Математик сидел за письменным столом в золотом круге лампы. Кабинеты его и соседа физика находились на одном горизонтальном уровне; чтоб не любоваться друг на друга, ученые обычно занавешивались шторами. И вот надобность в этом так трагически отпала, он работал над частным заказом — программа для компьютера — при открытом окне.

У покойника, как ни странно, горел зеленый уютный огонек; и как ни был Иван Павлович углублен в расчеты, он невольно (с внезапно вспыхнувшим любопытством) проследил появление юной парочки в роковом кабинете, их движения, жесты, ужас — как на освещенных в ночи подмостках.

А потом он услышал крик.

Две пушистых русых косы, которые она носила переброшенными на грудь, придавали ей совсем юный, «детский» вид — редкое сокровище, — сейчас они, полураспустившись, свешивались до пола. Девочка лежала на антикварном, кожаном, с резными финтифлюшками, диване в гостиной, он уже хотел пойти за нашатырем, как она вдруг очнулась, взглянула на него, еще бессмысленно, и закрыла лицо руками.

— Это всего лишь я, не бойся, — сказал Иван Павлович неторопливо. — Видно, мне суждено тебя спасать.

— Я совсем не такой уж трусливый заяц, это в первый раз…

— Знаешь, не мудрено.

— Где Саша?

— Я его не видел.

— Идемте скорей!

— Куда?

— Надо что-то делать!

— Пока — ждать.

— Вы были в саду? — выдохнула она.

— Услышал твой крик и поспешил на помощь.

— Вы вышли из кустов за колодцем?

— За колодцем? Тебе померещилось. Правда, в порыве рыцарских чувств я перемахнул через изгородь. Ты так кричала… как говорится: кровь у меня застыла в жилах.

— Сашу, наверное, похитили!

— Да брось. Здоровый сильный парень…

— Вы ничего не знаете. — Она села, откинувшись на спинку дивана, ловкими пальцами заплетая косы.

— Ну так поведай.

— Откуда я знаю, что вам можно доверять?

— За что ж такая немилость?

— Где Юлия?

— Я ее ликвидировал.

— Как это?

— Выгнал.

— За что?

Он усмехнулся, но, как бы признавая за ней право спрашивать, ответил:

— Она мне надоела.

— Господи, что же мне делать! Я не могу тут оставаться и не могу его бросить. И так устала — ноги не держат.

— Меня-то хоть не бойся, — сказал он мрачно, подошел к дивану, встал на колени и снял с маленьких ножек сандалии; она тотчас поджала ноги на диване; в милосердном поступке сквозил чувственный соблазн.

Он встал и закурил.

— Ну, говори.

— Вы не поверите, я сама с трудом…

— Да что такое?

— У дедушки в кабинете на столе лежит Библия, видели?

— Я у него в кабинете не бывал.

— Библия в засохшей крови, а на ней палец с перстнем.

— Тебе надо выпить коньяку, выспаться, а потом…

— Я правду говорю! — Анна пошарила в кармане короткой юбочки, пышной, пунцовой. — Вот дедушкин ключ от дома, мне Саша дал. Сходите и проверьте.

Иван Павлович пожал плечами, пристально глядя на ее дрожащие пальцы, взял ключ.

— Или вы боитесь?

— Не надо меня подзадоривать. И так понятно, что в домике том творятся дивные дела.

— Какие? Какие дела?

— Дивные, безумные. Но до твоего появления тихо здесь было и благопристойно. Я схожу, — добавил он, заметив болезненную гримасу на ее лице. — Только ты отсюда ни шагу.

Иван Павлович обладал прагматическим (ироническим) хладнокровием, однако в густой ночи соседского сада ему стало не по себе… то ли под воздействием «девичьих нервов», то ли кто-то и впрямь притаился меж стволами (математик включил электрический фонарик), будто бы дрогнул древесный сук, шевельнулись вдали ветви, прошелестела трава.

— Есть тут кто-нибудь?

Нет ответа.

Он сразу справился с замком, вошел в прихожую, нашарил выключатель… лестница, крошечная площадка. Шагнул через порог, опять щелкнул выключателем, обширное пространство залил верхний бледный свет люстры. Старая богатая Библия в центре письменного стола, страницы в багровых пятнах… Никакого такого пальца с перстнем («указующий перст» — сверкающий символ) нету.

«Странно. Эта девочка производит абсолютно нормальное здоровое впечатление. И еще странность: прежде горела настольная лампа… или ребята ее выключили? Нет, я отчетливо помню, как их словно ветром сдуло с места преступления».

Иван Павлович с внезапным неизъяснимым любопытством уставился на текст в русском переводе: «Когда взошла заря, Ангелы начали торопить Лота, говоря: встань, возьми жену твою и двух дочерей твоих, которые у тебя, чтобы не погибнуть тебе за беззакония города…» Библию читал он давно, однако смутно помнится, навечно въелось в плоть истории: гнев Божий, испепеляющий Содом и Гоморру, единственная пощаженная семья праведника, да жена Лотова обернулась на прошлые непотребства и обратилась в соляной столб.

Он огляделся (оглядел место преступления) с ужасным интересом… интересом ужаса, если можно так выразиться. Пол, спинка кресла и кожаные сиденья вымыты (наверное, Анной), но черные брызги запечатлены на зеленом поле стола и даже на потолке… Однако какой фонтан взвился! В такой мирной, в такой ученой обители (в которой, правда, велась вдохновенная работа над водородной бомбой).

Иван Павлович родился и вырос тут рядышком и ходил с Полиной в школу, а самого академика знал мало, тот все мотался по полигонам (впрочем, как и покойные родители математика). Какая-то тайна в старике была… и вдруг всплыла, он усмехнулся, но не раскрылась, наоборот. А может, не в старике, а в дочери, в ее непостижимой нелепой смерти.

Тут показалось ему, будто кто глядит на него извне, он свесился из окна в «великолепный мрак чужого сада», рассеянный свет фонарика слаб, но начали проступать фрагменты, древесные купы, забелели цветы, и почудилось бледное лицо, словно опрокинутое, глядящее из глубины, взывающее из бездны… из колодца?

Он спустился, выключив везде свет, заперев входную дверь, пройдя на лужайку за домом — здесь погибла Полина, — колодец прикрыт крышкой, никого, да, почудилось.

Анна сидела на диване, как он ее оставил. Гибкая тоненькая девочка (талия как будто не толще круглой шейки), белая кожа и светло-русые пушистые волосы с черными глазами (под которыми бессонные тени) составляли ее особую необычную прелесть.

— Нет твоего Саши нигде, — ответил он на ее нетерпеливый жгучий взор. — На столе Библия со следами крови.

— Ну а?.. — Она не договорила, но он понял, сел напротив в кресло, закинул ногу за ногу, закурил.

— Того сюрреалистического… м-м… предмета, на котором ты настаиваешь, я уже не застал.

— Его кто-то забальзамировал, и он запачкан в земле.

— Полину не бальзамировали. У тебя случилась галлюцинация.

— И у Саши? У обоих? Говорю же: безымянный палец, засохший, коричневый, с розовым ногтем… маникюр! И серебряный перстень с жемчужиной.

— Нет, Анна, нет.

— Перстень с жемчужиной! — повторила она с отчаянием. — Наверное, из того гарнитура.

— Какого гарнитура?

— Из которого мне Саша… — Она вдруг шлепнула себя пальцами по губам, взглянула затравленно: — Какая же я бестолочь!

— Та-ак, — протянул Иван Павлович. — И когда же он позаимствовал драгоценности?.. Ну-ну, успокойся и обрати внимание: я не говорю — убил.

— Он взял только ожерелье, честное слово!

— Когда?

— Когда за коньяком в кабинет ходил. — Она опять пошарила в кармане своей пунцовой юбочки.

— Вот. — Протянула и добавила доверчиво: — Прелесть что такое, а носить боюсь.

— Знамо дело. — Драгоценные снизки переливались в его длинных сильных пальцах. — Надо бы найти потайное местечко…

— Оно мое! — Анна вырвала ожерелье.

— Ну, смотри. Дорогой жемчуг, крупный, но видишь, уже портится.

— Что это значит?

— Болеет без применения. Его надо полечить — поносить на голой коже… И дернул же меня черт встретиться с тобой в электричке! И познакомить тебя…

— Вы же меня спасли. Нет, я правда не жалею.

— Тебе нравится, что твоя жизнь превратилась в ночной кошмар? — Анна не ответила. — Оставим детские грезы про любовь…

— Не оставим. У меня никого нет дороже Саши.

— Как пожелаешь.

— Иван Павлович, вы нам поможете?

— Пожениться?

— Да ну вас!

— А что мне за это будет?

Она зашептала горячо:

— Если мы найдем драгоценности, то поделимся. Я Сашу уговорю.

— А если не найдем?

— Вы надо мной издеваетесь?

— Ладно, девочка, попробую. Загадка вправду любопытная… как упражнение для праздного ума.

— Где ваш электрический фонарик?

— Когда детишки играют в сыщиков…

— Ну пожалуйста, пойдемте!

Она встала, он предостерегающе поднял руку. «Тихо! На веранде!..» В так называемом французском окне из цельного стекла, почти до полу, кто-то (что-то) шевелился. Иван Павлович рванулся к двери — в комнату ввалился Саша, весь в крови.

 

ГЛАВА 13

Логика развития событий (ведь и в приступах безумия есть своя логика, которую, конечно, проследить труднее), склад ума и интуиция влекли его вглубь, к тринадцатилетней завязке, к таинственному истоку преступления. Мотив пока что не давался: кража — одна из его составляющих, не больше, коль безумец, заполучив сафьяновый футляр, никак не уймется. Возможно, он охотится за недостающим жемчужным ожерельем; намек — «указующий перст» в перстне. С появлением Саши математик убедился: тот сверкающий символ — не болезненная галлюцинация. «В таком случае, — предложил он молодым людям, — бросьте ему кость: положите ожерелье на Библию, он найдет его и уймется. Но если так, Саша, имей в виду: выродок знал твою мать, он видел ее в жемчугах». — «Ожерелье принадлежит моей невесте, я его никому не отдам».

Иван Павлович катил в Москву на старой своей «шестерке», которая вдруг каким-то чудом (никак сообщился азарт хозяина?) соизволила заработать. Он шел по следу — по вчерашним следам ребят — подобрать брошенные нити, собрать воедино, восстановить золотой узор (с вкраплением красного) того полузабытого дня, когда он, напрасно дожидаясь свидания, опоздал явиться на торжество. Однако видел Полину — в белом платье, в драгоценностях, — видел незадолго до смерти. И после смерти.

Воскресное утро. Бывшие друзья-студенты тоскуют от летнего безделья в московских каменных камерах и соглашаются принять: Филипп — под нажимом, Николай — со смирением.

Смутно припоминаемое, коричневое, как орех, подвижное, в легких морщинках — лицо обезьянки. Любопытствующий взгляд.

— Что-то я не помню вас на похоронах Полины, Филипп Петрович.

— А я не был. Вообще прощаться не ездил.

— Отчего же?

— Запил. Верите ли — тогда впервые. Вам плеснуть? А я приму. Все слишком нервно, хотя… Знаете, как переводится слово «алиби»? «В другом месте». Я был в другом месте — вот на этой вот постели, — и не один. Даже органы пока в смущении. Вопрос — надолго ли. В конце концов, им нужен будет тот самый козел отпущения.

— Почему вы не сказали ребятам про подарок Вышеславского?

— Глупо, сам знаю. Головка трещала, я отложил подумать… и чего-то испугался, не предусмотрел. Вы ведь сосед, да? Производите впечатление гомо сапиенса.

— Я математик.

— Так и есть — человек разумный. Ответьте интуитивно: стал бы я воровать драгоценности, так рискуя с проницательным крутым стариком?

— С помощью бритвы — вряд ли. С другой стороны, Александр Андреевич, насколько я его знаю, вряд ли презентовал вам браслет, принадлежавший его дочери.

— Вот дилемма, а? И что вы предлагаете?

— Шантаж.

— Батюшки мои! Вы намекаете на шпионаж?

— Да нет. Вряд ли.

— То-то же. Чем можно шантажировать такого кристального одержимого ученого? Да каждый шаг его зафиксирован, и данные будут храниться вечно в спецархиве. То есть так было, в крепкой державе. А сейчас… Если действовать умно и ловко… Я отнюдь не отрекаюсь от своего замысла.

— Успеху книги очень поспособствует загадочная смерть героя.

— То есть я пошел на убийство в целях рекламы? Да ну, вы несерьезно? — Коричневое личико на миг застыло. — А вот дать в конце разгадку — весьма эффектно, вы угадали мою мысль.

— Вы знаете разгадку?

— Надеюсь, в сотрудничестве с вами… Кстати, а вы как в это дело замешаны?

— Как гомо сапиенс — люблю разгадывать головоломные задачи.

— А я в математике и в школе был профан.

— Что же касается шантажа, — вернулся Иван Павлович к первоначальной теме, — если вы действовали ловко и успели заглянуть в спецархив…

— Что — опять шпионаж? Да если б в досье хоть какой намек…

— Например, намек на плагиат, — перебил математик. — Я нашу научную кухню неплохо знаю.

— То есть Вышеславский украл чужое изобретение?

— Необязательно. Он мог работать параллельно, но за рубежом, допустим, результат был получен раньше.

— Да кого это сейчас волнует?

— Ученого такого ранга, несомненно, волнует его репутация. Как бы там ни было, Вышеславский презентовал вам браслет.

— Господи! Если б мне вздумалось морочить академику голову подобным вздором, он бы мне такой «презент» устроил!

— Я прослушал запись вашего интервью.

— Ребята успели переписать?

— Успели.

— Ну, есть там материал для шантажа?

— На первый взгляд нет. Вы ведь были у Вышеславских, когда погибла Полина?

— Ну да, на дне рождения сына.

— А почему вас пригласили, в каком качестве?

— Как близкого друга. — Журналист вдруг подмигнул.

— Вы же не виделись много лет?

— Семь. Полина позвонила.

— И приехали с Николаем Алексеевичем?

— Так совпало, на одной электричке. Перед этим была отмена.

— А еще кого из гостей помните?

— Ну, мы с Колей. Домочадцы. Еще одна активная тетка с мужем, физик, подчиненная академика. Двойняшки-бронтозавры, такие, знаете, розовые великаны….

