Вспыхнул свет, за окнами электрички враз потемнело, слева проступил прозрачный месяц, справа еще рдел закат в последнем пурпуре. Проступило ее лицо с нечеткими чертами. Оно летело в полях, лесах, редких огнях… И душу вдруг охватило счастье, просто так, ни от чего.

Станция Вечера. Повалил народ, она вышла со всеми, остановилась, оглядываясь. 9.55 — показывали далекие черно-белые часы в конце уже безлюдной узкой платформы, заросшей сбоку упругими кустами.

Ночь надвигалась, большая стрелка дернулась — 10. Загорелись фары, издалека, из Москвы, приближался скорый. Она внезапно оказалась на рельсах, ослепленная, оглушенная, поднялась на ноги и замерла, железо надвигалось, грохоча и обжигая — конец! — как вдруг сверху пришло спасение. Она вцепилась в горячие сильные руки — и очутилась на платформе.

— Вы с ума сошли? — произнес хрипловатый насмешливый голос; ее сотрясала такая дрожь, ужас всепоглощающий, что слова не шли с языка.

— Пойдемте отсюда, — голос прозвучал уже мягче, и она смогла прошептать:

— Я хочу домой в Москву.

— Видите электричку? — Незнакомец указал левой рукой на что-то за ее спиною, правой прижимая девочку к себе; и она почувствовала себя защищенной. — Следующая на Москву будет через полтора часа. Пойдемте.

Она покорно подчинилась, плохо понимая, что происходит, и почти пришла в себя уже на лавочке в пышном сквере за станционным домиком, за разноцветно озаренными ларьками. Он по-прежнему обнимал ее, светлые глаза близко выпукло блестели.

— Почему для самоубийства вы выбрали нашу Вечеру?

— Самоубийство? — уточнила она медленно, словно пробуя на вкус опасное слово, и окончательно опомнилась, освободилась, отодвинулась. — Меня толкнули на рельсы.

Он глядел в сомнении, сказал:

— На платформе никого не было.

— Кроме вас?

Мужчина рассмеялся:

— Да я вас в первый раз вижу!

— Мы ехали в одном вагоне.

— Помню.

— Почему вы не ушли вместе с толпой?

— Задумался, закурил.

— Прошло целых пять минут, я помню по железнодорожным часам.

— Вы полагаете, я столкнул вас в пропасть, чтоб спасти? Чересчур замысловатый ход для меня, явное извращение. — Он опять беспечно рассмеялся, и она вместе с ним, облегченно, от души. Да, он сидел в другом ряду, где закат, наискосок, изредка их взгляды встречались. Он выделялся статью, крупнолиц (крупные губы и подбородок и несколько хищный, «орлиный» профиль), русоволос, элегантен до неприличия в замотанной простецкой «массе».

— Вы меня спасли.

— Да ну, вы б успели спрятаться под платформой.

— Нет, я окаменела.

— Как вас зовут?

— Анна.

— Иван Павлович. Куда вас проводить?

— Я никогда здесь прежде не бывала, никого не знаю.

— Звучит загадочно. Как же вы попали сюда?

— Мне позвонили и назначили встречу в десять часов на платформе.

— Зачем?

— Отдать долг.

— Деньги большие?

— Мне неизвестно. Родителям были должны.

— Что с родителями-то?

— Умерли.

— Так, может, вас ждут. Проверим?

Проверили. Пуста платформа, одинокий фонарь в конце, купы кустов и деревьев по краю блестят недвижной влажной массой.

— Почему именно в Вечере? — поинтересовался ее спаситель. — И так поздно?

— У человека такая работа, где-то в Подмосковье. Он мог только сегодня деньги передать, в Москве будет не скоро. Так он объяснил.

— Кто? — Иван Павлович всмотрелся в ее лицо. — И вы одна поперлись в такую даль к незнакомцу?

— Мы собирались с подружкой, но она на вокзал не приехала: я позвонила — бабушке ее плохо. Ну, подумала и рискнула.

— Плохо подумали.

— Мне деньги очень нужны.

— Ну и что мне с вами делать? Не торчать же тут до ночи… Ладно, пойдем сейчас ко мне.

— Зачем?

— Милая девушка, я не собираюсь покушаться на вашу честь. Боже меня сохрани.

Анна рассмеялась:

— Не беспокойтесь. Я возле ларьков постою.

— С пьяными дядьками?.. Вот что. Если вы сказали правду, вам нельзя здесь оставаться. Притом жена мне не простит, что я упустил героиню такой опасной авантюры. Чаю попьем, а после я вас на электричку посажу… Или вы меня боитесь?

Детская гордость взыграла в ней, и она устремилась навстречу событиям смертельным, в неостывшем волнении почти не запоминая путь по темнеющим, патриархально заросшим улочкам, вдоль извилистой речки (пахнуло острой свежестью, и разом застрекотали кузнечики), через березово-сосновую рощицу, которая надвинулась ночной чащобой, и сжалось сердце от страха. Тут молчаливый спутник ее засвистел (очень верно и музыкально) «Сердце красавицы склонно к измене и к перемене…», ей стало весело, «забавный дядька»… Завиднелись освещенные дачи, старые, престижные, распахнулась калитка, замшелая кирпичная дорожка привела к открытой веранде, где закипал зеркальный самовар на вышитой скатерти и беспечно смеялись молодая эффектная дама в сарафане и пригожий юноша в шортах, оба с влажными волосами.

— О, ты в Москве не остался… — протянула дама, с любопытством взглянув на Анну.

— Взял работу домой.

— А почему ты не на машине?

— Что-то с мотором. Позволь тебе представить Анну. Юлия. А это наш сосед Саша.

Юноша вежливо приподнялся. Юлия воскликнула:

— А мы с речки! Вода просто парная…

— Ну так убери свои причиндалы. — Иван Павлович небрежным жестом смел с точеных перилец сине-зеленый купальник и кружевное белье, бросил Юлии на колени. — Неэстетично, дорогая.

— Иван, больше не буду. — Красотка с неожиданной пугливой робостью взглянула на мужа и так же небрежно бросила вещи на тумбочку с пишущей машинкой и пачкой бумаги. — Чай готов. И вот земляника, я сегодня в роще набрала.

Анна посмотрела на свои наручные часики.

— Мне скоро на электричку.

— Думаю, благоразумнее вам будет заночевать у нас. — Иван Павлович выдержал паузу. — Анна утверждает, что в десять часов на нашей станции на нее было совершено нападение.

 

ГЛАВА 1

— Было пусто и как-то тревожно… А может, мне сейчас так кажется. Я принялась ходить взад-вперед по платформе, как вдруг почувствовала толчок — удар в спину.

— Нет, правда? — Юлия глядела несколько недоверчиво.

— Да правда же! И помню себя уже на рельсах, я упала на бок, и такой ослепляющий свет… ну совсем близко! Подняться я успела — и все, стою. Кто-то схватил меня за руки и поднял на платформу.

Анна замолчала, на секунду поддавшись недавнему ужасу; ярковолосая дама и юноша не сводили с нее глаз, хозяин непроницаемо слушал, глядя в сад, наполненный стрекотом и пронзительным запахом табака, очнувшегося к ночи.

— Меня спас Иван Павлович.

Наконец он заговорил задумчиво:

— Кажется, на платформе, кроме меня, никого не было. Правда, я отвлекся, прикуривая — зажигалка дрянь, иссякает… Вполне вероятно, поразвлекся какой-нибудь местный дегенерат, опившись или обкурившись. Однако где, так сказать, должник? Кто он и куда делся?

— В кустах на платформе прятался? — подал голос юноша; на Анну глянули блестящие глаза под густыми «суровыми» бровями на загорелом строгом лице.

«Какой красивый!» — подумалось в некоем сердечном порыве. И тут она заметила, что глаза — разного цвета: один черный, другой зеленый; что не только не портило юное лицо, а придавало ему особую оригинальность.

— Пожалуй, — согласился Иван Павлович. — Если дегенерат — историю можно считать законченной… Ну, есть надежда. Но если Анну сюда заманили…

— Я даже никогда не слыхала про вашу Вечеру! И вообще — у меня нет врагов.

— Пока человек жив, он не может утверждать это с такой страстной категоричностью.

— А я могу.

— Да как же вы не побоялись? — Юлия с капризным изяществом повела плечами, потянулась всем телом, точно кошечка. — В незнакомое место, ночью…

— Мне деньги очень нужны.

— А зачем они вам так срочно понадобились? — поинтересовался Саша.

— Работу не могу найти.

— По какой специальности?

— Нет у меня никакой специальности. Я перешла на второй курс филфака, зимой папа умер.

— А мама?

— Три года назад. Если б за лето заработать… Вообще я готова и на вечерний перейти, вот только никак устроиться не могу.

— За три года вы научились вести домашнее хозяйство?

— Конечно.

— Тогда ноу проблем. Нам с дедушкой нужен такой человек.

Анна взглянула с радостным изумлением.

— Вы меня совсем не знаете!

— Вы нас тоже. — Он улыбнулся лихо, по-ребячьи. — Тем интересней. Правда, Иван Павлович?

Хозяин не спеша раскурил сигарету (зажигалка действительно сработала не сразу).

— Стремительно, экстравагантно, в духе времени, как говорится. Что ж, молодость. Вот только не опасно ли Анне здесь оставаться? Не нравятся мне те таинственные кусты.

— Но она же будет с нами, со мной и с дедушкой.

— А по-моему, здорово все устраивается, — вмешалась Юлия. — Ей нужна работа, а у них есть возможность держать прислугу.

Саша поморщился, Анне стало весело (злая зависть возбуждает злой задор).

— Хочу познакомиться с богатым дедушкой.

Уходя, уже из сада она обернулась… поблагодарить… ну хоть рукой помахать на прощание: кошечка прыгнула к мужу на колени и прильнула, ласкаясь…

А ночь разворачивалась мерцающим мягчайшим бархатом; и как вздрогнуло сердце ее, когда они вошли в соседний сад. Ведь никакой опасности, рядом добрый молодец, готовый на подвиг… а вот поди ж ты — страх не оставлял, словно ангел-хранитель ее, все знающий наперед, умолял: уходи, не оглядывайся, все забудь. «Что это со мной?»

В пленительном полумраке светилось окно в мансарде. «Дедушкин кабинет», — прозвучало как ремарка на сцене для обозначения места действия… Дорожка из гравия, крылечко, невнятные голоса сверху.

— Значит, он занят. Посидим?

Ступеньки прохладны, гладкое старое дерево.

— А кто ваш дедушка?

— «Твой», ладно?

— Твой.

— Он пенсионер. Но у нас есть возможность держать прислугу. — Саша до того точно передразнил соседскую даму, что они оба захохотали. — Он академик, был одним из создателей водородной бомбы.

— Ничего себе! Знаменитый физик?

— Вот уж не знаменитость, всю жизнь засекречен.

— Сколько ж ему лет?

— Дедушка был у них самый молодой, ему и сейчас всего семьдесят три. Он еще долго проживет, только вот остеохондроз, ходит с тростью.

— Ой, боюсь, я не справлюсь!

— Да ну! Дед неприхотлив, никогда не придавал особого значения комфорту… спит, например, в кабинете. Он маму очень любил — свою дочь, понимаешь? — и покупал ей драгоценности. Так что в случае полного обнищания у нас будет на что прожить. Но об этом никому.

— Само собой. А что с мамой?

— Она умерла тринадцать лет назад.

— А твой папа?

— Я незаконнорожденный, «бастард» по-французски.

— Ты что, комплексуешь по этому поводу?

— Вот еще! Наоборот, это придает мне таинственность, даже значительность в собственных глазах.

— Какой ты, Саша…

— Какой?

— Не скажу!

Они опять засмеялись, «смех без причины — признак дурачины»; нет, он умен и непрост, это чувствуется, но ей так легко с ним и свободно, будто она знает его давно, годы.

— Как же вы до сих пор справлялись?

— Как зря. Консервы и макароны… К нам много лет ходила старушка, я ее любил.

— «Она съела кусок мяса, ты ее убил».

— Нет, правда, замечательная бабушка, весной она заболела и к дочери уехала.

— А Иван Павлович тоже физик?

— Математик. Этот господин блестяще устроен, и в академии, и в частной фирме на компьютере… деньги гребет.

— А его жена?

— У него этих жен…

— Он сказал: жена.

— Врет. Манекенщица. — Саша помолчал. — Кажется, эту последнюю он любит безумно.

— Ты говоришь с пренебрежением.

— Терпеть не могу развратных людей, их надо уничтожать.

— Зачем, пусть живут.

— Затем, что от нечистых рождаются нечистые, человечество деградирует. Математик сегодня правильно подметил: тебя под поезд толкнул дегенерат, вырожденец.

— У них есть дети?

— Пока нет.

Ночной сад казался огромным, подступал к самому дому, словно стремясь укрыть его трепещущим покровом деревьев, кустов, плюща; и как упоительно-горько пахло табаком с круглой клумбы, и острый серп месяца вонзался в туманное облачко. Лишь рассеянный свет сверху и смутные голоса нарушали иллюзию дремучего покоя. Она вдруг опять испугалась: «Зачем я здесь, среди чужих людей?» — новое ощущение для натуры жизнерадостной и бесстрашной. Вгляделась в напряженное, бронзовое от загара лицо напротив. Радость вернулась.

— Твой дедушка полуночник?

— Ага, привык по ночам работать. Вообще у него распорядок железный.

— Да кто у него там?

— Я тебе уже надоел?

— Не скажу.

— Значит, надоел.

— Наоборот.

— Честно? Наверное, журналист. Я когда на речку уходил, он у него еще торчал. Книгу про деда пишет.

— Как замечательно.

— Понимаешь, он всю жизнь прожил в подполье, донельзя засекречен. Ну, тут шлюзы распахнулись… Я все это не одобряю, мне, например, пошлая слава не нужна.

— Почему пошлая?

— Потому что прошлая. Тайная власть куда интересней.

— Ты тоже будешь ученым?

— В свое время дед решил: никакого подполья. Я в МГИМО учусь.

— Тоже неслабо.

— А, говорильня. Так ты останешься?

— Не знаю. Еще надо с дедушкой познакомиться.

— Тут все от меня зависит. Лишь бы тебе у нас понравилось.

— Мне нравится. — Она подняла голову, засмотрелась на молодой месяц, а он смотрел на ее лицо.

— О чем задумалась?

— Знаешь сказку «Аленький цветочек»?

— Ну.

— Моя любимая в детстве. Вдруг вспомнилась.

— Неожиданные у тебя ассоциации.

— Ага. Мне мама тыщу раз рассказывала. И всегда представлялся вот такой сад, дремучий, как лес.

— Да он не дремучий, это в темноте.

— Пусть. В саду родник, а возле невеста в белом на коленях стоит, ей грозит гибель.

— Но она жива? Или уже нет?

— Я же говорю: грозит гибель, жива. Она прячется от чудовища, а рядом растет цветочек, алый, как кровь.

— У Аксакова не совсем так.

— Мне так представлялось. Мы подбегаем к невесте и спасаем ее.

— А кто была твоя мама?

— Воспитательница в детском саду. А папа офицер.

— Ты в общежитии живешь?

— Мы москвичи, у меня квартира на Большой Полянке.

— А, так у тебя все в порядке… — протянул Саша чуть не разочарованно. — Я думал, ты сиротка бездомная.

— И тебе захотелось стать благодетелем?

Он не ответил, прислушиваясь: из глубины дома донеслись шаги, скрипы, стук.

— Спускаются. Это дедушкина палка стучит.

Оба встали. Анна взволновалась отчего-то. Веранда внезапно засветилась разноцветными стеклами, усиливая ощущение сказки, на просторном крыльце возникли двое: высоченная грузная дама, настоящая великанша, неопределенных лет (пучок на голове линяло-песочного цвета, розовощекое лицо, длинное темное платье) и худощавый седой старец в изысканно-старомодном белом костюме (могучий лоб с высокими залысинами, мощный подбородок, «ученая», мичуринская бородка, великолепная трость с набалдашником в виде морды фаустовского пуделя с крошечными рожками).

Старик благосклонно заулыбался, дама суровым басом поздоровалась — пара с медлительной величавостью прошествовала к калитке, королевским шлейфом прошелестели слова:

— И каков же мыслится объем будущего шедевра?

— Об этом рано говорить, Софья Юрьевна. Я дал только первое интервью.

Голоса угасали по мере удаления. Анна — быстрым шепотом:

— Это журналистка, да?

— Дедушкина ученица… бывшая, конечно. Тот еще подарочек.

— Женщина-физик?

— Казалось бы, «две вещи несовместные», однако факт — ученый-ядерщик.

— Ничего себе!

— А, эти пигмеи жили за счет дедушкиного гения.

Через минуту академик приблизился к ним, стуча тростью о гравий, лицо искажено какой-то больной гримасой.

— Деда, тебе плохо?

— Моторчик стучит, перекурил.

— Понятно! — Саша засмеялся. — Взбесил ядерщицу будущим шедевром?

— А, пустяки. — Словно в доказательство, старик снова засиял благосклонно, благодушно.

— Александр Андреевич, это Анна.

— Ты так торжествен, мой друг, будто представляешь свою невесту.

— Пока что она будет нашей экономкой.

— Кем-кем? — дедушка мягко рассмеялся. — Экономка — это нечто пожившее, пожилое.

— А нам с тобой повезло.

 

ГЛАВА 2

Наутро ее разбудил луч солнца, прорезавшийся в щель между рамой и пестрой занавеской восточного окна. «Экономку» поместили в комнату Сашиной матери («Моей дорогой Поленьки», — сказал старик) — квадратную, веселую, с обоями в поблекших золотых и голубых цветочках: ими был оклеен и потолок, что придавало жилью вид «бонбоньерки», выражаясь по-старинному, изящной коробочки для дорогих конфет.

Засыпая во втором часу ночи, она слышала слабый шум (шаги и постукивание трости), значит, кабинет дедушки прямо над нею… Вот так, должно быть, и дочка когда-то засыпала сладко, слыша любимого отца. «А может, это старый дом скрипит и жалуется», — промелькнула последняя мысль, последняя — перед тем, как уйти ей в глубокий, безмятежный, без сновидений, сон.

Она радостно проснулась, вдохнув запах свежего белья, заглядевшись, как беснуются пылинки в летнем луче, разделившем сумрак пространства надвое. Пыль, прах — здесь никто не жил тринадцать лет; и не нежиться надо под голубым стеганым одеялом, а вставать и приниматься за уборку запущенного жилища.

Анна встала, натянула джинсы и белую маечку («Как можно скорее привезти вещи из Москвы!»), подошла к старому трюмо (русые волосы ниже пояса словно окутывали плащом), заплела две косы и вышла в обширную прихожую. Тишина, девятый час, может, хозяева еще не проснулись. Тихонько открыла входную дверь на веранду (стекла вспыхнули радужными зайчиками… некий готический отголосок средневековых сказок) и спустилась по ступенькам в ожидавший ее сад.

Именно это ощущение — она вернулась в пределы близкие, ожидаемые — радовало и пугало ее. А птицы пели так самозабвенно, мотыльки порхали неутомимо, ромашки улыбались, табак спал, и куда-то за дом, в глубь зарослей, вела травяная тропинка, заманивая под сень сиреней.

От калитки послышались тяжелые шаги, возник низенький, но мощный детина, заросший, в красной рубахе. От неподвижного взгляда белесых глаз стало не по себе. Детина подошел почти вплотную, страшно заскрежетал зубами, она отшатнулась и услышала откуда-то с неба вчерашний голос:

— Не бойтесь. Тимоша всего лишь безобидный идиот.

Иван Павлович покуривал на обветшалом балкончике своего дома. Идиот поставил у ее ног эмалированный бидончик и удалился, переваливаясь, как медведь.

Анна приоткрыла крышку — молоко, — отнесла бидон на веранду, оглянулась (математик помахал рукой и исчез), по влажной траве подошла к увитой розовым вьюнком металлической решетке, разделяющей два сада. И он подошел, до пояса голый, в потрепанных джинсах.

— Доброе утро. Значит, вы остались.

— Здравствуйте. Мне предложили такие условия!

— Сколько?

— Миллион в месяц!

— Ничего особенного.

— Но я же буду тут жить и кушать. Деньги сохранятся, понимаете?

— Ну и на сколько их хватит? Это не кардинальное решение проблемы.

Анна поинтересовалась с иронией:

— Так что вы предлагаете?

— Я думаю.

Позади — шорох. Саша в шикарной черной рубахе. Поздоровался, сказал:

— Мы с дедушкой скоро уходим. Ты можешь ему сварить кофе?

— У меня отлично получается, вот увидишь!

— Я не буду. Пойдем, покажу кухню.

Когда по винтовой скрипучей лестнице она поднялась наверх с подносом, Александр Андреевич разговаривал по телефону: «Да ради Бога, когда сможете, я буду ждать звонка». — Положил трубку.

— Спасибо, деточка. Как спалось?

— Глубоко и спокойно.

— Завидую. В мои годы это недоступная роскошь.

Дед с внуком вскоре ушли, не сказав куда; она спросить не осмелилась и занялась грандиозной уборкой: ее теперешняя комната, Сашина, столовая, зал, ванная и туалет — на первом этаже; весь второй занимал кабинет ученого с компьютером и бесконечными книжными полками. Огромный письменный стол безукоризненно пустой, лишь пачка писчей бумаги и раскрыт на старомодном зеленом сукне кожаный пожелтевший фолиант — Библия в русском переводе. Еще кресло, похожее на трон, закрытый секретер красного дерева и узкая деревянная кровать в углу.

Аскетическая обстановка (правда, старик неприхотлив), зато у Саши полный набор новейших забав: тоже компьютер, видак, маг, видеокамера, шведская стенка и т. п.; и тоже книги, книги, только не научные, а «изящная словесность», будущий дипломат изучает человеческую психологию.

К вечеру она выдохлась (хозяева вернулись в полдень и оценили ее обед), зато старый дом засиял и заулыбался изнутри; а снаружи он и так был хорош — терем в стиле а-ля рюс, потемневшие дубовые бревна, увитые диким виноградом.

Ужин она собрала на веранде под соломенным абажурчиком: белоснежная скатерть и салфетки, букет садовых колокольчиков в узкой вазе, свеча в старинном подсвечнике под колпачком, свежая зелень, молоко, молодая картошка и тушеное мясо. Дверь распахнута в сад, табак оживает, стеклянный витраж мерцает по-вечернему.

— Господи, как хорошо иногда пожить! — сказал старик, усаживаясь в плетеное кресло (по-утреннему элегантный, в серо-стальной тройке и галстуке; Саша был одет уже по-дачному — майка и шорты, так называемые «бермуды»). — Гениальная идея пришла тебе вчера в голову.

— Ивана Павловича надо за это благодарить.

— Обручев — очень талантливый ученый, — покивал дедушка. — Эстет, эрудит, в своем роде философ… не замыкается в математике, чему я даже завидую. Стало быть, вы его знакомая?

— На меня вчера дегенерат напал.

— Дегенерат? — Густые седые брови старика поползли наверх.

— Так Саша выразился. Меня столкнули на рельсы под поезд, — проговорила Анна печально. — А Иван Павлович спас.

— М-да, вырождаемся, «крутой»… вожделенное нынче словцо… крутой маразм и до нас докатился. А как вы вообще в нашу Вечеру попали?

— Мне пообещали деньги отдать, долг еще родителям, но никто на платформе не появился.

— Как же родители вас одну отпустили?

— Она сирота, — вставил Саша.

— Простите, деточка. Мы вчера ночью не успели поговорить, но в дальнейшем…

— Нет, вы все должны про меня знать. Я — Анна Ярославовна Рюмина, студентка филфака.

— Анна Ярославна. — Старик улыбнулся, прищурился, морщинки на лице собрались в гримасу. — Кто же были ваши родители?

— Мама — детсадовская воспитательница, а папа — артиллерийский офицер.

— Где служил?

— На Дальнем Востоке, а потом в Москве. Мы — москвичи, с Большой Полянки.

— Что я хотел… — Александр Андреевич провел по лицу рукой в старческих веснушках, слегка дрожащей. — Ах да! Саша, сходи принеси бутылку коньяку. — Он достал из внутреннего кармана пиджака большую связку ключей.

— Из секретера?

— Да, да. И три стопки. Вам сколько лет?

— Восемнадцать.

— Прекрасный возраст… Ну да завтра мы поговорим обо всем подробнее. — Он снова прищурился и произнес задумчиво, словно читая стихи: — Итак, два Ангела уже пришли…

Пришел Саша. Дедушка разлил смугло-золотистую жидкость, поднял хрустальный сосудик.

— Помянем дочь, Сашину маму. Сегодня тринадцать лет, как она скончалась.

«Они ходили на кладбище! — сообразила Анна и выпила до дна; голова слегка закружилась. — Как жалко и как прекрасно жить!..»

Дедушка закурил трубку с оригинальным изогнутым мундштуком, заговорил неторопливо:

— Потомственная интеллигенция, к которой я и мой внук принадлежим, всегда шла, так сказать, своим путем.

— Своим путем, — подхватил внук с усмешкой, — а шла туда же — на кладбище.

— Ну, ну, Сашок… Так вот, испокон веков, называя себя «солью земли», мы были умные, но не мудрые. И последнее время я начал размышлять: есть ли жизнь после смерти.

— Серьезно?

— Может, с моей стороны и поздновато: ведь очень скоро я узнаю несомненно, стопроцентно.

— Ну и как, есть?

— Боюсь, что да.

— Не бойтесь, — заявила Анна в приятнейшем головокружении. — Это очень радостно, что там нас, может быть, ждут.

— Смотря кто ждет, — вставил Саша, а старик продолжал воодушевленно:

— Дети мои, святые боялись, даже Сын Божий боялся. Страх смерти движет миром, прогресс придуман, чтоб его приглушить. Впрочем, это проблемы моего возраста, не вашего.

— Деда, ты делал бомбу по велению времени и потому что твои мозги для этого созданы.

— Кстати, о времени… — Дедушка отогнул рукав пиджака. — Двадцать минут девятого. Пойду-ка пошевелю мозгами.

— Коньяк оставь, может, мы еще выпить захотим.

— Как тебе угодно, Сашенька. — Старик выбил пепел из трубки в медную пепельницу и как-то встрепенулся, вздрогнул. — Господи, налей! Налей всем! — Взглянул на Анну. — Ведь сегодня день его рождения, двадцать лет.

— Какое жуткое совпадение! — выпалила Анна, тут же прикусив язык (буквально даже почувствовала солоноватый привкус крови во рту. «Так тебе и надо! Какая бестактность, совсем нельзя пить!»).

— Да, да, — пробормотал старик отстраненно. — Сашок — единственное, что у меня есть на свете. Здесь все, и прежде всего я сам, все принадлежит ему. За тебя, мой дорогой! Юности, мужества и ума тебе не занимать. Дай Бог мудрости…

 

ГЛАВА 3

Она убрала со стола, помыла посуду (молча, преувеличивая свой промах, да и язык болит) и праздно растянулась в дачном кресле, не в силах, кажется, пошевелиться.

— Устала?

— Ужасно.

Он протянул обе руки и нежно, слегка прикасаясь, погладил ее по лицу. «Какой красивый!» — в который раз подумалось, и голова закружилась от острого пряного аромата то ли табака, то ли коньяка.

— Смотри, больше так не надрывайся.

— Не буду.

— Даешь мне слово?

— Даю.

В банальных репликах крылся подтекст, который тревожил и радовал.

— Какая ты красивая, — сказал он, словно подслушав. — Хочешь коньяку?

— Ой, он такой пьяный! Пить хочу, умираю. — Она жадно осушила высокий хрустальный стакан. — У вас такая вода вкусная.

— Из нашего колодца в саду, там на дне кусок промышленного серебра, очищает воду. Сейчас я тебе свежей принесу.

— Да не надо… (Но он уже побежал на кухню, вернулся с ведром.) Тут еще половина.

— Нет, свежей, холодной! Пойдем, я покажу, как набирать.

Они вступили на травянистую тропку под сень сиреней, как вдруг серебристый голосок позвал: «Саша!»

— Я сейчас. Юльке чего-то надо!

Он исчез, нахлынули звуки старого танго… кажется, «Маленький цветок», да. Анна углубилась в зеленый трепещущий тоннель, который вывел на лужайку с нескошенной травой. Колодец, над ним стройный каштан, за ним заросли — пленительный пейзаж в закатных лучах.

Она остановилась, сердце заныло от чувства острого и сильного, природу которого не объяснить, как не объяснить красоту — воспоминание о рае, детстве человечества. Обернулась: дедушка задумчиво смотрит в окно. Мировой старик, ей нежданно-негаданно повезло вдруг найти близких, словно странный шутник вернул родительский долг… Не надо омрачать такой вечер — прекрасную иллюзию в саду, когда ощущение времени потеряно.

Донесся шум выливаемой воды, Саша появился с пустым ведром, бросил его в траву, подошел, положил руки ей на плечи.

— Дедушка смотрит!

— Смотрит? — Саша рассмеялся нервно. — Не беспокойся, подглядывать не станет, не такой он человек.

Она чувствовала удары его сердца, его жгучее возбуждение, которое опьяняло сильнее, чем коньяк.

— Анна! — только и сказал он и прижался к ней лицом; мир с садом словно вздрогнул, заправившись страстной энергией… Она отстранилась.

— Зачем она тебя звала?

— Кто?

— Юлия.

— Пойдем ли купаться. — Он взял ее за руки мокрыми руками. — Да ну их всех! Они нам не нужны, ведь так?

— Ага. Какое необычное место. Здесь как будто должен расти аленький цветочек.

— Где? Где именно?

— Вон там, возле кустов.

— Давай посадим алую розу.

— Давай. Вы сегодня на кладбище ходили?

— Да, к маме. Знаешь, ведь я убил ее.

— Да ну тебя! — Она вырвала руки в гневе.

— Это правда, Анна.

— Как же так? — Она почувствовала, что сейчас заплачет и все полетит к черту. — Не надо, не говори ничего!

— Как хочешь.

— Это нечаянно случилось, да?

— Я почти ничего не помню, так, обрывки… Я потом болел.

— Сколько тебе было лет?

— Семь.

— И в семь лет ты умудрился… Какой черный человек внушил тебе такой ужас?

— Меня допрашивали.

— Как она умерла?

— Ей перерезали горло.

Анна содрогнулась всем телом и какое-то время не могла говорить. Больше всего поражал его тон, рассудительный, холодноватый — застарелая история; никакого безумия, болезни, скорби не проглядывало в красивых разноцветных глазах.

— Зачем ты мне сказал?

— Думаешь, я ко всем лезу с излияниями? Просто хочу, чтоб ты знала про меня все.

— Ну и все, больше не будем об этом, да? А то мне… — Она помолчала. — Мне очень страшно, Саша.

— Почему? Дела давно минувших дней.

— Очень, — повторила она бессмысленно, но с сильным чувством: теперь эта чудесная лужайка навсегда будет ассоциироваться у нее со смертью.

Саша набрал ведро воды, они пошли к дому («Колодец забыл закрыть!»), вернулся, дверца ухнула с забавным чмоканьем, как капризное живое существо.

В дедушкином кабинете уже светилось окно — слабый отблеск настольной лампы с зеленым абажуром, а внизу темно, и они крадутся. «Как воры по коридору», — сказал Саша, засмеялся и включил свет.

— Пойдем ко мне?

— Ой, на сегодня с меня хватит впечатлений!

— Я все сказал деду.

— Что «все»?

— Что я от тебя без ума. То есть он сам догадался, а я подтвердил.

Они вошли в его комнату и сели на низенькую софу.

— Если ты будешь ко мне приставать…

— Не хочешь — не буду. У меня более дерзновенные планы.

— Какие?

— Мне хотелось бы стать твоим мужем.

— Прямо сейчас?

— По-настоящему, официально. Словом, считай это предложением.

Чтоб скрыть радость, гордость (зачем, спрашивается, скрывать? — но такова была ее натура), Анна заметила:

— Ну, детство какое-то. Разве так предлагают?

— А как? Ты скажи — я сделаю.

— Все завтра. Умираю, спать, — отговорилась она, подозревая, впрочем, что не заснет… глупости, спать! Переживать каждое слово, жест, мысль в воображении, в ночном одиночестве…

— Радость моя, не уходи, — заговорил Саша лихорадочно. — Я до тебя не дотронусь, просто будем вместе.

Она улыбнулась зачарованно, встала и пошла в свою комнату, слыша шаги за спиной. Он включил большую лампу в форме лотоса на полу, бросающую отблески на потолок и на его лицо снизу, загадочное, встревоженное.

— Анна, ты мне не ответила.

— Да, да, да! — вырвалось у нее против воли.

— Я сейчас? Саша бросился за дверь, тотчас вернулся с магнитофоном на батарейках, включил. Они сели на пол возле оранжевой лампы; полилась завораживающая прозрачная мелодия в стиле транс, женский шепот, потаенный, страстный; он верно уловил настроение: слишком много сказано, почувствовано, нужна разрядка. Оба сидели бездумно, расслабленно, отдыхая; время остановилось, музыка до отказа заполнила пространство; в секундном перерыве уловились смутные голоса сверху.

— Кто-то к дедушке пришел?

— Ага.

Зазвучала новая песнь, еще нежнее, еще обольстительнее; он лег навзничь на ковер; она, словно действительно в трансе, легла рядом.

— Ты пойдешь за меня замуж?

— Да.

— Ты меня любишь?

— Да.

Конечно, она его любит, ничего подобного с ней никогда не случалось.

— Мне еще никто не делал предложения. — Анна обняла его, глядя в потолок в золотых и голубых цветочках, на котором почему-то появилось большое пятно — как карикатурный паук-крестовик. Она долго глядела, не осознавая, потом вдруг закричала: — Кровь!

— Что? О чем ты?

Анна оттолкнула сильное податливое тело, выскочила в прихожую… лестница… дверь в кабинет чуть приоткрыта. В глубоком своем кресле полулежал дедушка с перерезанным горлом, весь в крови, стол и доски пола залиты кровью, окровавленные бумажки на полу… и Библия в крови, и даже на потолке мансарды обильные брызги.

— Не может быть! — дикий, нечеловеческий вопль за ее спиной.

— Саша, не смотри! Ты опять заболеешь, не смотри!

 

ГЛАВА 4

— Как вы попали в дом к Вышеславским?

— На меня напал на станции хулиган, спас сосед, Иван Павлович, и познакомил с Сашей.

Допрос ночью на кухне, где ее стараниями вещи и вещицы сияли в безукоризненном порядке и тикали ходики. Немолодой следователь в чине майора глядел хмуро, и его можно было понять: убийство («зверское, дерзкое» — напишут в криминальной хронике) крупнейшего ученого-ядерщика, академика, четырежды лауреата и проч.; в нормальные времена дело немедленно передали бы на Лубянку, а теперь вот отдувайся сам.

— И вас, незнакомого человека, без рекомендаций приняли в семью на службу?

Ну как рассказать, что им с Сашей не нужны были никакие рекомендации, что доверие, влечение вспыхнули разом на соседской веранде?

— Приняли. А мне очень деньги нужны, я учусь на дневном. — Анна вздохнула с детским каким-то всхлипом; майор смягчился.

— Вам, конечно, пришлось нелегко…

— Чем его зарезали?

— По первому впечатлению, очень острым предметом — скальпель, бритва…

— На верхней полке секретера — я его протирала — лежала бритва.

— Разве секретер не был заперт?

— Был, замок в откидной крышке, но она верхнюю полку не закрывает.

— Верно. Но никакой бритвы там уже нет. Опишите.

— Ну, такая старая, в белом как бы футлярчике.

— А вы наблюдательны. Ладно, уточним у внука. Расскажите про вчерашний день.

— Мне отвели комнату покойной Сашиной матери на первом этаже. С утра они пошли на кладбище, а я убиралась и готовила обед.

— Когда вы убирались в кабинете, что-нибудь задело ваше внимание?

— Старинная раскрытая Библия на письменном столе… и этот секретер — он очень красивый, антикварный, должно быть.

— Вы знали, что там у Вышеславского хранятся драгоценности?

— Нет.

— Вообще про драгоценности не слышали?

— Саша говорил: дедушка очень любил свою дочь и покупал ей… с премий, наверное. Он ведь много зарабатывал?

— Надо думать.

— Вот и дарил Полине драгоценности.

— Вы не в курсе, внук не испытывал денежных затруднений?

— Не в курсе, но уверена, что нет.

— Откуда такая уверенность?

— Саша… не такой человек, понимаете? Строгий, глубокий и серьезный. Они так любили друг друга.

— А вы понимаете? Внук ввел вас в дом, где на следующий день происходит зверское убийство с похищением ценностей?

— Вы не смеете нас подозревать! Я отвечаю за каждую минуту этого вечера.

— Сделайте милость, отвечайте.

— Мы поужинали… Да! — воскликнула Анна. — Когда я утром принесла в кабинет кофе, Александр Андреевич разговаривал по телефону: «Я буду ждать звонка».

— От кого?

— Не знаю. Дословно: «Да ради Бога, когда сможете, я буду ждать звонка». А ночью мы слышали голоса…

— Погодите, по порядку. Вы поужинали. О чем шел разговор?

— Помянули Полину, и дедушка сказал, что он размышляет: есть ли жизнь после смерти.

— Актуальные размышления.

— В конце мы выпили за Сашу — ему вчера исполнилось двадцать, — и дедушка поднялся к себе.

— Где Вышеславский хранил ключ от секретера, не знаете?

— Ключи. Их целая связка, там внутри такие маленькие ящички, они тоже запираются.

— Да, да, верно.

— Он достал ключи из внутреннего кармана пиджака.

— Он что, вам их демонстрировал?

— Отдал Саше, чтоб тот принес бутылку коньяка.

— А почему академик запирал коньяк в секретере — внук пьет, что ли?

— Да нет… по-моему, нет. После ужина мы с Сашей пошли к колодцу за водой.

— Вдвоем?

— Я пошла, а его соседка позвала, на минутку. Дедушка смотрел из окна кабинета, я помню. Саша подошел, мы поговорили.

— О чем?

— О его матери.

— О чем конкретно? Не вынуждайте меня вас понукать.

— О том, что тринадцать лет назад, день в день, ей перерезали горло.

— Бритвой? — изумленно уточнил следователь.

— Не знаю.

— День в день?

— Четырнадцатого июня, когда Саша родился.

— Придется поднять архив. Преступника поймали? Понимаете, если он отсидел тринадцать лет…

— Саша сказал, что обвинили его.

— Да сколько ж ему тогда исполнилось?

— Семь.

— Ладно, мы с ним сами разберемся, пусть чуть отойдет.

— От чего?

— Истерический припадок. Дальше.

— Набрали воды, пришли в его комнату, потом в мою.

— С какой целью вы бродили по дому?

Анна нервно рассмеялась.

— Мы говорили… Саша мне сделал предложение.

— Какое предложение?

— Чтоб я стала его женой.

— Что за детский лепет! Когда вы действительно с ним познакомились?

— Позавчера.

— Ну и как, вы согласны стать его женой?

— Согласна.

— Даже сейчас?

— Тем более сейчас! Он не виноват, мы не разлучались. Когда мы перешли в мою комнату, Саша отправился к себе за магнитофоном…

— Ну вот, а говорите…

— Буквально на секунду, даже дверь была чуть приоткрыта! Потом музыка играла, и в паузе послышались голоса, кажется, мужские.

— Именно голоса, а не голос?

— Да, разные… Но слов не различишь.

— Входная дверь была заперта?

— Да. Саша захлопнул, а я проверила, машинально.

— По-вашему получается: сам Вышеславский кого-то впустил. И вы ничего не слышали?

— Музыка. И ведь голоса слышали!

— Но не уголовника же ученый принимал! Обратите внимание на характер преступления. Исчезла бритва…

— И где она? — закричала Анна. — Где драгоценности? Мы не расставались, и нас обыскали, вы меня…

— Выпейте воды.

— Обойдусь. Почему так много крови?

— Задета сонная артерия, кровь хлынула фонтаном.

— На Саше не было ни капли!

— Если полоснуть, стоя за высокой спинкой кресла… там и подлокотники высокие… Рюмина, успокойтесь. Вы же хотите помочь своему жениху? Так будьте хладнокровны и откровенны.

— Честное слово, я ничего не скрываю!

— Во сколько вы пошли за водой?

— Ровно в девять… Да, окончилось танго «Маленький цветок», откуда-то от соседей звучало. И объявили московское время — 21 час. Я стояла на лужайке, дедушка смотрел в окно. А нашли мы его через час. 10.05 показывали электронные часы на секретере.

 

ГЛАВА 5

На кухню вышел Саша… изнуренный, словно похудевший, бегло улыбнулся ей.

— Зачем вы ее мучаете? Спрашивайте меня.

— Всему свое время, — проворчал майор, вгляделся в юное измученное лицо. — Садитесь, Александр. Мы остановились на том, что…

Он перебил, опустившись на белую табуретку:

— 10. 05 показывали часы в кабинете.

Майор кивнул.

— Александр Андреевич имел обыкновение бриться на ночь?

— Нет, по утрам. Он побрился перед кладбищем в ванной безопасным лезвием.

— А у него была опасная бритва?

— Года два назад он перешел на одноразовые лезвия, а бритва… кажется, она на секретере лежала. Старого образца, с самооткрывающимся футляром белого цвета. А драгоценности — в запертом ящичке.

— Откуда вы знаете?

— Он при мне их доставал однажды.

— С какой целью?

— Весной я отвез бриллиантовую брошку в комиссионный — дедушка подарил мне компьютер.

— Вы можете перечислить пропавшие драгоценности?

— Нет. Их было не так уж много, но деда говорил, что они очень дорогие.

— Вот взгляните. — Майор протянул Саше листок бумаги. — Это не их список?

— Наверняка. Деда был педант, аккуратист, вообще человек дисциплины.

— Драгоценности хранились в шкатулке из сандалового дерева?

— Нет. В футляре.

— Там на полке стоит пустая шкатулочка — вот я и подумал…

— Нет. Сафьяновый футляр красного цвета, закрывающийся на «молнию».

— Понятно. Он исчез вместе с драгоценностями.

— А ведь на секретере, кажется, нет крови, — заметила Анна.

Майор опомнился и гаркнул:

— Анна Рюмина, попрошу вас выйти. Вечеру пока не покидать.

— Мне нечего скрывать от нее. — Саша улыбнулся нежно и твердо, пересиливая боль.

— Попрошу выйти.

Она остановилась на веранде. «Ну-ка в сторонку!» — приказал кто-то, мимо пронесли носилки с жутким грузом в черном пластиковом мешке. «Да со мной ли все это происходит? Не снится ли мне несусветный сон?..»

В зыбком предрассветном сумраке по мокрой траве она прокралась вокруг дома к кухонному окну. Дальше лиственный тоннель, лужайка с колодцем. Отчетливые голоса. Майор:

— …и несколько окровавленных листков бумаги на полу. Очевидно, преступник вытирал руки.

— А отпечатки?

— Четких нет, сдадим на анализ.

— Не понимаю… Может, он кого-то ждал и впустил.

— Вы не подскажете?

— В последние годы деда вел уединенный образ жизни. К нему иногда заходила Софья Юрьевна Кривошеина, бывшая коллега по работе, летом обычно живет в Вечере. Вот — позавчера приходила.

— О чем они говорили?

— Да что я, подслушивал? Наверняка о работе.

— Александр Андреевич вам доверял?

— Я в физике не соображаю.

— Нет, вообще.

— Не сомневаюсь. Мы доверяли друг другу.

«А я ему доверяю? Это точно!» Анне стало совестно — он сам все расскажет! — она двинулась назад, огибая дом. И ощутила чье-то несомненное присутствие в саду. В соседнем саду вспыхнул огонек зажигалки, озаряя очень красные, жадные губы. Прямо по траве, измокнув, она подошла к невысокой ажурной решетке.

— Простите, Анна, что я втянул вас в столь неприглядную историю. Клянусь, нечаянно.

— «Неприглядную»? Странный эпитет.

— Да уж как ни назови…

— А откуда вы знаете?

— Всю улицу всполошили, а я умею наблюдать. Как его убили?

— Бритвой перерезали горло. А как умерла Сашина мама?

— Идиотская детская история! — бросил он резко. — Чистой воды несчастный случай. Нечего было ребенка накручивать.

— Кто его накручивал?

— Понятия не имею… не дед, конечно, тот всю жизнь скорбел и дрожал над внуком. Однако Саша у меня расспрашивал подробности.

— Вы при этом присутствовали? — поразилась Анна.

— Бог миловал. Я был у себя в саду.

— Где она погибла?

— На лужайке, где колодец.

— Господи! — вырвалось у нее; сердце точно заледенело от ужаса.

— Анна, уезжайте отсюда.

Она рассмеялась отрывисто, неуместно.

— Мне нельзя, следователь запретил.

— Я с ним поговорю.

— Да вы что, не понимаете? — безумный смех не иссякал. — Все случилось при моем появлении здесь!

— Прекрати! — Он отшвырнул окурок, схватил ее за плечи, встряхнул.

— Не надо ни с кем говорить. Я останусь с Сашей.

— Влюбилась? — неожиданный вопрос прозвучал как-то грубо от человека столь утонченного; ответом она его не удостоила, гибким движением плеч освободилась, но осталась стоять, потому что одной еще тяжелее.

Иван Павлович непринужденно и красиво посвистывал, глядя в небо, вдруг сказал:

— «Вышел месяц из тумана…» — знаешь такую считалочку?

— «Вынул палец из кармана, — машинально отозвалась она, — буду резать…»

— Палец? Ножик, дорогая моя.

