Она вся тряслась, да и математик будто обезумел.

— Пойдем отсюда! Я ни о чем не спрашиваю, все потом. Но с места сдвинуться они не смогли, так и стояли над холодеющим телом — искаженное, страшное лицо озарялось последним солнцем.

— Анна, ты в крови.

— Да, мы играли в прятки, — начала она с сумасшедшей обстоятельностью. — Кажется, я пряталась вон там, за колодцем…

Он перебил, не вслушиваясь, в тупой тоске:

— Ты немедленно переоденешься… нет, безнадежно! Он тебя видел на кладбище в этом черном платье.

— Я специально привезла… к дедушке. Я в нем хоронила маму и папу… Кто видел?

— Следователь. Скажем, что ты нашла мертвое тело, истекающее кровью…

— Да, нашла. Я плохо помню, но я все спрашивала у мамы…

— Боже мой! О чем ты, Анна?

— Я все спрашивала: «Месяц — сын луны?»

Иван Павлович встрепенулся, вслушался наконец и за кричал:

— Не сходи с ума! Тут был Ромочка.

— Про него я не знаю. Я почти ничего и не помню, только аленький цветочек и невесту в белом. И еще считалочку.

— Господи, вразуми! — нечаянно прошептал математик и вошел в разум. — Так! Твоя фамилия Рюмина. Застолье, взрослые выпивают водочку в рюмочках… Он дразнил тебя «Рюмочка»?

— Кто?

— Анна, ты толкнула его мать? Разумеется, нечаянно! Подумай, напрягись… а впрочем, не надо, это кончится клиникой.

— Я вас не понимаю.

Немыслимая версия на миг застила его душу смрадным облачком: безумный ребенок является через тринадцать лет в Вечеру с подсознательной жаждой мщения; чтобы унять эту жажду, она пыталась наложить на себя руки, бросившись под поезд, а он, зачарованный, так сказать, спутник, спас больную, чтобы она так чудовищно отомстила!

Анна исподлобья взглянула на него:

— Я вас не боюсь. Мне уже все равно.

— Конечно, ты не должна меня бояться, я никому не скажу.

С удивлением осознал математик, что она не вызывает в нем отвращения, ужаса и брезгливости — только жалость, муку и томление тайны.

— Зачем вы это сделали? — прошептала Анна, вся дрожа. — Вы убили их из-за Полины?

Словно осязаемый покров спал с его глаз; он ощутил свободу дышать, жить, видеть, как опускаются алые сумерки, слышать звон кузнечиков.

— Господи! — в третий раз невольно попросил математик нездешней милости. — Я идиот! Разумеется, не ты виновата.

— За что вы их?..

— Анечка, нет! — Он хотел взять ее за руки, она спрятала руки (в крови) за спину. — Нет, дорогая. Пойдем позвоним Сергею Прокофьевичу.

— Никуда я с вами…

— Да пойми же! Я не могу тебя оставить одну. Здесь смерть.

Оба оглянулись и замолчали. Ночь подкрадывалась в зарослях, слабый месяц проступал над колодцем, но еще белело лицо в почерневшей от крови траве. Рядом, извиваясь, поблескивало острие косы.

— Может, самоубийство? — пробормотал Иван Павлович, опустившись на колени. — Или… Это ведь Тимоши коса? Да, он и у меня косит.

— Вы говорили! — вскрикнула Анна. — Что этот дегенерат безобиден!

— Черт его знает… я же не врач.

— Значит, три убийства организовал сумасшедший?

Он задумался, глядя на нее снизу вверх, — не о ней задумался, а о себе. Пока он потакал своим страстишкам, произошло третье преступление, математик — верный кандидат в убийцы… Но даже не в этом дело: ужас случившегося заставил увидеть себя со стороны — и ужаснуться.

— Почему колодец открыт? — Математик заглянул в черную глубину и машинально захлопнул крышку, Анна вздрогнула и провела рукой по лицу.

— Пойдем, умоешься…

— Я здесь побуду, с ним.

— Этому не бывать. — Он схватил ее за руку и увлек за собой. — Темнеет. Возможно, он в саду.

Сергей Прокофьевич, как, собственно, и ожидалось, «брал группу»: обещались доложить при первой возможности «про инцидент в доме академика» (Иван Павлович особо не распространялся, не желая метать бисер перед неосведомленными).

Они вышли из Сашиной комнаты (там был спаренный телефон), остановились в освещенной прихожей. Узкая винтовая лестница, изящно изгибаясь, вела наверх, в царство ученого. Все кончилось, царство кончилось. Под влиянием неясного чувства математик поднялся на маленькую площадку, оглянулся — Анна, помедлив, последовала за ним. Уже глубокий сумрак рассеялся зеленым огоньком старомодной настольной лампы. И он убедился (ведь почти не верил, до конца не верил!), что ребята не выдумали: сморщенный желто-коричневый палец с перстнем — тут как тут, на замаранной кровью Библии.

— Не могу это видеть, — прошептала Анна, прикрыв рукой глаза; а он стоял словно в шоке. Густая июньская свежесть из открытого окна точно смешалась с духом праха и тлена. Наклонился, принюхался.

— Странный запах.

Она машинально повторила его движение — и отпрянула с криком:

— Ой, не могу! Страшно!

Еще секунда — и разум сорвется в плоскость небытия.

Иван Павлович закурил (простые, обыденные жесты успокаивали, но были на редкость неуместны), присел на подоконник — чернеет одежда внизу, в траве, белеет лицо, — как бы соединяя взглядом три разбросанных во времени кульминации, три их знака: мертвое тело в саду, кровь на книге, «указующий перст» с жемчужиной.

— Садись, — предложил он мягко, и она присела на кровать Вышеславского, на коричневый плед. — Рассказывай, Рюмочка.

— Нехорошо, что мы Сашу бросили.

— Я его вижу. Что ты помнишь?

— Как бы картинку из сказки, которую мама рассказывала. Сегодня на лужайке эта картинка ожила… точь-в-точь. Верхушка дерева освещена солнцем, в зарослях прячется невеста и растет аленький цветочек.

— Тебе было пять лет?

— Ага, я была маленькой, — пожаловалась она на грани слез. — В первый вечер, в четверг, мы с Сашей ждали дедушку, и мне казалось, я в сказке… а особенно потом, в поминальный день, когда я вышла на лужайку и опять будто увидела тот цветок, а ведь его там нет. Там нет цветов.

— Их возле колодца и не было. Значит, это какой-то центральный образ, символ детских воспоминаний. Твоя мама, чтобы уберечь тебя от психической травмы, сумела обратить их в сказку.

— Мама умела… она была детской воспитательницей.

— Ты помнишь мальчика?

— Нет. Ни Сашу, ни Кривошеина. Считалочку помню: «Вышел месяц из тумана, вынул ножик…»

— А забавно ты прошлый раз ошиблась — «вынул палец»… И ты спрашивала у мамы: «Месяц — сын луны?»

— Обязательно. Это был у нас будто обряд. Я просила: «Расскажи про «Вышел месяц из тумана». А после сказки всегда: «Месяц — сын луны?» — «Да, доченька».

— Ни, так сказать, зачин, ни концовка не вытекают из содержания сказки Аксакова. Этот ваш «обряд» (обрамление) наверняка имеет корни в действительности. Ключевое слово — «сын».

— Вы думаете… — Она не договорила, пораженная.

— Да, да! Как и Саша, ты слышала голоса у колодца, что-то о сыне. И покинула свое потайное место…

— Может, Саша меня уже нашел.

— Тогда вы были бы вместе. Ты пошла на голоса и увидела невесту в белом. Второй ключевой момент — «аленький цветочек».

— Кровь?

— Смотри! Кривошеин появился на лужайке, мельком заметил где-то в стороне ребенка, тут же спрятавшегося. А когда перевернул тело, кровь хлынула фонтаном и залила все вокруг. Это я помню. Даже пятилетний ребенок не подумал бы — «аленький цветочек»… в крайнем случае — «алые цветы». И невеста была уже не в белом, а вся в крови.

— Ой! Я видела «цветочек» до появления Саши и Кривошеина?

— Выходит, так. Например, кровь на высоком папоротнике. Понимаешь? «Сын луны» не виноват в ее смерти.

— Тогда за что? — спросила она тихо.

— За что он так наказан?

Кивнула.

— Разберемся.

— Ах, не все ли равно теперь.

Он почувствовал, что она вот-вот сорвется в плач, в крик, и сказал сурово:

— Анна, к делу. Как ты думаешь, каким образом ваша семья попала к Вышеславским?

— Ну, папа же был военным, артиллеристом. Мало ли на каком полигоне они могли встретиться. Дедушка все понял.

— Что?

— Я назвалась: Рюмина Анна Ярославовна. Он спросил о родителях, кем служил папа и где, сколько мне лет.

— Не он ли вызвал тебя в Вечеру?

— Да ну, нет! И голос не его…

— А чей?

— Человека немолодого, но не старика. И потом: он был потрясен… Я-то подумала, из-за поминок дочери… а у него так резко руки задрожали, он провел по лицу. Тут же Сашу за коньяком отослал и сказал: «Завтра мы поговорим обо всем подробнее».

— О чем «обо всем»?

— Я поняла: обо мне, о случае на станции.

— Ну и?..

— Так его почти сразу зарезали.

— Вот это тайна! — воскликнул математик азартно, ударив кулаком по подоконнику… осекся, взглянув в окно, где уже только смутно белело пятно в траве. — Кто ж тебя сюда заманил!

— Мужской голос…

— Не Сашин?

— Абсолютно не похож. Говорю же: немолодой голос.

— Уж не тот ли с лужайки, с места преступления? Ты сегодня слышала всех подозреваемых… впрочем, для тебя и Тридцатилетний — немолодой.

— Не знаю. С хрипотцой, далекий…

— Слишком общо. Даже у Софьи Юрьевны вполне бас. И главное — я не вижу смысла! Ну какой ты свидетель, даже Вечеру не помнишь. А ведь тебя пытались убить.

— Что вы делали на платформе?

— Да ничего. Хотел с тобой познакомиться.

— И все же вы спасли меня.

— Да ладно тебе.

— Но я как Саша. — Она вдруг заплакала сразу взахлеб, по-детски. — Я тоже терпеть не могу развратных…

— Это он на мой счет проходился?

— А что, неправда?.. И таких жен, как Юля, у вас перебывало… Но эту вы любите безумно.

— Безумно? — переспросил математик.

— Что от нечистых рождаются нечистые и человечество вырождается.

— В принципе он прав. Но у меня нет детей.

— Почему?

— Не ощущаю в них необходимости. Ну не плачь…

— У вас точно нет детей?

— Ты на что намекаешь?

— На то, что отношение к вам Саши очень напоминало… как это называется, я же читала… эдипов комплекс!

— Или банальную ревность, — пробормотал Иван Павлович; их взгляды столкнулись над настольной лампой и разошлись: между ними чудовищной преградой (пред которой любовные игры и впрямь пустяки) лежал «указующий перст».

 

ГЛАВА 23

— Когда мы с Анной мыли посуду, она как будто слышала шаги… то ли в доме, то ли в саду под окном.

— А вы?

— Нет. Я был отвлечен.

— Чем?

— Скажем, диалогом.

— Иван Павлович, прикажете вытягивать у вас показания?

— Я был увлечен этой девушкой.

— Эк ведь она вас завела! Один предложение делает чуть не в первый день, другой прям под носом упускает преступление. Странно все это.

— Вы уверены, что произошло убийство?

— Самоубийца физически (перерезаны сонные артерии) не смог бы выдернуть косу, продырявившую шею спереди и сзади.

— Если, конечно, это не проделали вы или Рюмина…

— Сергей Прокофьевич, нам незачем.

— А кому это вообще могло понадобиться? Нет, убийца сумасшедший!.. Дальше.

— Так вот, закончив вытирать тарелки, я вышел на веранду: Ненарокова и Саши там уже не было. Мне послышался скрип калитки, я пошел в рощу. Уже смеркалось, там было почти темно.

— Вы видели кого-нибудь?

— Нет, густой подлесок, кусты малины, но как будто чье-то присутствие ощущалось…

— Как будто шаги, как будто скрип, как будто присутствие…

— Да, я не профессионал, упустил, каюсь! Кровь стынет в жилах от этого безумца, говорю безо всякой иронии.

— Продолжайте.

— Ну, проплутав в роще, вернулся к Вышеславским. Дом пуст.

— Вы были в кабинете?

— Да, поднялся.

— Палец на книге видели?

— Нет. Но я свет не включал, мог не обратить внимания.

— Ну, на такую-то деталь! Вероятно, обрубок подбросили, пока вы с Рюминой находились возле мертвого тела.

— Может быть. Выглянул в окно кабинета.

— Что замолчали?

— Вспоминаю. Увидел Анну и Сашу у колодца.

— Живого?

— Нет! Она стояла перед ним на коленях. Я побежал на лужайку.

— Как она себя вела?

— Как! Была в шоке, конечно. Вдруг вспомнила ту детскую игру в прятки.

— С чего бы это вдруг?

— Увидела кровь и Сашу в кустах, как тогда Полину. Надеюсь, вы не подозреваете в убийстве пятилетнего ребенка?

— Ребенок вырос, — проворчал майор. — Я размышляю. Согласитесь, показания Рюмина дает фантастические. Некий злодей вызвал ее в Вечеру, чтобы столкнуть под поезд.

— Это случилось при мне. Анна едва спаслась.

— Значит, стала кому-то поперек горла. Может, тоже охотилась за драгоценностями и сумела их похитить (прибираясь в кабинете, например). Преступник, зарезав Вышеславского, остался в дураках и бродит тут в окрестностях, угрожая, намекая… как вы выразились — «указующий перст». Что вы можете на это возразить?

— Надо подумать.

— Вы увлечены, она всех сумела охмурить. Между тем драгоценности где-то припрятаны, понимаете? Иначе маньяк не охотился бы тут за трупами, не подкладывал бы мертвый палец.

— Вы же все обыскали.

— Участок — довольно поверхностно, я уверен был, что преступник футляр унес с собой. И упустили квартиру Рюминой. Конечно, мы это сделаем, но, боюсь, время упущено.

— Но откуда Анна узнала про драгоценности?

— От родителей. Мама рассказывала сказочку про невесту в жемчугах. А девушка сама мне говорила, что крайне нуждается в деньгах.

Мысленно Иван Павлович не мог не признать, что определенная логика в рассуждениях следователя есть… Как он сказал: «Преступник футляр унес». Футляр! Саша видел его в секретере позже вечером, уже после уборки дома. Однако делиться своими соображениями с Сергеем Прокофьевичем математик не стал и постарался перевести разговор с опасной темы (ведь Анна нечаянно попалась с жемчужным ожерельем):

— Вы собираетесь эксгумировать труп Полины?

— Это самая крайняя мера, авось обойдемся.

— Надо показать обрубок Ненарокову, он вспомнил про розовый маникюр на ногтях невесты.

— Покажем. Он ушел последним?.. Почему не со своим другом журналистом?

— Не знаю.

— И опять — обратите внимание! — никто не слышал крика жертвы, шума борьбы. Какие выводы? Действовал знакомый, которого жертва не опасается, и сильный человек. И старик Вышеславский был не хилый, а внук тем более крепкий, здоровый парень. Какого черта коса оказалась в том самом месте?

— Очевидно, Тимоша косил ночью или утром.

— Он что, совсем у вас с приветом?

— Совсем. Он уже давно дачников в этом отношении обслуживает и у меня косит — бесплатно. Им для хозяйства нужно много травы, сена. У дурачка такая привычка: выкосит порцию, нагрузит торбу (большой полосатый матрас) — и пошел. Может косу бросить, а потом на другой участок перейти, не закончив дела. Мы к этому привыкли, жалеем его мать.

— Интеллигенция, — вздохнул майор. — Себя жалеете.

— И это есть, землей заниматься — нужны охота и досуг.

— Значит, он клинически ненормален?

— Да, какая-то мозговая опухоль, но человек тихий, бессловесный, безобидный.

— И сильный?

— Ложный путь, Сергей Прокофьевич. Думаете, академик его в кабинете принимал бы? Драгоценности показывал? Что он в них понимает!

— Однако сумасшедшего могли и как-то использовать, хотя бы как ширму.

— Я об этом думал: вдруг та тень в саду ночью — Тимоша на косьбе. Но он бы не напал на меня и на Сашу с бритвой академика.

— А у Вышеславских была своя коса?

— Александр Андреевич вечно пребывал в разъездах, Полина косила сама. Но естественно, после трагедии орудие убийства изъяли.

— Естественно.

— В общем, у них косил Тимоша.

— Ладно. Тимошей займусь я, как только освобожусь. — Сергей Прокофьевич задумался. — Сегодняшний день выпадает, к сожалению.

— Вы мне даете карт-бланш?

— Даю, не даю… все равно вы уже плотно влезли. — Следователь пристально посмотрел на математика. — Вам-то что за дело?

— Как вы точно выразились, я под носом упустил убийцу. Дважды! Трижды, если считать нападение на Анну.

— Только не повредите, не вспугните. И не забывайте: он крайне опасен. Кстати, как прошли похороны и поминки, как себя вели участники?

— Мое впечатление: всеми владел страх.

— Неудивительно. История мрачная, с явно болезненным оттенком.

— Мне кажется, для кого-то страх этот (мистический, психологический) имел вполне реальные основания.

— Для кого?

— Может быть, для Кривошеиной. Я намекнул, отвечая на ее вопрос, что у следствия появились новые улики.

— Какие улики?

— Отпечаток пальца на писчей бумаге.

— И вы разболтали…

— Я подчеркнул, что не имею права разглашать.

— Зачем вообще было упоминать об этом?

— Хотелось проверить реакцию загнанного зверя.

— Реакция что надо — труп возле колодца!

— Но я же не назвал улику… — Иван Павлович осекся. — Назвал!

— Кому?

— Анне.

— Ну, математик!..

Иван Павлович перебил с ужасом:

— Я сказал про отпечаток пальца, а она слышала шаги!

— Ваши увлечения слишком дорого стоят! — отчеканил следователь.

— Вы даже не представляете, как вы правы.

— А что? Еще что-нибудь понаговорили?

— Да вроде нет. И без того…

— Хорошо. И какова же была реакция за столом? Иван Павлович! Давайте без пустых сожалений.

— Что ж… обстановка, и без того нервная, стала прямо-таки трепещущей. Мою угрожающую линию подхватил Саша и повел борьбу с подозреваемыми. Так или иначе поддел каждого. По-моему, он о чем-то догадался.

— Догадался, кто убийца?

— Скажем, заподозрил.

