На другой день, в субботу, ни до кого не дозвонившись, я все же махнул в Москву (сменил кушетку на тахту), так хотелось сбежать из Кукуевки. «Может, устроить штаб-квартиру здесь?..» — размышлял я, раскрыв все окна, развалившись в перекрестье знойных сквознячков, которые не освежали, а, скорее, возбуждали. Однако останавливала старая мысль-испуг: в каждом окне окрест по «творцу», каждый «вытворяет», и как можно существовать в этаком столпотворении… Я-то, положим, в данном плане иссяк, но все равно тошно мне тут было, в каменной башне, и кукуевский дом вспоминался, как желанная женщина, разомлевшая в зеленом раю под отрадным небосклоном.
Нет, не так. Уже не так. Там кровь, грех и тайна.
Наконец отозвалась коммуналка: ученик дома и готов для допроса.
Вышел, в который раз позвонил в праховскую квартиру: бабы Маши на месте происшествия не оказалось. Постоял перед дверью, когда-то шикарной, обитой потертой кофейной кожей. Эх, отмычку бы, не постеснялся б, честное слово, ведь скрывают, скрывают что-то.
После сумрака подъезда улица ослепила и оглушила. Миновал горностаевскую башню (все мы сконцентрированы в одном загончике), почти миновал другую… Тут как что толкнуло меня войти в подъезд и подняться по ступенькам. Первый этаж.
Она оказалась дома и на извинения мои — мол, звонил — ответила любезно:
— Я отключаю телефон, когда работаю.
И оборвала повторные извинения:
— Нет, нет, проходите. Вы меня заинтриговали.
Она меня тоже: что в ней нашел брат? Где-то моих лет, маленькая, скособоченная, с острым личиком… но что-то в ней было. И в стихах ее: настроение надрыва, я бы определил, без особой истерики, но с ноткой жалобы. Впрочем, читал я ее мельком и давно.
В тесном пространстве однокомнатной квартирки, в полумраке от лиловых штор она: с ногами забралась в уголок дивана, закутавшись в мрачно-лиловую (видать, любимый цвет), прямо-таки «декадентскую» шаль. Я примостился напротив на шатком стульчике.
— К сожалению, у меня нельзя курить.
— Пустяки, не беспокойтесь.
В сущности, мы были почти незнакомы, но молча раскланивались при редких встречах. Однако память у меня по-прежнему цепкая, и я рассеянно засек, среди прочих, ее фамилию в праховской записной книжечке.
— Ольга… — я посмотрел вопросительно.
— Так и зовите, — она улыбнулась нервно. — Вам можно.
Деликатный намек на некую родственную связь между нами. Я почувствовал себя свободнее.
— Возможно, брат упоминал, что два года назад черт меня дернул написать романчик об одном нашем общем знакомом.
— Нет, не упоминал. — (Ага, бережет!) — Вы написали о Васе роман?
— Нет, что вы!
— А что? Он вполне достоин.
— Согласен, но…
— А я думала, вы драматург.
— Легально. А подпольно — прозаик.
— А почему «черт дернул»?
— Да как окончил, так прототип и скончался. Конечно, в девяносто лет немудрено…
— О, понимаю. Мне звонили — старушка-прислуга, — но я не могла, не выношу никаких атрибутов смерти. А вечером в ЦДЛ… Вам Вася рассказывал?
— В общих чертах.
— Было тоскливо, я поехала, ну, люди все-таки, лица… хотя я люблю одиночество, но иногда… Вы знаете, что такое одиночество?
— Знаю.
Слава Богу, ее не надо понукать говорить о самой себе.
— Я никогда не пью, мне нельзя. А хотелось помянуть такого замечательного человека. Но гроза надвигалась — самая тяжелая для меня атмосфера — демоны мои на меня и набросились: сердце, давление. Словно сон мешался с явью, ощущение полета…
Ольга замолчала с улыбкой, которая ее не украсила.
— Вы считаете Прахова замечательным человеком?
— В смысле — интересным. В нем была загадка. Пошлые оперетки — и какая-то внутренняя бездна. Может быть, — Ольга подумала, — какой-то тяжкий грех.