— Ой! — удивилась Анна. — Что это я?.. Конечно, ножик. «Буду резать, буду бить, все равно тебе водить».

— Садистская считалочка, правда?

— Садистская? Зачем вы меня пугаете?

— Прости, — извинился математик с поспешной любезностью. — Я вовсе не маркиз де Сад.

— Этот маркиз был ненормальный, да?

— Да. С изысканными пороками. И выражался изысканно: «Если Бог наградил нас страстями, то почему мы не должны им следовать?»

— Да ну его… — отмахнулась Анна рассеянно и сказала тревожно, вспоминая: — Мы в детстве играли. Да, в прятки. И я к маме приставала: «Месяц — сын луны?» — Она помолчала. — А кто отец Саши?

— Что за вопрос? — протянул Иван Павлович насмешливо; она вспыхнула с досады. — Будь уверена, не я… хотя по возрасту он мне в сыновья годится. Тридцать девять. А тебе сколько?

— Восемнадцать. У вас нет детей?

— Никогда не имел ни малейшего желания…

— Это неинтересно, — перебила она с внезапным гневом, но тут же взяла себя в руки. — К нам ночью кто-то приходил.

— Кто?

— Убийца.

Лица его она не видела, после паузы он заметил осторожно:

— Не представляю, кому старик мог помешать. Все его открытия в прошлом.

— Он был крупный ученый?

— Не то слово. Крупнейший. Гений.

— Помешали его драгоценности.

— Кража?.. Помню Полину в жемчугах.

— Она была красавица?

— Да нет, но тайна в ней была. Знаешь такое слово — «кроткая». В нынешней пошлой толкучке женщины его забыли.

— А мужчины?

— Мужчинам она чрезвычайно нравилась, ее женственность действовала сильнее всякого сладострастия.

— На вас?

— Ну, я-то молодой был дурак, нечто эффектное влекло, яркое…

— Вы и сейчас, по-моему… — Анна не докончила, внезапно осознав, что с этим человеком ведет себя не по-всегдашнему, слишком вольно, бесстыдно… — Ой, простите, Иван Павлович, я бесцеремонна, прям как на допросе.

— Не преувеличивай. Нервы, страх, да?

— Не могу забыть, как он сидел весь в крови, все в крови, а лицо оскаленное, ужасное…

— Да, тебе пришлось перенести, — сказал он задумчиво. — Главное — за что?.. — И вдруг насторожился, вглядываясь в белесые сумерки.

Анна обернулась: возник Саша и обнял ее за плечи.

— Я искал тебя. Привет, Иван Павлович.

— Что тебе сказать, мальчик? Давай свое сочувствие я выражу тем, что займусь похоронами.

— Очень обяжете. Деньги из секретера не украдены.

— Потом сочтемся. Следственная группа уже отбыла?

— Ага.

— Иван! — прозвенел в саду возбужденный голос Юлии. — Тут к нам пришли!

— Понятно, соседей опрашивают. Счастливо вам оставаться.

— Счастливо! — повторил Саша вслед, точно передразнивая бесстрастную, несколько высокомерную интонацию математика, и увлек Анну к дому. — Слушай, они заинтересовались Померанцевым.

— Кем?

— Ну, журналист, к дедушке ездил, я тебе рассказывал. Но пока они еще повестку пошлют… надо его перехватить.

— Ты хочешь найти убийцу? — загорелась Анна.

— А думаешь, я оставлю дело в их руках? Нет уж, сам найду выродка и накажу.

— Нет, мы вместе, я с тобой! Но что может знать журналист?

— А черт его знает! Хотя бы кассету возьмем, он записывал воспоминания деда.

— Они говорили о драгоценностях? — удивилась Анна.

— Не думаю… Но надо все проверить. О чем тебя Иван Павлович расспрашивал?

— Он не расспрашивал…

— О чем же вы говорили?

Анна не осмелилась признаться — о детской лужайке.

— Что я в тебя влюбилась.

— Ты ему рассказывала…

— Ты что! Я тоже терпеть не могу развратных людей.

— Развратных? — уточнил Саша озадаченно.

— Ну, ты же сам говорил, и в нем чувствуется, понимаешь…

— Он к тебе приставал?

— Да нет же! Мы прямо сейчас поедем?

— Я один управлюсь, а ты…

— Ишь ты, хитренький!

Он улыбнулся.

— Прости, Аннушка, я даже как-то забыл про тебя.

 

ГЛАВА 6

Саша не знал, где живет Филипп Петрович Померанцев, но телефон был ему известен: как-то он звонил журналисту по поручению деда и имел обыкновение запоминать цифры, вообще обладал аналитическими способностями, да только академик был резко против научной карьеры внука. «Ты не будешь сидеть в ядерном подполье, а объездишь весь мир». Как часто близкие жаждут отыграться на своих потомках, воплотив в их судьбе собственное, несбывшееся, потаенное.

Они позвонили из привокзального автомата, и спросонья, застигнутый врасплох («еще тепленький», по выражению Саши), журналист согласился на встречу, выдав адрес в Сокольниках.

В богемной обстановке нестарого холостяка (разброс, раззор, будто Мамай прошел, портьеры задернуты, одежды разбросаны, на стеклянном столике со вчерашнего остывшие огарки, иностранные бутылки, и бокалы, и осколки от них) хозяин предложил юной парочке увечные кресла, сам разлегся на кровати, на мятом атласном покрывале, и сказал сонно:

— По телефону я так и не понял, чем обязан вашему визиту.

Саша объяснил с присущей ему выдержкой:

— Александр Андреевич был убит сегодня ночью.

Журналист поднял тяжелые веки — неожиданно очень живой, проницательный взгляд.

— Ребят, вы меня не разыгрываете? — тут же поправился: — Да нет, что я! Конечно, нет. Неужто шпионаж?

— Непохоже. Исчезли наши драгоценности.

Филипп Петрович (этакая рыжая, с коричневой кожей, привлекательная обезьянка) резво подскочил к стеклянному столику и выпил виски.

— Головка со вчерашнего. Вы не хотите?.. А вы, мисс?.. — Упал в кресло, вытянул ноги, закурил.

— Филипп Петрович, вас дедушка угощал коньяком?

— А?.. Было дело, — отвечал журналист рассеянно. — Я сразу заприметил бутылочку. Армянский.

— Где?

— Коньяк где? На секретере. А что?

— Наверное, деда от вас его в секретере запер, а следователь меня в пьянстве обвинил.

— От меня, каюсь. — Он говорил отстраненно, о чем-то усиленно соображая. — У вас были драгоценности?

— Дедушка дарил моей матери.

— А, помню. — Журналист помолчал. — Полина, — произнес вдруг медленно, с неким оттенком чувства.

— Вы ее знали?

— Вместе учились на журфаке. — Филипп Петрович опять выпил, совсем оживая. — Тут вот какое дело. Я вспомнил про Вышеславского… ну, вы понимаете; сейчас — пока что краткий курс! — все можно. Тайны становятся явью, и надо ковать железо.

— Вы задумали написать про него книгу.

— Да вы ж в курсе, вы ж с академиком меня в роще вашей встретили, помните?

— Помню. Он готовился к интервью.

— Преступника поймали?

— Нет.

После паузы журналист поинтересовался:

— Как его убили?

— Перерезали горло.

— Не может быть! — Последовала третья порция виски, руки у выпивохи тряслись. — В саду?

— В кабинете.

— Саша, сочувствую, и всякое такое… и чем могу помочь?

— Отдайте мне кассету с вашим интервью.

— Зачем? Я не отказываюсь от своего замысла. — Журналист широко распахнул глазки. — Открываются новые перспективы.

— Бестселлер состряпаете?

— Не так резко, молодой человек…

— Ладно, дайте кассету переписать.

— Но зачем?

— Нужно.

— «Следы убийцы ведут в прошлое», — начал журналист с ернической улыбочкой, но осекся. — Извините, вчерашние возлияния… Так мой первый судебный репортаж назывался.

— Ну и как, привели?

— А?

— Следы привели к убийце?

— Привели, но он успел покончить с собой. Интересное было дело, жуть. — Померанцев не глядя взял со стеллажа за спиной кассету, протянул было Саше, но тут же быстрым жестом спрятал руку за спину. — А вдруг это вещественное доказательство?

— Я хочу переписать, а не уничтожить.

— Ладно, я добрый. Нет там никаких тайн, только начало карьеры, до бомбы мы еще не добрались, факты же личной жизни академик не считал достойными публичного внимания… ну, самые общие: родился, учился, женился…

Саша спрятал кассету в свою сумочку на поясе. Тягучий жар сквозь желтые занавески начал заливать захламленное пространство. Журналист беспокойно шевельнулся, спросил отрывисто:

— Кто знал про драгоценности?

— Насколько мне известно, весьма ограниченный круг людей. Я, например, узнал этой весной, когда дедушка захотел продать кое-что. Ключи от секретера он всегда держал при себе.

— У вас, кажется, была прислуга.

— Баба Оля уехала от нас еще в марте, но про драгоценности, вполне вероятно, и она не знала. Они были очень дороги деду как память. — Саша выдержал паузу. — Понимаете, что я имею в виду? Наверняка знал тот, кто видел их на маме.

— Господи, тыщу лет назад!

— Тринадцать. Они были заперты, погребены, так сказать. Вот почему я хочу разобраться в прошлом.

Журналист произнес с дрожью в голосе (как Анна вчера за столом):

— Какое жуткое совпадение!

— То есть?

— С каким подземным скрежетом отозвалось прошлое, когда мы начали работать над книгой! — Он как будто спохватился, улыбнулся с мягкой насмешкой над собой. — Неистребимая привычка к литературным штампам. Надеюсь, молодое поколение не верит в рок? Мы же не в древне-греческой трагедии.

— Мы участвуем в трагедии, и я верю в рок.

— Что вы можете знать…

Саша перебил с хладнокровной настойчивостью:

— В неслучайность греха и в неотвратимость возмездия.

— Мальчик, вы закомплексованы. В ваши годы — впрочем, в любые годы! — надо уметь насладиться жизнью. — Светло-карие с рыжинкой глаза в упор глядели на Сашу. — Ваша девочка создана вам на радость.

— Я бы рад, — неожиданно согласился Саша. — Но не так пока что складывается жизнь.

— А вы ее сами сложите.

— Именно этим я и занимаюсь. Вы хорошо знали мою маму?

— Не очень. Она была человеком прелестным, но сдержанным, замкнутым… возможно, из-за принадлежности к тайной элите.

— То есть из-за отца?

— Я говорю — возможно.

— Какой вы ее помните?

Журналист помедлил в раздумье; чувствовалось, что разговор захватил его.

— В двух вариантах, если вам угодно. Может быть, отражающих двойственность женской натуры, созданной нам на погибель.

— Вы ж сказали: на радость.

— И так и сяк, когда-нибудь узнаете. Зима, девочка в черном, искаженный лик, робость и отчаяние. Летний сияющий закат, торжествующая женщина в белой одежде и жемчугах.

— Вы в каком жанре трудитесь?

— Могу во всех. Ну пижон, ну и что? Разве виноват я, что именно такое эстетское впечатление оставила во мне Полина Вышеславская?

— Вы знаете, как она умерла?

— Слушай, давай не будем, а?

— Почему?

Филипп Петрович ответил быстрым шепотом:

— Потому что ты лучше меня знаешь, как она умерла. — Хмельные рыжие глаза остановились на Анне, и она почувствовала себя раздетой. — Давайте бросим этого зануду и совершим шаг в непоправимое?

— Почему вы так кривляетесь? — удивилась Анна. — Вы боитесь?

Маска пошлости чуть сползла с подвижного носатого личика.

— Не то чтобы, но… Старику перерезали горло. Чем?

— По-видимому, его старой опасной бритвой.

— Бритвой? Уже легче. И все-таки… страшно, дети мои.

— Чего ж вам-то?

— Страшно почуять на своей шкуре когти демона.

— Вы бредите? — испуганно спросила Анна.

— Ага, со вчерашнего. Кстати, когда убит дедушка?

— Вчера вечером около десяти.

— Так у меня алиби! Священное, неприкосновенное. Осмелюсь дать вам совет?

— Осмельтесь.

— Бегите из этой тайной Вечеры куда глаза глядят, целее будете.

 

ГЛАВА 7

В полудневной тени от веранды на скамейке возле клумбы дама-ядерщица курила сигарету в янтарном мундштуке.

— Саша, дорогой! — Глубокий прочувствованный бас, а с места не сдвинулась. — Это точно убийство?

Он поставил дорожную сумку на землю (они заезжала за вещами на Большую Полянку), сказал:

— Проходите в дом.

— А, да ладно! Точно убийство?

— А что, вы думаете, деда руки на себя наложил?

— В жизни все, знаешь, бывает… Гений в некотором роде отклонение от нормы.

— Ага, по горлу полоснул, а потом сходил спрятал бритву…

— Как ты можешь в таком тоне!..

— Ну идиот, извиняюсь.

— Кстати, об идиотах. Тимоша принес молоко, вон бидончик на веранде, уберите в холодильник.

Когда Анна вернулась из кухни, великанша вдалбливала Саше, сидящему на ступеньке, в тоске опустивши голову на колени:

— Не могу похвастаться, что заменила тебе мать — конечно, я человек нормальный и люблю детей, но они мешают, — однако по праву старого друга спрашиваю: как ты мог допустить это, где ты был?

— Анечка, садись. — Она села рядом. — Мы были вдвоем в маминой спальне, — вызывающе отрезал Саша, но своим эпатажем тетку нимало не смутил.

— В твои годы это нормально. — Женщина скользнула злым взглядом по лицу Анны. — Но как же ты ничего не слышал?.. Ты ведь ничего не слышал?

— Только мужские голоса, слов не разобрал.

— Но Александр Андреевич должен был закричать на весь белый свет.

— Во-первых, у нас играла музыка, а самое главное: задета сонная артерия, он крикнуть не успел.

— Может быть. — Софья Юрьевна кивнула. — Но почему дело не передали в КГБ?

— КГБ — ку-ку!

— Ну, куда там… я теперешние органы путаю.

— Шпионаж здесь ни при чем.

— А что при чем? Ко мне заявляется какой-то тупой чин: что я делала в десять часов вечера? Натурально, работала.

— Я сказал Сергею Прокофьевичу — ну, следователю, — кто в последнее время приходил к дедушке, назвал вас.

— Правильно сделал. — Софья Юрьевна помолчала. — Мы ж в последний раз в четверг виделись, да? Вы тут вдвоем на крыльце сидели.

— Ну. Я так ему и сказал, что вы с дедой о будущей книге разговаривали.

— Вы с крыльца так и не вставали, не разлучались?

— В каком смысле? Когда?

— Когда мы у калитки прощались с Александром Андреевичем.

— Нет, — вставила Анна удивленно. — Дедушка же сразу вернулся.

Саша уставился на великаншу.

— В чем дело, Софья Юрьевна?

— Так… мистика во тьме, — усмешка ученой дамы вышла испуганной. — Это не важно. Но скажи: ты можешь представить меня воровкой, похищающей жемчуг?

— На это у меня не хватает воображения.

— Не думай, что меня так уж сокрушает твоя ирония.

— Откуда вы узнали про жемчуг? Вы видели его на маме?

Пауза-заминка.

— Ну… видела.

— Она была в белой одежде или в черной?

— Странные вопросы ты задаешь, малыш. — Софья Юрьевна задумалась. — Мы справляли твой день рождения, вот тут, на веранде…

— Пойдемте на веранду, там прохладнее, — предложил Саша.

— Обойдусь. На Полине было белое платье, такое ажурное — тогда вошла в моду старинная кисея, — и белый жемчуг в ушах и на груди.

«Вот это память!» — подумала Анна, и ядерщица подтвердила:

— У меня, знаешь, память ученого.

«Память очень заинтересованной женщины!» — мысленно поправила Анна ученую тетку, со смущением заметив вдруг слезы у нее на глазах.

— Это было в восемьдесят третьем? — уточнил Саша.

Софья Юрьевна ответила не сразу:

— В восемьдесят третьем. Но к чему эти вопросы — о давно прошедшем?

— Вы про все знаете, я — нет.

— Это болезненный, безумный культ, — бормотала великанша. — Не надо ворошить истлевшее — вот что я хотела сказать ему все эти годы, но не решалась… Но он был старик, а ты… Господи, это невыносимо, я категорически отказываюсь!

— От чего?

— Вспоминать прошлое. От него исходят такие эманиции… Впрочем, хватит! — Она провела ладонью по глазам и добавила с горько-иронической интонацией: — Великого ученого убили из-за жемчуга? Парадокс.

— Дедушка втайне хранил его.

— Но ведь когда-нибудь доставал? Я мыслю так: вчера в годовщину вспомнил дочь, расчувствовался, вынул ее драгоценности… Несмотря на трезвость разума, даже скептицизм, такая бесплодная сентиментальность была в его духе, когда дело касалось Полины… Задумался — тут появляется безумец… Надеюсь, ты согласен со мной, Саша? — вопросила с напором.

— Ваши выводы не соответствуют действительности. Во-первых, входная дверь была заперта: я захлопнул, Анна проверила. Во-вторых, когда я сказал, что дедушка не успел бы позвать на помощь, то имел в виду самый момент убийства. Но, увидев перед собой безумца, стал бы он молчать?

— Чего ты добиваешься?

— Он ждал одного человека.

— Одного человека?

— Утром Анна слышала, как он сказал по телефону: «Буду ждать звонка».

— Всего лишь звонка…

— Я предполагаю. Ведь он кого-то впустил в дом.

— И вы, разумеется, не знаете кого, — констатировала великанша как-то зловеще.

— Он бы уже сидел в КПЗ. Дедушка мог впустить только того, кому доверял.

— Вы сидели в спальне без света?

— Везде был свет: и в спальне, и в моей комнате, и в прихожей.

— И в такой обстановке человек пошел на убийство! Говорите после этого, что он нормальный.

— У нас играла музыка.

— Какой-нибудь грохочущий рок?

— В стиле транс.

— Что это такое?

— В своем роде космическая колыбельная.

Дама-физик фыркнула пренебрежительно.

— Все равно — неоправданный риск, невероятная удача.

— А вам не кажется, — Саша глядел на Софью Юрьевну так кротко, по-детски, — что в основе преступления лежит гениальный расчет?

— Не кажется. И вот почему: расчетливый убийца непременно кого-нибудь подставил бы.

— А он и подставил.

— Кого же?

— Меня.

— Пустяки, ты был не один.

— Для меня это и вправду уникальная удача, которую убийца предусмотреть не мог. Зато мог знать — если посещал наш дом, — что вечерами я люблю думать под музыку.

— Орудие убийства, как я понимаю, просто подвернулось под руку. По идее он должен был воспользоваться своим, коли он так гениально расчетлив.

— А может, он и принес с собой, но подвернулось более удобное. Мгновенная смерть. Правда, слишком много крови, не так ли, Софья Юрьевна?

Она грузно поднялась, побрела по дорожке.

— Не так ли? — повторил юноша вслед. — Кровь на кустах, на траве, на земле. Бесценные жемчуга в крови.

Ученая дама обернулась.

— Бедный мальчик. — Судорожный вздох и солнечный блеск на миг смягчили жесткие черты. — Если что — звони.

Она вздрогнула и посторонилась, пропуская Тимошу в красной рубахе с косой на плече.

— Куда это он? — пробормотала Анна, наблюдая, как местный идиот исчезает в зарослях за домом.

— Косить, он у нас тут у всех косит.

— Знаешь, — она помолчала, — пойду замою кровь в кабинете.

— Да потом!

— Сейчас. Мне и так было страшно решиться.

— И не надо, я сам. Потом.

— Нет, жди меня внизу. Я скоро.

С кожаного сиденья, со спинки кресла, с деревянных подлокотников и с пола засохшая сукровица в конце концов удалилась, а на потолке, зеленом сукне стола, на страницах Библии так и остались черно-красные следы брызг. До секретера в углу не долетели, откидная доска опущена, выдвинут ящичек, в котором, видимо, хранился футляр. Она подошла, погладила старое прохладное дерево, словно успокаиваясь. Пустой сандаловый ларец. Взяла в руки, подняла крышечку, пахнуло острым пряным ароматом, знакомым, как духи…

— Анна! — услышала она голос снизу.

Он стоял у начала лестницы, схватил ее за руку и увлек в свою комнату.

— Не такой уж я «бедный мальчик», — искусно передразнил он ученую ядерщицу, рассмеялся, сделал движение — и ее шею охватил приятный тяжелый холодок.

Анна не вдруг поняла.

— Посмотри в зеркало.

Она увидела свое отражение, как в волшебной сказке: на медовой нежной коже двойным рядом сиял крупный белый жемчуг.

 

ГЛАВА 8

Анна плакала, он утешал, искренне недоумевая и тревожась за нее.

— Это все мое, Анна. Дедушка тыщу лет назад составил завещание. Здесь все принадлежит мне.

— Ты себя губишь таким заявлением, дурак!

— Да зачем им говорить?

— Следователь ищет преступника по драгоценностям, как мы может промолчать?

— Так они действительно украдены, я взял только ожерелье, я сразу понял, как оно тебе пойдет…

— Оно всем пойдет!

— Нет, не снимай! — Он схватил ее за руки, отстранился, любуясь. — Ты как мама.

«Торжествующая женщина в жемчугах» — вспомнилось, и стало жутко по-другому, так сказать, «мистически»… И отказаться невозможно — драгоценность завораживала.

— Ну, пожалуйста, не надо! Там еще есть, пусть ищут по списку.

— Ему много платили?

— Да ты вдумайся — первая в мире водородная бомба! Он был аскет по натуре, жил работой и ничего на себя не тратил, но вот любил каменья. Аскет и эстет — любопытное сочетание, правда? Еще бабушке, жене своей, покупал, а потом дочери.

— Да какого ж ты тайком…

— Дурак, по-твоему, да? Кто ж знал, что он… что это последний наш с ним день! Я загадал: если ты согласишься стать моей женой — жемчуг твой. А дедушке сказать я просто не успел. И ему очень понравилась.

— Ты взял, когда за коньяком ходил?

— Ага. Я подумал, как красиво будет: подарок невесте уже заранее приготовлен.

— Как же при обыске не нашли?

— В траву бросил, ну, если что — преступник при бегстве обронил. Да они участок почти не осматривали.

— Ты прям ликуешь!

— А ты плачешь. Ну что я должен сделать?

— Мне страшно, Саша.

— Хорошо, я скажу Сергею Прокофьевичу. Тебе легче будет?

— Замолчи! В тюрьму захотел? Ожерелье есть в том списке?

— А как же. И свидетели видели его на маме.

— Мог бы сказать, что вы с дедушкой его продали.

— Не такой уж я дурак, как ты думаешь. До комиссионки добрались бы мигом, надо просчитывать на ходы вперед.

— Саша, надо искать убийцу!

— Само собой. Тогда уж будет все равно, по частям ли моя собственность разворовывалась или целиком… Скажи, ты довольна?

— Безумно!

— А я думал, женщины любят драгоценные безделушки.

Они смотрели друг на друга в зеркале, юные, несчастные, а за ними в пленительной глубине отражался сад, где распевала пестрая птичка.

— Саша, мне почему-то кажется, что тебе грозит опасность.

— Мне?

— Вот я чувствую — и все!

— Ведь все украдено.

— Ты ж сам говорил: дедушка мог впустить только кого-то своего.

— Ну.

— Ваш круг — элита, ваши знакомые — не из тех, кто из-за драгоценностей перережет горло.

— То есть ты считаешь кражу не основным мотивом преступления?

— Не знаю… И вообще такого представить себе не могу. Если он и вправду совсем ненормальный?

— Вроде у нас таких знакомых нет.

— А Тимоша? Рубаха на нем красная, зловещая…

— Да ну, он безобиден, как ребенок, и во всем матери подчиняется, ничего не соображает. Его дедушка в кабинет не позвал бы. Ну что, перепишем кассету?

Интервью журналиста с академиком продолжалось всего сорок пять минут, воспоминания без хронологической последовательности, ответы без колебаний, промедлений, и действительно никаких тайн: родился, учился, женился… Впрочем, одно место из диалога… Анна сказала, когда кассета кончилась:

— Саша, поставь еще раз со слов: «В семьдесят пятом мы работали над…»

— А, ты тоже обратила внимание?

Вновь зазвучал хорошо поставленный интеллигентный голос:

«В семьдесят пятом мы работали над проектом «Альфа» в такой спешке, что я не покидал полигона, ни дня не был дома».

— «Александр Андреевич, вам впервые изменила память: именно в семьдесят пятом, именно в этом доме мы с вами познакомились — я и Коля». — «Неужели? Вы уверены?» — «На все сто. Вы тогда объявили, что у вас должен родиться внук». — «Ну конечно, в семьдесят пятом, в декабре! Как я переживал тогда, а теперь даже благодарен отцу моего внука». — «Вы знаете, кто он?» — «Да». — «Почему они не поженились?» — «Помешали обстоятельства, довольно серьезные». — «Но он жив?» — «Жив. Я сразу усыновил мальчика и дал ему свое имя. Дороже его у меня нет никого на свете, несмотря ни на что». — «Понимаю».

— «Филипп Петрович, я человек взглядов старомодных и не желаю позорить память о дочери и мешать карьере внука». — «В наше время понятие «незаконнорожденный» потеряло смысл».

— «Для кого как. В общем, этот наш разговор не для печати. Прошлые свершения интересны в историческом плане, а не в личном… Надо жить будущим, не оглядываясь назад, иначе обратишься в соляной столб подобно жене Лота — вот что я сказал когда-то отцу моего мальчика». — «Советский ученый почитывает Библию?» — «Мудрая книга, особенно Ветхий Завет. Так вот, в семьдесят пятом…»

Саша нажал на пульт.

— Ты это хотела услышать?

— Ага. Что за обстоятельства помешали твоему отцу тебя усыновить?

— Мало ли… Был женат, например.

— А дедушка с ним потом встречался и говорит без гнева.

— Я заметил.

— Нет, какой странный диалог, а? Александр Андреевич ведь деликатный, правда? И вдруг объявляет, что его дочь беременна. — Она посчитала вслух, загибая пальцы. — Примерно три месяца в декабре, еще особо и не заметно… Ой, Саша, какой у тебя вчера был жуткий день рождения!

— Как и тринадцать лет назад.

— Вот в чем весь ужас-то!

— Только не надо меня жалеть, я справлюсь. Сильный человек все может, а я сильный, веришь?

— Конечно. А кто такой Коля? Помнишь — «я и Коля».

— Сейчас свяжусь с Филиппом.

Вдруг они замерли, инстинктивно прижавшись друг к другу. Требовательно затрезвонил входной звоночек.

— Следователь! — Саша взглянул в окно. — Я скажу о жемчуге.

— Ты что, совсем с ума сошел! — Анна мгновенно сняла ожерелье и спрятала под одну из подушек софы.

 

ГЛАВА 9

Сергей Прокофьевич на эту софу и уселся; с этой секунды (нет, еще раньше — с мелодичного звоночка) внимание Анны нервно раздваивалось.

— Где кассета? — начал майор нелюбезно, без предисловий.

— Пожалуйста. — Сашу вынул кассету из магнитофона, майор прямо-таки вырвал ее и сунул в карман пиджака. — Вы видели Филиппа?

— Предупреждаю: не путайтесь у меня под ногами, не затрудняйте следствие.

— Если мне грозит арест за убийство собственного деда, я должен что-то делать.

Сергей Прокофьевич о чем-то думал, потом сказал:

— В списке драгоценностей есть платиновый браслет с александритами.

— Ну и что?

— Он обнаружен в скупке на Серпуховской.

— Вот это оперативность! — восхитился Саша.

— Повезло, — лаконично признался майор. — По первому же звонку напали на след. Украшение туда сдал Филипп Петрович Померанцев вчера утром.

— Как же утром?..

— Вот именно. Обыск на его квартире ничего не дал.

— А как он объясняет браслет?

— Наш человек его допросил: Вышеславский якобы подарил ему драгоценность.

— Вот ерунда!

— Когда вы доставали коньяк из секретера, то видели футляр?

Анна обмерла, Саша ответил угрюмо:

— Я по ящичкам не шарил, они запираются на ключи.

— Понятно. Браслет сдан в скупку за двенадцать часов до убийства. Академик будто бы очень интересовался книгой о себе. И поскольку журналист в данное время бедствует, работу потерял, Вышеславский выдал ему нечто вроде аванса. — Он сухо улыбнулся. — Под будущий шедевр.

«А дядька-то непрост!» — одновременно подумали ребята. Саша поинтересовался:

— И вы ему верите?

— Нет, — просто ответил Сергей Прокофьевич. — Но будто бы у него есть алиби.

— Будто бы?

— Проверяем. Я лично его еще не видел. Но ведь он скрыл от вас браслет, так?

— Скрыл. Хотя в плане психологии… в таком не сразу признаешься, узнав, что владелец убит.

— М-да, психология… В скупку сдал не скрываясь, под своей фамилией, до убийства. Как вы считаете: характерно для вашего деда сделать такой ценный подарок почти незнакомому человеку?

— Они много лет были знакомы. Вы поймете, прослушав кассету. Деда скрягой не был, но этими драгоценностями, кажется, дорожил.

— Когда Померанцев явился сюда впервые?

— Десятого в понедельник. Он утром позвонил, договорился с дедушкой, а приехал ближе к вечеру. Записал вот это интервью.

— Дальше.

— На следующий день во вторник. Мы с дедом гуляли, как обычно, и в нашей роще встретили Филиппа.

— Случайно встретили?

— Пожалуй, так… Кажется, дедушка удивился.

— Где вторая кассета?

— Филипп сказал, что они всего одну записали. Во вторник он скоро ушел.

— И больше у вас не бывал?

— В четверг утром я принес дедушке кофе, он звонил по ноль девять, было все время занято, и раздражался. Я вызвался помочь и узнал номер телефона Померанцева.

— А у Александра Андреевича его не было, что ли?

— Куда-то визитку журналиста засунул… потерял. В четверг тот приехал в последний раз, вечером.

— Вы были дома?

— Да. А потом с соседкой пошли купаться на речку.

— Но что-нибудь видели, слышали? Каков был характер отношений между академиком и журналистом?

— Да обычный, по-моему. Со стороны Филиппа — почтительный, со стороны дедушки — снисходительный. Я не вникал, не подслушивал.

— Ладно, допросим журналиста.

Уже в дверях майор обернулся:

— Да, насчет того эпизода, тринадцать лет назад. Все материалы засекречены.

Саша поднялся со стула, побледнев от волнения.

— Засекречены? Почему?

— Потому что мы жили в нормальной стране и дело касалось секретнейшего ученого. Я подал заявку на допуск, но пока она пройдет все инстанции… секреты утеряны, волокита осталась. — Майор вгляделся в лицо юноши. — По этому поводу не переживайте. Я имел разговор со своим коллегой, который прибыл на место происшествия — потом его отстранили, — так вот, подробностей он, конечно, не помнит, но убежден твердо: несчастный случай. А сейчас мы проведем небольшой следственный эксперимент.

Он исчез, отворилась входная дверь, голоса:

— Игорь, понятых нашел?

— Вон дожидаются.

На веранде стоял молодой человек в штатском, а на зеленой скамейке возле клумбы с табаком и ромашками покуривали Иван Павлович и Юлия: блестящая пара в джинсовых одеждах.

— Выполняем гражданский долг, — счел нужным пояснить математик, глядя на Анну; ее волнение, тревога усилились, словно она вышла на сцену, позабыв роль.

— Итак, — начал следователь, — около девяти вечера кончился ужин. Вспомните и воспроизведите ваши дальнейшие действия как можно подробнее.

Саша заговорил сдержанно, деловито:

— Дедушка ушел к себе наверх, Анна на кухню с посудой. Вскоре вернулась, и мы пошли на колодец за свежей водой. Идти туда?

— Пожалуй, необязательно… Рассказывайте.

— Мы пошли вместе, но меня окликнули. — Саша взглянул на Юлию.

— Да, я позвала на минутку, — подхватила она с нервным оживлением, — узнать, не хотят ли они пойти на речку. Вот и все.

— Прошу. — Следователь указал на Анну.

— Я задумалась, стоя у колодца…

— О чем?

— О сказке «Аленький цветочек».

— О чем?

— Ну, просто так, не по делу. Кругом было ужасно красиво. Тут Саша подходит. — Она замолчала, юноша продолжил:

— Я вылил воду из ведра на клумбу, подошел к Анне и обнял ее, а она сказала: «Дедушка смотрит».

— Откуда?

— Из окна кабинета.

— Подтверждаю, — вмешался вдруг Иван Павлович. — Я как раз садился работать, включил настольную лампу и подошел задернуть шторы — у меня кабинет тоже на втором этаже, — Александр Андреевич напротив смотрит в окно.

— Открытое?

— Закрытое — на стеклах отражался закат. Наверное, из-за игры лучей мне померещилось, будто он кивнул и что-то произнес.

— Поздоровался?

— Нет, в тот день мы уже раскланивались. Но на всякий случай я позвонил ему: показалось, мол… Он засмеялся: «Когда я размышляю, то иногда забываюсь… Но не советую считать меня полоумным!» — и положил трубку.

— К чему он это сказал?

— Не понял. Может, я его на гениальной догадке сбил. Ну, я сел работать.

— Что происходило дальше, молодые люди?

Ответил Саша:

— Мы набрали воды и вошли в дом. Я захлопнул дверь.

— Захлопнул, правда! — подтвердила Анна. — Я машинально подергала ручку.

— Все окна в доме были закрыты?

— Наверное. Да, Саша?

— Закрыты, из-за комаров, на шпингалеты.

— Так, пойдемте.

Действие переместилось в Сашину комнату («Я говорил ей о любви, она сказала, что устала очень, и ушла к себе»), потом в спальню покойной Полины.

— Мне казалось, что музыка снимет напряжение.

— Какое напряжение? — сразу прицепился Сергей Прокофьевич.

— Не то, о котором вы подумали: не смерти, а страсти. Я сходил к себе за магнитофоном.

— Сколько времени он отсутствовал? К вам вопрос, Рюмина.

— Какую-то секунду, даже дверь была чуть приоткрыта. Мы включили музыку и легли на ковер вот здесь, возле лампы. — Анна на миг зажмурилась. — И я увидела на потолке кровь.

— Прямо так сразу и увидели?

— Не сразу.

— Ну?

— Мы музыку слушали.

— Как долго?

— Ах, я не знаю!

— Любовь, — весело вставил Игорь.

Майор покосился на помощника, приказал:

— Александр, принесите магнитофон с той кассетой.

— Он здесь.

— Включайте и ложитесь. — Сергей Прокофьевич засек время по своим часам.

Полились серебристо-стеклянные звуки «космической колыбельной». Анна, растолкав Обручевых, выбежала из комнаты, из дома… догнал Игорь… угрожающе: «Вы отказываетесь участвовать в эксперименте?» — «Это ужасно… мы как дрессированные обезьянки!» Иван Павлович (тоже старается для органов!): «Анна, ты как капризное дите…» — «Мы не убивали дедушку!» — «Однако тайна, согласись, глубока, необычна. И без точного расчета времени…» — «Вы! Математик!..» — прервала она его во внезапной вспышке ненависти. «Ну грешен, что ж теперь… Надо спасать Сашу».

 

ГЛАВА 10

Вновь зазвенела музыка в изысканном стиле транс, эхо вкрадчивых женских голосов; они летали на ковре возле лампы, свидетели наблюдали. События прошлой ночи проникали в душу во всей своей ужасающей полноте. Радость и счастье — страх и отвращение. Наконец (ей показалось, через час) первая запись кончилась.

— Вот здесь, — сказал Саша, — мы услышали сверху голоса: дедушкин и еще один, кажется, мужской.

— Ни шума, ни шагов, ни криков?

— Ничего.

— Ничего, — повторила Анна.

— Пятнадцать минут, — констатировал майор. — И вы даже не полюбопытствовали, Александр, что творится наверху?

— Я никогда не смел мешать его работе и общению с гостями.

— Включайте снова эту мелодию. А ты, Игорь, ступай на крыльцо, замок поставь на предохранитель, позвони, постучи, потом поднимайся в кабинет. Дверь в спальню была закрыта?

— Да.

— Понятые, прошу в комнату. — Майор закрыл дверь.

Сквозь наплывающие звуки слабо, но прозвенел звонок, уловился стук, шагов слышно не было: следователь приказал помощнику пройтись вверх и вниз по скрипучей лестнице с тростью академика.

— Игорь, включай следующую запись, поднимись в кабинет и крикни.

Приглушенный крик прорвался сквозь «небесные» звуки, но вчера они ничего не слышали, ничего, ничего! Анна лежала напрягшись, с закрытыми глазами, чтоб на видеть противную публику, стоящую кружком над юными влюбленными; вчерашний прекрасный вечер, единственный в жизни, разлагался на примитивные, постыдные фрагменты. «Нет, я сейчас сбегу!.. Но вот, кажется…» Анна поднялась, и Саша встал.

— Кажется, в этот момент я увидела пятно на потолке.

— А вы, Александр?

— Мне было не до того, не видел.

— Двадцать пять минут после голосов, — заметил майор задумчиво. Отозвался математик:

— Значит, убийство произошло в этот промежуток. Что говорит судмедэксперт?

— В общем, подтверждает… По окоченению тела смерть наступила примерно с девяти до десяти. Труп обнаружен в десять ноль пять. Вычтем двадцать пять минут — голоса они слышали без двадцати десять. Академик сам впустил убийцу. Тайком.

— Да почему тайком?.. — возмутился Саша.

— По вашим свидетельствам, дверь и окна были заперты, ни звонка, ни стука вы не слышали. Или у него имелся ключ… Да нет, — перебил сам себя майор, — весь дом освещен и обитаем, с ключом куда проще и естественнее переждать и проникнуть позже.

Математик заявил:

— История эта представляется мне весьма неестественной. Так рисковать почти при свидетелях… Были замечены следы борьбы?

— Ни малейших. Академик как будто не шелохнулся.

— Невероятно! Даже когда тот достал бритву… Кстати, с собой принес?

— По показаниям Александра и Рюминой, у Вашеславского имелась старая опасная бритва, которая исчезла. Мне мыслится так. Академик впустил убийцу в дом, в кабинет, оставив секретер незапертым.

— Странная неосторожность!

— Так получается. Связка ключей на письменном столе залита кровью, а на самом секретере, внутри, снаружи, следов крови нет, чужих отпечатков пальцев также нет.

— Понятно, если б секретер отпирал преступник до убийства, Александр Андреевич позвал бы на помощь.

— Я и говорю: впустил тайно, даже не спрятав футляр с драгоценностями.

— Кому ж он так доверял?

— Спросите что-нибудь полегче, — проворчал майор. — И способ убийства («старинный», изуверский), и, главное, кража как будто свидетельствуют, что преступник — человек не вашего круга… Анна, как Вышеславский утром разговаривал по телефону, с какой интонацией?

— Любезной, настойчивой. «Да ради Бога, когда сможете, я буду ждать звонка».

— Звонка, а не визита. Возможно, к нашему делу не относится. Его в последнее время навещали двое, так, Александр? Бывшая коллега и журналист.

— Я захаживал, — вставил Иван Павлович. — С ним было интересно поспорить.

— О чем?

— О жизни, — туманно выразился математик. — И о смерти.

«Органы» переглянулись, и майор вкрадчиво уточнил:

— О чьей смерти?

— Вообще. В метафизическом плане.

— Нам можно идти? — подала вдруг голос Юлия; она казалась испуганной, прелестные фиалковые глаза глядели исподлобья. — Иван, пошли!

— Вы можете быть свободны. А вас, молодые люди, попрошу не лезть не в свое дело.

— Его дедушка убит!

— Убийцу спугнете — раз. А он, судя по всему, и впрямь выродок и пойдет на все — два.

Однако, оставшись одни, они первым делом бросились в Сашину комнату: он схватился за телефон, она достала роковое ожерелье из-за диванной подушки.

— Черт! Где этого Филиппа носит?

— Саша, ты жуткий авантюрист. Что теперь с ним делать? — Крупный жемчуг молочно светился в ее пальцах, проникая как бы в душу.

— Носи. — Она просияла. — Если что, скажем: твое. Ну пожалуйста! Ну что, Анечка?

— Мне страшно. — После паузы она заговорила горячо: — Честное слово, я не истеричка и не такой уж жалкий трус.

— Да я не сомневаюсь…

— Нет, послушай! Мне все время кажется, что он здесь.

— Убийца? — уточнил Саша. — Где здесь?

— Будто бы в комнатах, в саду… Вот мы разговариваем, а он заглядывает в окно.

Оба разом оглянулись на открытое окно: зеленый ветерок парусил прозрачную занавесь.

— Никого.

— После убийства здесь все переменилось.

— Ты собираешься уехать?

Она рассеянно пригладила его густые каштановые волосы — он поймал руку и поцеловал, угрюмый взор его прояснился.

— Я не уеду. Но зачем ты так ужасно сказал Софье Юрьевне: кровь на траве и на земле?

— Воспоминание из детства. — Он выпустил ее пальцы, прижал свою руку к груди, точно у него заболело сердце.

— Когда ты сказал, я будто увидела зеленый куст в крови.

— Возле колодца? — уточнил Саша машинально.

Они отпрянули друг от друга и опомнились, словно вышли из вязкого сна на белый свет.

— Да ты просто подавлен той детской историей. Ужасно жалко, что все засекречено, но ведь Сергей Прокофьевич подчеркнул: несчастный случай.

— Да, они и тогда говорили.

— А ты обратил внимание, что физичка твой бред приняла как должное, не удивилась, не переспросила?

— Они все в курсе, но от меня скрывают.

— Знаешь, она была там.

— Где?

— На лужайке. И видела кровь, я тебе точно говорю.

— Я всегда знал, что вокруг меня заговор — гуманизм, понимаешь? Надо щадить чувства ребенка. — Но как их раскрутить?

— Да! — откликнулась Анна с жаром. — Что ты сам помнишь?

— Кругом кровь, как будто красные цветы, мама на коленях, она мертвая. А потом человек в форме спрашивает: «Во что вы играли?»

— Вы играли? Ты был не один!

— Ну, с мамой. Мы с ней играли в прятки.

— В семь лет? Родители играют с крошками.

— Значит, у меня было запоздалое развитие.

— Ты дедушку про эту игру не расспрашивал?

— Нет, я жалел его. — Саша усмехнулся. — А он меня.

— А Ивана Павловича?

— Откуда тебе известно?

— Он сказал.

— Вот, значит, какие разговоры вы за моей спиной ведете?

— Он ничего не рассказал, честно! Просто вспомнил детскую считалочку. Я ее тоже помню, мы играли: «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить, все равно тебе водить!»

 

ГЛАВА 11

Ехать во второй раз в Москву было уж совсем тяжко, но Саша считал: органы надо опережать хотя бы на шаг, иначе они перехватят инициативу и все запутают, действуя по шаблону, посадят не того, спугнут не этого…

Грязно-белая башня, к которой они подошли сквозь строй бедных бабушек-торговок и играющих в мафиози детишек, громоздилась неподалеку от Даниловского рынка. Поднялись в лифте на девятый этаж.

Николай Алексеевич Ненароков согласился на встречу (по телефону) сразу, не удивившись как будто, не сославшись на «давность лет». Такой обыкновенный дядька, лысоватый, полноватый, деликатный («извините за беспорядок, жена с детьми в отпуске, прошу на кухню»), словом, обыватель — школьный учитель словесности. Между тем Анна уже почти привыкла к обществу людей ученых, изысканно-сложных — к элите.

— Может, чаю?

— Спасибо, — отказался Саша, — мы по делу.

— Стало быть, вы сын Полины?

— Ага. А это Анна — моя невеста.

— Очень приятно. Александр Андреевич просил что-нибудь передать?

— Он был убит вчера вечером.

— Убит вчера вечером, — автоматически повторил учитель. — Кто?.. Его поймали?

— Пока нет. Дедушка с кем-то разговаривал утром по телефону, а к ночи у него состоялась встреча, у нас дома. Мы с Анной слышали мужские голоса сквозь музыку и почти сразу обнаружили труп в кабинете. А что вам должен был передать Александр Андреевич?

— Нет, нет, мы годы не виделись… Я просто предположил, ну, раз его внук явился…

— Мне дал ваш телефон Филипп Петрович.

— Мы и с Филей давно не общались.

— Вы знаете, что он собирается писать про дедушку книгу?

— Нет. Простите, я умоюсь, очень душно, страдаю от духоты…

Учитель вышел (ребята переглянулись, Анна прошептала: «Странный дядька»), вернулся вскоре с мокрым, будто от обильных слез лицом.

— Я, конечно, понял, что вы приехали не просто так. — Николай Алексеевич замолчал, задумавшись. — Но такой трагической развязки не ожидал. Как же убили академика?

— Ему перерезали горло.

— Нечаянно? — уточнил Ненароков, бросив на внука выразительно-загадочный взгляд.

«А ведь он осведомлен о той детской истории!» — поняла Анна. Саша отрезал:

— Как бы не так! Вы любили мою маму?

— Любил.

— Похищены ее драгоценности. Вы их на ней видели?

— Это?.. А, видел. Белый жемчуг. Как не хочется вспоминать, но вспоминается… Твой дед ее боготворил. Он любил детей, очень.

— Но у меня нет ни дядьев, ни теток.

— Разве ты не знаешь?..

— Знаю. У него была опасная работа, и после Полины он не мог иметь детей.

— Да, да.

— А вы не знаете, кто мой отец?

— Нет, Сашок.

— Меня так дедушка называл…

— И мама. Надеюсь, у тебя никаких комплексов с ней не связано?