— И как же после этого вы могли оставить его одного хоть на минуту!

— Он не ребенок. И был с учителем.

— А вы — с его невестой. Интересная комбинация.

— Сергей Прокофьевич, не травите. И без того тошно.

— И этот учитель ваш только что публично признался в сокрытии сведений!

— Да вроде искренне…

— Вы уверены? Если Саша действительно о чем-то догадался… Знаете, обычный прием: признаться в меньшем, чтоб еще глубже захоронить большее.

— Да я никого из них не исключаю! Вы сверили тот отпечаток?

Следователь долго, с укоризной и сомнением, смотрел на Ивана Павловича. Наконец проворчал неопределенно:

— Завтра вызовем Кривошеиных и Ненарокова.

 

ГЛАВА 24

Светало. Еще пахли ночные цветы, но уже робко (постепенно разгораясь, входя в раж) запели утренние птицы. Иван Павлович курил на своей веранде; французское, до полу, окно приоткрыто, белеет в полумраке постельное белье; с обостренной чувственностью казалось ему, будто он слышит ее дыхание.

«По логике вещей (по какой-то извращенной, чудовищной логике), эта девочка должна погибнуть. Да почему, черт подери? Пятилетний ребенок… А если следователь в чем-то прав и она знает больше, чем рассказала, хотя бы про те же драгоценности?.. Ага, она их украла и бегает тут по ночам, подкладывает мертвый обрубок на Библию. Анну в качестве преступницы отметаю раз и навсегда, Саша сам подарил ожерелье, ее действительно заманили в Вечеру и толкнули под поезд. Я свидетель!

Судя по всему, знакомство Рюминых и Вышеславских было недолгим (Кривошеина их не знала — «люди не нашего круга»), и конечно, после крови в саду они постарались забыть Вечеру как страшный сон.

Светило предзакатное солнце, я помню, как пели птицы и плясали в золотом воздухе разноцветные мотыльки… «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить, все равно тебе водить!» Саша встал к стенке дома, по-честному закрыл глаза руками и принялся считать, Полина и Рюмочка спрятались, но кто-то нашел невесту раньше. Разговор. Мужской голос… что-то вроде: «Это мой сын!» (месяц — сын луны). Голос угрожающий, дети почувствовали угрозу, но восприняли ее, должно быть, как увлекательный элемент игры. Голос негромкий — я, например, в соседнем саду ничего не слышал, правда, и не прислушивался, был занят другим (в экстремальные моменты я всегда занят другим!). Однако крик услышал бы; все — и я в том числе — услышали вопль отца. Почему она не закричала? Почему не позвал на помощь старик? Не подал голоса несчастный Саша? Все трое умерли безмолвно, как жертвы добровольные, «ритуально» уйдя из мира страстного в мир иной, оставив нам загадку уникальную.

Уникальную, я уверен, и кража драгоценностей — обстоятельство сопутствующее… хотя бы потому, что — будь драгоценности целью — преступник не стал бы выжидать годы; и в версию «кража» не укладывается смерть Полины. Что послужило толчком к нынешнему беснованию? Ведь тринадцать лет назад преступление на редкость удалось, все свалили на детские шалости, и безвинные дети заплатили беспощадную цену».

Иван Павлович тихонько прошел в дом (Анна шевельнулась, но, кажется, спит), поднялся в кабинет (в восточном окне уже вовсю полыхал восход пурпуром, бирюзой и лазурью), принялся искать на стеллажах темно-красный том… куда запропастился?.. Да черт с ним, с Фрейдом! И так понятно: в глубинах души по детским смутным воспоминаниям Саша ощущал, что причина трагедии (и собственной трагической судьбы) — в столкновении родителей. Сын переживал, если можно так выразиться, «идею отца» — убийцы, переживал в снах, а тот опередил его в действительности.

Какая все-таки неотразимая бездна — человеческая душа. Перед мысленным взором его, как на сцене, возникли лица, одно за другим. Учитель. Журналист. Киношник. Ученая ядерщица. Еще были там, на пиру, родители Анны. А математик ждал женщину.

Полина сама косила лужайку, оставляя папоротник возле кустов; он помнил эти папоротники… на одном из которых расцвел вдруг «аленький цветочек». И тут вышел «месяц из тумана…» Кстати, о косце: а что, если… у Ивана Павловича захватило дух!.. что, если наш блаженный Тимоша (на редкость мощный мужик) в свое время изнасиловал девушку? Признать такое отцовство Вышеславским было невозможно, а она пережила стресс, который прошел только через семь лет. Да, но разве реально провернуть три безукоризненных убийства клиническому сумасшедшему? Или отец и убийца все-таки разные лица?

Ладно, дурачком займется следователь… сверит отпечатки и установит наконец, чей палец (еще один «указующий перст»!) оставлен на бумагах покойного академика.

«Прямо напротив, поверх зелени сада, его окно. Шторы раздвинуты, кажется, они и не задергивались с того момента, как Вышеславский стоял там в последний раз и глядел в сад. Его последний закат отражался в стеклах, и в блеске и игре лучей мне померещилось вдруг, будто старик что-то произнес, будто шевельнулись бескровные лиловатые губы. По телефону он засмеялся и сказал: «Когда я размышляю, то иногда забываюсь (небольшая пауза). Но не советую считать меня полоумным!» Что его внезапно рассердило, взволновало — нервный день поминовения, странное явление ребенка из прошлого, обычная старческая раздражительность… или осенила разгадка? Уже не узнать. Эх, если б я не занавесил окно плотными портьерами, в какой-то вечерний миг можно было проследить убийство. Да ну, при свидетеле преступник не рискнул бы. И потом — математик усмехнулся — в работе я и сам, случается, забываюсь.

Оставим «если бы да кабы», необходим анализ точный и объективный. На чем я остановился перед Фрейдом?.. Что послужило толчком к нынешнему беснованию? Тринадцать лет выродок не подавал о себе знака, как вдруг Померанцеву на волне (на пене) жалкого либерализма вздумалось написать книгу об ученом-гении. Кроме самого академика и его внука, о замысле, вполне вероятно, узнает бывший жених (он покаялся, но все ли поведал о телефонных разговорах с Вышеславским?). И Кривошеина в курсе. Саша: «Софья Юрьевна, вы все еще переживаете, что о дедушке книга выйдет?» — очень любопытная реплика. С этой пары и начнем, благо они тут, под рукой».

Он услышал шаги внизу: Анна встала, наверное, одевается. Помедлив из приличия минут пять, Иван Павлович спустился и вышел на крыльцо. «И, статная, скажет: «Здравствуй, князь».

Она сказала:

— Меня ночью какой-то кошмар душил.

— Поведай.

— А, не хочу вспоминать.

— Ты отдала ключи от московской квартиры Сергею Прокофьевичу?

— Отдала, — отвечала она равнодушно. Он всмотрелся в свежее прелестное лицо.

— Анна, как ты себя чувствуешь?

— Нормально. Дураки! — Она усмехнулась. — Будут делать у меня обыск.

— Ожерелье при тебе?

— Ага.

— Вот скажи: все было действительно так, как вы с Сашей мне рассказывали?

— Что?

— Он похитил только это ожерелье?

— Вы подразумеваете: не мы ли с Сашей зарезали дедушку?

— Нет, я…

— А потом я зарезала Сашу.

— Анна, перестань!

— Вы желали ему зла, Иван Павлович.

— Да нет, я его пожалел.

Она продолжала, не слушая:

— Вы и ваше вожделение.

— Что-то в тебе изменилось, не пойму.

— Да ну. Я здесь пока останусь, ладно?

— Ты хочешь пожить у меня?

— До похорон Саши.

— Ради Бога. Первым делом мы навестим Кривошеиных.

— Ой, я хочу побыть одна.

— Ну уж нет. Пойдешь со мной.

 

ГЛАВА 25

Ученая дама скупым жестом пригласила их садиться, сама уселась на стул посреди комнаты и молча уставилась на математика.

— А где Антон Павлович? — поинтересовался тот.

— На работе.

— А чем вообще занимается киношный директор?

— Достает.

— Что достает?

— Все. От последней тряпки, нужной в картине, до бронепоезда. Собачья должность.

— Но, наверное, доходная?

— Все в прошлом, мы все из прошлого… Сидит в буфете, пиво пьет и рассуждает о гибели цивилизации.

В наступившем молчании Анна сказала:

— Вчера после поминок зарезали Сашу.

— Девица бредит?

— Нет, к сожалению, — ответил Иван Павлович. — В траве на лужайке возле колодца лежала коса. Он погиб, как его мать.

— Неужели это никогда не кончится! — взревела Кривошеина, поднялась и зашагала кругами по дому — гигантский домовой, — на миг возникая в смежных комнатах. — Нервы! — пояснила, вновь усаживаясь. — Кто нашел тело?

— Я, — сказала Анна.

— Во сколько?

— Я не знаю.

— В половине девятого, — вставил математик. — Вы с мужем и журналистом покинули нас около восьми.

— Верно. Померанцев двинулся на станцию, мы — домой. Я села за работу…

— Софья Юрьевна, не переигрывайте. Какая уж тут работа…

— Я села! Но не работалось. Тоша возился в саду.

— Возился?

— Ну, цветы поливал, косил.

— Косил? Вы сами косите?

— Господи! Какое это может иметь значение сейчас? Скажите лучше: вы что-нибудь понимаете?

— Пока нет.

— Самоубийство?

— Самоубийца не смог бы выдернуть острие косы из горла.

— Нет, это невыносимо! — Великанша могучей рукой энергично потерла лицо. — Кому понадобилась его смерть?

— Надо думать, убийце академика.

— Да разве не он убил деда? — закричала Софья Юрьевна.

— Из-за чего? Ну, мотив!

— Хотя бы… — она запнулась, — из-за чертовых этих жемчугов.

— Они принадлежали Саше! — запальчиво возразила Анна. — Там все, все принадлежало ему, сам дедушка сказал!

Иван Павлович заговорил задумчиво:

— Причина трех преступлений, по-моему, гораздо глубже. Завязка всей истории — в убийстве Полины. Дед и внук погибли как свидетели. Точнее, они о чем-то догадывались.

— Ну а ее за что?

— Это главная тайна… нечто инфернальное — идея «отца».

— Ну, Фрейд попер! Все эти подсознательные детские комплексы…

— Кстати о детях, — перебил математик, по какой-то потаенной ассоциации перекинувшись на другую тему, — вы не узнаете Рюмочку? — Плавный жест в сторону Анны.

— Что такое?

— Анна Рюмина, с которой Саша играл в прятки на своем семилетием дне рождения.

— Неожиданный поворот. — Ядерщица вперила тяжелый взгляд в Анну. — Рюмочка. Рюмочка… Да, пожалуй, так звучало… И какого ж вы, девушка, молчали?

— Я не помнила, мне было пять лет.

— Ну, так вспомнили? Каким образом?

— Когда увидела вчера мертвого Сашу в кустах возле колодца.

— Поневоле поверишь в игры дьявола. Как вы вообще попали в Вечеру?

— Ее сюда заманили, — пояснил Иван Павлович. — По телефону. Видимо, убийца.

— Но с какой целью?

— Пока неясно. Софья Юрьевна, по вашим словам, вы пошли за ведром на кухню…

— За каким ведром?

— Тогда, на дне рождения Саши.

— Ну и что? Тоша захотел свежей воды.

— И вы поспешили исполнить его желание. Простите, это не в вашем духе.

— Я тоже захотела! — отрубила она угрюмо, мрачно блеснули темные глаза. — И мне надо было умыться.

— А, вы же плакали. В ванной умылись?

— На кухне. Взяла ведро…

— Из окна кухни видна лужайка?

— Вы же знаете, что нет!

— Я не помню, как было, за тринадцать лет кусты разрослись.

— Ничего я не видела. Взяла ведро, в прихожей мы столкнулись с Александром Андреевичем — он спустился из кабинета с трубкой — и вышли к гостям.

— Как подробно вы все помните.

— Я всегда все… — Она осеклась, взглянув на Анну. — Дети все одинаковы… то есть одеваются теперь одинаково, попробуй различи.

— Я похожа на маму. — Анна доверчиво улыбнулась. — Правда?

— Не знаю… Ну, такая пышноволосая, белокожая, неприметная такая, молчаливая. Этой вашей бойкости и резвости в ней не чувствовалось. Значит, вы вспомнили труп Полины?

— Невесту в белом.

— А еще что?

— Голоса. Я где-то пряталась в кустах, услышала голоса и испугалась.

— И убежали?

— Пошла на лужайку.

— Нет, прав Тоша: молодое поколение еще даст нам жару. О чем говорили и кто?

— Не помню. Я видела только невесту.

— По методу ассоциаций, — пояснил Иван Павлович. — можно предположить, что у колодца говорили о сыне.

— О Саше? — Великанша беспокойно шевельнулась, заскрипев стулом. — Как вы это поняли?

— Выйдя на лужайку, Анна увидела папоротник в крови.

— Мы все видели кровь. И вы в том числе.

— Да, лужи крови, потоки. Анна же запомнила один алый цветок.

— Извивы памяти. Что вы хотите от младенца?

— Я всегда помнила невесту в белом на коленях в кустах и аленький цветочек.

— Но есть такая сказка?

— Да, мама часто рассказывала про «Вышел месяц из тумана…».

— А, та кошмарная считалочка!

— Вот именно, — подтвердил математик. — Эти сюжеты совместились в детской памяти. Ваш муж перевернул тело — невеста не стояла на коленях в кустах, а лежала навзничь в траве, вся залитая кровью.

— Сказочка, считалочка… — пробормотала Софья Юрьевна. — Основания для вашей версии довольно шаткие.

— Но согласитесь, они подтверждаются нынешними событиями. Зачем Анну заманили в Вечеру?

— Вот именно — зачем? Разве она настоящий свидетель? Или… — Ядерщица цепко уставилась в лицо Анны. — Кто-то думает, что вы толкнули Полину, ну, играя… то есть роль Саши приписывают вам?

— Абсурд! — отозвался Иван Павлович. — Даже если пятилетний ребенок и толкнул нечаянно, через тринадцать лет мстить…

Софья Юрьевна перебила:

— Но он же псих! В отместку он толкнул ее под поезд.

— Чего ж раньше не спохватился?.. — Математик помолчал. — Софья Юрьевна, от кого вы узнали о замысле Померанцева?

— Журналиста? От Александра Андреевича, естественно.

— Когда? Расскажите…

— В последнюю нашу встречу. Кстати, — голос ее (властный бас) дрогнул, — что за следы оставил в кабинете убийца? Там могли быть и мои отпечатки пальцев.

— Я ведь прибралась и все стерла в пятницу, а вы виделись в четверг.

— Виделись. Я зашла, как обычно, посоветоваться по работе… до самого конца сохранил он свой ум и талант.

— Во сколько? — уточнил Иван Павлович.

— Часов в девять, в десятом. В калитке столкнулась с уходящим мужчиной, лицо которого показалось мне смутно знакомым.

— Его провожал академик?

— Нет. Позвонила, Александр Андреевич открыл.

— Сашу не видели?.. Ах да, он же был на речке с Юлией.

— Ваша Юлия! — фыркнула великанша. — Извините, не могу молчать. Она — нимфоманка, эксгибиционистка. Да! У нее культ собственного тела. Сколько раз из окна Вышеславского я замечала, что она загорает абсолютно голая.

— Да Бог с ней. Юля уже загорает в другом месте.

— Избавились?.. Ох, смотрите, девушка… ладно, не мое это дело. Мы с академиком поговорили о делах, потом я поинтересовалась, не поклонник ли покойницы вышел от него. Александр Андреевич подтвердил и рассказал, что тот задумал прославить ученого. Он говорил в своей иронической, даже саркастической манере, но чувствовалось, что его это весьма волнует.

— В каком плане?

— Слава ведь волнует, правда? Фамилия Вышеславский (Вышеславский — обратите внимание — какой-то предок был прославлен) до сих пор известна в очень узком, но достойном кругу. — Она помолчала и добавила: — А теперь этот прохвост собирается накропать бестселлер про убийство.

— Вас, кажется, очень волнует слава Вышеславского.

— Я никогда не претендовала на роль гения.

— А Вышеславский претендовал?

— Он был им. И осознавал это.

Анна сказала:

— Но мы не подслушивали ваш разговор с дедушкой, честное слово. Мы на крыльце сидели.

— О чем ты? — удивился математик.

— Софья Юрьевна после убийства беспокоилась, не слышали ли мы их разговор, ну, тогда, в четверг, у калитки.

— О каких же тайнах вы беседовали, Софья Юрьевна?

— Да ну, обычное прощание.

— А вы сказали, — вставила Анна, — что почувствовали «мистику во тьме».

Под проницательным взглядом сыщика ядерщица отрезала:

— Во тьме копошились бесы.

— Как это понимать?

— Фигуральный оборот, передающий мое минутное настроение.

— То есть вы ощущали, что вас кто-то подслушивает?

— Ну… таково мое ощущение от всей этой свистопляски.

— Не понимаю.

— Женские нервы. — Она резко переменила тему. — И никогда я не поверю, что эта обезьянка способна создать нечто значительное.

— Журналист? — уточнила Анна. — Почему?

— Потому, милая, что к сорока годам он бы уже что-нибудь создал.

— А вот Аксаков начал «Семейную хронику» в пятьдесят пять…

— Вы Померанцева еще с Пушкиным сравните! «Аленький цветочек» остался на века. А вашему журналисту слабо даже постигнуть столь крупную и сильную личность, как Вышеславский.

— Вы тоже крупная и сильная.

— Если вы дерзко намекаете на мою фигуру…

— И фигура, и характер.

— Ну, насчет последнего… вы тоже, по-моему, не слабак. И своего добьетесь.

— Чего это она добьется?

— Ей же деньги, говорят, нужны.

— Ну и что?

— А вы человек небедный.

 

ГЛАВА 26

Журналист был до того потрясен, что какое-то время (покуда не прибег к древнейшему верному средству — бутылочке) молча таращился на Ивана Павловича. Наконец выпил, порозовел и произнес одно слово:

— Когда?

— После вашего ухода: в восемь, в девятом. Вы сразу пошли на станцию?

— Сразу!

— И сразу уехали?

— На электричке в девять сорок. Раньше не было.

— Что ж, алиби нет.

Журналист забормотал бессвязно, с отсутствующим видом, что в электричке он познакомился с одной милой девушкой, и если ее найти…

— Это не алиби. Саша убит, когда вы еще были в Вечере.

— На лужайке?

— На лужайке.

— Косой?

— Косой. Как Полина.

— Самоубийство?

— Косу кто-то выдернул из пробитого насквозь горла.

