Глава 17
Бывший ученик мой — парень смышленый, даже чересчур. В то роковое лето он однажды приезжал ко мне на квартиру (почитать свой рассказ — на самом деле, убедиться, конечно, что я останусь ночевать в Москве). А я как раз собирался в литературный вояж: «Мне необходимо осмотреть Спасский монастырь». Он запомнил, а после чтения романа сам съездил, сравнил и сделал соответствующие выводы.
Мы прошли под каменными сводами ворот, я даже остановился: контраст (по моим воспоминаниям) впечатляющий. Некое металлическое производство куда-то сгинуло, шла стройка, звонили к литургии колокола, новенькие купола и кресты ослепительно сияли в горячей лазури, женщины в платочках крестились на паперти, там-сям мелькали молодые монахи в черном. Вот место в несчастной нашей державе, где действительно кипела жизнь, — может быть, отсюда, из таких мест пойдет новая держава? Дай-то Бог, очень уж позорно и бездарно мы вдруг обессилели.
Никто на нас не обращал внимания, пересекли просторный двор, обогнули храм, углубились в траурные заросли бузины под старыми липами. Едва заметные бугорки кое-где напоминали о вечном успокоении (нет, «вечного» у нас не получается — косточки перетряхивают, перемешивают, туда-сюда перетаскивают… ладно, на Страшном Суде разберемся). Прошли к стене благородной старинной кладки. Можно было Юру с собой не брать, я и сам бы узнал место захоронения по серому, с голубоватыми прожилками камню.
— Урна здесь?
— Здесь.
— А камень откуда?
— От вас. У вас на улице какой-то миллионер строился…
— И тебя пленили обломки?
— Не меня — Марию.
Если у меня до этого и были какие-то сомнения насчет участия Марии в «убойной охоте», то сейчас они развеялись, как тихий прощальный вздох, канувший в бездонное небо.
— Ты видел похожий обломок на берегу озера?
— Нет! — Он явно чего-то испугался. — А где?
— На том берегу под самой высокой сосной, где ты гулял в пятницу.
— Не видел… а вы там копали?
— Труп не нашли.
Я сел на полусгнившее бревно, тяжело привалясь к пятисотлетней стене. Мне было тяжело, хотелось отвлечься, отдаться прежним «литературным» впечатлениям: где-то тут победно копалось «стадо свиней», в которых вошли бесы (а душонки небось от страха в пятках трепетали), из кустов прозвучало проклятие, блеснула сталь, пролилась кровь, и свежий труп упал в свежую яму… так давно и так неправдоподобно — а ведь отзывается «скрежетом зубовным» до сих пор.
Откуда-то в его руке возник внушительный складной нож (сбылось мое «коммунальное» видение), блеснуло «остро лезвие». Со странным равнодушием подумалось: идеальное место для убийства под православный звон, труп — в яму и забросать хворостом.
Юра сдвинул камень и принялся ковырять землю ножом, приговаривая глухо и жутко:
— Неглубоко закопали, лопаты не было, а почва уже слежалась, Вынуть и выбросить к чертовой матери, — тут он перекрестился, подняв очи горе.
— Что с тобой?
— Если и post mortem продолжается все та же мистерия, не место этому праху в освященной земле.
— Да о чем ты?
— Два одинаковых камня в разных местах — это что значит?
— Это значит, — пояснил я тихонько, — что их положила одна рука.
— Не моя. За правнучку не ручаюсь. Наконец из жадного чернозема (какой роскошный перегной за полтыщи лет!) он вырвал металлическую черную урну.
— Не запаяна. В крематории предлагали, но она колебалась, не развеять ли над водой.
— Слушай, а Мария крещеная?
— Ее баба Маша крестила.
Он повозился с крышкой, наконец вскрыл.
— Это ли не кощунство, Юра?
— По грехам и дела.
Он протянул — я заглянул. Почти полный гробик из нержавейки — белесый порошок, языческий пепел.
— Специалист сможет определить, — зашептал Юра, — сколько тут сожжено останков.
Недаром мы шептались, трогая то, что трогать нельзя. И все же… Я осторожно потряс, прах взметнулся дымным облачком. Серой не запахло. Погрузил пальцы в невесомое «ничто», добрался до дна. Ничего, кроме пепла.