— Насчет того, что я убийца? Как вам сказать…

— Нет, дитя, ты не убийца! — перебил учитель в возвышенном «милосердном» стиле.

— А кто? — поинтересовался Саша. — Кто убийца?

После паузы Николай Алексеевич заговорил как-то растерянно:

— В принципе я за то, чтоб от детей не скрывали скорбную, так сказать, изнанку бытия. Но в твоем случае… Там много тайны, недосказанности и ужасного для меня.

— Так откройте хотя бы то, что вас не ужасает.

— В нашей любви была ущербность, — он улыбнулся мельком, словно извиняясь, — сплошь отчаяние и мрак.

— Да почему? Что вам мешало? Дедушка мешал?

Учитель внимательно всмотрелся в лицо юноши.

— Как ты похож на Полину. Нет, Сашок, дело не в дедушке — она, наверное, не любила меня.

— Но хоть какие-то подозрения насчет соперника у вас есть? Ведь я вижу, как вам все это дорого.

— Ты прав, ты умный мальчик. И как ни странно, никаких таких подозрений нет… Но позволь! Неужели ты считаешь, что твой «подпольный» отец причастен к убийству Александра Андреевича?

— Черт его знает…

— Не надо. Неизвестно, по какой причине он так и не объявился. В конце семьдесят пятого… а мы с Полиной познакомились первого мая на студенческом балу: уже на третьем курсе учились в разных группах. То есть я-то ее давно высмотрел, но подойти не решался, таким уединенным она была человеком, чистым и кротким.

— Так и Филипп Петрович ее определил.

— У него ничего не вышло.

— А что, он тоже за ней приударял?

— Пытался.

— У вас с мамой в мае начался роман?

— И начаться толком не успел: я уехал в Сибирь на все лето на практику, она осталась в Москве одна — Александр Андреевич все дни проводил на испытаниях. Видимо, тогда Полина и познакомилась с твоим отцом, потому что осенью она сильно переменилась, отдалилась.

— А с какой стати дед объявил вам с Филиппом о ее беременности?

— Филя рассказал?

— Я прослушал запись, его интервью с дедушкой.

— Да, мы были поражены, я — так просто потрясен… А она, бедненькая, убежала из комнаты и больше на занятия не являлась. Потом я размышлял над этим. Академик обладал умом острым как бритва. Мне кажется, его неожиданное заявление было своеобразным испытанием меня и Фили. Кого-то из нас он, возможно, подозревал в отцовстве.

— И вы выдержали испытание с честью?

— С отчаянием.

— А Филипп Петрович где практику проходил?

— В «Московском комсомольце». Бездомный тогда, из провинции, он не отказался бы от столь блестящей во всех отношениях партии. Да и кто отказался бы… В Полине очень своеобразно сочетались застенчивость и гордость. Уверен, она сама разорвала эту связь.

— Извините, не с вами ли?

— О нет, нет. Я ей сделал предложение.

— Вы усыновили бы чужого ребенка ради блестящей партии?

— Ради любви. Но я получил отказ.

— Мама его как-то мотивировала?

— Я понял так, что она любит другого, но он чем-то оскорбил ее. Университет она бросила.

— Чтоб не встречаться с вами или с Филиппом?

— Не знаю.

— И вы больше не виделись?

— Встретились случайно через много лет. В Пушкинском музее у портрета Моны Лизы. Таинственное изображение, правда? Многоликое.

— Вы были уже женаты?

— Свободен. Полина наконец-то согласилась стать моей женой.

— Так почему же?..

— Она умерла.

Саша, выражаясь по-старинному, поник главою.

— Какая необыкновенная история… — протянула Анна.

— Не правда ли? — живо обратился к ней Николай Алексеевич. — Вы тоже находите?

— Не знаю, мы только что с Сашей познакомились… и с дедушкой. Все так странно.

— Да, с виду так просто, банально даже, но я чую запах зла, как… — учитель осекся. — Мальчик, прости! Я не имею в виду ее кончину… там нет виноватых, но направлял ее жизнь беспощадный рок. Звучит напыщенно, но как сказать иначе? Чувства приутихли где-то на периферии сознания, но вот приехал ты… Следствие ведется?

— Полным ходом.

— Подозреваемый есть?

— Я подозреваемый.

— Опять! Не может быть!

Анна вмешалась горячо:

— Да нет же, тебя уже не подозревают, вообще никого конкретно. Но это не несчастный случай.

Николай Алексеевич опять вышел («Он или недоговаривает, или врет», — прошептал Саша), через минуту вернулся, вытирая полотенцем мокрое лицо. Заговорил:

— Вы с мамой играли в прятки, она стояла в кустах у колодца на коленях. Ты нашел ее и набросился сверху — ну как дети шалят от избытка чувств, — она упала и напоролась на лежащую в траве косу. Острие вонзилось в горло. Вот и все. Нечего было от тебя скрывать и создавать комплексы.

— Саша! — воскликнула Анна с удивлением, облегченно. — Да ведь и правда: трагическая, но случайность.

— Ты так уверена?

Она опустила глаза.

— Вот и Николай Алексеевич сказал: много тайны, недосказанности и ужасного. Вы все сделали из меня убийцу.

— Саша, что ты!..

— Повторяю же, Сашок: я не имел в виду смерть, а мою любовь в целом; такие вот болезненные ощущения остались во мне навсегда. Должно быть, и в тебе.

— Я почти ничего не помню.

— Естественная реакция вытеснения: то, что душа не может вынести, загоняется в подсознание. Да тебе и было всего семь лет.

Саша зло усмехнулся.

— Значит, забыть — и ничего не было. А как же с дедушкой? Как вы считаете: есть ли связь между двумя преступлениями?

— Не надо говорить о двух…

— Не увиливайте! Есть?

— Совпадение, конечно, поражает…

— Нет, бессознательно, по чувству! По запаху зла.

— Кажется, есть.

 

ГЛАВА 12

В роще было совсем темно, они брели усталые, спотыкаясь о корневища сосен, переплетенных окостеневшими змеями на поверхности утоптанной тропинки. Дом Обручевых издали светился всеми окнами. Кто-то быстро шел им навстречу… Юлия в белеющей в сумрачных зарослях одежде.

— Куда это ты на ночь глядя? — мимолетом машинально поинтересовался Саша.

— В Москву, — ответила она так же на ходу; голос прозвенел как будто слезами. — Здесь слишком горячо!

— Что значит?..

Но Юлия уже скрылась в росистой мгле. «Здесь слишком горячо! — повторила про себя Анна. — Вот уж верно, и как бы мне хотелось…» Тревога точила душу; вдалеке отозвалась вещим эхом-воплем ночная птица.

В кабинете покойного ученого светилось окно зеленой лампой; ребята замерли у забора, прижавшись друг к другу; она зашептала прерывисто:

— Саша… позовем кого-нибудь… хоть Ивана Павловича…

— К черту Ивана Павловича! Неужели ты не чувствуешь, как он надо мной издевается?

— Математик?

— Убийца.

Входная дверь заперта; в прихожей вспыхнул свет (Саша включил); ведет наверх винтовая лестница, перед которой остановились они не дыша; во всяком случае, Анна уже ничего не ощущала, кроме страха.

— Не ходи наверх, я один.

Она, конечно, пошла за ним. В кабинете никого не было, однако лампа светилась и под ней в центре стола возвышалась раскрытая Библия с засохшими пятнами крови, с закладкой на странице. И какая-то точечка на этой закладке блестела под сильным светом.

— Что это? — прошептала Анна. — Как будто драгоценный камешек.

— Да, похоже… кажется, это перстень… мамин перстень… — Он умолк, а она подхватила лихорадочно (все шепотом):

— Пошли отсюда! Завтра позвоним Сергею Прокофьевичу…

Саша отстранил ее руки и подошел к столу, она за ним. На линии, разделяющей две запачканные кровью страницы, лежал человеческий палец, сморщенный, коричневый, с перстнем.

— Это… дедушкин палец? — бессмысленно спросил Саша.

Она истерически вскрикнула:

— Он в пыли, в земле!.. Смотри! На ногте розовый маникюр!

Оба разом бросились вон из кабинета, из проклятого престижного дома… дальше, дальше!.. из сада, из Вечеры… Саша поймал ее руку, дернул, они упали на лавку возле благоухающей к ночи клумбы. Июньская ласковая свежесть чуть остудила пылающие лица.

После паузы Саша произнес издевательски, чуть ли не с удовлетворением:

— Я же говорил, что он дегенерат, выродок.

Она не сразу собралась с силами, чтоб ответить:

— Твою маму, должно быть, убили.

— Ну, я и убил.

— Прекрати мандражить по этому поводу! Тебя, ребенка, подставили, понимаешь?

— Не понимаю, — отрубил Саша, но она заметила — скорее, почувствовала, — как в звездном сумраке блеснули его глаза:

— Кто отрезал палец с перстнем? — Анна сама подивилась дикой несуразице своего вопроса, но ведь так было! Они же видели сейчас… — Почему он запачкан в земле?

— Ну не из могилы же! — оборвал Саша, оба вздрогнули. — Он бы там не сохранился.

— А как же сохранился? Кожа желто-коричневая.

— Значит, был забальзамирован.

— Кем?

— Я ничего не знаю. В день ее смерти, точнее, в ночь, меня увезли к дедушкиной сестре — она была еще жива, старенькая, — а привезли после похорон.

— Тебя точно подставили!

— На допросе о пальце никто меня не спрашивал.

— Значит, ее изуродовали уже после смерти.

— И никто на похоронах не заметил?

— Черт их всех знает!

— Может, и заметили, но ведь язык не повернется сказать вслух. Кто-то позарился на перстень, — Анна старалась говорить рассудительно, цепляясь за ускользающую реальность, — а снять не смог…

— Ага, и палец набальзамировал, и тринадцать лет хранил, и сегодня подбросил нам.

— Он больной. Нет, больше я в этот дом не войду. И не уговаривай. Если хочешь, поехали ко мне.

— Это мой дом. Здесь я родился, здесь и умру.

— Нет, я не хочу, чтоб ты умирал. Ну, давай хоть обратимся к Ивану Павловичу. Он человек пожилой, опытный…

— К этому? Он — последний, к кому я обратился бы.

— Да почему?.. Ладно, не о нем сейчас. Но как дожить до утра?.. — Анна умолкла, потрясенная догадкой: эта необъяснимая враждебность («Терпеть не могу развратных людей, их надо уничтожать»)… уж не подозревает ли Саша в респектабельном математике своего отца?.. Однако сейчас (да что сейчас — вот уже третий день!) ни одну мысль свою она не могла довести до логического конца и вывода. Мысли были больные. Да, здесь, в таком красивом, как детская сказка, чудесном месте, больно и страшно. Она принялась уговаривать своего юного возлюбленного («в Москву, в Москву» — как чеховские сестры — от ужаса, от невыносимости пребывания в этом доме, в этом саду… выкопанный из земли набальзамированный палец!), чувствуя, что уговоры бесполезны, он утвердился в некой неподвижной идее, и, как в сказке, его надо расколдовать.

— Сергей Прокофьевич, по-моему, дельный дядька, найдет убийцу, вот увидишь.

— Да ну? — Саша рассмеялся, нехороший смех, от которого у нее холодок по коже пополз. — Все безнадежно, меня со всех сторон обложили.

— А мы прорвемся!

— У него даже ключ от дома есть, засекла? Они всё на деда валят, он тайком открыл… А убийца свободно входит и выходит.

— Вот я и говорю: пошли отсюда.

— Ты не понимаешь. Мне надо самому с этим справиться.

— Если он тебя не опередит! Он же выродок, кретин.

— Кретин? — Саша удивился, как будто рассердился даже. — Провернуть такое безупречное убийство, почти при свидетелях…

— Он здесь! — Анна закрыла глаза. — Я чувствую, он здесь, с нами!

— Да! — Саша вскочил, вслушиваясь в соблазнительный сумрак. — Кто-то ходит, слышишь? — И исчез — мгновенное движение, шелест воздуха — будто нечистая сила подхватила его и унесла.

— Нет, прорвемся! — сказала она вслух упрямо и, помедлив, пошла, огибая дом, в древесный тоннель, открылась лужайка, под каштаном темнел колодец в кустах и папоротниках, в туманном облачке высветлился месяц. Мы тоже играли в ту игру: «Вышел месяц из тумана…»

Стоит такая тишь, что чудится чье-то дыхание во тьме.

— Саша! — изо всех сил позвала она; и еще раз, и еще — нет ответа.

Мы тоже играли в ту игру, а мама рассказывала сказку, где невеста в белой одежде склонилась над аленьким цветочком. Алые листики и трава в крови.

В последний момент, прежде чем упасть, она увидела, как из этих листиков-кустиков надвинулась тяжелая тень, протянула руки — и упала.

 

Математик сидел за письменным столом в золотом круге лампы. Кабинеты его и соседа физика находились на одном горизонтальном уровне; чтоб не любоваться друг на друга, ученые обычно занавешивались шторами. И вот надобность в этом так трагически отпала, он работал над частным заказом — программа для компьютера — при открытом окне.

У покойника, как ни странно, горел зеленый уютный огонек; и как ни был Иван Павлович углублен в расчеты, он невольно (с внезапно вспыхнувшим любопытством) проследил появление юной парочки в роковом кабинете, их движения, жесты, ужас — как на освещенных в ночи подмостках.

А потом он услышал крик.

Две пушистых русых косы, которые она носила переброшенными на грудь, придавали ей совсем юный, «детский» вид — редкое сокровище, — сейчас они, полураспустившись, свешивались до пола. Девочка лежала на антикварном, кожаном, с резными финтифлюшками, диване в гостиной, он уже хотел пойти за нашатырем, как она вдруг очнулась, взглянула на него, еще бессмысленно, и закрыла лицо руками.

— Это всего лишь я, не бойся, — сказал Иван Павлович неторопливо. — Видно, мне суждено тебя спасать.

— Я совсем не такой уж трусливый заяц, это в первый раз…

— Знаешь, не мудрено.

— Где Саша?

— Я его не видел.

— Идемте скорей!

— Куда?

— Надо что-то делать!

— Пока — ждать.

— Вы были в саду? — выдохнула она.

— Услышал твой крик и поспешил на помощь.

— Вы вышли из кустов за колодцем?

— За колодцем? Тебе померещилось. Правда, в порыве рыцарских чувств я перемахнул через изгородь. Ты так кричала… как говорится: кровь у меня застыла в жилах.

— Сашу, наверное, похитили!

— Да брось. Здоровый сильный парень…

— Вы ничего не знаете. — Она села, откинувшись на спинку дивана, ловкими пальцами заплетая косы.

— Ну так поведай.

— Откуда я знаю, что вам можно доверять?

— За что ж такая немилость?

— Где Юлия?

— Я ее ликвидировал.

— Как это?

— Выгнал.

— За что?

Он усмехнулся, но, как бы признавая за ней право спрашивать, ответил:

— Она мне надоела.

— Господи, что же мне делать! Я не могу тут оставаться и не могу его бросить. И так устала — ноги не держат.

— Меня-то хоть не бойся, — сказал он мрачно, подошел к дивану, встал на колени и снял с маленьких ножек сандалии; она тотчас поджала ноги на диване; в милосердном поступке сквозил чувственный соблазн.

Он встал и закурил.

— Ну, говори.

— Вы не поверите, я сама с трудом…

— Да что такое?

— У дедушки в кабинете на столе лежит Библия, видели?

— Я у него в кабинете не бывал.

— Библия в засохшей крови, а на ней палец с перстнем.

— Тебе надо выпить коньяку, выспаться, а потом…

— Я правду говорю! — Анна пошарила в кармане короткой юбочки, пышной, пунцовой. — Вот дедушкин ключ от дома, мне Саша дал. Сходите и проверьте.

Иван Павлович пожал плечами, пристально глядя на ее дрожащие пальцы, взял ключ.

— Или вы боитесь?

— Не надо меня подзадоривать. И так понятно, что в домике том творятся дивные дела.

— Какие? Какие дела?

— Дивные, безумные. Но до твоего появления тихо здесь было и благопристойно. Я схожу, — добавил он, заметив болезненную гримасу на ее лице. — Только ты отсюда ни шагу.

Иван Павлович обладал прагматическим (ироническим) хладнокровием, однако в густой ночи соседского сада ему стало не по себе… то ли под воздействием «девичьих нервов», то ли кто-то и впрямь притаился меж стволами (математик включил электрический фонарик), будто бы дрогнул древесный сук, шевельнулись вдали ветви, прошелестела трава.

— Есть тут кто-нибудь?

Нет ответа.

Он сразу справился с замком, вошел в прихожую, нашарил выключатель… лестница, крошечная площадка. Шагнул через порог, опять щелкнул выключателем, обширное пространство залил верхний бледный свет люстры. Старая богатая Библия в центре письменного стола, страницы в багровых пятнах… Никакого такого пальца с перстнем («указующий перст» — сверкающий символ) нету.

«Странно. Эта девочка производит абсолютно нормальное здоровое впечатление. И еще странность: прежде горела настольная лампа… или ребята ее выключили? Нет, я отчетливо помню, как их словно ветром сдуло с места преступления».

Иван Павлович с внезапным неизъяснимым любопытством уставился на текст в русском переводе: «Когда взошла заря, Ангелы начали торопить Лота, говоря: встань, возьми жену твою и двух дочерей твоих, которые у тебя, чтобы не погибнуть тебе за беззакония города…» Библию читал он давно, однако смутно помнится, навечно въелось в плоть истории: гнев Божий, испепеляющий Содом и Гоморру, единственная пощаженная семья праведника, да жена Лотова обернулась на прошлые непотребства и обратилась в соляной столб.

Он огляделся (оглядел место преступления) с ужасным интересом… интересом ужаса, если можно так выразиться. Пол, спинка кресла и кожаные сиденья вымыты (наверное, Анной), но черные брызги запечатлены на зеленом поле стола и даже на потолке… Однако какой фонтан взвился! В такой мирной, в такой ученой обители (в которой, правда, велась вдохновенная работа над водородной бомбой).

Иван Павлович родился и вырос тут рядышком и ходил с Полиной в школу, а самого академика знал мало, тот все мотался по полигонам (впрочем, как и покойные родители математика). Какая-то тайна в старике была… и вдруг всплыла, он усмехнулся, но не раскрылась, наоборот. А может, не в старике, а в дочери, в ее непостижимой нелепой смерти.

Тут показалось ему, будто кто глядит на него извне, он свесился из окна в «великолепный мрак чужого сада», рассеянный свет фонарика слаб, но начали проступать фрагменты, древесные купы, забелели цветы, и почудилось бледное лицо, словно опрокинутое, глядящее из глубины, взывающее из бездны… из колодца?

Он спустился, выключив везде свет, заперев входную дверь, пройдя на лужайку за домом — здесь погибла Полина, — колодец прикрыт крышкой, никого, да, почудилось.

Анна сидела на диване, как он ее оставил. Гибкая тоненькая девочка (талия как будто не толще круглой шейки), белая кожа и светло-русые пушистые волосы с черными глазами (под которыми бессонные тени) составляли ее особую необычную прелесть.

— Нет твоего Саши нигде, — ответил он на ее нетерпеливый жгучий взор. — На столе Библия со следами крови.

— Ну а?.. — Она не договорила, но он понял, сел напротив в кресло, закинул ногу за ногу, закурил.

— Того сюрреалистического… м-м… предмета, на котором ты настаиваешь, я уже не застал.

— Его кто-то забальзамировал, и он запачкан в земле.

— Полину не бальзамировали. У тебя случилась галлюцинация.

— И у Саши? У обоих? Говорю же: безымянный палец, засохший, коричневый, с розовым ногтем… маникюр! И серебряный перстень с жемчужиной.

— Нет, Анна, нет.

— Перстень с жемчужиной! — повторила она с отчаянием. — Наверное, из того гарнитура.

— Какого гарнитура?

— Из которого мне Саша… — Она вдруг шлепнула себя пальцами по губам, взглянула затравленно: — Какая же я бестолочь!

— Та-ак, — протянул Иван Павлович. — И когда же он позаимствовал драгоценности?.. Ну-ну, успокойся и обрати внимание: я не говорю — убил.

— Он взял только ожерелье, честное слово!

— Когда?

— Когда за коньяком в кабинет ходил. — Она опять пошарила в кармане своей пунцовой юбочки.

— Вот. — Протянула и добавила доверчиво: — Прелесть что такое, а носить боюсь.

— Знамо дело. — Драгоценные снизки переливались в его длинных сильных пальцах. — Надо бы найти потайное местечко…

— Оно мое! — Анна вырвала ожерелье.

— Ну, смотри. Дорогой жемчуг, крупный, но видишь, уже портится.

— Что это значит?

— Болеет без применения. Его надо полечить — поносить на голой коже… И дернул же меня черт встретиться с тобой в электричке! И познакомить тебя…

— Вы же меня спасли. Нет, я правда не жалею.

— Тебе нравится, что твоя жизнь превратилась в ночной кошмар? — Анна не ответила. — Оставим детские грезы про любовь…

— Не оставим. У меня никого нет дороже Саши.

— Как пожелаешь.

— Иван Павлович, вы нам поможете?

— Пожениться?

— Да ну вас!

— А что мне за это будет?

Она зашептала горячо:

— Если мы найдем драгоценности, то поделимся. Я Сашу уговорю.

— А если не найдем?

— Вы надо мной издеваетесь?

— Ладно, девочка, попробую. Загадка вправду любопытная… как упражнение для праздного ума.

— Где ваш электрический фонарик?

— Когда детишки играют в сыщиков…

— Ну пожалуйста, пойдемте!

Она встала, он предостерегающе поднял руку. «Тихо! На веранде!..» В так называемом французском окне из цельного стекла, почти до полу, кто-то (что-то) шевелился. Иван Павлович рванулся к двери — в комнату ввалился Саша, весь в крови.

 

ГЛАВА 13

Логика развития событий (ведь и в приступах безумия есть своя логика, которую, конечно, проследить труднее), склад ума и интуиция влекли его вглубь, к тринадцатилетней завязке, к таинственному истоку преступления. Мотив пока что не давался: кража — одна из его составляющих, не больше, коль безумец, заполучив сафьяновый футляр, никак не уймется. Возможно, он охотится за недостающим жемчужным ожерельем; намек — «указующий перст» в перстне. С появлением Саши математик убедился: тот сверкающий символ — не болезненная галлюцинация. «В таком случае, — предложил он молодым людям, — бросьте ему кость: положите ожерелье на Библию, он найдет его и уймется. Но если так, Саша, имей в виду: выродок знал твою мать, он видел ее в жемчугах». — «Ожерелье принадлежит моей невесте, я его никому не отдам».

Иван Павлович катил в Москву на старой своей «шестерке», которая вдруг каким-то чудом (никак сообщился азарт хозяина?) соизволила заработать. Он шел по следу — по вчерашним следам ребят — подобрать брошенные нити, собрать воедино, восстановить золотой узор (с вкраплением красного) того полузабытого дня, когда он, напрасно дожидаясь свидания, опоздал явиться на торжество. Однако видел Полину — в белом платье, в драгоценностях, — видел незадолго до смерти. И после смерти.

Воскресное утро. Бывшие друзья-студенты тоскуют от летнего безделья в московских каменных камерах и соглашаются принять: Филипп — под нажимом, Николай — со смирением.

Смутно припоминаемое, коричневое, как орех, подвижное, в легких морщинках — лицо обезьянки. Любопытствующий взгляд.

— Что-то я не помню вас на похоронах Полины, Филипп Петрович.

— А я не был. Вообще прощаться не ездил.

— Отчего же?

— Запил. Верите ли — тогда впервые. Вам плеснуть? А я приму. Все слишком нервно, хотя… Знаете, как переводится слово «алиби»? «В другом месте». Я был в другом месте — вот на этой вот постели, — и не один. Даже органы пока в смущении. Вопрос — надолго ли. В конце концов, им нужен будет тот самый козел отпущения.

— Почему вы не сказали ребятам про подарок Вышеславского?

— Глупо, сам знаю. Головка трещала, я отложил подумать… и чего-то испугался, не предусмотрел. Вы ведь сосед, да? Производите впечатление гомо сапиенса.

— Я математик.

— Так и есть — человек разумный. Ответьте интуитивно: стал бы я воровать драгоценности, так рискуя с проницательным крутым стариком?

— С помощью бритвы — вряд ли. С другой стороны, Александр Андреевич, насколько я его знаю, вряд ли презентовал вам браслет, принадлежавший его дочери.

— Вот дилемма, а? И что вы предлагаете?

— Шантаж.

— Батюшки мои! Вы намекаете на шпионаж?

— Да нет. Вряд ли.

— То-то же. Чем можно шантажировать такого кристального одержимого ученого? Да каждый шаг его зафиксирован, и данные будут храниться вечно в спецархиве. То есть так было, в крепкой державе. А сейчас… Если действовать умно и ловко… Я отнюдь не отрекаюсь от своего замысла.

— Успеху книги очень поспособствует загадочная смерть героя.

— То есть я пошел на убийство в целях рекламы? Да ну, вы несерьезно? — Коричневое личико на миг застыло. — А вот дать в конце разгадку — весьма эффектно, вы угадали мою мысль.

— Вы знаете разгадку?

— Надеюсь, в сотрудничестве с вами… Кстати, а вы как в это дело замешаны?

— Как гомо сапиенс — люблю разгадывать головоломные задачи.

— А я в математике и в школе был профан.

— Что же касается шантажа, — вернулся Иван Павлович к первоначальной теме, — если вы действовали ловко и успели заглянуть в спецархив…

— Что — опять шпионаж? Да если б в досье хоть какой намек…

— Например, намек на плагиат, — перебил математик. — Я нашу научную кухню неплохо знаю.

— То есть Вышеславский украл чужое изобретение?

— Необязательно. Он мог работать параллельно, но за рубежом, допустим, результат был получен раньше.

— Да кого это сейчас волнует?

— Ученого такого ранга, несомненно, волнует его репутация. Как бы там ни было, Вышеславский презентовал вам браслет.

— Господи! Если б мне вздумалось морочить академику голову подобным вздором, он бы мне такой «презент» устроил!

— Я прослушал запись вашего интервью.

— Ребята успели переписать?

— Успели.

— Ну, есть там материал для шантажа?

— На первый взгляд нет. Вы ведь были у Вышеславских, когда погибла Полина?

— Ну да, на дне рождения сына.

— А почему вас пригласили, в каком качестве?

— Как близкого друга. — Журналист вдруг подмигнул.

— Вы же не виделись много лет?

— Семь. Полина позвонила.

— И приехали с Николаем Алексеевичем?

— Так совпало, на одной электричке. Перед этим была отмена.

— А еще кого из гостей помните?

— Ну, мы с Колей. Домочадцы. Еще одна активная тетка с мужем, физик, подчиненная академика. Двойняшки-бронтозавры, такие, знаете, розовые великаны….

— Знаком. Они летом живут в Вечере. А вы-то какие подробности помните.

— Я ее в четверг встретил, шла к академику.

— Филипп Петрович, а мне будто бы смутно и мельком вспоминаются еще какие-то люди в саду.

— Точно! Была еще одна пара — мужчина и женщина.

— Кто такие?

— Вот ведь ничего не могу про них сказать, — удивленно протянул журналист. — Сейчас кажется мне, точно они ни одного слова не произнесли.

— Ну хоть внешность, возраст.

— Примерно наш, нам по двадцать семь было… нет, скорее, слегка за тридцать. Внешность… женщина такая милая, светловолосая. Больше ничего не помню.

— А дети?

— Ах да, были еще и дети. Но они где-то отдельно пировали. Дело в том, что мы с Колей запоздали слегка, из-за электрички. Детей совсем не помню, но вот голоса их… вот это врезалось в уши. Вечереющий воздух, верхушка каштана…

— Вы на веранде сидели?

— Да.

— Каштан за домом, с веранды не виден.

— Не виден?..

— Значит, потом, когда к трупу подошел… тот момент смешался как-то с назойливым детским голоском: «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить, все равно тебе водить!» Нечто демонское было в этом голоске, соблазнительное и зловещее, как заклинание из черной магии… а может, это из-за трупа. Говорю же, все смешалось, наложились последующие впечатления: мертвая с перерезанным горлом, трава и кусты в крови. — Филипп Петрович взглянул исподлобья. — И вы были там.

После пронзительной паузы математик подтвердил:

— Голоса помню, чертову эту считалочку.

— А труп?

— Да, я подошел… подбежал. Услышал какой-то животный вопль.

— Академик закричал.

— Кто ее обнаружил?

— Муж-двойняшка, пошел на колодец за свежей водичкой. Вдруг — возникает весь в крови и тащит за руку Сашу, тот упирается, весь дрожит, подтаскивает ребенка к деду, что-то шепчет… Тут старик рванул на лужайку и там завопил, точно раненый лев. Мы, естественно, повалили за ним.

— Вы все были на веранде?

— Наверное… я был. Там стекла разноцветные, особая атмосфера, готическая, так сказать. И все происшедшее вспоминается в некоем сказочном ключе.

— Я поговорю с Кривошеиными, — бросил Иван Павлович задумчиво. — Они бездетны, а вы?

— Я, слава Богу, и поныне не обременен. А у Коли — представить страшно! — трое. Но он женился позже.

— Он ваш друг?

Филипп Петрович подумал.

— Друг. Давненько, правда, не общались.

— Что вы можете о нем сказать?

— Добрый человек, — произнес журналист с размягченным от спиртного чувством. — Добренький, осторожненький, тихонький…

— Чем он вам не угодил?

— Это я ерничаю, не обращайте внимания.

— Он любил Полину?

— Как любил, так и забыл. Запретный плод ведь сладок, правда?

— По-вашему, в этом механизм любви?

— Эк вы… механизм! — Филипп Петрович усмехнулся. — Математик-с. Да, в этом, в недоступности. И мужчина себя накручивает, накручивает… А результат? После трагической гибели единственной якобы любимой, Моны Лизы, женился, расплодился, жив. Вот и вся любовь.

— Несколько цинично и примитивно, но по сути верно.

— Верно! И после Полины я лично имею дело только с доступными женщинами.

— А почему Мона Лиза?

— Вы помните ее вечную улыбку— уголки губ чуть приподняты, словно она знает какую-то тайну и умалчивает, дразнит, играет…

— Вас увлекало в ней нечто порочное, вы намекаете?

— Ну, вы прям сразу: порочное! Говорю же, в ней была тайна.

— Мне она казалась существом чистым, из детства.

— Вот это и влекло. Вас тоже? И кому же такое «неземное» существо могло отдаться?

— Вы намекаете на отца Саши? — спросил математик задумчиво. — Улыбку помню, она и мертвая улыбалась. — Он помолчал. — Однако вы не женились?

— Я — бабник, — донес журналист доверительно и захохотал. — Да, насчет детей. Дети были. Не наши с Колей, не Кривошеиных. Остается та таинственная парочка, так?

— По-видимому, так. Кто-нибудь из взрослых выходил в сад, не помните?

— Не помню. — Журналист вдруг поперхнулся очередной порцией виски, порции небольшие, частые, на американский манер. — Вы намекаете, что Полину убили?

— У меня есть подозрение.

— И вы столько лет…

— Сегодня ночью возникло.

— Ну-ну?

— Помните Библию у Александра Андреевича на столе?

— Была. Я даже пошутил, что ученый, советский, то есть совсем отпетый материалист…

— Что уж вы нас так третируете. Отпадение от Бога — процесс всемирный, за что и платим.

— А, вы из богоискателей. Так вот, я-то пошутил: к вечности, мол, устремились. А он и впрямь умер. Чертовщина!

— Сегодня ночью ребята между страницами Библии обнаружили палец.

— В каком смысле? — Филипп Петрович повертел пальцем у виска.

— Да нет, оба видели. Безымянный палец со следами земли…

— О Господи!

— …с розовым маникюром и с перстнем — жемчуг в серебре.

Журналист заметно вспотел (ореховая кожа пожелтела, заблестела), однако плеснул себе виски недрогнувшей рукой.

— Свежий палец?

— Судя по описанию, забальзамированный, желто-коричневая кожа сохранилась.

— А следы земли?

— Я же не видел, не могу объяснить.

— И что все это значит?

— По меньшей мере — мы имеем дело с психом.

— Где палец-то?

— Он исчез.

Филипп Петрович натужно расхохотался.

— Это ж надо такое придумать! И вы верите?

— На Сашу совершено нападение. Порезана шея.

— Может, инсценировка?

— Для инсценировки — смертельный риск, неоправданный, в миллиметрах от сонной артерии.

— Чем порезали?

— Похоже, бритвой.

— И он не видел кто?

— Не рассмотрел в темноте. Где вы были вчера вечером?

— Здесь. Работал над книгой об ученом.

 

ГЛАВА 14

Ненароков постарел, погрузнел, волосы надо лбом чуть поредели… заурядная внешность этакого простеца интеллигента из глубинки, но глаза, вдруг «зыркающие» из-под сонных век, беспокойны и пронзительны. Их тогда четверо было, несущих гроб: отец, математик, Кривошеин и Николай Алексеевич. Он рассказывал:

— Мы случайно ехали вместе и действительно опоздали из-за электрички. Полина вышла нас встречать на крыльцо… — Учитель улыбнулся, смягчая блеск зрачков, и неожиданно процитировал:

— Из меня, конечно, князь… да и она — невысокая и без косы… А вот нечаянно вспомнился Блок, когда увидел я ее в белом платье и в белом жемчуге, серьги и бусы озаряли лицо. Ну, познакомились с гостями: коллега отца с мужем… и еще одна пара.

— Кто такие, не помните?

— Нет. Позднейший ужас все заслонил. Помню детские голоса, они играли в прятки и выкрикивали — теперь представляется — болезненно-злобную присказку. Однако закат горел ярко, пышно.

— Сколько было детей?

— Саша и… да, еще один ребенок.

— Мальчик, девочка?

— А ребенка я как будто и не видел. То есть после появления этого — Кривошеин, вы говорите? — с Сашей я уже ничего не помню, кроме мертвой… нет, еще кусты и траву в крови.

— Но сам обед помните?

— В общем, да. Не больше получаса мы и просидели. Разговор незначительный, светский, что называется. Вдруг встает Полина: «Хочу произнести тост за мой двойной праздник — день рождения сына и помолвка». Это было так неожиданно, так нервно.

— Для вас?

— И для меня. И для всех, по-моему, неожиданно. Она еще не дала согласия — и вот, публично… Такой жест — властный вызов — был нехарактерен для нее. Вы же знаете, девушка тихая, застенчивая — и вдруг торжествующая яркая женщина.

— Вам была неприятна эта метаморфоза?

— Наоборот, какие-то новые грани открылись, глубина и тайна. Впрочем, тайна в ней была всегда. А я был счастлив до предела — никогда ни до, ни после, — и продлилось это состояние несколько минут.

— Как я понимаю, ее тост был демонстрацией?

— Может быть.

— Против кого-то, да? Как прореагировали на ее заявление присутствующие?

— Какую-то секунду стояла тишина, потом поднялся Александр Андреевич с бокалом шампанского. «Счастья тебе, доченька!» — взволнованно, с любовью… и по-гусарски разбил бокал оземь. Мы последовали его примеру, даже его коллега всплакнула… правда, посуду не били. Опять потек разговор, я не участвовал, помню только, как академик улыбался и сказал тихо: «К этому все шло».

— Как, по-вашему, он принял новость?

— Обрадовался, глядел необычайно растроганно — старик был строгий, властный. Наверное, для него это не было новостью. «К этому все шло», понимаете?

— Вы сидели рядом с ним?

— На другом конце стола. Он пробормотал, проходя мимо.

— Куда?

— В дом. — Николай Алексеевич подумал. — Правильно, за трубкой, вместе с той огромной дамой.

— Разве Софья Юрьевна курит трубку?

— Она тут ни при чем. После счастливого тоста народ расслабился, словно миновал кульминацию в центральной сцене… а какая нас ждала развязка! Филипп, из пижонства, начал трубку курить, хозяин решил похвастаться какой-то необычной, восемнадцатого века, из вишневого корня… — Николай Алексеевич грустно усмехнулся. — Не подозревал, что такие подробности во мне застряли.

— Может быть, они очень важны. Вспоминайте.

Учитель стрельнул цепкими своими глазами в загадочного гостя.

— Вы ведь тоже ее хоронили. Полина упоминала, что была дружна со своим соседом.

— В детстве, в одном классе учились.

— А потом?

— Приятельские отношения, довольно далекие, она замкнулась в одиночестве.

— На день рождения Саши вас не пригласили?

— На этих ежегодных праздниках я обычно присутствовал. Полина пришла ко мне напомнить, уже нарядная, в жемчугах этих роковых. Я еще пошутил… промыслительно, как выяснилось: «Ты прямо невеста». Она нервно рассмеялась, вообще была как на иголках. Мы договорились, что я чуть припоздаю, я ждал женщину.

— Женщину?

— Молод был, влюблен. Она не приехала. И я явился уже к развязке. Итак, вы расслабились.

Учитель заметил задумчиво:

— Общеупотребительный нынче глагол — некая комфортность состояния. А в Библии подразумевает болезнь, паралич, безумие, одержимость. Христос исцелял «расслабленных»… О чем я? Да, сразу после своего тоста Полина ушла в сад к детям.

— Вы пошли за нею, — уверенно предположил Иван Павлович.

— Вы видели?

— Нет, по накалу чувств угадал.

— Да, на лужайку за домом, но она прогнала меня: «Погоди, дай мне успокоиться, я тебя позову». Вернулся, тут разговор о трубках. Академик с дамой удалились в дом, пришли вскоре, и Кривошеин отправился за водой на колодец. Кажется, так.

— Выходит, только Филипп Петрович, единственный из вас, не покидал веранду.

— Так детально эту сцену мне не восстановить, я слишком взволнован.

— А та незнакомая пара… или вас знакомили?

— Вроде да… муж с женой. Имен, конечно, не запомнил.

Такие незаметные люди, никак за полчаса не проявились. Женщина, кажется, красивая блондинка. — Николай Алексеевич помолчал. — Все эти перемещения, движения чувств, пустяковые слова и жесты свершались под жутковатый рефрен детской считалочки. Кривошеин, громоздкий, весь в крови, приволок Сашу на веранду, как щенка на поводке, ребенок зарыдал и закричал: «Я нечаянно, я не хотел! Я люблю маму!» Великан произнес очень тихо и сдержанно: «Александр Андреевич, вам необходимо пройти к колодцу». Старик вскочил и исчез, мы застыли, тут — крик!.. Она лежала в траве, в кустах, острие косы врезалось в горло, кругом кровь. Никто не виноват, Иван Павлович, это судьба, рок.

— Рок избирает исполнителей.

— Нечаянно, случайно — недаром он «слепой».

— Может быть, но… Сегодня ночью в кабинете на старой Библии Вышеславского найден безымянный палец мертвой.

— Я вас не понимаю! — Серый взор сгустился, потемнел. — Палец… Полины?

— Судите сами: розовый маникюр, серебряный перстень с жемчужиной.

— Это садизм.

— Да уж, маркиз де Сад возликовал в своем саду… тьфу!.. аду. Описание сходится?

— О Господи! Я поцеловал ей руку на лужайке. А на похоронах, прощаясь?.. Не помню, как в тумане был.

— Да любой бы из нас заметил, — сказал Иван Павлович.

— Но руки были под покровом, под цветами.

— Позвольте! Как же на допросах не всплыл такой ужасающий факт?

— Вероятно, изуродована была уже мертвая.

— А почему преступник тогда же не похитил остальные драгоценности? Отец был вне себя, все двери настежь… Кто ж там прошелся бесовской походочкой!

— Вы приезжали в Вечеру еще до похорон?

— Да, за день. Гроб стоял в гостиной. Старик даже не слышал, как я появился… обезумевший, растерзанный, в халате. Да вы сами небось помните?

— Помню. Он жил на таблетках. Словом, любой желающий мог беспрепятственно проникнуть в дом.

— Чтобы отрезать палец?.. Иван Павлович, это не кража как таковая, а ритуальный обряд кощунства.

— Да, комплекс садизма налицо. Мотив преступлений в доме Вышеславских имеет необычную эмоциональную подоплеку.

— И этот некрофил тринадцать лет берег мертвый… там одни косточки?

— Кожа якобы сохранилась. Наверно, бальзамирование.

— Час от часу не легче!

— И палец запачкан в земле.

Николая Алексеевича пробрала заметная дрожь.

— Вы его видели?

— Ребята. К моему приходу этот обрубок исчез.

— Нет, они выдумали!

— Зачем?.. Во всяком случае, Анне я верю.

— А вам не кажется примечательным, что чертова мельница закрутилась с ее появлением?

— Откуда вы знаете?

— Ну, молодые люди только что познакомились.

— А мельница завертелась тринадцать лет назад. И Филипп Петрович появился раньше Анны. Что вы можете сказать о своем друге?

— Мы слишком долго не виделись. Человек неглупый, оригинальный, но карьера не удалась — водочка, женщины. Отсюда — цинизм, ерничество.

— А вы знаете, что он запил после гибели Полины?

— Бросьте! У него этих Полин… Разврат разъедает душу, — ледяным тоном отчеканил учитель.

— Прописные истины, — бросил Иван Павлович.

— На то они и прописные — с заглавной буквы, с красной строки, — что верные.

— И со своих нравственных высот вы разорвали старую дружбу?

— Кто я такой, чтоб судить? — пробормотал Николай Алексеевич. — Так жизнь развела.

— Из-за Полины?

— Он не был мне соперником! Да что теперь ворошить…

— В день убийства Вышеславского журналист сдал в скупку браслет, принадлежавший покойной.

— Факт любопытный, но должен заметить: Филя работал судебным репортером, да и вообще не идиот, чтоб так простодушно попасться. Как он сам объясняет свой промах?

— Получил подарок от академика.

— Слишком наивно.

— Да уж. Алиби — на момент убийства Вышеславского развлекался с женщиной — сомнительное. И он приезжал в Вечеру в четверг.

— Ну и что?

— Именно в тот вечер, когда молодые люди познакомились. Вам известно, при каких обстоятельствах?

— Нет.

— Анну заманили в Вечеру и пытались убить: столкнули на рельсы перед проходящим поездом. Я случайно оказался рядом.

— Когда, вы говорите, эту случилось?

— В четверг, ровно за сутки до убийства академика. А теперь совершено покушение на Сашу.

— Он жив? — взволновался учитель. — Жив?

— Жив.

— Одну минуту, задыхаюсь от духоты.

Николай Алексеевич вышел, математик подумал: «Какой бы ответ его устроил?..»

— Рассказывайте! — потребовал хозяин, возникнув на пороге с мокрым лицом.

Иван Павлович рассказал.

«Загробная» находка в кабинете под настольной лампой. Страх. Сад. Шорох в траве, удаляющийся к калитке, — так казалось юноше. Он побежал в рощу, где ухала ночная птица, чернели тени под деревьями и кружили, кружили шаги — реальные или воображаемые на нервной почве… закружили до изнеможения, он выбился из сил, как вдруг заметил: в кабинете уже не горит свет.

Саша рванул к дому, кто-то спрыгнул со ступенек и, согнувшись, пробежал в сад, к лужайке… Там было светлее, месяц сиял над колодцем, и трепетал под легчайшим ветерком каштан. Он почему-то знал, что в кустах под каштаном прячется враг (там погибла мама), и заставил себя приблизиться… еще ближе, еще… уже как будто слышалось чье-то хриплое дыхание, но вдруг резанула боль и наступило беспамятство.

Когда Саша ожил на лужайке, как на дне черной чаши, в кабинете сверкала люстра и кто-то светил из окна электрическим фонариком («То был я», — пояснил математик). Свет погас, и юноша пополз по-пластунски в глубь садовых зарослей. Кто-то неразличимый во тьме, с горящим фонариком, подошел к колодцу, постоял и исчез. Саша опять провалился в яму, а очнувшись, побрел на огни соседского дома.

— Прошу извинения, Николай Алексеевич, но дело есть дело. Где вы были в вечер пятницы и в вечер субботы?

— Я не отношусь к сексу как к спорту, — усмехнулся учитель. — Я по обыкновению читал, размышлял, гулял.

— Где?

— Тут, в окрестностях.

 

ГЛАВА 15

Встреча с Кривошеиными происходила под девизом: «Я всегда все помню!» — безапелляционное заявление ученой ядерщицы, которая перебила первый же вопрос Ивана Павловича: «Помните ли вы…»

Этих чудаков он знал уже много лет, но поверхностно, раскланиваясь при редких встречах, всегда внутренне поеживаясь (хотя и сам не был обделен ни ростом, ни силой). Но эти двое, раздутые чудовищные младенцы, казались потомками вымершей расы исполинов. Кривошеин, киношный деятель («Я — директор фильмов»), носил имя такое русское, задушевно-знаменитое — Антон Павлович — и, как типичный подкаблучник, возбуждал неистребимую стервозность в супруге.

Хозяйка восседала на стуле (маленьком и хрупком под ней) в центре большой комнаты с тремя дверьми, в которых внезапно возникал хозяин — внезапно и бесшумно и, при всей громоздкости, грациозно, подтверждая показания жены.

— Мы пришли к назначенному часу, но позже той незнакомой семьи.

— Попозже, — деликатное эхо из средней двери.

— Но вас познакомили?

— Разумеется.

— Нас знакомили, знакомили…

— Однако та пара осталась для нас неведомой, если можно так выразиться. Ни до, ни после мы с ними не встречались и с Вышеславским о них не говорили.

— Почему?

— Как-то не пришлось… Имена Александр Андреевич назвал, конечно, но я была занята подарками. Мы подарили лошадку и коробку конфет. Помнишь, Тоша?