— Ого! Отпечатки есть?

— И железка, и древко залиты кровью. По данным экспертизы, изменено первоначальное положение тела: его протащили из кустов на траву примерно на метр.

— Кто обнаружил труп?

— Анна.

— Детка, признайтесь, это не ваших рук дело?

— Она бы с юношей не справилась.

— Нет, позднейшие манипуляции.

— Вы полагаете, у Анны были на то причины?

— О, черт! Что же происходит?

— На четырнадцатое июня (вечер убийства академика) алиби засвидетельствовано вашей любовницей?

— Не только. У меня тут компания заседала.

— Так вы же были наверняка вдрызг.

— И я вдрызг поперся в Подмосковье!

— Вы могли не пить…

— Я? Не пить?

— А притвориться пьяным.

— О черт! — вновь воззвал журналист к лукавому. — Зачем мне эти трупы?

— Браслет, сданный в комиссионку, — напомнил Иван Павлович.

— Вы меня обвиняете в шантаже — совершенно безосновательно! — но встанем на вашу точку зрения. Какой шантажист додумается убить свою, пардон, дойную корову? Избавляются как раз от вымогателя.

— Вы записали интервью с академиком в свою первую встречу. А второй ваш визит в Вечеру (на следующий же день) был для хозяина неожиданным?

— Неожиданным?

— Дед с внуком гуляли в роще и вас не ждали.

— Не смог дозвониться, у меня телефон барахлил. Поехал наудачу, он ведь сиднем дома сидел. Я вообще человек порыва.

— Ценное признание. Где вы ждали хозяев?

— В саду.

— В дом не проникали?

— Да бросьте! Делать мне, что ль, нечего?.. — Усмешка мелькнула на подвижном смуглом личике. — У меня есть свидетельница.

— У вас, как погляжу, на каждом углу…

— Ваша прелестная Юленька, — перебил журналист. — Мы с ней поболтали.

— Она была в саду у Вышеславских?

— Зачем? У себя.

— И как вы к ней подобрались?

— Я еще в первый визит ее засек, из окна академика. — Померанцев улыбнулся по привычке, как всегда говоря о женщине — хищно, но без особого задора; явно другое занимало его мысли. — Она загорала.

«Понятно, в каком виде она загорала…» — подумал математик; Филипп Петрович продолжал:

— Ну а когда я уходил от него, в первый еще раз, мы с ней на улице столкнулись. У нее сигареты кончились, она на станцию шла. Ну, поболтали. Не подумайте ничего дурного, так, обычный светский треп. Ваша Юля…

— Да ладно, не до нее, — перебил Иван Павлович, хотя ерундовый эпизод этот на миг зацепил внимание, но сосредоточиться на нем сейчас он не сумел.

— Саша говорил, что второе ваше посещение было очень кратким.

— Да, старик не был в настроении давать интервью.

— Но браслет дал?

— То в третий визит, последний.

— Расскажите о втором.

По словам журналиста, ему надоело ждать и он двинулся было на станцию, как вдруг в рощице повстречался с Вышеславскими. Академик был чем-то вроде встревожен, тем не менее пригласил в дом.

— Саша вас узнал?

— По-моему, нет. Смотрел с любопытством, видимо, дед сказал про книгу. Но…

— Он не помнил вас, — вмешалась Анна. — И удивился, когда вы сказали, что с его мамой учились.

— Точно. А тогда я себя не выдал, чтоб мальчика не волновать воспоминаниями.

Математик заметил:

— А вот дедушку, судя по всему, вы не постеснялись.

Журналист задумался.

— Честно говоря, я был выпимши (у Вышеславского еще коньячку принял) и слегка завелся, увидев Сашу. Он так похож на нее.

— Вы об этом заговорили?

— Не при внуке! Уже в кабинете старик предупредил: Сашу не волновать, он долго болел, почти не помнит ничего. И говорит: «Вы на что намекаете?»

— А на что вы намекали?

Желто-карие глазки на темном личике тревожно забегали.

— Я подумал: раз ребенок не помнит ничего, но болеет, надо было его запутать, то есть внушить, что не он виноват. Ложь во спасение — неужели непонятно? Это я и хотел вдолбить старику, но был выпимши…

— Можете вспомнить ваш разговор дословно?

— Ну. Я ведь журналист. Я спросил: «И Саша до сих пор уверен, что убил свою мать?»

— Вопрос весьма двусмысленный.

— Говорю же: коньяку принял. Академик очень заинтересовался (теперь-то я понимаю: он наверняка подозревал, что все не так просто). Ну и уточнил, на что я, мол, намекаю. А я еще пошутил сдуру: репортерская-де любознательность. И, желая донести свою мысль (ложь во спасение), спросил про другого ребенка: его допрашивали?

— Разговор на редкость странный, с подтекстом.

— Дурацкий. Но я же хотел как лучше: сдвинуть мальчика с мертвой идеи.

— И чего это вы о нем так хлопотали? Тринадцать лет не видели — и вдруг такая забота.

— На меня спиртное действует сентиментально.

— Как отреагировал академик на «второго ребенка»?

— Отмахнулся. «Кого там допрашивать? Он еще младше Саши». Я похвастался, что себя с года помню, а он — с таким сарказмом: «Вы думаете, мой семилетний внук, как джентльмен без страха и упрека, взял на себя чужую вину? Хотите детективчик про меня и моих близких написать? Вы даже не пришли проститься с дочерью!» Я говорю: «Запил…» Я обиделся, честно, а он вдруг спросил: «Вы ее любили?» «Любил, — говорю, — но в отличие от некоторых пальца ее не посмел коснуться». Ну и хлестнул коньячку, он сам вначале предложил.

— Где ж вы перед этим успели так набраться?

— В одном месте… это не имеет отношения. — Журналист слегка усмехнулся и посмотрел на Ивана Павловича взглядом ясным, трезвым и наглым. — Тут старик вырывает у меня бутылку и заявляет: «Подите вон!» — Померанцев запнулся на мгновение и пожал плечами. — Я ушел.

— Нет, вы недоговариваете!

— Нет, все! В четверг звонит: с трудом выношу пьяных, погорячился-де, вы нечаянно задели некие струны, вторглись в некие сферы… Я человек простой, простил старика, приехал. Был в форме, трезвый. В тот вечер мы не записывали, просто побеседовали.

— О чем?

— Куда катится наша Святая Русь — слепая Русь, он выразился. Договорились на понедельник — академик подготовит очередную порцию материала.

— Сашу не видели?

— Слышал. Где-то в конце нашего свидания он постучался в дверь кабинета и сказал, что на речку идет.

— Когда Александр Андреевич вручил вам браслет?

— На прощанье.

— Он его достал из сафьянового футляра?

— Никакого футляра я не видел, подарок лежал на столе.

— Как Вышеславский вам его преподнес?

— О моем безработном состоянии старик был осведомлен. «Вот вам для вдохновения, — пошутил, — чтоб работа быстрее шла». Мне стало неловко…

— Вам? — Иван Павлович засмеялся.

— Я человек, и ничто человеческое… В общем, я взял с благодарностью.

— И сразу пошли на станцию?

Филипп Петрович, не отвечая, смотрел на математика, потом сказал:

— Пойти-то я пошел, но электричку отменили, пришлось ехать в 11.35.

— Следователь проверит.

— Пусть проверяет. Да это к делу не относится, академик был убит на другой день, в пятницу.

— Однако в четверг в десять часов на станции было совершено нападение на Анну.

— Кто на вас напал? Я?

— Я не видела. Наверное, кто-то прятался в кустах на платформе.

— Иван Павлович, это происшествие имеет отношение к Вышеславским?

— Судя по всему, да. Анна — тот ребенок, который играл с Сашей в прятки тринадцать лет назад.

— Ни фига себе!

— Об этой девочке вы и намекали академику во вторник.

— Но я не… Как вы попали в Вечеру, детка?

— Мне назначили встречу по телефону якобы деньги вернуть — долг моим умершим родителям.

— Та таинственная пара за праздничным столом — ваши родители? Фантастика! А вы помните, как погибла Полина?

— Кое-что она помнит, — вмешался математик, — и весьма существенное. В свое время вы узнаете. А пока предупреждаю: ваше положение очень и очень серьезное.

— Во сколько, вы говорите, на вас напали?

— Ровно в десять ноль пять.

— Так у меня есть свидетели!

— Все-таки удивительно, как вы на все случаи запаслись… — начал математик. Померанцев перебил:

— Нет, серьезно! Я шел рощей мимо речки, там ваша Юля с Сашей купались. Ну, мы двумя-тремя словами перекинулись, я спросил, который час. Было как раз пять минут одиннадцатого.

— Но Саша об этом не рассказывал, — протянула Анна с недоумением.

— Так у Юли спросите — она подтвердит. Если за меня всерьез возьмутся, мне есть что сказать в свое оправдание. Я спокоен.

Математик подумал.

— Рано успокоились. Шантаж без свидетелей доказать трудно; мне же ваша роль ясна. Вымогательство (или намек на вымогательство) имело место во время краткого второго визита. Вы сказали Вышеславскому (или проболтались спьяну) нечто такое, что он вас выгнал, визитку с вашим телефоном выбросил. Потом два дня раздумывал и все-таки решил вас вернуть и даже заплатить.

— Я не имел мотива для шантажа!

— Заплатить, чтоб вы не травмировали внука.

— Да чем, черт подери!

— Его происхождением.

— Неблагородным, да? Ну, это классика. Том Джонс, маленький оборвыш. «Без семьи», сопливая слезинка ребенка…

— Не паясничайте. Именно после (вследствие) разговоров с вами старик вдруг связался с Ненароковым.

Журналист зажмурился, распахнул рыжие очи.

— Но ведь Колька нормальный вроде, не монстр, — прошептал.

— Вы знаете Тимошу?

— Кого?

— Нашего местного идиота.

— В вашей местности идиотов не знаю. На него хотят свалить три убийства?

— Коса принадлежит ему и…

— Продолжайте!

— Может, он отец? Может, он изнасиловал Полину?

— Тот больной — отец Саши? — возмутилась Анна. — Вы сами с ума сошли!

— Больной… — повторил Филипп Петрович со вздохом. — Поля как-то обронила — на мои настойчивые вопросы, — что отец ее ребенка больной.

— Что ж вы молчали!

— Я вычеркнул весь тот ужас из памяти.

— Когда она с вами откровенничала?

— Тринадцать лет назад, когда я ей сделал предложение.

— И Полина вам отказала?

— Почему отказала? Она дала понять, что согласна.

— Николаю, а не вам!

— Вы так уверены? Она позвонила мне за три дня до четырнадцатого июня и пригласила. Я был потрясен.

— Чем же?

— Через семь лет, зов из другой жизни. Настоял на встрече, объяснился. Она улыбнулась и сказала: «Я дам ответ на дне рождения Саши». И дала: «Хочу произнести тост за мой двойной праздник — день рождения сына и помолвка», — и улыбнулась мне той сияющей улыбкой.

— Однако побежал за ней в сад Николай, а не вы.

— Откуда известно, что он побежал в качестве жениха? — обронил Филипп Петрович. — Я не подозревал его, мы все думали на ребенка… Господи, да о чем я! Колька не больной, то есть не сумасшедший.

— Вы поняли определение Полины «больной» как безумец?

— Тогда — нет. Ну, скажем, рак… мало ли серьезных болезней.

— Неизлечимый алкоголизм, — вставил математик.

— Не ваше дело! О чем я?.. Да, тот обрубок с перстнем перевернул все представления о случившемся.

После паузы Иван Павлович сказал:

— Вы тоже выходили в сад.

— Но не на лужайку. Вообще я был тогда… — Журналист улыбнулся с усмешкой.

— Выпимши?

— Я был счастлив.

— Вы любили ее?

— Да, я правду отцу сказал.

— И ни разу не объяснились с Николаем?

— Зачем? Она умерла, и все кончилось. И дружба кончилась.

— Почему?

Померанцев пожал плечами.

— Без видимых причин. А подсознательно… словно некая тайна встала между нами.

— Что ж, сегодня вы его подставили под удар. Судя по вашим словам, у Николая мог быть мотив, так же как и у вас.

…Уже в машине Анна спросила:

— Я все же не понимаю, чем он мог дедушку шантажировать?

— Например, собой.

— Как это?

— Если этот пьяница — отец Саши, старик заплатил ему, чтоб он перед сыном не возникал.

 

ГЛАВА 27

Учитель выслушал новость как будто со смиренной обреченностью, молча отошел к окну и встал к ним спиной. «Скупая мужская слеза», — подумал математик холодно; он не доверял никому — убийца внушал ужас, как некое неподвластное земным законам существо, в которое «сатана вошел». По какой-то глубинной ассоциации Иван Павлович процитировал вслух:

— «Величие есть только там, где имеется великое преступление».

— Величие? — Ненароков обернулся с багровым от подавленных рыданий лицом. — Ужас и безумие!

— Это Ницше.

— Рационалист увлекается тем великим безумцем?

— Да нет… так, читал, у Вышеславского брал. Не обо мне речь.

— Душно, — сказал учитель, вышел (шум воды в ванной), появился внезапно, бесшумно.

— Спрашивайте.

— Ваш друг Филя здоров? Ничем таким не страдал?

— Каким «таким»?

— Не состоял ли он на учете в психиатрической лечебнице?

— Насколько мне известно, нет.

— А вы?

— Нет.

— Сергей Прокофьевич проверит. Дело в том, что Полина призналась журналисту, что отец ее ребенка — больной.

— Вон оно что… — протянул Николай Алексеевич. — Это многое объясняет.

— А именно?

— Для меня оставалось непонятным, как человек (отец ребенка) мог отказаться от такой блестящей партии. И когда Полина ему призналась?

— За день до смерти. Когда он ей сделал предложение и она приняла его.

— Ложь! Этот сексуальный монстр вторгается в область чувств, ему недоступных.

— Как вы назвали журналиста? — удивился Иван Павлович.

— Наверное, я слишком резок…

— Нет, поясните свою характеристику старого друга.

— Как говорят в среде американских плейбоев, он готов заниматься любовью со всем, что движется. — Учитель взглянул на Анну. — Прошу прощения, этот отвратный образ в данном случае ярок и верен. Но зачем порочить покойницу?

Иван Павлович:

— По-вашему, выйти замуж за Померанцева означало себя опорочить?

— Да ну! Получается, она дала согласие на брак одновременно двоим мужчинам. Но Полина не была глупенькой кокеткой или человеком с раздвоенной психикой.

— Вы ее сравнили с таинственной Джокондой.

— Тайна «вечной женственности» не подразумевает двуличия.

— О! Нам ли судить о загадках женской души.

Мужчины почему-то взглянули на Анну, она покраснела и сказала:

— Мне кажется… если они оба говорят правду, она не любила ни того, ни другого.

— Но зачем давать согласие… — начал учитель, Анна перебила:

— Может, она захотела уесть убийцу. Ну — что выйдет?

Николай Алексеевич констатировал с мрачным сарказмом:

— Вышла смерть. — И с внезапным любопытством: — Вы понимаете ее поведение?

— Нет, это странно… Да может, кто из вас врет! Ведь она не назвала при всех имя жениха?

— Но Полина посмотрела на меня с такой сияющей улыбкой!

— И на журналиста, он говорит. А когда вы пошли за ней в сад, то не видели там возле колодца аленький цветочек?

Анна и Иван Павлович пристально смотрели на учителя, тот прошептал:

— Папоротник в крови, помню.

— Папоротник? — тотчас прицепился математик. — Вы видели один обагренный цветок?

Ненароков с силой провел ладонью по лицу.

— Нет, не один, там все было в крови… — Вдруг очнулся: — Вы же помните!

— Анна помнит один аленький цветочек.

— Анна?

— Она играла с Сашей в прятки.

Учитель перевел на нее воспаленный взгляд:

— Вы до сих пор играете в прятки?

— О чем вы? — Она вспыхнула, словно застигнутая врасплох.

— Почему вы это скрыли?

Она огрызнулась по-детски:

— Это вы скрыли! Что, нет? Про звонок академика. А мне всего пять лет было, я помню только невесту в белом. И еще голоса в саду.

Математик не давал подозреваемому продохнуть:

— О чем вы говорили с Полиной возле колодца?

— О том, что счастлив, что я ее люблю. Поцеловал ей руку.

— Вам, конечно, предложат опознать тот обрубок.

— Его нашли?

— Вчера вечером в кабинете академика. После вашего ухода.

— Боже мой!

— Полина вас прогнала?

— Что?.. Ах, тогда. Просто сказала, что хочет побыть с детьми.

— А почему вы сразу побежали за нею в сад?

— Вы же поняли! Естественный порыв в такой день… я ждал восемь лет.

— А я уверен, что вы уловили в ее торжествующем тоне недоговоренность, тайну, может быть, крах многолетних надежд.

Николай Алексеевич не ответил, глядя широко раскрытыми глазами куда-то в пространство… в прошлое. Анна прервала напряженную паузу:

— Вы же сказали, что ваше чувство было неразделенным.

— Но я надеялся!

— И еще: «Там много тайны, недосказанности и ужасного для меня». Вы нам с Сашей это сказали.

— Господи, да разве не так! Ведь она погибла на нашей помолвке.

— На вашей? — уточнил математик. — В том разговоре у колодца упоминался сын?

— Нет.

— Вы видели косу в траве?

— Нет. — Лицо учителя вдруг затвердело в борьбе. — Иван Павлович, если я пошел на такое злодейство, то неужели стал бы колыхать этот ужас через тринадцать лет?

— Не убийца все расколыхал. Долгие годы в семье Вышеславских на эту тему было наложено табу, слишком много пережил несчастный отец… да и сын, конечно. И вот, углубляясь в прошлое, анализируя факты, события и ощущения, ученый (блестящий аналитик) догадывается о чем-то. Может быть, с помощью журналиста, которому он дарит… или откупается от него драгоценностью. В годовщину смерти дочери Вышеславский сказал на кладбище внуку: «Не могу себе простить…» И далее: «Уже тринадцать лет кое-кто безнаказанно наслаждается жизнью».

— Это вам Саша сказал? — удивилась Анна. — А мне не говорил!

— Сказал, когда мы сидели в засаде.

— А перед кладбищем он ему звонил, ему!

— Уверяю вас, Анна, он просто отменил назначенную в четверг встречу. Иван Павлович, я больше ничего не знаю.

— Расскажите о первом звонке, в четверг.

— Вышеславский назвал себя, я очень удивился, ведь столько лет прошло… и сказал: «Мне хотелось бы вас повидать. Дело срочное». Но я объяснил, что сегодня провожаю своих…

— Вы действительно не ездили в Вечеру?

