Книгу эту я помню с детства. Знала ее чуть ли не наизусть. Любила и по-своему представляла смоляной полярный город, где жили мои друзья — две с половиной тысячи игарчат, что придумали такую интересную книжку. Запивая морковным чаем жесткую лепешку, которую бабушка сочиняла из картофельной кожуры, я заставляла себя не хныкать, ибо считала, что такой, ноющей, меня никогда не примут в свое братство мои северные друзья. А мне очень хотелось вместе с Веной Вдовиным полететь на самолете, который пилотировал бы сам Молоков, знаменитый полярный летчик, один из первых Героев страны, или с Колей Малютиным высадиться на топком берегу протоки в отряде первых строителей, или отправиться с Петей Поэтовым и Юрой Жилиным охотиться на куропаток.

И невдомек было мне тогда, что друзья мои уже подросли, повзрослели и ушли защищать Родину. Ведь книжка появилась в 1938 году, а был 1942-й, п не числился уже среди живых Юра Крылатое, и навстречу своей смерти шли солдатскими дорогами Коля Дардаев, Вася Астафьев и Шура Баженов. Для меня они оставались в том времени — радостном времени детства.

Через много лет, бродя но уральскому городу Троицку, обратила внимание на мемориальную доску памяти А. М. Климова. Мне пояснили: составитель и организатор книги «Мы из Игарки».

Оказалось, в этом городе он жил и похоронен. Я не единожды приезжала в Троицк и раньше. Ходила улицей Климова, знала, что Дом пионеров носит то же имя, но мне и в голову не приходило связать этого Климова с тем — из давнего детства.

Захотелось вспомнить книгу, своих забытых незнакомых друзей, попытаться найти кого-нибудь из них. Но годы! Прошло столько лет, и каких лет!

 

По замыслу Горького

Мир удивила эта книга в 1939 году на международной выставке в Нью-Йорке, где она экспонировалась среди лучших изданий нашей страны. И как не удивить: дети рассказывали о том, что для всего западного мира продолжало оставаться непонятным феноменом русских, об образе жизни первого в мире социалистического государства, о радости труда, о братстве народов.

Датой зарождения книги можно считать декабрь 1935 года, когда ребята Игарки написали А. М. Горькому в Крым письмо. Они рассказали о своем необыкновенном городе, что в шести тысячах километров от Москвы на вечной мерзлоте построили их родители, и попросили у великого писателя совета: как лучше об этом поведать в книге.

«Мы — ученики пяти школ — вместе со всем городом живем весело, бодро, хорошо.

Наши дни заполнены учебой, кружковой работой, катанием на коньках и лыжах.

В нашем городе выходит раз в пять дней детская газета «Пионер Заполярья». Недавно в ней были напечатаны наши письма: «Кем мы хотим быть?»

Двести пионеров и школьников на этот вопрос ответили:

— Докторами, танкистами, машинистами, токарями, трактористами, водителями комбайнов, летчиками, артистами, изобретателями, педагогами, писателями, поэтами, математиками.

И к этому мы стремимся — овладеваем основами паук, готовимся быть полноценными гражданами нашей прекрасной Родины».

И больной, очень занятой человек немедленно ответил ребятам. 13 января он послал им набросок плана книги и большое письмо:

«Сердечный привет вам, будущие доктора, инженеры, танкисты, поэты, летчики, педагоги, артисты, изобретатели, геологи!

Хорошее письмо прислали вы. Богато светятся в простых и ясных словах его ваша бодрость и ясность сознания вамп путей к высочайшей цели жизни, путей к цели, которую поставили перед вами и перед всем трудовым народом мира ваши отцы и деды. Едва ли где-нибудь на земле есть дети, которые живут в таких же суровых условиях природы, в каких вы живете, едва ли где-нибудь возможны дети такие, как вы, но будущей вашей работой вы сделаете всех детей земли столь же гордыми смельчаками.

…Большие, изумительные радости ждут вас, ребята! Через несколько лет, когда, воспитанные суровой природой, вы, железные комсомольцы, пойдете на работу строительства и на дальнейшую учебу, перед вами развернутся разнообразнейшие красоты великой нашей страны.

Много прекрасного в стране Союза Советских Социалистических Республик, и она все растет. Все это — ваше хозяйство. И разумеется, для того чтобы умело владеть им, чтобы развивать его все шире, — необходимо, ребята, учиться много, серьезно, честно. Всякая работа в нашей стране — работа всех для каждого и каждого для всех, а кроме этого — работа в пример всему трудовому народу Земли».