— Коробку и лошадку.

— Но кто такие эти незнакомцы, чем они занимались?

— По намекам, что-то связанное с вооружением… Я имею в виду мужа. Эту тему мы, естественно, не дебатировали. По всей видимости, люди не нашего круга, подавленные честью приглашения к академику.

— А ребенок?

— Отлично помню: светленький, маленький, в белой маечке и красных штанишках. Саша был одет так же, только штаны голубые.

— Синие.

— Тоша, не спорь.

— Значит, то был мальчик?

— Мальчик.

— Вы уверены?

— Абсолютно, потому что его звали Роман. «Ромочка!» — кричал Саша на весь сад. В общем, отдаю должное, дети к нам не лезли. Хотя атмосфера за столом, подправленная памятью, представляется сейчас тягостной из-за этой ужасной считалочки: «Вышел месяц из тумана…»

— «Вынул ножик из кармана…» — подхватил Антон Павлович.

Супруга — упрямо перебивая:

— «Буду резать, буду бить…»

Супруг — с конечным торжеством:

— «Все равно тебе водить!»

— Тоша! — Голос строгий, сейчас скажет «Фас!» или «Фу!» — Ты нарезал пионы?

— Софья Юрьевна, если не возражаете, ваш муж мне нужен.

— А что вы вообще затеяли?

— У меня лежит раненый Саша.

— Раненый? Кем?

— Неизвестно. Напали на него в темноте…

— Где?

— В саду у колодца.

— Что за роковое место! И ведь драгоценности украдены?

— Значит, дело не только в них. Сегодня воскресенье, у следователя выходной…

— А, что могут эти тупоголовые…

— Его вы напрасно недооцениваете.

— Не раскроет! Это дело сверхчеловеческое.

— Я не сверхчеловек, но решил попробовать: впервые предстала — прямо в руки упала — задача, не абстрактная, а животрепещущая.

— И вы начинаете из далекого далека. — Софья Юрьевна нахмурилась, а возникший в левой двери Антон Павлович заявил:

— Странная эта семья — Вышеславские.

— Ты — про такого прекрасного человека! Уникальный талант и прочие достоинства.

— Да я ничего плохого… да ведь жуть берет от этой истории, волосы торчком встают.

Хозяйка закурила, Палычи поддержали, математик сказал:

— Вот я и прошу вас восстановить в памяти семилетний день рождения Саши. Итак, Полина произносит знаменательный тост и спускается в сад.

— Помню.

— Софа, ты даже заплакала.

— Не то чтобы…

— У тебя ресницы потекли.

— Кому это интересно? — оборвала Софья Юрьевна. — Что ж, момент сакраментальный, так сказать, в жизни человека. Я подумала: давно пора, замужество украшает женщину.

— Серьезно?

— Не иронизируйте.

— Смотря какое замужество.

— Единственное. В этой области я консерватор. И Александр Андреевич полностью одобрял шаг дочери.

— Он знал заранее?

— Конечно. Как мы появились, намекнул: сегодня, мол, судьбоносный для Полины день. — Ученая дама помрачнела, поникла. — Вот уж действительно судьбоносный… Муж прав: жутко все это.

— Жутко, — повторил муж.

Иван Павлович кивнул.

— Но надо Саше помочь.

— Это да. — Софья Юрьевна проницательно посмотрела на математика. — Источник ваших побуждений столь чист?

— Что вы имеете в виду?

— Сама не знаю, поток сознания вслух… Да, она ушла, жених бросился за нею, соперник достал трубку.

— Журналист?

— Софа, этот самый журналист и был, по-моему…

— Помолчи! Вы, должно быть, знаете этого проходимца, что задумал Вышеславскому всемирную славу создать — книжечку издать.

— Проходимец?

— Ловит золотую рыбку в мутненькой воде.

— Вы считали его соперником Николая?

— А то нет? Чего ж они вокруг дочери академика крутились?

— Логично. Александр Андреевич решил продемонстрировать свою курительную трубку?

— Да, антикварную.

— И вы ушли с ним?

— Откуда сведения?

— Николай сказал.

— У них очень вкусная колодезная вода. Тоше захотелось…

— Мне захотелось водички, а Софа пошла…

— Не перебивать! Я пошла на кухню за ведром, Александр Андреевич поднялся к себе в кабинет. Вернулись, и Тоша отправился на колодец.

— Журналист веранду не покидал?

— Покидал, — донес Антон Павлович из правой двери. — Ходил в сад трубку почистить.

— А та безмолвная пара?

— Кажется, жена выходила к ребенку, а, Софа?

— Выходила. Вот только когда…

— Но все сидели за столом, — загрохотал вдруг великан, — когда меня понесло на лужайку! После тенистых акаций…

— Сиреней, — бросила супруга.

— После сиреней солнце ослепило, и увидел я, как Саша отскочил от матери… нет, соскочил со спины матери, рухнувшей в кусты, играются, думаю, подхожу к колодцу — хлещет кровь на траву, на папоротники, на белое платье. Я испугался (хотя, в сущности, мне неведом страх), развернул ее, упала оземь коса, а кровь пуще хлынула из раны на горле прямо на мой светлый летний костюм. В обморочном бреду я схватил мальчишку и повел на веранду.

— Он что-нибудь говорил?

— Спросил шепотом: «Мама умерла?» Вообще был в шоке.

— А второй ребенок?

— Кажется, шмыгнул в кусты.

— Помнится, окончательный вердикт был: Полина напоролась на острие косы.

— Правильно. Саша водил, она пряталась в кустах у колодца.

— Как там коса очутилась?

— Может, Тимоша утром косил? Он вот косу свою бросает и бросает — его обычная манера. Что вы хотите от юродивого?

Софья Юрьевна фыркнула.

— Юродивый! Ты еще скажи: святой… Самый обыкновенный деревенский дегенерат.

— А знаешь, Софа, может, он придуривается. Я как-то за ним в роще наблюдал, он меня не видел. Ни зубами не скрежетал, ни рожи не корчил. Это тонкая штучка!

— Ладно, пусть живет. — Супруга помолчала. — Косу в кустах оставила сама Полина, она утром косила.

— Откуда вы знаете?

— Убитый горем отец поведал. Что еще от нас требуется, Иван Павлович?

— Как развивались события дальше? — Он взглянул на Тошу. — Вы явились запачканный кровью на веранду.

Отвечала Софья Юрьевна:

— Мы все побежали к колодцу — картина страшная, абсолютно неправдоподобная. — После паузы она добавила: — Вас припоминаю.

— Я прибежал на крик.

— Если мне не изменяет память, на предыдущих Сашиных юбилеях вы присутствовали.

— Я предупредил Полину, что опоздаю.

— В чем причина?

— У меня было условлено свидание. Ту незаметную пару я почти и не заметил…

— Почти?

— Какие-то люди прошли по аллейке.

— Они сразу ушли в дом с ребенком и там дождались органов.

— А сколько Ромочке было лет?

— Совсем маленький.

— Росточком поменьше Саши, — доложил из левой двери Кривошеин. — Красивый ребеночек, и родители красивые, да, Софа?

— Ничего особенного… впрочем, да, муж ничего, такой черноволосый, статный. — Она на секунду задумалась. — Ваши вопросы… Уж не считаете ли вы его отцом Саши?

— Я никого не исключаю. Полина произнесла свой тост с вызовом, с торжеством. Перед кем? Двое молодых людей — свободных, двое мужчин — женатых.

— Женатый — это я? — осведомился Антон Павлович, забавляясь, жена простонала: «О Господи!»; он бросил на нее острый взгляд.

— В ваших рассуждениях есть резон, — заговорила Софья Юрьевна. — Когда мы с Александром Андреевичем вошли в прихожую, я сказала: «Какой прекрасный вечер». — «Прекрасный. — Он засмеялся. — Я особенно рад, что Поленька кое-кому сегодня отомстила».

— Вы полагаете, он имел в виду: отцу Саши?

— Ну, по логике вещей…

— Он был с вами так откровенен?

— Великий ученый не нуждался в пошлых излияниях как человек по-настоящему сильный. Но вот проговорился от избытка чувств.

— Получается: Сашин отец был среди вас.

— Необязательно.

— Вышеславский говорил вам, что Полина беременна?

Антон Павлович выступил из средней двери.

— С какой стати? Семейная тайна.

— Но академик объявил об этом Филиппу и Николаю. Полина была на третьем месяце.

— Наверное, кого-то из них подозревал в отцовстве, — рассеянно бросила ученая дама, о чем-то думая. — Да! Именно в семьдесят пятом в его приезд в Вечеру — он провел на полигоне год — я заметила в Александре Андреевиче некое постороннее беспокойство, нет, он не срывался, но был на грани срыва.

— Он к вам заходил?

— Что вы, между нами было такое расстояние! Я прозябала в закрытом НИИ.

— Ты же навещала его в больнице, — ввернул супруг.

— Как ученица учителя.

— Чем он болел? — поинтересовался математик.

— Получил дозу облучения, к счастью, выкарабкался.

— А, я про это слышал. Вы говорили, он был на грани срыва.

— Ну да. Мы случайно встретились в поселке, и я попросилась в его группу.

— А я думал, вы только летом тут живете.

— В принципе да, но иногда на выходные выезжаем по грибы.

— Софа, а мы ведь действительно никогда про Сашиного отца не слышали.

— Но кого-нибудь подозревали?

— Никогда это обстоятельство меня не занимало, — отмахнулась Софья Юрьевна. — И не занимает. Кому теперь нужен этот подонок? Саша, слава Богу, вырос.

— Однако мать его убита. И дедушка убит.

Антон Павлович ввалился в комнату, супруги безмолвно уставились на математика. Он выдержал паузу:

— Господа, у меня есть некоторые основания полагать, что смерть Полины не была случайной. Более того, через тринадцать лет она отозвалась другой смертью.

— Какие основания? — выкрикнул Антон Павлович. Жена взглянула на него строго, призывая к сдержанности, но вдруг поникла на стульчике, съежилась до почти нормальных размеров.

— Софья Юрьевна, вы видели Библию академика?

— Еще бы. Вот так вот поскреби иного атеиста, даже самого умного… впрочем, нынче христианство модно даже в нашей просвещенной среде. Конца света боятся.

— Вы не боитесь?

— Какая-то тайна там есть… Так что с Библией?

— Сегодня ночью на книге лежал безымянный женский палец с жемчужным перстнем. На ногте следы розового лака.

 

ГЛАВА 16

В начинающихся смуглых сумерках она стояла на крылечке: в слегка склоненной голове с тяжелыми косами и праздно опущенных вдоль тела руках ее — подчеркнутая покорность судьбе. Математик поэзию любил, но знатоком не был, запомнилось и вспомнилось: «В густой траве пропадешь с головой, в тихий дом войдешь, не стучась… Обнимет рукой, оплетет косой и, статная, скажет: «Здравствуй, князь». Вот увидела его, позы не переменила, не шелохнулась, но глаза блеснули исподлобья беспокойным черным блеском.

— Что, Анна? Так плохо?

— Жар не спадает. Но он заснул.

Прошлой ночью Иван Павлович вызвал «Скорую»: фельдшерица, опытная, пожилая, обработала и перебинтовала рану. Артерии не задеты чудом, порез глубокий, очень серьезный. «Кто ж его так, бедного?» — «В темноте хулиганы напали». — «Светопреставление. Господи, на краю живем». Она обещалась зайти в понедельник сделать перевязку.

— Ужинать будете?

Он вдруг ощутил волчий голод.

— Я не готовила, просто из того дома кое-что взяла.

— Ты туда одна ходила? Смелая девочка.

На веранде (цельное окно в гостиную, где Саша, чуть приоткрыто, Анна все время прислушивается) на столе с вышитой скатертью — орехи и изюм в вазочках, мед и пряники, молоко в глиняном кувшине.

— Тимоша принес? — Иван Павлович принялся за яства, разгрызая фундук крепкими зубами.

— Ага. Так гортанно заголосил, я в окно его увидела.

— Ну что ты такая безжизненная?

— Его убьют, — сказала она сурово, пробуждаясь на глазах.

Иван Павлович кивнул.

— Если мы не опередим — наверняка. Почти невозможно противостоять хитрой и яростной в своем безумии воле.

— Саша говорил: много раз он видел себя во сне мертвым.

— Вот как? — Сообщение заинтересовало математика, но, переполненный разнородными впечатлениями, он не позволил себе отвлечься, лишь пробормотал: — Трактовка подобных снов есть у Фрейда, надо бы посмотреть.

— У Фрейда?

— Кажется, в работе о Достоевском… да, в сборнике «Художник и фантазирование». Вот что, Анна, мне было бы спокойнее, если б ты уехала.

Она возразила молча, оттолкнув его фразу коротким упрямым жестом руки.

— Всех повидали?

— Навидался и наслушался. События можно сгруппировать предположительно так. Действует неведомый отец Саши.

— Против сына? Да ну!

— Он маньяк, дегенерат… или забальзамированный обрубок вам обоим приснился. Возможно, о тайном его извращении догадывался академик.

— Но в интервью он как-то без злобы, добродушно…

— Разве ты забыла? «Не хочу позорить память о дочери, мешать карьере внука». Потому и не настаивал на женитьбе — может, наоборот, препятствовал, — скрыл имя, а на Сашином дне рождения тринадцать лет назад нечаянно проговорился Кривошеиной: «Рад, что Полина сегодня кое-кому отомстила».

— Отец был среди гостей?

— Не исключено. Коли так — удача для нас, круг подозреваемых ограничен. Но соль в том, что старик не заподозрил это лицо в убийстве дочери. Тогда не заподозрил.

Анна так и раскрыла рот.

— А сейчас?

— Да-да, по-видимому, на днях — и был убит.

— И теперь тот охотится за Сашей?

— Боюсь, что Саша, а возможно, и Ромочка — еще один мальчик, играющий в прятки, — оказались свидетелями преступления.

— Было преступление?

— Вспомни «указующий перст».

— Стали бы они молчать!

— Маленькие дети, испугались, не поняли.

— Играя, он набросился на маму, которая была уже мертва?

— Необходимы его показания, а он до сих пор не вспомнил…

— Он долго болел.

— Да, знаю, истерический невроз. А вчерашняя резня доказывает: преступник в бешенстве убирает свидетелей.

— Ой, Иван Павлович! Даже бешеный должен сообразить: раз Саша молчал годы, значит, ничего о нем не знал.

— Ты уверена? Ребенок перенес стресс, в результате чего произошла реакция вытеснения.

— Вот и учитель то же говорил. Что такое «вытеснение»?

— Защитный механизм психики. С помощью инстинкта самосохранения мы удаляем, прячем в нашу животную бессознательную стихию то, что нам мешает жить в полное удовольствие.

— В полное удовольствие? Зачем же удалять?

— Мешает, понимаешь? То самое пресловутое чувство вины — законы, заветы и заповеди. Саша постарался забыть, но в любой момент может вспомнить… нечто задавленное, на дне сознания.

— Тогда лучше и не вспоминать!

— Нет, истина предпочтительнее: или сломает, или вылечит. Риск огромный, однако он молод — выдюжит.

— Но как же вспомнить?

— Если пройти курс лечения…

— У психиатра? Саша не захочет.

— Что ж, понадеемся на случай; какой-нибудь забытый запах, звук, вкус, цвет… любой раздражитель по ассоциации может восстановить картину.

— Ну, если уж такой раздражитель не помог!

— Какой?

— Труп дедушки с перерезанным горлом.

— Ты умеешь мыслить аналитически, — заметил математик с одобрением. — Ритуальные убийства вскрывают манию. И если даже аналогичная смерть деда не всколыхнула память Саши, значит, тайна еще глубже, чем нам казалось.

— Я уговорю Сашу отдать этому монстру ожерелье.

— Попробуй. Вполне вероятно, что тот зациклился на жемчуге, который был на Полине в день смерти. И, не найдя ожерелья в футляре, пришел в бешенство, пошел на убийство.

— Но зачем он выдал этот жуткий мертвый палец? Как будто дал намек: не несчастный случай, а что-то до того страшное, что… страшно жить.

— Повторяю, Саше надо вспомнить. Когда он искал маму в саду, то мог слышать какое-то слово, видеть чью-то тень… кровь на папоротнике.

— Кровь он помнит, много крови.

— А до появления Кривошеина?

— Мужа Софьи Юрьевны?

— Именно этот муж обнаружил Полину, перевернул тело, из раны вырвалась струя. Но что было до этого? Что мальчик видел, что чувствовал?..

— Ой, лучше Сашу не колыхать. Разве нет других путей для разгадки?

— Ожерелье… — начал Иван Павлович, вдруг приложил палец к губам, оглядевшись (Анна замерла), продолжил еле слышным шепотом: — Какие-то шорохи, а?

— Все время его чувствую, — зашептала она жарко в ответ.

— Убийцу?

— Ага. То будто в окно заглянул, то заросли шевелятся. Вот сейчас с вами разговариваю — а он рядом. Ведь это нереально — какой дурак возвращается на место преступления?

— Он — такой дурак. Сколько раз повторять: уезжай отсюда.

— Хотите меня спровадить?

— Напрасно я восхищался твоей логикой. Женской и глупой.

— А вы сами знаете кто?..

Математик повелительно поднял руку: их шептанье грозило вот-вот прорваться в крик.

— Ожерелье у тебя?

— Конечно.

— Сегодня ночью положим на Библию.

— А Саша?

— Для его же пользы.

— А если жемчуг украдут?

— В этом суть — я пронаблюдаю. Или тебе жалко?

— Жалко. Но надо.

Наступившая продолжительная пауза освободила обоих от раздражения.

— А кто такой Ромочка?

— Вот тоже загадка. На дне рождения присутствовала семья — муж, жена и ребенок, — которую никто из свидетелей не помнит.

— Надо же!

— Знаешь, когда женщина категорически заявляет, что у нее уникальная память, я всегда испытываю сомнение.

— А мне казалось, вы даже слишком любите женщин.

— Что значит слишком? Впрочем, пустяки, сейчас не об этом. Признаю, самоуверенность в равной степени свойственна и сильному полу. Так вот, я был в сомнении, но и Кривошеин, и — я от них позвонил — журналист с учителем вспомнили, как над садом звенел Сашин голосок: «Ромочка!»

— Но почему вы сомневались в этом ребенке?

Иван Павлович залпом выпил кружку молока и закурил.

— Любопытная версия сорвалась.

— Какая версия?

— Мне пришло в голову: уж не ты ли тогда играла с Сашей в прятки.

— Я? — Анна была поражена, что называется, до глубины души: и в глубине этой, темной, бессознательной, зажегся новый страх, поистине мистический. — Я не бывала в Вечере! Я в первый раз…

— Ну-ну, не волнуйся. Тебя ведь никогда не звали Ромочкой?

— Никогда! С какой стати?

— Стало быть, эта проблема отпала сама по себе.

— Вы думаете, я что-то скрываю? — Она рассмеялась нервно; он пристально смотрел на нее.

— Что мог запомнить пятилетний ребенок?.. Да не сходи с ума — отпала проблема. Хотя за всеми этими смертельными перипетиями ты, кажется, упустила из виду, что тебя заманили сюда и пытались убить.

Она взглянула исподлобья — черный жгучий взгляд и такое нежное в закатных лучах лицо, как из червонного золота.

— Ни про какого Ромочку Саша не рассказывал.

— Давай проведем эксперимент. — Иван Павлович понизил голос: — Назовем имя — как он прореагирует? Вдруг это станет толчком для его памяти.

Анна на цыпочках проскользнула в дом, вернулась.

— Спит. Разбудить?

— Не к спеху, — пробормотал математик, созерцая, как по кирпичной дорожке приближается к ним соблазнительное видение.

 

ГЛАВА 17

Танцующей походкой (прозрачный подол колышется вокруг длинных тонких ног) манекенщица подошла, вспорхнула по ступенькам.

— Забавная композиция! — воскликнула лукаво. — Что она тут делает?

— Живет.

— Быстренько ты нашел замену, любимый мой. — Юлия говорила весело, явно уверенная, что она-то незаменима.

— Зачем пожаловала? — поинтересовался Иван Павлович с каким-то ласковым презрением.

— За вещами. Меня там ждут в машине. — Неопределенно махнула рукой. — Ты не против?

— Нисколько. Помогу донести.

Однако Юлия присела на перила веранды, словно нарядная кошечка в прелестном колебании — замурлыкать или выпустить коготки. Закурила.

— Я пойду к Саше. — Анна было приоткрыла дверь.

— Не тревожь его.

— И Саша здесь? Что происходит?

— Они поселились у меня, поскольку тот дом посещает привидение. Анна, останься. Никаких любовных тайн и драм у нас уже нет, правда, Юленька?

— Иван, как глупо.

Анна не глядела на них, но чутко вслушивалась в интонации: почему-то отношения этих двоих — мужчины и женщины — очень занимали ее, даже волновали.

— Ну, я дурак, — легко и беспечно согласился он.

— Нет, серьезно. — Юлия перевела фиалковый свой взгляд на Анну: вся она была сверкающая, благоухающая, вызывающая пленительные ассоциации… «парфюм Париж», «Кристиан Диор». — Вот скажите, девушка… как вас там…

— Не придуряйся, ты прекрасно помнишь Анну.

Юлия рассмеялась:

— Он меня ревнует, представляете?

— Наверное, он вас любит.

— Само собой. Ты сказал: никаких тайн. Так вот, он с ума сходит из-за вашего Саши. Представляете?

Анна посмотрела на математика. Он загадочно улыбался.

— А меня не желает даже слушать, — продолжала Юлия. — И как вы думаете, из-за чего?

— Оставьте меня с вашими пошлостями! — сорвалась Анна, но не ушла. — Из-за чего?

— Помните тот вечер, как мы с вами познакомились?

— Да уж не забуду. В четверг.

— Из-за того, что мы ходили с Сашей купаться.

— Правда, Иван Павлович?

— Истинная правда.

— Знаете, Юля, если это так умопомрачительно для вашего любовника, могли б и не ходить.

— Да все случайно получилось! У меня сигареты кончились, я отправилась в «комок» на станцию. Тут Саша догоняет в роще, говорит: «Духота жуткая, не хочешь окунуться?» Вот и все.

Анна насторожилась.

— Вы ходили на станцию?

— Да нет же, у Саши были сигареты.

Вдруг он появился на закатной сцене, с забинтованным горлом, сказал хрипло:

— Тут, кажется, склоняют мое имя.

Анна бросилась к нему, усадила в кресло, встала за спинкой, положив руки ему на плечи, полыхавшие жаром сквозь майку: сразу почувствовала себя защищенной… от кого? от чего?.. ведь она посторонний зритель в это странной трагикомедии. Странной — потому что математик никак не производил впечатления патологического ревнивца. Впрочем, смутно чудилось ей, будто в этом спектакле, длящемся уже три дня, все (и даже она сама) играют не свои роли.

— Саш, что у тебе с горлом? — спросила Юлия.

— Простудился у колодца. Иван Павлович, в данном случае ваша подружка чиста и невинна. Как джентльмен без страха и упрека, могу поклясться на Библии.

Наверное, всем троим представился запачканный кровью фолиант, потому что они переглянулись. Иван Павлович заметил рассеянно:

— Забавно, что западный мир клянется на книге, в которой категорически запрещены клятвы. Я счастлив, дорогая, что ты невинна. Однако собирай вещи, тебя ведь ждут.

Юлия встала, раздавив окурок в пепельнице.

— Тебя подводит твое развращенное воображение, — потаенная злоба прорвалась в нежном голоске; красотка тут же спохватилась, вдруг сугубо эротическим движением села к любовнику на колени, коснулась губами его губ. — Иван, прости.

— За что? — Он освободился, встал. — Не за что, любимая.

— Я знаю, почему ты желаешь от меня избавиться! — выпалила она яростным шепотом.

Саша вмешался умиротворяюще:

— Юль, Иван Павлович, дело выеденного яйца не стоит.

Математик схватил Юлию за руку, экстравагантная парочка спустилась в сад и исчезла в темнеющих зарослях, прозвенев на прощание женским голоском:

— Саша, мне тебя очень жаль!

Ребята глядели вслед. Саша пожал плечами.

— Вот психи, а?

— Да ну их, — отозвалась она равнодушно. — Пойдем, фельдшер сказала тебе лежать.

В большом зале стоял золотистый полумрак, в котором старая стильная мебель казалась чуть ли не дворцовой; он лег на жесткий диван, не отпуская ее рук, не сводя горячечного взора.

— Анна, ты-то мне веришь?

— Ах, конечно. Знаешь, меня никто не называл: Анна.

— Тебе нравится?

— Ужасно. Так по-взрослому. — Она вздохнула. — Все запутанно и загадочно, даже ее появление тайной отдает.

— Юльки, что ль? Совсем мужик голову потерял. И было б из-за кого!

— А ты?

Саша расхохотался.

— Из-за этой девки?

— Не обзывайся!

— Терпеть не могу развратных людей, я тебе уже говорил. — Мне все равно не нравится…

— Мне она не нравится, а ты… как ты сказала: ужасно! Его ревность совершенно иррациональна.

— Да? Мне он кажется таким рационалистом.

Вспыхнул верхний свет в старинной богатой люстре, оба вздрогнули, хозяин сел в кресло напротив дивана.

— Саша, у тебя был в детстве приятель Ромочка?

— Нет… точно нет. А что?

— Свидетели подсказали, что ты играл в прятки («Вышел месяц из тумана…») с каким-то Ромочкой.

Лицо Саши на белоснежной подушке напряглось в болезненной гримасе.

— Не помню.

— Ну хорошо. А вообще своих детских друзей помнишь?

— Всех. Все местные. Этот-то откуда взялся?

— Неизвестно. Некая семья присутствовала на твоем дне рождения. Муж, жена и ребенок. Судя по всему, не из Вечеры, Кривошеины бы знали.

— Может, муж — сослуживец дедушки?

— Софья Юрьевна этого не подтвердила.

— И вы думаете, тот Ромочка маму убил?

— Да ну. Просто был слабый шанс, что ты, услышав его имя из детства, из того дня, сможешь что-то восстановить в памяти.

— Нет, никаких ассоциаций. Анечка, о чем задумалась?

— Почему она так сказала: Сашу очень жаль?

Математик пожал плечами.

— Выразила соболезнование по поводу его трагической утраты.

— По поводу моей утраты?.. — Саша помолчал. — Иван Павлович, вы всерьез из-за меня Юлию турнули?

— А что, тебя это волнует?

— Прям уж. Но прошу вас объясниться, а то моя невеста может Бог знает что подумать.

— Я об этом вообще не думаю, — сказала Анна с тоской (и не совсем правдиво). — Охота была о такой ерунде… — Она не договорила, засмотревшись на высокое, уже темное окно.

Иван Павлович закурил, обежал острым взглядом юные угрюмые лица. Конечно, он воспользовался «ерундой», чтобы разорвать связь, его уже тяготившую. Сработал верный инстинкт и немалый опыт в «опасных связях».

В тот прошлый четверг, когда он привел сюда Анну, веселый дачный дух царил на веранде, закипал самовар, алела земляника в блюдце, смеялись двое в пляжной одежде, с мокрыми волосами. Во внезапном раздражении, имеющем подтекст глубинный, почти не осознаваемый, он смахнул женские причиндалы с перильцев. «Ой, а мы с речки! Вода просто парная…» — только что слышал математик от своей подружки, между тем купальник ее был сухой. Он машинально отметил это обстоятельство (совсем другое занимало его душу) и после ухода ребят поинтересовался… В конце концов Юлия призналась, что купалась голая, но перед этим нагородила столько невнятицы и лжи, чем довершила распад его недолгого чувственного влечения. О чем он ей сразу и сказал, но чему она не поверила, потому что была из породы зачарованных собою «нарциссов» женского пола, влюбленных в свое тело, — естественно, им представляется, что все вокруг испытывают к ним неодолимое желание.

Напряженное молчание нарушила Анна, повторив:

— Охота о такой ерунде думать, когда смерть смотрит из сада.

 

ГЛАВА 18

Саша согласился на предложенную ловушку с азартом; Анна — с сожалением; Иван Павлович отправился в соседский дом, понимая, что шансов ничтожно мало, что только совсем уж безумец пойдет на столь роковой риск.

Насвистывая «Сердце красавицы склонно к измене…», он включил свет на веранде в разноцветных оконных осколках, шумно отпер входную дверь, поднялся в кабинет, оставляя следом шлейф из отблесков и отзвуков. Загорелась зеленая лампа, на раскрытой книге молочным огнем вспыхнул жемчуг: если «смерть смотрит из сада», то вот он — своеобразный выкуп.

Так же шумно, но уже оставляя за собой потемки, математик вернулся к себе на участок, прокрался вдоль изгороди, перемахнул и тихонько проделал ночной путь обратно в кабинет. Его потянуло к окну, но не в опасный сад смотрел он, а в собственный освещенный зал.

Юные влюбленные сидели на диване обнявшись: Саша что-то говорил ей, а она слушала, покорно наклонив голову, сплетая и расплетая косы маленькими белыми руками. Вот усмехнулась и покраснела, пронеслась пунцовым ветерком — в своей юбочке — по комнате. Погас свет. Так и было условлено: все легли спать, путь для маньяка свободен. Однако «развращенное воображение» (как заметила его манекенщица) заработало не в криминальном направлении, а в соблазнительном… чем там занимаются ребятишки, которых он должен почему-то спасать.

Иван Павлович нашарил сигареты в кармане рубашки, опомнился: нельзя, вдруг тот все-таки явится. Сел за стол покойного, нащупал впотьмах ожерелье. Номер сыгран, не оставлять же маньяку (Анна: «Оно — мое!»), а спрятать некуда, в кармане джинсов не поместится… надел на шею, усмехнулся, ощутив себя на миг извращенцем в ночи.

Ну, пусть тот придурок с бритвой явится. Впрочем, не будь так самоуверен! Господин безумен, несомненно, но ловок и дерзок по-демонски. Перед «операцией» математик позвонил подозреваемым (на всякий случай, Кривошеины в Вечере, а московские друзья не ответили) — кто ж из них тот «демон»? Кто мог отрезать палец у мертвой и через тринадцать лет (не сняв перстня, жертвуя жемчужиной!) положить на Библию академика?

Иван Павлович дожидался тогда на крыльце свидания с прелестной замужней женщиной (все его увлечения были «прелестны»); он планировал зайти с ней ненадолго к Вышеславским, поздравить (конфеты и сказки для Саши приготовлены), слегка расслабиться в ощущении праздника на пышном июньском закате — прекрасная пауза перед любовными утехами, радостью взаимного обладания, которую он ценил превыше всего.

Сквозь летние шорохи и светотени, сквозь птичий щебет слышался ему детский голосок из соседнего сада, заклинающий жестокий месяц из тумана… месяц-садист… вдруг вспомнилось, как он сказал Анне: «Ну, я вовсе не маркиз де Сад» (кстати, ту замужнюю женщину, из-за которой горел в чаду, в аду, Иван Павлович больше так и не увидел). Заклинания замолкли, золотую тишину пронзил дикий нечеловеческий крик. Он даже не помнил, как оказался в том саду… Нет, помню одинокого Сашу на крыльце, я крикнул: «Что случилось?» — мальчик ответил бессмысленным взглядом (видимо, тогда и началось его беспамятство). И еще: в сиреневой аллейке я наткнулся на каких-то людей — то была неведомая семейка с ребенком».

Возле колодца под каштаном стоял на коленях Вышеславский, по обеим сторонам от него замерли живописные персонажи старинной трагедии рока (трое мужчин и одна женщина), а под распростертыми в воздухе руками отца залитая кровью невеста в белом.

Сейчас, задним числом, оттолкнувшись от слова «трагедия», математик ощутил ту потрясающую сцену как древнейший обряд жертвоприношения.

Убийство (да, убийство — вспомни про отрезанный «перст»!) произошло не под ночным благообразным покровом, а почти прилюдно — и в этом была его тайна и ужас, больший как будто, нежели от копошения нечистой силы во тьме.

Трое мужчин и одна женщина. По условиям сюжета, преступление мог совершить… Иван Павлович задумался… да, каждый. Академик и Софья, так сказать, страховали друг друга в доме, и все же… из кухни и из кабинета видна лужайка, каштан с колодцем. При очень большом желании можно вылезти из окна… нет, Александр Андреевич вряд ли — я сидел на крыльце и, как бы ни был рассеян ожиданием, ползущего по водосточной трубе академика заметил бы. Вот из окна кухни — нет проблем… но чтобы великанша заматерела в такой ненависти к дочке своего патрона! Вообще-то натура темпераментная, неистовый деспот, но из-за чего? Из-за мужа, например. Кстати, одно обстоятельство меня слегка задело. Тоше захотелось колодезной водички, и Софа бросилась на кухню за ведром. Роль услужливой жены ей никак не по силам, не то амплуа. Вот Кривошеин «на подхвате» — естественный образ. Возможно, по какой-то причине ей вдруг приспичило проникнуть в дом. (Запомнить и расспросить.)

Киношный директор. Имел и время, и возможность убить и разыграть пассаж с Сашей, когда подошел к колодцу. Сегодня на допросе он сильно, хотя и подспудно, нервничал, не по делу — старая забытая история.

Жених — то же самое: и время, и возможность. Но не мотив. Он вожделел много лет — и вот райское яблочко упало в руки. Однако эти многолетние вожделения могли такую муть, такие болезненные страсти разбудить в душе, что полностью исключать этого довольно глубокого, своеобразного человека из круга подозреваемых не стоит.

Журналист. Мотив можно вычислить (Полина умела возбуждать любовь, а он так и не женился — опустился, спился — после ее гибели). Подозрительных обстоятельств сколько угодно: вся нынешняя убийственная горячка началась с его появления в Вечере. Филипп выходил тогда в сад выбить трубку, а сколько времени отсутствовал, теперь, пожалуй, и не установишь.

И вообще — как произошло убийство? Кончиком громоздкой косы попасть в горло… Да ну, только маньяк поднял бы ее, как Полина закричала бы, сбежала… Вот представь. Она прячется в кустах на коленях, из травы торчит острие. Некто подходит, хватает и насаживает шею, как на штык (кстати, немалая сила нужна — это не острейший скальпель, впрочем, ярость дает энергию сатанинскую). Оставляет труп, скрывается, подбегает мальчик, шаля, набрасывается на маму… кровь… явление Кривошеина.

По выбору орудия можно сделать вывод, что убийство не было заранее подготовлено. Ну не сама же Полина, не убрав косу на место, его подготовила! Значит, замысел, толчок к нему возник только что, после тоста невесты. Поиски отца Саши — ключ к тайне: кому, какому чудовищу могла отдаться Полина.

Женщина с загадкой, которую я не разгадал, да, собственно, и не стремился. Мона Лиза, Джоконда. Человек потаенный, удивительный… И здесь возникает еще одна версия — самоубийство. Но как театрально, претенциозно… Нет, не в ее духе. Вообще официальная точка зрения убедительна, кабы не этот чертов палец — «указующий перст» на Вечной книге.

И зачем, спрашивается — зачем убийце спустя столько лет подбрасывать такую убойную патологическую улику против себя? Или это сделал не убийца?

Посреди гостиной на табуретках стоял белый гроб, весь в цветах, покойница была усыпана белыми и алыми цветами, когда Иван Павлович в неостывшем потрясении пришел прощаться. Это происходило вечером, за день до похорон. Он склонился, поцеловал пепельно-синие губы.

Теперь с усилием, чуть ли не со страхом восстанавливались подробности: до самого подбородка мертвая была накрыта богатым покровом, кажется, с вышивкой, рук не видать… «Да, точно, я хотел прикоснуться губами к руке — преградой служили белоснежные ткани и живые цветы. (Пойдя на немыслимое кощунство — изуродовать мертвую, — извращенец не особо рисковал, никто б не заметил… и не заметил!)» У изголовья сидел старик… было ему тогда шестьдесят — точно. Однако глубокий седой старик сказал: «Не смотри на меня так, Иван». — «Как?» — «С таким ужасом. Мне есть для чего жить, мой мальчик не виноват». — «Разумеется, — подхватил математик, — как можно обвинять ребенка? Трагическая случайность!»

А сейчас, в ночи, казалось ему, будто слова старика имели глубокий подтекст, казалось, эти годы ученый искал, выслеживал, вычислял истинного убийцу, а когда это ему удалось — начался новый мстительный круг, забавы маркиза де Сада. Как эстетски красиво выразилась девочка с косами: «Смерть смотрит из сада».

Он услышал тихие далекие шаги по гравию, вдавился в тронное кресло, сжав кулаки. «Не догадался припасти оружие, но против бритвы устою». Врожденная сила взыграла в мышцах. Он услышал — наверное, сверхчеловеческим способом, — как проскрежетал ключ в замке, заскрипела лестница, простонала дверь, знакомый голос (полушепот) сказал:

— Иван Павлович, вы здесь? Никак не могу заснуть.

 

ГЛАВА 19

— Ты оставил Анну одну?

— Она спит как мертвая, я захлопнул дверь. — Саша улегся на узкую кровать деда у стенки, откуда ему был виден профиль математика и стол с книгой, озаренный лунными лучами. — А где ожерелье?

— Оно на мне. — Иван Павлович полуобернулся к раненому.

Саша рассмотрел жемчуг на волосатой груди и расхохотался.

— Тихо!

— Вы как педик!

— А ты зря пришел, вдруг спугнул.

— На такую грубую уловку этот дьявол не поймается! — Голос бесшабашный, лихорадочный, вообще Саша гораздо хуже выглядел, чем недавно в доме математика, — сильный жар, конечно.

Иван Павлович заговорил размеренно:

— Так давай действительно уступим ему драгоценность — может, он тогда от вас с Анной отвяжется.

— При чем здесь Анна? Разве опасность грозит ей?

— А разве ее появление в Вечере не странно, не подозрительно?

— Вы подозреваете, что она связана с убийцей?

— Не исключаю.

— Вот уж кому я доверяю — так это ей.

— Связи бывают разные. Я не говорю, что она зарезала твоего деда…

— Это невозможно, Иван Павлович. Мы ни на минуту не разлучались.

— Не горячись, я верю. И все же с какой-то целью ее заманили сюда — это факт.

— Да, может, правда, долг отдать. А человек необязательный, не явился.

— Явился. И попытался ее убить.

— Ну, разве так убивают!

— Во-первых, шанс у него был — столкнул прямо перед поездом. Во-вторых… Ты прав, конечно: в течение встречи он мог достичь цели вернее. Стало быть, убийца человек истеричный, импульсивный, что подтверждается во всех трех случаях: глупо всерьез рассчитывать на скорый поезд, на косу в траве…

— Бритва вернее.

— И тут странность: преступление совершено почти в присутствии свидетелей. А если б Александр Андреевич успел крикнуть?

— Вы связываете три случая образом убийцы-везунчика.

— Безумчика, — проворчал Иван Павлович. — Перверта.

— Это по латыни — «извращенец»?

— Он самый. Тебе-то откуда известно?

— Где-то читал. Садист убивает партнера, не склонного к мазохизму, так?

— В общем, так.

— Это все связано с сексуальными извращениями?

— Этот момент очень важен, но он необязательно главный. Например, Фромм — слыхал про такого психоаналитика? — трактовал садизм как болезненное стремление к неограниченной власти над другими существами.

— Интересно!

— Эта власть — возможность причинять им страдания безнаказанно.

— Значит, отрезанный палец…

— Ну да, власть над мертвой. Саша, признайся, вы не придумали этот палец с перстнем?

— Если бы! Я был бы счастлив. — Раненый опять расхохотался как в лихорадке, шепотом (внезапно стало темно, как в погребе, значит, небо затянули облака), а после паузы добавил с искренним страхом, по-детски доверчиво: — Вы не представляете, как это меня подкосило, я даже сначала не понял, взял… и вдруг этот розовый маникюр. Придурок, дегенерат, ненавижу его! И себя тоже! Проклятый мозг, с дырами, с провалами и…

— Брось! Ты был маленький. С какого момента у тебя начался провал?

— Как я увидел кровь. Да и перед этим смутно… Ромочку, например, не помню.

— А игру?

— Играли в саду.

— Какие были правила?

— Тот, кто водит (должен был искать), стоял, уткнувшись в стенку дома перед аллейкой, и медленно считал до двадцати. А прятаться можно было по всему саду. Так мы обычно играли.

— Ты увлекался прятками?

— Нет уже. Я знал, что в школу пойду, что я уже большой.

— Видимо, Ромочка был еще младше тебя.

— Черт его знает.

— Слушай, ты же блестяще учился.

— Ну. Золотая медаль.

— Значит, память у тебя сильная.

— Вообще не жалуюсь.

— Тогда поднапрягись. Ты водил, так? Или прятался?

— Наверное, водил — раз маму нашел.

— Странно она спряталась — на открытом почти месте, по выходе из аллейки сразу видно, так?

— Правда странно, — согласился Саша с удивлением. — По идее она в кустах сидела.

— Ты об этом догадался и на лужайку пошел?

— Нет, откуда догадаться, я всегда честно играл, не подглядывал. — Саша помолчал, потом прошептал едва слышно: — Что-то мне не по себе, страх берет.

— Интуитивный страх, — подхватил математик в азарте. — Ты подходишь к кульминации убийства. Сосредоточься: тихий летний вечер — вот как в прошлую пятницу, — детские голоса смолкли…

— Голоса! — воскликнул Саша в волнении, зашевелился, кажется, сел на кровати.

— Что-что?

— Тихо, не сбивайте. — Он встал, подошел к стеллажам (было почти не видно, но угадывалось по его движениям), прижался к книгам, принялся считать вслух: — Раз, два, три, четыре… — досчитал до двадцати, умолк. — Я считал дальше, несколько раз по двадцать.

— Почему?

— Голоса. Да, я слышал голоса и боялся выходить.

Ужас, прозвучавший в его шепоте, внезапно передался математику, и он воскликнул громко:

— Чьи голоса?

— Тихо!

— Вы с Анной слышали голоса в кабинете!

— Не те, Иван Павлович, мама уже тринадцать лет как на кладбище.

— А он жив!

— Тихо! Может, все не так и драматично, может, я просто боялся помешать маме.

— В каком смысле?

— Она перед днем рождения сказала — мне, по секрету, — что у меня будет отец.

— Почему по секрету? Она и отцу сказала.

— Ну, со мной как бы игра такая, чтоб мне было интересней. Дети любят всякие тайны.

— Взрослые тоже. И как ты к этой новости отнесся?

— Я ужасно хотел, чтоб мама вышла замуж, хотел отца. — Саша помолчал, вспоминая. — Дедушка был тоже рад.

— Значит, ты слышал голос жениха у колодца и боялся помешать.

— Не знаю. — Саша опять растянулся на кровати. — Эту паузу в игре перед поисками я сейчас вспомнил под счет до двадцати. Вот я выхожу, кидаюсь к маме… потом кровь, кто-то меня хватает и тащит на веранду.

— Кривошеин.

— Он. С тех пор я его просто не выношу.

— А Николай Алексеевич действительно разговаривал с Полиной на лужайке.

— Он не похож на убийцу.

— А кто похож? Ну, что молчишь?

— Иван Павлович, я не хотел при Анне рассусоливать сладострастную тему. Вы не должны ревновать ко мне вашу Юлю, она купалась отдельно, за кустами, потому что на ней не было купальника. Так она объяснила.

— Да Бог с ней.

— Вы ее больше не любите?

— Что за вопрос! Тебе-то какое дело?

— Мне ее жалко.

— Чего жалеть? Она свободна. И таких, как я, найдет…

— Таких не найдет.

— Ну уж. Твой дедушка прав: надо жить настоящим, не оглядываясь на прошлое и не загадывая о будущем.

— Вы непоследовательны: вы разгадываете убийство в прошлом, чреватое будущим.

— Только потому, что оно угрожает настоящему. И я разгадаю.

— Зачем вам это дело?

Иван Павлович беззвучно рассмеялся.

— Задеты мои аналитические способности.

Абстрактный этот пассаж, очевидно, утомил раненого, проскрипела кровать, и упала тишина.

— Саша, спать иди ко мне.

— Я не сплю.

— Анна говорила: тебе снится кошмар.

— Уже не снится.

— Будто бы ты мертвый.

— А, это раньше, был у меня такой любимый сон: в раскрытой могиле лежит мой труп.

— Есть научное толкование снов…

— Зачем? Мой сон иссяк.

— Но он сопровождал тебя с детства. Видишь ли, я сейчас вспоминал прощание с твоей матерью в гробу, как Александр Андреевич сказал: «Мой мальчик не виноват». Я тогда воспринял: не виноват в трагической случайности. А теперь думаю: он догадывался о преступлении и все эти годы искал убийцу. А когда нашел, то погиб.

— Это наверняка так и есть, дедушка был этим одержим. А со мной не откровенничал, боясь вовлечь меня в поиски. Он и журналиста усыпил — помните, в интервью? — отозвавшись о моем отце благожелательно, потому что всех подозревал, всю ту компанию. Я почему начал сам поиски после его смерти? В пятницу на кладбище у него вдруг вырвалось: «Как хороша земля в летний полдень! Не могу себе простить…» Я удивился, пристал с вопросами, деда сказал загадочно: «Уже тринадцать лет кое-кто безнаказанно наслаждается жизнью». Я даже Анне это не рассказывал — чего лишний раз пугать? — только вам.

— Правильно сделал. Думаешь, там, у могилы, Александр Андреевич догадался окончательно?

— Ведь он еще утром кому-то звонил, условливался, ждал.

— И как, по-твоему, он поступил бы, будь у него возможность?

— Хоть он и полюбил Библию, думаю, у него б рука не дрогнула.