— Иван Павлович, мне просто дико оправдываться, что я не убийца!

— Вы твердили, что у вас нет мотива. И вот он всплыл: а если не вам отдала свою руку Полина?

— Но в конце-то концов! О звонке я рассказал сам.

— А если вас Саша поймал, надавил психологически?.. И все ли вы рассказали?

— Александр Андреевич отменил встречу…

— Но кто-то пришел.

— Не я! — отрезал учитель. — И даже если старик кого-то заподозрил через столько лет, на что он мог рассчитывать? Новое дело не заведут без вернейших доказательств, без признания вины преступником, наконец.

— Возможно, рассчитывал выбить из него признание. В кабинете был магнитофон с микрофоном, на котором записывалось интервью.

— Да как же он не побоялся? — поразилась Анна. — Тот наверняка моложе… и вообще чудовище.

— Ты почти не знала Александра Андреевича… Я и сам, конечно, не все постиг в его личности и не стану утверждать, будто он воображал себя суперменом (для этого он был слишком умен). Однако казалось, по силе личности, для него нет препятствий, он во всем шел до конца. Представьте такого человека в тисках секретной системы, как он сжимал себя и смирял!

— Он не хотел для Саши ученой карьеры.

— Да, Анна, для внука старик мечтал о большей свободе, о больших возможностях.

— Этот сверхчеловек просчитался, — констатировал учитель с непривычной для него резкостью. — Нашелся некто сильнее и свободнее.

— И безумнее, — добавил математик. — Когда вы приезжали проститься с Полиной, то видели ее руки?

— Нет!

— Ее пальцы?

— Нет! Я поцеловал ее в лоб… а отец уже стоял рядом. И мы расстались.

— Молча?

Николай Алексеевич не отвечал, тяжело дыша, словно от удушья.

— Нет, это удивительно! Вы не нашли даже банальных слов сочувствия.

— Обстановка была не банальная. — Учитель поглядел как-то странно. — Мне казалось, ее душа тут в доме… и скорбит.

«Следователь проверит, состоял ли он на учете…» — постарался успокоить себя Иван Павлович; Анна слушала зачарованно.

— Оставим мистику. — Математик взял себя в руки. — Почему вчера вы не уехали в Москву с Померанцевым?

— Я хотел объясниться… объяснить… словом, попросить прощения за свою трусость. Но ему было не до меня.

— Ну-ну?

— В нем ощущался страх, смертный, запредельный. Разве вы не почувствовали?

— Да, он был на пределе.

— И меня заразил. Вдруг сказал: «Смерть смотрит из сада. Там разгадка». — «Где?» (Я запомнил диалог дословно.) — «Там, на лужайке». — «Разгадка чего?» — «Мертвого пальца». — «Как ты жутко говоришь, Сашок». Он подтвердил: «Да, нормальный человек не может этого вынести. Дедушка не вынес». Я стал настаивать, чтоб он доверился мне, но…

— Что ж вы замолчали? Он вам не доверял!

— Не знаю. Он сказал, чтоб я ушел.

— И вы ушли?

— Да. Уехал на электричке в десять ноль пять.

— Никто из вас двоих не покидал веранду?

Николай Алексеевич покачал головой с отсутствующим видом; математик с Анной переглянулись.

— Мы слышали как будто тихие шаги, легкий шум за окном или где-то в доме, да, Анна?

— Я точно слышала.

— Ах да! — Учитель очнулся. — Я выходил в ванную ополоснуть лицо. Я страдаю от жары.

— В кабинет не поднимались?

— Зачем?

— Мертвый палец подложить.

Учитель отшатнулся на табуретке и чуть не упал.

— Ваш сарказм отдает тем самым душком, что и наш с Сашей разговор.

— Значит, и я заразился, — бросил математик угрюмо.

— Нет, шаги… — начала Анна чуть не в страхе, — шаги были не наверху, нет! — И закрыла лицо руками; Ненароков подхватил:

— Вот видите! Я никогда не бывал в кабинете академика и сразу не сориентировался бы. Речь шла буквально о секундах, плеснул воды в лицо… Вернулся — Саша стоит возле клумбы, смотрит куда-то… да, в направлении лужайки. Вот тут он и сказал свою метафорическую фразу: «Смерть смотрит из сада».

 

ГЛАВА 28

Вечер переходил в ясную ночь, застрекотали кузнечики, месяц (уже пол-луны) вышел из прозрачного облачка, постепенно проступали звезды, а старый дом за оградой, заросший плющом и заброшенный, возвышался загадочным замком из сказки, как показалось ей в прошлый четверг, пять дней назад… Хороша садистская сказочка про мальчика с пальчик!

— А кому достанется этот дом? — спросила Анна.

— По-моему, прямых наследников нет. Значит, государству.

— И драгоценности государству?

— Их сначала надо найти.

— А кого вы больше всех подозреваете? — спросила она живо, с детским любопытством.

— По внутреннему чувству… трудно сказать. Он настоящий оборотень… впрочем, в частной жизни маньяк может семью иметь, детей.

— У Кривошеиных детей нет.

— Да уж, эта парочка… Надеюсь, их проверят на предмет вменяемости.

— Состоят ли на учете?

— Ну да.

— Вы верите журналисту?

— Не очень, мягко выражаясь. И все же он дал пока что единственное логичное объяснение: Вышеславские не захотели иметь дело с больным — и он отомстил.

— Получается, Полина спровоцировала больного на безумный взрыв?

— Получается, так. Отчего умерли твои родители?

— Оба от гипертонии. А при чем тут…

— Да нет, просто…

— Нет, договаривайте!

— Просто поинтересовался. Видимо, Полина годы жила в диком напряжении, и когда встретилась случайно с учителем у леонардовской «Джоконды», придумала план: как публично (и безопасно, ей казалось) избавиться от чудовища.

— Для этого достаточно одного жениха.

— А если больной — один из этих двоих: одного она хотела противопоставить другому. На первый взгляд журналист вызывает больше подозрений, но поведение его (в качестве преступника) очень уж дилетантское. А ведь он судебным репортером работал.

— Вы из-за браслета в комиссионке…

— Браслет не краденый, это очевидно. Но что-то в разговоре с Филиппом задело академика. Для подтверждения своих подозрений он связывается с Ненароковым.

— Да ведь отменил.

— Примем на веру: отменил из-за встречи с другим.

— С журналистом?

— Не знаю. Скажем так: с отцом Саши, у которого есть ключ от дома.

— Но вы ж сказали, что журналист шантажировал дедушку собой. То есть он отец и…

— Эта схема сложилась у меня давно. Но сегодняшний разговор… Померанцев напомнил академику про второго ребенка и зачем-то пересказал их разговор нам.

— Да может, соврал!

— Тем более. Если он заманил тебя в Вечеру, то, с его стороны, было крайне неосторожно касаться этой темы. Далее. Филипп утверждает, что видел в четверг Сашу и Юлю на речке и даже разговаривал с ними. Тебе Саша говорил об этом?

— Нет.

— И он, и она умолчали. Почему?

Анна нахмурилась, обиделась.

— Ну, наверное, журналист застал их…

— В непотребном виде, — подхватил Иван Павлович. — Юля попросила его не разглашать — вот почему он и сегодня упомянул об этом эпизоде бесплотно, так сказать, без подробностей.

— Саша мне соврал, — сказала она мстительно. — Он такой же.

— Какой?

— Как вы, как все. Может, он и ненавидел развратных людей, но сам…

Математик перебил:

— Возможна ведь и обратная ситуация.

— То есть… Саша застал…

— Ну. Его просит женщина, и он ведет себя по-джентльменски, «джентльмен без страха и упрека», так он выразился. Исходя из всего этого, можно сделать любопытные выводы, но не будем торопиться, пока я не раскручу резвившихся в чем мать родила голубчиков.

— В чем мать родила?

— Она купалась голая.

— А откуда вы…

— Ей пришлось признаться.

— Поэтому вы ее выгнали?

— И поэтому.

— У всех свои грехи, правда, Иван Павлович?

Он всмотрелся в нежное, тонкое личико… хитренькое, вдруг показалось ему, как у лисички.

— Ты говоришь сейчас, как пожившая дамочка.

— Ой, Иван Павлович! Получается: кто-то из гостей на дне рождения запомнил нашу семью, знал о нас — и соврал.

— Несомненно. Во-первых, знал академик. Но, судя по всему, не он вызвал тебя в Вечеру.

— У него и времени не было меня на рельсы столкнуть… и просто смешно представить старика… А папа, значит, поддерживал отношения с кем-то из тех, на празднике.

— Необязательно. Разыскать тебя труда не составляло через адресный стол (в Москве есть и такой, где дают сведения о человеке по неполным данным). Знать бы — зачем. Вот проблема. И один «жених», и второй крайне подозрительны. Но этот чертов эпизод с тобой на станции разрушает все версии!

— А Кривошеины летом живут здесь. — Анна улыбнулась лукаво. — Вообще я бы подумала на вас, если б вы не спасли меня.

— Нет, серьезно?

— У психов семь пятниц на неделе… мог и столкнуть, и сразу передумать.

— Я произвожу такое впечатление?

— Вы ведь следили за мной в электричке.

— Умилялся на твои косы. «Обнимет рукой, оплетет косой» — по выражению поэта. И вот куда завел меня эстетический восторг.

— А вас не мучает совесть, что покуда вы предавались восторгам на кухне, убили Сашу?

— Что ж, сам я себе несколько противен.

— Несколько?

— Не придирайся. Эх, тебе бы уехать отсюда, да опасно пока.

— Нет, я еще побуду. Они все умерли. А меня приняли за мальчика.

— Надеюсь, не это тебя расстраивает?

Она улыбнулась рассеянно.

— Надо же, моя детская считалочка отозвалась через годы. Вот уж действительно «вышел месяц из тумана…».

— «Вынул ножик…» — машинально продолжил математик и как-то содрогнулся. — Помнишь, как ты странно сказала: «вынул палец»?

— Ой, не надо про палец! Просто оговорилась.

— Подобные оговорки весьма знаменательны.

— Ну понятно, когда мне было пять лет, я отрезала у покойницы…

— Анечка, не обижайся, ты столько перенесла за эти дни, немудрено, что тебе мерещится…

— Ага, коричневый, сморщенный, с жемчугом и с маникюром…

— Постой! Ты проговорилась про палец в ночь убийства академика.

— Не проговорилась, не выдумывайте!

— Ну, упомянула!

— Ну и что? Я не помню.

— Зато я помню. Ты еще не видела обрубок… или видела?

— Да где я могла видеть? — закричала Анна. — Я ничего не видела, ничего не знаю! Просто с детства застряло…

— Палец?

— Не придумывайте! Я помню только сказку про невесту и аленький цветочек.

 

ГЛАВА 29

Наступило утро среды, когда Ивана Павловича вызвали в районный следственный отдел для снятия отпечатков пальцев. «Обыкновенная формальность, — любезно объяснил Игорь — тот молодой человек, что участвовал в эксперименте. — У всех уже взяли, кто в последнее время посещал академика». — «И каков результат?» — «О результатах вам Сергей Прокофьевич скажет, если посчитает нужным». — «Где же он?» — «У вас в Вечере».

Математик поспешил в Вечеру, однако проклятый автомобиль дважды отказывал посередь дороги; и когда Иван Павлович прибыл домой, следователь уже сидел на веранде, разговаривая вполголоса с Анной. Увидев его, оба замолчали, и чем-то это молчание математику не понравилось.

Мужчины закурили, Иван Павлович поинтересовался:

— Как обстоят дела у Тимоши?

— У Тимоши дела плоховаты.

— Что?.. Вы нашли драгоценности?

— Драгоценности не нашли, однако на его рубахе — такая ярко-красная — имеются пятна крови.

— Сашина кровь?

— Отправили рубаху на анализ. Еще обнаружили отпечатки его калош на лужайке этой дьявольской, точнее, на влажной земле за колодцем. А допрос провести невозможно — глубочайшая шизофрения.

— А что говорит его мать?

— Плачет. Безобидный, мол, беззлобный. Вчера вечером, где-то в девять, прибежал, юркнул на сеновал — он там летом ночует, — весь дрожит и молчит. Я поставил у сеновала охрану и вот жду результатов из лаборатории.

После паузы математик произнес изумленно:

— Он совершил три убийства?

— Кто? — Следователь как-то своеобразно прищурился, чуть ли не подмигнул.

— Тимоша.

— Ах, Тимоша. А вы как думаете?

— Абсурд! Не верю.

— Мне тоже не очень верится.

— Да для органов эта версия — манна небесная! — сорвался математик. — Вон он убийца — невменяемый!.. Простите, я не про вас лично…

— Не обижаюсь, Иван Павлович, — великодушно подхватил следователь, — напротив, понимаю, вы в состоянии срыва.

— Это почему же?

— Вам ведь нелегко дались последние дни? Все эти призраки, блуждающие по саду… Наверняка Тимоша и блуждал тут, мать его говорит: он и по ночам имеет привычку косить, у него маниакальная идея, что животные голодают.

— Какие животные?

— Домашняя скотинка: козы, овцы, поросята и корова с теленочком, идиот якобы чувствует невыносимое сострадание ко всему живому, жалеет Божью тварь, как она выразилась.

— Почему «якобы»? — резко возразил Иван Павлович. — Зачем несчастному нужны драгоценности — символы богатства цивилизованного? Академик в день смерти не ему звонил и не с ним ночью в кабинете встречался.

— Знамо дело, — кивнул Сергей Прокофьевич. — Кстати, вы же Вышеславского навещали, вон говорите, на философские темы беседовали.

— Заходил иногда.

— В последние его деньки?

— И в последние.

— В кабинете вселенские судьбы-то решали?

Математик нечаянно поймал взгляд Анны — исступленно любопытный — и как будто невольно ответил:

— Случалось, и в кабинете.

Следователь переспросил сухим официальным тоном:

— Вам приходилось бывать в кабинете Вышеславского перед его смертью?

— Приходилось, — твердо подтвердил Иван Павлович.

— Где вы располагались?

— Располагались? — До Ивана Павловича не доходил смысл этих вопросов, но опасность он почуял, как зверь, инстинктивно.

— Сидели где? Академик, как я мыслю, по старой привычке никого в кабинет не пускал — священное место.

— А Кривошеину?

— То коллега.

— А журналиста?

— Наверно, в виде исключения, уж очень важные встречи. У него, кроме кресла, и присесть негде. На свою кровать вас пускал?

Математик внезапно вспомнил разговор с журналистом.

— Я на подоконнике сидел, всего раза два-три и был у него наверху.

— Когда в последний раз?

— Кажется, в среду.

— Бумаги на столе трогали?

— Не помню. Хотя… да, я записал одно уравнение.

— Что ж, поищем листок с вашей записью.

— А в чем, собственно, дело?

Следователь сказал после паузы:

— На одном из листов бумаги для печатания, которыми преступник вытирал руки, отпечаток вашего большого пальца. Я позвонил сейчас Игорю — он подтвердил.

— Окровавленный отпечаток? — уточнил Иван Павлович с внезапной внутренней дрожью.

— Кабы окровавленный, я б не тут с вами беседовал. — Сергей Прокофьевич вроде смягчился. — Сегодня ночью вы оба в кабинете «наследили».

— Мы с Анной поднимались…

— Знаю. «Пальчик» с дверной ручки показался мне странно знакомым… чисто зрительная память, профессиональная. Сверяю с тем, что на бумажке, — ваш? И у математика как раз не брали отпечатки. Ну, Игорь удостоверился.

— Смешно оправдываться…

— Уверяю вас, Иван Павлович, ничего смешного тут нету. Мотив вычислить несложно, по вашим же версиям: молодая соседка, внебрачный сын, догадка деда. У вас есть машина, однако вы сопровождали Рюмину на электричке.

— У меня мотор барахлит.

— У вас все барахлит — и мотор, и зажигалка, да?

Иван Павлович мельком посмотрел на Анну — она ответила непроницаемым взглядом.

— Вы собираетесь меня арестовать?

— Я в некотором недоумении, — признался следователь.

— Да ну?

— Не пижоньте. Поджилки-то трясутся?

— Трясутся. — Иван Павлович усмехнулся. — Мне все-таки придется в полную силу вступить в борьбу.

— Поясните!

— С самого начала судьба подталкивала — еще с нападения на Анну. А я все раскачивался.

— Да нет, вы очень активны.

— Не очень. В чем же недоумение?

— Зачем вы признались — по собственному почину! — что Вышеславский позвал вас перед своей гибелью? Помните, из окна кабинета.

— Вы полагаете, мы созвонились — и к ночи я пришел к нему в дом?

— Разве не логично? Так объясните же, как человек разумный, с какой целью вы затронули тот момент.

— Бесцельно. Мне нечего было скрывать. Я не убийца, не сумасшедший — человек разумный, вы сказали.

Сергей Прокофьевич вздохнул и взглянул на наручные часы.

— Никто из подозреваемых, кроме Тимоши, на учете в психлечебнице не состоит. И не состоял. Хотя это не стопроцентное доказательство вменяемости. Мне пора. Из Вечеры — ни шагу! А вам, девушка, посоветовал бы пожить у родных, только дайте мне координаты.

— У меня в Москве нет родных.

— Прискорбно. Ну, у знакомых.

— Я пока поживу здесь.

— Любопытство мучает?.. Иван Павлович, вы под подозрением, а девушка на вашей ответственности.

Оба смотрели ему вслед, как удалялся он медленной тяжелой походкой; обернулся, закрывая калитку; Иван Павлович быстро подошел, спросил:

— Вы обследовали мертвый палец?

— Отправили на экспертизу в Москву. Есть такой центр, полузасекреченный, там сделают глубокий анализ. По предположению нашей лаборатории, его забальзамировали составом смол на основе вазелина плюс эфир. В общем, для человека, имеющего материалы, это не проблема.

— Среди подозреваемых нет химиков. Кривошеина, конечно, могла достать какое-нибудь руководство…

— При желании любой…

— Не скажите. До недавнего времени все, что касалось мумифицирования, было строго засекречено. Египетская «Книга мертвых» в советский период, по-моему, не издавалась.

— А вы, Иван Павлович, говорят, крупный ученый.

— Я теоретик.

Анна сидела на верхней ступеньке крыльца и смотрела на подходившего «теоретика» с тем же загадочным любопытством. Он остановился напротив, она произнесла полушепотом:

— Вы мне говорили, что ни разу не были в кабинете академика!

— Я соврал инстинктивно, еще не догадываясь о подоплеке — меня насторожил твой заговорщицкий взгляд и его якобы небрежный тон. Почему ты ему не донесла?