— Знаком. Они летом живут в Вечере. А вы-то какие подробности помните.

— Я ее в четверг встретил, шла к академику.

— Филипп Петрович, а мне будто бы смутно и мельком вспоминаются еще какие-то люди в саду.

— Точно! Была еще одна пара — мужчина и женщина.

— Кто такие?

— Вот ведь ничего не могу про них сказать, — удивленно протянул журналист. — Сейчас кажется мне, точно они ни одного слова не произнесли.

— Ну хоть внешность, возраст.

— Примерно наш, нам по двадцать семь было… нет, скорее, слегка за тридцать. Внешность… женщина такая милая, светловолосая. Больше ничего не помню.

— А дети?

— Ах да, были еще и дети. Но они где-то отдельно пировали. Дело в том, что мы с Колей запоздали слегка, из-за электрички. Детей совсем не помню, но вот голоса их… вот это врезалось в уши. Вечереющий воздух, верхушка каштана…

— Вы на веранде сидели?

— Да.

— Каштан за домом, с веранды не виден.

— Не виден?..

— Значит, потом, когда к трупу подошел… тот момент смешался как-то с назойливым детским голоском: «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить, все равно тебе водить!» Нечто демонское было в этом голоске, соблазнительное и зловещее, как заклинание из черной магии… а может, это из-за трупа. Говорю же, все смешалось, наложились последующие впечатления: мертвая с перерезанным горлом, трава и кусты в крови. — Филипп Петрович взглянул исподлобья. — И вы были там.

После пронзительной паузы математик подтвердил:

— Голоса помню, чертову эту считалочку.

— А труп?

— Да, я подошел… подбежал. Услышал какой-то животный вопль.

— Академик закричал.

— Кто ее обнаружил?

— Муж-двойняшка, пошел на колодец за свежей водичкой. Вдруг — возникает весь в крови и тащит за руку Сашу, тот упирается, весь дрожит, подтаскивает ребенка к деду, что-то шепчет… Тут старик рванул на лужайку и там завопил, точно раненый лев. Мы, естественно, повалили за ним.

— Вы все были на веранде?

— Наверное… я был. Там стекла разноцветные, особая атмосфера, готическая, так сказать. И все происшедшее вспоминается в некоем сказочном ключе.

— Я поговорю с Кривошеиными, — бросил Иван Павлович задумчиво. — Они бездетны, а вы?

— Я, слава Богу, и поныне не обременен. А у Коли — представить страшно! — трое. Но он женился позже.

— Он ваш друг?

Филипп Петрович подумал.

— Друг. Давненько, правда, не общались.

— Что вы можете о нем сказать?

— Добрый человек, — произнес журналист с размягченным от спиртного чувством. — Добренький, осторожненький, тихонький…

— Чем он вам не угодил?

— Это я ерничаю, не обращайте внимания.

— Он любил Полину?

— Как любил, так и забыл. Запретный плод ведь сладок, правда?

— По-вашему, в этом механизм любви?

— Эк вы… механизм! — Филипп Петрович усмехнулся. — Математик-с. Да, в этом, в недоступности. И мужчина себя накручивает, накручивает… А результат? После трагической гибели единственной якобы любимой, Моны Лизы, женился, расплодился, жив. Вот и вся любовь.

— Несколько цинично и примитивно, но по сути верно.

— Верно! И после Полины я лично имею дело только с доступными женщинами.

— А почему Мона Лиза?

— Вы помните ее вечную улыбку— уголки губ чуть приподняты, словно она знает какую-то тайну и умалчивает, дразнит, играет…

— Вас увлекало в ней нечто порочное, вы намекаете?

— Ну, вы прям сразу: порочное! Говорю же, в ней была тайна.

— Мне она казалась существом чистым, из детства.

— Вот это и влекло. Вас тоже? И кому же такое «неземное» существо могло отдаться?

— Вы намекаете на отца Саши? — спросил математик задумчиво. — Улыбку помню, она и мертвая улыбалась. — Он помолчал. — Однако вы не женились?

— Я — бабник, — донес журналист доверительно и захохотал. — Да, насчет детей. Дети были. Не наши с Колей, не Кривошеиных. Остается та таинственная парочка, так?

— По-видимому, так. Кто-нибудь из взрослых выходил в сад, не помните?

— Не помню. — Журналист вдруг поперхнулся очередной порцией виски, порции небольшие, частые, на американский манер. — Вы намекаете, что Полину убили?

— У меня есть подозрение.

— И вы столько лет…

— Сегодня ночью возникло.

— Ну-ну?

— Помните Библию у Александра Андреевича на столе?

— Была. Я даже пошутил, что ученый, советский, то есть совсем отпетый материалист…

— Что уж вы нас так третируете. Отпадение от Бога — процесс всемирный, за что и платим.

— А, вы из богоискателей. Так вот, я-то пошутил: к вечности, мол, устремились. А он и впрямь умер. Чертовщина!

— Сегодня ночью ребята между страницами Библии обнаружили палец.

— В каком смысле? — Филипп Петрович повертел пальцем у виска.

— Да нет, оба видели. Безымянный палец со следами земли…

— О Господи!

— …с розовым маникюром и с перстнем — жемчуг в серебре.

Журналист заметно вспотел (ореховая кожа пожелтела, заблестела), однако плеснул себе виски недрогнувшей рукой.

— Свежий палец?

— Судя по описанию, забальзамированный, желто-коричневая кожа сохранилась.

— А следы земли?

— Я же не видел, не могу объяснить.

— И что все это значит?

— По меньшей мере — мы имеем дело с психом.

— Где палец-то?

— Он исчез.

Филипп Петрович натужно расхохотался.

— Это ж надо такое придумать! И вы верите?

— На Сашу совершено нападение. Порезана шея.

— Может, инсценировка?

— Для инсценировки — смертельный риск, неоправданный, в миллиметрах от сонной артерии.

— Чем порезали?

— Похоже, бритвой.

— И он не видел кто?

— Не рассмотрел в темноте. Где вы были вчера вечером?

— Здесь. Работал над книгой об ученом.

 

ГЛАВА 14

Ненароков постарел, погрузнел, волосы надо лбом чуть поредели… заурядная внешность этакого простеца интеллигента из глубинки, но глаза, вдруг «зыркающие» из-под сонных век, беспокойны и пронзительны. Их тогда четверо было, несущих гроб: отец, математик, Кривошеин и Николай Алексеевич. Он рассказывал:

— Мы случайно ехали вместе и действительно опоздали из-за электрички. Полина вышла нас встречать на крыльцо… — Учитель улыбнулся, смягчая блеск зрачков, и неожиданно процитировал:

— Из меня, конечно, князь… да и она — невысокая и без косы… А вот нечаянно вспомнился Блок, когда увидел я ее в белом платье и в белом жемчуге, серьги и бусы озаряли лицо. Ну, познакомились с гостями: коллега отца с мужем… и еще одна пара.

— Кто такие, не помните?

— Нет. Позднейший ужас все заслонил. Помню детские голоса, они играли в прятки и выкрикивали — теперь представляется — болезненно-злобную присказку. Однако закат горел ярко, пышно.

— Сколько было детей?

— Саша и… да, еще один ребенок.

— Мальчик, девочка?

— А ребенка я как будто и не видел. То есть после появления этого — Кривошеин, вы говорите? — с Сашей я уже ничего не помню, кроме мертвой… нет, еще кусты и траву в крови.

— Но сам обед помните?

— В общем, да. Не больше получаса мы и просидели. Разговор незначительный, светский, что называется. Вдруг встает Полина: «Хочу произнести тост за мой двойной праздник — день рождения сына и помолвка». Это было так неожиданно, так нервно.

— Для вас?

— И для меня. И для всех, по-моему, неожиданно. Она еще не дала согласия — и вот, публично… Такой жест — властный вызов — был нехарактерен для нее. Вы же знаете, девушка тихая, застенчивая — и вдруг торжествующая яркая женщина.

— Вам была неприятна эта метаморфоза?

— Наоборот, какие-то новые грани открылись, глубина и тайна. Впрочем, тайна в ней была всегда. А я был счастлив до предела — никогда ни до, ни после, — и продлилось это состояние несколько минут.

— Как я понимаю, ее тост был демонстрацией?

— Может быть.

— Против кого-то, да? Как прореагировали на ее заявление присутствующие?

— Какую-то секунду стояла тишина, потом поднялся Александр Андреевич с бокалом шампанского. «Счастья тебе, доченька!» — взволнованно, с любовью… и по-гусарски разбил бокал оземь. Мы последовали его примеру, даже его коллега всплакнула… правда, посуду не били. Опять потек разговор, я не участвовал, помню только, как академик улыбался и сказал тихо: «К этому все шло».

— Как, по-вашему, он принял новость?

— Обрадовался, глядел необычайно растроганно — старик был строгий, властный. Наверное, для него это не было новостью. «К этому все шло», понимаете?

— Вы сидели рядом с ним?

— На другом конце стола. Он пробормотал, проходя мимо.

— Куда?

— В дом. — Николай Алексеевич подумал. — Правильно, за трубкой, вместе с той огромной дамой.

— Разве Софья Юрьевна курит трубку?

— Она тут ни при чем. После счастливого тоста народ расслабился, словно миновал кульминацию в центральной сцене… а какая нас ждала развязка! Филипп, из пижонства, начал трубку курить, хозяин решил похвастаться какой-то необычной, восемнадцатого века, из вишневого корня… — Николай Алексеевич грустно усмехнулся. — Не подозревал, что такие подробности во мне застряли.

— Может быть, они очень важны. Вспоминайте.

Учитель стрельнул цепкими своими глазами в загадочного гостя.

— Вы ведь тоже ее хоронили. Полина упоминала, что была дружна со своим соседом.

— В детстве, в одном классе учились.

— А потом?

— Приятельские отношения, довольно далекие, она замкнулась в одиночестве.

— На день рождения Саши вас не пригласили?

— На этих ежегодных праздниках я обычно присутствовал. Полина пришла ко мне напомнить, уже нарядная, в жемчугах этих роковых. Я еще пошутил… промыслительно, как выяснилось: «Ты прямо невеста». Она нервно рассмеялась, вообще была как на иголках. Мы договорились, что я чуть припоздаю, я ждал женщину.

— Женщину?

— Молод был, влюблен. Она не приехала. И я явился уже к развязке. Итак, вы расслабились.

Учитель заметил задумчиво:

— Общеупотребительный нынче глагол — некая комфортность состояния. А в Библии подразумевает болезнь, паралич, безумие, одержимость. Христос исцелял «расслабленных»… О чем я? Да, сразу после своего тоста Полина ушла в сад к детям.

— Вы пошли за нею, — уверенно предположил Иван Павлович.

— Вы видели?

— Нет, по накалу чувств угадал.

— Да, на лужайку за домом, но она прогнала меня: «Погоди, дай мне успокоиться, я тебя позову». Вернулся, тут разговор о трубках. Академик с дамой удалились в дом, пришли вскоре, и Кривошеин отправился за водой на колодец. Кажется, так.

— Выходит, только Филипп Петрович, единственный из вас, не покидал веранду.

— Так детально эту сцену мне не восстановить, я слишком взволнован.

— А та незнакомая пара… или вас знакомили?

— Вроде да… муж с женой. Имен, конечно, не запомнил.

Такие незаметные люди, никак за полчаса не проявились. Женщина, кажется, красивая блондинка. — Николай Алексеевич помолчал. — Все эти перемещения, движения чувств, пустяковые слова и жесты свершались под жутковатый рефрен детской считалочки. Кривошеин, громоздкий, весь в крови, приволок Сашу на веранду, как щенка на поводке, ребенок зарыдал и закричал: «Я нечаянно, я не хотел! Я люблю маму!» Великан произнес очень тихо и сдержанно: «Александр Андреевич, вам необходимо пройти к колодцу». Старик вскочил и исчез, мы застыли, тут — крик!.. Она лежала в траве, в кустах, острие косы врезалось в горло, кругом кровь. Никто не виноват, Иван Павлович, это судьба, рок.

— Рок избирает исполнителей.

— Нечаянно, случайно — недаром он «слепой».

— Может быть, но… Сегодня ночью в кабинете на старой Библии Вышеславского найден безымянный палец мертвой.

— Я вас не понимаю! — Серый взор сгустился, потемнел. — Палец… Полины?

— Судите сами: розовый маникюр, серебряный перстень с жемчужиной.

— Это садизм.

— Да уж, маркиз де Сад возликовал в своем саду… тьфу!.. аду. Описание сходится?

— О Господи! Я поцеловал ей руку на лужайке. А на похоронах, прощаясь?.. Не помню, как в тумане был.

— Да любой бы из нас заметил, — сказал Иван Павлович.

— Но руки были под покровом, под цветами.

— Позвольте! Как же на допросах не всплыл такой ужасающий факт?

— Вероятно, изуродована была уже мертвая.

— А почему преступник тогда же не похитил остальные драгоценности? Отец был вне себя, все двери настежь… Кто ж там прошелся бесовской походочкой!

— Вы приезжали в Вечеру еще до похорон?

— Да, за день. Гроб стоял в гостиной. Старик даже не слышал, как я появился… обезумевший, растерзанный, в халате. Да вы сами небось помните?

— Помню. Он жил на таблетках. Словом, любой желающий мог беспрепятственно проникнуть в дом.

— Чтобы отрезать палец?.. Иван Павлович, это не кража как таковая, а ритуальный обряд кощунства.

— Да, комплекс садизма налицо. Мотив преступлений в доме Вышеславских имеет необычную эмоциональную подоплеку.

— И этот некрофил тринадцать лет берег мертвый… там одни косточки?

— Кожа якобы сохранилась. Наверно, бальзамирование.

— Час от часу не легче!

— И палец запачкан в земле.

Николая Алексеевича пробрала заметная дрожь.

— Вы его видели?

— Ребята. К моему приходу этот обрубок исчез.

— Нет, они выдумали!

— Зачем?.. Во всяком случае, Анне я верю.

— А вам не кажется примечательным, что чертова мельница закрутилась с ее появлением?

— Откуда вы знаете?

— Ну, молодые люди только что познакомились.

— А мельница завертелась тринадцать лет назад. И Филипп Петрович появился раньше Анны. Что вы можете сказать о своем друге?

— Мы слишком долго не виделись. Человек неглупый, оригинальный, но карьера не удалась — водочка, женщины. Отсюда — цинизм, ерничество.