По законам трагедии — неизбежность возмездия: праховские останки должны были подвергнуться той же участи, что и многострадальные монашеские.
— Никакого специалиста я искать не буду, я не сумасшедший некрофил. А жену найду, запомни.
Он поглядел пристально, быстро закопал урну, придавил серым камнем и сел на другой конец бревна.
Мною овладело какое-то отупение.
— Вообще не знаю, зачем я сюда приехал.
— Это очень понятно.
— Что?
— Вы хотите войти в то, прежнее состояние духа и вспомнить.
— Что вспомнить?
— Не знаю. Наверное, то, из-за чего погибла Маргарита Павловна.
— Неужели ты думаешь, что все произошло из-за меня?
— Я в этом уверен. Вы очень сильная личность, Леонтий Николаевич, в чем-то даже необыкновенная. Не только я, мы все — ваша свита, так сказать, — были под вашим влиянием. И, наверное, остались.
— Остались? Вы меня предали. А теперь на меня еще хотите все свалить: я, стало быть, вдохновил кого-то из вас на убийство. Прекрасно!
— Не так, но…
— Из чего ты сделал такой парадоксальный вывод?
— Не вывод, а… Мне так сильно запомнилось… не дословно, но смысл. Тогда на Пасху, перед преступлением, вы сказали, что поистине милосердно было бы отпустить душеньку убийцы на волю.
Я вгляделся в фанатичные воспаленные глаза.
— Кто ж воспринимает такие заявления буквально?
— Значит, кто-то нашелся.
Оригинальный поворот темы, и в чем-то перекликается этот бред с последним нашим разговором с Марго, которая словно заклинала в сомнении: «Ты не виноват… не ты виноват»… А я и в мыслях никакой своей вины не держал.
— Кстати, еще один твой вывод. Из чего ты заключил, что моя жена вела параллельные любовные игры?
— Она меня из-за кого-то бросила.
— У вас же было назначено…
— Я пришел против ее воли.
Он помешанный — сверкнула мысль, осветив жуткие потемки, — он же почти признался: из «милости» пугнув Прахова, отомстил между делом, и свидетельнице — неверной возлюбленной.
— На вашем дне рождения, — продолжал Юра, опустив глаза, — у нас был разговор с нею в доме… на террасе. Она сказала: «Все кончено».
Он замолчал, словно проглотив комок — оскорбление, которое Марго сгоряча могла выдать, чтоб отвязался.
— «Другая большая любовь», — так она выразилась с усмешкой. Она была вся захвачена, вся не со мной. Я изменился, Леонтий Николаевич…
— Брось! Тебя и сейчас всего трясет.
— Изменился! Как она сказала, действительно все кончено. Трупа нет, улик нет.
— Куда ты ее спрятал?
— Нет! — он вскинул руки, как будто отталкивая что-то тяжкое, неотвратимое; трухлявый конец бревна под ним подломился; Юра сполз по крепостной стене на землю и так и остался сидеть полулежа, шепча: «Нет и нет!» Я отстраненно наблюдал за ним, как за дергающимся в паутине насекомым… Наконец сказал устало:
— Прекрати истерику.
Усталость и отчаяние… вот от этого тяжелого серого камня, подумалось внезапно. Все близкие — «свита», по выражению ученика, предатели — ведут на меня охоту. Все, кроме сына, умилился на секунду. Да есть ли у меня сын?
— Леонтий Николаевич, — заговорил Юра тревожно, — вы обещали рассказать про черного монаха.
— Ничего я тебе не обещал.
— Прошу вас, для меня это очень важно. Вы сказали, что я видел убийцу.
— Всего лишь предположение, доказательств нет. Если я их найду, обещаю тебя простить, — поколебавшись, я протянул ему руку и помог подняться.
Мы молча побрели через мрачные темно-зеленые заросли с темно-красными блестящими гроздьями ягод. Вырвались на солнечный простор.
— Зайдемте? — Юра кивнул на паперть.
Я вздохнул и пошел за ним. Усталость и отчаяние стояли в душе, как вода в болоте.