— Да, Вышеславский был сильной личностью, — согласился математик. — Но, будучи ученым, он, наверное, искал твердых доказательств вины и вступил в дискуссию с убийцей — вы с Анной слышали их голоса, — и тот сумел перехитрить его.

— Да, враг ему попался достойный, еще сильнее, вы не будете отрицать?

— Тихо! — прошептал Иван Павлович. — Вроде гравий шуршит, шаги.

Оба замерли в неожиданном возбуждении, когда каждая жилка трепещет и силы удесятеряются.

Потекли невыносимые секунды… Саша — еле слышно:

— Он вошел?

— Дверь не скрипнула!

— Какого же черта…

— Не понимаю…

Иван Павлович сидел, вдавившись в кресло-трон, глядя прямо перед собой, и показалось ему, словно ветерок прошелестел по черному саду, затрепетали купы сиреней…

— Так! Он идет к колодцу.

— Да ну! Зачем?

— Не до споров! Как назло, тучи, темень… вон кусты шевелятся… и как будто тень, да? Я пошел, ты наблюдай из окна, — бросил математик уже с порога, спустился, кинулся на кухню, выдвинул ящик стола (досадуя, что не сделал этого раньше), схватил какой подвернулся под руку нож, открыл окно и перелез через подоконник в сад.

Сиреневая аллейка. Постоял, вглядываясь, вслушиваясь; с лужайки доносились непонятные, еле слышные звуки вроде шарканья. Умолкли. Пауза. Шелест шагов. Сокрушительный удар по голове, от которого математик свалился как подрубленный в кусты, инстинктивно (в абсолютной тьме от удара) вытянул руки вперед и схватился левой за какой-то предмет, рванул и застыл.

Тишина. Плохо соображая, не в силах встать, он пополз вперед, в лиственный проем, успев крикнуть: «Саша! Он здесь!» Метнулась тень с криком-скрежетом (странный, страшный звук!) в заросли за каштаном, одновременно раздался голос из окна: «Задержите! Бегу!»

Иван Павлович с трудом поднялся на ноги, двинулся, пошатываясь, к каштану, тут его кто-то обогнал… Саша. Тень юноши (вслед за той, другой тенью пронеслась мимо колодца, ломая ветви кустов; через мгновение он вернулся, ведя кого-то за руку. Они сблизились, все трое сошлись в самом центре лужайки, кроткий месяц выплыл из облака. Иван Павлович узнал Анну, а она вскрикнула:

— Вы в крови!

Тут он наконец почувствовал дикую свирепую боль, разогнул пальцы левой руки — в ночном сиянье блеснуло на ладони, залитой кровью, острие бритвы.

 

ГЛАВА 20

Саша стоял перед свежевырытой ямой, устремив взгляд на дно, влажное, глинистое. Рядом крест из прекрасного черного мрамора, без эпитафии, просто: «Полина Александровна Вышеславская. 1957–1983 гг.» Могила — такая же, как и три дня назад, нетронутая.

Внука подвели прощаться, подвел главный распорядитель — математик (взвалив на себя похороны, он не надорвался: все хлопоты взяла на себя местная районная фирма «Мавзолей»). Обитый черным бархатом гроб, белый покров, как у дочери, закрывает шею до подбородка, цветы. Научный мир и мировую общественность никто не удосужился известить о трагической сенсации, толкучки на кладбище не было, правда, журналист щелкал и щелкал «Кодаком», запечатлевая кадры для будущего бестселлера.

Подозреваемые (не зная, что их подозревают и кто) явились в полном составе: Кривошеины, Померанцев и Ненароков. Естественно, Анна, наследник и Иван Павлович.

Старик в последний год жизни читал Библию, и математик счел приличным (эстетичным) пригласить батюшку из местного, еще не открытого, реставрируемого храма Преображения. «Почивший крещен?» — «Да, мы с ним говорили об этом».

Сейчас, слушая заупокойную службу, Иван Павлович все больше убеждался в уместности и красоте зрелища: группа людей в трауре чудесно гармонировала с древним облачением священника и двух мальчиков-певчих (два мальчика некогда играли в прятки под магическую считалочку… не надо об этом, и без того страшновато). И даже могильщики (еще не пьяные) не портили картины; один из них — Тимоша с заступом, стоит, устремив безумные белесые очи на покойного.

А в процессе Иван Павлович так увлекся торжественным ходом службы на исчезнувшем, но почти понятном языке (страшная и пленительная переправа к берегу, будем надеяться, блаженных), что на «Вечной памяти» даже слезы выступили у него на глазах и античная трагедия рока (которая так ярко представилась ему ночью) вдруг смягчилась почти эфемерной для него и все-таки почти православной надеждой.

Математик встряхнулся и принялся наблюдать, как подозреваемые прощаются, бесслезно, торопливо, с дрожью жестов и лиц, интеллигентские нервы, но ведь и правда жутко. Вообще эти малолюдные похороны… словно по-быстрому спрятали изуродованный труп в землю. Нет, не так! Батюшка проводил в путь, и могила покрылась цветами.

Траурная группа медленно побрела меж могилами, а у последней, уже в преддверии похоронного автобуса и застолья с облегчающим национальным напитком, встретился следователь.

— Эх, опоздал!

— Да, все кончено, — подтвердил Иван Павлович вполголоса; остальные прошли мимо молча, печальной плеядой. — У меня к вам разговор.

— Мне доложили о вашем звонке, но дел по горло, сегодня берем одну группу… Давайте пешком пройдемся, вы расскажете.

Иван Павлович рассказал: и по мере, так сказать, нагнетения страстей, лицо майора приобретало все более недоверчивое, даже ироническое выражение. Переварив «материальчик», он заявил:

— Похоже, молодые люди дурят вам голову.

— Я не исключаю каких-то игр и преувеличений, но в целом… Сегодня ночью я сам явился участником событий в саду.

— Вы уверены, что видели некую тень, то есть человека на лужайке?

— Могу дать показания под присягой: из окна кабинета мы с Сашей наблюдали похождения незнакомца. Вот последствия. — Математик продемонстрировал ладонь с пластырем. — Утром приходила фельдшерица делать Саше перевязку.

— Серьезная рана?

— Очень. По ее словам, сонные артерии не задеты чудом.

Собеседники свернули с проселка, сокращая путь, под сень перелеска на речном берегу и зашагали в зеленых пятнах и солнечных бликах.

— В нападение я верю, — говорил Сергей Прокофьевич, закуривая, — меня смущает этот самый палец. Вы ж его не видели?

— Да зачем бы ребятам выдумывать? Деталь сюрреалистическая, но ее возникновение подтверждается последующим ходом событий.

— Но какой же преступник будет сам на себя наводить? Дело о нападении на Полину Вышеславскую закрыто весьма компетентными органами тринадцать лет назад.

— Вы подали заявку на ознакомление с делом?

— Подал. Но нужно время.

— Нет у нас времени, необходимо разыскать ту таинственную семейку.

— И что это даст? Их не задержали, мальчик сознался.

— Да в чем только не признается перепуганный ребенок? Он же действительно, играя, набросился на мать, а хлынувшая кровь парализовала его память. Даже взрослый человек, не разобравшись, в панике, ощутил бы себя виновным.

Майор, помедлив, заметил задумчиво:

— Жуть берет, если вообразить, что носил в себе мальчишка тринадцать лет. Но вы-то! Близкий человек, живущий рядом, друг с детства — как же вы не замечали, что семья эта… — Сергей Прокофьевич умолк в поисках слова: математик подсказал:

— Погибает.

— Да уж, если ваша версия верна, кто-то стремится, и весьма успешно, ее извести.

— Мы давно разошлись с Полиной, — начал математик, словно оправдываясь, — после школы у каждого своя жизнь. Однажды я встретил ее в нашей роще… как это по-русски говорится — на сносях. Ну, удивился, о свадьбе не слыхал, девушка порядочная, верующая.

— А, понятно, почему она оставила ребенка. Но непонятно, как в семье советского ученого…

— Это у них по женской линии. Полину крестила ее мать, тетя Поля, и иногда водила в храм в Москве, не афишируя свои взгляды из-за карьеры мужа. Я почему знаю: моя няня дружила с тетей Полей, и иногда они и меня брали с собой в церковь.

Иван Павлович замолчал, удивившись воспоминанию, прочно забытому и вот всплывшему (должно быть, под воздействием отпевания на кладбище): как ему понравилось сладкое вино в серебряной ложечке и он просил батюшку в богатом в золотых узорах облачении дать еще попить. И как необычно было в сумраке свеч, загадочно и красиво. И он вдруг так живо, так «нетленно» вспомнил умершую детскую подружку, что подивился на свою застарелую бесчувственность и тотчас перенес жалость, нежность и ужас (да, ужас перед тайной посмертной, страшной) на ее сына.

Между тем майор продолжал:

— Значит, ваша версия: действует отец Саши. На грани фантастики, как говорится. Неужели никаких слухов не циркулировало в свое время?

— О слухах ничего не знаю. Полина сказала мне тогда при встрече, что влюбилась и обожглась.

— Наверное, женатый гусь. Расскажите поподробнее, как на вас сегодня напали.

— Ну, очевидно, что по ночам кто-то является к Вышеславским в дом, в сад… И ключ у него есть; обратите внимание — старик не впускал убийцу!..

— Не понимаю его целей! — перебил майор. Иван Павлович кивнул, не развивая опасной темы: он не мог рассказать следователю про ожерелье.

— Словом, я устроил западню в кабинете. Пришел Саша.

— А Рюмина?

— Она спала у меня в доме. Мы с ним вдвоем слышали шаги по гравию и ожидали, что он войдет в дом.

— Вы уверены, что «он»?

— Во всяком случае, то была не Анна. Именно с нею мы разработали план ловушки — и чтобы девушка после этого так себя выдала…

— Ладно. Вы дожидались, что он поднимется в кабинет?

— Без особой надежды… но именно там прошлой ночью он оставил обрубок на Библии. И обнаружить убийцу в доме легче, хотя бы включив свет. Но почему-то он пошел на лужайку. Мы даже растерялись на мгновение. Приказав Саше наблюдать из окна, я проник через кухню в сад, прихватив столовый нож. Но в сиреневой аллейке кто-то хватил меня по голове и изготовился зарезать. Я вырвал у него…

— Да как же вы его не рассмотрели!

— Тучи закрыли небо. И после приличного удара — звон в ушах, темь в глазах. — Иван Павлович помолчал. — У нас в Вечере есть местный сумасшедший — некто Тимоша, любит траву косить по ночам для своей коровы.

— По ночам?

— Он — натуральный сумасшедший.

— Так, может, он…

— Тимоша абсолютно безобиден. И напасть на меня с бритвой…

— С какой бритвой? — так и ахнул майор.

— Я умудрился вырвать у маньяка — ту самую, искомую, из секретера, — Саша ее позже опознал.

— Где бритва?

— У меня спрятана, в белом таком футлярчике, самооткрывающемся, но у него ребристая поверхность, отпечатки не удастся обнаружить.

— Вы потеряли сознание?

— Вроде нет… впрочем, не ручаюсь, может, на какие-то секунды. Редкостное везение — поневоле поверишь в ангела-хранителя — во всей этой сумятице мрака, кустов, теней наткнуться на острие бритвы! Не знаю, кто напал. Я пополз к концу аллейки, чья-то тень шмыгнула в заросли за колодцем, я позвал на помощь Сашу в окне. Он тем же путем проник в сад и пронесся мимо меня в те заросли: из окна он тоже видел, как там скрылся человек. Но встретил только Анну.

— Как она очутилась в саду?

— Проснулась, увидела, что нет Саши, вышла из дома, услышала мой крик с лужайки и перелезла к нам через изгородь.

— И тоже никого не видела?

— Не рассмотрела, а кто-то пронесся мимо нее, ломая кусты… видимо, удалился через мой участок.

— Черт знает что!

— Тогда же ночью я обзвонил подозреваемых: Кривошеины спали — я разговаривал с Антоном Павловичем, — а московские друзья, как и позапрошлую ночь, на мои звонки не ответили.

— Вот как?

— Я сегодня поинтересовался: журналист якобы пребывал у своей постоянной пассии, как он выразился…

— Бойкая бабенка, — вставил Сергей Прокофьевич, — все подтверждает и подтвердит в его пользу. А второй?

— У Ненарокова будто бы очень плохой сон, и в полночь он обычно телефон отключает.

— Черт знает что, — отрывисто повторил майор. Они уже входили в березово-сосновую рощицу: математик сходил к себе за бритвой и вручил ее следователю. Тот проворчал:

— Маньяк прямо-таки зафиксирован на этом орудии убийства. Любопытно, что с Сашей и с вами у него вышла осечка.

— Думаю, виновата непроглядная тьма.

— Ладно. Пойдемте, я взгляну на место последнего происшествия.

Проходя мимо крыльца, Иван Павлович сделал приглашающий жест (с веранды донеслись проникновенные слова киношника: «За великого ученого, с которым мы имели счастье…», но действующих лиц не видно за цветными стеклами).

— Не зайдете помянуть Вышеславского?

— Не могу, к сожалению. Вот часок для вас выкроил. — Он скупо улыбнулся. — Вы у нас как внештатный сотрудник… И вполне дельный.

Сиреневая аллейка. Лужайка с наполовину выкошенной травой («Видите, это Тимоша косит… наверное, с утра успел, позже я его на кладбище видел». — «Что он там делал?» — «Могилу академику копал». — «Вообще этим Тимошей стоит заняться».) Пышный каштан над колодцем, заросли. Несколько сломанных веток на кустах бузины и боярышника.

— И это все? — спросил майор разочарованно.

— Трава местами была примята, по направлению к моему участку, но выпрямилась на солнце, когда испарилась роса.

— Кем примята? Вы ж говорили: девушка проходила.

— Были другие следы, клянусь! Спросите у Саши. Мы оба слышали шаги по гравию, видели силуэт на лужайке, во-первых. Во-вторых: у девочки не хватило бы сил нанести мне такой мощный удар. И в-третьих, не забывайте: на Анну было совершено нападение ровно за сутки до убийства Вышеславского.

— Кстати, — вспомнил Сергей Прокофьевич, — у нас в лаборатории обследованы те листы писчей бумаги.

— Что за листы?

— Руки убийца вытирал в кабинете академика.

— Есть отпечатки?

— Кровавых нет, смазаны. Но на одном листке в углу единственный довольно четкий отпечаток большого пальца, не принадлежащий покойному, а также внуку, журналисту и Рюминой.

— А кому?

— Надо у остальных снять и сверить.

Они услышали позади шорох: Померанцев с иронической улыбочкой изготовился «щелкнуть» сыщиков — дилетанта и профессионала. Майор вопросил строго:

— Делать больше нечего?

— На благодарную память, гражданин следователь, ведь не посадили.

— Не зарекайтесь. Вот найдем пробел в вашем алиби…

Журналист согласился с притворным вздохом:

— Кто очень хочет, тот всегда найдет.

 

ГЛАВА 21

Поминальная компания пила водку и закусывала чем Бог послал (что с утра наготовила Анна). Иван Павлович залпом принял полный серебряный стаканчик, закурил, откинулся на спинку стула. Встретил жадные взгляды — за ним наблюдали. В сверкающих началом заката витражных стеклах сад преображался в сказочный вертоград, в котором растет аленький цветочек и прячется чудовище. А ведь чудовище, вполне вероятно, притаилось тут, на веранде: изменчивые в цветных огнях лица, все без исключения, казались одухотворенными духом нездешним, выражаясь по-старинному, будто заглянули за смертный предел, ужаснулись и еще не пришли в себя.

Ядерщица не выдержала первой, пробасив:

— Что новенького? Убийцу поймали?

— Нет, — откликнулся Иван Павлович. — Но, по-видимому, это уже вопрос времени.

— То есть?

— Извините, не имею права разглашать.

Под нервный аккомпанемент вопросов и восклицаний подумалось: «Отпечаток пальца не кровавый, мало ли кто мог трогать его бумаги накануне… Да разве академик позволил бы копаться у себя на столе?.. Анна и внук исключаются, журналист тоже… В четверг у него была Кривошеина! А, что гадать? — возьмут отпечатки у остальных и потребуют, если что, объяснений». Можно бы расслабиться и отстраниться, кабы не сегодняшняя ночь. Оскорбленное самолюбие, но не только… то ли удар по голове, то ли отпевание на кладбище тронули душу, уже порядком зачерствевшую в повседневности, и пробудили память о погибшей подружке и сострадание.

Самозванный сыщик вгляделся в лица… кого-то из них он должен победить! Закурил.

— Кто-то из вас, господа, повадился шляться сюда по ночам.

Журналист хохотнул, но никто не поддержал его, математик продолжал:

— Настоящих, «железных», как говорится, алиби у вас нету.

— Мы с Софой спали…

— Пусть так. Но вы близко живете.

— Почему «но»? — возмутился было Тоша, однако супруга перебила властно:

— Потому! Ты имел возможность проникнуть на участок Вышеславского как до, так и после звонка.

— Да зачем, Боже милостивый?

— Чтоб тут шляться, по любезному выражению Ивана Павловича.

— Что же случилось? — сдержанно поинтересовался Ненароков.

— На меня напали в темноте с бритвой. — Математик поднял левую руку с пластырем. — Как в позапрошлую ночь на Сашу. Вы якобы отключаете на ночь телефон, Филипп Петрович ссылается на верную подругу…

— Алиби нет у обоих, — констатировала Софья Юрьевна.

Журналист ответствовал:

— Как и у вас, мадам.

— Я-то полночи работала, Тоша подтвердит.

— Такую ахинею я даже подтверждать отказываюсь. Чтоб Софа бегала по чужому участку с бритвой…

— Замолчи! Это тебе не кино. Его действительно зарезали.

— Ручку поранили!

— Зарезали бритвой, — продолжала Софья Юрьевна упорно, полуприкрыв веками яростный блеск глаз; вдруг взглянула на математика. — Той самой?

— Похоже, да.

— Сонные артерии снабжают кровью мозг. Ее уже замыли?

— Софа, ты перенапряглась. Я лично боюсь попов, их бессмысленные и безнадежные заклинания о грехе и вечности навевают ужас.

— Страх Божий, — кивнул учитель. — Это правильно.

В наступившей напряженной паузе Анна сказал звонко:

— Я все вымыла, а потолок надо побелить.

— Ишь ты! Юное поколение сто очков нам вперед даст, без страха и упрека. — Киношник опрокинул в огромный рот серебряный стаканчик, и Саша впервые подал голос:

— Что, боитесь? Трусы!

Было сказано с презрительной надменностью и добавлено:

— Я вас не боюсь.

— Ты, значит, такой сверхчеловек вырос, — проворчала Софья Юрьевна.

— Вот такой. — Саша вдруг рассмеялся, нехороший смех, душераздирающий. — Я такой, дитя любви, в папочку! Как вы думаете, Филипп Петрович?

— Скажи мне, кто твой отец, и я скажу, кто ты.

— Вы не знаете?

— Неповинен!

— В отцовстве?

— Ни в чем.

— А вы, Николай Алексеевич?

Ответ упредила Анна, заявив враждебно:

— Не унижайся перед ними.

В этой простодушной девочке, как догадывался математик, таится сила и страстность. Словом, юное поколение без страха и упрека.

— Твой отец — чудовище. Зачем он тебе нужен?

— Не догадываешься, Анечка?

— Он уже наказан. Думаешь, легко быть убийцей?

Саша обвел взглядом враждебные, как казалось ему, лица.

— Легко? Как вы думаете, Николай Алексеевич?

— Я не убийца. — Он побагровел, как от удушья, и вдруг выговорил: — Но хочу кое в чем признаться.

Сцена достигла апогея, даже математик вздрогнул.

— Вы — отец?

— Мальчик прав, я трус. В пятницу утром Вышеславский звонил мне.

В гробовом молчании слышно было, как ядерщица наливает себе в стаканчик водку.

— Впервые за эти годы он позвонил мне накануне, в четверг, и назначил встречу здесь, в загородном доме, на вечер пятницы.

— Зачем? — резко уточнил Иван Павлович.

— Не знаю. Александр Андреевич сказал, что нам необходимо поговорить. Я, конечно, согласился. Но как раз в четверг я провожал своих в деревню.

— С какого вокзала?

— С Павелецкого.

— А, с нашего. Во сколько?

— В восемь тридцать вечера. И мы с Вышеславским договорились на пятницу.

— Ну и?..

— На другой день он отменил свое приглашение.

— Вы думаете, вам кто-нибудь поверит?

— Потому я до сих пор и молчал.

— Дедушка сказал по телефону, что будет ждать звонка! — воскликнула Анна.

— Видите ли, я сообщил, что уеду на два-три дня в деревню, но если я ему потом понадоблюсь… Он действительно сказал, что будет ждать моего звонка по приезде.

Математик констатировал:

— Однако вы не уехали.

— После того, что случилось? Помилуйте, Иван Павлович!

— Может, и помилую. Случилось убийство, дети приехали к вам за помощью, а вы заявили, что с академиком многие годы не виделись.

— Мы не виделись! Но… Саша, ты сразу сказал, что в пятницу академик разговаривал утром по телефону…

— Ну?

— Из контекста явствовало: с убийцей, который пришел к нему вечером. Да войдите же в мое положение!

— А вы вошли в положение Саши, которого преследуют?

— Вошел, потому и признаюсь.

— Ну понятно, я вас на понт взял, — пренебрежительно сказал Саша, — а вы человек совестливый, хоть и трус. — Налил себе в стаканчик водки и встал. — Несмотря ни на что, хочу объявить о нашей помолвке с Анной, мы будем счастливы и умрем в один день.

— Не надо сегодня, нехорошо, — испугался учитель, а журналист пробормотал с ужасом, который вдруг сообщился… нет, усилил властвующий на поминках (поминки-следствие) страх:

— Тринадцать лет назад именно в этом составе…

Саша прервал с улыбкой:

— Не совсем. Была ведь еще одна семья — муж, жена и ребенок. Самая таинственная…

— Это не важно. Но я человек суеверный.

— А я — нет! — Саша выпил до дна, сел и поцеловал невесту в губы. — Дедушка завещал жить будущим, а не оглядываться на прошлое соляным столбом.

Ивану Павловичу внезапно вспомнилась раскрытая Библия: небесные вестники, пришедшие в Содом к Лоту, чтобы спасти праведника… страницы запачканы кровью.

— Пить надо в меру! — приказала ядерщица по привычке, обращаясь сейчас не к мужу, а к Саше; но Иван Павлович чувствовал, что юноша вовсе не пьян, не водка привела его в безумное возбуждение, а другое, совсем другое. Неужели он догадывается, кто тут отец-убийца? Ежели так — следующее «жертвоприношение» неминуемо. И математик решил идти напролом:

— Саша, если ты о чем-то догадался, вспомнил — расскажи сейчас при всех. Назови имя или обозначь обстоятельство, которое может натолкнуть…

— Вы слышали, что сказала Анна? Быть убийцей нелегко. Он сам себя выдаст.

— Знаешь, уповать на его совесть…

— Совесть — химера для слабых, а он, судя по всему, сильный человек.

— Совесть — не химера, — не вытерпел учитель. — Не повторяй чужих бессовестных слов.

— А что? Вы нас так учили.

— Кто тебя учил?..

— Ну, не буквально, а лицемерно о совести талдычили, но ведь не закону Божьему учили, а теории эволюции, по которой выживает сильнейший. И вы все про это знаете, но ловко прикидываетесь.

— Саша, ты переживаешь страшное время…

— Я его переживаю с семи лет, когда «вышел месяц из тумана». И я слышал голоса с лужайки. Мамин и еще чей-то.

— Чей? — выдохнула Софья Юрьевна, впившись черным взглядом в лицо юноши; всеобщий ажиотаж накалялся.

— Может, жениха.

— Какого жениха? — с любопытством уточнил журналист и принял порцию.

— Такого! Который за ней в сад пошел.

Учитель сказал, страдальчески морщась:

— Я был счастлив.

— Вы слишком долго добивались своей Джоконды.

— Убийца ненормальный, спору нет, но… неужели ты подозреваешь меня, мальчик?

В конце напряженной паузы Саша вдруг произнес:

— Софья Юрьевна! Вы все еще переживаете, что о дедушке книга выйдет?

Она заметно вздрогнула.

— Не городи ерунды!

Тоша бросил на супругу настороженный взгляд и выпил водки. Саша продолжал задумчиво:

— А как он страшно сидел, весь в крови, правда?

Софья Юрьевна выпалила:

— Бредит? Давайте кончать этот садомазохизм.

— Всем сидеть! Испугались? Испугался, Чехов?

Антон Павлович обиделся:

— Не обзываться! И почему именно я?..

— Потому! Вы как чудовище из сна. Извините.

Саша потер лоб, математик хотел прийти на помощь, перехватить инициативу (мальчик изнемогает), но Саша продолжал на волне отчаяния:

— А Филипп Петрович, Филлипок вы наш, нацелился бестселлер накропать, а? Материала маловато, всего одно интервью, но оно многого стоит, правда?

— Кое-что стоит. — Журналист лихо выпил. — Дает толчок воображению.

— И чего вы там навоображали? — заинтересовался Кривошеин.

— «Жизнь замечательных людей». Читали такую серию?

— А, «хрестоматийный глянец». — Антон Павлович разлил по стаканчикам водку. — Давайте по последней за упокой убиенного — и разойдемся. А то поминки эти все больше напоминают следствие.

Саша поднял свой стаканчик, не сводя разноцветных глаз с киношника.

— Антон Павлович, тринадцать лет назад вы приходили сюда прощаться с покойницей?

— Я думаю, все здесь присутствующие попрощались с твоей юной прелестной матерью.

— Все?

— Кроме меня, я запил с горя, — вставил журналист и подмигнул. — И кроме твоей невесты.

— А Иван Павлович?

Математик смотрел на юношу внимательно, не мигая.

— Вы очень умный человек, Иван Павлович, самый умный из соучастников.

— Не преувеличивай.

— Вот скажите сейчас, при всех: какие новые улики обнаружил следователь?

— Сейчас не время.

— Нет, все-таки: кто отрезал у мертвой палец?

Действующие лица скривились, исказились болезненно в мрачноватых отблесках витражных осколков. «Он ведет свою игру, — думал математик, — очень опасную. И кого-то дразнит, берет на понт. Кого?..»

Киношник отрезал:

— Я вообще не верю в этот палец. Ты ведешь какую-то непонятную игру.

Ну как подслушал сокровенные мысли сыщика!

Анна возразила как-то отстраненно:

— Вы ошибаетесь. Я сама его видела и… ничего ужаснее я, наверное, в жизни не видела.

Саша посмотрел на нее долгим взором.

— Анна, а труп дедушки?

Она словно раздумывала.

— Нет, палец ужасней.

— Разговорчики у нас… с душком, — заметил журналист, потягивая из стаканчика. — Инфернальные, так сказать. Но — ведь и вправду щекочет…

— Кто щекочет? — рассеянно уточнил Саша; злой задор оставил его, великая скорбь отражалась на юном лице.

— Кое-кто. Любят людишки пощекотать свои нервишки убийственными подробностями. Особенно, пардон, женщины. Мне довелось в молодости быть судебным репортером — дамы слетались на кровожадный процесс пачками.

— Да брось! — Учитель поморщился. — Ну, есть истерички…

— Уверяю, нормальные женщины. Убийство возбуждает половой инстинкт.

— Разве нормальная женщина может быть убийцей?

Простодушный вопрос Анны заставил журналиста усмехнуться.

— О, детка, вы еще ребенок, что вы понимаете в кровожадном боге Эросе. Софья Юрьевна, как по-вашему, это извращение или…

— По-моему… — Она грузно поднялась, по-мужски опрокинула чарку. — Пусть земля ему будет пухом! По-моему, пора расходиться.

 

ГЛАВА 22

По приказу великанши ядерщицы садомазохистские поминки кончились. Журналист ушел с Кривошеиными, учитель задержался. Похоже, старые друзья избегают друг друга!

Анна убирала со стола, трое мужчин наблюдали рассеянно. Ненароков нарушил молчание:

— Саша, где ты предполагаешь жить?

— В родном доме, где ж еще. Когда началась смутная эпоха, дедушка догадался откупить дачу у государства.

— А московскую квартиру?

— Откупил. Но меня туда не тянет.

— Ты же понимаешь, сейчас тут оставаться опасно.

Саша спросил в упор:

— Вы встречались с дедушкой в пятницу?

— Нет.

— И не поинтересовались, зачем он вас позвал?

— Он ответил, что это не телефонный разговор. Я предлагаю: поживи у меня.

— Нас Иван Павлович пока приютил.

— И долго это будет продолжаться?.. — Ненароков мельком взглянул на математика. — Вы упоминали о каких-то новых уликах.

«Совестливый учитель остался про улики выведать!» — цинично подумал Иван Павлович и покивал, закуривая.

— Скоро прихлопнем голубчика.

— Какие улики-то? — уточнил Саша.

— Преступник наследил в кабинете академика.

Из рук Анны выскользнуло тяжелое фарфоровое блюдо и с грохотом рассыпалось у ног математика.

— К счастью, — сказал он. — Я подберу.

Она отнесла поднос с посудой на кухню, остановилась у открытого окна, отсутствующе глядя в заросли сирени. Послышались шаги, он вошел с пестрыми осколками в руках.

— Анна, что с тобой?

— Ой, я не знаю. Ну просто детский какой-то страх.

— Детский? — Осколки громогласно просыпались в мусорное ведро. — Сегодня ты выглядишь совсем взрослой. — Он смотрел на ее косы, уложенные прекрасной короной вокруг головы.

— Иван Павлович, как жутко бывает жить.

— А можно — Иван? Хотя, конечно, я староват…

— Да пусть Иван, все равно.

— Хочешь, я тебя увезу отсюда?

— А зачем?

— Тебе же страшно.

— Пойдемте, не надо оставлять его одного.

Математик тотчас вышел и сразу вернулся.

— Он не один. Они беседуют о Полине.

— О Полине?

— Они оба любили ее.

— Вы думаете… — Она широко раскрыла глаза — черные очи. — Вы думаете, он отец?

— Академик вызвал его, а виделись ли они… Вспомни: в четверг в полдевятого учитель провожал своих с Павелецкого.

— А потом сюда подъехал и столкнул меня на рельсы?

— Кто ж его знает… Давай вымоем посуду, я буду вытирать.

Она послушалась, но страх не оставлял, а усиливался.

— И куда вы хотите меня увезти?

— Куда хочешь.

— У вас есть деньги?

— Есть. Хочешь во Францию?

— Почему именно во Францию?

Он пожал плечами.

— Да первое, что в голову пришло. Я наконец имею возможность, но еще не воспользовался космополитической свободой.

— А, вы были засекречены.

— Как Вышеславский. Впрочем, у тебя ведь нет заграничного паспорта? Поехали просто к морю.

— И вы могли бы сбежать, все бросив тут?

— Что бросив? — Он пристально посмотрел на нее. — Твои жемчуга, надеюсь, надежно спрятаны. И ты, конечно, права. Я сегодня позволил себе расслабиться, — он усмехнулся, — как остроумно заметил учитель: по-евангельски — впал в болезнь. Да, вначале надо вычислить местного дегенерата.

— Как?

— Видишь ли, Анна, — он взял ее мокрую руку, поцеловал, — именно ты мешаешь моим умственным способностям заработать в полную силу.

Она на миг задумалась.

— Для того чтобы найти убийцу, вам надо переспать со мной. Я правильно поняла?

Иван Павлович засмеялся.

— Почему вы выгнали Юлию?

— Еще тогда в электричке — помнишь? — я надеялся, что это произойдет.

— С Юлией?

— Не притворяйся, ты не такая уж тихоня. С нами — с тобой и со мной, дитя мое.

— Для этого вы меня и спасли?

— Надеюсь, меня-то ты не боишься?

— Именно вас… — Она умолкла и вдруг спросила быстро: — Какие улики обнаружил следователь в кабинете?

У него вырвалось нечаянно:

— Палец на окровавленных бумажках.

— Чей?.. Тихо! — Анна подняла руку. — Как будто шаги, слышите?

— Где?

— В доме… или в саду. — Она смущенно улыбнулась. — Это у меня мания — всюду мерещится убийца.

Он прислушался.

— Померещилось. Ну так как насчет моего предложения?

— Насчет Франции? Почему именно сейчас вы заговорили… — Она не смотрела на него. — Вы ходок еще тот, с опытом.

— Не преувеличивай. Хотя… по моим расчетам (или по интуиции), сегодня ночью ты захочешь утешить этого несчастного мальчика. У тебя ведь не было мужчин?

— Не было. — Анна внезапно очнулась от гипноза и заговорила с сарказмом: — Может быть, и стоило бы пожертвовать собой ради великой цели…

— Так пожертвуй, — подхватил он в тон. — Я получу свободу и покой, а цель — убийца — будет достигнута.

— Не могу пойти на эту сделку, Иван Павлович. Вы мне не нравитесь.

— Я и не рассчитывал, что ты сразу согласишься. Но хочу, чтоб ты помнила обо мне и о моем предложении.

— Вы мне не нравитесь.

— Неправда, — возразил он сдержанно, повесил полотенце на гвоздик и ушел.

Она быстро прибралась, спеша уйти из этого дома. Куда? В соседний особняк, где ее ждут «французские» страсти… «Как Саша сказал: «Терпеть не могу развратных людей». «Я вовсе не маркиз де Сад». Ладно, не драматизируй, ты будешь с Сашей. И вообще, он не насильник, вспомни ту пустую ночную платформу, и железо, надвигающееся с грохотом, и на редкость своевременное спасение. Ну не математик же толкнул тебя под поезд, чтобы спасти… А почему бы и нет, если он маньяк? Если хранит мертвый палец с перстнем? Он знал Полину с детства и, может быть, по-своему, извращенно любил ее».

— Он знал Полину с детства, — повторила она вслух, и вдруг ей стало страшно по-особенному, словно она перешла некую грань времен. «Вышел месяц из тумана, вынул палец из кармана, буду резать, буду бить, все равно тебе водить». «Мама, месяц — сын луны?» Смерть смотрит из сада, еще горит последним зеленым золотом верхушка каштана — дерево из детского сна (Саше снилось, что он мертвый), шевелятся веточки кустов… кто-то прошел за окном?

Мир померк, и дальше Анна помнит себя уже на лужайке. Мама рассказывает сказку, растет в папоротниках аленький цветочек, невеста в белом прячется в зарослях, и где-то поджидает ее доброе чудовище.

Только в детстве чудовище может казаться добрым. Она засмеялась и вдруг опомнилась. Осуществлялся закат, как тогда, и кто-то лежал в кустах. Но не в белом, а в трауре. Она подошла совсем близко и сказала:

— Саша.

На папоротнике кровь, на кустах, на траве… Откуда, почему?.. Она встала на колени, прижалась к нему, пачкаясь в крови, принялась тормошить безжизненное тело с бессознательной надеждой оживить. И откуда-то сверху раздался голос чудовища:

— Анна! Господи! Не может быть.

 

Она вся тряслась, да и математик будто обезумел.

— Пойдем отсюда! Я ни о чем не спрашиваю, все потом. Но с места сдвинуться они не смогли, так и стояли над холодеющим телом — искаженное, страшное лицо озарялось последним солнцем.

— Анна, ты в крови.

— Да, мы играли в прятки, — начала она с сумасшедшей обстоятельностью. — Кажется, я пряталась вон там, за колодцем…

Он перебил, не вслушиваясь, в тупой тоске:

— Ты немедленно переоденешься… нет, безнадежно! Он тебя видел на кладбище в этом черном платье.

— Я специально привезла… к дедушке. Я в нем хоронила маму и папу… Кто видел?

— Следователь. Скажем, что ты нашла мертвое тело, истекающее кровью…

— Да, нашла. Я плохо помню, но я все спрашивала у мамы…

— Боже мой! О чем ты, Анна?

— Я все спрашивала: «Месяц — сын луны?»

Иван Павлович встрепенулся, вслушался наконец и за кричал:

— Не сходи с ума! Тут был Ромочка.

— Про него я не знаю. Я почти ничего и не помню, только аленький цветочек и невесту в белом. И еще считалочку.

— Господи, вразуми! — нечаянно прошептал математик и вошел в разум. — Так! Твоя фамилия Рюмина. Застолье, взрослые выпивают водочку в рюмочках… Он дразнил тебя «Рюмочка»?

— Кто?

— Анна, ты толкнула его мать? Разумеется, нечаянно! Подумай, напрягись… а впрочем, не надо, это кончится клиникой.

— Я вас не понимаю.

Немыслимая версия на миг застила его душу смрадным облачком: безумный ребенок является через тринадцать лет в Вечеру с подсознательной жаждой мщения; чтобы унять эту жажду, она пыталась наложить на себя руки, бросившись под поезд, а он, зачарованный, так сказать, спутник, спас больную, чтобы она так чудовищно отомстила!

Анна исподлобья взглянула на него:

— Я вас не боюсь. Мне уже все равно.

— Конечно, ты не должна меня бояться, я никому не скажу.

С удивлением осознал математик, что она не вызывает в нем отвращения, ужаса и брезгливости — только жалость, муку и томление тайны.

— Зачем вы это сделали? — прошептала Анна, вся дрожа. — Вы убили их из-за Полины?

Словно осязаемый покров спал с его глаз; он ощутил свободу дышать, жить, видеть, как опускаются алые сумерки, слышать звон кузнечиков.

— Господи! — в третий раз невольно попросил математик нездешней милости. — Я идиот! Разумеется, не ты виновата.

— За что вы их?..

— Анечка, нет! — Он хотел взять ее за руки, она спрятала руки (в крови) за спину. — Нет, дорогая. Пойдем позвоним Сергею Прокофьевичу.

— Никуда я с вами…

— Да пойми же! Я не могу тебя оставить одну. Здесь смерть.

Оба оглянулись и замолчали. Ночь подкрадывалась в зарослях, слабый месяц проступал над колодцем, но еще белело лицо в почерневшей от крови траве. Рядом, извиваясь, поблескивало острие косы.

— Может, самоубийство? — пробормотал Иван Павлович, опустившись на колени. — Или… Это ведь Тимоши коса? Да, он и у меня косит.

— Вы говорили! — вскрикнула Анна. — Что этот дегенерат безобиден!

— Черт его знает… я же не врач.

— Значит, три убийства организовал сумасшедший?

Он задумался, глядя на нее снизу вверх, — не о ней задумался, а о себе. Пока он потакал своим страстишкам, произошло третье преступление, математик — верный кандидат в убийцы… Но даже не в этом дело: ужас случившегося заставил увидеть себя со стороны — и ужаснуться.

— Почему колодец открыт? — Математик заглянул в черную глубину и машинально захлопнул крышку, Анна вздрогнула и провела рукой по лицу.

— Пойдем, умоешься…

— Я здесь побуду, с ним.

— Этому не бывать. — Он схватил ее за руку и увлек за собой. — Темнеет. Возможно, он в саду.

Сергей Прокофьевич, как, собственно, и ожидалось, «брал группу»: обещались доложить при первой возможности «про инцидент в доме академика» (Иван Павлович особо не распространялся, не желая метать бисер перед неосведомленными).

Они вышли из Сашиной комнаты (там был спаренный телефон), остановились в освещенной прихожей. Узкая винтовая лестница, изящно изгибаясь, вела наверх, в царство ученого. Все кончилось, царство кончилось. Под влиянием неясного чувства математик поднялся на маленькую площадку, оглянулся — Анна, помедлив, последовала за ним. Уже глубокий сумрак рассеялся зеленым огоньком старомодной настольной лампы. И он убедился (ведь почти не верил, до конца не верил!), что ребята не выдумали: сморщенный желто-коричневый палец с перстнем — тут как тут, на замаранной кровью Библии.

— Не могу это видеть, — прошептала Анна, прикрыв рукой глаза; а он стоял словно в шоке. Густая июньская свежесть из открытого окна точно смешалась с духом праха и тлена. Наклонился, принюхался.

— Странный запах.

Она машинально повторила его движение — и отпрянула с криком:

— Ой, не могу! Страшно!

Еще секунда — и разум сорвется в плоскость небытия.

Иван Павлович закурил (простые, обыденные жесты успокаивали, но были на редкость неуместны), присел на подоконник — чернеет одежда внизу, в траве, белеет лицо, — как бы соединяя взглядом три разбросанных во времени кульминации, три их знака: мертвое тело в саду, кровь на книге, «указующий перст» с жемчужиной.

— Садись, — предложил он мягко, и она присела на кровать Вышеславского, на коричневый плед. — Рассказывай, Рюмочка.

— Нехорошо, что мы Сашу бросили.

— Я его вижу. Что ты помнишь?

— Как бы картинку из сказки, которую мама рассказывала. Сегодня на лужайке эта картинка ожила… точь-в-точь. Верхушка дерева освещена солнцем, в зарослях прячется невеста и растет аленький цветочек.

— Тебе было пять лет?

— Ага, я была маленькой, — пожаловалась она на грани слез. — В первый вечер, в четверг, мы с Сашей ждали дедушку, и мне казалось, я в сказке… а особенно потом, в поминальный день, когда я вышла на лужайку и опять будто увидела тот цветок, а ведь его там нет. Там нет цветов.

— Их возле колодца и не было. Значит, это какой-то центральный образ, символ детских воспоминаний. Твоя мама, чтобы уберечь тебя от психической травмы, сумела обратить их в сказку.

— Мама умела… она была детской воспитательницей.

— Ты помнишь мальчика?

— Нет. Ни Сашу, ни Кривошеина. Считалочку помню: «Вышел месяц из тумана, вынул ножик…»

— А забавно ты прошлый раз ошиблась — «вынул палец»… И ты спрашивала у мамы: «Месяц — сын луны?»

— Обязательно. Это был у нас будто обряд. Я просила: «Расскажи про «Вышел месяц из тумана». А после сказки всегда: «Месяц — сын луны?» — «Да, доченька».

— Ни, так сказать, зачин, ни концовка не вытекают из содержания сказки Аксакова. Этот ваш «обряд» (обрамление) наверняка имеет корни в действительности. Ключевое слово — «сын».

— Вы думаете… — Она не договорила, пораженная.

— Да, да! Как и Саша, ты слышала голоса у колодца, что-то о сыне. И покинула свое потайное место…

— Может, Саша меня уже нашел.

— Тогда вы были бы вместе. Ты пошла на голоса и увидела невесту в белом. Второй ключевой момент — «аленький цветочек».

— Кровь?

— Смотри! Кривошеин появился на лужайке, мельком заметил где-то в стороне ребенка, тут же спрятавшегося. А когда перевернул тело, кровь хлынула фонтаном и залила все вокруг. Это я помню. Даже пятилетний ребенок не подумал бы — «аленький цветочек»… в крайнем случае — «алые цветы». И невеста была уже не в белом, а вся в крови.

— Ой! Я видела «цветочек» до появления Саши и Кривошеина?

— Выходит, так. Например, кровь на высоком папоротнике. Понимаешь? «Сын луны» не виноват в ее смерти.

— Тогда за что? — спросила она тихо.

— За что он так наказан?

Кивнула.

— Разберемся.

— Ах, не все ли равно теперь.

Он почувствовал, что она вот-вот сорвется в плач, в крик, и сказал сурово:

— Анна, к делу. Как ты думаешь, каким образом ваша семья попала к Вышеславским?

— Ну, папа же был военным, артиллеристом. Мало ли на каком полигоне они могли встретиться. Дедушка все понял.

— Что?

— Я назвалась: Рюмина Анна Ярославовна. Он спросил о родителях, кем служил папа и где, сколько мне лет.

— Не он ли вызвал тебя в Вечеру?

— Да ну, нет! И голос не его…

— А чей?

— Человека немолодого, но не старика. И потом: он был потрясен… Я-то подумала, из-за поминок дочери… а у него так резко руки задрожали, он провел по лицу. Тут же Сашу за коньяком отослал и сказал: «Завтра мы поговорим обо всем подробнее».

— О чем «обо всем»?

— Я поняла: обо мне, о случае на станции.

— Ну и?..

— Так его почти сразу зарезали.

— Вот это тайна! — воскликнул математик азартно, ударив кулаком по подоконнику… осекся, взглянув в окно, где уже только смутно белело пятно в траве. — Кто ж тебя сюда заманил!

— Мужской голос…

— Не Сашин?

— Абсолютно не похож. Говорю же: немолодой голос.

— Уж не тот ли с лужайки, с места преступления? Ты сегодня слышала всех подозреваемых… впрочем, для тебя и Тридцатилетний — немолодой.

— Не знаю. С хрипотцой, далекий…

— Слишком общо. Даже у Софьи Юрьевны вполне бас. И главное — я не вижу смысла! Ну какой ты свидетель, даже Вечеру не помнишь. А ведь тебя пытались убить.

— Что вы делали на платформе?

— Да ничего. Хотел с тобой познакомиться.

— И все же вы спасли меня.

— Да ладно тебе.

— Но я как Саша. — Она вдруг заплакала сразу взахлеб, по-детски. — Я тоже терпеть не могу развратных…

— Это он на мой счет проходился?

— А что, неправда?.. И таких жен, как Юля, у вас перебывало… Но эту вы любите безумно.

— Безумно? — переспросил математик.

— Что от нечистых рождаются нечистые и человечество вырождается.

— В принципе он прав. Но у меня нет детей.

— Почему?

— Не ощущаю в них необходимости. Ну не плачь…

— У вас точно нет детей?

— Ты на что намекаешь?

— На то, что отношение к вам Саши очень напоминало… как это называется, я же читала… эдипов комплекс!

— Или банальную ревность, — пробормотал Иван Павлович; их взгляды столкнулись над настольной лампой и разошлись: между ними чудовищной преградой (пред которой любовные игры и впрямь пустяки) лежал «указующий перст».