— А вы знаете, что он запил после гибели Полины?

— Бросьте! У него этих Полин… Разврат разъедает душу, — ледяным тоном отчеканил учитель.

— Прописные истины, — бросил Иван Павлович.

— На то они и прописные — с заглавной буквы, с красной строки, — что верные.

— И со своих нравственных высот вы разорвали старую дружбу?

— Кто я такой, чтоб судить? — пробормотал Николай Алексеевич. — Так жизнь развела.

— Из-за Полины?

— Он не был мне соперником! Да что теперь ворошить…

— В день убийства Вышеславского журналист сдал в скупку браслет, принадлежавший покойной.

— Факт любопытный, но должен заметить: Филя работал судебным репортером, да и вообще не идиот, чтоб так простодушно попасться. Как он сам объясняет свой промах?

— Получил подарок от академика.

— Слишком наивно.

— Да уж. Алиби — на момент убийства Вышеславского развлекался с женщиной — сомнительное. И он приезжал в Вечеру в четверг.

— Ну и что?

— Именно в тот вечер, когда молодые люди познакомились. Вам известно, при каких обстоятельствах?

— Нет.

— Анну заманили в Вечеру и пытались убить: столкнули на рельсы перед проходящим поездом. Я случайно оказался рядом.

— Когда, вы говорите, эту случилось?

— В четверг, ровно за сутки до убийства академика. А теперь совершено покушение на Сашу.

— Он жив? — взволновался учитель. — Жив?

— Жив.

— Одну минуту, задыхаюсь от духоты.

Николай Алексеевич вышел, математик подумал: «Какой бы ответ его устроил?..»

— Рассказывайте! — потребовал хозяин, возникнув на пороге с мокрым лицом.

Иван Павлович рассказал.

«Загробная» находка в кабинете под настольной лампой. Страх. Сад. Шорох в траве, удаляющийся к калитке, — так казалось юноше. Он побежал в рощу, где ухала ночная птица, чернели тени под деревьями и кружили, кружили шаги — реальные или воображаемые на нервной почве… закружили до изнеможения, он выбился из сил, как вдруг заметил: в кабинете уже не горит свет.

Саша рванул к дому, кто-то спрыгнул со ступенек и, согнувшись, пробежал в сад, к лужайке… Там было светлее, месяц сиял над колодцем, и трепетал под легчайшим ветерком каштан. Он почему-то знал, что в кустах под каштаном прячется враг (там погибла мама), и заставил себя приблизиться… еще ближе, еще… уже как будто слышалось чье-то хриплое дыхание, но вдруг резанула боль и наступило беспамятство.

Когда Саша ожил на лужайке, как на дне черной чаши, в кабинете сверкала люстра и кто-то светил из окна электрическим фонариком («То был я», — пояснил математик). Свет погас, и юноша пополз по-пластунски в глубь садовых зарослей. Кто-то неразличимый во тьме, с горящим фонариком, подошел к колодцу, постоял и исчез. Саша опять провалился в яму, а очнувшись, побрел на огни соседского дома.

— Прошу извинения, Николай Алексеевич, но дело есть дело. Где вы были в вечер пятницы и в вечер субботы?

— Я не отношусь к сексу как к спорту, — усмехнулся учитель. — Я по обыкновению читал, размышлял, гулял.

— Где?

— Тут, в окрестностях.

 

ГЛАВА 15

Встреча с Кривошеиными происходила под девизом: «Я всегда все помню!» — безапелляционное заявление ученой ядерщицы, которая перебила первый же вопрос Ивана Павловича: «Помните ли вы…»

Этих чудаков он знал уже много лет, но поверхностно, раскланиваясь при редких встречах, всегда внутренне поеживаясь (хотя и сам не был обделен ни ростом, ни силой). Но эти двое, раздутые чудовищные младенцы, казались потомками вымершей расы исполинов. Кривошеин, киношный деятель («Я — директор фильмов»), носил имя такое русское, задушевно-знаменитое — Антон Павлович — и, как типичный подкаблучник, возбуждал неистребимую стервозность в супруге.

Хозяйка восседала на стуле (маленьком и хрупком под ней) в центре большой комнаты с тремя дверьми, в которых внезапно возникал хозяин — внезапно и бесшумно и, при всей громоздкости, грациозно, подтверждая показания жены.

— Мы пришли к назначенному часу, но позже той незнакомой семьи.

— Попозже, — деликатное эхо из средней двери.

— Но вас познакомили?

— Разумеется.

— Нас знакомили, знакомили…

— Однако та пара осталась для нас неведомой, если можно так выразиться. Ни до, ни после мы с ними не встречались и с Вышеславским о них не говорили.

— Почему?

— Как-то не пришлось… Имена Александр Андреевич назвал, конечно, но я была занята подарками. Мы подарили лошадку и коробку конфет. Помнишь, Тоша?

— Коробку и лошадку.

— Но кто такие эти незнакомцы, чем они занимались?

— По намекам, что-то связанное с вооружением… Я имею в виду мужа. Эту тему мы, естественно, не дебатировали. По всей видимости, люди не нашего круга, подавленные честью приглашения к академику.

— А ребенок?

— Отлично помню: светленький, маленький, в белой маечке и красных штанишках. Саша был одет так же, только штаны голубые.

— Синие.

— Тоша, не спорь.

— Значит, то был мальчик?

— Мальчик.

— Вы уверены?

— Абсолютно, потому что его звали Роман. «Ромочка!» — кричал Саша на весь сад. В общем, отдаю должное, дети к нам не лезли. Хотя атмосфера за столом, подправленная памятью, представляется сейчас тягостной из-за этой ужасной считалочки: «Вышел месяц из тумана…»

— «Вынул ножик из кармана…» — подхватил Антон Павлович.

Супруга — упрямо перебивая:

— «Буду резать, буду бить…»

Супруг — с конечным торжеством:

— «Все равно тебе водить!»

— Тоша! — Голос строгий, сейчас скажет «Фас!» или «Фу!» — Ты нарезал пионы?

— Софья Юрьевна, если не возражаете, ваш муж мне нужен.

— А что вы вообще затеяли?

— У меня лежит раненый Саша.

— Раненый? Кем?

— Неизвестно. Напали на него в темноте…

— Где?

— В саду у колодца.

— Что за роковое место! И ведь драгоценности украдены?

— Значит, дело не только в них. Сегодня воскресенье, у следователя выходной…

— А, что могут эти тупоголовые…

— Его вы напрасно недооцениваете.

— Не раскроет! Это дело сверхчеловеческое.

— Я не сверхчеловек, но решил попробовать: впервые предстала — прямо в руки упала — задача, не абстрактная, а животрепещущая.

— И вы начинаете из далекого далека. — Софья Юрьевна нахмурилась, а возникший в левой двери Антон Павлович заявил:

— Странная эта семья — Вышеславские.

— Ты — про такого прекрасного человека! Уникальный талант и прочие достоинства.

— Да я ничего плохого… да ведь жуть берет от этой истории, волосы торчком встают.

Хозяйка закурила, Палычи поддержали, математик сказал:

— Вот я и прошу вас восстановить в памяти семилетний день рождения Саши. Итак, Полина произносит знаменательный тост и спускается в сад.

— Помню.

— Софа, ты даже заплакала.

— Не то чтобы…

— У тебя ресницы потекли.

— Кому это интересно? — оборвала Софья Юрьевна. — Что ж, момент сакраментальный, так сказать, в жизни человека. Я подумала: давно пора, замужество украшает женщину.

— Серьезно?

— Не иронизируйте.

— Смотря какое замужество.

— Единственное. В этой области я консерватор. И Александр Андреевич полностью одобрял шаг дочери.

— Он знал заранее?

— Конечно. Как мы появились, намекнул: сегодня, мол, судьбоносный для Полины день. — Ученая дама помрачнела, поникла. — Вот уж действительно судьбоносный… Муж прав: жутко все это.

— Жутко, — повторил муж.

Иван Павлович кивнул.

— Но надо Саше помочь.

— Это да. — Софья Юрьевна проницательно посмотрела на математика. — Источник ваших побуждений столь чист?

— Что вы имеете в виду?

— Сама не знаю, поток сознания вслух… Да, она ушла, жених бросился за нею, соперник достал трубку.

— Журналист?

— Софа, этот самый журналист и был, по-моему…

— Помолчи! Вы, должно быть, знаете этого проходимца, что задумал Вышеславскому всемирную славу создать — книжечку издать.

— Проходимец?

— Ловит золотую рыбку в мутненькой воде.

— Вы считали его соперником Николая?

— А то нет? Чего ж они вокруг дочери академика крутились?

— Логично. Александр Андреевич решил продемонстрировать свою курительную трубку?

— Да, антикварную.

— И вы ушли с ним?

— Откуда сведения?

— Николай сказал.

— У них очень вкусная колодезная вода. Тоше захотелось…

— Мне захотелось водички, а Софа пошла…

— Не перебивать! Я пошла на кухню за ведром, Александр Андреевич поднялся к себе в кабинет. Вернулись, и Тоша отправился на колодец.

— Журналист веранду не покидал?

— Покидал, — донес Антон Павлович из правой двери. — Ходил в сад трубку почистить.

— А та безмолвная пара?

— Кажется, жена выходила к ребенку, а, Софа?

— Выходила. Вот только когда…

— Но все сидели за столом, — загрохотал вдруг великан, — когда меня понесло на лужайку! После тенистых акаций…

— Сиреней, — бросила супруга.

— После сиреней солнце ослепило, и увидел я, как Саша отскочил от матери… нет, соскочил со спины матери, рухнувшей в кусты, играются, думаю, подхожу к колодцу — хлещет кровь на траву, на папоротники, на белое платье. Я испугался (хотя, в сущности, мне неведом страх), развернул ее, упала оземь коса, а кровь пуще хлынула из раны на горле прямо на мой светлый летний костюм. В обморочном бреду я схватил мальчишку и повел на веранду.

— Он что-нибудь говорил?

— Спросил шепотом: «Мама умерла?» Вообще был в шоке.

— А второй ребенок?

— Кажется, шмыгнул в кусты.

— Помнится, окончательный вердикт был: Полина напоролась на острие косы.

— Правильно. Саша водил, она пряталась в кустах у колодца.

— Как там коса очутилась?

— Может, Тимоша утром косил? Он вот косу свою бросает и бросает — его обычная манера. Что вы хотите от юродивого?

Софья Юрьевна фыркнула.

— Юродивый! Ты еще скажи: святой… Самый обыкновенный деревенский дегенерат.

— А знаешь, Софа, может, он придуривается. Я как-то за ним в роще наблюдал, он меня не видел. Ни зубами не скрежетал, ни рожи не корчил. Это тонкая штучка!

— Ладно, пусть живет. — Супруга помолчала. — Косу в кустах оставила сама Полина, она утром косила.

— Откуда вы знаете?

— Убитый горем отец поведал. Что еще от нас требуется, Иван Павлович?

— Как развивались события дальше? — Он взглянул на Тошу. — Вы явились запачканный кровью на веранду.

Отвечала Софья Юрьевна:

— Мы все побежали к колодцу — картина страшная, абсолютно неправдоподобная. — После паузы она добавила: — Вас припоминаю.

— Я прибежал на крик.

— Если мне не изменяет память, на предыдущих Сашиных юбилеях вы присутствовали.

— Я предупредил Полину, что опоздаю.

— В чем причина?

— У меня было условлено свидание. Ту незаметную пару я почти и не заметил…

— Почти?

— Какие-то люди прошли по аллейке.

— Они сразу ушли в дом с ребенком и там дождались органов.

— А сколько Ромочке было лет?

— Совсем маленький.

— Росточком поменьше Саши, — доложил из левой двери Кривошеин. — Красивый ребеночек, и родители красивые, да, Софа?

— Ничего особенного… впрочем, да, муж ничего, такой черноволосый, статный. — Она на секунду задумалась. — Ваши вопросы… Уж не считаете ли вы его отцом Саши?

— Я никого не исключаю. Полина произнесла свой тост с вызовом, с торжеством. Перед кем? Двое молодых людей — свободных, двое мужчин — женатых.

— Женатый — это я? — осведомился Антон Павлович, забавляясь, жена простонала: «О Господи!»; он бросил на нее острый взгляд.

— В ваших рассуждениях есть резон, — заговорила Софья Юрьевна. — Когда мы с Александром Андреевичем вошли в прихожую, я сказала: «Какой прекрасный вечер». — «Прекрасный. — Он засмеялся. — Я особенно рад, что Поленька кое-кому сегодня отомстила».

— Вы полагаете, он имел в виду: отцу Саши?

— Ну, по логике вещей…

— Он был с вами так откровенен?

— Великий ученый не нуждался в пошлых излияниях как человек по-настоящему сильный. Но вот проговорился от избытка чувств.

— Получается: Сашин отец был среди вас.

— Необязательно.

— Вышеславский говорил вам, что Полина беременна?

Антон Павлович выступил из средней двери.

— С какой стати? Семейная тайна.

— Но академик объявил об этом Филиппу и Николаю. Полина была на третьем месяце.

— Наверное, кого-то из них подозревал в отцовстве, — рассеянно бросила ученая дама, о чем-то думая. — Да! Именно в семьдесят пятом в его приезд в Вечеру — он провел на полигоне год — я заметила в Александре Андреевиче некое постороннее беспокойство, нет, он не срывался, но был на грани срыва.

— Он к вам заходил?

— Что вы, между нами было такое расстояние! Я прозябала в закрытом НИИ.

— Ты же навещала его в больнице, — ввернул супруг.

— Как ученица учителя.

— Чем он болел? — поинтересовался математик.

— Получил дозу облучения, к счастью, выкарабкался.

— А, я про это слышал. Вы говорили, он был на грани срыва.

— Ну да. Мы случайно встретились в поселке, и я попросилась в его группу.

— А я думал, вы только летом тут живете.

— В принципе да, но иногда на выходные выезжаем по грибы.

— Софа, а мы ведь действительно никогда про Сашиного отца не слышали.

— Но кого-нибудь подозревали?

— Никогда это обстоятельство меня не занимало, — отмахнулась Софья Юрьевна. — И не занимает. Кому теперь нужен этот подонок? Саша, слава Богу, вырос.

— Однако мать его убита. И дедушка убит.

Антон Павлович ввалился в комнату, супруги безмолвно уставились на математика. Он выдержал паузу:

— Господа, у меня есть некоторые основания полагать, что смерть Полины не была случайной. Более того, через тринадцать лет она отозвалась другой смертью.