— Я вам отплатила, вы же спасли мне жизнь.

— Анна, не до шуток.

— Я не шучу.

— Ты не донесла, потому что знаешь, кто убийца?

— Не знаю. Я так устала, Иван Павлович.

Он наклонился и погладил ее по голове, как ребенка, по волосам, распущенным до самых досок крыльца.

— Почему ты не уезжаешь, коль Сергей Прокофьевич разрешил?

Она не ответила.

— Ладно, благодарю за доверие. Ты не пожалеешь — мы его вычислим.

Она спросила задумчиво:

— Почему тогда на станции вы назвали Юлию своей женой?

— Чтоб ты меня не боялась.

— В тот четверг Саша сказал про вас, про своих соседей: «Терпеть не могу развратных людей». А вы потом пошутили, помните? «Я вовсе не маркиз де Сад».

— Да не маркиз я, перед тобой пижонил.

— А когда я повторила его же слова про вас: «Тоже терпеть не могу развратных…» — он очень удивился, переспросил.

— И какие ты делаешь выводы?

— Он не вас имел в виду, а вашу Юлию; она еще та девица.

Математик кивнул.

— Ты подтверждаешь мою версию: Саша застал их на речке…

— Но вы же любили ее, — живо перебила Анна, — значит, такой же, как и она.

— Я ее не любил.

— Так тем более.

— О моем нравственном облике, Анечка, у нас еще будет случай поговорить, обещаю. Сейчас меня занимает другое: как листок писчей бумаги с моим отпечатком оказался в кабинете академика. Судя по стопке у него на столе, мы покупали одинаковую финскую бумагу у нас в промтоварном. Смотри! — Иван Павлович подошел к тумбочке на веранде, где стояла машинка, взял листок. — Такая же.

— Вы здесь печатаете свои работы?

— Пользуюсь компьютером в кабинете. В прошлый вторник утром я снес вниз машинку и пачку для Юли.

— Она вам помогала в работе? Математик рассмеялся.

— Собиралась перепечатать какие-то упражнения, кажется, медитация для выхода в астрал.

— Куда?

— А, потаканье модной дури.

— Ваши отношения непонятны для меня.

— Что тут понимать? В одной, так сказать, точке наши вожделения на редкость удачно совпадали. Но плотские страсти имеют досадную особенность приедаться, им стало не хватать остроты, новизны.

— Вы обратили внимание на меня, а Юлия — на журналиста.

— Сейчас я проверю. — Математик вошел в гостиную, оглянулся на пороге. — И все же — кто похитил листки, чтоб подставить меня?

— Кто угодно. Открытая веранда.

— Как-то уж слишком изощренно. Впрочем, что гадать?..

Она оказалась дома, и он заговорил как можно более убедительно:

— Юля, меня обвиняют в убийстве.

В телефонной трубке прозвучал смех.

— Иван, тебе не нужны такие выдумки, чтоб иметь предлог позвонить…

— Какие, к черту, выдумки! Мне нужна твоя помощь.

— Ну так я приеду!

— Ой, не надо!.. Извини, мне сейчас ни до чего. Когда ты закрутила с Филиппом Петровичем?

— Ты что, совсем уже…

— Давай не будем. Я все знаю.

Пауза.

— Вот гаденыш! Да я люблю только тебя!

— Только себя.

— У нас с ним ничего не было!

— Ты меня успокоила. Но что все-таки было?

— Он сам прилип ко мне. Моя ли вина, что мужчины…

— Юля, давай я начну, а ты, если надо, поправишь. Он заметил тебя загорающей в саду из окна кабинета Вышеславского. Вы познакомились.

— Понимаешь, у меня кончились сигареты, я пошла на станцию. Он догоняет, ну, поболтали.

— Это произошло десятого, в понедельник, так? И он явился во вторник к нам домой.

— Это было так неожиданно…

— Пусть неожиданно. Ты не оставляла его одного у нас на веранде?

— При чем здесь…

— Оставляла?

— Ну, я выходила в гостиную.

— Понятно. Он так надрался моей же водкой.

— Иван, послушай!

— Ты послушай. В четверг вечером вы пошли с ним купаться.

После паузы (очевидно, осознав, что терять уже нечего) Юлия заговорила трезво, жестко:

— Какого черта ты меня допрашиваешь, если сам во всем виноват?

— В чем?

— Ты меня любишь только по ночам.

— Разве не взаимно?

— Иван, женщине необходимо большее.

— Знамо дело: любовные игры на речке в лунном свете… Ладно, Юленька, считай, что мы квиты. Но сейчас не до того, прошу тебя! Вы вместе пошли купаться?.. Юля, меня серьезно обвиняют в убийстве.

— Дурдом какой-то! В четверг мы встретились в роще — случайно! — он шел к академику.

— Во сколько?

— Ближе к вечеру.

— И договорились пойти на речку?

— Не то чтобы… Я упомянула, что по ночам купаюсь, когда спадает жара. Ну, он подошел.

— Во сколько?

— В районе десяти.

— А не позже?

— Черт его знает, у меня не было часов… Погоди! Точно раньше — мы ушли с пляжа пять минут одиннадцатого.

— С кем ушли?

— С Сашей. Мы еще были на берегу, он подплыл.

— И застиг вас врасплох, понятно. Вы уговорили Сашу соврать, что Саша был с тобой.

— Он правда был со мной! А ты — с этой кроткой невинной овечкой, которая тебе еще даст жизни!

— Юль, оставим склоки. Ты попросила Сашу?

— Что, он донес?

— Он умер.

После долгого молчания — вскрик:

— Как умер?!

— Его убили.

— Иван! Что происходит?

— Его зарезали. Вот почему так важно знать о передвижениях твоего Филиппа в четверг.

— Ничего не понимаю!

— Имел ли он возможность совершить нападение на Анну в десять часов вечера.

— Но какая связь…

— Это долго объяснять.

— Нет и нет, не там ищешь!

— Ладно. Давала ли ты кому-нибудь мою писчую бумагу?

— Что-что?

— Помнишь, во вторник утром ты попросила у меня машинку? Я снес ее на веранду вместе со стопкой финской бумаги.

— Ну и что?

— А то, что этими листками преступник вытер кровь с рук после убийства Вышеславского.

— Бред собачий!

— На одном листе, найденном у него в кабинете, обнаружен отпечаток моего большого пальца.

— Вот жуть! Я никому не давала, клянусь!

— Но все оставила на открытой веранде.

— Да послушай! Если тебя и хотели под убийство подвести — кто знал, что ты к этой бумаге прикасался?

— Никто, кроме тебя.

— Я — никому… любой мог взять с веранды.

— Мог взять, но не мог про меня знать.

Молчание. Быстрый вопрос:

— Иван, ты действительно не ходил в ту ночь к академику?

— Да иди ты!..

— О, вспомнила! В четверг у нас в роще этот толстомордый киношник ошивался. Я землянику собирала. Он на меня так посмотрел…

Математик перебил с удивлением:

— Надо же! Кривошеины у меня просто из головы вылетели. Юля, спасибо за откровенность…

— Я приеду!

— Тебя тут только не хватало.

 

ГЛАВА 30

Иван Павлович по бетонной дорожке приближался к дому Кривошеиных; великанша стояла за распахнутым настежь окном, наблюдая исподлобья.

— Добрый день. Вы знаете про Сашу?

— Да, у нас снимали отпечатки пальцев.

— К вам можно?

— Проходите, не заперто.

Со свету окунувшись в сумрак, он не увидел, а угадал ее на хлипком стульчике посреди комнаты; повинуясь величественному жесту огромной руки, сел напротив.

— Антон Павлович на работе?

— На рынок пошел.

— Софья Юрьевна, можно задать вам интимный вопрос?

— Осмельтесь.

— Почему у вас нет детей?

— Об этом поинтересуйтесь у моего благоверного, — бросила она несколько презрительно.

— Он не хотел?

Она усмехнулась, математик поправился:

— Нет, конечно, в вашей семье решения принимаете вы. Значит, не мог?

— Не вторгайтесь в болезненную область.

— Вы намекаете, что у Антона Павловича не может быть детей, соответственно, он не мог быть отцом Саши.

— Разумеется, не мог.

— Это еще надо доказать. Вы рассказывали, как приезжали в семьдесят пятом в Вечеру по грибы…

— С родителями. Это родительская дача. Я еще не была замужем.

— А, так Антон Павлович, когда Полина забеременела, еще не был с ней знаком?

Софья Юрьевна ответила не сразу:

— Формально был. Мимолетом на пляже столкнулись. Он два года за мной ухаживал.

— Долго вы раздумывали. Значит, в семьдесят пятом Александр Андреевич согласился взять вас к себе на работу?

— Согласился. — Ученая дама на мгновение отключилась, уйдя в прошлое; крупные мужские черты лица, уже явственно проступающие в сумраке, смягчились было, но тут же злые губы скривились в гримасе. — Я давно добивалась, давно мечтала, еще со студенческих времен. Он был для нас солнцем, удивительный ум, сильная воля — настоящий мужчина, а не тряпка.

— Как, извините, вы выразились: ваш благоверный, — подхватил Иван Павлович. — Вы любили Вышеславского.

— Да! Что теперь скрывать? Он мертв, все мертвы… — Последняя фраза прозвучала приглушенно, безжизненно.

— Он не отвечал вам взаимностью?

— Мы объяснились — вот тогда, при случайной встрече в Вечере. То есть я объяснилась, но Александр любил другую женщину.

— И она не польстилась на академика?

— Александр Андреевич был еще членкор. Но не в этом дело: счастливый брак, он сказал, ребенок.

— Значит, в виде некой компенсации Вышеславский взял вас в свою группу… — Вдруг одна мысль поразила его. — Уж не Рюминых ли он имел в виду? Счастливый брак…

— Непохоже. Из контекста застольного разговора понятно было, что они едва знакомы.

— Возможно, скрывали?

— Мне ничего неизвестно, Иван Павлович! — отрезала ядерщица. — И вообще — я сегодня плохо себя чувствую.

Математик поднялся.

— Когда позволите к вам заглянуть?

— Я позвоню.

В саду стоял Тоша, подняв багровое лицо к небу и тяжело дыша, должно быть, от жары. Завидев Ивана Павловича, он приложил палец к губам и быстро пошел к калитке. Математик с бешено забившимся сердцем устремился за ним. На пустынной улице в тени тополей великан прошептал:

— В прошлую пятницу она ходила к академику.

— Вы серьезно?..

— Тихо! Я вам ничего не говорил. Вечером я поливал цветы и слышал из открытого окна, как она ему звонила.

— Во сколько?

— В девять. «К десяти, — говорит, — зайду». А мне соврала, что пойдет пройтись, научные проблемы, мол, замучили. Вернулась в одиннадцать.

Иван Павлович воскликнул также вполголоса:

— Вы сейчас подслушали наш разговор?

— Не ваше собачье дело!

В горячке математик не оскорбился на эпитет.

— Вами выдвинуто очень серьезное обвинение — не под влиянием ли минутного гнева?

— Я никого не обвиняю, а просто констатирую факты. — Тоша ухмыльнулся, перекосив физиономию, точно в нервном тике, и сказал с застарелой злобой: — Ее следует встряхнуть хорошенько, пусть побегает!

— Пойдемте! — предложил Иван Павлович.

— Куда?

— К вашей супруге. Устроим очную ставку.

Тоша начал быстро оседать и расплываться в кустах, как снежная баба; на лице — борение.

— Давайте отложим на завтра!

— Завтра меня уже могут арестовать.

— Вас? — рассеянно уточнил Антон Павлович. — А, как-нибудь выкрутитесь, вы человек ловкий. — Вдруг опомнился, взглянул изумленно. — У вас нашли драгоценности?

Судя по всему, он уже безумно жалел о своем подлом порыве; Иван Павлович сказал:

— Ладно, я один справлюсь.

— С Софой? — уточнил «благоверный» в сомнении.

Неужели он заложил жену, чтобы спасти собственную шкуру? Да разве этот патологический трус способен на убийство? Впрочем, когда выпускаются многолетние подавленные пары…

— Погуляйте пока в рощице… Вы ведь там любите гулять? Юля вас видела в четверг возле нашего дома.

— Ну и что? — всполошился Тоша.

Иван Павлович круто развернулся и пошел назад. Ученая дама так и сидела, сгорбившись, на стульчике. Он начал прямо с порога:

— Софья Юрьевна, прошу прощения, но мне необходимо поделиться с вами новыми данными.

— Что такое? — Она было встрепенулась, но опять сникла; он склонился над ней, глядя в мерцающие глаза; сказал медленно, властно:

— В пятницу вечером вы звонили Вышеславскому и в десять часов приходили к нему.

После паузы она уточнила бесцветным голосом:

— Это и есть те новые сведения, о которых вы говорили на поминках?

Сыщик кивнул, решив преждевременно «благоверного» не позорить.

— А где Тоша? — вдруг спросила она.

— Вам лучше знать.

— Кажется, от калитки его голос… — Софья Юрьевна не договорила, явно собирая силы для борьбы, вот встала во весь свой матерый рост, зашагала по комнате. — Да, я заходила к Александру Андреевичу в пятницу.

— По порядку! Вы звонили…

— Он мне сам позвонил утром и пригласил к себе.

— Вот как! Встречу с Ненароковым отменил, а вам назначил.

— Видите ли… — Она закурила. — Еще накануне, в четверг, я пришла посоветоваться с ним насчет одной научной проблемы, которую я не имею права разглашать. Ночью он нашел решение и позвонил мне. Я извинилась, что очень занята, освобожусь поздно.

— И он ответил: «Буду ждать звонка»?

— Вечером я перезвонила, что приду к десяти. Он согласился. В кабинете за столом сидел труп.

— Пожалуйста, поподробнее!

— Дом был освещен, бесновалась музыка, дверь оказалась слегка приоткрытой.

— Вас это не удивило?

— Он предупредил о двери, ему трудно было ходить вверх-вниз по лестнице из-за остеохондроза.

— Вы и обычно так входили?

— Нет, в первый раз.

— Странно. Дальше.

— Вошла и не поняла вначале, он же сидел спиной.

— Да ведь кровь кругом!

— Не поняла сослепу, я в очках только работаю, не люблю… Свет от настольной лампы скудный. Поздоровалась еще с порога. Молчание. Удивилась и заговорила, подходя: «Александр Андреевич, что случилось? Вам нехорошо?» Тут — перерезанное горло. Кажется, я еще что-то сказала, не помню. Вот и все.

— Как это «все»?

— Ничего не помню, только горло в крови.

— Вы упали в обморок?

— Н-нет… не знаю. Я слегка опомнилась в роще.

— Домой вы вернулись около одиннадцати.

— Не помню.

— Невероятно! Как же вы не позвали на помощь?

— Я была в шоке.

— И все скрыли потом!

— Испугалась.

— Что подумают на вас?

— У меня нет мотива. Абсолютно нет мотива.

— Допустим. Так чего испугались?

— Я, Иван Павлович, рационалист по натуре, так же, как и вы…

— Я от этой истории, кажется, уже тронулся.

— В сторону мистицизма? Я тоже, даже иногда верится, что дьявол существует.

— Ваши речи туманны, — заметил Иван Павлович с беспокойством.

Сошла с ума после третьего убийства! Или тронулась уже после первого. Или ведет собственную непонятную игру. Женщины с характером неистовым, деспотическим так испугалась «дьявола», что не позвала на помощь, а потом врала и скрывала! Кто же этот «дьявол»? Раз. И два: если она говорит правду, вполне вероятно, что ребята слышали ее почти мужской бас, произносящий слова с разной интонацией… на разные, так сказать, голоса. Старик был зарезан раньше, и криминальное кольцо вокруг математика сжимается.

Софья Юрьевна продолжала с маниакальной монотонностью:

— У меня нет мотива. У меня не было мотива. Я всегда боготворила его.

— Если ваш муж был отцом Саши…

— Из него такой отец, как… Он вам про меня донес?

— Он.

— Меня это не волнует.

— А что вас…

— Кто меня подставил — вот в чем вопрос, вот в чем весь ужас.

— Кто-нибудь знал заранее о вашем визите?

— Никто, я уверена — на работе мы привыкли к конфиденциальности.

— Ваш супруг знал.

Она отмахнулась со злостью.

— Софья Юрьевна, а если случилось роковое совпадение: убийца проник в кабинет перед вашим приходом и успел скрыться?

— В такого рода случайности я не верю. Ему перерезали горло, как и дочери, как и внуку — разве случайно?

Оба вздрогнули: в комнату вошел — или, скорее, вполз — согбенный муж и опустился перед женой на колени.

— Софа, прости!

— Убирайся.

— Я виноват перед тобою, но не смей обзывать меня слабаком! Не доводи до крайности! Ты лечилась от облучения, ты! Как и академик твой! У вас не могло быть детей, а не у меня…

— Отвяжись, худая жизнь.

— Господи! — возопил «благоверный». — Где ж справедливость? Ты только что призналась, что всю жизнь любила этого старца…

— Кончай припадок.

— Я полюбил тебя с первого взгляда, а ты согласилась стать моей женой, потому что он отверг тебя?.. Понимаете, — великан развернулся на коленях к Ивану Павловичу, — она просто сказала мне, что сам Вышеславский предложил ей место в группе. Она скрыла, что объяснялась тут в Вечере… Двадцать один год псу под хвост!

— Псу под хвост! — мстительно повторила ядерщица и, не удержавшись, слегка пнула мощной ногой в крутой зад «благоверного».

Он вскочил, но не ушел, а уселся в уголок на стул, глядя исподлобья.

«Двадцать один год псу под хвост!» — продолжало звенеть в ушах математика, он хотел переспросить, уточнить, но молча глядел на беснующихся супругов; перевел взгляд за окно, где зеленым золотом пылало лето. «Все время жара, будут ли грибы… осенние опята…» — вкралась неуместная мысль, и даже сердце заныло от видения увядающего леса, где пряный лист пахнет вином и шуршит, сухой, витают паутинки и в тени орешника возникнет вдруг пень, облепленный опятами… Иван Павлович очнулся. Идея безумная, дерзкая, требуется проверка, глубокая и тщательная. Его холодноватый голос ворвался в распаленную перепалку:

— Вы приходили до похорон прощаться с покойницей?

— Я ходил! Там еще поклонник был и скорбящий отец.

— А, Ненароков рассказывал: растерзанный, в халате…

— Ничего подобного! Как всегда, сдержан, подтянут, даже элегантен в траурной тройке.

— Вот как? — Математик перевел взгляд на ученую даму.

— Я не ходила, не люблю покойников.

— Однако на похоронах…

— Да, через силу, но исполнила свой долг.