 

ГЛАВА 23

— Когда мы с Анной мыли посуду, она как будто слышала шаги… то ли в доме, то ли в саду под окном.

— А вы?

— Нет. Я был отвлечен.

— Чем?

— Скажем, диалогом.

— Иван Павлович, прикажете вытягивать у вас показания?

— Я был увлечен этой девушкой.

— Эк ведь она вас завела! Один предложение делает чуть не в первый день, другой прям под носом упускает преступление. Странно все это.

— Вы уверены, что произошло убийство?

— Самоубийца физически (перерезаны сонные артерии) не смог бы выдернуть косу, продырявившую шею спереди и сзади.

— Если, конечно, это не проделали вы или Рюмина…

— Сергей Прокофьевич, нам незачем.

— А кому это вообще могло понадобиться? Нет, убийца сумасшедший!.. Дальше.

— Так вот, закончив вытирать тарелки, я вышел на веранду: Ненарокова и Саши там уже не было. Мне послышался скрип калитки, я пошел в рощу. Уже смеркалось, там было почти темно.

— Вы видели кого-нибудь?

— Нет, густой подлесок, кусты малины, но как будто чье-то присутствие ощущалось…

— Как будто шаги, как будто скрип, как будто присутствие…

— Да, я не профессионал, упустил, каюсь! Кровь стынет в жилах от этого безумца, говорю безо всякой иронии.

— Продолжайте.

— Ну, проплутав в роще, вернулся к Вышеславским. Дом пуст.

— Вы были в кабинете?

— Да, поднялся.

— Палец на книге видели?

— Нет. Но я свет не включал, мог не обратить внимания.

— Ну, на такую-то деталь! Вероятно, обрубок подбросили, пока вы с Рюминой находились возле мертвого тела.

— Может быть. Выглянул в окно кабинета.

— Что замолчали?

— Вспоминаю. Увидел Анну и Сашу у колодца.

— Живого?

— Нет! Она стояла перед ним на коленях. Я побежал на лужайку.

— Как она себя вела?

— Как! Была в шоке, конечно. Вдруг вспомнила ту детскую игру в прятки.

— С чего бы это вдруг?

— Увидела кровь и Сашу в кустах, как тогда Полину. Надеюсь, вы не подозреваете в убийстве пятилетнего ребенка?

— Ребенок вырос, — проворчал майор. — Я размышляю. Согласитесь, показания Рюмина дает фантастические. Некий злодей вызвал ее в Вечеру, чтобы столкнуть под поезд.

— Это случилось при мне. Анна едва спаслась.

— Значит, стала кому-то поперек горла. Может, тоже охотилась за драгоценностями и сумела их похитить (прибираясь в кабинете, например). Преступник, зарезав Вышеславского, остался в дураках и бродит тут в окрестностях, угрожая, намекая… как вы выразились — «указующий перст». Что вы можете на это возразить?

— Надо подумать.

— Вы увлечены, она всех сумела охмурить. Между тем драгоценности где-то припрятаны, понимаете? Иначе маньяк не охотился бы тут за трупами, не подкладывал бы мертвый палец.

— Вы же все обыскали.

— Участок — довольно поверхностно, я уверен был, что преступник футляр унес с собой. И упустили квартиру Рюминой. Конечно, мы это сделаем, но, боюсь, время упущено.

— Но откуда Анна узнала про драгоценности?

— От родителей. Мама рассказывала сказочку про невесту в жемчугах. А девушка сама мне говорила, что крайне нуждается в деньгах.

Мысленно Иван Павлович не мог не признать, что определенная логика в рассуждениях следователя есть… Как он сказал: «Преступник футляр унес». Футляр! Саша видел его в секретере позже вечером, уже после уборки дома. Однако делиться своими соображениями с Сергеем Прокофьевичем математик не стал и постарался перевести разговор с опасной темы (ведь Анна нечаянно попалась с жемчужным ожерельем):

— Вы собираетесь эксгумировать труп Полины?

— Это самая крайняя мера, авось обойдемся.

— Надо показать обрубок Ненарокову, он вспомнил про розовый маникюр на ногтях невесты.

— Покажем. Он ушел последним?.. Почему не со своим другом журналистом?

— Не знаю.

— И опять — обратите внимание! — никто не слышал крика жертвы, шума борьбы. Какие выводы? Действовал знакомый, которого жертва не опасается, и сильный человек. И старик Вышеславский был не хилый, а внук тем более крепкий, здоровый парень. Какого черта коса оказалась в том самом месте?

— Очевидно, Тимоша косил ночью или утром.

— Он что, совсем у вас с приветом?

— Совсем. Он уже давно дачников в этом отношении обслуживает и у меня косит — бесплатно. Им для хозяйства нужно много травы, сена. У дурачка такая привычка: выкосит порцию, нагрузит торбу (большой полосатый матрас) — и пошел. Может косу бросить, а потом на другой участок перейти, не закончив дела. Мы к этому привыкли, жалеем его мать.

— Интеллигенция, — вздохнул майор. — Себя жалеете.

— И это есть, землей заниматься — нужны охота и досуг.

— Значит, он клинически ненормален?

— Да, какая-то мозговая опухоль, но человек тихий, бессловесный, безобидный.

— И сильный?

— Ложный путь, Сергей Прокофьевич. Думаете, академик его в кабинете принимал бы? Драгоценности показывал? Что он в них понимает!

— Однако сумасшедшего могли и как-то использовать, хотя бы как ширму.

— Я об этом думал: вдруг та тень в саду ночью — Тимоша на косьбе. Но он бы не напал на меня и на Сашу с бритвой академика.

— А у Вышеславских была своя коса?

— Александр Андреевич вечно пребывал в разъездах, Полина косила сама. Но естественно, после трагедии орудие убийства изъяли.

— Естественно.

— В общем, у них косил Тимоша.

— Ладно. Тимошей займусь я, как только освобожусь. — Сергей Прокофьевич задумался. — Сегодняшний день выпадает, к сожалению.

— Вы мне даете карт-бланш?

— Даю, не даю… все равно вы уже плотно влезли. — Следователь пристально посмотрел на математика. — Вам-то что за дело?

— Как вы точно выразились, я под носом упустил убийцу. Дважды! Трижды, если считать нападение на Анну.

— Только не повредите, не вспугните. И не забывайте: он крайне опасен. Кстати, как прошли похороны и поминки, как себя вели участники?

— Мое впечатление: всеми владел страх.

— Неудивительно. История мрачная, с явно болезненным оттенком.

— Мне кажется, для кого-то страх этот (мистический, психологический) имел вполне реальные основания.

— Для кого?

— Может быть, для Кривошеиной. Я намекнул, отвечая на ее вопрос, что у следствия появились новые улики.

— Какие улики?

— Отпечаток пальца на писчей бумаге.

— И вы разболтали…

— Я подчеркнул, что не имею права разглашать.

— Зачем вообще было упоминать об этом?

— Хотелось проверить реакцию загнанного зверя.

— Реакция что надо — труп возле колодца!

— Но я же не назвал улику… — Иван Павлович осекся. — Назвал!

— Кому?

— Анне.

— Ну, математик!..

Иван Павлович перебил с ужасом:

— Я сказал про отпечаток пальца, а она слышала шаги!

— Ваши увлечения слишком дорого стоят! — отчеканил следователь.

— Вы даже не представляете, как вы правы.

— А что? Еще что-нибудь понаговорили?

— Да вроде нет. И без того…

— Хорошо. И какова же была реакция за столом? Иван Павлович! Давайте без пустых сожалений.

— Что ж… обстановка, и без того нервная, стала прямо-таки трепещущей. Мою угрожающую линию подхватил Саша и повел борьбу с подозреваемыми. Так или иначе поддел каждого. По-моему, он о чем-то догадался.

— Догадался, кто убийца?

— Скажем, заподозрил.

— И как же после этого вы могли оставить его одного хоть на минуту!

— Он не ребенок. И был с учителем.

— А вы — с его невестой. Интересная комбинация.

— Сергей Прокофьевич, не травите. И без того тошно.

— И этот учитель ваш только что публично признался в сокрытии сведений!

— Да вроде искренне…

— Вы уверены? Если Саша действительно о чем-то догадался… Знаете, обычный прием: признаться в меньшем, чтоб еще глубже захоронить большее.

— Да я никого из них не исключаю! Вы сверили тот отпечаток?

Следователь долго, с укоризной и сомнением, смотрел на Ивана Павловича. Наконец проворчал неопределенно:

— Завтра вызовем Кривошеиных и Ненарокова.

 

ГЛАВА 24

Светало. Еще пахли ночные цветы, но уже робко (постепенно разгораясь, входя в раж) запели утренние птицы. Иван Павлович курил на своей веранде; французское, до полу, окно приоткрыто, белеет в полумраке постельное белье; с обостренной чувственностью казалось ему, будто он слышит ее дыхание.

«По логике вещей (по какой-то извращенной, чудовищной логике), эта девочка должна погибнуть. Да почему, черт подери? Пятилетний ребенок… А если следователь в чем-то прав и она знает больше, чем рассказала, хотя бы про те же драгоценности?.. Ага, она их украла и бегает тут по ночам, подкладывает мертвый обрубок на Библию. Анну в качестве преступницы отметаю раз и навсегда, Саша сам подарил ожерелье, ее действительно заманили в Вечеру и толкнули под поезд. Я свидетель!

Судя по всему, знакомство Рюминых и Вышеславских было недолгим (Кривошеина их не знала — «люди не нашего круга»), и конечно, после крови в саду они постарались забыть Вечеру как страшный сон.

Светило предзакатное солнце, я помню, как пели птицы и плясали в золотом воздухе разноцветные мотыльки… «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить, все равно тебе водить!» Саша встал к стенке дома, по-честному закрыл глаза руками и принялся считать, Полина и Рюмочка спрятались, но кто-то нашел невесту раньше. Разговор. Мужской голос… что-то вроде: «Это мой сын!» (месяц — сын луны). Голос угрожающий, дети почувствовали угрозу, но восприняли ее, должно быть, как увлекательный элемент игры. Голос негромкий — я, например, в соседнем саду ничего не слышал, правда, и не прислушивался, был занят другим (в экстремальные моменты я всегда занят другим!). Однако крик услышал бы; все — и я в том числе — услышали вопль отца. Почему она не закричала? Почему не позвал на помощь старик? Не подал голоса несчастный Саша? Все трое умерли безмолвно, как жертвы добровольные, «ритуально» уйдя из мира страстного в мир иной, оставив нам загадку уникальную.

Уникальную, я уверен, и кража драгоценностей — обстоятельство сопутствующее… хотя бы потому, что — будь драгоценности целью — преступник не стал бы выжидать годы; и в версию «кража» не укладывается смерть Полины. Что послужило толчком к нынешнему беснованию? Ведь тринадцать лет назад преступление на редкость удалось, все свалили на детские шалости, и безвинные дети заплатили беспощадную цену».

Иван Павлович тихонько прошел в дом (Анна шевельнулась, но, кажется, спит), поднялся в кабинет (в восточном окне уже вовсю полыхал восход пурпуром, бирюзой и лазурью), принялся искать на стеллажах темно-красный том… куда запропастился?.. Да черт с ним, с Фрейдом! И так понятно: в глубинах души по детским смутным воспоминаниям Саша ощущал, что причина трагедии (и собственной трагической судьбы) — в столкновении родителей. Сын переживал, если можно так выразиться, «идею отца» — убийцы, переживал в снах, а тот опередил его в действительности.

Какая все-таки неотразимая бездна — человеческая душа. Перед мысленным взором его, как на сцене, возникли лица, одно за другим. Учитель. Журналист. Киношник. Ученая ядерщица. Еще были там, на пиру, родители Анны. А математик ждал женщину.

Полина сама косила лужайку, оставляя папоротник возле кустов; он помнил эти папоротники… на одном из которых расцвел вдруг «аленький цветочек». И тут вышел «месяц из тумана…» Кстати, о косце: а что, если… у Ивана Павловича захватило дух!.. что, если наш блаженный Тимоша (на редкость мощный мужик) в свое время изнасиловал девушку? Признать такое отцовство Вышеславским было невозможно, а она пережила стресс, который прошел только через семь лет. Да, но разве реально провернуть три безукоризненных убийства клиническому сумасшедшему? Или отец и убийца все-таки разные лица?

Ладно, дурачком займется следователь… сверит отпечатки и установит наконец, чей палец (еще один «указующий перст»!) оставлен на бумагах покойного академика.

«Прямо напротив, поверх зелени сада, его окно. Шторы раздвинуты, кажется, они и не задергивались с того момента, как Вышеславский стоял там в последний раз и глядел в сад. Его последний закат отражался в стеклах, и в блеске и игре лучей мне померещилось вдруг, будто старик что-то произнес, будто шевельнулись бескровные лиловатые губы. По телефону он засмеялся и сказал: «Когда я размышляю, то иногда забываюсь (небольшая пауза). Но не советую считать меня полоумным!» Что его внезапно рассердило, взволновало — нервный день поминовения, странное явление ребенка из прошлого, обычная старческая раздражительность… или осенила разгадка? Уже не узнать. Эх, если б я не занавесил окно плотными портьерами, в какой-то вечерний миг можно было проследить убийство. Да ну, при свидетеле преступник не рискнул бы. И потом — математик усмехнулся — в работе я и сам, случается, забываюсь.

Оставим «если бы да кабы», необходим анализ точный и объективный. На чем я остановился перед Фрейдом?.. Что послужило толчком к нынешнему беснованию? Тринадцать лет выродок не подавал о себе знака, как вдруг Померанцеву на волне (на пене) жалкого либерализма вздумалось написать книгу об ученом-гении. Кроме самого академика и его внука, о замысле, вполне вероятно, узнает бывший жених (он покаялся, но все ли поведал о телефонных разговорах с Вышеславским?). И Кривошеина в курсе. Саша: «Софья Юрьевна, вы все еще переживаете, что о дедушке книга выйдет?» — очень любопытная реплика. С этой пары и начнем, благо они тут, под рукой».

Он услышал шаги внизу: Анна встала, наверное, одевается. Помедлив из приличия минут пять, Иван Павлович спустился и вышел на крыльцо. «И, статная, скажет: «Здравствуй, князь».

Она сказала:

— Меня ночью какой-то кошмар душил.

— Поведай.

— А, не хочу вспоминать.

— Ты отдала ключи от московской квартиры Сергею Прокофьевичу?

— Отдала, — отвечала она равнодушно. Он всмотрелся в свежее прелестное лицо.

— Анна, как ты себя чувствуешь?

— Нормально. Дураки! — Она усмехнулась. — Будут делать у меня обыск.

— Ожерелье при тебе?

— Ага.

— Вот скажи: все было действительно так, как вы с Сашей мне рассказывали?

— Что?

— Он похитил только это ожерелье?

— Вы подразумеваете: не мы ли с Сашей зарезали дедушку?

— Нет, я…

— А потом я зарезала Сашу.

— Анна, перестань!

— Вы желали ему зла, Иван Павлович.

— Да нет, я его пожалел.

Она продолжала, не слушая:

— Вы и ваше вожделение.

— Что-то в тебе изменилось, не пойму.

— Да ну. Я здесь пока останусь, ладно?

— Ты хочешь пожить у меня?

— До похорон Саши.

— Ради Бога. Первым делом мы навестим Кривошеиных.

— Ой, я хочу побыть одна.

— Ну уж нет. Пойдешь со мной.

 

ГЛАВА 25

Ученая дама скупым жестом пригласила их садиться, сама уселась на стул посреди комнаты и молча уставилась на математика.

— А где Антон Павлович? — поинтересовался тот.

— На работе.

— А чем вообще занимается киношный директор?

— Достает.

— Что достает?

— Все. От последней тряпки, нужной в картине, до бронепоезда. Собачья должность.

— Но, наверное, доходная?

— Все в прошлом, мы все из прошлого… Сидит в буфете, пиво пьет и рассуждает о гибели цивилизации.

В наступившем молчании Анна сказала:

— Вчера после поминок зарезали Сашу.

— Девица бредит?

— Нет, к сожалению, — ответил Иван Павлович. — В траве на лужайке возле колодца лежала коса. Он погиб, как его мать.

— Неужели это никогда не кончится! — взревела Кривошеина, поднялась и зашагала кругами по дому — гигантский домовой, — на миг возникая в смежных комнатах. — Нервы! — пояснила, вновь усаживаясь. — Кто нашел тело?

— Я, — сказала Анна.

— Во сколько?

— Я не знаю.

— В половине девятого, — вставил математик. — Вы с мужем и журналистом покинули нас около восьми.

— Верно. Померанцев двинулся на станцию, мы — домой. Я села за работу…

— Софья Юрьевна, не переигрывайте. Какая уж тут работа…

— Я села! Но не работалось. Тоша возился в саду.

— Возился?

— Ну, цветы поливал, косил.

— Косил? Вы сами косите?

— Господи! Какое это может иметь значение сейчас? Скажите лучше: вы что-нибудь понимаете?

— Пока нет.

— Самоубийство?

— Самоубийца не смог бы выдернуть острие косы из горла.

— Нет, это невыносимо! — Великанша могучей рукой энергично потерла лицо. — Кому понадобилась его смерть?

— Надо думать, убийце академика.

— Да разве не он убил деда? — закричала Софья Юрьевна.

— Из-за чего? Ну, мотив!

— Хотя бы… — она запнулась, — из-за чертовых этих жемчугов.

— Они принадлежали Саше! — запальчиво возразила Анна. — Там все, все принадлежало ему, сам дедушка сказал!

Иван Павлович заговорил задумчиво:

— Причина трех преступлений, по-моему, гораздо глубже. Завязка всей истории — в убийстве Полины. Дед и внук погибли как свидетели. Точнее, они о чем-то догадывались.

— Ну а ее за что?

— Это главная тайна… нечто инфернальное — идея «отца».

— Ну, Фрейд попер! Все эти подсознательные детские комплексы…

— Кстати о детях, — перебил математик, по какой-то потаенной ассоциации перекинувшись на другую тему, — вы не узнаете Рюмочку? — Плавный жест в сторону Анны.

— Что такое?

— Анна Рюмина, с которой Саша играл в прятки на своем семилетием дне рождения.

— Неожиданный поворот. — Ядерщица вперила тяжелый взгляд в Анну. — Рюмочка. Рюмочка… Да, пожалуй, так звучало… И какого ж вы, девушка, молчали?

— Я не помнила, мне было пять лет.

— Ну, так вспомнили? Каким образом?

— Когда увидела вчера мертвого Сашу в кустах возле колодца.

— Поневоле поверишь в игры дьявола. Как вы вообще попали в Вечеру?

— Ее сюда заманили, — пояснил Иван Павлович. — По телефону. Видимо, убийца.

— Но с какой целью?

— Пока неясно. Софья Юрьевна, по вашим словам, вы пошли за ведром на кухню…

— За каким ведром?

— Тогда, на дне рождения Саши.

— Ну и что? Тоша захотел свежей воды.

— И вы поспешили исполнить его желание. Простите, это не в вашем духе.

— Я тоже захотела! — отрубила она угрюмо, мрачно блеснули темные глаза. — И мне надо было умыться.

— А, вы же плакали. В ванной умылись?

— На кухне. Взяла ведро…

— Из окна кухни видна лужайка?

— Вы же знаете, что нет!

— Я не помню, как было, за тринадцать лет кусты разрослись.

— Ничего я не видела. Взяла ведро, в прихожей мы столкнулись с Александром Андреевичем — он спустился из кабинета с трубкой — и вышли к гостям.

— Как подробно вы все помните.

— Я всегда все… — Она осеклась, взглянув на Анну. — Дети все одинаковы… то есть одеваются теперь одинаково, попробуй различи.

— Я похожа на маму. — Анна доверчиво улыбнулась. — Правда?

— Не знаю… Ну, такая пышноволосая, белокожая, неприметная такая, молчаливая. Этой вашей бойкости и резвости в ней не чувствовалось. Значит, вы вспомнили труп Полины?

— Невесту в белом.

— А еще что?

— Голоса. Я где-то пряталась в кустах, услышала голоса и испугалась.

— И убежали?

— Пошла на лужайку.

— Нет, прав Тоша: молодое поколение еще даст нам жару. О чем говорили и кто?

— Не помню. Я видела только невесту.

— По методу ассоциаций, — пояснил Иван Павлович. — можно предположить, что у колодца говорили о сыне.

— О Саше? — Великанша беспокойно шевельнулась, заскрипев стулом. — Как вы это поняли?

— Выйдя на лужайку, Анна увидела папоротник в крови.

— Мы все видели кровь. И вы в том числе.

— Да, лужи крови, потоки. Анна же запомнила один алый цветок.

— Извивы памяти. Что вы хотите от младенца?

— Я всегда помнила невесту в белом на коленях в кустах и аленький цветочек.

— Но есть такая сказка?

— Да, мама часто рассказывала про «Вышел месяц из тумана…».

— А, та кошмарная считалочка!

— Вот именно, — подтвердил математик. — Эти сюжеты совместились в детской памяти. Ваш муж перевернул тело — невеста не стояла на коленях в кустах, а лежала навзничь в траве, вся залитая кровью.

— Сказочка, считалочка… — пробормотала Софья Юрьевна. — Основания для вашей версии довольно шаткие.

— Но согласитесь, они подтверждаются нынешними событиями. Зачем Анну заманили в Вечеру?

— Вот именно — зачем? Разве она настоящий свидетель? Или… — Ядерщица цепко уставилась в лицо Анны. — Кто-то думает, что вы толкнули Полину, ну, играя… то есть роль Саши приписывают вам?

— Абсурд! — отозвался Иван Павлович. — Даже если пятилетний ребенок и толкнул нечаянно, через тринадцать лет мстить…

Софья Юрьевна перебила:

— Но он же псих! В отместку он толкнул ее под поезд.

— Чего ж раньше не спохватился?.. — Математик помолчал. — Софья Юрьевна, от кого вы узнали о замысле Померанцева?

— Журналиста? От Александра Андреевича, естественно.

— Когда? Расскажите…

— В последнюю нашу встречу. Кстати, — голос ее (властный бас) дрогнул, — что за следы оставил в кабинете убийца? Там могли быть и мои отпечатки пальцев.

— Я ведь прибралась и все стерла в пятницу, а вы виделись в четверг.

— Виделись. Я зашла, как обычно, посоветоваться по работе… до самого конца сохранил он свой ум и талант.

— Во сколько? — уточнил Иван Павлович.

— Часов в девять, в десятом. В калитке столкнулась с уходящим мужчиной, лицо которого показалось мне смутно знакомым.

— Его провожал академик?

— Нет. Позвонила, Александр Андреевич открыл.

— Сашу не видели?.. Ах да, он же был на речке с Юлией.

— Ваша Юлия! — фыркнула великанша. — Извините, не могу молчать. Она — нимфоманка, эксгибиционистка. Да! У нее культ собственного тела. Сколько раз из окна Вышеславского я замечала, что она загорает абсолютно голая.

— Да Бог с ней. Юля уже загорает в другом месте.

— Избавились?.. Ох, смотрите, девушка… ладно, не мое это дело. Мы с академиком поговорили о делах, потом я поинтересовалась, не поклонник ли покойницы вышел от него. Александр Андреевич подтвердил и рассказал, что тот задумал прославить ученого. Он говорил в своей иронической, даже саркастической манере, но чувствовалось, что его это весьма волнует.

— В каком плане?

— Слава ведь волнует, правда? Фамилия Вышеславский (Вышеславский — обратите внимание — какой-то предок был прославлен) до сих пор известна в очень узком, но достойном кругу. — Она помолчала и добавила: — А теперь этот прохвост собирается накропать бестселлер про убийство.

— Вас, кажется, очень волнует слава Вышеславского.

— Я никогда не претендовала на роль гения.

— А Вышеславский претендовал?

— Он был им. И осознавал это.

Анна сказала:

— Но мы не подслушивали ваш разговор с дедушкой, честное слово. Мы на крыльце сидели.

— О чем ты? — удивился математик.

— Софья Юрьевна после убийства беспокоилась, не слышали ли мы их разговор, ну, тогда, в четверг, у калитки.

— О каких же тайнах вы беседовали, Софья Юрьевна?

— Да ну, обычное прощание.

— А вы сказали, — вставила Анна, — что почувствовали «мистику во тьме».

Под проницательным взглядом сыщика ядерщица отрезала:

— Во тьме копошились бесы.

— Как это понимать?

— Фигуральный оборот, передающий мое минутное настроение.

— То есть вы ощущали, что вас кто-то подслушивает?

— Ну… таково мое ощущение от всей этой свистопляски.

— Не понимаю.

— Женские нервы. — Она резко переменила тему. — И никогда я не поверю, что эта обезьянка способна создать нечто значительное.

— Журналист? — уточнила Анна. — Почему?

— Потому, милая, что к сорока годам он бы уже что-нибудь создал.

— А вот Аксаков начал «Семейную хронику» в пятьдесят пять…

— Вы Померанцева еще с Пушкиным сравните! «Аленький цветочек» остался на века. А вашему журналисту слабо даже постигнуть столь крупную и сильную личность, как Вышеславский.

— Вы тоже крупная и сильная.

— Если вы дерзко намекаете на мою фигуру…

— И фигура, и характер.

— Ну, насчет последнего… вы тоже, по-моему, не слабак. И своего добьетесь.

— Чего это она добьется?

— Ей же деньги, говорят, нужны.

— Ну и что?

— А вы человек небедный.

 

ГЛАВА 26

Журналист был до того потрясен, что какое-то время (покуда не прибег к древнейшему верному средству — бутылочке) молча таращился на Ивана Павловича. Наконец выпил, порозовел и произнес одно слово:

— Когда?

— После вашего ухода: в восемь, в девятом. Вы сразу пошли на станцию?

— Сразу!

— И сразу уехали?

— На электричке в девять сорок. Раньше не было.

— Что ж, алиби нет.

Журналист забормотал бессвязно, с отсутствующим видом, что в электричке он познакомился с одной милой девушкой, и если ее найти…

— Это не алиби. Саша убит, когда вы еще были в Вечере.

— На лужайке?

— На лужайке.

— Косой?

— Косой. Как Полина.

— Самоубийство?

— Косу кто-то выдернул из пробитого насквозь горла.

— Ого! Отпечатки есть?

— И железка, и древко залиты кровью. По данным экспертизы, изменено первоначальное положение тела: его протащили из кустов на траву примерно на метр.

— Кто обнаружил труп?

— Анна.

— Детка, признайтесь, это не ваших рук дело?

— Она бы с юношей не справилась.

— Нет, позднейшие манипуляции.

— Вы полагаете, у Анны были на то причины?

— О, черт! Что же происходит?

— На четырнадцатое июня (вечер убийства академика) алиби засвидетельствовано вашей любовницей?

— Не только. У меня тут компания заседала.

— Так вы же были наверняка вдрызг.

— И я вдрызг поперся в Подмосковье!

— Вы могли не пить…

— Я? Не пить?

— А притвориться пьяным.

— О черт! — вновь воззвал журналист к лукавому. — Зачем мне эти трупы?

— Браслет, сданный в комиссионку, — напомнил Иван Павлович.

— Вы меня обвиняете в шантаже — совершенно безосновательно! — но встанем на вашу точку зрения. Какой шантажист додумается убить свою, пардон, дойную корову? Избавляются как раз от вымогателя.

— Вы записали интервью с академиком в свою первую встречу. А второй ваш визит в Вечеру (на следующий же день) был для хозяина неожиданным?

— Неожиданным?

— Дед с внуком гуляли в роще и вас не ждали.

— Не смог дозвониться, у меня телефон барахлил. Поехал наудачу, он ведь сиднем дома сидел. Я вообще человек порыва.

— Ценное признание. Где вы ждали хозяев?

— В саду.

— В дом не проникали?

— Да бросьте! Делать мне, что ль, нечего?.. — Усмешка мелькнула на подвижном смуглом личике. — У меня есть свидетельница.

— У вас, как погляжу, на каждом углу…

— Ваша прелестная Юленька, — перебил журналист. — Мы с ней поболтали.

— Она была в саду у Вышеславских?

— Зачем? У себя.

— И как вы к ней подобрались?

— Я еще в первый визит ее засек, из окна академика. — Померанцев улыбнулся по привычке, как всегда говоря о женщине — хищно, но без особого задора; явно другое занимало его мысли. — Она загорала.

«Понятно, в каком виде она загорала…» — подумал математик; Филипп Петрович продолжал:

— Ну а когда я уходил от него, в первый еще раз, мы с ней на улице столкнулись. У нее сигареты кончились, она на станцию шла. Ну, поболтали. Не подумайте ничего дурного, так, обычный светский треп. Ваша Юля…

— Да ладно, не до нее, — перебил Иван Павлович, хотя ерундовый эпизод этот на миг зацепил внимание, но сосредоточиться на нем сейчас он не сумел.

— Саша говорил, что второе ваше посещение было очень кратким.

— Да, старик не был в настроении давать интервью.

— Но браслет дал?

— То в третий визит, последний.

— Расскажите о втором.

По словам журналиста, ему надоело ждать и он двинулся было на станцию, как вдруг в рощице повстречался с Вышеславскими. Академик был чем-то вроде встревожен, тем не менее пригласил в дом.

— Саша вас узнал?

— По-моему, нет. Смотрел с любопытством, видимо, дед сказал про книгу. Но…

— Он не помнил вас, — вмешалась Анна. — И удивился, когда вы сказали, что с его мамой учились.

— Точно. А тогда я себя не выдал, чтоб мальчика не волновать воспоминаниями.

Математик заметил:

— А вот дедушку, судя по всему, вы не постеснялись.

Журналист задумался.

— Честно говоря, я был выпимши (у Вышеславского еще коньячку принял) и слегка завелся, увидев Сашу. Он так похож на нее.

— Вы об этом заговорили?

— Не при внуке! Уже в кабинете старик предупредил: Сашу не волновать, он долго болел, почти не помнит ничего. И говорит: «Вы на что намекаете?»

— А на что вы намекали?

Желто-карие глазки на темном личике тревожно забегали.

— Я подумал: раз ребенок не помнит ничего, но болеет, надо было его запутать, то есть внушить, что не он виноват. Ложь во спасение — неужели непонятно? Это я и хотел вдолбить старику, но был выпимши…

— Можете вспомнить ваш разговор дословно?

— Ну. Я ведь журналист. Я спросил: «И Саша до сих пор уверен, что убил свою мать?»

— Вопрос весьма двусмысленный.

— Говорю же: коньяку принял. Академик очень заинтересовался (теперь-то я понимаю: он наверняка подозревал, что все не так просто). Ну и уточнил, на что я, мол, намекаю. А я еще пошутил сдуру: репортерская-де любознательность. И, желая донести свою мысль (ложь во спасение), спросил про другого ребенка: его допрашивали?

— Разговор на редкость странный, с подтекстом.

— Дурацкий. Но я же хотел как лучше: сдвинуть мальчика с мертвой идеи.

— И чего это вы о нем так хлопотали? Тринадцать лет не видели — и вдруг такая забота.

— На меня спиртное действует сентиментально.

— Как отреагировал академик на «второго ребенка»?

— Отмахнулся. «Кого там допрашивать? Он еще младше Саши». Я похвастался, что себя с года помню, а он — с таким сарказмом: «Вы думаете, мой семилетний внук, как джентльмен без страха и упрека, взял на себя чужую вину? Хотите детективчик про меня и моих близких написать? Вы даже не пришли проститься с дочерью!» Я говорю: «Запил…» Я обиделся, честно, а он вдруг спросил: «Вы ее любили?» «Любил, — говорю, — но в отличие от некоторых пальца ее не посмел коснуться». Ну и хлестнул коньячку, он сам вначале предложил.

— Где ж вы перед этим успели так набраться?

— В одном месте… это не имеет отношения. — Журналист слегка усмехнулся и посмотрел на Ивана Павловича взглядом ясным, трезвым и наглым. — Тут старик вырывает у меня бутылку и заявляет: «Подите вон!» — Померанцев запнулся на мгновение и пожал плечами. — Я ушел.

— Нет, вы недоговариваете!

— Нет, все! В четверг звонит: с трудом выношу пьяных, погорячился-де, вы нечаянно задели некие струны, вторглись в некие сферы… Я человек простой, простил старика, приехал. Был в форме, трезвый. В тот вечер мы не записывали, просто побеседовали.

— О чем?

— Куда катится наша Святая Русь — слепая Русь, он выразился. Договорились на понедельник — академик подготовит очередную порцию материала.

— Сашу не видели?

— Слышал. Где-то в конце нашего свидания он постучался в дверь кабинета и сказал, что на речку идет.

— Когда Александр Андреевич вручил вам браслет?

— На прощанье.

— Он его достал из сафьянового футляра?

— Никакого футляра я не видел, подарок лежал на столе.

— Как Вышеславский вам его преподнес?

— О моем безработном состоянии старик был осведомлен. «Вот вам для вдохновения, — пошутил, — чтоб работа быстрее шла». Мне стало неловко…

— Вам? — Иван Павлович засмеялся.

— Я человек, и ничто человеческое… В общем, я взял с благодарностью.

— И сразу пошли на станцию?

Филипп Петрович, не отвечая, смотрел на математика, потом сказал:

— Пойти-то я пошел, но электричку отменили, пришлось ехать в 11.35.

— Следователь проверит.

— Пусть проверяет. Да это к делу не относится, академик был убит на другой день, в пятницу.

— Однако в четверг в десять часов на станции было совершено нападение на Анну.

— Кто на вас напал? Я?

— Я не видела. Наверное, кто-то прятался в кустах на платформе.

— Иван Павлович, это происшествие имеет отношение к Вышеславским?

— Судя по всему, да. Анна — тот ребенок, который играл с Сашей в прятки тринадцать лет назад.

— Ни фига себе!

— Об этой девочке вы и намекали академику во вторник.

— Но я не… Как вы попали в Вечеру, детка?

— Мне назначили встречу по телефону якобы деньги вернуть — долг моим умершим родителям.

— Та таинственная пара за праздничным столом — ваши родители? Фантастика! А вы помните, как погибла Полина?

— Кое-что она помнит, — вмешался математик, — и весьма существенное. В свое время вы узнаете. А пока предупреждаю: ваше положение очень и очень серьезное.

— Во сколько, вы говорите, на вас напали?

— Ровно в десять ноль пять.

— Так у меня есть свидетели!

— Все-таки удивительно, как вы на все случаи запаслись… — начал математик. Померанцев перебил:

— Нет, серьезно! Я шел рощей мимо речки, там ваша Юля с Сашей купались. Ну, мы двумя-тремя словами перекинулись, я спросил, который час. Было как раз пять минут одиннадцатого.

— Но Саша об этом не рассказывал, — протянула Анна с недоумением.

— Так у Юли спросите — она подтвердит. Если за меня всерьез возьмутся, мне есть что сказать в свое оправдание. Я спокоен.

Математик подумал.

— Рано успокоились. Шантаж без свидетелей доказать трудно; мне же ваша роль ясна. Вымогательство (или намек на вымогательство) имело место во время краткого второго визита. Вы сказали Вышеславскому (или проболтались спьяну) нечто такое, что он вас выгнал, визитку с вашим телефоном выбросил. Потом два дня раздумывал и все-таки решил вас вернуть и даже заплатить.

— Я не имел мотива для шантажа!

— Заплатить, чтоб вы не травмировали внука.

— Да чем, черт подери!

— Его происхождением.

— Неблагородным, да? Ну, это классика. Том Джонс, маленький оборвыш. «Без семьи», сопливая слезинка ребенка…

— Не паясничайте. Именно после (вследствие) разговоров с вами старик вдруг связался с Ненароковым.

Журналист зажмурился, распахнул рыжие очи.

— Но ведь Колька нормальный вроде, не монстр, — прошептал.

— Вы знаете Тимошу?

— Кого?

— Нашего местного идиота.

— В вашей местности идиотов не знаю. На него хотят свалить три убийства?

— Коса принадлежит ему и…

— Продолжайте!

— Может, он отец? Может, он изнасиловал Полину?

— Тот больной — отец Саши? — возмутилась Анна. — Вы сами с ума сошли!

— Больной… — повторил Филипп Петрович со вздохом. — Поля как-то обронила — на мои настойчивые вопросы, — что отец ее ребенка больной.

— Что ж вы молчали!

— Я вычеркнул весь тот ужас из памяти.

— Когда она с вами откровенничала?

— Тринадцать лет назад, когда я ей сделал предложение.

— И Полина вам отказала?

— Почему отказала? Она дала понять, что согласна.

— Николаю, а не вам!

— Вы так уверены? Она позвонила мне за три дня до четырнадцатого июня и пригласила. Я был потрясен.

— Чем же?

— Через семь лет, зов из другой жизни. Настоял на встрече, объяснился. Она улыбнулась и сказала: «Я дам ответ на дне рождения Саши». И дала: «Хочу произнести тост за мой двойной праздник — день рождения сына и помолвка», — и улыбнулась мне той сияющей улыбкой.

— Однако побежал за ней в сад Николай, а не вы.

— Откуда известно, что он побежал в качестве жениха? — обронил Филипп Петрович. — Я не подозревал его, мы все думали на ребенка… Господи, да о чем я! Колька не больной, то есть не сумасшедший.

— Вы поняли определение Полины «больной» как безумец?

— Тогда — нет. Ну, скажем, рак… мало ли серьезных болезней.

— Неизлечимый алкоголизм, — вставил математик.

— Не ваше дело! О чем я?.. Да, тот обрубок с перстнем перевернул все представления о случившемся.

После паузы Иван Павлович сказал:

— Вы тоже выходили в сад.

— Но не на лужайку. Вообще я был тогда… — Журналист улыбнулся с усмешкой.

— Выпимши?

— Я был счастлив.

— Вы любили ее?

— Да, я правду отцу сказал.

— И ни разу не объяснились с Николаем?

— Зачем? Она умерла, и все кончилось. И дружба кончилась.

— Почему?

Померанцев пожал плечами.

— Без видимых причин. А подсознательно… словно некая тайна встала между нами.

— Что ж, сегодня вы его подставили под удар. Судя по вашим словам, у Николая мог быть мотив, так же как и у вас.

…Уже в машине Анна спросила:

— Я все же не понимаю, чем он мог дедушку шантажировать?

— Например, собой.

— Как это?

— Если этот пьяница — отец Саши, старик заплатил ему, чтоб он перед сыном не возникал.

 

ГЛАВА 27

Учитель выслушал новость как будто со смиренной обреченностью, молча отошел к окну и встал к ним спиной. «Скупая мужская слеза», — подумал математик холодно; он не доверял никому — убийца внушал ужас, как некое неподвластное земным законам существо, в которое «сатана вошел». По какой-то глубинной ассоциации Иван Павлович процитировал вслух:

— «Величие есть только там, где имеется великое преступление».

— Величие? — Ненароков обернулся с багровым от подавленных рыданий лицом. — Ужас и безумие!

— Это Ницше.

— Рационалист увлекается тем великим безумцем?

— Да нет… так, читал, у Вышеславского брал. Не обо мне речь.

— Душно, — сказал учитель, вышел (шум воды в ванной), появился внезапно, бесшумно.

— Спрашивайте.

— Ваш друг Филя здоров? Ничем таким не страдал?

— Каким «таким»?

— Не состоял ли он на учете в психиатрической лечебнице?

— Насколько мне известно, нет.

— А вы?

— Нет.

— Сергей Прокофьевич проверит. Дело в том, что Полина призналась журналисту, что отец ее ребенка — больной.

— Вон оно что… — протянул Николай Алексеевич. — Это многое объясняет.

— А именно?

— Для меня оставалось непонятным, как человек (отец ребенка) мог отказаться от такой блестящей партии. И когда Полина ему призналась?

— За день до смерти. Когда он ей сделал предложение и она приняла его.

— Ложь! Этот сексуальный монстр вторгается в область чувств, ему недоступных.

— Как вы назвали журналиста? — удивился Иван Павлович.

— Наверное, я слишком резок…

— Нет, поясните свою характеристику старого друга.

— Как говорят в среде американских плейбоев, он готов заниматься любовью со всем, что движется. — Учитель взглянул на Анну. — Прошу прощения, этот отвратный образ в данном случае ярок и верен. Но зачем порочить покойницу?

Иван Павлович:

— По-вашему, выйти замуж за Померанцева означало себя опорочить?

— Да ну! Получается, она дала согласие на брак одновременно двоим мужчинам. Но Полина не была глупенькой кокеткой или человеком с раздвоенной психикой.

— Вы ее сравнили с таинственной Джокондой.

— Тайна «вечной женственности» не подразумевает двуличия.

— О! Нам ли судить о загадках женской души.

Мужчины почему-то взглянули на Анну, она покраснела и сказала:

— Мне кажется… если они оба говорят правду, она не любила ни того, ни другого.

— Но зачем давать согласие… — начал учитель, Анна перебила:

— Может, она захотела уесть убийцу. Ну — что выйдет?

Николай Алексеевич констатировал с мрачным сарказмом:

— Вышла смерть. — И с внезапным любопытством: — Вы понимаете ее поведение?

— Нет, это странно… Да может, кто из вас врет! Ведь она не назвала при всех имя жениха?

— Но Полина посмотрела на меня с такой сияющей улыбкой!

— И на журналиста, он говорит. А когда вы пошли за ней в сад, то не видели там возле колодца аленький цветочек?

Анна и Иван Павлович пристально смотрели на учителя, тот прошептал:

— Папоротник в крови, помню.

— Папоротник? — тотчас прицепился математик. — Вы видели один обагренный цветок?

Ненароков с силой провел ладонью по лицу.

— Нет, не один, там все было в крови… — Вдруг очнулся: — Вы же помните!

— Анна помнит один аленький цветочек.

— Анна?

— Она играла с Сашей в прятки.

Учитель перевел на нее воспаленный взгляд:

— Вы до сих пор играете в прятки?

— О чем вы? — Она вспыхнула, словно застигнутая врасплох.

— Почему вы это скрыли?

Она огрызнулась по-детски:

— Это вы скрыли! Что, нет? Про звонок академика. А мне всего пять лет было, я помню только невесту в белом. И еще голоса в саду.

Математик не давал подозреваемому продохнуть:

— О чем вы говорили с Полиной возле колодца?

— О том, что счастлив, что я ее люблю. Поцеловал ей руку.

— Вам, конечно, предложат опознать тот обрубок.

— Его нашли?

— Вчера вечером в кабинете академика. После вашего ухода.

— Боже мой!

— Полина вас прогнала?

— Что?.. Ах, тогда. Просто сказала, что хочет побыть с детьми.

— А почему вы сразу побежали за нею в сад?

— Вы же поняли! Естественный порыв в такой день… я ждал восемь лет.

— А я уверен, что вы уловили в ее торжествующем тоне недоговоренность, тайну, может быть, крах многолетних надежд.

Николай Алексеевич не ответил, глядя широко раскрытыми глазами куда-то в пространство… в прошлое. Анна прервала напряженную паузу:

— Вы же сказали, что ваше чувство было неразделенным.

— Но я надеялся!

— И еще: «Там много тайны, недосказанности и ужасного для меня». Вы нам с Сашей это сказали.

— Господи, да разве не так! Ведь она погибла на нашей помолвке.

— На вашей? — уточнил математик. — В том разговоре у колодца упоминался сын?

— Нет.

— Вы видели косу в траве?

— Нет. — Лицо учителя вдруг затвердело в борьбе. — Иван Павлович, если я пошел на такое злодейство, то неужели стал бы колыхать этот ужас через тринадцать лет?

— Не убийца все расколыхал. Долгие годы в семье Вышеславских на эту тему было наложено табу, слишком много пережил несчастный отец… да и сын, конечно. И вот, углубляясь в прошлое, анализируя факты, события и ощущения, ученый (блестящий аналитик) догадывается о чем-то. Может быть, с помощью журналиста, которому он дарит… или откупается от него драгоценностью. В годовщину смерти дочери Вышеславский сказал на кладбище внуку: «Не могу себе простить…» И далее: «Уже тринадцать лет кое-кто безнаказанно наслаждается жизнью».

— Это вам Саша сказал? — удивилась Анна. — А мне не говорил!

— Сказал, когда мы сидели в засаде.

— А перед кладбищем он ему звонил, ему!

— Уверяю вас, Анна, он просто отменил назначенную в четверг встречу. Иван Павлович, я больше ничего не знаю.

— Расскажите о первом звонке, в четверг.

— Вышеславский назвал себя, я очень удивился, ведь столько лет прошло… и сказал: «Мне хотелось бы вас повидать. Дело срочное». Но я объяснил, что сегодня провожаю своих…

— Вы действительно не ездили в Вечеру?

— Иван Павлович, мне просто дико оправдываться, что я не убийца!

— Вы твердили, что у вас нет мотива. И вот он всплыл: а если не вам отдала свою руку Полина?

— Но в конце-то концов! О звонке я рассказал сам.

— А если вас Саша поймал, надавил психологически?.. И все ли вы рассказали?

— Александр Андреевич отменил встречу…

— Но кто-то пришел.

— Не я! — отрезал учитель. — И даже если старик кого-то заподозрил через столько лет, на что он мог рассчитывать? Новое дело не заведут без вернейших доказательств, без признания вины преступником, наконец.

— Возможно, рассчитывал выбить из него признание. В кабинете был магнитофон с микрофоном, на котором записывалось интервью.

— Да как же он не побоялся? — поразилась Анна. — Тот наверняка моложе… и вообще чудовище.