— Какие основания? — выкрикнул Антон Павлович. Жена взглянула на него строго, призывая к сдержанности, но вдруг поникла на стульчике, съежилась до почти нормальных размеров.

— Софья Юрьевна, вы видели Библию академика?

— Еще бы. Вот так вот поскреби иного атеиста, даже самого умного… впрочем, нынче христианство модно даже в нашей просвещенной среде. Конца света боятся.

— Вы не боитесь?

— Какая-то тайна там есть… Так что с Библией?

— Сегодня ночью на книге лежал безымянный женский палец с жемчужным перстнем. На ногте следы розового лака.

 

ГЛАВА 16

В начинающихся смуглых сумерках она стояла на крылечке: в слегка склоненной голове с тяжелыми косами и праздно опущенных вдоль тела руках ее — подчеркнутая покорность судьбе. Математик поэзию любил, но знатоком не был, запомнилось и вспомнилось: «В густой траве пропадешь с головой, в тихий дом войдешь, не стучась… Обнимет рукой, оплетет косой и, статная, скажет: «Здравствуй, князь». Вот увидела его, позы не переменила, не шелохнулась, но глаза блеснули исподлобья беспокойным черным блеском.

— Что, Анна? Так плохо?

— Жар не спадает. Но он заснул.

Прошлой ночью Иван Павлович вызвал «Скорую»: фельдшерица, опытная, пожилая, обработала и перебинтовала рану. Артерии не задеты чудом, порез глубокий, очень серьезный. «Кто ж его так, бедного?» — «В темноте хулиганы напали». — «Светопреставление. Господи, на краю живем». Она обещалась зайти в понедельник сделать перевязку.

— Ужинать будете?

Он вдруг ощутил волчий голод.

— Я не готовила, просто из того дома кое-что взяла.

— Ты туда одна ходила? Смелая девочка.

На веранде (цельное окно в гостиную, где Саша, чуть приоткрыто, Анна все время прислушивается) на столе с вышитой скатертью — орехи и изюм в вазочках, мед и пряники, молоко в глиняном кувшине.

— Тимоша принес? — Иван Павлович принялся за яства, разгрызая фундук крепкими зубами.

— Ага. Так гортанно заголосил, я в окно его увидела.

— Ну что ты такая безжизненная?

— Его убьют, — сказала она сурово, пробуждаясь на глазах.

Иван Павлович кивнул.

— Если мы не опередим — наверняка. Почти невозможно противостоять хитрой и яростной в своем безумии воле.

— Саша говорил: много раз он видел себя во сне мертвым.

— Вот как? — Сообщение заинтересовало математика, но, переполненный разнородными впечатлениями, он не позволил себе отвлечься, лишь пробормотал: — Трактовка подобных снов есть у Фрейда, надо бы посмотреть.

— У Фрейда?

— Кажется, в работе о Достоевском… да, в сборнике «Художник и фантазирование». Вот что, Анна, мне было бы спокойнее, если б ты уехала.

Она возразила молча, оттолкнув его фразу коротким упрямым жестом руки.

— Всех повидали?

— Навидался и наслушался. События можно сгруппировать предположительно так. Действует неведомый отец Саши.

— Против сына? Да ну!

— Он маньяк, дегенерат… или забальзамированный обрубок вам обоим приснился. Возможно, о тайном его извращении догадывался академик.

— Но в интервью он как-то без злобы, добродушно…

— Разве ты забыла? «Не хочу позорить память о дочери, мешать карьере внука». Потому и не настаивал на женитьбе — может, наоборот, препятствовал, — скрыл имя, а на Сашином дне рождения тринадцать лет назад нечаянно проговорился Кривошеиной: «Рад, что Полина сегодня кое-кому отомстила».

— Отец был среди гостей?

— Не исключено. Коли так — удача для нас, круг подозреваемых ограничен. Но соль в том, что старик не заподозрил это лицо в убийстве дочери. Тогда не заподозрил.

Анна так и раскрыла рот.

— А сейчас?

— Да-да, по-видимому, на днях — и был убит.

— И теперь тот охотится за Сашей?

— Боюсь, что Саша, а возможно, и Ромочка — еще один мальчик, играющий в прятки, — оказались свидетелями преступления.

— Было преступление?

— Вспомни «указующий перст».

— Стали бы они молчать!

— Маленькие дети, испугались, не поняли.

— Играя, он набросился на маму, которая была уже мертва?

— Необходимы его показания, а он до сих пор не вспомнил…

— Он долго болел.

— Да, знаю, истерический невроз. А вчерашняя резня доказывает: преступник в бешенстве убирает свидетелей.

— Ой, Иван Павлович! Даже бешеный должен сообразить: раз Саша молчал годы, значит, ничего о нем не знал.

— Ты уверена? Ребенок перенес стресс, в результате чего произошла реакция вытеснения.

— Вот и учитель то же говорил. Что такое «вытеснение»?

— Защитный механизм психики. С помощью инстинкта самосохранения мы удаляем, прячем в нашу животную бессознательную стихию то, что нам мешает жить в полное удовольствие.

— В полное удовольствие? Зачем же удалять?

— Мешает, понимаешь? То самое пресловутое чувство вины — законы, заветы и заповеди. Саша постарался забыть, но в любой момент может вспомнить… нечто задавленное, на дне сознания.

— Тогда лучше и не вспоминать!

— Нет, истина предпочтительнее: или сломает, или вылечит. Риск огромный, однако он молод — выдюжит.

— Но как же вспомнить?

— Если пройти курс лечения…

— У психиатра? Саша не захочет.

— Что ж, понадеемся на случай; какой-нибудь забытый запах, звук, вкус, цвет… любой раздражитель по ассоциации может восстановить картину.

— Ну, если уж такой раздражитель не помог!

— Какой?

— Труп дедушки с перерезанным горлом.

— Ты умеешь мыслить аналитически, — заметил математик с одобрением. — Ритуальные убийства вскрывают манию. И если даже аналогичная смерть деда не всколыхнула память Саши, значит, тайна еще глубже, чем нам казалось.

— Я уговорю Сашу отдать этому монстру ожерелье.

— Попробуй. Вполне вероятно, что тот зациклился на жемчуге, который был на Полине в день смерти. И, не найдя ожерелья в футляре, пришел в бешенство, пошел на убийство.

— Но зачем он выдал этот жуткий мертвый палец? Как будто дал намек: не несчастный случай, а что-то до того страшное, что… страшно жить.

— Повторяю, Саше надо вспомнить. Когда он искал маму в саду, то мог слышать какое-то слово, видеть чью-то тень… кровь на папоротнике.

— Кровь он помнит, много крови.

— А до появления Кривошеина?

— Мужа Софьи Юрьевны?

— Именно этот муж обнаружил Полину, перевернул тело, из раны вырвалась струя. Но что было до этого? Что мальчик видел, что чувствовал?..

— Ой, лучше Сашу не колыхать. Разве нет других путей для разгадки?

— Ожерелье… — начал Иван Павлович, вдруг приложил палец к губам, оглядевшись (Анна замерла), продолжил еле слышным шепотом: — Какие-то шорохи, а?

— Все время его чувствую, — зашептала она жарко в ответ.

— Убийцу?

— Ага. То будто в окно заглянул, то заросли шевелятся. Вот сейчас с вами разговариваю — а он рядом. Ведь это нереально — какой дурак возвращается на место преступления?

— Он — такой дурак. Сколько раз повторять: уезжай отсюда.

— Хотите меня спровадить?

— Напрасно я восхищался твоей логикой. Женской и глупой.

— А вы сами знаете кто?..

Математик повелительно поднял руку: их шептанье грозило вот-вот прорваться в крик.

— Ожерелье у тебя?

— Конечно.

— Сегодня ночью положим на Библию.

— А Саша?

— Для его же пользы.

— А если жемчуг украдут?

— В этом суть — я пронаблюдаю. Или тебе жалко?

— Жалко. Но надо.

Наступившая продолжительная пауза освободила обоих от раздражения.

— А кто такой Ромочка?

— Вот тоже загадка. На дне рождения присутствовала семья — муж, жена и ребенок, — которую никто из свидетелей не помнит.

— Надо же!

— Знаешь, когда женщина категорически заявляет, что у нее уникальная память, я всегда испытываю сомнение.

— А мне казалось, вы даже слишком любите женщин.

— Что значит слишком? Впрочем, пустяки, сейчас не об этом. Признаю, самоуверенность в равной степени свойственна и сильному полу. Так вот, я был в сомнении, но и Кривошеин, и — я от них позвонил — журналист с учителем вспомнили, как над садом звенел Сашин голосок: «Ромочка!»

— Но почему вы сомневались в этом ребенке?

Иван Павлович залпом выпил кружку молока и закурил.

— Любопытная версия сорвалась.

— Какая версия?

— Мне пришло в голову: уж не ты ли тогда играла с Сашей в прятки.

— Я? — Анна была поражена, что называется, до глубины души: и в глубине этой, темной, бессознательной, зажегся новый страх, поистине мистический. — Я не бывала в Вечере! Я в первый раз…

— Ну-ну, не волнуйся. Тебя ведь никогда не звали Ромочкой?

— Никогда! С какой стати?

— Стало быть, эта проблема отпала сама по себе.

— Вы думаете, я что-то скрываю? — Она рассмеялась нервно; он пристально смотрел на нее.

— Что мог запомнить пятилетний ребенок?.. Да не сходи с ума — отпала проблема. Хотя за всеми этими смертельными перипетиями ты, кажется, упустила из виду, что тебя заманили сюда и пытались убить.

Она взглянула исподлобья — черный жгучий взгляд и такое нежное в закатных лучах лицо, как из червонного золота.

— Ни про какого Ромочку Саша не рассказывал.

— Давай проведем эксперимент. — Иван Павлович понизил голос: — Назовем имя — как он прореагирует? Вдруг это станет толчком для его памяти.

Анна на цыпочках проскользнула в дом, вернулась.

— Спит. Разбудить?

— Не к спеху, — пробормотал математик, созерцая, как по кирпичной дорожке приближается к ним соблазнительное видение.

 

ГЛАВА 17

Танцующей походкой (прозрачный подол колышется вокруг длинных тонких ног) манекенщица подошла, вспорхнула по ступенькам.

— Забавная композиция! — воскликнула лукаво. — Что она тут делает?

— Живет.

— Быстренько ты нашел замену, любимый мой. — Юлия говорила весело, явно уверенная, что она-то незаменима.

— Зачем пожаловала? — поинтересовался Иван Павлович с каким-то ласковым презрением.

— За вещами. Меня там ждут в машине. — Неопределенно махнула рукой. — Ты не против?

— Нисколько. Помогу донести.

Однако Юлия присела на перила веранды, словно нарядная кошечка в прелестном колебании — замурлыкать или выпустить коготки. Закурила.

— Я пойду к Саше. — Анна было приоткрыла дверь.

— Не тревожь его.

— И Саша здесь? Что происходит?

— Они поселились у меня, поскольку тот дом посещает привидение. Анна, останься. Никаких любовных тайн и драм у нас уже нет, правда, Юленька?

— Иван, как глупо.

Анна не глядела на них, но чутко вслушивалась в интонации: почему-то отношения этих двоих — мужчины и женщины — очень занимали ее, даже волновали.

— Ну, я дурак, — легко и беспечно согласился он.

— Нет, серьезно. — Юлия перевела фиалковый свой взгляд на Анну: вся она была сверкающая, благоухающая, вызывающая пленительные ассоциации… «парфюм Париж», «Кристиан Диор». — Вот скажите, девушка… как вас там…

— Не придуряйся, ты прекрасно помнишь Анну.

Юлия рассмеялась:

— Он меня ревнует, представляете?

— Наверное, он вас любит.

— Само собой. Ты сказал: никаких тайн. Так вот, он с ума сходит из-за вашего Саши. Представляете?

Анна посмотрела на математика. Он загадочно улыбался.

— А меня не желает даже слушать, — продолжала Юлия. — И как вы думаете, из-за чего?

— Оставьте меня с вашими пошлостями! — сорвалась Анна, но не ушла. — Из-за чего?

— Помните тот вечер, как мы с вами познакомились?

— Да уж не забуду. В четверг.

— Из-за того, что мы ходили с Сашей купаться.

— Правда, Иван Павлович?

— Истинная правда.

— Знаете, Юля, если это так умопомрачительно для вашего любовника, могли б и не ходить.

— Да все случайно получилось! У меня сигареты кончились, я отправилась в «комок» на станцию. Тут Саша догоняет в роще, говорит: «Духота жуткая, не хочешь окунуться?» Вот и все.

Анна насторожилась.

— Вы ходили на станцию?

— Да нет же, у Саши были сигареты.

Вдруг он появился на закатной сцене, с забинтованным горлом, сказал хрипло:

— Тут, кажется, склоняют мое имя.

Анна бросилась к нему, усадила в кресло, встала за спинкой, положив руки ему на плечи, полыхавшие жаром сквозь майку: сразу почувствовала себя защищенной… от кого? от чего?.. ведь она посторонний зритель в это странной трагикомедии. Странной — потому что математик никак не производил впечатления патологического ревнивца. Впрочем, смутно чудилось ей, будто в этом спектакле, длящемся уже три дня, все (и даже она сама) играют не свои роли.

— Саш, что у тебе с горлом? — спросила Юлия.

— Простудился у колодца. Иван Павлович, в данном случае ваша подружка чиста и невинна. Как джентльмен без страха и упрека, могу поклясться на Библии.

Наверное, всем троим представился запачканный кровью фолиант, потому что они переглянулись. Иван Павлович заметил рассеянно:

— Забавно, что западный мир клянется на книге, в которой категорически запрещены клятвы. Я счастлив, дорогая, что ты невинна. Однако собирай вещи, тебя ведь ждут.

Юлия встала, раздавив окурок в пепельнице.

— Тебя подводит твое развращенное воображение, — потаенная злоба прорвалась в нежном голоске; красотка тут же спохватилась, вдруг сугубо эротическим движением села к любовнику на колени, коснулась губами его губ. — Иван, прости.

— За что? — Он освободился, встал. — Не за что, любимая.

— Я знаю, почему ты желаешь от меня избавиться! — выпалила она яростным шепотом.

Саша вмешался умиротворяюще:

— Юль, Иван Павлович, дело выеденного яйца не стоит.