— Софья Юрьевна, а сколько все-таки времени вы отсутствовали на веранде, когда была убита Полина?

«Благоверные» молниеносно переглянулись и уставились на математика.

— Ну, помните, вы пошли за ведром на кухню.

— Я все помню, — отвечала она хладнокровно в тон, но в глазах возник откровенный ужас. — Минуты две-три, не больше.

— Точно?

— Минуты, точно! — выкрикнул киношник. — Э, куда это вы?

Под изумленными взглядами Иван Павлович покинул дом Кривошеиных.

 

ГЛАВА 31

Он прошел сквозь рощицу, ничего не замечая вокруг… прелести и полноты жизни в пернатом пении, в пленительной белизне стволов, в кудрявой траве-мураве с ярко-красными точечками… Блюдце земляники на веранде в тот четверг. Юля собирала… смутное воспоминание промелькнуло, не успев оформиться, — он остановился перед необитаемым домом, в котором — тайна (должно быть, входную дверь уже опечатали — вымороченное имущество — так, кажется, называлось когда-то наследство без наследников). Не о жизни сейчас шла речь, а о смерти.

В уме составлялся план — перечень вопросов, которые необходимо задать соучастникам и главной свидетельнице. «Обнимет рукой, оплетет косой и, статная, скажет: «Здравствуй, князь». Что-то мелькнуло в зелени за решеткой… алое пятно, «аленький цветочек»… ну конечно, она в своей пышной юбочке. Иван Павлович вошел в чужой сад.

— Анна! Что ты здесь делаешь?

Обернулась, улыбнулась.

— Так… прощаюсь.

— Где кассета с интервью, не знаешь?

— Наверное… — Она подумала. — Наверное, в Сашиной комнате. Вы же слушали.

— Я помню, но хочу кое-что уточнить. Дом опечатан?

— Пока нет.

— Твой ключ у тебя?

— Возьмите.

Покинутый сад благоухал под солнцем, дорожка из темно-красного гравия, изгибаясь, ведет за дом на детскую лужайку, где (внук сказал перед смертью) разгадка. «Нормальный человек не может этого вынести. Дедушка не смог».

Иван Павлович слушал запись (Анна отказалась войти в дом) в комнате ребенка любимого, избалованного новейшими игрушками вымороченной — вот опять подвернулось это редкое словцо, — нашей вымороченной цивилизации. Звучал четкий старческий голос: «В семьдесят пятом мы работали над проектом «Альфа»…» Иван Павлович напряженно вслушивался — непринужденный диалог, быстрые реплики, концовка: «Надо жить будущим, не оглядываясь на прошлое, иначе обратишься в соляной столб подобно жене Лота — вот что я сказал когда-то отцу моего мальчика». — «Советский ученый почитывает Библию?» — «Мудрая книга, особенно Ветхий Завет. Так вот, в семьдесят пятом…»

Математик нажал на пульт. Надо подняться наверх, но сначала… взгляд упал на телефонный аппарат на полу, на ковре.

Три кратких диалога.

— Филипп Петрович, Вышеславский спрашивал вас о Николае?

— Поинтересовался. В последний визит.

— В каких именно выражениях?

— Давно ли я виделся со своим студенческим другом. «Николай… как его отчество?» — «Алексеевич, — ответил я. — Давно не виделись». — Журналист помолчал. — А в чем дело?

— Я подхожу к развязке. Вы мне нужны.

— Серьезно?! — заорал Померанцев. — Выезжаю!..

Математик перебил:

— Да, вот еще что. Вы пошли в четверг вместе с Юлией на речку или у вас было там назначено свидание?

— Свидание? — изумился Филипп Петрович, но тут же сориентировался: — Ну, если вы в курсе… Я подошел где-то в десятом. Виноват, Иван Павлович, но…

Математик положил трубку.

— Николай Алексеевич, когда вы приезжали проститься с Полиной, то видели Вышеславского в затрапезном халате?

— Да, он был вне себя. Всей душой ощутил я, что наши страдания несоизмеримы.

— Кривошеина там помните?

— Нет… или кто-то пришел… нет, не помню.

— Киношник утверждает, что академик был сдержан, подтянут, в элегантной траурной тройке.

Пауза.

— Что вы молчите?

— Вспоминаю. Да, старик выходил переодеться.

— И вы остались наедине с мертвой?

— Ну и что? К чему эти вопросы?

— Приезжайте. Дело идет к развязке.

— Софья Юрьевна, когда вы начали работать в группе Вышеславского?

— Двадцать девятого сентября семьдесят пятого года.

— Вскоре после своего с ним объяснения в Вечере?

— Через две недели.

— Вас сразу допустили?

— Меня не надо было проверять — я работала в закрытом НИИ. Мы не договорили, вы ушли так внезапно.

— Меня поразило одно обстоятельство. Из ваших, кстати, показаний.

— Что такое?

— Супруг там при вас?.. Приходите часика через полтора, я собираю соучастников.

— Зачем?

— Разгадать загадку. Мне одному не справиться.

Анна вошла в комнату, заявила враждебно:

— Неужели вам не тяжело в этом доме, не страшно?

— Присядь-ка, нам надо поговорить.

Она присела на краешек софы, под подушкой которой пряталось жемчужное ожерелье в день эксперимента.

— Вы возбуждены, — отметила с презрительной надменностью.

— В высшей степени. Но не от тебя на этот раз.

— Что?.. Вы нашли убийцу?

— Кажется, я на подступах.

— Но кто?..

— Пока не расспрашивай. Сейчас это кажется невероятным, абсурдным. Вспомним прошлую пятницу.

— Когда проводили эксперимент, мы рассказали все.

— Придется повторить. Итак, Вышеславские пришли с кладбища…

Анна перебила:

— И Саша не сказал мне, что дедушка напал на след убийцы. Думал, я сбегу отсюда!

— Но ты не сбежала до сих пор. Вы сели за стол около восьми?

— Ну да. Дедушка послал Сашу за коньяком.

— Перед этим вы говорили об Анне Ярославовне Рюминой. Вышеславский собирался коснуться этой темы поподробнее.

— Ага, завтра. Может, о моих обязанностях экономки. — Анна усмехнулась печально и добавила: — Хотя вряд ли… Он был как-то взволнован, задумчив и процитировал стихи.

— Чьи стихи?

— Не знаю. Одну строчку: «Итак, два Ангела уже пришли». А вы знаете?

Он смотрел на нее, не вдруг услышав вопрос.

— Я человек малообразованный, к сожалению.

— Уж прям! Дедушка говорил, что вы эрудит. Да и к тому же доктор наук.

— А ты филолог, дорогая.

— Я только на второй перешла, я еще…

— Ладно, не оправдывайся. Почему ты решила, что это стихи?

— Интонация такая… необычная, приподнятая.

— Дальше.

— Что толку двадцать раз повторять? Помянули Сашину маму, дедушка вспомнил про его день рождения. Мы выпили за мудрость.

— За что?

— Он говорил, что наша интеллигенция умная, но не мудрая.

— Золотые слова.

— И дедушка поднялся к себе.

— Около девяти?

— Ага. Мы пошли к колодцу, тут Сашу окликнула Юля.

— Кстати о «развратных людях», — вспомнил математик. — Юноша реабилитирован: она действительно купалась с журналистом.

— Нет, правда? Значит, они были знакомы?

— Ну, долго ли умеючи…

— Надо же, как все перепуталось. А где был Саша?

— Там же, на речке. Он и Юля ушли с пляжа в десять ноль пять. Она уговорила его помалкивать.

— Чтоб вы не узнали!

— Естественно. Я-то собирался заночевать в Москве, у резвых ребяток была вся ночь впереди, а Саша сбил настрой. Юля окликнула его в саду, чтоб повторить просьбу: накануне у нас возникла склока по поводу сухого купальника после купания.

— Ядерщица назвала ее эксгибиционисткой. Что это значит?

— Ну, человек любит выставлять свое тело напоказ. Вернемся на лужайку. Ты ждала Сашу. Он скоро возвратился?

— Сразу. Джентльмен без страха и упрека, его не надо было долго уговаривать.

Иван Павлович вздрогнул.

— Каким непостижимым промыслом слагаются куски мозаики!

— О чем вы?

— Скоро узнаешь. Та лужайка из детства…

— Да, меня поразил пейзаж, похожий на русскую сказку. То есть я так все и представляла, как мама рассказывала про «Вышел месяц из тумана».

— Значит, твои ощущения были глубоки и сложны — запомни этот момент.

— Прекрасно помню. Дедушка смотрел в окно, старое танго звучало — «Маленький цветок». Наверное, у Юли транзистор.

— Да, она не выносит тишины.

— А потом объявили московское время — двадцать один час.

— И сразу после этого академик разговаривал по телефону.

— С вами?

— Еще с одним человеком.

— С убийцей?

Иван Павлович усмехнулся:

— Вот скажи: что значит выражение «ресницы потекли»?

— Ну, тушь с ресниц… от слез, например.

— Ее легко смыть?

— Вообще тушь сильно в кожу въедается. Требуется время, чтоб совсем следов вокруг глаз не осталось.

Послышались шаги на крыльце, на веранде, кто-то вошел в открытую входную дверь, в прихожую…

— Кто там?

На пороге возникла Юлия — прелестная «эксгибиционистка» в экстравагантной шляпе с огромными прозрачными полями.

— Что вы здесь делаете?

— Этот вопрос я переадресую тебе, дорогая.

— Тебя нигде нет, а тут дом нараспашку, я подумала… Я приехала попросить прощения.

— Благородный порыв, — пробормотал он, протиснулся мимо нее в прихожую и в сильнейшем азарте (озаряющем, бывало, лучшие моменты его научного творчества) устремился вверх по лестнице в кабинет, где на зеленом сукне стола лежала раскрытая Библия в пятнах крови. «Итак, два Ангела уже пришли», — звучала стихотворная (как поняла Анна) строка. И сразу проступили слова: «И пришли те два Ангела в Содом вечером, когда Лот сидел у ворот Содома. Лот увидел и встал, чтобы встретить их, и поклонился лицом до земли…»

 

ГЛАВА 32

В витражных стеклах, подсвеченных закатом, на лицах играл алый огонь, который вдруг переходил в мрак фиолетового, отливал зеленью или вспыхивал золотом. Публика та же, что и тринадцать лет назад, не хватает убиенных и умерших своей смертью, прибавились математик с Юлией, и выросла девочка. Овальный стол пуст, без яств и вин, для нервных приготовлены пепельницы, и посередине дожидается тьмы праздная свеча в старинном подсвечнике с колпачком.

Чреватую разгадкой паузу нарушил розовый великан Кривошеин, заявив в пространство:

— Органы собираются взять Тимошу, знаете, нашего юродивого идиота…

Иван Павлович перебил:

— Если и возьмут, то отпустят. Они по-настоящему подозревают не его.

— А кого?

— Меня.

Присутствующие обомлели, он продолжал:

— Между тем среди нас есть человек, который знает куда больше моего. Вспомним далекое прошлое. Над здешним садом звенела детским голоском садистская считалочка: «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить, все равно тебе водить». Полина произнесла свой предсмертный тост, наша ученая Софья всплакнула.

— Я не позволю над собой издеваться! — Кривошеина бросила ненавистный взгляд — не на математика, а на мужа — и сбавила тон: — От естественного женского сочувствия слезы выступили на глазах.

— Вы оплакивали свою молодость, неразделенную любовь.

— Пусть так.

— И кого вы сочли женихом? Вот перед вами два бывших претендента.

— Вот этого… Николай, да?

— А вы, Антон Павлович?

— Наши с Софой суждения не всегда совпадают, я подумал на журналиста.

— Почему?

— Он сиял как именинник и сказал старику: «Из особенного, почти родственного к вам отношения и я начал курить трубку».

— Из родственного! — взвизгнула Юлия. — Он — отец!

— Николай! — воззвал журналист с необычной для него патетической нотой. — Что ж ты молчишь?

Ненароков опустил голову:

— Я уже ничего не знаю, не понимаю.

— Этот бросился за нею в сад, — продолжал наступать великан из сказки, тыча толстым пальцем в Ненарокова, — как отверженный возлюбленный…

— Как новопреставленный жених! — отрезала Кривошеина; взгляды «благоверных» скрестились. Тоша закончил упавшим голосом:

— Старик возбудился и пошел за какой-то уникальной трубкой.

Математик заговорил медленно:

— Итак, Вышеславский поднялся к себе в кабинет. В саду отзвучала считалочка, и дочь его спряталась в кустах у колодца. Ваше слово, Софья Юрьевна.

Она смотрела на него молча, побледнев.

— Вы в ванной смывали следы слез, проще говоря, тушь с ресниц (сведения Антона Павловича еще в первую нашу беседу). Процесс непрост, как объяснила мне Анна. Сколько вы провозились? — Она не ответила, и он продолжил: — Потом зашли за ведром на кухню… ну?

Она сказала с трудом, проглотив комок:

— Кто-то крался в кустах под окном.

— Кто? — краткое слово прогремело выстрелом, все вздрогнули.

— Не поняла, клянусь! Эта жуткая считалочка… Я думала: дети играют в прятки.

— Но как вы появились вместе?

— Я взяла ведро и увидела пятно на пальце, тушь. Еще раз зашла в ванную и услышала шаги из кухни.

— Да про кого ты говоришь?! — завопил, не выдержав дикого напряжения, Кривошеин.

— Про него. — Софья Юрьевна улыбалась странно.

— Про Александра Андреевича Вышеславского, — сдержанно пояснил математик.

Внезапная пауза взорвалась восклицаниями, из которых выделился возглас учителя:

— Не может быть! Он безумно любил ее!

— Согласен. Но о мотивах позже. Софья Юрьевна, что заставило вас все скрыть и подставить под удар ребенка? Беспокойство о своей карьере или любовь к академику?

— О какой еще карьере…

— Не возмущайтесь. Общеизвестно, что ваша группа процветала только благодаря великому ученому.

— Мелочные инсинуации! Клянусь, я ничего не поняла, мы столкнулись уже в прихожей, он нес трубку, вышли на веранду…

— Допускаю. Но вы заподозрили его, когда увидели мертвую Полину.

— Нет!

— Тогда почему вы не рассказали следователю, как кто-то крался в кустах и проник в дом через кухонное окно?

— Но ведь мальчик сознался… несчастный случай… — Съежившись в кресле, великанша напоминала сейчас глубокую старуху. — Зачем было вмешивать…

— Затем, что Саша был бы жив. Любовь, карьера… нет, не то. Вы — деспот по натуре, вам нравилось долгие годы ощущать тайную власть над своим учителем. Но однажды ваш садистский нрав проявился, не так ли?

— Да пес с ней! — Журналист вмешался грубо и нетерпеливо. — Этот великий безумец убил дочь за то, что она сделала неправильный выбор?

— За то, что она сделала неправильный выбор.

— Немыслимо! У вас есть более веские доказательства, кроме мелькнувшей тени в саду?

— Косвенные, психологические, ведь все умерли. — Математик закурил, оглядел возбужденные азартом лица. — Нам придется пройти весь путь от начала до конца, чтоб добраться до истины. Итак, Полина сделала выбор, разъяренный отец попытался переубедить ее.

— Судя по орудию убийства (случайно подвернувшемуся), преступление непредумышленное, в состоянии аффекта?

— Да, Полина спровоцировала взрыв, но Вышеславский осознавал, что пойдет на все. Иначе он не выбрал бы столь потаенный путь. Приглушенные голоса в саду — их слышали дети. В траве блестит острие косы… пронзает горло, крови почти нет, лишь капля брызнула на папоротник — «аленький цветочек» из сказки про «месяц из тумана». «Месяц — сын луны?» — наивный детский вопрос… Мальчик подбегает, в азарте набрасывается на маму — заросли окрашиваются кровью. Саша еще ничего не успел понять, как его обвиняют — и всю оставшуюся жизнь он зафиксирован на убийстве матери.

— Это вы сейчас такой умный! — прошипел Кривошеин. — А тогда… мы все были уверены — и вы в том числе!

— Не все! — констатировал математик сурово; старая больная женщина сидела неподвижно, полуприкрыв глаза. — Но сейчас не об этом. — Он помолчал. — Мне нужна ваша помощь, трудно восстановить трагедию вырождения и распада по отрывкам и обрывкам, по деталям, иногда с виду незначительным. В психоанализе существует такое понятие, как «оговорка» — бессмысленное как будто замещение одного слова другим, вдруг возникающим из хаоса «бессознательного». Помнишь, Анна, как ты оговорилась: «Вышел месяц из тумана, вынул палец из кармана…» В восприятии ребенка фантазии смешались с реалиями, сказка — со считалочкой (месяц — сын — аленький цветочек — палец)… Пятилетний ребенок слышал голоса в саду, отдельные слова, но не понимал их значения, связи друг с другом… Возьмем такую, например, банальную фразу: «Ты пальца моего не посмеешь коснуться».

Журналист шевельнулся, пробормотав:

— Идиоматический оборот… Я употребил, не придавая значения!

— Вот ваша фраза, ответ на вопрос Вышеславского, любили ли вы его дочь: «Любил, но в отличие от некоторых пальца ее не посмел коснуться».

— Всего лишь в том смысле, — вскричал Померанцев, — что она не была моей любовницей!

— Как многие другие, да?

Иван Павлович поймал откровенный («обнаженный») взгляд журналиста, подумал: «А чем, в сущности, я отличаюсь от него?» — и отвел глаза.

— Вы правы: всего лишь идиоматический оборот. Но на воре шапка горит. И именно после этой невинной фразы академик выгнал вас вон, потом разыскал и подарил браслет. Расхожее словосочетание, употребленное в момент преступления, обретает другую окраску, привкус крови, фиксируется на убийстве.

— Я не знал о мертвом пальце! Какие-то «египетские казни»…

— Да, вы не приезжали ни прощаться с покойницей, ни на похороны. Здесь был Николай Алексеевич.

— Клянусь вам: о таком извращении я не подозревал! Старик стоял, склонившись над гробом, закатное солнце освещало мертвое лицо… услышал мои шаги, вздрогнул и взглянул с таким ужасом, что до сих пор мне помнится этот взгляд. И тут же ушел.

— Он держал что-нибудь в руках?

— Я смотрел на Полину, я не… Кажется, руки он прижимал к груди, к широкому стеганому халату с большими карманами.

— Понятно. Он унес обрубок и нож… «вынул ножик из кармана».

— Да, вернулся, уже переодевшись. И сказал: «Я не владею собой, извините, и иногда совершаю поступки экстравагантные». Я понял так, что он извиняется за свой внезапный уход, я все относил за счет скорби по дочери… И академик хранил набальзамированный обрубок тринадцать лет?

