Аллочка в шортах, в широкополой панаме и с ножницами (я аж содрогнулся — «режет, режет») подошла к калитке. Кажется, трезвая. Поздоровались.

— А Гриша в Москве.

— А мы к тебе.

— Милости прошу, — она улыбнулась умоляюще, будто и вправду просила милости.

Прошли на кухню, сели за стол, я взглянул на шкафчик, где, помнится… Никакой реакции — видать, муж выдал строгий наказ. «Бей жену молотом — будет золотом».

— Аллочка, Гриша говорил, ты больна.

— Я?

— Расширяешь сосуды.

— Какие мужчины тупые! — Она рассмеялась нервно.

Василий сказал ласково — его обычный тон с пациентами:

— Позволь, дорогая, я тебя обследую.

— Ерунда какая-то!

Но он уже доставал из потрепанного, еще папиного саквояжа какие-то блестящие штучки с проводами (не разбираюсь). Я вышел на крыльцо покурить. На солнцепеке живем, правда. Когда же грянет обещанная гроза?

— Леон! — позвал брат, и я вернулся на кухню. — Ничего расширять не надо, все более или менее в норме. Конечно, нужна кардиограмма, но если чутье меня не обманывает…

— Не обманывает! — перебила Алла. — Я абсолютно здорова.

— Нервная система расшатана.

— Ерунда!

— Аллочка, ты ему верь, — ввернул я наставительно. — Он великий диагност.

— Вась, — сказала она с симпатией, меня игнорируя, — завтра будет вишневый компот готов…

— Ни-ни! Завтра в первую смену, семичасовой электричкой полечу. А ты кардиограмму все-таки сделай. Хочешь, у меня?

— Я в полном порядке.

Тут я решительно вклинился:

— Тогда можно я буду с тобой откровенен?

— Лучше не надо.

— А я все-таки попробую. Гриша расшатал систему своими похождениями.

— С этим давно покончено.

— Знаю: с 6 августа девяностого года, — я выдержал эффектную паузу. — Но вода ничего не смыла.

Я выстрелил наугад, намекая на горностаевскую манию ежевечерних омовений в озере, но она так побледнела, что веснушки засверкали точно солнышки, а Василий буркнул:

— Поосторожнее. Жена не должна давать показания против мужа.

— То в Англии. А у нас обязана.

— Что за тон! — возмутилась Аллочка, и опять я почувствовал, как нежная женственность переходит в железную непреклонность. — Вы явились меня допрашивать?

— Нет, нет, Леон действительно попросил меня посмотреть.

— Посмотреть, как я пью? Ну, люблю коньяк — ну и что дальше?

— Сопьешься, — пообещал я, — если не сумеешь освободиться.

— От чего?

— Хочешь, я расскажу тебе версию?

— Версию?

— Ну, набросок. Марго встречалась с Гришей на озере, — я был безжалостен, но что поделаешь, если смерть безжалостна?.. — Не спорь, у меня есть свидетель. И там что-то произошло.

— Что?

— Что-то страшное.

— Что?

— Когда я уезжал на похороны Прахова, ее последние слова были: «Ты не виноват, Леон. Не ты отвечаешь за убитых».

— Каких убитых? — изумился Василий.

Я продолжал невозмутимо, оба слушали затаив дыхание:

— Кабы убийца не стер кровь с картины, милиция, возможно, раскачалась бы и осушила озеро. Гриша ведь не просыхал, а? На утренней зорьке, на вечерней… — вдруг всплыл странный сон, и я проговорил как по наитию: — Рыболов с удочкой тащит из глубины что-то большое, красное…

Тут у Аллочки сдали нервы, и она попалась по-глупому, прошептав:

— Шестого августа Гриша не ходил на озеро.

— Ты его выследила?

— Нет! — В светлых глазах ее застыл откровенный ужас. — Но я знаю, что не ходил.

— Откуда?

— По запаху, — прошептала она.

— От него пахло кровью?

— Ты что, совсем спятил!

Своей «версией» я ее словно загипнотизировал — и вдруг она очнулась. Презрительная улыбка тронула тонкие губы.

— Духами.

Выкрутилась. Марго духи не употребляла — я не любил, — и она давным-давно отвыкла.

Аллочка продолжала спокойно, но выдавали глаза и крупные пальцы, она их ломала, не замечая, машинально… «Она вышла в горе, ломая руки…»

— Я скрывала, но, если ты обвиняешь своего лучшего друга в убийстве, я расскажу. Но все между нами, поняли?.. Так вот, шестого августа он разговаривал с какой-то женщиной по телефону, я услышала случайно. Они договорились о встрече вечером в парке.

— С Марго?

— С отдыхающей из писательского пансионата, как я поняла из контекста. С какой-нибудь молодой творческой дурой, — опять презрительная улыбка. — Его вечные похождения мне надоели.