Как антисоветский интеллигент последнего призыва я изредка заходил в храм поставить свечку, окунуться в золотой сумрак абсолютно другого мира — другого воздуха, других слов, ликов и песнопений. Однако сейчас не стал возиться с бумажником возле свечной лавки, а просто постоял у входа. Не зная, что просить у Бога: найти труп жены?
Вскоре вышел, один. Остро чувствуя: теперь я всегда буду один. Ну и пусть (острота чувств вдруг словно сняла усталость, вдохнула энергию азарта), зато я найду убийцу и сниму «проклятие Прахова».
За спиной, за высокими дверьми пели так тихо, так чудно: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас…» Подумалось: не был в церкви с той Пасхи. И вспомнилось то воскресное застолье — завязка (я почувствовал), завязка преступления.
Разговор тек привычно-иронический, слегка пижонский. Отлично помню диалог с Гришей. «Концовку подсказал сам прототип». — «Существует прототип романа?» — «Представьте себе — убийца! Десятый десяток пошел. Слезно просит — вот уже тринадцать лет — отпустить его душеньку на волю». — «Ну и?..» — «Отпущу». — «Каким образом?» — «Зарежу».
Тут Юрий… нет, сначала Марго отпустила насмешливо: «Ой, как страшно!» Тут Юрий внес новую ноту: «А я верю, что можно убить словом». Весельчак Василий эту серьезную ноту приглушил: «Вот Леон окончит роман и проверим: можно или нельзя». — «Господа, я нормальный член Союза писателей, а не убийца».
Реплика слабенькая и вовсе не остроумная, однако все засмеялись (уже были навеселе), зазвенели хрусталем, и сквозь звон и смех кто-то спросил: «Разве убийца непременно ненормальный?» Спросил очень серьезно — и я так же ответил: «Непременно. С этим актом его покидает благодать, он превращается в хищника, попробовавшего крови. Так что простой сочинитель вроде меня…» Но ученик мой продолжал гнуть свою линию: «Слово — тоже действие, тоже поступок». Критик лениво сбил философский пафос: «За слова дают денежки, а за “поступок” — лагерь или вышку». Коля поправил резонно: «За девяностолетнего психушку дадут». А брат вернул нас к празднику: «В Светлое Воскресенье предлагаю выпить за милосердие высшее, на земле, наверное, доступное только избранным».
Кто спросил: «Разве убийца непременно ненормальный?» Почему я не могу вспомнить? Занимался водочкой и не глядел… Но голос! Глухой и как будто незнакомый. Господи, помилуй! Без паники: кто-то закусывал, например, прожевывал с поросенком с хреном слова. Но я-то кому отвечал? Своему стакану — это помню точно. Расспрашивать сейчас собутыльников — бесполезно, ни у кого из них нет той цепкой, въедливой памяти прозаика.
Своим самодовольством, всезнайством и усмешечкой — кого-то задел я, «уел» за тем пасхальным столом. Но из-за такой ерундовой, в сущности, мелкой обиды не точат нож. Или с нами и впрямь на Пасху сидел ненормальный?
Прибыл к себе на «Аэропорт» — сегодня мне повезло. Прогремело пять замков, баба Маша в белом платочке с мелким узором (как на тех — у церковных стен) повела в гостиную, усадила. Меня притягивала кабинетная дверь: прикрыта, камина не видать.
— Марья Петровна, — да, двойные тезки они с Марией, — вы, возможно, слышали, что два года назад я о вашем бывшем хозяине книжку написал.
— Как же, Машенька говорила. Говорила, мол, благодаря вам он Богу душу отдал.
Я поморщился: великий комплимент творческому дару, но какой-то сомнительный.
— Это в каком же смысле «благодаря мне»?
— Отпустил, наконец, Господь, хоть и с мукою.
— И вот предлагают роман издать.
— Хорошее дело. Деньги большие получите?
— Какие дадут… Но хотелось бы кое-что уточнить, пересмотреть, освежить в памяти. Можно в его кабинете немного побыть? Мой герой там умирает…
— Там и умер, батюшка.
— Да, да.
— Только мы туда не ходим. И никому не след ходить.
— Отчего же?
— Это ее воля, ее дедушка и квартира ее. Разрешит она вам — пожалуйста.
