вандализма совершил, конечно, человек со сдвигом. Ваш враг — бешеный и ловкий одновременно.

— Наверное, он прислал мне гроб.

— Что?

— Я позавчера пришел из больницы и увидел в сарае гроб.

— Он сейчас там?

— Ну, если ночью не украли.

— Пойдемте!.. Я возьму письмо, надо сверить почерк.

Яркий блеск августовского полдня в дверном проеме осветил богатую домовину.

— Шикарно, денег не пожалели, — следователь рассматривал гроб, щелкая замками. — Понятно, частная фирма. Их сейчас развелось, как грибов гнилых.

— Федор Платонович, мы правда живем при капитализме?

— Не спрашивайте, не знаю при ком, — он с отвращением отмахнулся. — При том или при сем, а дело свое делать надо. Запросы я, разумеется, пошлю, но надежда слабая… Кто-то ненавидит вас предельной ненавистью. А охрану предоставить я не могу.