Катя прождала почти два часа в молчаливой группе людей, преимущественно женщин, на просторной террасе с разноцветными стеклами, которые омывал печальный дождь. И вдруг блеснул закатный луч, воздух вспыхнул, словно озарился радугой — и наступила ее очередь. Тяжелая стальная дверь слегка приоткрылась, курчавый, как негр, старик в черном сделал приглашающий жест — и она прошла за ним по полутемной в чаду лампад анфиладе комнат в своего рода молельню — иконы, свечи, розы, — где за столом в углу восседала седая, смуглая баба-яга с пронзительными траурными глазами. Обстановка впечатляла.

— Когда родилась? — бросила старуха.

— Второго апреля тысяча…

— Год не нужен. Светила сегодня для тебя благоприятные, нужно позолотить.

Катя выложила приготовленную купюру на стол, покрытый парчовой скатертью с кистями.

— Садись. Имя.

— Екатерина. Я пришла по поводу…

— Помолчи. Я знаю, зачем ты пришла. Дай левую руку.

Катя повиновалась, баба-яга склонилась над ее ладонью.

— Ты испорчена, — заявила глухо.

— Как это? — Катя вспыхнула.

— Порча. Сильный бес играет… — Хиромантка на миг прикрыла черные очи. — Левой рукой играет. Одно тебе скажу: бойся любви, она для тебя смерть. Правда, есть у тебя верный человек, ждет тебя, ему верь. Высокий, сильный, красивый, обеспеченный. Сейчас бедствует, но будет обеспеченный.

— Но он мне как брат.

— Не брат он тебе, между вами любовь. Но покуда беса не изгонишь, счастья не жди, потому что ты испорчена.

— А как изгнать?

— Очень трудно. Большие деньги нужны. Достанешь — приходи. Больше ничего не буду говорить.

— Я только хотела… — Катя достала из кармана плаща фотографию. — Посмотрите…

— Поздно.

— Я не про себя!

— Про себя. Поздно.

— Вы все знаете! — взмолилась Катя. — Скажите только…

— Симеон! — негромко позвала хиромантка, по ковру неслышно подкрался курчавый старик. — Выпроводи ее.

Катя поднялась и произнесла с силой:

— Если вы мне не скажете, к вам придет следователь.

— Меня никто не запугает, — старуха улыбнулась, блеснуло золото зубов. — А она слишком поздно пришла, я предупреждала.

— Когда?

— В день убийства.

— То есть двенадцатого апреля?

Старик подхватил Катю мощной рукой и поволок по комнатам, а старуха прокаркала вслед:

— Всех вон! Больше сегодня принимать не буду.

Вадим действительно ждал ее в машине, сильный, красивый, обеспеченный, но сейчас «бедствует», да. И верный — как брат. И некий бес, поигрывая левой рукой, мешает им полюбить друг друга по-другому. Катя нервно рассмеялась и проскользнула на переднее сиденье.

— Ну что? — нетерпеливо спросил он, включая зажигание. — Она была у нее?

— Была. В день убийства.

— Двенадцатого апреля… А что тебя развеселило?

— Около меня играет бес.

Машина рванула с места в карьер, Вадим проворчал:

— Ничего смешного. Я то же чувствую.

— Ты веришь в порчу?

— А ты почитай «Молот ведьм».

— Нет, серьезно.

— Я серьезно. Вот тебе прелестная средневековая история на эту тему. Фрейд объяснил бы это болезненной фиксацией чувств на одном человеке…

— Да ну его! Что за история?

— Двое молодых людей, по некоторым обстоятельствам не могли пожениться и принадлежали друг другу тайно. Любовь и полная гармония царили между ними, но вот он почти случайно дважды убедился, что не может овладеть никакой другой женщиной, и почуял неладное.

— Зачем убеждаться, если он был любим и счастлив?

— Здоровый мужской эгоизм. Свои сомнения он высказал на исповеди, и когда дело дошло до святой инквизиции, она быстро разобралась: возлюбленная, с помощью старой ведьмы, навела на юношу порчу.

— А дальше?

— Девушку сожгли. Это самый волнующий момент, когда он стоял в толпе возле высокого костра, а она кричала из пламени…

— Перестань, неприятно. Куда мы едем?