Нервы у меня слегка сдали, я быстро подошел и дернул за ручку двери — заперто. А в прошлый раз открыто было: камин зиял, и она загородила мне дорогу. Сейчас старушка сидела неподвижно и смотрела на меня со скорбным каким-то любопытством.
— Вы ж говорили: убираетесь иногда.
— По большим праздникам.
— А чего скрывать-то?
— Мне как сказано, так я и делаю.
— А при жизни Прахова вы в кабинет входили?
— Свободно.
Что-то тут кроется ужасное, я чувствовал. Однако урна в монастырских пределах… Я уселся в кресло.
— Марья Петровна, ведь в день смерти он вас до вечера отпустил?
— Сказал: если надо — вызовет.
— По телефону сказал?
— Нет. Я как раз тут ковровую дорожку пылесосила. А покойнику как раз позвонили. Тут он и сказал: идите, мол, у меня встреча важная. Аж побледнел весь.
— А с кем встреча, не знаете?
— Откуда! Я не любопытствую.
— Во сколько звонили?
— Утром. Нет, не утром, в двенадцатом, должно быть. Я и пошла.
— Марья Петровна, для меня крайне важно знать, кто к нему приходил и напугал до смерти.
— Для книжки важно? — В блеклых глазах сверкнуло нечто остренькое, некое понимание. Странно.
— И для книжки… и для жизни. Вы что-нибудь слышали из того телефонного разговора?
— Не подслушиваю.
— Разумеется. Но невольно… вы ж тут рядом были.
— Рядом. Пылесос выключила, чтоб ему не орать в трубку.
— Ну вот. И близкий ведь человек, наверное были в курсе его дел.
— Не было у него уже никаких дел. Сидит, бывало, за своим столом, дремлет… а может, думает. Да и не звонил никто, не ходил. Одна дама только изредка, с нашего двора. Хорошая женщина, душевная, правда, нервная. Да и то сказать: хромоножка — кто возьмет? Занервничаешь. Только это не она звонила. Он к ней всегда: «Оленька, счастлив!» А тут: «Кто вы? Зачем? Не знаю». Я, конечно, не подслушивала, но покойник говорил о церковном.
— О церковном? О чем?
— Про ад, прости Господи.
— Про ад?
— Про смерть и про ад. Он читал, знает и рад. Что-то такое. И сразу переодеваться стал, где, говорит, моя «бабочка». Знамо дело, обрадовался, ведь все забросили, а тут что-то важное.
— Смерть он встречал.
— Так уж вышло, себя не казните.
— Марья Петровна, а ваш хозяин богатый был?
— Богатый, батюшка. Пенсия сто тридцать, на сберкнижке тыщи.
— А драгоценности? Золото?
— А как же? Он до войны много огребал. Запонки золотые, часы и портсигар. Машенька хранит, не продает.
— После смерти ничего не пропало?
— Это вы про того, кто по телефону, намекаете?.. Ничегошеньки не пропало.
— А когда вы вечером вошли, входная дверь была заперта?
— Заперта-то заперта, но на один замок, автоматический. Я сразу почуяла: беда.
— А что, Прахов всегда на все пять…
— Всегда! Сто раз проверит.
— Может, у него были тайные сокровища?
— Нервы у него были.
— Чем же его могли так напугать?
— Да, лик страшный. Смертью… чем. Безбожникам тяжело умирать, батюшка, страшно. Ох, боялся он, боялся. За всю жизнь, говорит, никого не похоронил.
— У него ж дети были, внуки?
— Сын и внук. И жены их померли. Все без него в землю легли. Ни на кладбище ни ногой, ни в церкву. «Не могу», говорит.
Да, мощное у монаха проклятье! Не то что оперетки запишешь — сам в них запляшешь от тоски. И в комедиях дурака разыграешь. На свою беду, из молодого тщеславия, пленил я в семьдесят седьмом соседа своего повестью.
— Как Машенька у вас поживает?
Опять этот остренький назойливый взгляд. Я поспешно встал.
— Все нормально. Скучаете без нее, Марья Петровна?
— Не обо мне речь, — ответила старуха сурово. — Лишь бы она не скучала.
У меня заливался телефон. Ольга Бергер.
— Увидела вас из окна во дворе. Может быть, зайдете? Я все под впечатлением.
— Серьезно?
— Представьте себе. Так поразил ваш роман.