Математик схватил Юлию за руку, экстравагантная парочка спустилась в сад и исчезла в темнеющих зарослях, прозвенев на прощание женским голоском:

— Саша, мне тебя очень жаль!

Ребята глядели вслед. Саша пожал плечами.

— Вот психи, а?

— Да ну их, — отозвалась она равнодушно. — Пойдем, фельдшер сказала тебе лежать.

В большом зале стоял золотистый полумрак, в котором старая стильная мебель казалась чуть ли не дворцовой; он лег на жесткий диван, не отпуская ее рук, не сводя горячечного взора.

— Анна, ты-то мне веришь?

— Ах, конечно. Знаешь, меня никто не называл: Анна.

— Тебе нравится?

— Ужасно. Так по-взрослому. — Она вздохнула. — Все запутанно и загадочно, даже ее появление тайной отдает.

— Юльки, что ль? Совсем мужик голову потерял. И было б из-за кого!

— А ты?

Саша расхохотался.

— Из-за этой девки?

— Не обзывайся!

— Терпеть не могу развратных людей, я тебе уже говорил. — Мне все равно не нравится…

— Мне она не нравится, а ты… как ты сказала: ужасно! Его ревность совершенно иррациональна.

— Да? Мне он кажется таким рационалистом.

Вспыхнул верхний свет в старинной богатой люстре, оба вздрогнули, хозяин сел в кресло напротив дивана.

— Саша, у тебя был в детстве приятель Ромочка?

— Нет… точно нет. А что?

— Свидетели подсказали, что ты играл в прятки («Вышел месяц из тумана…») с каким-то Ромочкой.

Лицо Саши на белоснежной подушке напряглось в болезненной гримасе.

— Не помню.

— Ну хорошо. А вообще своих детских друзей помнишь?

— Всех. Все местные. Этот-то откуда взялся?

— Неизвестно. Некая семья присутствовала на твоем дне рождения. Муж, жена и ребенок. Судя по всему, не из Вечеры, Кривошеины бы знали.

— Может, муж — сослуживец дедушки?

— Софья Юрьевна этого не подтвердила.

— И вы думаете, тот Ромочка маму убил?

— Да ну. Просто был слабый шанс, что ты, услышав его имя из детства, из того дня, сможешь что-то восстановить в памяти.

— Нет, никаких ассоциаций. Анечка, о чем задумалась?

— Почему она так сказала: Сашу очень жаль?

Математик пожал плечами.

— Выразила соболезнование по поводу его трагической утраты.

— По поводу моей утраты?.. — Саша помолчал. — Иван Павлович, вы всерьез из-за меня Юлию турнули?

— А что, тебя это волнует?

— Прям уж. Но прошу вас объясниться, а то моя невеста может Бог знает что подумать.

— Я об этом вообще не думаю, — сказала Анна с тоской (и не совсем правдиво). — Охота была о такой ерунде… — Она не договорила, засмотревшись на высокое, уже темное окно.

Иван Павлович закурил, обежал острым взглядом юные угрюмые лица. Конечно, он воспользовался «ерундой», чтобы разорвать связь, его уже тяготившую. Сработал верный инстинкт и немалый опыт в «опасных связях».

В тот прошлый четверг, когда он привел сюда Анну, веселый дачный дух царил на веранде, закипал самовар, алела земляника в блюдце, смеялись двое в пляжной одежде, с мокрыми волосами. Во внезапном раздражении, имеющем подтекст глубинный, почти не осознаваемый, он смахнул женские причиндалы с перильцев. «Ой, а мы с речки! Вода просто парная…» — только что слышал математик от своей подружки, между тем купальник ее был сухой. Он машинально отметил это обстоятельство (совсем другое занимало его душу) и после ухода ребят поинтересовался… В конце концов Юлия призналась, что купалась голая, но перед этим нагородила столько невнятицы и лжи, чем довершила распад его недолгого чувственного влечения. О чем он ей сразу и сказал, но чему она не поверила, потому что была из породы зачарованных собою «нарциссов» женского пола, влюбленных в свое тело, — естественно, им представляется, что все вокруг испытывают к ним неодолимое желание.

Напряженное молчание нарушила Анна, повторив:

— Охота о такой ерунде думать, когда смерть смотрит из сада.

 

ГЛАВА 18

Саша согласился на предложенную ловушку с азартом; Анна — с сожалением; Иван Павлович отправился в соседский дом, понимая, что шансов ничтожно мало, что только совсем уж безумец пойдет на столь роковой риск.

Насвистывая «Сердце красавицы склонно к измене…», он включил свет на веранде в разноцветных оконных осколках, шумно отпер входную дверь, поднялся в кабинет, оставляя следом шлейф из отблесков и отзвуков. Загорелась зеленая лампа, на раскрытой книге молочным огнем вспыхнул жемчуг: если «смерть смотрит из сада», то вот он — своеобразный выкуп.

Так же шумно, но уже оставляя за собой потемки, математик вернулся к себе на участок, прокрался вдоль изгороди, перемахнул и тихонько проделал ночной путь обратно в кабинет. Его потянуло к окну, но не в опасный сад смотрел он, а в собственный освещенный зал.

Юные влюбленные сидели на диване обнявшись: Саша что-то говорил ей, а она слушала, покорно наклонив голову, сплетая и расплетая косы маленькими белыми руками. Вот усмехнулась и покраснела, пронеслась пунцовым ветерком — в своей юбочке — по комнате. Погас свет. Так и было условлено: все легли спать, путь для маньяка свободен. Однако «развращенное воображение» (как заметила его манекенщица) заработало не в криминальном направлении, а в соблазнительном… чем там занимаются ребятишки, которых он должен почему-то спасать.

Иван Павлович нашарил сигареты в кармане рубашки, опомнился: нельзя, вдруг тот все-таки явится. Сел за стол покойного, нащупал впотьмах ожерелье. Номер сыгран, не оставлять же маньяку (Анна: «Оно — мое!»), а спрятать некуда, в кармане джинсов не поместится… надел на шею, усмехнулся, ощутив себя на миг извращенцем в ночи.

Ну, пусть тот придурок с бритвой явится. Впрочем, не будь так самоуверен! Господин безумен, несомненно, но ловок и дерзок по-демонски. Перед «операцией» математик позвонил подозреваемым (на всякий случай, Кривошеины в Вечере, а московские друзья не ответили) — кто ж из них тот «демон»? Кто мог отрезать палец у мертвой и через тринадцать лет (не сняв перстня, жертвуя жемчужиной!) положить на Библию академика?

Иван Павлович дожидался тогда на крыльце свидания с прелестной замужней женщиной (все его увлечения были «прелестны»); он планировал зайти с ней ненадолго к Вышеславским, поздравить (конфеты и сказки для Саши приготовлены), слегка расслабиться в ощущении праздника на пышном июньском закате — прекрасная пауза перед любовными утехами, радостью взаимного обладания, которую он ценил превыше всего.

Сквозь летние шорохи и светотени, сквозь птичий щебет слышался ему детский голосок из соседнего сада, заклинающий жестокий месяц из тумана… месяц-садист… вдруг вспомнилось, как он сказал Анне: «Ну, я вовсе не маркиз де Сад» (кстати, ту замужнюю женщину, из-за которой горел в чаду, в аду, Иван Павлович больше так и не увидел). Заклинания замолкли, золотую тишину пронзил дикий нечеловеческий крик. Он даже не помнил, как оказался в том саду… Нет, помню одинокого Сашу на крыльце, я крикнул: «Что случилось?» — мальчик ответил бессмысленным взглядом (видимо, тогда и началось его беспамятство). И еще: в сиреневой аллейке я наткнулся на каких-то людей — то была неведомая семейка с ребенком».

Возле колодца под каштаном стоял на коленях Вышеславский, по обеим сторонам от него замерли живописные персонажи старинной трагедии рока (трое мужчин и одна женщина), а под распростертыми в воздухе руками отца залитая кровью невеста в белом.

Сейчас, задним числом, оттолкнувшись от слова «трагедия», математик ощутил ту потрясающую сцену как древнейший обряд жертвоприношения.

Убийство (да, убийство — вспомни про отрезанный «перст»!) произошло не под ночным благообразным покровом, а почти прилюдно — и в этом была его тайна и ужас, больший как будто, нежели от копошения нечистой силы во тьме.

Трое мужчин и одна женщина. По условиям сюжета, преступление мог совершить… Иван Павлович задумался… да, каждый. Академик и Софья, так сказать, страховали друг друга в доме, и все же… из кухни и из кабинета видна лужайка, каштан с колодцем. При очень большом желании можно вылезти из окна… нет, Александр Андреевич вряд ли — я сидел на крыльце и, как бы ни был рассеян ожиданием, ползущего по водосточной трубе академика заметил бы. Вот из окна кухни — нет проблем… но чтобы великанша заматерела в такой ненависти к дочке своего патрона! Вообще-то натура темпераментная, неистовый деспот, но из-за чего? Из-за мужа, например. Кстати, одно обстоятельство меня слегка задело. Тоше захотелось колодезной водички, и Софа бросилась на кухню за ведром. Роль услужливой жены ей никак не по силам, не то амплуа. Вот Кривошеин «на подхвате» — естественный образ. Возможно, по какой-то причине ей вдруг приспичило проникнуть в дом. (Запомнить и расспросить.)

Киношный директор. Имел и время, и возможность убить и разыграть пассаж с Сашей, когда подошел к колодцу. Сегодня на допросе он сильно, хотя и подспудно, нервничал, не по делу — старая забытая история.

Жених — то же самое: и время, и возможность. Но не мотив. Он вожделел много лет — и вот райское яблочко упало в руки. Однако эти многолетние вожделения могли такую муть, такие болезненные страсти разбудить в душе, что полностью исключать этого довольно глубокого, своеобразного человека из круга подозреваемых не стоит.

Журналист. Мотив можно вычислить (Полина умела возбуждать любовь, а он так и не женился — опустился, спился — после ее гибели). Подозрительных обстоятельств сколько угодно: вся нынешняя убийственная горячка началась с его появления в Вечере. Филипп выходил тогда в сад выбить трубку, а сколько времени отсутствовал, теперь, пожалуй, и не установишь.

И вообще — как произошло убийство? Кончиком громоздкой косы попасть в горло… Да ну, только маньяк поднял бы ее, как Полина закричала бы, сбежала… Вот представь. Она прячется в кустах на коленях, из травы торчит острие. Некто подходит, хватает и насаживает шею, как на штык (кстати, немалая сила нужна — это не острейший скальпель, впрочем, ярость дает энергию сатанинскую). Оставляет труп, скрывается, подбегает мальчик, шаля, набрасывается на маму… кровь… явление Кривошеина.

По выбору орудия можно сделать вывод, что убийство не было заранее подготовлено. Ну не сама же Полина, не убрав косу на место, его подготовила! Значит, замысел, толчок к нему возник только что, после тоста невесты. Поиски отца Саши — ключ к тайне: кому, какому чудовищу могла отдаться Полина.

Женщина с загадкой, которую я не разгадал, да, собственно, и не стремился. Мона Лиза, Джоконда. Человек потаенный, удивительный… И здесь возникает еще одна версия — самоубийство. Но как театрально, претенциозно… Нет, не в ее духе. Вообще официальная точка зрения убедительна, кабы не этот чертов палец — «указующий перст» на Вечной книге.

И зачем, спрашивается — зачем убийце спустя столько лет подбрасывать такую убойную патологическую улику против себя? Или это сделал не убийца?

Посреди гостиной на табуретках стоял белый гроб, весь в цветах, покойница была усыпана белыми и алыми цветами, когда Иван Павлович в неостывшем потрясении пришел прощаться. Это происходило вечером, за день до похорон. Он склонился, поцеловал пепельно-синие губы.

Теперь с усилием, чуть ли не со страхом восстанавливались подробности: до самого подбородка мертвая была накрыта богатым покровом, кажется, с вышивкой, рук не видать… «Да, точно, я хотел прикоснуться губами к руке — преградой служили белоснежные ткани и живые цветы. (Пойдя на немыслимое кощунство — изуродовать мертвую, — извращенец не особо рисковал, никто б не заметил… и не заметил!)» У изголовья сидел старик… было ему тогда шестьдесят — точно. Однако глубокий седой старик сказал: «Не смотри на меня так, Иван». — «Как?» — «С таким ужасом. Мне есть для чего жить, мой мальчик не виноват». — «Разумеется, — подхватил математик, — как можно обвинять ребенка? Трагическая случайность!»

А сейчас, в ночи, казалось ему, будто слова старика имели глубокий подтекст, казалось, эти годы ученый искал, выслеживал, вычислял истинного убийцу, а когда это ему удалось — начался новый мстительный круг, забавы маркиза де Сада. Как эстетски красиво выразилась девочка с косами: «Смерть смотрит из сада».

Он услышал тихие далекие шаги по гравию, вдавился в тронное кресло, сжав кулаки. «Не догадался припасти оружие, но против бритвы устою». Врожденная сила взыграла в мышцах. Он услышал — наверное, сверхчеловеческим способом, — как проскрежетал ключ в замке, заскрипела лестница, простонала дверь, знакомый голос (полушепот) сказал:

— Иван Павлович, вы здесь? Никак не могу заснуть.

 

ГЛАВА 19

— Ты оставил Анну одну?

— Она спит как мертвая, я захлопнул дверь. — Саша улегся на узкую кровать деда у стенки, откуда ему был виден профиль математика и стол с книгой, озаренный лунными лучами. — А где ожерелье?

— Оно на мне. — Иван Павлович полуобернулся к раненому.

Саша рассмотрел жемчуг на волосатой груди и расхохотался.

— Тихо!

— Вы как педик!

— А ты зря пришел, вдруг спугнул.

— На такую грубую уловку этот дьявол не поймается! — Голос бесшабашный, лихорадочный, вообще Саша гораздо хуже выглядел, чем недавно в доме математика, — сильный жар, конечно.

Иван Павлович заговорил размеренно:

— Так давай действительно уступим ему драгоценность — может, он тогда от вас с Анной отвяжется.

— При чем здесь Анна? Разве опасность грозит ей?

— А разве ее появление в Вечере не странно, не подозрительно?

— Вы подозреваете, что она связана с убийцей?

— Не исключаю.

— Вот уж кому я доверяю — так это ей.