— И ты пошла устроить скандальчик?

— Слава Богу, вовремя опомнилась. И завернула к вам отвести душу.

— С Марго?

— Ну, отвлечься. Никого не было, я ушла к себе, и вскоре появился Гриша.

— Почему ты решила, что не с озера?

— Волосы сухие, и пахло «Златом скифов». Довольно сильный аромат.

— Ты ему кое-что высказала?

— Нет.

— Отчего же?

Она промолчала.

— Не знаю, каким «златом» от него несло, но для гуляки-мужа он вел себя крайне неосторожно.

— Неосторожно?

— Да хоть бы голову в бочку окунул.

— В какую бочку? — уточнил Василий.

— Тут у них под водостоком, — уточнил я рассеянно и поймал острый, напряженный взгляд Аллочки. — Сильный аромат… мерзкий смрад.

Каким-то смрадом несло, почти физически ощущал я, от этой истории, а Аллочка как будто окаменела, бессмысленно глядя перед собой.

— Алла, предупреждаю: убийца действует и может приняться за свидетелей.

— Леон, полегче, — вмешался брат. — Ты его считаешь ненормальным?

— Марго что-то узнала про убийцу и погибла.

— Фантастика! Как же осушить озеро?

— Уходите отсюда! — закричала Алла.

— Леон, пошли, не увлекайся. Ты имеешь дело с живым человеком, страдающим…

— С мертвым! — сорвался я. — Только где труп? Где кровь, вы мне скажете? Кто стер кровь?

Брат рванул меня с табуретки, и уже за порогом мы услышали тихий, надрывающий душу плач, как по покойнику.

— Добился! — прошептал Василий.

— У тебя есть те таблетки?

— Какие?

— Ну, те желтенькие, что ты Ольге давал.

Мы вернулись на кухню. Почти насильно он заставил ее принять лекарство, дал запить.

— Скоро заснешь, Аленька, — и указал мне глазами на дверь: пошли, мол? Я едва заметно покачал головой. Но Аллочка поднялась сама и исчезла где-то в глубине дома. Василий зашептал:

— Это сильное седуктивное средство. Сейчас наступит разрядка, эйфория.

— Можно допрашивать?

— Ну, если необходимо.

Я колебался.

— Это насилие над психикой?

— Воздействие на подсознание.

Я колебался, но азарт взыграл, и мы двинулись по коридору, ища спальню. Я там раньше не бывал: та же обстановка, что и у нас, только в несколько другом исполнении, а вот ковер — родной братец нашего. Эта родственность, если можно так выразиться, мне почему-то не понравилась.

Аленька, одетая, лежала на атласном покрывале и улыбалась чуть загадочно. Василий осторожно снял с нее панаму и сандалии. Я заговорил:

— Вот не решились тебя бросить в таком состоянии. Ты кого-то боишься?

Лицо ее слегка затуманилось, и она выговорила:

— Кровь.

— Что «кровь»?

— Я ее видела.

— Где?

— Не надо. Мне без вас так хорошо.

— Сейчас уйдем. Тогда ночью начиналась гроза, ты помнишь?

— Помню. Ветер.

— И ты у нас в саду видела монаха, да?

Она засмеялась беспечно, улеглась поудобнее и закрыла глаза.

— Ты узнала этого монаха, да?

— Да ну тебя, Леон!

— Ну хорошо. Скажи только, кого ты боишься. Я всех перечислю… Василия?

— Нет, он добрый.

— Юру?

Опять беспечный смех.

— Своего мужа?

Она выговорила четко и резко:

— Тебя!

— Где ты видела кровь?

— Леон!

— Не мешай, Вась. Где?

— Где умирал Прахов… где ты его зарезал.

В чертовой непроглядности, кажется, мелькнула разгадка. Зазвонил телефон — наверное, в кабинете. Аллочка шевельнулась, но осталась лежать. Я прошел и взял трубку.

— Алло!

— Кто это?

— Это я, Гриш, Леон.

Наступила пауза, я воззрился на поднятый шкаф — пустой. Верхние застекленные полки пусты.

— Что ты там делаешь?

— Мы с Василием слушали Аллочку.

— Как это?

— Слушали сердце. Он ей дал таблетки, она засыпает. Гриша положил трубку.

Глаза у нее действительно были закрыты, дыхание ровное. Василий осторожно поглаживал ей руку, крупную, «рабочую», так сказать. Предложил еле слышно:

— Разбудить?

Однако его проклятая жалость уже передалась мне, и я отказался, совершив тем самым ужасную ошибку.

Мы спустились со ступенек, я зачерпнул горсть воды из бочки и поморщился.

— «Злато скифов»… не этим ли ароматом несло от Гриши?

— Чтобы такой хлипкий интеллигент зарезал…

— Он хищник, Вася.