— Ну, для ученого такого, самого высокого ранга, найти руководство и материалы не проблема.

— Натуральная некрофилия!

— Да, этот процесс можно трактовать и как стремление к разрушению жизни, разложению ее на части, пристрастие ко всему омертвелому. Фетишизм с французского переводится как «идол» — культ неодушевленных предметов. Культ, понимаете? Он не смог избавиться от мертвого пальца, даже почуяв реальную опасность. Или не успел.

— Опасность? От кого?

— От вас обоих, так он понял, от бывших поклонников дочери. Так называемый «сверхчеловек» непременно имеет некую червоточинку внутри, которую прикрывает гордыней. Академик не смог устоять перед славой, признанием действительно глобальных заслуг и согласился на книгу. Тут все и началось. Первая встреча с вами, Филипп Петрович, прошла успешно, вы договорились о второй?

— На среду.

— А явились во вторник, неожиданно и тайно. Вышеславский и в мыслях не держал, что вы в своем роде сексуальный монстр… как выразился ваш друг, занимаетесь любовью со всем, что движется.

— Иван Павлович, прошу прощения, искренне прошу. Не устоял. Но нам ли с вами сводить счеты… — Журналист улыбнулся, Юлия резво вскочила, вышла на крыльцо, опять вернулась.

Математик отвечал:

— Ну, может, и не нам с вами, однако… все эти мелкие пакости, к сожалению, имеют большое значение в нашем случае, поэтому я их касаюсь. В понедельник журналист закрутил с Юлей, во вторник приехал поразвлечься — тут-то его в рощице и застигли дед с внуком. Впервые за тринадцать лет (к тому же в крепком градусе) Филипп Петрович увидел Сашу, и разговор с Вышеславским невольно принял трагическое направление. Ваше слово.

— Академик предупредил, чтоб я не вторгался в запретную тему — смерть Полины — при внуке: воспоминания для мальчика мучительны, Саша долго болел. «Он до сих пор уверен, что убил свою мать?» — поинтересовался я.

— Вопрос двусмысленный, со скрытым подтекстом.

— Нет, нет! Я просто имел в виду: убийство и несчастный случай — отнюдь не тождественны.

— Вышеславский вас понял по-другому.

— Очевидно, да. Он так посмотрел… и уточнил чуть ли не с угрозой: «Вы на что намекаете?» Я еще пошутил: репортерская любознательность. И дернул же меня черт спросить про второго ребенка: его допрашивали? У меня, как напьюсь, гуманизм проявляется некий… к слезинке ребенка. «Кого там допрашивать! — отмахнулся старик. — Он еще младше Саши. Или вы думаете, мой семилетний внук, как джентльмен без страха и упрека, взял на себя чужую вину?» Настроение его стремительно падало. «Хотите написать детективчик про меня и моих близких?.. Вы даже не пришли проститься с дочерью». Он говорил с такой язвительностью, что меня зло взяло и я высказался: «В отличие от некоторых я пальца ее не посмел коснуться».

— И он вас выгнал.

— «Подите вон!» Я совсем взбесился и ляпнул: «Вы еще об этом пожалеете!»

— О чем?

— О несостоявшейся книге, разумеется.

— Вот тут-то академик и уверился, что перед ним шантажист. Кого вы подразумевали под «некоторыми»?

— Натурально, отца Саши.

— И вам в голову не пришло, что он подслушивает ваш разговор.

— Вы уверены?

— Саша выдал себя, буквально (по другому поводу) повторив слова деда: «джентльмен без страха и упрека» (обычное словоупотребление — «рыцарь»). Помнишь, Анна? — Она кивнула. — Ну и моя уверенность исходит из ситуации в целом… старик недаром уточнил: «Не пришли проститься с дочерью». Вас не было тогда у гроба, но вы ведете себя подозрительно: выслеживаете, намекаете, угрожаете. Стало быть, ваш друг поделился с вами кое-какой информацией. Вышеславский предполагает скрытый шантаж, на время отделывается от вас браслетом и связывается с Николаем Алексеевичем — убедиться в своих подозрениях.

— По телефону он ничем себя не выдал.

— Да вы-то чего испугались?

— Я признался, все обдумав и взвесив! С тремя детьми не больно-то кинешься в авантюры…

Математик вздохнул.

— Да, выбор у Полины был не ахти какой: один чересчур предусмотрительный, другой слишком бесшабашный.

— Зато сосед — поистине праведник, — вставила ядерщица, тщетно пытаясь обрести прежний бойцовский облик, — всех поучает, обличает…

— Ах, оставьте свой базар! — впервые подала голос Анна, в упор глядя на Ивана Павловича. — Саша подслушал, вы сказали. Он убийца?

— Убийца.

 

ГЛАВА 33

В тишайшей паузе послышались шаги по гравию; Иван Павлович проворно поднялся, встал в раскрытых дверях. Мимо клумбы — фантасмагорическим явлением в красной рубахе и калошах на босу ногу — тяжело протопал Тимоша и исчез в сиреневых кустах. За ним — Игорь, помощник следователя, пояснив с усмешкой:

— Приказано следить, но не препятствовать.

— Он ищет свою косу.

— Чем бы дитя ни тешилось…

Жаркий шепот над ухом — великан Кривошеин:

— Этот дегенерат — отец Саши?

Не отвечая, математик вернулся на свое место, встретил пристальный взгляд Анны.

— Саша говорил: дегенерат, выродок толкнул меня под поезд.

— Он говорил про себя.

— Иван, — вмешалась Юлия в возбуждении. — Саша был с нами, мы ушли с пляжа в пять минут одиннадцатого.

— По его часам. Ни у тебя, ни у Филиппа Петровича часов не было.

Кривошеин не выдержал:

— Вы можете объяснить, о чем идет речь?

— Попробую. — Математик в который раз закурил. — Судя по всему, Саша, с его великолепной памятью, запомнил больше подробностей того семилетнего дня рождения, чем открыл нам. Например, он узнал Филиппа Петровича и принялся подслушивать. Он помнил товарища по игре — Рюмочку, Анну Рюмину. Шок остался на всю жизнь, Саша переживал его в одиночестве, «про себя» — дед не выносил разговоров на эту тему. Так же, как и я! Несколько раз, ребенком, подростком, он у меня выспрашивал про то, про се; а я, деликатный идиот, уходил от разговоров, его жалеючи! И вот появился человек из прошлого… без предрассудков, скажем так. «Саша до сих пор уверен, что убил свою мать?» — «Вы на что намекаете?» — «А второго ребенка допрашивали?» Очевидно, юношу потрясло, что есть место каким-то сомнениям, версиям, вариациям, тут же нашедшим отклик в его душе; что в плотной, плотской среде зла наметился некий просвет. Я-то помню его одержимость убийством матери, нескончаемую одержимость, ведь подсознательно он ощущал, что невиновен, а смертный грех кольцом окружал деда, исходил от него, единственно близкого, любимого человека, и Саша задыхался в этом отравленном воздухе.

Через справочное бюро (или порывшись в старых бумагах деда) он разыскивает ту самую Рюмочку.

— Чтобы меня убить?

— Думаю, определенного намерения у него не было — зачем? И он нашел бы более верный способ. Мне кажется, в толще греха наметился просвет, он жаждал поговорить, что-то выяснить. В этом акте отчаяния не было смысла, только потаенный, неосознанный страх: раскрутив ту «детскую» историю, он погибнет.

— Откуда вы знаете?

— Ты помнишь его повторяющийся сон? Саша видел себя мертвым — «припадок смерти», называемый истерическим (в детстве он лечился от истерии). Повышенная эмоциональная реакция часто приводит к взрыву. Тогда ночью на платформе ты для него олицетворяла прошлое, от которого надо избавиться. По дороге вдоль берега он, видимо, решил окунуться, чтоб как-то прийти в себя. И неожиданно нашел отличных свидетелей для алиби: они сами нуждались в алиби. — Иван Павлович взглянул на Юлию. — Возвратившись домой, ты угощала Сашу чаем с земляникой?

— Да, я ж и вам предлагала, я утром набрала в роще.

— Понятно. То, что я считал немыслимо хитроумным ходом, обусловлено, видимо, случаем. Рядом со столом на тумбочке была машинка и стопка печатной бумаги — Саша вытер пальцы в ягодном соке и машинально (например, он был потрясен, увидев вдруг со мною живую Анну) сунул листок в карман своих шортов. «Бермуды», так они называются?

— Может быть… я не видела, но салфетки у нас вправду кончились.

— Это единственно приемлемое объяснение. Сейчас, перед нашим, так сказать, сбором, я просмотрел пачку на тумбочке: на верхнем листе едва заметные брызги сока, как и на скомканном листке у следователя.

— А если он украл листок с твоими отпечатками, чтоб подбросить в кабинет академика?

— Вряд ли он тогда еще задумал преступление. Анна, ты утверждаешь, что вы не разлучались ни на минуту.

— Она выгораживает мальчишку! — отрезала ожившая ядерщица.

Математик заметил холодно:

— Это благороднее, чем выгораживать себя. Итак, ребята беседовали на крыльце, когда Вышеславский вышел проводить вас. Вы интересовались будущей книгой.

— Ну и что? Это криминал?

— Софья Юрьевна, советую рассказать все. Терять вам уже нечего. Я никогда не поверю, что просто так вы заставили ждать академика весь следующий день.

Женщина сдалась, на глазах выступили слезы.

— По-настоящему, впрямую, я не подозревала его. Меня смущал мотив: если уж так подперло, логичнее было отомстить отцу ребенка, а не несчастной дочери. И все же: почему он не признался органам, что спускался в сад?

— Вы никогда не пытались объясниться с академиком по этому поводу?

— Нет. Это было… слишком ужасно, с годами казалось все неправдоподобнее. Но его стремление к пошлой славе, упоение ею… словом, меня взбесило, на прощанье у калитки я не выдержала: «В книге воспоминаний будут и личные моменты жизни?» — «По возможности постараюсь избежать», — ответил убийца. «Надо думать!» — «Что вы имеете в виду?»

— «Так, вспомнилась строчка из Гумилева: «С перерезанным наотмашь горлом…» Он не дослушал, скрылся. — Софья Юрьевна взглянула на Анну: — Вы нас точно не подслушивали?

— Точно нет! А дедушка приблизился к нам такой разгневанный… или растерянный. Саша воскликнул: «Тебе плохо?»

— «Моторчик стучит».

— Моторчик у него стучит! — вскричала великанша в ярости. — Утром звонит: «Вы не могли бы зайти, нам надо поговорить».

— Вот почему академик отменил встречу с Николаем Алексеевичем в пятницу, — пояснил математик. — Ведь вы продлили его мучения до ночи.

— У меня было много работы, так я и сказала: «Как освобожусь, позвоню». — «Буду ждать звонка».

— Вы позвонили в девять?

— Да, минуты две десятого. А когда пришла — с «перерезанным наотмашь горлом» лежал убийца в кресле. Вы не можете вообразить мое состояние! Сбылись слова, сказанные полушепотом накануне… и возле трупа нет орудия убийства. Дьявол подслушал и исполнил, подставив меня. Ну как я могла признаться?

— Вы подумали на внука.

— На кого ж еще? Кто еще мог подслушать? Но она так ловко и дерзко его покрывала…

— Я говорил, — подхватил Антон Павлович, — молодое поколение нам покажет небо в алмазах!

— В жемчугах! — Супруги уже выступали единым фронтом; но наступление пресек математик:

— Угомонитесь! Анна, мы подошли к кульминации второго убийства. Вечернее поминание дочери, ты рассказываешь о себе, старик приходит в ужас: он окружен плотным кольцом. Поклонники дочери, коллега… и вдруг является из прошлого — чуть ли не с того света — девочка. Он до того потрясен, что впервые дает внуку ключи от секретера, где хранится обрубок.

— Где он хранился? — прошептал учитель.

— В каком-нибудь запертом ящичке, их там масса…

Журналист перебил:

— А зачем внук шарил по ящичкам? — И попал в точку: — Драгоценности искал?

Иван Павлович принял мгновенное решение сохранить ожерелье для Анны.

— В принципе вы правы. Влюбился ли юноша в Анну или своеобразным способом решил попросить прощения… он как-то мельком признался своей невесте, что захотел подарить ей какое-нибудь украшение. Но, видимо, не успел — попался палец.

— Он признался, что палец попался…

— Да нет. Это я вывожу из дальнейших его поступков.

Анна поглядела на математика с благодарностью и сказала:

— Следователь спрашивал у Саши, не в ларце ли хранились драгоценности. Он ответил: в сафьяновом футляре. А когда я замывала кровь, уже после, то рассмотрела этот ларчик: он пустой и пахнет изнутри… такой оригинальный благовонный аромат…

Ядерщица отрезала:

— Понятно, что сандаловый ларец отдает сандалом.

— Такой же запах шел от пальца на Библии.

— И, заметив такой нюанс, вы скрыли…

— Я только вчера заметила, а сообразила сегодня.

— И внук похитил палец с перстнем?! — возопил Кривошеин; Иван Павлович ответил:

— По-моему, тогда нет. По тончайшим косвенным свидетельствам я восстановил такую картину. Саша положил «указующий перст» на Библию (он и потом воспроизводил этот жуткий «обряд», а мне обмолвился в ночь засады: «Я даже сначала не понял, взял — и вдруг этот розовый маникюр!»). Вы же с ним не дотрагивались до обрубка, Анна?

— Нет, мы не прикасались!

— Итак, он положил обрубок и, не закрыв секретер, вернулся на веранду с коньяком. Поминанье, расставанье… Дед поднимается наверх — и у него, как говорится, кровь застывает в жилах. В мучительном раздумье он смотрит в окно (Анна видит его с лужайки), внук возвращается от Юли — старик подзывает его. Я с удивлением замечаю, как академик произносит что-то, и звоню ему. «Когда я размышляю, то иногда забываюсь. Но не советую считать меня полоумным!» Последняя фраза нехарактерна для наших отношений с соседом, в ней прорвались гнев и ярость — это на его зов в кабинет вошел Саша.

Наступила мертвая пауза, в которой прозвенел голосок Анны:

— А мне казалось, он отсутствовал секунды.

— Тебе так казалось, тебя внезапно захватило прошлое — детская сказка. Вот с Юлей… — Математик взглянул на нее.

— Да, буквально секунды. Я спросила: «Наш вчерашний уговор в силе?» — «Будь спок!» — ответил Саша и исчез.

— Но я как будто все время видела дедушку в окне.

— Повторяю: твои ощущения были глубоки и сложны, ты словно жила в некоем параллельном мире: невеста прячется в кустах, а неподалеку притаилось чудовище. Двадцать один час — московское время, академик разговаривал со мной по телефону, он не мог смотреть в окно. И когда вы с лужайки пошли к дому, в кабинете горел свет.

— Кто его зажег?

— Саша, разумеется. Уже после убийства.

Послышалась дробь бегущих ног (как топот копыт): мимо веранды потусторонним призраком в красном пронесся Тимоша, за ним трусцой спешил помощник следователя. Однако трагикомический эпизод этот не рассеял гнетущую атмосферу следствия.

 

ГЛАВА 34

— Нам уже никогда не узнать, что произошло между ними, — говорил Иван Павлович. — Думаю, они поняли друг друга с первого взгляда («перст» на Библии), с первого слова, так как речь шла о считанных минутах: ты, Анна, ждала у колодца. Секретер открыт, на верхней полке лежит опасная бритва. Не было замечено следов борьбы!

— На Саше не было следов крови, — прошептала Анна. — Очевидно, как предположил Сергей Прокофьевич, убийца полоснул старика по горлу, стоя за высокой спинкой кресла с высокими же подлокотниками. Саша положил в глубокие карманы «бермудов» (с ярко-красным рисунком) бритву, прихватил обрубок и футляр, имитируя ограбление.

— Не проще ли было бы имитировать самоубийство? — воскликнул журналист.

— Как вы думаете, Софья Юрьевна? — спросил математик. — Вы лучше всех нас знали академика.

— Нет, без записки никто бы не поверил. Не такой он был человек.

— Это и мое мнение. Так вот, под руку в кармане попалась и моя бумажка — Саша вытер руки ею и листами со стола, а чуть позже вылил на руки полведра воды.

Еле слышный шепот: «Руки у него были мокрые!» — и тяжелое молчание, которое нарушила великанша:

— Я дозвонилась сразу после десяти, до этого телефон был занят.

— Академик как раз разговаривал со мной, — пояснил математик.

— Но как же после девяти…

— Перескажите разговор.

— «Александр Андреевич, это Кривошеина. Я смогу прийти в десять». — «Хорошо. Не звоните в дверь, она будет открыта».

— Когда-нибудь так бывало?

— Нет, впервые. Я поняла, что он хочет скрыть мой визит от внука.

— Вам и отвечал внук (у него, как известно, несомненный талант подражания, вот он и Анне звонил в Москву неузнаваемым голосом). Саша узнал, когда вы придете, включил настольную лампу — знак для вас. После убийства главной задачей для него было создание безупречного алиби: он действительно ни на минуту не мог расстаться с тобой, Анна.

Она вдруг расхохоталась.

— Поэтому он мне сделал предложение руки и сердца?

— А, в человеке совмещается несовместимое! В этом огненном пекле единственным спасением для него оставалась ты, Анна. Он покинул тебя на мгновение: открыть входную дверь для Кривошеиной и взять из своей комнаты магнитофон. Громкая музыка, под которую якобы и убили старика, была необходима.

— А почему потом он вел следствие, зачем притворялся?

— Наверное, последнее слово — признание деда — между ними не было сказано. Твоя сказка об аленьком цветочке — папоротнике в крови — заронила первые сомнение. Да и мертвый палец матери — сильное доказательство. Но какая-то тайна осталась. Вдруг он убил невинного и любимого человека? Саша искал улики для своего оправдания.

— Эх, хорош внучек! — восхитился Кривошеин.

— Дедушка еще лучше, — отрезал Иван Павлович. — А вы сами дали себе труд разобраться, что произошло на лужайке? Нет, поволокли ребенка на эшафот! Мы все безоговорочно признали в нем…

— Да ведь кровь! Я испугался.

— Он еще больше испугался — шок на всю жизнь, сильнейший комплекс вины, который получил конкретное подтверждение после убийства деда.

— Да, это так, — подтвердил учитель. — Я почувствовал в последнем с ним разговоре, предсмертном… Все эти жуткие игры и метания с обрубком, бритвой — симптомы разоблачения.

— Эх, дурак! — вздохнул Кривошеин как будто с сожалением. — Просто признался бы — и в психушке жизнь… почти такая же, как у нас на воле.