— Ты почти не знала Александра Андреевича… Я и сам, конечно, не все постиг в его личности и не стану утверждать, будто он воображал себя суперменом (для этого он был слишком умен). Однако казалось, по силе личности, для него нет препятствий, он во всем шел до конца. Представьте такого человека в тисках секретной системы, как он сжимал себя и смирял!

— Он не хотел для Саши ученой карьеры.

— Да, Анна, для внука старик мечтал о большей свободе, о больших возможностях.

— Этот сверхчеловек просчитался, — констатировал учитель с непривычной для него резкостью. — Нашелся некто сильнее и свободнее.

— И безумнее, — добавил математик. — Когда вы приезжали проститься с Полиной, то видели ее руки?

— Нет!

— Ее пальцы?

— Нет! Я поцеловал ее в лоб… а отец уже стоял рядом. И мы расстались.

— Молча?

Николай Алексеевич не отвечал, тяжело дыша, словно от удушья.

— Нет, это удивительно! Вы не нашли даже банальных слов сочувствия.

— Обстановка была не банальная. — Учитель поглядел как-то странно. — Мне казалось, ее душа тут в доме… и скорбит.

«Следователь проверит, состоял ли он на учете…» — постарался успокоить себя Иван Павлович; Анна слушала зачарованно.

— Оставим мистику. — Математик взял себя в руки. — Почему вчера вы не уехали в Москву с Померанцевым?

— Я хотел объясниться… объяснить… словом, попросить прощения за свою трусость. Но ему было не до меня.

— Ну-ну?

— В нем ощущался страх, смертный, запредельный. Разве вы не почувствовали?

— Да, он был на пределе.

— И меня заразил. Вдруг сказал: «Смерть смотрит из сада. Там разгадка». — «Где?» (Я запомнил диалог дословно.) — «Там, на лужайке». — «Разгадка чего?» — «Мертвого пальца». — «Как ты жутко говоришь, Сашок». Он подтвердил: «Да, нормальный человек не может этого вынести. Дедушка не вынес». Я стал настаивать, чтоб он доверился мне, но…

— Что ж вы замолчали? Он вам не доверял!

— Не знаю. Он сказал, чтоб я ушел.

— И вы ушли?

— Да. Уехал на электричке в десять ноль пять.

— Никто из вас двоих не покидал веранду?

Николай Алексеевич покачал головой с отсутствующим видом; математик с Анной переглянулись.

— Мы слышали как будто тихие шаги, легкий шум за окном или где-то в доме, да, Анна?

— Я точно слышала.

— Ах да! — Учитель очнулся. — Я выходил в ванную ополоснуть лицо. Я страдаю от жары.

— В кабинет не поднимались?

— Зачем?

— Мертвый палец подложить.

Учитель отшатнулся на табуретке и чуть не упал.

— Ваш сарказм отдает тем самым душком, что и наш с Сашей разговор.

— Значит, и я заразился, — бросил математик угрюмо.

— Нет, шаги… — начала Анна чуть не в страхе, — шаги были не наверху, нет! — И закрыла лицо руками; Ненароков подхватил:

— Вот видите! Я никогда не бывал в кабинете академика и сразу не сориентировался бы. Речь шла буквально о секундах, плеснул воды в лицо… Вернулся — Саша стоит возле клумбы, смотрит куда-то… да, в направлении лужайки. Вот тут он и сказал свою метафорическую фразу: «Смерть смотрит из сада».

 

ГЛАВА 28

Вечер переходил в ясную ночь, застрекотали кузнечики, месяц (уже пол-луны) вышел из прозрачного облачка, постепенно проступали звезды, а старый дом за оградой, заросший плющом и заброшенный, возвышался загадочным замком из сказки, как показалось ей в прошлый четверг, пять дней назад… Хороша садистская сказочка про мальчика с пальчик!

— А кому достанется этот дом? — спросила Анна.

— По-моему, прямых наследников нет. Значит, государству.

— И драгоценности государству?

— Их сначала надо найти.

— А кого вы больше всех подозреваете? — спросила она живо, с детским любопытством.

— По внутреннему чувству… трудно сказать. Он настоящий оборотень… впрочем, в частной жизни маньяк может семью иметь, детей.

— У Кривошеиных детей нет.

— Да уж, эта парочка… Надеюсь, их проверят на предмет вменяемости.

— Состоят ли на учете?

— Ну да.

— Вы верите журналисту?

— Не очень, мягко выражаясь. И все же он дал пока что единственное логичное объяснение: Вышеславские не захотели иметь дело с больным — и он отомстил.

— Получается, Полина спровоцировала больного на безумный взрыв?

— Получается, так. Отчего умерли твои родители?

— Оба от гипертонии. А при чем тут…

— Да нет, просто…

— Нет, договаривайте!

— Просто поинтересовался. Видимо, Полина годы жила в диком напряжении, и когда встретилась случайно с учителем у леонардовской «Джоконды», придумала план: как публично (и безопасно, ей казалось) избавиться от чудовища.

— Для этого достаточно одного жениха.

— А если больной — один из этих двоих: одного она хотела противопоставить другому. На первый взгляд журналист вызывает больше подозрений, но поведение его (в качестве преступника) очень уж дилетантское. А ведь он судебным репортером работал.

— Вы из-за браслета в комиссионке…

— Браслет не краденый, это очевидно. Но что-то в разговоре с Филиппом задело академика. Для подтверждения своих подозрений он связывается с Ненароковым.

— Да ведь отменил.

— Примем на веру: отменил из-за встречи с другим.

— С журналистом?

— Не знаю. Скажем так: с отцом Саши, у которого есть ключ от дома.

— Но вы ж сказали, что журналист шантажировал дедушку собой. То есть он отец и…

— Эта схема сложилась у меня давно. Но сегодняшний разговор… Померанцев напомнил академику про второго ребенка и зачем-то пересказал их разговор нам.

— Да может, соврал!

— Тем более. Если он заманил тебя в Вечеру, то, с его стороны, было крайне неосторожно касаться этой темы. Далее. Филипп утверждает, что видел в четверг Сашу и Юлю на речке и даже разговаривал с ними. Тебе Саша говорил об этом?

— Нет.

— И он, и она умолчали. Почему?

Анна нахмурилась, обиделась.

— Ну, наверное, журналист застал их…

— В непотребном виде, — подхватил Иван Павлович. — Юля попросила его не разглашать — вот почему он и сегодня упомянул об этом эпизоде бесплотно, так сказать, без подробностей.

— Саша мне соврал, — сказала она мстительно. — Он такой же.

— Какой?

— Как вы, как все. Может, он и ненавидел развратных людей, но сам…

Математик перебил:

— Возможна ведь и обратная ситуация.

— То есть… Саша застал…

— Ну. Его просит женщина, и он ведет себя по-джентльменски, «джентльмен без страха и упрека», так он выразился. Исходя из всего этого, можно сделать любопытные выводы, но не будем торопиться, пока я не раскручу резвившихся в чем мать родила голубчиков.

— В чем мать родила?

— Она купалась голая.

— А откуда вы…

— Ей пришлось признаться.

— Поэтому вы ее выгнали?

— И поэтому.

— У всех свои грехи, правда, Иван Павлович?

Он всмотрелся в нежное, тонкое личико… хитренькое, вдруг показалось ему, как у лисички.

— Ты говоришь сейчас, как пожившая дамочка.

— Ой, Иван Павлович! Получается: кто-то из гостей на дне рождения запомнил нашу семью, знал о нас — и соврал.

— Несомненно. Во-первых, знал академик. Но, судя по всему, не он вызвал тебя в Вечеру.

— У него и времени не было меня на рельсы столкнуть… и просто смешно представить старика… А папа, значит, поддерживал отношения с кем-то из тех, на празднике.

— Необязательно. Разыскать тебя труда не составляло через адресный стол (в Москве есть и такой, где дают сведения о человеке по неполным данным). Знать бы — зачем. Вот проблема. И один «жених», и второй крайне подозрительны. Но этот чертов эпизод с тобой на станции разрушает все версии!

— А Кривошеины летом живут здесь. — Анна улыбнулась лукаво. — Вообще я бы подумала на вас, если б вы не спасли меня.

— Нет, серьезно?

— У психов семь пятниц на неделе… мог и столкнуть, и сразу передумать.

— Я произвожу такое впечатление?

— Вы ведь следили за мной в электричке.

— Умилялся на твои косы. «Обнимет рукой, оплетет косой» — по выражению поэта. И вот куда завел меня эстетический восторг.

— А вас не мучает совесть, что покуда вы предавались восторгам на кухне, убили Сашу?

— Что ж, сам я себе несколько противен.

— Несколько?

— Не придирайся. Эх, тебе бы уехать отсюда, да опасно пока.

— Нет, я еще побуду. Они все умерли. А меня приняли за мальчика.

— Надеюсь, не это тебя расстраивает?

Она улыбнулась рассеянно.

— Надо же, моя детская считалочка отозвалась через годы. Вот уж действительно «вышел месяц из тумана…».

— «Вынул ножик…» — машинально продолжил математик и как-то содрогнулся. — Помнишь, как ты странно сказала: «вынул палец»?

— Ой, не надо про палец! Просто оговорилась.

— Подобные оговорки весьма знаменательны.

— Ну понятно, когда мне было пять лет, я отрезала у покойницы…

— Анечка, не обижайся, ты столько перенесла за эти дни, немудрено, что тебе мерещится…

— Ага, коричневый, сморщенный, с жемчугом и с маникюром…

— Постой! Ты проговорилась про палец в ночь убийства академика.

— Не проговорилась, не выдумывайте!

— Ну, упомянула!

— Ну и что? Я не помню.

— Зато я помню. Ты еще не видела обрубок… или видела?

— Да где я могла видеть? — закричала Анна. — Я ничего не видела, ничего не знаю! Просто с детства застряло…

— Палец?

— Не придумывайте! Я помню только сказку про невесту и аленький цветочек.

 

ГЛАВА 29

Наступило утро среды, когда Ивана Павловича вызвали в районный следственный отдел для снятия отпечатков пальцев. «Обыкновенная формальность, — любезно объяснил Игорь — тот молодой человек, что участвовал в эксперименте. — У всех уже взяли, кто в последнее время посещал академика». — «И каков результат?» — «О результатах вам Сергей Прокофьевич скажет, если посчитает нужным». — «Где же он?» — «У вас в Вечере».

Математик поспешил в Вечеру, однако проклятый автомобиль дважды отказывал посередь дороги; и когда Иван Павлович прибыл домой, следователь уже сидел на веранде, разговаривая вполголоса с Анной. Увидев его, оба замолчали, и чем-то это молчание математику не понравилось.

Мужчины закурили, Иван Павлович поинтересовался:

— Как обстоят дела у Тимоши?

— У Тимоши дела плоховаты.

— Что?.. Вы нашли драгоценности?

— Драгоценности не нашли, однако на его рубахе — такая ярко-красная — имеются пятна крови.

— Сашина кровь?

— Отправили рубаху на анализ. Еще обнаружили отпечатки его калош на лужайке этой дьявольской, точнее, на влажной земле за колодцем. А допрос провести невозможно — глубочайшая шизофрения.

— А что говорит его мать?

— Плачет. Безобидный, мол, беззлобный. Вчера вечером, где-то в девять, прибежал, юркнул на сеновал — он там летом ночует, — весь дрожит и молчит. Я поставил у сеновала охрану и вот жду результатов из лаборатории.

После паузы математик произнес изумленно:

— Он совершил три убийства?

— Кто? — Следователь как-то своеобразно прищурился, чуть ли не подмигнул.

— Тимоша.

— Ах, Тимоша. А вы как думаете?

— Абсурд! Не верю.

— Мне тоже не очень верится.

— Да для органов эта версия — манна небесная! — сорвался математик. — Вон он убийца — невменяемый!.. Простите, я не про вас лично…

— Не обижаюсь, Иван Павлович, — великодушно подхватил следователь, — напротив, понимаю, вы в состоянии срыва.

— Это почему же?

— Вам ведь нелегко дались последние дни? Все эти призраки, блуждающие по саду… Наверняка Тимоша и блуждал тут, мать его говорит: он и по ночам имеет привычку косить, у него маниакальная идея, что животные голодают.

— Какие животные?

— Домашняя скотинка: козы, овцы, поросята и корова с теленочком, идиот якобы чувствует невыносимое сострадание ко всему живому, жалеет Божью тварь, как она выразилась.

— Почему «якобы»? — резко возразил Иван Павлович. — Зачем несчастному нужны драгоценности — символы богатства цивилизованного? Академик в день смерти не ему звонил и не с ним ночью в кабинете встречался.

— Знамо дело, — кивнул Сергей Прокофьевич. — Кстати, вы же Вышеславского навещали, вон говорите, на философские темы беседовали.

— Заходил иногда.

— В последние его деньки?

— И в последние.

— В кабинете вселенские судьбы-то решали?

Математик нечаянно поймал взгляд Анны — исступленно любопытный — и как будто невольно ответил:

— Случалось, и в кабинете.

Следователь переспросил сухим официальным тоном:

— Вам приходилось бывать в кабинете Вышеславского перед его смертью?

— Приходилось, — твердо подтвердил Иван Павлович.

— Где вы располагались?

— Располагались? — До Ивана Павловича не доходил смысл этих вопросов, но опасность он почуял, как зверь, инстинктивно.

— Сидели где? Академик, как я мыслю, по старой привычке никого в кабинет не пускал — священное место.

— А Кривошеину?

— То коллега.

— А журналиста?

— Наверно, в виде исключения, уж очень важные встречи. У него, кроме кресла, и присесть негде. На свою кровать вас пускал?

Математик внезапно вспомнил разговор с журналистом.

— Я на подоконнике сидел, всего раза два-три и был у него наверху.

— Когда в последний раз?

— Кажется, в среду.

— Бумаги на столе трогали?

— Не помню. Хотя… да, я записал одно уравнение.

— Что ж, поищем листок с вашей записью.

— А в чем, собственно, дело?

Следователь сказал после паузы:

— На одном из листов бумаги для печатания, которыми преступник вытирал руки, отпечаток вашего большого пальца. Я позвонил сейчас Игорю — он подтвердил.

— Окровавленный отпечаток? — уточнил Иван Павлович с внезапной внутренней дрожью.

— Кабы окровавленный, я б не тут с вами беседовал. — Сергей Прокофьевич вроде смягчился. — Сегодня ночью вы оба в кабинете «наследили».

— Мы с Анной поднимались…

— Знаю. «Пальчик» с дверной ручки показался мне странно знакомым… чисто зрительная память, профессиональная. Сверяю с тем, что на бумажке, — ваш? И у математика как раз не брали отпечатки. Ну, Игорь удостоверился.

— Смешно оправдываться…

— Уверяю вас, Иван Павлович, ничего смешного тут нету. Мотив вычислить несложно, по вашим же версиям: молодая соседка, внебрачный сын, догадка деда. У вас есть машина, однако вы сопровождали Рюмину на электричке.

— У меня мотор барахлит.

— У вас все барахлит — и мотор, и зажигалка, да?

Иван Павлович мельком посмотрел на Анну — она ответила непроницаемым взглядом.

— Вы собираетесь меня арестовать?

— Я в некотором недоумении, — признался следователь.

— Да ну?

— Не пижоньте. Поджилки-то трясутся?

— Трясутся. — Иван Павлович усмехнулся. — Мне все-таки придется в полную силу вступить в борьбу.

— Поясните!

— С самого начала судьба подталкивала — еще с нападения на Анну. А я все раскачивался.

— Да нет, вы очень активны.

— Не очень. В чем же недоумение?

— Зачем вы признались — по собственному почину! — что Вышеславский позвал вас перед своей гибелью? Помните, из окна кабинета.

— Вы полагаете, мы созвонились — и к ночи я пришел к нему в дом?

— Разве не логично? Так объясните же, как человек разумный, с какой целью вы затронули тот момент.

— Бесцельно. Мне нечего было скрывать. Я не убийца, не сумасшедший — человек разумный, вы сказали.

Сергей Прокофьевич вздохнул и взглянул на наручные часы.

— Никто из подозреваемых, кроме Тимоши, на учете в психлечебнице не состоит. И не состоял. Хотя это не стопроцентное доказательство вменяемости. Мне пора. Из Вечеры — ни шагу! А вам, девушка, посоветовал бы пожить у родных, только дайте мне координаты.

— У меня в Москве нет родных.

— Прискорбно. Ну, у знакомых.

— Я пока поживу здесь.

— Любопытство мучает?.. Иван Павлович, вы под подозрением, а девушка на вашей ответственности.

Оба смотрели ему вслед, как удалялся он медленной тяжелой походкой; обернулся, закрывая калитку; Иван Павлович быстро подошел, спросил:

— Вы обследовали мертвый палец?

— Отправили на экспертизу в Москву. Есть такой центр, полузасекреченный, там сделают глубокий анализ. По предположению нашей лаборатории, его забальзамировали составом смол на основе вазелина плюс эфир. В общем, для человека, имеющего материалы, это не проблема.

— Среди подозреваемых нет химиков. Кривошеина, конечно, могла достать какое-нибудь руководство…

— При желании любой…

— Не скажите. До недавнего времени все, что касалось мумифицирования, было строго засекречено. Египетская «Книга мертвых» в советский период, по-моему, не издавалась.

— А вы, Иван Павлович, говорят, крупный ученый.

— Я теоретик.

Анна сидела на верхней ступеньке крыльца и смотрела на подходившего «теоретика» с тем же загадочным любопытством. Он остановился напротив, она произнесла полушепотом:

— Вы мне говорили, что ни разу не были в кабинете академика!

— Я соврал инстинктивно, еще не догадываясь о подоплеке — меня насторожил твой заговорщицкий взгляд и его якобы небрежный тон. Почему ты ему не донесла?

— Я вам отплатила, вы же спасли мне жизнь.

— Анна, не до шуток.

— Я не шучу.

— Ты не донесла, потому что знаешь, кто убийца?

— Не знаю. Я так устала, Иван Павлович.

Он наклонился и погладил ее по голове, как ребенка, по волосам, распущенным до самых досок крыльца.

— Почему ты не уезжаешь, коль Сергей Прокофьевич разрешил?

Она не ответила.

— Ладно, благодарю за доверие. Ты не пожалеешь — мы его вычислим.

Она спросила задумчиво:

— Почему тогда на станции вы назвали Юлию своей женой?

— Чтоб ты меня не боялась.

— В тот четверг Саша сказал про вас, про своих соседей: «Терпеть не могу развратных людей». А вы потом пошутили, помните? «Я вовсе не маркиз де Сад».

— Да не маркиз я, перед тобой пижонил.

— А когда я повторила его же слова про вас: «Тоже терпеть не могу развратных…» — он очень удивился, переспросил.

— И какие ты делаешь выводы?

— Он не вас имел в виду, а вашу Юлию; она еще та девица.

Математик кивнул.

— Ты подтверждаешь мою версию: Саша застал их на речке…

— Но вы же любили ее, — живо перебила Анна, — значит, такой же, как и она.

— Я ее не любил.

— Так тем более.

— О моем нравственном облике, Анечка, у нас еще будет случай поговорить, обещаю. Сейчас меня занимает другое: как листок писчей бумаги с моим отпечатком оказался в кабинете академика. Судя по стопке у него на столе, мы покупали одинаковую финскую бумагу у нас в промтоварном. Смотри! — Иван Павлович подошел к тумбочке на веранде, где стояла машинка, взял листок. — Такая же.

— Вы здесь печатаете свои работы?

— Пользуюсь компьютером в кабинете. В прошлый вторник утром я снес вниз машинку и пачку для Юли.

— Она вам помогала в работе? Математик рассмеялся.

— Собиралась перепечатать какие-то упражнения, кажется, медитация для выхода в астрал.

— Куда?

— А, потаканье модной дури.

— Ваши отношения непонятны для меня.

— Что тут понимать? В одной, так сказать, точке наши вожделения на редкость удачно совпадали. Но плотские страсти имеют досадную особенность приедаться, им стало не хватать остроты, новизны.

— Вы обратили внимание на меня, а Юлия — на журналиста.

— Сейчас я проверю. — Математик вошел в гостиную, оглянулся на пороге. — И все же — кто похитил листки, чтоб подставить меня?

— Кто угодно. Открытая веранда.

— Как-то уж слишком изощренно. Впрочем, что гадать?..

Она оказалась дома, и он заговорил как можно более убедительно:

— Юля, меня обвиняют в убийстве.

В телефонной трубке прозвучал смех.

— Иван, тебе не нужны такие выдумки, чтоб иметь предлог позвонить…

— Какие, к черту, выдумки! Мне нужна твоя помощь.

— Ну так я приеду!

— Ой, не надо!.. Извини, мне сейчас ни до чего. Когда ты закрутила с Филиппом Петровичем?

— Ты что, совсем уже…

— Давай не будем. Я все знаю.

Пауза.

— Вот гаденыш! Да я люблю только тебя!

— Только себя.

— У нас с ним ничего не было!

— Ты меня успокоила. Но что все-таки было?

— Он сам прилип ко мне. Моя ли вина, что мужчины…

— Юля, давай я начну, а ты, если надо, поправишь. Он заметил тебя загорающей в саду из окна кабинета Вышеславского. Вы познакомились.

— Понимаешь, у меня кончились сигареты, я пошла на станцию. Он догоняет, ну, поболтали.

— Это произошло десятого, в понедельник, так? И он явился во вторник к нам домой.

— Это было так неожиданно…

— Пусть неожиданно. Ты не оставляла его одного у нас на веранде?

— При чем здесь…

— Оставляла?

— Ну, я выходила в гостиную.

— Понятно. Он так надрался моей же водкой.

— Иван, послушай!

— Ты послушай. В четверг вечером вы пошли с ним купаться.

После паузы (очевидно, осознав, что терять уже нечего) Юлия заговорила трезво, жестко:

— Какого черта ты меня допрашиваешь, если сам во всем виноват?

— В чем?

— Ты меня любишь только по ночам.

— Разве не взаимно?

— Иван, женщине необходимо большее.

— Знамо дело: любовные игры на речке в лунном свете… Ладно, Юленька, считай, что мы квиты. Но сейчас не до того, прошу тебя! Вы вместе пошли купаться?.. Юля, меня серьезно обвиняют в убийстве.

— Дурдом какой-то! В четверг мы встретились в роще — случайно! — он шел к академику.

— Во сколько?

— Ближе к вечеру.

— И договорились пойти на речку?

— Не то чтобы… Я упомянула, что по ночам купаюсь, когда спадает жара. Ну, он подошел.

— Во сколько?

— В районе десяти.

— А не позже?

— Черт его знает, у меня не было часов… Погоди! Точно раньше — мы ушли с пляжа пять минут одиннадцатого.

— С кем ушли?

— С Сашей. Мы еще были на берегу, он подплыл.

— И застиг вас врасплох, понятно. Вы уговорили Сашу соврать, что Саша был с тобой.

— Он правда был со мной! А ты — с этой кроткой невинной овечкой, которая тебе еще даст жизни!

— Юль, оставим склоки. Ты попросила Сашу?

— Что, он донес?

— Он умер.

После долгого молчания — вскрик:

— Как умер?!

— Его убили.

— Иван! Что происходит?

— Его зарезали. Вот почему так важно знать о передвижениях твоего Филиппа в четверг.

— Ничего не понимаю!

— Имел ли он возможность совершить нападение на Анну в десять часов вечера.

— Но какая связь…

— Это долго объяснять.

— Нет и нет, не там ищешь!

— Ладно. Давала ли ты кому-нибудь мою писчую бумагу?

— Что-что?

— Помнишь, во вторник утром ты попросила у меня машинку? Я снес ее на веранду вместе со стопкой финской бумаги.

— Ну и что?

— А то, что этими листками преступник вытер кровь с рук после убийства Вышеславского.

— Бред собачий!

— На одном листе, найденном у него в кабинете, обнаружен отпечаток моего большого пальца.

— Вот жуть! Я никому не давала, клянусь!

— Но все оставила на открытой веранде.

— Да послушай! Если тебя и хотели под убийство подвести — кто знал, что ты к этой бумаге прикасался?

— Никто, кроме тебя.

— Я — никому… любой мог взять с веранды.

— Мог взять, но не мог про меня знать.

Молчание. Быстрый вопрос:

— Иван, ты действительно не ходил в ту ночь к академику?

— Да иди ты!..

— О, вспомнила! В четверг у нас в роще этот толстомордый киношник ошивался. Я землянику собирала. Он на меня так посмотрел…

Математик перебил с удивлением:

— Надо же! Кривошеины у меня просто из головы вылетели. Юля, спасибо за откровенность…

— Я приеду!

— Тебя тут только не хватало.

 

ГЛАВА 30

Иван Павлович по бетонной дорожке приближался к дому Кривошеиных; великанша стояла за распахнутым настежь окном, наблюдая исподлобья.

— Добрый день. Вы знаете про Сашу?

— Да, у нас снимали отпечатки пальцев.

— К вам можно?

— Проходите, не заперто.

Со свету окунувшись в сумрак, он не увидел, а угадал ее на хлипком стульчике посреди комнаты; повинуясь величественному жесту огромной руки, сел напротив.

— Антон Павлович на работе?

— На рынок пошел.

— Софья Юрьевна, можно задать вам интимный вопрос?

— Осмельтесь.

— Почему у вас нет детей?

— Об этом поинтересуйтесь у моего благоверного, — бросила она несколько презрительно.

— Он не хотел?

Она усмехнулась, математик поправился:

— Нет, конечно, в вашей семье решения принимаете вы. Значит, не мог?

— Не вторгайтесь в болезненную область.

— Вы намекаете, что у Антона Павловича не может быть детей, соответственно, он не мог быть отцом Саши.

— Разумеется, не мог.

— Это еще надо доказать. Вы рассказывали, как приезжали в семьдесят пятом в Вечеру по грибы…

— С родителями. Это родительская дача. Я еще не была замужем.

— А, так Антон Павлович, когда Полина забеременела, еще не был с ней знаком?

Софья Юрьевна ответила не сразу:

— Формально был. Мимолетом на пляже столкнулись. Он два года за мной ухаживал.

— Долго вы раздумывали. Значит, в семьдесят пятом Александр Андреевич согласился взять вас к себе на работу?

— Согласился. — Ученая дама на мгновение отключилась, уйдя в прошлое; крупные мужские черты лица, уже явственно проступающие в сумраке, смягчились было, но тут же злые губы скривились в гримасе. — Я давно добивалась, давно мечтала, еще со студенческих времен. Он был для нас солнцем, удивительный ум, сильная воля — настоящий мужчина, а не тряпка.

— Как, извините, вы выразились: ваш благоверный, — подхватил Иван Павлович. — Вы любили Вышеславского.

— Да! Что теперь скрывать? Он мертв, все мертвы… — Последняя фраза прозвучала приглушенно, безжизненно.

— Он не отвечал вам взаимностью?

— Мы объяснились — вот тогда, при случайной встрече в Вечере. То есть я объяснилась, но Александр любил другую женщину.

— И она не польстилась на академика?

— Александр Андреевич был еще членкор. Но не в этом дело: счастливый брак, он сказал, ребенок.

— Значит, в виде некой компенсации Вышеславский взял вас в свою группу… — Вдруг одна мысль поразила его. — Уж не Рюминых ли он имел в виду? Счастливый брак…

— Непохоже. Из контекста застольного разговора понятно было, что они едва знакомы.

— Возможно, скрывали?

— Мне ничего неизвестно, Иван Павлович! — отрезала ядерщица. — И вообще — я сегодня плохо себя чувствую.

Математик поднялся.

— Когда позволите к вам заглянуть?

— Я позвоню.

В саду стоял Тоша, подняв багровое лицо к небу и тяжело дыша, должно быть, от жары. Завидев Ивана Павловича, он приложил палец к губам и быстро пошел к калитке. Математик с бешено забившимся сердцем устремился за ним. На пустынной улице в тени тополей великан прошептал:

— В прошлую пятницу она ходила к академику.

— Вы серьезно?..

— Тихо! Я вам ничего не говорил. Вечером я поливал цветы и слышал из открытого окна, как она ему звонила.

— Во сколько?

— В девять. «К десяти, — говорит, — зайду». А мне соврала, что пойдет пройтись, научные проблемы, мол, замучили. Вернулась в одиннадцать.

Иван Павлович воскликнул также вполголоса:

— Вы сейчас подслушали наш разговор?

— Не ваше собачье дело!

В горячке математик не оскорбился на эпитет.

— Вами выдвинуто очень серьезное обвинение — не под влиянием ли минутного гнева?

— Я никого не обвиняю, а просто констатирую факты. — Тоша ухмыльнулся, перекосив физиономию, точно в нервном тике, и сказал с застарелой злобой: — Ее следует встряхнуть хорошенько, пусть побегает!

— Пойдемте! — предложил Иван Павлович.

— Куда?

— К вашей супруге. Устроим очную ставку.

Тоша начал быстро оседать и расплываться в кустах, как снежная баба; на лице — борение.

— Давайте отложим на завтра!

— Завтра меня уже могут арестовать.

— Вас? — рассеянно уточнил Антон Павлович. — А, как-нибудь выкрутитесь, вы человек ловкий. — Вдруг опомнился, взглянул изумленно. — У вас нашли драгоценности?

Судя по всему, он уже безумно жалел о своем подлом порыве; Иван Павлович сказал:

— Ладно, я один справлюсь.

— С Софой? — уточнил «благоверный» в сомнении.

Неужели он заложил жену, чтобы спасти собственную шкуру? Да разве этот патологический трус способен на убийство? Впрочем, когда выпускаются многолетние подавленные пары…

— Погуляйте пока в рощице… Вы ведь там любите гулять? Юля вас видела в четверг возле нашего дома.

— Ну и что? — всполошился Тоша.

Иван Павлович круто развернулся и пошел назад. Ученая дама так и сидела, сгорбившись, на стульчике. Он начал прямо с порога:

— Софья Юрьевна, прошу прощения, но мне необходимо поделиться с вами новыми данными.

— Что такое? — Она было встрепенулась, но опять сникла; он склонился над ней, глядя в мерцающие глаза; сказал медленно, властно:

— В пятницу вечером вы звонили Вышеславскому и в десять часов приходили к нему.

После паузы она уточнила бесцветным голосом:

— Это и есть те новые сведения, о которых вы говорили на поминках?

Сыщик кивнул, решив преждевременно «благоверного» не позорить.

— А где Тоша? — вдруг спросила она.

— Вам лучше знать.

— Кажется, от калитки его голос… — Софья Юрьевна не договорила, явно собирая силы для борьбы, вот встала во весь свой матерый рост, зашагала по комнате. — Да, я заходила к Александру Андреевичу в пятницу.

— По порядку! Вы звонили…

— Он мне сам позвонил утром и пригласил к себе.

— Вот как! Встречу с Ненароковым отменил, а вам назначил.

— Видите ли… — Она закурила. — Еще накануне, в четверг, я пришла посоветоваться с ним насчет одной научной проблемы, которую я не имею права разглашать. Ночью он нашел решение и позвонил мне. Я извинилась, что очень занята, освобожусь поздно.

— И он ответил: «Буду ждать звонка»?

— Вечером я перезвонила, что приду к десяти. Он согласился. В кабинете за столом сидел труп.

— Пожалуйста, поподробнее!

— Дом был освещен, бесновалась музыка, дверь оказалась слегка приоткрытой.

— Вас это не удивило?

— Он предупредил о двери, ему трудно было ходить вверх-вниз по лестнице из-за остеохондроза.

— Вы и обычно так входили?

— Нет, в первый раз.

— Странно. Дальше.

— Вошла и не поняла вначале, он же сидел спиной.

— Да ведь кровь кругом!

— Не поняла сослепу, я в очках только работаю, не люблю… Свет от настольной лампы скудный. Поздоровалась еще с порога. Молчание. Удивилась и заговорила, подходя: «Александр Андреевич, что случилось? Вам нехорошо?» Тут — перерезанное горло. Кажется, я еще что-то сказала, не помню. Вот и все.

— Как это «все»?

— Ничего не помню, только горло в крови.

— Вы упали в обморок?

— Н-нет… не знаю. Я слегка опомнилась в роще.

— Домой вы вернулись около одиннадцати.

— Не помню.

— Невероятно! Как же вы не позвали на помощь?

— Я была в шоке.

— И все скрыли потом!

— Испугалась.

— Что подумают на вас?

— У меня нет мотива. Абсолютно нет мотива.

— Допустим. Так чего испугались?

— Я, Иван Павлович, рационалист по натуре, так же, как и вы…

— Я от этой истории, кажется, уже тронулся.

— В сторону мистицизма? Я тоже, даже иногда верится, что дьявол существует.

— Ваши речи туманны, — заметил Иван Павлович с беспокойством.

Сошла с ума после третьего убийства! Или тронулась уже после первого. Или ведет собственную непонятную игру. Женщины с характером неистовым, деспотическим так испугалась «дьявола», что не позвала на помощь, а потом врала и скрывала! Кто же этот «дьявол»? Раз. И два: если она говорит правду, вполне вероятно, что ребята слышали ее почти мужской бас, произносящий слова с разной интонацией… на разные, так сказать, голоса. Старик был зарезан раньше, и криминальное кольцо вокруг математика сжимается.

Софья Юрьевна продолжала с маниакальной монотонностью:

— У меня нет мотива. У меня не было мотива. Я всегда боготворила его.

— Если ваш муж был отцом Саши…

— Из него такой отец, как… Он вам про меня донес?

— Он.

— Меня это не волнует.

— А что вас…

— Кто меня подставил — вот в чем вопрос, вот в чем весь ужас.

— Кто-нибудь знал заранее о вашем визите?

— Никто, я уверена — на работе мы привыкли к конфиденциальности.

— Ваш супруг знал.

Она отмахнулась со злостью.

— Софья Юрьевна, а если случилось роковое совпадение: убийца проник в кабинет перед вашим приходом и успел скрыться?

— В такого рода случайности я не верю. Ему перерезали горло, как и дочери, как и внуку — разве случайно?

Оба вздрогнули: в комнату вошел — или, скорее, вполз — согбенный муж и опустился перед женой на колени.

— Софа, прости!

— Убирайся.

— Я виноват перед тобою, но не смей обзывать меня слабаком! Не доводи до крайности! Ты лечилась от облучения, ты! Как и академик твой! У вас не могло быть детей, а не у меня…

— Отвяжись, худая жизнь.

— Господи! — возопил «благоверный». — Где ж справедливость? Ты только что призналась, что всю жизнь любила этого старца…

— Кончай припадок.

— Я полюбил тебя с первого взгляда, а ты согласилась стать моей женой, потому что он отверг тебя?.. Понимаете, — великан развернулся на коленях к Ивану Павловичу, — она просто сказала мне, что сам Вышеславский предложил ей место в группе. Она скрыла, что объяснялась тут в Вечере… Двадцать один год псу под хвост!

— Псу под хвост! — мстительно повторила ядерщица и, не удержавшись, слегка пнула мощной ногой в крутой зад «благоверного».

Он вскочил, но не ушел, а уселся в уголок на стул, глядя исподлобья.

«Двадцать один год псу под хвост!» — продолжало звенеть в ушах математика, он хотел переспросить, уточнить, но молча глядел на беснующихся супругов; перевел взгляд за окно, где зеленым золотом пылало лето. «Все время жара, будут ли грибы… осенние опята…» — вкралась неуместная мысль, и даже сердце заныло от видения увядающего леса, где пряный лист пахнет вином и шуршит, сухой, витают паутинки и в тени орешника возникнет вдруг пень, облепленный опятами… Иван Павлович очнулся. Идея безумная, дерзкая, требуется проверка, глубокая и тщательная. Его холодноватый голос ворвался в распаленную перепалку:

— Вы приходили до похорон прощаться с покойницей?

— Я ходил! Там еще поклонник был и скорбящий отец.

— А, Ненароков рассказывал: растерзанный, в халате…

— Ничего подобного! Как всегда, сдержан, подтянут, даже элегантен в траурной тройке.

— Вот как? — Математик перевел взгляд на ученую даму.

— Я не ходила, не люблю покойников.

— Однако на похоронах…

— Да, через силу, но исполнила свой долг.

— Софья Юрьевна, а сколько все-таки времени вы отсутствовали на веранде, когда была убита Полина?

«Благоверные» молниеносно переглянулись и уставились на математика.

— Ну, помните, вы пошли за ведром на кухню.

— Я все помню, — отвечала она хладнокровно в тон, но в глазах возник откровенный ужас. — Минуты две-три, не больше.

— Точно?

— Минуты, точно! — выкрикнул киношник. — Э, куда это вы?

Под изумленными взглядами Иван Павлович покинул дом Кривошеиных.

 

ГЛАВА 31

Он прошел сквозь рощицу, ничего не замечая вокруг… прелести и полноты жизни в пернатом пении, в пленительной белизне стволов, в кудрявой траве-мураве с ярко-красными точечками… Блюдце земляники на веранде в тот четверг. Юля собирала… смутное воспоминание промелькнуло, не успев оформиться, — он остановился перед необитаемым домом, в котором — тайна (должно быть, входную дверь уже опечатали — вымороченное имущество — так, кажется, называлось когда-то наследство без наследников). Не о жизни сейчас шла речь, а о смерти.

В уме составлялся план — перечень вопросов, которые необходимо задать соучастникам и главной свидетельнице. «Обнимет рукой, оплетет косой и, статная, скажет: «Здравствуй, князь». Что-то мелькнуло в зелени за решеткой… алое пятно, «аленький цветочек»… ну конечно, она в своей пышной юбочке. Иван Павлович вошел в чужой сад.

— Анна! Что ты здесь делаешь?

Обернулась, улыбнулась.

— Так… прощаюсь.

— Где кассета с интервью, не знаешь?

— Наверное… — Она подумала. — Наверное, в Сашиной комнате. Вы же слушали.

— Я помню, но хочу кое-что уточнить. Дом опечатан?

— Пока нет.

— Твой ключ у тебя?

— Возьмите.

Покинутый сад благоухал под солнцем, дорожка из темно-красного гравия, изгибаясь, ведет за дом на детскую лужайку, где (внук сказал перед смертью) разгадка. «Нормальный человек не может этого вынести. Дедушка не смог».

Иван Павлович слушал запись (Анна отказалась войти в дом) в комнате ребенка любимого, избалованного новейшими игрушками вымороченной — вот опять подвернулось это редкое словцо, — нашей вымороченной цивилизации. Звучал четкий старческий голос: «В семьдесят пятом мы работали над проектом «Альфа»…» Иван Павлович напряженно вслушивался — непринужденный диалог, быстрые реплики, концовка: «Надо жить будущим, не оглядываясь на прошлое, иначе обратишься в соляной столб подобно жене Лота — вот что я сказал когда-то отцу моего мальчика». — «Советский ученый почитывает Библию?» — «Мудрая книга, особенно Ветхий Завет. Так вот, в семьдесят пятом…»

Математик нажал на пульт. Надо подняться наверх, но сначала… взгляд упал на телефонный аппарат на полу, на ковре.

Три кратких диалога.

— Филипп Петрович, Вышеславский спрашивал вас о Николае?

— Поинтересовался. В последний визит.

— В каких именно выражениях?

— Давно ли я виделся со своим студенческим другом. «Николай… как его отчество?» — «Алексеевич, — ответил я. — Давно не виделись». — Журналист помолчал. — А в чем дело?

— Я подхожу к развязке. Вы мне нужны.

— Серьезно?! — заорал Померанцев. — Выезжаю!..

Математик перебил:

— Да, вот еще что. Вы пошли в четверг вместе с Юлией на речку или у вас было там назначено свидание?

— Свидание? — изумился Филипп Петрович, но тут же сориентировался: — Ну, если вы в курсе… Я подошел где-то в десятом. Виноват, Иван Павлович, но…

Математик положил трубку.

— Николай Алексеевич, когда вы приезжали проститься с Полиной, то видели Вышеславского в затрапезном халате?

— Да, он был вне себя. Всей душой ощутил я, что наши страдания несоизмеримы.

— Кривошеина там помните?

— Нет… или кто-то пришел… нет, не помню.

— Киношник утверждает, что академик был сдержан, подтянут, в элегантной траурной тройке.

Пауза.

— Что вы молчите?

— Вспоминаю. Да, старик выходил переодеться.

— И вы остались наедине с мертвой?

— Ну и что? К чему эти вопросы?

— Приезжайте. Дело идет к развязке.

— Софья Юрьевна, когда вы начали работать в группе Вышеславского?

— Двадцать девятого сентября семьдесят пятого года.

— Вскоре после своего с ним объяснения в Вечере?

— Через две недели.

— Вас сразу допустили?

— Меня не надо было проверять — я работала в закрытом НИИ. Мы не договорили, вы ушли так внезапно.

— Меня поразило одно обстоятельство. Из ваших, кстати, показаний.

— Что такое?

— Супруг там при вас?.. Приходите часика через полтора, я собираю соучастников.

— Зачем?

— Разгадать загадку. Мне одному не справиться.

Анна вошла в комнату, заявила враждебно:

— Неужели вам не тяжело в этом доме, не страшно?

— Присядь-ка, нам надо поговорить.

Она присела на краешек софы, под подушкой которой пряталось жемчужное ожерелье в день эксперимента.

— Вы возбуждены, — отметила с презрительной надменностью.

— В высшей степени. Но не от тебя на этот раз.

— Что?.. Вы нашли убийцу?

— Кажется, я на подступах.

— Но кто?..

— Пока не расспрашивай. Сейчас это кажется невероятным, абсурдным. Вспомним прошлую пятницу.

— Когда проводили эксперимент, мы рассказали все.

— Придется повторить. Итак, Вышеславские пришли с кладбища…

Анна перебила:

— И Саша не сказал мне, что дедушка напал на след убийцы. Думал, я сбегу отсюда!

— Но ты не сбежала до сих пор. Вы сели за стол около восьми?

— Ну да. Дедушка послал Сашу за коньяком.

— Перед этим вы говорили об Анне Ярославовне Рюминой. Вышеславский собирался коснуться этой темы поподробнее.

— Ага, завтра. Может, о моих обязанностях экономки. — Анна усмехнулась печально и добавила: — Хотя вряд ли… Он был как-то взволнован, задумчив и процитировал стихи.

— Чьи стихи?

— Не знаю. Одну строчку: «Итак, два Ангела уже пришли». А вы знаете?

Он смотрел на нее, не вдруг услышав вопрос.

— Я человек малообразованный, к сожалению.

— Уж прям! Дедушка говорил, что вы эрудит. Да и к тому же доктор наук.

— А ты филолог, дорогая.

— Я только на второй перешла, я еще…

— Ладно, не оправдывайся. Почему ты решила, что это стихи?

— Интонация такая… необычная, приподнятая.

— Дальше.

— Что толку двадцать раз повторять? Помянули Сашину маму, дедушка вспомнил про его день рождения. Мы выпили за мудрость.

— За что?

— Он говорил, что наша интеллигенция умная, но не мудрая.

— Золотые слова.

— И дедушка поднялся к себе.

— Около девяти?

— Ага. Мы пошли к колодцу, тут Сашу окликнула Юля.

— Кстати о «развратных людях», — вспомнил математик. — Юноша реабилитирован: она действительно купалась с журналистом.

— Нет, правда? Значит, они были знакомы?

— Ну, долго ли умеючи…

— Надо же, как все перепуталось. А где был Саша?

— Там же, на речке. Он и Юля ушли с пляжа в десять ноль пять. Она уговорила его помалкивать.

— Чтоб вы не узнали!

— Естественно. Я-то собирался заночевать в Москве, у резвых ребяток была вся ночь впереди, а Саша сбил настрой. Юля окликнула его в саду, чтоб повторить просьбу: накануне у нас возникла склока по поводу сухого купальника после купания.

— Ядерщица назвала ее эксгибиционисткой. Что это значит?

— Ну, человек любит выставлять свое тело напоказ. Вернемся на лужайку. Ты ждала Сашу. Он скоро возвратился?

— Сразу. Джентльмен без страха и упрека, его не надо было долго уговаривать.

Иван Павлович вздрогнул.

— Каким непостижимым промыслом слагаются куски мозаики!

— О чем вы?

— Скоро узнаешь. Та лужайка из детства…

— Да, меня поразил пейзаж, похожий на русскую сказку. То есть я так все и представляла, как мама рассказывала про «Вышел месяц из тумана».

— Значит, твои ощущения были глубоки и сложны — запомни этот момент.

— Прекрасно помню. Дедушка смотрел в окно, старое танго звучало — «Маленький цветок». Наверное, у Юли транзистор.

— Да, она не выносит тишины.

— А потом объявили московское время — двадцать один час.

— И сразу после этого академик разговаривал по телефону.

— С вами?

— Еще с одним человеком.

— С убийцей?

Иван Павлович усмехнулся:

— Вот скажи: что значит выражение «ресницы потекли»?

— Ну, тушь с ресниц… от слез, например.

— Ее легко смыть?

— Вообще тушь сильно в кожу въедается. Требуется время, чтоб совсем следов вокруг глаз не осталось.

Послышались шаги на крыльце, на веранде, кто-то вошел в открытую входную дверь, в прихожую…

— Кто там?

На пороге возникла Юлия — прелестная «эксгибиционистка» в экстравагантной шляпе с огромными прозрачными полями.

— Что вы здесь делаете?

— Этот вопрос я переадресую тебе, дорогая.

— Тебя нигде нет, а тут дом нараспашку, я подумала… Я приехала попросить прощения.