— Связи бывают разные. Я не говорю, что она зарезала твоего деда…

— Это невозможно, Иван Павлович. Мы ни на минуту не разлучались.

— Не горячись, я верю. И все же с какой-то целью ее заманили сюда — это факт.

— Да, может, правда, долг отдать. А человек необязательный, не явился.

— Явился. И попытался ее убить.

— Ну, разве так убивают!

— Во-первых, шанс у него был — столкнул прямо перед поездом. Во-вторых… Ты прав, конечно: в течение встречи он мог достичь цели вернее. Стало быть, убийца человек истеричный, импульсивный, что подтверждается во всех трех случаях: глупо всерьез рассчитывать на скорый поезд, на косу в траве…

— Бритва вернее.

— И тут странность: преступление совершено почти в присутствии свидетелей. А если б Александр Андреевич успел крикнуть?

— Вы связываете три случая образом убийцы-везунчика.

— Безумчика, — проворчал Иван Павлович. — Перверта.

— Это по латыни — «извращенец»?

— Он самый. Тебе-то откуда известно?

— Где-то читал. Садист убивает партнера, не склонного к мазохизму, так?

— В общем, так.

— Это все связано с сексуальными извращениями?

— Этот момент очень важен, но он необязательно главный. Например, Фромм — слыхал про такого психоаналитика? — трактовал садизм как болезненное стремление к неограниченной власти над другими существами.

— Интересно!

— Эта власть — возможность причинять им страдания безнаказанно.

— Значит, отрезанный палец…

— Ну да, власть над мертвой. Саша, признайся, вы не придумали этот палец с перстнем?

— Если бы! Я был бы счастлив. — Раненый опять расхохотался как в лихорадке, шепотом (внезапно стало темно, как в погребе, значит, небо затянули облака), а после паузы добавил с искренним страхом, по-детски доверчиво: — Вы не представляете, как это меня подкосило, я даже сначала не понял, взял… и вдруг этот розовый маникюр. Придурок, дегенерат, ненавижу его! И себя тоже! Проклятый мозг, с дырами, с провалами и…

— Брось! Ты был маленький. С какого момента у тебя начался провал?

— Как я увидел кровь. Да и перед этим смутно… Ромочку, например, не помню.

— А игру?

— Играли в саду.

— Какие были правила?

— Тот, кто водит (должен был искать), стоял, уткнувшись в стенку дома перед аллейкой, и медленно считал до двадцати. А прятаться можно было по всему саду. Так мы обычно играли.

— Ты увлекался прятками?

— Нет уже. Я знал, что в школу пойду, что я уже большой.

— Видимо, Ромочка был еще младше тебя.

— Черт его знает.

— Слушай, ты же блестяще учился.

— Ну. Золотая медаль.

— Значит, память у тебя сильная.

— Вообще не жалуюсь.

— Тогда поднапрягись. Ты водил, так? Или прятался?

— Наверное, водил — раз маму нашел.

— Странно она спряталась — на открытом почти месте, по выходе из аллейки сразу видно, так?

— Правда странно, — согласился Саша с удивлением. — По идее она в кустах сидела.

— Ты об этом догадался и на лужайку пошел?

— Нет, откуда догадаться, я всегда честно играл, не подглядывал. — Саша помолчал, потом прошептал едва слышно: — Что-то мне не по себе, страх берет.

— Интуитивный страх, — подхватил математик в азарте. — Ты подходишь к кульминации убийства. Сосредоточься: тихий летний вечер — вот как в прошлую пятницу, — детские голоса смолкли…

— Голоса! — воскликнул Саша в волнении, зашевелился, кажется, сел на кровати.

— Что-что?

— Тихо, не сбивайте. — Он встал, подошел к стеллажам (было почти не видно, но угадывалось по его движениям), прижался к книгам, принялся считать вслух: — Раз, два, три, четыре… — досчитал до двадцати, умолк. — Я считал дальше, несколько раз по двадцать.

— Почему?

— Голоса. Да, я слышал голоса и боялся выходить.

Ужас, прозвучавший в его шепоте, внезапно передался математику, и он воскликнул громко:

— Чьи голоса?

— Тихо!

— Вы с Анной слышали голоса в кабинете!

— Не те, Иван Павлович, мама уже тринадцать лет как на кладбище.

— А он жив!

— Тихо! Может, все не так и драматично, может, я просто боялся помешать маме.

— В каком смысле?

— Она перед днем рождения сказала — мне, по секрету, — что у меня будет отец.

— Почему по секрету? Она и отцу сказала.

— Ну, со мной как бы игра такая, чтоб мне было интересней. Дети любят всякие тайны.

— Взрослые тоже. И как ты к этой новости отнесся?

— Я ужасно хотел, чтоб мама вышла замуж, хотел отца. — Саша помолчал, вспоминая. — Дедушка был тоже рад.

— Значит, ты слышал голос жениха у колодца и боялся помешать.

— Не знаю. — Саша опять растянулся на кровати. — Эту паузу в игре перед поисками я сейчас вспомнил под счет до двадцати. Вот я выхожу, кидаюсь к маме… потом кровь, кто-то меня хватает и тащит на веранду.

— Кривошеин.

— Он. С тех пор я его просто не выношу.

— А Николай Алексеевич действительно разговаривал с Полиной на лужайке.

— Он не похож на убийцу.

— А кто похож? Ну, что молчишь?

— Иван Павлович, я не хотел при Анне рассусоливать сладострастную тему. Вы не должны ревновать ко мне вашу Юлю, она купалась отдельно, за кустами, потому что на ней не было купальника. Так она объяснила.

— Да Бог с ней.

— Вы ее больше не любите?

— Что за вопрос! Тебе-то какое дело?

— Мне ее жалко.

— Чего жалеть? Она свободна. И таких, как я, найдет…

— Таких не найдет.

— Ну уж. Твой дедушка прав: надо жить настоящим, не оглядываясь на прошлое и не загадывая о будущем.

— Вы непоследовательны: вы разгадываете убийство в прошлом, чреватое будущим.

— Только потому, что оно угрожает настоящему. И я разгадаю.

— Зачем вам это дело?

Иван Павлович беззвучно рассмеялся.

— Задеты мои аналитические способности.

Абстрактный этот пассаж, очевидно, утомил раненого, проскрипела кровать, и упала тишина.

— Саша, спать иди ко мне.

— Я не сплю.

— Анна говорила: тебе снится кошмар.

— Уже не снится.

— Будто бы ты мертвый.

— А, это раньше, был у меня такой любимый сон: в раскрытой могиле лежит мой труп.

— Есть научное толкование снов…

— Зачем? Мой сон иссяк.

— Но он сопровождал тебя с детства. Видишь ли, я сейчас вспоминал прощание с твоей матерью в гробу, как Александр Андреевич сказал: «Мой мальчик не виноват». Я тогда воспринял: не виноват в трагической случайности. А теперь думаю: он догадывался о преступлении и все эти годы искал убийцу. А когда нашел, то погиб.

— Это наверняка так и есть, дедушка был этим одержим. А со мной не откровенничал, боясь вовлечь меня в поиски. Он и журналиста усыпил — помните, в интервью? — отозвавшись о моем отце благожелательно, потому что всех подозревал, всю ту компанию. Я почему начал сам поиски после его смерти? В пятницу на кладбище у него вдруг вырвалось: «Как хороша земля в летний полдень! Не могу себе простить…» Я удивился, пристал с вопросами, деда сказал загадочно: «Уже тринадцать лет кое-кто безнаказанно наслаждается жизнью». Я даже Анне это не рассказывал — чего лишний раз пугать? — только вам.

— Правильно сделал. Думаешь, там, у могилы, Александр Андреевич догадался окончательно?

— Ведь он еще утром кому-то звонил, условливался, ждал.

— И как, по-твоему, он поступил бы, будь у него возможность?

— Хоть он и полюбил Библию, думаю, у него б рука не дрогнула.

— Да, Вышеславский был сильной личностью, — согласился математик. — Но, будучи ученым, он, наверное, искал твердых доказательств вины и вступил в дискуссию с убийцей — вы с Анной слышали их голоса, — и тот сумел перехитрить его.

— Да, враг ему попался достойный, еще сильнее, вы не будете отрицать?

— Тихо! — прошептал Иван Павлович. — Вроде гравий шуршит, шаги.

Оба замерли в неожиданном возбуждении, когда каждая жилка трепещет и силы удесятеряются.

Потекли невыносимые секунды… Саша — еле слышно:

— Он вошел?

— Дверь не скрипнула!

— Какого же черта…

— Не понимаю…

Иван Павлович сидел, вдавившись в кресло-трон, глядя прямо перед собой, и показалось ему, словно ветерок прошелестел по черному саду, затрепетали купы сиреней…

— Так! Он идет к колодцу.

— Да ну! Зачем?

— Не до споров! Как назло, тучи, темень… вон кусты шевелятся… и как будто тень, да? Я пошел, ты наблюдай из окна, — бросил математик уже с порога, спустился, кинулся на кухню, выдвинул ящик стола (досадуя, что не сделал этого раньше), схватил какой подвернулся под руку нож, открыл окно и перелез через подоконник в сад.

Сиреневая аллейка. Постоял, вглядываясь, вслушиваясь; с лужайки доносились непонятные, еле слышные звуки вроде шарканья. Умолкли. Пауза. Шелест шагов. Сокрушительный удар по голове, от которого математик свалился как подрубленный в кусты, инстинктивно (в абсолютной тьме от удара) вытянул руки вперед и схватился левой за какой-то предмет, рванул и застыл.

Тишина. Плохо соображая, не в силах встать, он пополз вперед, в лиственный проем, успев крикнуть: «Саша! Он здесь!» Метнулась тень с криком-скрежетом (странный, страшный звук!) в заросли за каштаном, одновременно раздался голос из окна: «Задержите! Бегу!»

Иван Павлович с трудом поднялся на ноги, двинулся, пошатываясь, к каштану, тут его кто-то обогнал… Саша. Тень юноши (вслед за той, другой тенью пронеслась мимо колодца, ломая ветви кустов; через мгновение он вернулся, ведя кого-то за руку. Они сблизились, все трое сошлись в самом центре лужайки, кроткий месяц выплыл из облака. Иван Павлович узнал Анну, а она вскрикнула:

— Вы в крови!

Тут он наконец почувствовал дикую свирепую боль, разогнул пальцы левой руки — в ночном сиянье блеснуло на ладони, залитой кровью, острие бритвы.

 

ГЛАВА 20

Саша стоял перед свежевырытой ямой, устремив взгляд на дно, влажное, глинистое. Рядом крест из прекрасного черного мрамора, без эпитафии, просто: «Полина Александровна Вышеславская. 1957–1983 гг.» Могила — такая же, как и три дня назад, нетронутая.

Внука подвели прощаться, подвел главный распорядитель — математик (взвалив на себя похороны, он не надорвался: все хлопоты взяла на себя местная районная фирма «Мавзолей»). Обитый черным бархатом гроб, белый покров, как у дочери, закрывает шею до подбородка, цветы. Научный мир и мировую общественность никто не удосужился известить о трагической сенсации, толкучки на кладбище не было, правда, журналист щелкал и щелкал «Кодаком», запечатлевая кадры для будущего бестселлера.

Подозреваемые (не зная, что их подозревают и кто) явились в полном составе: Кривошеины, Померанцев и Ненароков. Естественно, Анна, наследник и Иван Павлович.

Старик в последний год жизни читал Библию, и математик счел приличным (эстетичным) пригласить батюшку из местного, еще не открытого, реставрируемого храма Преображения. «Почивший крещен?» — «Да, мы с ним говорили об этом».

Сейчас, слушая заупокойную службу, Иван Павлович все больше убеждался в уместности и красоте зрелища: группа людей в трауре чудесно гармонировала с древним облачением священника и двух мальчиков-певчих (два мальчика некогда играли в прятки под магическую считалочку… не надо об этом, и без того страшновато). И даже могильщики (еще не пьяные) не портили картины; один из них — Тимоша с заступом, стоит, устремив безумные белесые очи на покойного.

А в процессе Иван Павлович так увлекся торжественным ходом службы на исчезнувшем, но почти понятном языке (страшная и пленительная переправа к берегу, будем надеяться, блаженных), что на «Вечной памяти» даже слезы выступили у него на глазах и античная трагедия рока (которая так ярко представилась ему ночью) вдруг смягчилась почти эфемерной для него и все-таки почти православной надеждой.

Математик встряхнулся и принялся наблюдать, как подозреваемые прощаются, бесслезно, торопливо, с дрожью жестов и лиц, интеллигентские нервы, но ведь и правда жутко. Вообще эти малолюдные похороны… словно по-быстрому спрятали изуродованный труп в землю. Нет, не так! Батюшка проводил в путь, и могила покрылась цветами.

Траурная группа медленно побрела меж могилами, а у последней, уже в преддверии похоронного автобуса и застолья с облегчающим национальным напитком, встретился следователь.

— Эх, опоздал!

— Да, все кончено, — подтвердил Иван Павлович вполголоса; остальные прошли мимо молча, печальной плеядой. — У меня к вам разговор.

— Мне доложили о вашем звонке, но дел по горло, сегодня берем одну группу… Давайте пешком пройдемся, вы расскажете.

Иван Павлович рассказал: и по мере, так сказать, нагнетения страстей, лицо майора приобретало все более недоверчивое, даже ироническое выражение. Переварив «материальчик», он заявил:

— Похоже, молодые люди дурят вам голову.

— Я не исключаю каких-то игр и преувеличений, но в целом… Сегодня ночью я сам явился участником событий в саду.

— Вы уверены, что видели некую тень, то есть человека на лужайке?

— Могу дать показания под присягой: из окна кабинета мы с Сашей наблюдали похождения незнакомца. Вот последствия. — Математик продемонстрировал ладонь с пластырем. — Утром приходила фельдшерица делать Саше перевязку.

— Серьезная рана?

— Очень. По ее словам, сонные артерии не задеты чудом.

Собеседники свернули с проселка, сокращая путь, под сень перелеска на речном берегу и зашагали в зеленых пятнах и солнечных бликах.

— В нападение я верю, — говорил Сергей Прокофьевич, закуривая, — меня смущает этот самый палец. Вы ж его не видели?

— Да зачем бы ребятам выдумывать? Деталь сюрреалистическая, но ее возникновение подтверждается последующим ходом событий.

— Но какой же преступник будет сам на себя наводить? Дело о нападении на Полину Вышеславскую закрыто весьма компетентными органами тринадцать лет назад.