Иван Павлович слегка усмехнулся, бросив взгляд на «благоверных» супругов.

— Инстинкт жизни боролся в юноше с волей к саморазрушению — последний, со второй попытки, победил.

— Неужели он сам перерезал себе горло? — прошептал учитель с ужасом.

Иван Павлович кивнул.

— В субботу после следственного эксперимента Саша положил «указующий перст» на раскрытую Библию.

— В этом кроется какая-то символика?

— И символика, и конкретность. Об этом чуть позже.

— Он хотел меня напугать обрубком?

— Не столько тебя, Анна, напугать, сколько себя укрепить… вероятно, ему необходимо было это напоминание: любимый дедушка — убийца, который еще ребенком его подставил. Но «символика» эта сама по себе невыносима. Он убегает от тебя, мечется в роще, по саду, его неумолимо притягивает лужайка — место, которого он боится с детства. И юноше еще хотелось жить… в общем, в ту ночь он не смог, рука дрогнула в миллиметрах от сонной артерии. Ну, сымитировал нападение.

— А на следующую ночь… Вы же сами говорили, что слышали чужие шаги, видели тень в саду.

— Мы эту «тень» все только что видели. Тимоша, конечно. Косит по ночам. Я выскочил за ним через окно кухни. Саша проскользнул следом, нанес мне удар по голове, после которого я на краткое время вырубился… но случайно коснулся бритвы.

— Почему же он вас не зарезал?

— На меня, видать, ярости не хватило. Ну и я тоже хотел жить, собрался с силами… подвела темь в глазах, он скрылся.

— Значит, по-вашему, Саша соврал, будто дедушка на кладбище намекнул про убийцу?

— Конечно. Дед боялся этой темы как огня. Впрочем, кто из них кому врал — уже не важно. Они оба знали, кто убийца. И юноша стремительно шел к гибели. Когда кончились поминки и Николай Алексеевич вышел в ванную умыться, ты слышала осторожные шаги, помнишь?

— Саша поднялся в кабинет подложить палец? Но шум доносился не сверху!

— Думаю, он это сделал раньше, еще до похорон. А вот наш с тобой разговор он наверняка подслушал — самую, так сказать, скользкую его часть — и решился…

— Что за скользкий разговор? — перебила Юлия.

— О том, что я Анну спас, — отозвался математик неопределенно.

— Ну как же, новенькую, свеженькую…

— Да, посвежее. Я дал понять ей, как она мне нравится, а Анна вдруг спросила: «Какие новые улики обнаружил следователь в кабинете?» — «Палец на окровавленных бумажках», — ответил я.

— Вы полагаете, — вмешался Ненароков, — юноша так испугался этой улики, что руки на себя наложил?

— Нет, он понял, что эти двое спелись! — наконец-то проявила женскую смекалку Юлия — и слепая убежденность, что все мужчины у ее ног, дала трещину.

Учитель кивнул.

— Значит, последняя опора его рухнула. Как страшно он сказал: «Смерть смотрит из сада. Там разгадка». — «Где?» — «Там, на лужайке». — «Разгадка? Разгадка чего?» — «Мертвого пальца». Теперь я понимаю — он намекнул; именно там, возле колодца, Вышеславский убил дочь.

В наступившей паузе математик произнес задумчиво:

— Саша открыл колодец перед самоубийством. Это что — какой-то знак?

— Но извините! — заговорил журналист. — У человека с пронзенным навылет горлом хватило сил выдернуть острие?

— Это дело рук Тимоши, разумеется. Он трясется над своей косой. У него-то сил хватило… А когда фонтаном хлынула кровь, испугался и бросился к себе на сеновал.

— Но я не понимаю! — удивилась Юлия. — Все эти штучки — бритва, обрубок, футляр с драгоценностями — Саша на себе, что ль, носил?

Ответила Анна:

— Нас обыскали в ночь убийства дедушки. И дом обыскали.

— А сад? — заинтересовался Кривошеин.

— Так… поверхностно. Палец был слегка запачкан землей. — Анна посмотрела на математика. — Он вылил остатки воды на клумбу.

Иван Павлович кивнул.

— По логике вещей, у него не было другой возможности избавиться от улик.

— То-то он Софью Юрьевну от клумбы все отвлекал в дом.

— Вы хотите сказать… — недоверчиво начал Кривошеин, — что вон в тех цветочках целое состояние?

Иван Павлович пожал плечами, а киношника словно ветерком сдуло; журналист (с усмешечкой: «Требуется подстраховать!») вышел за ним; математик наблюдал в раскрытую дверь; оба вернулись вскоре с пустыми руками, измяв, изломав табак и садовые ромашки.

— Если вскопать… — сказал Антон Павлович. — Но земля вроде нетронута.

— Органы докопаются, — заключил математик. — Это вымороченное имущество пойдет в казну.

— Да ну? — Великан прищурился. — Вы с этой девицей давно обо всем догадались.

— О чем?

— Обо всем! И где теперь этот футлярчик…

Анна перебила:

— И все-таки я не могу поверить, что он покушался на мою жизнь. И на вашу, Иван Павлович.

— Девочка, часы были только у него.

Журналист подхватил:

— Саша заметил, взглянув на запястье (кстати, мы не спрашивали, да, Юль?): «Уже пять минут одиннадцатого». Ну, я поспешил на станцию, а электричка по расписанию не подошла.

Анна внимательно слушала.

— Так почему же, Иван Павлович, вы сказали мне (сразу после нападения), что следующая электричка на Москву будет через полтора часа?

Математик рассмеялся, но как-то невесело; чуть выпуклые светлые глаза его блестели, а ядерщица бросила, беря реванш:

— Потому что он бабник. За это его Саша чуть не зарезал.

Анна заговорила медленно:

— Когда мы нашли в кабинете тот обрубок на Библии, я уговаривала Сашу переехать ко мне в Москву, ну хоть обратиться к Ивану Павловичу. Саша сказал: «Он — последний, к кому я обратился бы». Знаете, что я тогда подумала?

— Догадываюсь.

— Я подумала: «Уж не подозревает ли Саша в соседе своего отца?»

Все, затаив дыхание, созерцали… нет, участвовали в этой сцене. Великан не выдержал, прохрипев:

— Своими гнусными происками вы разрушили мою семейную жизнь!

А журналист заметил лукаво:

— Иван Павлович совратил Софью Юрьевну? — Чем слегка разрядил взрывоопасную атмосферу.

— Это последняя тайна, — заговорил математик хладнокровно, — которую я разгадал только сегодня, после разговора с Кривошеиными…

— Оставьте свои грязные…

— Помолчите, Антон Павлович. Возмездие действительно началось с желания славы, с книги. Вот отрывок из вашего, Филипп Петрович, интервью с академиком. — Математик достал из кармана блокнот. — «В семьдесят пятом мы работали над проектом «Альфа» в такой спешке, что я не покидал полигона, ни дня не был дома». — «Александр Андреевич, вам впервые изменила память: именно в семьдесят пятом, именно в этом доме мы с вами познакомились — я и Коля». — «Неужели? Вы уверены?» — «На все сто. Вы тогда объявили, что у вас должен родиться внук». — «Ну конечно, в семьдесят пятом в декабре! Как я переживал тогда, а теперь даже благодарен отцу моего ребенка». Сегодня я еще раз прослушал это место и выписал в блокнот.

— Все это известно давным-давно… — начал журналист.

— Погодите. Еще на первом, так сказать, допросе Софья Юрьевна сообщила, что обычно они наведываются в деревню (за исключением дачного сезона) по грибы. И что б мне обратить внимание…

— При чем тут грибы? — рявкнула великанша.

— Вы имели в Вечере разговор с Александром Андреевичем, после чего (29 сентября) перешли работать в его группу, семьдесят пятый год. Обратите внимание, как подчеркнуто он говорит в интервью: «Ни одного дня не был дома». И журналист резонно замечает: «Вам впервые изменила память». Почему, как вы думаете? Саша родился ровно через девять месяцев. — Иван Павлович усмехнулся как-то печально. — Загадка Моны Лизы, таинственной Джоконды.

— Господи! — простонал учитель.

Все молчали подавленно. Исток этой онтологической загадки неразрешим. Иван Павлович бросил взгляд на ученую даму.

— Вы догадывались об инцесте?

— Я и сейчас вам не верю!

— А вам не кажется странным, что такой немолодой человек, замкнутый в гордом одиночестве гений всем жаловался (мне, например), будто после облучения у него не может быть детей? Как он сказал в интервью: «Я человек взглядов старомодных и не желаю позорить память о дочери и мешать карьере внука».

— Я не верю…

— Нет, похоже! — перебил журналист. — Она вдруг исчезла, бросила университет, ни с кем не общалась… И с каким злобным торжеством он объявил нам: «Полина ждет ребенка, прошу ее не беспокоить!» Помнишь, Коль?

— Да, Филя, наш многолетний и молчаливый спор с тобой был бесплоден. Ей не нужен был ни ты, ни я. И над своим безумным отцом несчастная восторжествовала на какой-то миг. «Дальнейшее — молчанье».

Иван Павлович сказал после паузы:

— Прихотливость и выборность детской памяти сохранила, однако, самое главное. Голоса в саду после считалочки — мужской и женский: «Это мой сын!» — «Ты и пальца моего не посмеешь коснуться!» Старик посмел.

— Александр Андреевич был человеком волевым, сильным и здравым, — заговорила Кривошеина, и слезы внезапно выступили у нее на глазах. — Он действительно был гением!

— Сильный и волевой человек сознался бы в убийстве по страсти, а не предал бы сына. Гений осознавал свое предательство — потому и не сопротивлялся в момент собственной гибели, пошел на жертву добровольную.

— У вас нет доказательств!

— Докажите вы, за что он убил свою дочь. Такая чудовищная ревность (даже без кровосмешения) уже болезнь. Полина сказала Филиппу Петровичу, что отец ее ребенка — больной. В медицине садизм трактуется как патологическое стремление к неограниченной власти, садист-перверт способен пойти на убийство человека, не склонного ему потакать. Меня поразил сон, который снился Саше много лет подряд (и — заметьте! — перестал являться после смерти отца). Саша видел себя мертвым в свежевырытой могиле. В работе Фрейда «Достоевский и отцеубийство» я нашел толкование этих «припадков смерти» и выписал: «Они означают отождествление с покойником — действительно умершим или еще живущим, но кому желают смерти. В этом случае припадок равноценен наказанию. Пожелавший другому смерти теперь становится этим другим и сам умирает. Для мальчика, как правило, этим другим является отец, а стало быть, припадок, называемый истерическим, — это самонаказание за желание смерти ненавистного отца». В нашем случае сновидение буквально воспроизвелось в действительности: Саша увидел своего отца в свежевырытой яме и сам наказал себя смертью.

После долгого пронзительного молчания учитель спросил:

— Неужели мальчик догадывался, что академик его отец?

— Все эти годы? Нет, конечно — иначе взрыв произошел бы раньше. Но он очень сильно ощущал некую запретную тайну своего рождения… «бастард», незаконнорожденный — так он шутил. «От нечистых рождаются нечистые». Саша жил внутри этой «подпольной» атмосферы (а семь лет с отцом и матерью) и все воспринимал по-другому, проницательнее и острее… чем я, например, человек со стороны. После инсценировки нападения в воскресенье Анна рассказала мне про сон — «припадок смерти» — у меня на веранде; за открытым окном якобы спал Саша.

— Якобы? — переспросила Анна.

— В нашем с тобой разговоре я упомянул работу Фрейда о Достоевском, а потом никак не мог найти сборник «Художник и фантазирование», хотя имею привычку ставить книги на место и точно помню, где она стояла (а нашел вот сейчас на другой полке, у двери). Когда ты спала, а я сидел в засаде, Саша прочитал «Достоевский и отцеубийство» (одно название чего стоит!) и, конечно, сумел расшифровать статью гораздо глубже и вернее, чем это смог бы сделать я. Он вдруг понял, кто его отец, и картина гибели матери восстала живо, стройно и больно. Расследовать больше нечего, а первая реакция на истину (не забудьте про наследственную агрессивность) была — убить меня… как в древности казнили гонца, принесшего трагическую весть. — Математик помолчал. — Как загадочно сказал Анне старик, узнав в ней ребенка, игравшего с его сыном в прятки тем далеким жарким вечером: «Итак, два Ангела уже пришли». Залитая кровью Библия с «указующим перстом» раскрыта на истории Содома и Гоморры. Помните, Филипп Петрович, реплику из интервью: «Надо жить будущим, не оглядываясь назад, иначе обратишься в соляной столб подобно жене Лота — вот что я сказал когда-то отцу моего мальчика». — «Советский ученый почитывает Библию?» — «Мудрая книга, особенно Ветхий Завет. Так вот, в семьдесят пятом…» Мудрости пожелал этот недостойный своему сыну в его день рождения, то есть понимания и любви. История Содома и Гоморры начинается так: «Пришли те два Ангела в Содом вечером, когда Лот сидел у ворот Содома. Лот увидел и встал, чтобы встретить их, и поклонился лицем до земли». Жена его обратилась в соляной столб. «И сделались обе дочери Лотовы беременными от отца своего».

 

ГЛАВА 35

Анна прокралась меж кустами сиренями, вышла на детскую лужайку. Стремительно темнело, но верхушка каштана еще пылала в последних отблесках. Последняя заря, последняя тайна.

Он подошел, положил руки ей на плечи. «Дедушка смотрит!» Рассмеялся нервно, и как стучало сердце его и пробирала дрожь — не от любви — от только что пролитой крови. «Я убил ее». «Ей перерезали горло». И подумалось: теперь эта чудесная лужайка навсегда будет ассоциироваться для нее со смертью.

Он лежал в кустах (его труп лежал), а математик захлопнул тяжелую дверцу. Анна подошла к склизкому срубу, отворила, включила электрический фонарик, пахнуло гниловатой свежестью… И тут она безошибочно почувствовала его взгляд, его присутствие, подняла голову: на обветшалом своем балкончике курит умный математик.

— Вы же ушли с Юлией, — сказала она в бессильном гневе, почти не повышая голоса, слова гулко разносились в вечереющем воздухе.

— Так же ушел, как ты уехала в Москву. — Он кивнул и исчез. «Ну и ладно! — пришла мысль. — Мне одной трудно справиться, а я ему нравлюсь, поможет…»

Еле слышная поступь шагов по скошенной траве.

— Вчера и сегодня ты искала драгоценности в их саду?

— Ну искала, ну и что?

— Я тоже подумал про колодец: открытая дверца — как знак?

— Вот после этих ваших слов я и вспомнила: Саша тогда вернулся дверцу закрыть, раздался странный звук, вроде чмоканья.

— А Сашу заподозрила с самого начала?

— Нет, что вы! — Она помолчала. — Запах сандалового дерева.

— А, ларец и палец.

— И руки Саши — еще до убийства — такой странный, экзотический аромат.

— Значит, ты сообразила, а мне голову морочила из-за…

— Мне деньги нужны! А он… ничего он не влюбился, он врал!

— Да ведь он вправду по ящичкам в секретере принялся шарить, чтоб ожерелье тебе подарить, а напоролся на сандаловый ларец… Ну хорошо, хорошо, я помогу тебе.

— За сколько?

— За так. У Вышеславских взяла фонарик?

— Ага.

Сильный концентрированный луч сквозь толщу воды нащупал тускло-алое пятно на дне.

— Футляр. Закопать он не успел бы — ты ждала, — а в клумбе белых цветов яркий предмет бросался бы в глаза.

— Как он все рассчитал!

— Наследственный разум. Помнишь, он сказал учителю: там, на лужайке, разгадка.

— Саша хотел достать и сбежать?

— В принципе это несложно, колодец неглубок, тыщу лет не чистили… Однако коса подвернулась, блеснуло в траве острие. — Иван Павлович скинул кроссовки, начал стягивать носки. — Сейчас вручу тебе этот соблазн — и катись на все четыре стороны.

Снисходительное презрение в его голосе заставило Анну воскликнуть:

— Погодите!

— Что? — Он встрепенулся.

— Его дочка соблазнила или наоборот?

— Если исходить из библейского текста (который вдруг полюбил ученый) — она, Джоконда. Потом ужаснулась и захотела умереть.

— Умереть?

— А почему они все погибли безмолвно — жертвы добровольные. Уж она-то знала своего отца… знала, что с таким огнем играть опасно.

— Значит, вся их семья — сумасшедшие?

Он ответил странно, туманно:

— Старик не читал Новый Завет.

— Да может, читал?

— Ну, не воспринимай буквально. Может, и читал, да не почитал. Он жил тут в аду… и ушел в ад, и увлек за собой ребенка. Вот ведь парадокс! — Математик усмехнулся. — Отца отпели по-христиански, а сына нельзя. Надо в этом разобраться.

— А как?

— Ну, для начала изучить Евангелие. Может быть, еще не поздно, как ты думаешь?.. Ладно, хватит об этом. Они все мертвы, а тебе необходим их футлярчик. — Он всмотрелся в ее лицо, на котором совершенно по-детски отражалась душевная борьба. — Да я понимаю, женщины с ума сходят по драгоценностям.

Она достала из кармана пышной своей юбочки жемчужное ожерелье и бросила в старый сруб.

— Вот как я с ума схожу по драгоценностям!

— Порыв безрассудный, но царственный. Надолго ли его хватит… Ведь пожалеешь.

— Уже жалею, — отрубила она угрюмо.

— Коли так…

— Не надо. Это вымороченное имущество. И что вас принесло… Нет, больше меня в вашу тайную Вечеру не заманишь.

— Давай отвезу в Москву?

— Обойдусь электричкой. Ведь меня уже никто не подстерегает в кустах.

И сразу на ум пришла детская сказка: невеста в белом прячется в зарослях, и подстерегает ее чудовище. И «вышел месяц из тумана…» «Месяц — сын луны?» Все умерли, все кончено, однако смерть смотрит из сада, и аленький цветочек — папоротник в крови — будет мучить всю жизнь тайной трансцендентной (тайной конца рая, заката человеческого детства).

В прозрачной тьме Иван Павлович поднес руку к лицу, посмотрел на часы и засмеялся:

— Ты опоздала. Следующая электричка будет через полтора часа.

— Есть в пол-одиннадцатого. Вы тогда соврали. — Ей было обидно и жалко себя до слез.

— Ты плачешь?

— И Саша врал и врал.

Он сказал тихо:

— Отблеск сада иль ада, лик прекрасный, а порой ужасный принимает на земле любовь.

— Это стихи?

— Это я вдруг заговорил стихами, дитя мое.