Она не глупа.
— Да, убийство.
Поэтесса нервно куталась в шаль, глядя прямо перед собою. Черные огромные глаза, густейшие волосы, брови и ресницы — вот что в ней пленительно.
«Черна твоя душа, и остро лезвие», — почему-то пришла на память строчка из второго письма, как стихотворная строка.
— Вот и пытаюсь собрать о нем побольше сведений. Вы не против?
— Ничуть.
— Как вы познакомились?
— Весьма банально. В Доме творчества в Коктебеле. Потом изредка перезванивались, изредка я у него бывала. Но не подозревала, что он сидел в тюрьме.
— За такие подвиги — разбой в монастыре, убийство монаха — не сажали, они вдохновлялись генеральной линией. Стало быть, вы знаете и его правнучку?
— Имею счастье, — черные глаза блеснули бездонным блеском. — Эта девица себя еще покажет.
— В каком смысле?
— Юное существо, безжалостное и наглое. Даже не была на похоронах!
— Она не знала о его смерти.
— Должна бы знать. Но когда нет сердца… Вы мне открыли глаза: ее взрастил убийца. Она — наследница.
— Кстати, вы не в курсе: состояние большое?
— По сравнению со мной он был буржуа, но я не завистлива… — Ольга усмехнулась. — Даже в какой-то степени благодарна.
— За что?
— В день похорон ваш брат… знаете, можно умереть на публике — и никто не заметит. А он привез меня сюда, не отходил, буквально спас, отдавая все силы, всю душу. И спасает до сих пор.
Восторженное заявление. Ай да Васька, ай да молодец! (Конечно, я употребил не школьное, а искомое пушкинское выражение.) И поддакнул осторожно:
— Он самоотверженный врач.
— Знаете, что меня еще подкупило? Забота о вас. Он помчался к закрытию ресторана, говорил, что вы в стрессе.
— В водке. Хотя смерть героя меня несколько подкосила.
— Да, теперь я понимаю. Вот почему я так откровенна с вами, даже мечтала познакомиться. Вы с ним похожи.
Не очень-то мы с братом похожи, но влюбленной женщине виднее. И ведь — диво дивное! — не домогается со своими стихами по случаю «полетов во сне и наяву» с Васькой, а уже, поди, целые циклы… Я поймал себя на мысли, что злым стал и издерганным.
— Я тоже мечтал.
— Правда?.. — Ольга задумалась. — Не представляю себе Прахова в роли героя.
Да, она не глупа.
— Строго говоря, герой романа не он. Прахов — символ боли и ужаса. Символ столетия, споткнувшегося и захромавшего на левую ножку… — тут я осекся и заткнулся, но нечаянной аналогии она как будто не заметила.
— Кто же герой?
— Оленька, да ну их всех к Богу в рай!
— Позвольте! — Она вздрогнула. — Прахов и в романе умер?
— В один день и в жизни, и в воображении.
— Но это мистика!
— Чья-то злая воля, мне кажется.
— Чья?
— Не знаю.
— Расскажите, пожалуйста, — глаза заблестели жадно. — Я так остро чувствую тайну. Пожалуйста!
Я нехотя начал, постепенно, к своему удивлению, увлекаясь:
— Молодой человек — Павел, начинающий прозаик с блестящими (по замыслу моему) задатками, — знакомится с Кощеем Бессмертным. «Это было у моря, где лазурная пена…»
— И я там же познакомилась!
— Словом, старик, пронесший через пламенные десятилетия грех смертоубийства, выбирает Павла своим наследником.
— У старика нет родственников?
— Правнучка.
— Вы ее хорошо знаете?
— Нет, но… Помню, например, прелестного ребенка на коленях у дедушки. Тогда, перед смертью, монах проклял убийц, и Кощей безумно боится, как бы проклятие это не перешло на девочку.
— Павел увлекается ею?
