Аллочка в шортах, в широкополой панаме и с ножницами (я аж содрогнулся — «режет, режет») подошла к калитке. Кажется, трезвая. Поздоровались.
— А Гриша в Москве.
— А мы к тебе.
— Милости прошу, — она улыбнулась умоляюще, будто и вправду просила милости.
Прошли на кухню, сели за стол, я взглянул на шкафчик, где, помнится… Никакой реакции — видать, муж выдал строгий наказ. «Бей жену молотом — будет золотом».
— Аллочка, Гриша говорил, ты больна.
— Я?
— Расширяешь сосуды.
— Какие мужчины тупые! — Она рассмеялась нервно.
Василий сказал ласково — его обычный тон с пациентами:
— Позволь, дорогая, я тебя обследую.
— Ерунда какая-то!
Но он уже доставал из потрепанного, еще папиного саквояжа какие-то блестящие штучки с проводами (не разбираюсь). Я вышел на крыльцо покурить. На солнцепеке живем, правда. Когда же грянет обещанная гроза?
— Леон! — позвал брат, и я вернулся на кухню. — Ничего расширять не надо, все более или менее в норме. Конечно, нужна кардиограмма, но если чутье меня не обманывает…
— Не обманывает! — перебила Алла. — Я абсолютно здорова.
— Нервная система расшатана.
— Ерунда!
— Аллочка, ты ему верь, — ввернул я наставительно. — Он великий диагност.
— Вась, — сказала она с симпатией, меня игнорируя, — завтра будет вишневый компот готов…
— Ни-ни! Завтра в первую смену, семичасовой электричкой полечу. А ты кардиограмму все-таки сделай. Хочешь, у меня?
— Я в полном порядке.
Тут я решительно вклинился:
— Тогда можно я буду с тобой откровенен?
— Лучше не надо.
— А я все-таки попробую. Гриша расшатал систему своими похождениями.
— С этим давно покончено.
— Знаю: с 6 августа девяностого года, — я выдержал эффектную паузу. — Но вода ничего не смыла.
Я выстрелил наугад, намекая на горностаевскую манию ежевечерних омовений в озере, но она так побледнела, что веснушки засверкали точно солнышки, а Василий буркнул:
— Поосторожнее. Жена не должна давать показания против мужа.
— То в Англии. А у нас обязана.
— Что за тон! — возмутилась Аллочка, и опять я почувствовал, как нежная женственность переходит в железную непреклонность. — Вы явились меня допрашивать?
— Нет, нет, Леон действительно попросил меня посмотреть.
— Посмотреть, как я пью? Ну, люблю коньяк — ну и что дальше?
— Сопьешься, — пообещал я, — если не сумеешь освободиться.
— От чего?
— Хочешь, я расскажу тебе версию?
— Версию?
— Ну, набросок. Марго встречалась с Гришей на озере, — я был безжалостен, но что поделаешь, если смерть безжалостна?.. — Не спорь, у меня есть свидетель. И там что-то произошло.
— Что?
— Что-то страшное.
— Что?
— Когда я уезжал на похороны Прахова, ее последние слова были: «Ты не виноват, Леон. Не ты отвечаешь за убитых».
— Каких убитых? — изумился Василий.
Я продолжал невозмутимо, оба слушали затаив дыхание:
— Кабы убийца не стер кровь с картины, милиция, возможно, раскачалась бы и осушила озеро. Гриша ведь не просыхал, а? На утренней зорьке, на вечерней… — вдруг всплыл странный сон, и я проговорил как по наитию: — Рыболов с удочкой тащит из глубины что-то большое, красное…
Тут у Аллочки сдали нервы, и она попалась по-глупому, прошептав:
— Шестого августа Гриша не ходил на озеро.
— Ты его выследила?
— Нет! — В светлых глазах ее застыл откровенный ужас. — Но я знаю, что не ходил.
— Откуда?
— По запаху, — прошептала она.
— От него пахло кровью?
— Ты что, совсем спятил!
Своей «версией» я ее словно загипнотизировал — и вдруг она очнулась. Презрительная улыбка тронула тонкие губы.
— Духами.
Выкрутилась. Марго духи не употребляла — я не любил, — и она давным-давно отвыкла.
Аллочка продолжала спокойно, но выдавали глаза и крупные пальцы, она их ломала, не замечая, машинально… «Она вышла в горе, ломая руки…»
— Я скрывала, но, если ты обвиняешь своего лучшего друга в убийстве, я расскажу. Но все между нами, поняли?.. Так вот, шестого августа он разговаривал с какой-то женщиной по телефону, я услышала случайно. Они договорились о встрече вечером в парке.
— С Марго?
— С отдыхающей из писательского пансионата, как я поняла из контекста. С какой-нибудь молодой творческой дурой, — опять презрительная улыбка. — Его вечные похождения мне надоели.