— Ты же предлагала в Герасимово? Надо забрать коньячок.

Катя кивнула, он притормозил и включил свет, сверяя маршрут по карте Подмосковья: по Каширскому шоссе, сворачивать у леса. И они покатили через всю Москву, вечернюю, по-воскресному безлюдную. И хотя был с ней человек верный и сильный, Катю не оставлял страх.

— Не знаю, как пахнет миндаль, — говорил Вадим, — но в коньяках разбираюсь. Пивали мы и «Наполеон»…

— А я знаю.

— Что?

— Запах миндаля.

— Естественно, ты ж растворила порошок…

— Вот именно. Знакомый запах.

— Не выдумывай. Как тебе может быть знаком…

— Как во сне. Какое-то тяжелое переживание, связанное со смертью.

— Но Павел Федорович…

— Нет, не с папиной, то есть… не знаю. Давай про это не будем.

— Эх, надо было то зелье прихватить с собой!

— Оно не пахло… ядом. Я хотела, а милиционер внезапно ушел. Он меня принял за вдову, представляешь? Я испугалась, я так…

— Ну, ну, сестренка, я с тобою, — на мгновенье он сжал ее руку, отпустил. — Ты сама виновата, всем «подозреваемым» доложила, что забираешь ключ от дачи. А мне, между прочим, ни слова.

— Ты бы меня не пустил.

— Правильно.

— Думаешь, меня хотели просто напугать?

— Дай Бог, чтоб так. Учти: если в коньяке обнаружится нечто… постороннее, так сказать, я его отволоку твоему следователю — пусть разбирается профессионал… черт бы его взял!

— Ну зачем ты?

— Затем, что он умыл руки, а ты ходишь по краю!

— Да, Дима, ты виделся с Агнией?

— Виделся. Вчера в столовую вместе сходили. Хотел ее на ужин соблазнить, но вечера у мадам заняты.

— Она так сказала?

— Намекнула. У нее кто-то есть — женщина вся горит и трепещет. Ты не заметила?

— Заметила. Она что-нибудь говорила про Герасимово?

— Знаешь, Катюш, может быть, я сделал глупость, но я раскрыл перед нею карты… не все, конечно. Просто сказал, что мы с тобою занимаемся этим делом и хотим проверить у всей компании алиби. Ну а как иначе я мог у нее про Герасимово спросить?

— Да, понимаю. Ну и что?

— С таинственной своей улыбочкой она заявила, что в ту пятницу была не одна, что алиби у нее точное, как в аптеке, и на суде она его предъявит… По-моему, здесь сворачивать? — Вадим опять достал карту из «бардачка».

— Не знаю, я всегда на электричке… Да, здесь! Это наш с папой лес, видишь?

— Он уже наполовину вырублен.

— Дачи для генералов, — Катя нахмурилась.

— Неужто у вас генералы без дач существуют?

— Ну, значит, для их потомков.

По проселку они доехали до станции, где оставили машину, и зашагали по узкому тротуарчику. Катя прижималась к Вадиму, вцепившись в его руку; это прикосновение давало ощущение жизни, но страх не отпускал. Миновали фонарь и табличку…

— Меня почему-то волнует это название — «Аптечная», — говорила она нервно. — Или цитата из Блока повлияла… как мальчик перед смертью говорил: «Ночь, улица, фонарь, аптека…».

— То Петербург, не волнуйся, то далеко… как во времени, так и в пространстве.

— И начинает в ушах звенеть «Маленькая ночная серенада», представляешь?

— То еще дальше. Католический колорит Моцарта… Что за черт!

Они подошли к калитке дома № 6, и Катя закричала:

— Свет!

Из окна на высокую траву и куст смородины падал свет.

— Оставайся здесь, — сказал Вадим глухо. — Я сейчас разберусь во всех этих голосах и тенях…

— Нет, с тобой!

А когда они подошли к окну, начался вчерашний сюрреализ, и Катя закрыла глаза (наверное, опять на секунду потеряла сознание — закачались попугайчики, запели небесные голоса…). В последнем усилии она взяла себя в руки, вынырнув из черной ямы, и увидела: бутылку, и стакан… и Агнию. Она сидела, откинувшись на спинку плетеного кресла, и улыбалась мертвой улыбкой.