— Благородный порыв, — пробормотал он, протиснулся мимо нее в прихожую и в сильнейшем азарте (озаряющем, бывало, лучшие моменты его научного творчества) устремился вверх по лестнице в кабинет, где на зеленом сукне стола лежала раскрытая Библия в пятнах крови. «Итак, два Ангела уже пришли», — звучала стихотворная (как поняла Анна) строка. И сразу проступили слова: «И пришли те два Ангела в Содом вечером, когда Лот сидел у ворот Содома. Лот увидел и встал, чтобы встретить их, и поклонился лицом до земли…»

 

ГЛАВА 32

В витражных стеклах, подсвеченных закатом, на лицах играл алый огонь, который вдруг переходил в мрак фиолетового, отливал зеленью или вспыхивал золотом. Публика та же, что и тринадцать лет назад, не хватает убиенных и умерших своей смертью, прибавились математик с Юлией, и выросла девочка. Овальный стол пуст, без яств и вин, для нервных приготовлены пепельницы, и посередине дожидается тьмы праздная свеча в старинном подсвечнике с колпачком.

Чреватую разгадкой паузу нарушил розовый великан Кривошеин, заявив в пространство:

— Органы собираются взять Тимошу, знаете, нашего юродивого идиота…

Иван Павлович перебил:

— Если и возьмут, то отпустят. Они по-настоящему подозревают не его.

— А кого?

— Меня.

Присутствующие обомлели, он продолжал:

— Между тем среди нас есть человек, который знает куда больше моего. Вспомним далекое прошлое. Над здешним садом звенела детским голоском садистская считалочка: «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить, все равно тебе водить». Полина произнесла свой предсмертный тост, наша ученая Софья всплакнула.

— Я не позволю над собой издеваться! — Кривошеина бросила ненавистный взгляд — не на математика, а на мужа — и сбавила тон: — От естественного женского сочувствия слезы выступили на глазах.

— Вы оплакивали свою молодость, неразделенную любовь.

— Пусть так.

— И кого вы сочли женихом? Вот перед вами два бывших претендента.

— Вот этого… Николай, да?

— А вы, Антон Павлович?

— Наши с Софой суждения не всегда совпадают, я подумал на журналиста.

— Почему?

— Он сиял как именинник и сказал старику: «Из особенного, почти родственного к вам отношения и я начал курить трубку».

— Из родственного! — взвизгнула Юлия. — Он — отец!

— Николай! — воззвал журналист с необычной для него патетической нотой. — Что ж ты молчишь?

Ненароков опустил голову:

— Я уже ничего не знаю, не понимаю.

— Этот бросился за нею в сад, — продолжал наступать великан из сказки, тыча толстым пальцем в Ненарокова, — как отверженный возлюбленный…

— Как новопреставленный жених! — отрезала Кривошеина; взгляды «благоверных» скрестились. Тоша закончил упавшим голосом:

— Старик возбудился и пошел за какой-то уникальной трубкой.

Математик заговорил медленно:

— Итак, Вышеславский поднялся к себе в кабинет. В саду отзвучала считалочка, и дочь его спряталась в кустах у колодца. Ваше слово, Софья Юрьевна.

Она смотрела на него молча, побледнев.

— Вы в ванной смывали следы слез, проще говоря, тушь с ресниц (сведения Антона Павловича еще в первую нашу беседу). Процесс непрост, как объяснила мне Анна. Сколько вы провозились? — Она не ответила, и он продолжил: — Потом зашли за ведром на кухню… ну?

Она сказала с трудом, проглотив комок:

— Кто-то крался в кустах под окном.

— Кто? — краткое слово прогремело выстрелом, все вздрогнули.

— Не поняла, клянусь! Эта жуткая считалочка… Я думала: дети играют в прятки.

— Но как вы появились вместе?

— Я взяла ведро и увидела пятно на пальце, тушь. Еще раз зашла в ванную и услышала шаги из кухни.

— Да про кого ты говоришь?! — завопил, не выдержав дикого напряжения, Кривошеин.

— Про него. — Софья Юрьевна улыбалась странно.

— Про Александра Андреевича Вышеславского, — сдержанно пояснил математик.

Внезапная пауза взорвалась восклицаниями, из которых выделился возглас учителя:

— Не может быть! Он безумно любил ее!

— Согласен. Но о мотивах позже. Софья Юрьевна, что заставило вас все скрыть и подставить под удар ребенка? Беспокойство о своей карьере или любовь к академику?

— О какой еще карьере…

— Не возмущайтесь. Общеизвестно, что ваша группа процветала только благодаря великому ученому.

— Мелочные инсинуации! Клянусь, я ничего не поняла, мы столкнулись уже в прихожей, он нес трубку, вышли на веранду…

— Допускаю. Но вы заподозрили его, когда увидели мертвую Полину.

— Нет!

— Тогда почему вы не рассказали следователю, как кто-то крался в кустах и проник в дом через кухонное окно?

— Но ведь мальчик сознался… несчастный случай… — Съежившись в кресле, великанша напоминала сейчас глубокую старуху. — Зачем было вмешивать…

— Затем, что Саша был бы жив. Любовь, карьера… нет, не то. Вы — деспот по натуре, вам нравилось долгие годы ощущать тайную власть над своим учителем. Но однажды ваш садистский нрав проявился, не так ли?

— Да пес с ней! — Журналист вмешался грубо и нетерпеливо. — Этот великий безумец убил дочь за то, что она сделала неправильный выбор?

— За то, что она сделала неправильный выбор.

— Немыслимо! У вас есть более веские доказательства, кроме мелькнувшей тени в саду?

— Косвенные, психологические, ведь все умерли. — Математик закурил, оглядел возбужденные азартом лица. — Нам придется пройти весь путь от начала до конца, чтоб добраться до истины. Итак, Полина сделала выбор, разъяренный отец попытался переубедить ее.

— Судя по орудию убийства (случайно подвернувшемуся), преступление непредумышленное, в состоянии аффекта?

— Да, Полина спровоцировала взрыв, но Вышеславский осознавал, что пойдет на все. Иначе он не выбрал бы столь потаенный путь. Приглушенные голоса в саду — их слышали дети. В траве блестит острие косы… пронзает горло, крови почти нет, лишь капля брызнула на папоротник — «аленький цветочек» из сказки про «месяц из тумана». «Месяц — сын луны?» — наивный детский вопрос… Мальчик подбегает, в азарте набрасывается на маму — заросли окрашиваются кровью. Саша еще ничего не успел понять, как его обвиняют — и всю оставшуюся жизнь он зафиксирован на убийстве матери.

— Это вы сейчас такой умный! — прошипел Кривошеин. — А тогда… мы все были уверены — и вы в том числе!

— Не все! — констатировал математик сурово; старая больная женщина сидела неподвижно, полуприкрыв глаза. — Но сейчас не об этом. — Он помолчал. — Мне нужна ваша помощь, трудно восстановить трагедию вырождения и распада по отрывкам и обрывкам, по деталям, иногда с виду незначительным. В психоанализе существует такое понятие, как «оговорка» — бессмысленное как будто замещение одного слова другим, вдруг возникающим из хаоса «бессознательного». Помнишь, Анна, как ты оговорилась: «Вышел месяц из тумана, вынул палец из кармана…» В восприятии ребенка фантазии смешались с реалиями, сказка — со считалочкой (месяц — сын — аленький цветочек — палец)… Пятилетний ребенок слышал голоса в саду, отдельные слова, но не понимал их значения, связи друг с другом… Возьмем такую, например, банальную фразу: «Ты пальца моего не посмеешь коснуться».

Журналист шевельнулся, пробормотав:

— Идиоматический оборот… Я употребил, не придавая значения!

— Вот ваша фраза, ответ на вопрос Вышеславского, любили ли вы его дочь: «Любил, но в отличие от некоторых пальца ее не посмел коснуться».

— Всего лишь в том смысле, — вскричал Померанцев, — что она не была моей любовницей!

— Как многие другие, да?

Иван Павлович поймал откровенный («обнаженный») взгляд журналиста, подумал: «А чем, в сущности, я отличаюсь от него?» — и отвел глаза.

— Вы правы: всего лишь идиоматический оборот. Но на воре шапка горит. И именно после этой невинной фразы академик выгнал вас вон, потом разыскал и подарил браслет. Расхожее словосочетание, употребленное в момент преступления, обретает другую окраску, привкус крови, фиксируется на убийстве.

— Я не знал о мертвом пальце! Какие-то «египетские казни»…

— Да, вы не приезжали ни прощаться с покойницей, ни на похороны. Здесь был Николай Алексеевич.

— Клянусь вам: о таком извращении я не подозревал! Старик стоял, склонившись над гробом, закатное солнце освещало мертвое лицо… услышал мои шаги, вздрогнул и взглянул с таким ужасом, что до сих пор мне помнится этот взгляд. И тут же ушел.

— Он держал что-нибудь в руках?

— Я смотрел на Полину, я не… Кажется, руки он прижимал к груди, к широкому стеганому халату с большими карманами.

— Понятно. Он унес обрубок и нож… «вынул ножик из кармана».

— Да, вернулся, уже переодевшись. И сказал: «Я не владею собой, извините, и иногда совершаю поступки экстравагантные». Я понял так, что он извиняется за свой внезапный уход, я все относил за счет скорби по дочери… И академик хранил набальзамированный обрубок тринадцать лет?

— Ну, для ученого такого, самого высокого ранга, найти руководство и материалы не проблема.

— Натуральная некрофилия!

— Да, этот процесс можно трактовать и как стремление к разрушению жизни, разложению ее на части, пристрастие ко всему омертвелому. Фетишизм с французского переводится как «идол» — культ неодушевленных предметов. Культ, понимаете? Он не смог избавиться от мертвого пальца, даже почуяв реальную опасность. Или не успел.

— Опасность? От кого?

— От вас обоих, так он понял, от бывших поклонников дочери. Так называемый «сверхчеловек» непременно имеет некую червоточинку внутри, которую прикрывает гордыней. Академик не смог устоять перед славой, признанием действительно глобальных заслуг и согласился на книгу. Тут все и началось. Первая встреча с вами, Филипп Петрович, прошла успешно, вы договорились о второй?

— На среду.

— А явились во вторник, неожиданно и тайно. Вышеславский и в мыслях не держал, что вы в своем роде сексуальный монстр… как выразился ваш друг, занимаетесь любовью со всем, что движется.

— Иван Павлович, прошу прощения, искренне прошу. Не устоял. Но нам ли с вами сводить счеты… — Журналист улыбнулся, Юлия резво вскочила, вышла на крыльцо, опять вернулась.

Математик отвечал:

— Ну, может, и не нам с вами, однако… все эти мелкие пакости, к сожалению, имеют большое значение в нашем случае, поэтому я их касаюсь. В понедельник журналист закрутил с Юлей, во вторник приехал поразвлечься — тут-то его в рощице и застигли дед с внуком. Впервые за тринадцать лет (к тому же в крепком градусе) Филипп Петрович увидел Сашу, и разговор с Вышеславским невольно принял трагическое направление. Ваше слово.

— Академик предупредил, чтоб я не вторгался в запретную тему — смерть Полины — при внуке: воспоминания для мальчика мучительны, Саша долго болел. «Он до сих пор уверен, что убил свою мать?» — поинтересовался я.

— Вопрос двусмысленный, со скрытым подтекстом.

— Нет, нет! Я просто имел в виду: убийство и несчастный случай — отнюдь не тождественны.

— Вышеславский вас понял по-другому.

— Очевидно, да. Он так посмотрел… и уточнил чуть ли не с угрозой: «Вы на что намекаете?» Я еще пошутил: репортерская любознательность. И дернул же меня черт спросить про второго ребенка: его допрашивали? У меня, как напьюсь, гуманизм проявляется некий… к слезинке ребенка. «Кого там допрашивать! — отмахнулся старик. — Он еще младше Саши. Или вы думаете, мой семилетний внук, как джентльмен без страха и упрека, взял на себя чужую вину?» Настроение его стремительно падало. «Хотите написать детективчик про меня и моих близких?.. Вы даже не пришли проститься с дочерью». Он говорил с такой язвительностью, что меня зло взяло и я высказался: «В отличие от некоторых я пальца ее не посмел коснуться».

— И он вас выгнал.

— «Подите вон!» Я совсем взбесился и ляпнул: «Вы еще об этом пожалеете!»

— О чем?

— О несостоявшейся книге, разумеется.

— Вот тут-то академик и уверился, что перед ним шантажист. Кого вы подразумевали под «некоторыми»?

— Натурально, отца Саши.

— И вам в голову не пришло, что он подслушивает ваш разговор.

— Вы уверены?

— Саша выдал себя, буквально (по другому поводу) повторив слова деда: «джентльмен без страха и упрека» (обычное словоупотребление — «рыцарь»). Помнишь, Анна? — Она кивнула. — Ну и моя уверенность исходит из ситуации в целом… старик недаром уточнил: «Не пришли проститься с дочерью». Вас не было тогда у гроба, но вы ведете себя подозрительно: выслеживаете, намекаете, угрожаете. Стало быть, ваш друг поделился с вами кое-какой информацией. Вышеславский предполагает скрытый шантаж, на время отделывается от вас браслетом и связывается с Николаем Алексеевичем — убедиться в своих подозрениях.

— По телефону он ничем себя не выдал.

— Да вы-то чего испугались?

— Я признался, все обдумав и взвесив! С тремя детьми не больно-то кинешься в авантюры…

Математик вздохнул.

— Да, выбор у Полины был не ахти какой: один чересчур предусмотрительный, другой слишком бесшабашный.

— Зато сосед — поистине праведник, — вставила ядерщица, тщетно пытаясь обрести прежний бойцовский облик, — всех поучает, обличает…

— Ах, оставьте свой базар! — впервые подала голос Анна, в упор глядя на Ивана Павловича. — Саша подслушал, вы сказали. Он убийца?

— Убийца.

 

ГЛАВА 33

В тишайшей паузе послышались шаги по гравию; Иван Павлович проворно поднялся, встал в раскрытых дверях. Мимо клумбы — фантасмагорическим явлением в красной рубахе и калошах на босу ногу — тяжело протопал Тимоша и исчез в сиреневых кустах. За ним — Игорь, помощник следователя, пояснив с усмешкой:

— Приказано следить, но не препятствовать.

— Он ищет свою косу.

— Чем бы дитя ни тешилось…

Жаркий шепот над ухом — великан Кривошеин:

— Этот дегенерат — отец Саши?

Не отвечая, математик вернулся на свое место, встретил пристальный взгляд Анны.

— Саша говорил: дегенерат, выродок толкнул меня под поезд.

— Он говорил про себя.

— Иван, — вмешалась Юлия в возбуждении. — Саша был с нами, мы ушли с пляжа в пять минут одиннадцатого.

— По его часам. Ни у тебя, ни у Филиппа Петровича часов не было.

Кривошеин не выдержал:

— Вы можете объяснить, о чем идет речь?

— Попробую. — Математик в который раз закурил. — Судя по всему, Саша, с его великолепной памятью, запомнил больше подробностей того семилетнего дня рождения, чем открыл нам. Например, он узнал Филиппа Петровича и принялся подслушивать. Он помнил товарища по игре — Рюмочку, Анну Рюмину. Шок остался на всю жизнь, Саша переживал его в одиночестве, «про себя» — дед не выносил разговоров на эту тему. Так же, как и я! Несколько раз, ребенком, подростком, он у меня выспрашивал про то, про се; а я, деликатный идиот, уходил от разговоров, его жалеючи! И вот появился человек из прошлого… без предрассудков, скажем так. «Саша до сих пор уверен, что убил свою мать?» — «Вы на что намекаете?» — «А второго ребенка допрашивали?» Очевидно, юношу потрясло, что есть место каким-то сомнениям, версиям, вариациям, тут же нашедшим отклик в его душе; что в плотной, плотской среде зла наметился некий просвет. Я-то помню его одержимость убийством матери, нескончаемую одержимость, ведь подсознательно он ощущал, что невиновен, а смертный грех кольцом окружал деда, исходил от него, единственно близкого, любимого человека, и Саша задыхался в этом отравленном воздухе.

Через справочное бюро (или порывшись в старых бумагах деда) он разыскивает ту самую Рюмочку.

— Чтобы меня убить?

— Думаю, определенного намерения у него не было — зачем? И он нашел бы более верный способ. Мне кажется, в толще греха наметился просвет, он жаждал поговорить, что-то выяснить. В этом акте отчаяния не было смысла, только потаенный, неосознанный страх: раскрутив ту «детскую» историю, он погибнет.

— Откуда вы знаете?

— Ты помнишь его повторяющийся сон? Саша видел себя мертвым — «припадок смерти», называемый истерическим (в детстве он лечился от истерии). Повышенная эмоциональная реакция часто приводит к взрыву. Тогда ночью на платформе ты для него олицетворяла прошлое, от которого надо избавиться. По дороге вдоль берега он, видимо, решил окунуться, чтоб как-то прийти в себя. И неожиданно нашел отличных свидетелей для алиби: они сами нуждались в алиби. — Иван Павлович взглянул на Юлию. — Возвратившись домой, ты угощала Сашу чаем с земляникой?

— Да, я ж и вам предлагала, я утром набрала в роще.

— Понятно. То, что я считал немыслимо хитроумным ходом, обусловлено, видимо, случаем. Рядом со столом на тумбочке была машинка и стопка печатной бумаги — Саша вытер пальцы в ягодном соке и машинально (например, он был потрясен, увидев вдруг со мною живую Анну) сунул листок в карман своих шортов. «Бермуды», так они называются?

— Может быть… я не видела, но салфетки у нас вправду кончились.

— Это единственно приемлемое объяснение. Сейчас, перед нашим, так сказать, сбором, я просмотрел пачку на тумбочке: на верхнем листе едва заметные брызги сока, как и на скомканном листке у следователя.

— А если он украл листок с твоими отпечатками, чтоб подбросить в кабинет академика?

— Вряд ли он тогда еще задумал преступление. Анна, ты утверждаешь, что вы не разлучались ни на минуту.

— Она выгораживает мальчишку! — отрезала ожившая ядерщица.

Математик заметил холодно:

— Это благороднее, чем выгораживать себя. Итак, ребята беседовали на крыльце, когда Вышеславский вышел проводить вас. Вы интересовались будущей книгой.

— Ну и что? Это криминал?

— Софья Юрьевна, советую рассказать все. Терять вам уже нечего. Я никогда не поверю, что просто так вы заставили ждать академика весь следующий день.

Женщина сдалась, на глазах выступили слезы.

— По-настоящему, впрямую, я не подозревала его. Меня смущал мотив: если уж так подперло, логичнее было отомстить отцу ребенка, а не несчастной дочери. И все же: почему он не признался органам, что спускался в сад?

— Вы никогда не пытались объясниться с академиком по этому поводу?

— Нет. Это было… слишком ужасно, с годами казалось все неправдоподобнее. Но его стремление к пошлой славе, упоение ею… словом, меня взбесило, на прощанье у калитки я не выдержала: «В книге воспоминаний будут и личные моменты жизни?» — «По возможности постараюсь избежать», — ответил убийца. «Надо думать!» — «Что вы имеете в виду?»

— «Так, вспомнилась строчка из Гумилева: «С перерезанным наотмашь горлом…» Он не дослушал, скрылся. — Софья Юрьевна взглянула на Анну: — Вы нас точно не подслушивали?

— Точно нет! А дедушка приблизился к нам такой разгневанный… или растерянный. Саша воскликнул: «Тебе плохо?»

— «Моторчик стучит».

— Моторчик у него стучит! — вскричала великанша в ярости. — Утром звонит: «Вы не могли бы зайти, нам надо поговорить».

— Вот почему академик отменил встречу с Николаем Алексеевичем в пятницу, — пояснил математик. — Ведь вы продлили его мучения до ночи.

— У меня было много работы, так я и сказала: «Как освобожусь, позвоню». — «Буду ждать звонка».

— Вы позвонили в девять?

— Да, минуты две десятого. А когда пришла — с «перерезанным наотмашь горлом» лежал убийца в кресле. Вы не можете вообразить мое состояние! Сбылись слова, сказанные полушепотом накануне… и возле трупа нет орудия убийства. Дьявол подслушал и исполнил, подставив меня. Ну как я могла признаться?

— Вы подумали на внука.

— На кого ж еще? Кто еще мог подслушать? Но она так ловко и дерзко его покрывала…

— Я говорил, — подхватил Антон Павлович, — молодое поколение нам покажет небо в алмазах!

— В жемчугах! — Супруги уже выступали единым фронтом; но наступление пресек математик:

— Угомонитесь! Анна, мы подошли к кульминации второго убийства. Вечернее поминание дочери, ты рассказываешь о себе, старик приходит в ужас: он окружен плотным кольцом. Поклонники дочери, коллега… и вдруг является из прошлого — чуть ли не с того света — девочка. Он до того потрясен, что впервые дает внуку ключи от секретера, где хранится обрубок.

— Где он хранился? — прошептал учитель.

— В каком-нибудь запертом ящичке, их там масса…

Журналист перебил:

— А зачем внук шарил по ящичкам? — И попал в точку: — Драгоценности искал?

Иван Павлович принял мгновенное решение сохранить ожерелье для Анны.

— В принципе вы правы. Влюбился ли юноша в Анну или своеобразным способом решил попросить прощения… он как-то мельком признался своей невесте, что захотел подарить ей какое-нибудь украшение. Но, видимо, не успел — попался палец.

— Он признался, что палец попался…

— Да нет. Это я вывожу из дальнейших его поступков.

Анна поглядела на математика с благодарностью и сказала:

— Следователь спрашивал у Саши, не в ларце ли хранились драгоценности. Он ответил: в сафьяновом футляре. А когда я замывала кровь, уже после, то рассмотрела этот ларчик: он пустой и пахнет изнутри… такой оригинальный благовонный аромат…

Ядерщица отрезала:

— Понятно, что сандаловый ларец отдает сандалом.

— Такой же запах шел от пальца на Библии.

— И, заметив такой нюанс, вы скрыли…

— Я только вчера заметила, а сообразила сегодня.

— И внук похитил палец с перстнем?! — возопил Кривошеин; Иван Павлович ответил:

— По-моему, тогда нет. По тончайшим косвенным свидетельствам я восстановил такую картину. Саша положил «указующий перст» на Библию (он и потом воспроизводил этот жуткий «обряд», а мне обмолвился в ночь засады: «Я даже сначала не понял, взял — и вдруг этот розовый маникюр!»). Вы же с ним не дотрагивались до обрубка, Анна?

— Нет, мы не прикасались!

— Итак, он положил обрубок и, не закрыв секретер, вернулся на веранду с коньяком. Поминанье, расставанье… Дед поднимается наверх — и у него, как говорится, кровь застывает в жилах. В мучительном раздумье он смотрит в окно (Анна видит его с лужайки), внук возвращается от Юли — старик подзывает его. Я с удивлением замечаю, как академик произносит что-то, и звоню ему. «Когда я размышляю, то иногда забываюсь. Но не советую считать меня полоумным!» Последняя фраза нехарактерна для наших отношений с соседом, в ней прорвались гнев и ярость — это на его зов в кабинет вошел Саша.

Наступила мертвая пауза, в которой прозвенел голосок Анны:

— А мне казалось, он отсутствовал секунды.

— Тебе так казалось, тебя внезапно захватило прошлое — детская сказка. Вот с Юлей… — Математик взглянул на нее.

— Да, буквально секунды. Я спросила: «Наш вчерашний уговор в силе?» — «Будь спок!» — ответил Саша и исчез.

— Но я как будто все время видела дедушку в окне.

— Повторяю: твои ощущения были глубоки и сложны, ты словно жила в некоем параллельном мире: невеста прячется в кустах, а неподалеку притаилось чудовище. Двадцать один час — московское время, академик разговаривал со мной по телефону, он не мог смотреть в окно. И когда вы с лужайки пошли к дому, в кабинете горел свет.

— Кто его зажег?

— Саша, разумеется. Уже после убийства.

Послышалась дробь бегущих ног (как топот копыт): мимо веранды потусторонним призраком в красном пронесся Тимоша, за ним трусцой спешил помощник следователя. Однако трагикомический эпизод этот не рассеял гнетущую атмосферу следствия.

 

ГЛАВА 34

— Нам уже никогда не узнать, что произошло между ними, — говорил Иван Павлович. — Думаю, они поняли друг друга с первого взгляда («перст» на Библии), с первого слова, так как речь шла о считанных минутах: ты, Анна, ждала у колодца. Секретер открыт, на верхней полке лежит опасная бритва. Не было замечено следов борьбы!

— На Саше не было следов крови, — прошептала Анна. — Очевидно, как предположил Сергей Прокофьевич, убийца полоснул старика по горлу, стоя за высокой спинкой кресла с высокими же подлокотниками. Саша положил в глубокие карманы «бермудов» (с ярко-красным рисунком) бритву, прихватил обрубок и футляр, имитируя ограбление.

— Не проще ли было бы имитировать самоубийство? — воскликнул журналист.

— Как вы думаете, Софья Юрьевна? — спросил математик. — Вы лучше всех нас знали академика.

— Нет, без записки никто бы не поверил. Не такой он был человек.

— Это и мое мнение. Так вот, под руку в кармане попалась и моя бумажка — Саша вытер руки ею и листами со стола, а чуть позже вылил на руки полведра воды.

Еле слышный шепот: «Руки у него были мокрые!» — и тяжелое молчание, которое нарушила великанша:

— Я дозвонилась сразу после десяти, до этого телефон был занят.

— Академик как раз разговаривал со мной, — пояснил математик.

— Но как же после девяти…

— Перескажите разговор.

— «Александр Андреевич, это Кривошеина. Я смогу прийти в десять». — «Хорошо. Не звоните в дверь, она будет открыта».

— Когда-нибудь так бывало?

— Нет, впервые. Я поняла, что он хочет скрыть мой визит от внука.

— Вам и отвечал внук (у него, как известно, несомненный талант подражания, вот он и Анне звонил в Москву неузнаваемым голосом). Саша узнал, когда вы придете, включил настольную лампу — знак для вас. После убийства главной задачей для него было создание безупречного алиби: он действительно ни на минуту не мог расстаться с тобой, Анна.

Она вдруг расхохоталась.

— Поэтому он мне сделал предложение руки и сердца?

— А, в человеке совмещается несовместимое! В этом огненном пекле единственным спасением для него оставалась ты, Анна. Он покинул тебя на мгновение: открыть входную дверь для Кривошеиной и взять из своей комнаты магнитофон. Громкая музыка, под которую якобы и убили старика, была необходима.

— А почему потом он вел следствие, зачем притворялся?

— Наверное, последнее слово — признание деда — между ними не было сказано. Твоя сказка об аленьком цветочке — папоротнике в крови — заронила первые сомнение. Да и мертвый палец матери — сильное доказательство. Но какая-то тайна осталась. Вдруг он убил невинного и любимого человека? Саша искал улики для своего оправдания.

— Эх, хорош внучек! — восхитился Кривошеин.

— Дедушка еще лучше, — отрезал Иван Павлович. — А вы сами дали себе труд разобраться, что произошло на лужайке? Нет, поволокли ребенка на эшафот! Мы все безоговорочно признали в нем…

— Да ведь кровь! Я испугался.

— Он еще больше испугался — шок на всю жизнь, сильнейший комплекс вины, который получил конкретное подтверждение после убийства деда.

— Да, это так, — подтвердил учитель. — Я почувствовал в последнем с ним разговоре, предсмертном… Все эти жуткие игры и метания с обрубком, бритвой — симптомы разоблачения.

— Эх, дурак! — вздохнул Кривошеин как будто с сожалением. — Просто признался бы — и в психушке жизнь… почти такая же, как у нас на воле.

Иван Павлович слегка усмехнулся, бросив взгляд на «благоверных» супругов.

— Инстинкт жизни боролся в юноше с волей к саморазрушению — последний, со второй попытки, победил.

— Неужели он сам перерезал себе горло? — прошептал учитель с ужасом.

Иван Павлович кивнул.

— В субботу после следственного эксперимента Саша положил «указующий перст» на раскрытую Библию.

— В этом кроется какая-то символика?

— И символика, и конкретность. Об этом чуть позже.

— Он хотел меня напугать обрубком?

— Не столько тебя, Анна, напугать, сколько себя укрепить… вероятно, ему необходимо было это напоминание: любимый дедушка — убийца, который еще ребенком его подставил. Но «символика» эта сама по себе невыносима. Он убегает от тебя, мечется в роще, по саду, его неумолимо притягивает лужайка — место, которого он боится с детства. И юноше еще хотелось жить… в общем, в ту ночь он не смог, рука дрогнула в миллиметрах от сонной артерии. Ну, сымитировал нападение.

— А на следующую ночь… Вы же сами говорили, что слышали чужие шаги, видели тень в саду.

— Мы эту «тень» все только что видели. Тимоша, конечно. Косит по ночам. Я выскочил за ним через окно кухни. Саша проскользнул следом, нанес мне удар по голове, после которого я на краткое время вырубился… но случайно коснулся бритвы.

— Почему же он вас не зарезал?

— На меня, видать, ярости не хватило. Ну и я тоже хотел жить, собрался с силами… подвела темь в глазах, он скрылся.

— Значит, по-вашему, Саша соврал, будто дедушка на кладбище намекнул про убийцу?

— Конечно. Дед боялся этой темы как огня. Впрочем, кто из них кому врал — уже не важно. Они оба знали, кто убийца. И юноша стремительно шел к гибели. Когда кончились поминки и Николай Алексеевич вышел в ванную умыться, ты слышала осторожные шаги, помнишь?

— Саша поднялся в кабинет подложить палец? Но шум доносился не сверху!

— Думаю, он это сделал раньше, еще до похорон. А вот наш с тобой разговор он наверняка подслушал — самую, так сказать, скользкую его часть — и решился…

— Что за скользкий разговор? — перебила Юлия.

— О том, что я Анну спас, — отозвался математик неопределенно.

— Ну как же, новенькую, свеженькую…

— Да, посвежее. Я дал понять ей, как она мне нравится, а Анна вдруг спросила: «Какие новые улики обнаружил следователь в кабинете?» — «Палец на окровавленных бумажках», — ответил я.

— Вы полагаете, — вмешался Ненароков, — юноша так испугался этой улики, что руки на себя наложил?

— Нет, он понял, что эти двое спелись! — наконец-то проявила женскую смекалку Юлия — и слепая убежденность, что все мужчины у ее ног, дала трещину.

Учитель кивнул.

— Значит, последняя опора его рухнула. Как страшно он сказал: «Смерть смотрит из сада. Там разгадка». — «Где?» — «Там, на лужайке». — «Разгадка? Разгадка чего?» — «Мертвого пальца». Теперь я понимаю — он намекнул; именно там, возле колодца, Вышеславский убил дочь.

В наступившей паузе математик произнес задумчиво:

— Саша открыл колодец перед самоубийством. Это что — какой-то знак?

— Но извините! — заговорил журналист. — У человека с пронзенным навылет горлом хватило сил выдернуть острие?

— Это дело рук Тимоши, разумеется. Он трясется над своей косой. У него-то сил хватило… А когда фонтаном хлынула кровь, испугался и бросился к себе на сеновал.

— Но я не понимаю! — удивилась Юлия. — Все эти штучки — бритва, обрубок, футляр с драгоценностями — Саша на себе, что ль, носил?

Ответила Анна:

— Нас обыскали в ночь убийства дедушки. И дом обыскали.

— А сад? — заинтересовался Кривошеин.

— Так… поверхностно. Палец был слегка запачкан землей. — Анна посмотрела на математика. — Он вылил остатки воды на клумбу.

Иван Павлович кивнул.

— По логике вещей, у него не было другой возможности избавиться от улик.

— То-то он Софью Юрьевну от клумбы все отвлекал в дом.

— Вы хотите сказать… — недоверчиво начал Кривошеин, — что вон в тех цветочках целое состояние?

Иван Павлович пожал плечами, а киношника словно ветерком сдуло; журналист (с усмешечкой: «Требуется подстраховать!») вышел за ним; математик наблюдал в раскрытую дверь; оба вернулись вскоре с пустыми руками, измяв, изломав табак и садовые ромашки.

— Если вскопать… — сказал Антон Павлович. — Но земля вроде нетронута.

— Органы докопаются, — заключил математик. — Это вымороченное имущество пойдет в казну.

— Да ну? — Великан прищурился. — Вы с этой девицей давно обо всем догадались.

— О чем?

— Обо всем! И где теперь этот футлярчик…

Анна перебила:

— И все-таки я не могу поверить, что он покушался на мою жизнь. И на вашу, Иван Павлович.

— Девочка, часы были только у него.

Журналист подхватил:

— Саша заметил, взглянув на запястье (кстати, мы не спрашивали, да, Юль?): «Уже пять минут одиннадцатого». Ну, я поспешил на станцию, а электричка по расписанию не подошла.

Анна внимательно слушала.

— Так почему же, Иван Павлович, вы сказали мне (сразу после нападения), что следующая электричка на Москву будет через полтора часа?

Математик рассмеялся, но как-то невесело; чуть выпуклые светлые глаза его блестели, а ядерщица бросила, беря реванш:

— Потому что он бабник. За это его Саша чуть не зарезал.

Анна заговорила медленно:

— Когда мы нашли в кабинете тот обрубок на Библии, я уговаривала Сашу переехать ко мне в Москву, ну хоть обратиться к Ивану Павловичу. Саша сказал: «Он — последний, к кому я обратился бы». Знаете, что я тогда подумала?

— Догадываюсь.

— Я подумала: «Уж не подозревает ли Саша в соседе своего отца?»

Все, затаив дыхание, созерцали… нет, участвовали в этой сцене. Великан не выдержал, прохрипев:

— Своими гнусными происками вы разрушили мою семейную жизнь!

А журналист заметил лукаво:

— Иван Павлович совратил Софью Юрьевну? — Чем слегка разрядил взрывоопасную атмосферу.

— Это последняя тайна, — заговорил математик хладнокровно, — которую я разгадал только сегодня, после разговора с Кривошеиными…

— Оставьте свои грязные…

— Помолчите, Антон Павлович. Возмездие действительно началось с желания славы, с книги. Вот отрывок из вашего, Филипп Петрович, интервью с академиком. — Математик достал из кармана блокнот. — «В семьдесят пятом мы работали над проектом «Альфа» в такой спешке, что я не покидал полигона, ни дня не был дома». — «Александр Андреевич, вам впервые изменила память: именно в семьдесят пятом, именно в этом доме мы с вами познакомились — я и Коля». — «Неужели? Вы уверены?» — «На все сто. Вы тогда объявили, что у вас должен родиться внук». — «Ну конечно, в семьдесят пятом в декабре! Как я переживал тогда, а теперь даже благодарен отцу моего ребенка». Сегодня я еще раз прослушал это место и выписал в блокнот.

— Все это известно давным-давно… — начал журналист.

— Погодите. Еще на первом, так сказать, допросе Софья Юрьевна сообщила, что обычно они наведываются в деревню (за исключением дачного сезона) по грибы. И что б мне обратить внимание…

— При чем тут грибы? — рявкнула великанша.

— Вы имели в Вечере разговор с Александром Андреевичем, после чего (29 сентября) перешли работать в его группу, семьдесят пятый год. Обратите внимание, как подчеркнуто он говорит в интервью: «Ни одного дня не был дома». И журналист резонно замечает: «Вам впервые изменила память». Почему, как вы думаете? Саша родился ровно через девять месяцев. — Иван Павлович усмехнулся как-то печально. — Загадка Моны Лизы, таинственной Джоконды.

— Господи! — простонал учитель.

Все молчали подавленно. Исток этой онтологической загадки неразрешим. Иван Павлович бросил взгляд на ученую даму.

— Вы догадывались об инцесте?

— Я и сейчас вам не верю!

— А вам не кажется странным, что такой немолодой человек, замкнутый в гордом одиночестве гений всем жаловался (мне, например), будто после облучения у него не может быть детей? Как он сказал в интервью: «Я человек взглядов старомодных и не желаю позорить память о дочери и мешать карьере внука».

— Я не верю…

— Нет, похоже! — перебил журналист. — Она вдруг исчезла, бросила университет, ни с кем не общалась… И с каким злобным торжеством он объявил нам: «Полина ждет ребенка, прошу ее не беспокоить!» Помнишь, Коль?

— Да, Филя, наш многолетний и молчаливый спор с тобой был бесплоден. Ей не нужен был ни ты, ни я. И над своим безумным отцом несчастная восторжествовала на какой-то миг. «Дальнейшее — молчанье».

Иван Павлович сказал после паузы:

— Прихотливость и выборность детской памяти сохранила, однако, самое главное. Голоса в саду после считалочки — мужской и женский: «Это мой сын!» — «Ты и пальца моего не посмеешь коснуться!» Старик посмел.

— Александр Андреевич был человеком волевым, сильным и здравым, — заговорила Кривошеина, и слезы внезапно выступили у нее на глазах. — Он действительно был гением!

— Сильный и волевой человек сознался бы в убийстве по страсти, а не предал бы сына. Гений осознавал свое предательство — потому и не сопротивлялся в момент собственной гибели, пошел на жертву добровольную.

— У вас нет доказательств!

— Докажите вы, за что он убил свою дочь. Такая чудовищная ревность (даже без кровосмешения) уже болезнь. Полина сказала Филиппу Петровичу, что отец ее ребенка — больной. В медицине садизм трактуется как патологическое стремление к неограниченной власти, садист-перверт способен пойти на убийство человека, не склонного ему потакать. Меня поразил сон, который снился Саше много лет подряд (и — заметьте! — перестал являться после смерти отца). Саша видел себя мертвым в свежевырытой могиле. В работе Фрейда «Достоевский и отцеубийство» я нашел толкование этих «припадков смерти» и выписал: «Они означают отождествление с покойником — действительно умершим или еще живущим, но кому желают смерти. В этом случае припадок равноценен наказанию. Пожелавший другому смерти теперь становится этим другим и сам умирает. Для мальчика, как правило, этим другим является отец, а стало быть, припадок, называемый истерическим, — это самонаказание за желание смерти ненавистного отца». В нашем случае сновидение буквально воспроизвелось в действительности: Саша увидел своего отца в свежевырытой яме и сам наказал себя смертью.

После долгого пронзительного молчания учитель спросил:

— Неужели мальчик догадывался, что академик его отец?

— Все эти годы? Нет, конечно — иначе взрыв произошел бы раньше. Но он очень сильно ощущал некую запретную тайну своего рождения… «бастард», незаконнорожденный — так он шутил. «От нечистых рождаются нечистые». Саша жил внутри этой «подпольной» атмосферы (а семь лет с отцом и матерью) и все воспринимал по-другому, проницательнее и острее… чем я, например, человек со стороны. После инсценировки нападения в воскресенье Анна рассказала мне про сон — «припадок смерти» — у меня на веранде; за открытым окном якобы спал Саша.

— Якобы? — переспросила Анна.

— В нашем с тобой разговоре я упомянул работу Фрейда о Достоевском, а потом никак не мог найти сборник «Художник и фантазирование», хотя имею привычку ставить книги на место и точно помню, где она стояла (а нашел вот сейчас на другой полке, у двери). Когда ты спала, а я сидел в засаде, Саша прочитал «Достоевский и отцеубийство» (одно название чего стоит!) и, конечно, сумел расшифровать статью гораздо глубже и вернее, чем это смог бы сделать я. Он вдруг понял, кто его отец, и картина гибели матери восстала живо, стройно и больно. Расследовать больше нечего, а первая реакция на истину (не забудьте про наследственную агрессивность) была — убить меня… как в древности казнили гонца, принесшего трагическую весть. — Математик помолчал. — Как загадочно сказал Анне старик, узнав в ней ребенка, игравшего с его сыном в прятки тем далеким жарким вечером: «Итак, два Ангела уже пришли». Залитая кровью Библия с «указующим перстом» раскрыта на истории Содома и Гоморры. Помните, Филипп Петрович, реплику из интервью: «Надо жить будущим, не оглядываясь назад, иначе обратишься в соляной столб подобно жене Лота — вот что я сказал когда-то отцу моего мальчика». — «Советский ученый почитывает Библию?» — «Мудрая книга, особенно Ветхий Завет. Так вот, в семьдесят пятом…» Мудрости пожелал этот недостойный своему сыну в его день рождения, то есть понимания и любви. История Содома и Гоморры начинается так: «Пришли те два Ангела в Содом вечером, когда Лот сидел у ворот Содома. Лот увидел и встал, чтобы встретить их, и поклонился лицем до земли». Жена его обратилась в соляной столб. «И сделались обе дочери Лотовы беременными от отца своего».

 

ГЛАВА 35

Анна прокралась меж кустами сиренями, вышла на детскую лужайку. Стремительно темнело, но верхушка каштана еще пылала в последних отблесках. Последняя заря, последняя тайна.

Он подошел, положил руки ей на плечи. «Дедушка смотрит!» Рассмеялся нервно, и как стучало сердце его и пробирала дрожь — не от любви — от только что пролитой крови. «Я убил ее». «Ей перерезали горло». И подумалось: теперь эта чудесная лужайка навсегда будет ассоциироваться для нее со смертью.

Он лежал в кустах (его труп лежал), а математик захлопнул тяжелую дверцу. Анна подошла к склизкому срубу, отворила, включила электрический фонарик, пахнуло гниловатой свежестью… И тут она безошибочно почувствовала его взгляд, его присутствие, подняла голову: на обветшалом своем балкончике курит умный математик.

— Вы же ушли с Юлией, — сказала она в бессильном гневе, почти не повышая голоса, слова гулко разносились в вечереющем воздухе.

— Так же ушел, как ты уехала в Москву. — Он кивнул и исчез. «Ну и ладно! — пришла мысль. — Мне одной трудно справиться, а я ему нравлюсь, поможет…»

Еле слышная поступь шагов по скошенной траве.

— Вчера и сегодня ты искала драгоценности в их саду?

— Ну искала, ну и что?

— Я тоже подумал про колодец: открытая дверца — как знак?

— Вот после этих ваших слов я и вспомнила: Саша тогда вернулся дверцу закрыть, раздался странный звук, вроде чмоканья.

— А Сашу заподозрила с самого начала?

— Нет, что вы! — Она помолчала. — Запах сандалового дерева.

— А, ларец и палец.

— И руки Саши — еще до убийства — такой странный, экзотический аромат.

— Значит, ты сообразила, а мне голову морочила из-за…

— Мне деньги нужны! А он… ничего он не влюбился, он врал!

— Да ведь он вправду по ящичкам в секретере принялся шарить, чтоб ожерелье тебе подарить, а напоролся на сандаловый ларец… Ну хорошо, хорошо, я помогу тебе.

— За сколько?

— За так. У Вышеславских взяла фонарик?

— Ага.

Сильный концентрированный луч сквозь толщу воды нащупал тускло-алое пятно на дне.

— Футляр. Закопать он не успел бы — ты ждала, — а в клумбе белых цветов яркий предмет бросался бы в глаза.

— Как он все рассчитал!

— Наследственный разум. Помнишь, он сказал учителю: там, на лужайке, разгадка.

— Саша хотел достать и сбежать?

— В принципе это несложно, колодец неглубок, тыщу лет не чистили… Однако коса подвернулась, блеснуло в траве острие. — Иван Павлович скинул кроссовки, начал стягивать носки. — Сейчас вручу тебе этот соблазн — и катись на все четыре стороны.

Снисходительное презрение в его голосе заставило Анну воскликнуть:

— Погодите!

— Что? — Он встрепенулся.

— Его дочка соблазнила или наоборот?

— Если исходить из библейского текста (который вдруг полюбил ученый) — она, Джоконда. Потом ужаснулась и захотела умереть.

— Умереть?

— А почему они все погибли безмолвно — жертвы добровольные. Уж она-то знала своего отца… знала, что с таким огнем играть опасно.

— Значит, вся их семья — сумасшедшие?

Он ответил странно, туманно:

— Старик не читал Новый Завет.

— Да может, читал?

— Ну, не воспринимай буквально. Может, и читал, да не почитал. Он жил тут в аду… и ушел в ад, и увлек за собой ребенка. Вот ведь парадокс! — Математик усмехнулся. — Отца отпели по-христиански, а сына нельзя. Надо в этом разобраться.

— А как?

— Ну, для начала изучить Евангелие. Может быть, еще не поздно, как ты думаешь?.. Ладно, хватит об этом. Они все мертвы, а тебе необходим их футлярчик. — Он всмотрелся в ее лицо, на котором совершенно по-детски отражалась душевная борьба. — Да я понимаю, женщины с ума сходят по драгоценностям.

Она достала из кармана пышной своей юбочки жемчужное ожерелье и бросила в старый сруб.

— Вот как я с ума схожу по драгоценностям!

— Порыв безрассудный, но царственный. Надолго ли его хватит… Ведь пожалеешь.

— Уже жалею, — отрубила она угрюмо.

— Коли так…

— Не надо. Это вымороченное имущество. И что вас принесло… Нет, больше меня в вашу тайную Вечеру не заманишь.

— Давай отвезу в Москву?

— Обойдусь электричкой. Ведь меня уже никто не подстерегает в кустах.

И сразу на ум пришла детская сказка: невеста в белом прячется в зарослях, и подстерегает ее чудовище. И «вышел месяц из тумана…» «Месяц — сын луны?» Все умерли, все кончено, однако смерть смотрит из сада, и аленький цветочек — папоротник в крови — будет мучить всю жизнь тайной трансцендентной (тайной конца рая, заката человеческого детства).

В прозрачной тьме Иван Павлович поднес руку к лицу, посмотрел на часы и засмеялся:

— Ты опоздала. Следующая электричка будет через полтора часа.

— Есть в пол-одиннадцатого. Вы тогда соврали. — Ей было обидно и жалко себя до слез.

— Ты плачешь?

— И Саша врал и врал.

Он сказал тихо:

— Отблеск сада иль ада, лик прекрасный, а порой ужасный принимает на земле любовь.

— Это стихи?

— Это я вдруг заговорил стихами, дитя мое.