— И ты пошла устроить скандальчик?
— Слава Богу, вовремя опомнилась. И завернула к вам отвести душу.
— С Марго?
— Ну, отвлечься. Никого не было, я ушла к себе, и вскоре появился Гриша.
— Почему ты решила, что не с озера?
— Волосы сухие, и пахло «Златом скифов». Довольно сильный аромат.
— Ты ему кое-что высказала?
— Нет.
— Отчего же?
Она промолчала.
— Не знаю, каким «златом» от него несло, но для гуляки-мужа он вел себя крайне неосторожно.
— Неосторожно?
— Да хоть бы голову в бочку окунул.
— В какую бочку? — уточнил Василий.
— Тут у них под водостоком, — уточнил я рассеянно и поймал острый, напряженный взгляд Аллочки. — Сильный аромат… мерзкий смрад.
Каким-то смрадом несло, почти физически ощущал я, от этой истории, а Аллочка как будто окаменела, бессмысленно глядя перед собой.
— Алла, предупреждаю: убийца действует и может приняться за свидетелей.
— Леон, полегче, — вмешался брат. — Ты его считаешь ненормальным?
— Марго что-то узнала про убийцу и погибла.
— Фантастика! Как же осушить озеро?
— Уходите отсюда! — закричала Алла.
— Леон, пошли, не увлекайся. Ты имеешь дело с живым человеком, страдающим…
— С мертвым! — сорвался я. — Только где труп? Где кровь, вы мне скажете? Кто стер кровь?
Брат рванул меня с табуретки, и уже за порогом мы услышали тихий, надрывающий душу плач, как по покойнику.
— Добился! — прошептал Василий.
— У тебя есть те таблетки?
— Какие?
— Ну, те желтенькие, что ты Ольге давал.
Мы вернулись на кухню. Почти насильно он заставил ее принять лекарство, дал запить.
— Скоро заснешь, Аленька, — и указал мне глазами на дверь: пошли, мол? Я едва заметно покачал головой. Но Аллочка поднялась сама и исчезла где-то в глубине дома. Василий зашептал:
— Это сильное седуктивное средство. Сейчас наступит разрядка, эйфория.
— Можно допрашивать?
— Ну, если необходимо.
Я колебался.
— Это насилие над психикой?
— Воздействие на подсознание.
Я колебался, но азарт взыграл, и мы двинулись по коридору, ища спальню. Я там раньше не бывал: та же обстановка, что и у нас, только в несколько другом исполнении, а вот ковер — родной братец нашего. Эта родственность, если можно так выразиться, мне почему-то не понравилась.
Аленька, одетая, лежала на атласном покрывале и улыбалась чуть загадочно. Василий осторожно снял с нее панаму и сандалии. Я заговорил:
— Вот не решились тебя бросить в таком состоянии. Ты кого-то боишься?
Лицо ее слегка затуманилось, и она выговорила:
— Кровь.
— Что «кровь»?
— Я ее видела.
— Где?
— Не надо. Мне без вас так хорошо.
— Сейчас уйдем. Тогда ночью начиналась гроза, ты помнишь?
— Помню. Ветер.
— И ты у нас в саду видела монаха, да?
Она засмеялась беспечно, улеглась поудобнее и закрыла глаза.
— Ты узнала этого монаха, да?
— Да ну тебя, Леон!
— Ну хорошо. Скажи только, кого ты боишься. Я всех перечислю… Василия?
— Нет, он добрый.
— Юру?
Опять беспечный смех.
— Своего мужа?
Она выговорила четко и резко:
— Тебя!
— Где ты видела кровь?
— Леон!
— Не мешай, Вась. Где?
— Где умирал Прахов… где ты его зарезал.
В чертовой непроглядности, кажется, мелькнула разгадка. Зазвонил телефон — наверное, в кабинете. Аллочка шевельнулась, но осталась лежать. Я прошел и взял трубку.
— Алло!
— Кто это?
— Это я, Гриш, Леон.
Наступила пауза, я воззрился на поднятый шкаф — пустой. Верхние застекленные полки пусты.
— Что ты там делаешь?
— Мы с Василием слушали Аллочку.
— Как это?
— Слушали сердце. Он ей дал таблетки, она засыпает. Гриша положил трубку.
Глаза у нее действительно были закрыты, дыхание ровное. Василий осторожно поглаживал ей руку, крупную, «рабочую», так сказать. Предложил еле слышно:
— Разбудить?
Однако его проклятая жалость уже передалась мне, и я отказался, совершив тем самым ужасную ошибку.
Мы спустились со ступенек, я зачерпнул горсть воды из бочки и поморщился.
— «Злато скифов»… не этим ли ароматом несло от Гриши?
— Чтобы такой хлипкий интеллигент зарезал…
— Он хищник, Вася.