— Вы подали заявку на ознакомление с делом?

— Подал. Но нужно время.

— Нет у нас времени, необходимо разыскать ту таинственную семейку.

— И что это даст? Их не задержали, мальчик сознался.

— Да в чем только не признается перепуганный ребенок? Он же действительно, играя, набросился на мать, а хлынувшая кровь парализовала его память. Даже взрослый человек, не разобравшись, в панике, ощутил бы себя виновным.

Майор, помедлив, заметил задумчиво:

— Жуть берет, если вообразить, что носил в себе мальчишка тринадцать лет. Но вы-то! Близкий человек, живущий рядом, друг с детства — как же вы не замечали, что семья эта… — Сергей Прокофьевич умолк в поисках слова: математик подсказал:

— Погибает.

— Да уж, если ваша версия верна, кто-то стремится, и весьма успешно, ее извести.

— Мы давно разошлись с Полиной, — начал математик, словно оправдываясь, — после школы у каждого своя жизнь. Однажды я встретил ее в нашей роще… как это по-русски говорится — на сносях. Ну, удивился, о свадьбе не слыхал, девушка порядочная, верующая.

— А, понятно, почему она оставила ребенка. Но непонятно, как в семье советского ученого…

— Это у них по женской линии. Полину крестила ее мать, тетя Поля, и иногда водила в храм в Москве, не афишируя свои взгляды из-за карьеры мужа. Я почему знаю: моя няня дружила с тетей Полей, и иногда они и меня брали с собой в церковь.

Иван Павлович замолчал, удивившись воспоминанию, прочно забытому и вот всплывшему (должно быть, под воздействием отпевания на кладбище): как ему понравилось сладкое вино в серебряной ложечке и он просил батюшку в богатом в золотых узорах облачении дать еще попить. И как необычно было в сумраке свеч, загадочно и красиво. И он вдруг так живо, так «нетленно» вспомнил умершую детскую подружку, что подивился на свою застарелую бесчувственность и тотчас перенес жалость, нежность и ужас (да, ужас перед тайной посмертной, страшной) на ее сына.

Между тем майор продолжал:

— Значит, ваша версия: действует отец Саши. На грани фантастики, как говорится. Неужели никаких слухов не циркулировало в свое время?

— О слухах ничего не знаю. Полина сказала мне тогда при встрече, что влюбилась и обожглась.

— Наверное, женатый гусь. Расскажите поподробнее, как на вас сегодня напали.

— Ну, очевидно, что по ночам кто-то является к Вышеславским в дом, в сад… И ключ у него есть; обратите внимание — старик не впускал убийцу!..

— Не понимаю его целей! — перебил майор. Иван Павлович кивнул, не развивая опасной темы: он не мог рассказать следователю про ожерелье.

— Словом, я устроил западню в кабинете. Пришел Саша.

— А Рюмина?

— Она спала у меня в доме. Мы с ним вдвоем слышали шаги по гравию и ожидали, что он войдет в дом.

— Вы уверены, что «он»?

— Во всяком случае, то была не Анна. Именно с нею мы разработали план ловушки — и чтобы девушка после этого так себя выдала…

— Ладно. Вы дожидались, что он поднимется в кабинет?

— Без особой надежды… но именно там прошлой ночью он оставил обрубок на Библии. И обнаружить убийцу в доме легче, хотя бы включив свет. Но почему-то он пошел на лужайку. Мы даже растерялись на мгновение. Приказав Саше наблюдать из окна, я проник через кухню в сад, прихватив столовый нож. Но в сиреневой аллейке кто-то хватил меня по голове и изготовился зарезать. Я вырвал у него…

— Да как же вы его не рассмотрели!

— Тучи закрыли небо. И после приличного удара — звон в ушах, темь в глазах. — Иван Павлович помолчал. — У нас в Вечере есть местный сумасшедший — некто Тимоша, любит траву косить по ночам для своей коровы.

— По ночам?

— Он — натуральный сумасшедший.

— Так, может, он…

— Тимоша абсолютно безобиден. И напасть на меня с бритвой…

— С какой бритвой? — так и ахнул майор.

— Я умудрился вырвать у маньяка — ту самую, искомую, из секретера, — Саша ее позже опознал.

— Где бритва?

— У меня спрятана, в белом таком футлярчике, самооткрывающемся, но у него ребристая поверхность, отпечатки не удастся обнаружить.

— Вы потеряли сознание?

— Вроде нет… впрочем, не ручаюсь, может, на какие-то секунды. Редкостное везение — поневоле поверишь в ангела-хранителя — во всей этой сумятице мрака, кустов, теней наткнуться на острие бритвы! Не знаю, кто напал. Я пополз к концу аллейки, чья-то тень шмыгнула в заросли за колодцем, я позвал на помощь Сашу в окне. Он тем же путем проник в сад и пронесся мимо меня в те заросли: из окна он тоже видел, как там скрылся человек. Но встретил только Анну.

— Как она очутилась в саду?

— Проснулась, увидела, что нет Саши, вышла из дома, услышала мой крик с лужайки и перелезла к нам через изгородь.

— И тоже никого не видела?

— Не рассмотрела, а кто-то пронесся мимо нее, ломая кусты… видимо, удалился через мой участок.

— Черт знает что!

— Тогда же ночью я обзвонил подозреваемых: Кривошеины спали — я разговаривал с Антоном Павловичем, — а московские друзья, как и позапрошлую ночь, на мои звонки не ответили.

— Вот как?

— Я сегодня поинтересовался: журналист якобы пребывал у своей постоянной пассии, как он выразился…

— Бойкая бабенка, — вставил Сергей Прокофьевич, — все подтверждает и подтвердит в его пользу. А второй?

— У Ненарокова будто бы очень плохой сон, и в полночь он обычно телефон отключает.

— Черт знает что, — отрывисто повторил майор. Они уже входили в березово-сосновую рощицу: математик сходил к себе за бритвой и вручил ее следователю. Тот проворчал:

— Маньяк прямо-таки зафиксирован на этом орудии убийства. Любопытно, что с Сашей и с вами у него вышла осечка.

— Думаю, виновата непроглядная тьма.

— Ладно. Пойдемте, я взгляну на место последнего происшествия.

Проходя мимо крыльца, Иван Павлович сделал приглашающий жест (с веранды донеслись проникновенные слова киношника: «За великого ученого, с которым мы имели счастье…», но действующих лиц не видно за цветными стеклами).

— Не зайдете помянуть Вышеславского?

— Не могу, к сожалению. Вот часок для вас выкроил. — Он скупо улыбнулся. — Вы у нас как внештатный сотрудник… И вполне дельный.

Сиреневая аллейка. Лужайка с наполовину выкошенной травой («Видите, это Тимоша косит… наверное, с утра успел, позже я его на кладбище видел». — «Что он там делал?» — «Могилу академику копал». — «Вообще этим Тимошей стоит заняться».) Пышный каштан над колодцем, заросли. Несколько сломанных веток на кустах бузины и боярышника.

— И это все? — спросил майор разочарованно.

— Трава местами была примята, по направлению к моему участку, но выпрямилась на солнце, когда испарилась роса.

— Кем примята? Вы ж говорили: девушка проходила.

— Были другие следы, клянусь! Спросите у Саши. Мы оба слышали шаги по гравию, видели силуэт на лужайке, во-первых. Во-вторых: у девочки не хватило бы сил нанести мне такой мощный удар. И в-третьих, не забывайте: на Анну было совершено нападение ровно за сутки до убийства Вышеславского.

— Кстати, — вспомнил Сергей Прокофьевич, — у нас в лаборатории обследованы те листы писчей бумаги.

— Что за листы?

— Руки убийца вытирал в кабинете академика.

— Есть отпечатки?

— Кровавых нет, смазаны. Но на одном листке в углу единственный довольно четкий отпечаток большого пальца, не принадлежащий покойному, а также внуку, журналисту и Рюминой.

— А кому?

— Надо у остальных снять и сверить.

Они услышали позади шорох: Померанцев с иронической улыбочкой изготовился «щелкнуть» сыщиков — дилетанта и профессионала. Майор вопросил строго:

— Делать больше нечего?

— На благодарную память, гражданин следователь, ведь не посадили.

— Не зарекайтесь. Вот найдем пробел в вашем алиби…

Журналист согласился с притворным вздохом:

— Кто очень хочет, тот всегда найдет.

 

ГЛАВА 21

Поминальная компания пила водку и закусывала чем Бог послал (что с утра наготовила Анна). Иван Павлович залпом принял полный серебряный стаканчик, закурил, откинулся на спинку стула. Встретил жадные взгляды — за ним наблюдали. В сверкающих началом заката витражных стеклах сад преображался в сказочный вертоград, в котором растет аленький цветочек и прячется чудовище. А ведь чудовище, вполне вероятно, притаилось тут, на веранде: изменчивые в цветных огнях лица, все без исключения, казались одухотворенными духом нездешним, выражаясь по-старинному, будто заглянули за смертный предел, ужаснулись и еще не пришли в себя.

Ядерщица не выдержала первой, пробасив:

— Что новенького? Убийцу поймали?

— Нет, — откликнулся Иван Павлович. — Но, по-видимому, это уже вопрос времени.

— То есть?

— Извините, не имею права разглашать.

Под нервный аккомпанемент вопросов и восклицаний подумалось: «Отпечаток пальца не кровавый, мало ли кто мог трогать его бумаги накануне… Да разве академик позволил бы копаться у себя на столе?.. Анна и внук исключаются, журналист тоже… В четверг у него была Кривошеина! А, что гадать? — возьмут отпечатки у остальных и потребуют, если что, объяснений». Можно бы расслабиться и отстраниться, кабы не сегодняшняя ночь. Оскорбленное самолюбие, но не только… то ли удар по голове, то ли отпевание на кладбище тронули душу, уже порядком зачерствевшую в повседневности, и пробудили память о погибшей подружке и сострадание.

Самозванный сыщик вгляделся в лица… кого-то из них он должен победить! Закурил.

— Кто-то из вас, господа, повадился шляться сюда по ночам.

Журналист хохотнул, но никто не поддержал его, математик продолжал:

— Настоящих, «железных», как говорится, алиби у вас нету.

— Мы с Софой спали…

— Пусть так. Но вы близко живете.

— Почему «но»? — возмутился было Тоша, однако супруга перебила властно:

— Потому! Ты имел возможность проникнуть на участок Вышеславского как до, так и после звонка.

— Да зачем, Боже милостивый?

— Чтоб тут шляться, по любезному выражению Ивана Павловича.

— Что же случилось? — сдержанно поинтересовался Ненароков.

— На меня напали в темноте с бритвой. — Математик поднял левую руку с пластырем. — Как в позапрошлую ночь на Сашу. Вы якобы отключаете на ночь телефон, Филипп Петрович ссылается на верную подругу…

— Алиби нет у обоих, — констатировала Софья Юрьевна.

Журналист ответствовал:

— Как и у вас, мадам.

— Я-то полночи работала, Тоша подтвердит.

— Такую ахинею я даже подтверждать отказываюсь. Чтоб Софа бегала по чужому участку с бритвой…

— Замолчи! Это тебе не кино. Его действительно зарезали.

— Ручку поранили!

— Зарезали бритвой, — продолжала Софья Юрьевна упорно, полуприкрыв веками яростный блеск глаз; вдруг взглянула на математика. — Той самой?

— Похоже, да.

— Сонные артерии снабжают кровью мозг. Ее уже замыли?

— Софа, ты перенапряглась. Я лично боюсь попов, их бессмысленные и безнадежные заклинания о грехе и вечности навевают ужас.

— Страх Божий, — кивнул учитель. — Это правильно.

В наступившей напряженной паузе Анна сказал звонко:

— Я все вымыла, а потолок надо побелить.

— Ишь ты! Юное поколение сто очков нам вперед даст, без страха и упрека. — Киношник опрокинул в огромный рот серебряный стаканчик, и Саша впервые подал голос:

— Что, боитесь? Трусы!

Было сказано с презрительной надменностью и добавлено:

— Я вас не боюсь.

— Ты, значит, такой сверхчеловек вырос, — проворчала Софья Юрьевна.

— Вот такой. — Саша вдруг рассмеялся, нехороший смех, душераздирающий. — Я такой, дитя любви, в папочку! Как вы думаете, Филипп Петрович?

— Скажи мне, кто твой отец, и я скажу, кто ты.

— Вы не знаете?

— Неповинен!

— В отцовстве?

— Ни в чем.

— А вы, Николай Алексеевич?

Ответ упредила Анна, заявив враждебно:

— Не унижайся перед ними.

В этой простодушной девочке, как догадывался математик, таится сила и страстность. Словом, юное поколение без страха и упрека.

— Твой отец — чудовище. Зачем он тебе нужен?

— Не догадываешься, Анечка?

— Он уже наказан. Думаешь, легко быть убийцей?

Саша обвел взглядом враждебные, как казалось ему, лица.

— Легко? Как вы думаете, Николай Алексеевич?

— Я не убийца. — Он побагровел, как от удушья, и вдруг выговорил: — Но хочу кое в чем признаться.

Сцена достигла апогея, даже математик вздрогнул.

— Вы — отец?

— Мальчик прав, я трус. В пятницу утром Вышеславский звонил мне.

В гробовом молчании слышно было, как ядерщица наливает себе в стаканчик водку.

— Впервые за эти годы он позвонил мне накануне, в четверг, и назначил встречу здесь, в загородном доме, на вечер пятницы.

— Зачем? — резко уточнил Иван Павлович.

— Не знаю. Александр Андреевич сказал, что нам необходимо поговорить. Я, конечно, согласился. Но как раз в четверг я провожал своих в деревню.

— С какого вокзала?

— С Павелецкого.

— А, с нашего. Во сколько?

— В восемь тридцать вечера. И мы с Вышеславским договорились на пятницу.

— Ну и?..

— На другой день он отменил свое приглашение.

— Вы думаете, вам кто-нибудь поверит?

— Потому я до сих пор и молчал.

— Дедушка сказал по телефону, что будет ждать звонка! — воскликнула Анна.

— Видите ли, я сообщил, что уеду на два-три дня в деревню, но если я ему потом понадоблюсь… Он действительно сказал, что будет ждать моего звонка по приезде.

Математик констатировал:

— Однако вы не уехали.

— После того, что случилось? Помилуйте, Иван Павлович!