— Он любит Анну. Но недаром же старик выбрал именно его, почуял нечто родственное, раздвоенность и одержимость. Постепенно, день за днем, он увлекает юношу загадочным замыслом сбывшегося проклятия. Их было двенадцать плюс он, «главный». Эта дюжина и их потомки в течение семидесяти лет так или иначе уничтожены. Гибели каждого посвящена отдельная глава — рассказы Кощея. Сам же он наказан страшной милостью — бессмертием. Он не может наложить на себя руки, физически не может, пробовал: некие силы охраняют его, прогоняя смерть. Старик предлагает Павлу план.
— Какой?
— Убийства. Кощей оставит предсмертную записку и отпечатки пальцев на своем ноже.
— И Павел соглашается?
— Отказывается, осознавая, какую тягость возьмет на себя. Хотя старик стремится представить преступление как акт милосердия, своего рода эвтаназию, способную облегчить его переход в другой мир — блаженный, как он надеется, мир забвения.
Обман не удался — и Кощей нажимает на другие струны. Три соблазна. Первый — золото: он отдаст юноше потир — чашу для причащения сакральной кровью Христа. Бесценная византийская вещица с драгоценными камнями была похищена когда-то из монастыря. Молодой человек устоял.
— А второй соблазн?
— Любовь. «Я отдам тебе самое дорогое, что имею». — «Анна меня любит». — «Разлюбит. Над нею у меня есть власть». И все же после долгих колебаний юноша устоял.
— А перед чем не смог?
— Перед славой. «У тебя богатейший материал и настоящий творческий дар. Пережив мгновение убийства, судорогу моей смерти, ты обретешь уникальный, единственный в своем роде опыт — и добьешься золота, любви и громокипящей славы». Был назначен день.
— Анна знала?
— Нет, конечно. Но многое предчувствовала. В воскресенье она собралась на весь день за город, но по дороге передумала и зашла в церковь.
— Вы идеализировали эту девицу.
— Я писал свою вещь, с собственными образами… — «не имеющими отношения к действительности», — хотел я продолжить, но вдруг понял: поимели, да еще как!.. — Нет, не идеализировал. Анна — не религиозный человек, не так воспитана, но ощущает надвигающуюся катастрофу и инстинктивно ищет помощи. И находит. Один священнослужитель соглашается пойти к старику, боящемуся церкви, как черт ладана.
Между тем все готово: написана записка, в которой юноше завещаны чаша и невеста; оставлены отпечатки пальцев на ноже. В момент наивысшего напряжения раздается звонок в дверь. Старик бросается в прихожую — на пороге возникает монах в черном облачении.
— Посланный Анной?
— Да. Кощей в ужасе захлопывает дверь перед призраком, как полагает он, девятнадцатого года. Однако «явление» непостижимым Божьим промыслом переворачивает его душу, и он возвращается в кабинет с намерением оборвать мистификацию. Но — поздно! Одна воля противостоит другой — и юная, безжалостная побеждает. Нож проходит в сердце — появляется Анна и видит своего возлюбленного, в опереточных перчатках склонившегося над умирающим. Сейчас она закричит на весь мир: «Убийца!» Павлу ничего не остается, как покончить с ней.
— И все? — шепотом спросила поэтесса.
— Все. Наследник объявился, круг замкнулся, проклятие перешло куда надо — в вечность. Вино, которое пил перед смертью старик, пролилось и смешалось с кровью.
Какое-то время мы молчали, мне было несколько неловко за неожиданный словесный взрыв: не она мне — свои вирши, а я ей — свой опус. Наконец Ольга сказала:
— Какая фантастическая поэма!
— Реальность фантастичнее и страшнее, сударыня.
Жаркие послеполуденные лучи едва пробивались сквозь пышные занавеси — «золото в лазури», — и прошла по ним тень, словно пролетела снаружи ширококрылая птица.
— Где можно прочитать ваш роман?
— Нигде. Вот Горностаев обещает поспособствовать — знаете такого?
— Кто ж его не знает. — Ольга передернула плечами. — Собирался когда-то о моем сборнике статейку написать.
— Не собрался?
— Этот сатир любит красивых женщин.
Знамо дело, кто не любит… но — «сатир!» Гришка — самый старый мой студенческий друг — сатир?.. Чутко уловив мое удивление, она поправилась:
— Извините, если я задела…
— Ну что вы! Всегда приятно узнать о приятеле нечто новенькое.