— Некая плотоядность есть, не спорю, нервная энергия, раз женщины так льнут, но…
— Да пойми же ты: не мог он вернуться сухим с озера, так себя выдать, он же ныряет, как русалка! «Русалка!» — отозвалось болью в сердце. Возле калитки валялись садовые ножницы, я обернулся, отметив в который раз: участок, в отличие от моего, в полном порядке, все брито-стрижено, живут на солнцепеке… То самое, страшное ощущение резануло по сердцу.
— Дай-ка мне свою таблетку.
Василий поспешно протянул две.
— Нет, одну. Спать не хочу… не по себе как-то.
Мы зашагали в отрадной тени тополей, завернули за угол.
— Вась, что с ней?
— В первом приближении все вроде в норме. Требуется, конечно, тщательное обследование, но за одно ручаюсь: она в сильном стрессе, и давно.
— Что такое стресс по-научному?
— Истощение нервной системы.
— Чего она боится?
— Ключевое слово «кровь». Делай выводы сам.
— Она нашла у мужа вещи и тетрадь в крови?
— Возможно. Леон, давай сходим на озеро.
— Зачем?
— Что там произошло? Не понимаю.
— И не поймешь.
— Может, почувствую.
Мы остановились у нашей калитки. Василий заскочил на минуту, я подождал.
— Молодые дома?
— Колю не видел, я саквояж на терраске оставил. Маша там ходит взад-вперед. Девица с огоньком.
— Да уж.
— Скоро свадьба?
— Не знаю.
— Он ее в Голландию заберет?
— Не знаю их планов.
— Так узнай, — резонно заметил Василий. — Надо же готовиться.
— А тебе не надо? Сыграем две в один день, дешевле.
— Три! — Василий засмеялся. — Трое Востоковых… шикарно!
— Мне не на ком.
— Найдем.
— У тебя в реанимации, что ль?
— Кстати, Леон, если будешь в Москве, навести Ольгу. Она спрашивает о тебе.
— Обязательно. Она в больнице долго пробудет?
— Кто знает… Пусть полный курс пройдет.
— У тебя есть ключи от ее квартиры?
— Есть. А что?
— Хочу проверить ее пишущую машинку.
— Не понял… — тут Василий внезапно понял, и аж лысина его побагровела на солнце. — Ты смеешь подозревать Ольгу в этих письмах?
— Просто для порядка, Вась. По возможности проверю всех, кто имел отношение к Прахову.
— A-а… ну пожалуйста. — Он достал из кармана пиджака связку ключей, отцепил один, протянул мне. — Ищейка ты несчастная.
— Да вместе съездим, чего ты.
— А вдруг я успею машинку подменить?
— Номер не пройдет. Я ее хорошо запомнил.
— Что ж сразу не проверил?
— Не сообразил. Мне кажется, эти письма писала женщина.
— Но не Ольга, поверь, не та психология: она никого не стала бы мучить.
— Так ты считаешь, в письмах…
— Мука. Отчаяние. Сильная воля и страстная личная заинтересованность.
— Да, ты телефон ее подруги взял?
— Взял. Я у тебя в подручных, что ль, хожу…
Мы стояли над пляжем. Дети, собаки, смех, песок, солнце, сосны…
— Вон на той стороне, прямо напротив мостков, лежал камень.
— Чрезвычайно странно. Если труп утопили в озере, дня через два он должен был всплыть.
— Может, и всплыл. Перед неким рыболовом.
Я искал глазами кусты бересклета, нашел. Справа от пляжа, где начинался лес. Подошли. Нежная ажурная листва в зарослях высоких трав.
— По-видимому, здесь происходили свидания.
— Могли б найти и более уединенное место.
— На утренней и на вечерней зорьке никого тут нету.
— Слушай, Леон, ты с женой спал?
— Да с этим проклятым романом весь распорядок спутался. Я ведь обычно по утрам пишу, а тут — ночами. Часто на кушетке и засыпал в кабинете.
— Впредь будешь умнее.
— Никакого «впредь» не будет! — Я переменил тему. — Заросли густые, с дороги ничего не видать. Милашкин, надо думать, с той же целью сюда залез. Рыбак рыбака видит издалека.
— Он тоже удит?
— Удит. Женщин.
Мы сели в траву. Озерные блики, сверкая, слепили глаза, и гордо возвышалась на том берегу та сосна, под которой лежал камень. Такое умиротворение вошло в мою душу, такой покой — впервые за годы. Умом-то я понимал, что началось действие наркотика, сон мешался с явью, а душа словно летела над водами, над лесом, над садами, словно сливалась со всей этой благодатью, что пленила меня еще двадцать лет назад.
Восемнадцать лет мы тут прожили вместе, а потом ты исчезла, умерла, и в этом сияющем просторе я тебя ищу… и найду, чтобы жить.