— Некая плотоядность есть, не спорю, нервная энергия, раз женщины так льнут, но…

— Да пойми же ты: не мог он вернуться сухим с озера, так себя выдать, он же ныряет, как русалка! «Русалка!» — отозвалось болью в сердце. Возле калитки валялись садовые ножницы, я обернулся, отметив в который раз: участок, в отличие от моего, в полном порядке, все брито-стрижено, живут на солнцепеке… То самое, страшное ощущение резануло по сердцу.

— Дай-ка мне свою таблетку.

Василий поспешно протянул две.

— Нет, одну. Спать не хочу… не по себе как-то.

Мы зашагали в отрадной тени тополей, завернули за угол.

— Вась, что с ней?

— В первом приближении все вроде в норме. Требуется, конечно, тщательное обследование, но за одно ручаюсь: она в сильном стрессе, и давно.

— Что такое стресс по-научному?

— Истощение нервной системы.

— Чего она боится?

— Ключевое слово «кровь». Делай выводы сам.

— Она нашла у мужа вещи и тетрадь в крови?

— Возможно. Леон, давай сходим на озеро.

— Зачем?

— Что там произошло? Не понимаю.

— И не поймешь.

— Может, почувствую.

Мы остановились у нашей калитки. Василий заскочил на минуту, я подождал.

— Молодые дома?

— Колю не видел, я саквояж на терраске оставил. Маша там ходит взад-вперед. Девица с огоньком.

— Да уж.

— Скоро свадьба?

— Не знаю.

— Он ее в Голландию заберет?

— Не знаю их планов.

— Так узнай, — резонно заметил Василий. — Надо же готовиться.

— А тебе не надо? Сыграем две в один день, дешевле.

— Три! — Василий засмеялся. — Трое Востоковых… шикарно!

— Мне не на ком.

— Найдем.

— У тебя в реанимации, что ль?

— Кстати, Леон, если будешь в Москве, навести Ольгу. Она спрашивает о тебе.

— Обязательно. Она в больнице долго пробудет?

— Кто знает… Пусть полный курс пройдет.

— У тебя есть ключи от ее квартиры?

— Есть. А что?

— Хочу проверить ее пишущую машинку.

— Не понял… — тут Василий внезапно понял, и аж лысина его побагровела на солнце. — Ты смеешь подозревать Ольгу в этих письмах?

— Просто для порядка, Вась. По возможности проверю всех, кто имел отношение к Прахову.

— A-а… ну пожалуйста. — Он достал из кармана пиджака связку ключей, отцепил один, протянул мне. — Ищейка ты несчастная.

— Да вместе съездим, чего ты.

— А вдруг я успею машинку подменить?

— Номер не пройдет. Я ее хорошо запомнил.

— Что ж сразу не проверил?

— Не сообразил. Мне кажется, эти письма писала женщина.

— Но не Ольга, поверь, не та психология: она никого не стала бы мучить.

— Так ты считаешь, в письмах…

— Мука. Отчаяние. Сильная воля и страстная личная заинтересованность.

— Да, ты телефон ее подруги взял?

— Взял. Я у тебя в подручных, что ль, хожу…

Мы стояли над пляжем. Дети, собаки, смех, песок, солнце, сосны…

— Вон на той стороне, прямо напротив мостков, лежал камень.

— Чрезвычайно странно. Если труп утопили в озере, дня через два он должен был всплыть.

— Может, и всплыл. Перед неким рыболовом.

Я искал глазами кусты бересклета, нашел. Справа от пляжа, где начинался лес. Подошли. Нежная ажурная листва в зарослях высоких трав.

— По-видимому, здесь происходили свидания.

— Могли б найти и более уединенное место.

— На утренней и на вечерней зорьке никого тут нету.

— Слушай, Леон, ты с женой спал?

— Да с этим проклятым романом весь распорядок спутался. Я ведь обычно по утрам пишу, а тут — ночами. Часто на кушетке и засыпал в кабинете.

— Впредь будешь умнее.

— Никакого «впредь» не будет! — Я переменил тему. — Заросли густые, с дороги ничего не видать. Милашкин, надо думать, с той же целью сюда залез. Рыбак рыбака видит издалека.

— Он тоже удит?

— Удит. Женщин.

Мы сели в траву. Озерные блики, сверкая, слепили глаза, и гордо возвышалась на том берегу та сосна, под которой лежал камень. Такое умиротворение вошло в мою душу, такой покой — впервые за годы. Умом-то я понимал, что началось действие наркотика, сон мешался с явью, а душа словно летела над водами, над лесом, над садами, словно сливалась со всей этой благодатью, что пленила меня еще двадцать лет назад.

Восемнадцать лет мы тут прожили вместе, а потом ты исчезла, умерла, и в этом сияющем просторе я тебя ищу… и найду, чтобы жить.