— Может, и помилую. Случилось убийство, дети приехали к вам за помощью, а вы заявили, что с академиком многие годы не виделись.

— Мы не виделись! Но… Саша, ты сразу сказал, что в пятницу академик разговаривал утром по телефону…

— Ну?

— Из контекста явствовало: с убийцей, который пришел к нему вечером. Да войдите же в мое положение!

— А вы вошли в положение Саши, которого преследуют?

— Вошел, потому и признаюсь.

— Ну понятно, я вас на понт взял, — пренебрежительно сказал Саша, — а вы человек совестливый, хоть и трус. — Налил себе в стаканчик водки и встал. — Несмотря ни на что, хочу объявить о нашей помолвке с Анной, мы будем счастливы и умрем в один день.

— Не надо сегодня, нехорошо, — испугался учитель, а журналист пробормотал с ужасом, который вдруг сообщился… нет, усилил властвующий на поминках (поминки-следствие) страх:

— Тринадцать лет назад именно в этом составе…

Саша прервал с улыбкой:

— Не совсем. Была ведь еще одна семья — муж, жена и ребенок. Самая таинственная…

— Это не важно. Но я человек суеверный.

— А я — нет! — Саша выпил до дна, сел и поцеловал невесту в губы. — Дедушка завещал жить будущим, а не оглядываться на прошлое соляным столбом.

Ивану Павловичу внезапно вспомнилась раскрытая Библия: небесные вестники, пришедшие в Содом к Лоту, чтобы спасти праведника… страницы запачканы кровью.

— Пить надо в меру! — приказала ядерщица по привычке, обращаясь сейчас не к мужу, а к Саше; но Иван Павлович чувствовал, что юноша вовсе не пьян, не водка привела его в безумное возбуждение, а другое, совсем другое. Неужели он догадывается, кто тут отец-убийца? Ежели так — следующее «жертвоприношение» неминуемо. И математик решил идти напролом:

— Саша, если ты о чем-то догадался, вспомнил — расскажи сейчас при всех. Назови имя или обозначь обстоятельство, которое может натолкнуть…

— Вы слышали, что сказала Анна? Быть убийцей нелегко. Он сам себя выдаст.

— Знаешь, уповать на его совесть…

— Совесть — химера для слабых, а он, судя по всему, сильный человек.

— Совесть — не химера, — не вытерпел учитель. — Не повторяй чужих бессовестных слов.

— А что? Вы нас так учили.

— Кто тебя учил?..

— Ну, не буквально, а лицемерно о совести талдычили, но ведь не закону Божьему учили, а теории эволюции, по которой выживает сильнейший. И вы все про это знаете, но ловко прикидываетесь.

— Саша, ты переживаешь страшное время…

— Я его переживаю с семи лет, когда «вышел месяц из тумана». И я слышал голоса с лужайки. Мамин и еще чей-то.

— Чей? — выдохнула Софья Юрьевна, впившись черным взглядом в лицо юноши; всеобщий ажиотаж накалялся.

— Может, жениха.

— Какого жениха? — с любопытством уточнил журналист и принял порцию.

— Такого! Который за ней в сад пошел.

Учитель сказал, страдальчески морщась:

— Я был счастлив.

— Вы слишком долго добивались своей Джоконды.

— Убийца ненормальный, спору нет, но… неужели ты подозреваешь меня, мальчик?

В конце напряженной паузы Саша вдруг произнес:

— Софья Юрьевна! Вы все еще переживаете, что о дедушке книга выйдет?

Она заметно вздрогнула.

— Не городи ерунды!

Тоша бросил на супругу настороженный взгляд и выпил водки. Саша продолжал задумчиво:

— А как он страшно сидел, весь в крови, правда?

Софья Юрьевна выпалила:

— Бредит? Давайте кончать этот садомазохизм.

— Всем сидеть! Испугались? Испугался, Чехов?

Антон Павлович обиделся:

— Не обзываться! И почему именно я?..

— Потому! Вы как чудовище из сна. Извините.

Саша потер лоб, математик хотел прийти на помощь, перехватить инициативу (мальчик изнемогает), но Саша продолжал на волне отчаяния:

— А Филипп Петрович, Филлипок вы наш, нацелился бестселлер накропать, а? Материала маловато, всего одно интервью, но оно многого стоит, правда?

— Кое-что стоит. — Журналист лихо выпил. — Дает толчок воображению.

— И чего вы там навоображали? — заинтересовался Кривошеин.

— «Жизнь замечательных людей». Читали такую серию?

— А, «хрестоматийный глянец». — Антон Павлович разлил по стаканчикам водку. — Давайте по последней за упокой убиенного — и разойдемся. А то поминки эти все больше напоминают следствие.

Саша поднял свой стаканчик, не сводя разноцветных глаз с киношника.

— Антон Павлович, тринадцать лет назад вы приходили сюда прощаться с покойницей?

— Я думаю, все здесь присутствующие попрощались с твоей юной прелестной матерью.

— Все?

— Кроме меня, я запил с горя, — вставил журналист и подмигнул. — И кроме твоей невесты.

— А Иван Павлович?

Математик смотрел на юношу внимательно, не мигая.

— Вы очень умный человек, Иван Павлович, самый умный из соучастников.

— Не преувеличивай.

— Вот скажите сейчас, при всех: какие новые улики обнаружил следователь?

— Сейчас не время.

— Нет, все-таки: кто отрезал у мертвой палец?

Действующие лица скривились, исказились болезненно в мрачноватых отблесках витражных осколков. «Он ведет свою игру, — думал математик, — очень опасную. И кого-то дразнит, берет на понт. Кого?..»

Киношник отрезал:

— Я вообще не верю в этот палец. Ты ведешь какую-то непонятную игру.

Ну как подслушал сокровенные мысли сыщика!

Анна возразила как-то отстраненно:

— Вы ошибаетесь. Я сама его видела и… ничего ужаснее я, наверное, в жизни не видела.

Саша посмотрел на нее долгим взором.

— Анна, а труп дедушки?

Она словно раздумывала.

— Нет, палец ужасней.

— Разговорчики у нас… с душком, — заметил журналист, потягивая из стаканчика. — Инфернальные, так сказать. Но — ведь и вправду щекочет…

— Кто щекочет? — рассеянно уточнил Саша; злой задор оставил его, великая скорбь отражалась на юном лице.

— Кое-кто. Любят людишки пощекотать свои нервишки убийственными подробностями. Особенно, пардон, женщины. Мне довелось в молодости быть судебным репортером — дамы слетались на кровожадный процесс пачками.

— Да брось! — Учитель поморщился. — Ну, есть истерички…

— Уверяю, нормальные женщины. Убийство возбуждает половой инстинкт.

— Разве нормальная женщина может быть убийцей?

Простодушный вопрос Анны заставил журналиста усмехнуться.

— О, детка, вы еще ребенок, что вы понимаете в кровожадном боге Эросе. Софья Юрьевна, как по-вашему, это извращение или…

— По-моему… — Она грузно поднялась, по-мужски опрокинула чарку. — Пусть земля ему будет пухом! По-моему, пора расходиться.

 

ГЛАВА 22

По приказу великанши ядерщицы садомазохистские поминки кончились. Журналист ушел с Кривошеиными, учитель задержался. Похоже, старые друзья избегают друг друга!

Анна убирала со стола, трое мужчин наблюдали рассеянно. Ненароков нарушил молчание:

— Саша, где ты предполагаешь жить?

— В родном доме, где ж еще. Когда началась смутная эпоха, дедушка догадался откупить дачу у государства.

— А московскую квартиру?

— Откупил. Но меня туда не тянет.

— Ты же понимаешь, сейчас тут оставаться опасно.

Саша спросил в упор:

— Вы встречались с дедушкой в пятницу?

— Нет.

— И не поинтересовались, зачем он вас позвал?

— Он ответил, что это не телефонный разговор. Я предлагаю: поживи у меня.

— Нас Иван Павлович пока приютил.

— И долго это будет продолжаться?.. — Ненароков мельком взглянул на математика. — Вы упоминали о каких-то новых уликах.

«Совестливый учитель остался про улики выведать!» — цинично подумал Иван Павлович и покивал, закуривая.

— Скоро прихлопнем голубчика.

— Какие улики-то? — уточнил Саша.

— Преступник наследил в кабинете академика.

Из рук Анны выскользнуло тяжелое фарфоровое блюдо и с грохотом рассыпалось у ног математика.

— К счастью, — сказал он. — Я подберу.

Она отнесла поднос с посудой на кухню, остановилась у открытого окна, отсутствующе глядя в заросли сирени. Послышались шаги, он вошел с пестрыми осколками в руках.

— Анна, что с тобой?

— Ой, я не знаю. Ну просто детский какой-то страх.

— Детский? — Осколки громогласно просыпались в мусорное ведро. — Сегодня ты выглядишь совсем взрослой. — Он смотрел на ее косы, уложенные прекрасной короной вокруг головы.

— Иван Павлович, как жутко бывает жить.

— А можно — Иван? Хотя, конечно, я староват…

— Да пусть Иван, все равно.

— Хочешь, я тебя увезу отсюда?

— А зачем?

— Тебе же страшно.

— Пойдемте, не надо оставлять его одного.

Математик тотчас вышел и сразу вернулся.

— Он не один. Они беседуют о Полине.

— О Полине?

— Они оба любили ее.

— Вы думаете… — Она широко раскрыла глаза — черные очи. — Вы думаете, он отец?

— Академик вызвал его, а виделись ли они… Вспомни: в четверг в полдевятого учитель провожал своих с Павелецкого.

— А потом сюда подъехал и столкнул меня на рельсы?

— Кто ж его знает… Давай вымоем посуду, я буду вытирать.

Она послушалась, но страх не оставлял, а усиливался.

— И куда вы хотите меня увезти?

— Куда хочешь.

— У вас есть деньги?

— Есть. Хочешь во Францию?

— Почему именно во Францию?

Он пожал плечами.

— Да первое, что в голову пришло. Я наконец имею возможность, но еще не воспользовался космополитической свободой.

— А, вы были засекречены.

— Как Вышеславский. Впрочем, у тебя ведь нет заграничного паспорта? Поехали просто к морю.

— И вы могли бы сбежать, все бросив тут?

— Что бросив? — Он пристально посмотрел на нее. — Твои жемчуга, надеюсь, надежно спрятаны. И ты, конечно, права. Я сегодня позволил себе расслабиться, — он усмехнулся, — как остроумно заметил учитель: по-евангельски — впал в болезнь. Да, вначале надо вычислить местного дегенерата.

— Как?

— Видишь ли, Анна, — он взял ее мокрую руку, поцеловал, — именно ты мешаешь моим умственным способностям заработать в полную силу.

Она на миг задумалась.

— Для того чтобы найти убийцу, вам надо переспать со мной. Я правильно поняла?

Иван Павлович засмеялся.

— Почему вы выгнали Юлию?

— Еще тогда в электричке — помнишь? — я надеялся, что это произойдет.

— С Юлией?

— Не притворяйся, ты не такая уж тихоня. С нами — с тобой и со мной, дитя мое.

— Для этого вы меня и спасли?

— Надеюсь, меня-то ты не боишься?

— Именно вас… — Она умолкла и вдруг спросила быстро: — Какие улики обнаружил следователь в кабинете?

У него вырвалось нечаянно:

— Палец на окровавленных бумажках.

— Чей?.. Тихо! — Анна подняла руку. — Как будто шаги, слышите?

— Где?

— В доме… или в саду. — Она смущенно улыбнулась. — Это у меня мания — всюду мерещится убийца.

Он прислушался.

— Померещилось. Ну так как насчет моего предложения?

— Насчет Франции? Почему именно сейчас вы заговорили… — Она не смотрела на него. — Вы ходок еще тот, с опытом.

— Не преувеличивай. Хотя… по моим расчетам (или по интуиции), сегодня ночью ты захочешь утешить этого несчастного мальчика. У тебя ведь не было мужчин?

— Не было. — Анна внезапно очнулась от гипноза и заговорила с сарказмом: — Может быть, и стоило бы пожертвовать собой ради великой цели…

— Так пожертвуй, — подхватил он в тон. — Я получу свободу и покой, а цель — убийца — будет достигнута.

— Не могу пойти на эту сделку, Иван Павлович. Вы мне не нравитесь.

— Я и не рассчитывал, что ты сразу согласишься. Но хочу, чтоб ты помнила обо мне и о моем предложении.

— Вы мне не нравитесь.

— Неправда, — возразил он сдержанно, повесил полотенце на гвоздик и ушел.

Она быстро прибралась, спеша уйти из этого дома. Куда? В соседний особняк, где ее ждут «французские» страсти… «Как Саша сказал: «Терпеть не могу развратных людей». «Я вовсе не маркиз де Сад». Ладно, не драматизируй, ты будешь с Сашей. И вообще, он не насильник, вспомни ту пустую ночную платформу, и железо, надвигающееся с грохотом, и на редкость своевременное спасение. Ну не математик же толкнул тебя под поезд, чтобы спасти… А почему бы и нет, если он маньяк? Если хранит мертвый палец с перстнем? Он знал Полину с детства и, может быть, по-своему, извращенно любил ее».

— Он знал Полину с детства, — повторила она вслух, и вдруг ей стало страшно по-особенному, словно она перешла некую грань времен. «Вышел месяц из тумана, вынул палец из кармана, буду резать, буду бить, все равно тебе водить». «Мама, месяц — сын луны?» Смерть смотрит из сада, еще горит последним зеленым золотом верхушка каштана — дерево из детского сна (Саше снилось, что он мертвый), шевелятся веточки кустов… кто-то прошел за окном?

Мир померк, и дальше Анна помнит себя уже на лужайке. Мама рассказывает сказку, растет в папоротниках аленький цветочек, невеста в белом прячется в зарослях, и где-то поджидает ее доброе чудовище.

Только в детстве чудовище может казаться добрым. Она засмеялась и вдруг опомнилась. Осуществлялся закат, как тогда, и кто-то лежал в кустах. Но не в белом, а в трауре. Она подошла совсем близко и сказала:

— Саша.

На папоротнике кровь, на кустах, на траве… Откуда, почему?.. Она встала на колени, прижалась к нему, пачкаясь в крови, принялась тормошить безжизненное тело с бессознательной надеждой оживить. И откуда-то сверху раздался голос чудовища:

— Анна! Господи! Не может быть.