Но замысел мог бы и остаться замыслом, не будь у игарских пионеров еще двух больших и умных друзей. Теперь, почти через полвека, знакомясь в Красноярском партийном архиве с документами, я чем дальше, тем больше укреплялась в мысли, что книга «Мы из Игарки» — детище Валентины Петровны Остроумовой и и Анатолия Матвеевича Климова. Думаю, что мысль о ее создании подсказала ребятам Валентина Петровна. Хорошо знавшая лично многих выдающихся людей своего времени, она, вполне естественно, могла быть знакома и с Горьким. В Игарке Остроумова совмещала в те годы два больших поста: начальника Игарского политотдела главного управления Севморпути и первого секретаря горкома партии. Эта маленькая», сгоравшая от туберкулеза женщина поражала современников неженской работоспособностью, смелостью в решении любых вопросов. А в Игарке их было колоссальное множество — ведь такой город-порт на вечной мерзлоте рождался впервые.

Человек удивительной судьбы, она в первые годы революции имела счастье работать непосредственно с В. И. Лениным, десять раз стенографировала его выступления, в том числе на историческом заседании II съезда Советов в октябре 1917 года, была секретарем комиссии по похоронам и увековечению памяти В. И. Ленина; на Генуэзской и Лондонской конференциях работала с Л. Б. Красиным, Г. В. Чичериным, В. В. Воровским; большая дружба связывала Валентину Петровну с семьей М. И. Калинина.

Письмо Л. М. Горького игарчатам было зачитано на бюро горкома партии, а затем, по предложению Остроумовой, начало путь во все семьи Игарки. Напечатали его листовкой, обсуждали на предприятиях, в учреждениях, школах. Совместным постановлением горкома ВКП(б) и политотдела Главсевморпути на подготовку книги выделили 3 тысячи рублей.

Валентину Петровну знали все пионеры Игарки. Через пятьдесят лет расскажут о ее энергии, о мальчишеской стрижке, о том, что, научившись управлять самолетом, она самостоятельно летала на дальние фактории и остров Диксон.

Ее жизнь давно просилась в книжку, и несколько лет назад такая книжка появилась. Автор ее, большой друг Советского Союза, ветеран Компартии Великобритании, президент мемориальной библиотеки имени К. Маркса в Англии, историк и публицист, А. Ротштейн знал Остроумову в разные годы, следил за ее деятельностью. В книге «Вдохновленная революцией» он писал: «Для меня, как и для других молодых тогда коммунистов из капиталистических стран, где после первой мировой войны развилось коммунистическое движение, образ Остроумовой незабываем».

Составитель и организатор книги «Мы из Игарки», как значится на титуле, Анатолий Матвеевич Климов — тоже человек неординарный. Да иного и не приняли бы ребята, не доверили свои мысли, не распахнули души. Ко времени работы над книгой он успел уже многое, хотя и было ему 25 лет. Дома, на Урале, журналистом троицкой окружной газеты, он не раз всерьез сталкивался с кулачеством, участвовал в организации колхозов, писал о рождении Магнитостроя. На Севере, куда по призыву ЦК ВЛКСМ Климов приехал в 1930 году, в числе первых 100 комсомольцев, он работал в путинных, рыбацких газетах — первых в истории Заполярья. Писал повесть, очерки, рассказы о покорении Арктики, в том числе и о строителях Игарки. Естественно, что Остроумова заметила его и предложила стать детским поводырем. Он и остался им до конца жизни, организовав еще две книги, написанные с его помощью детьми Урала и Партизанского края — «Урал — земля золотая» и «Слушай нас, Родина». На Урале, в Челябинске, Климова помнят и как автора текста Наказа, которым рабочий край провожал на фронт своих добровольцев-танкистов.

Вот какие друзья вдохновляли игарчат, когда взялись они за свою книгу. Но умер Горький, и работа притормозилась. И вот тогда из Швейцарии своим «милым белым медвежатам» написал Ромен Роллан: «Работайте хорошенько и никогда не падайте духом перед трудностями. Трудности созданы для того, чтобы их превозмогать и чтобы, превозмогая их, стать более сильным». Пришли письма от пионеров Москвы. Наро-Фоминска, Оренбургской области, Одессы, Свердловска — со всех концов страны.

И книга состоялась. Посвятили ее ребята памяти А. М. Горького и начали словами прощания, написанными 13-летним Степой Переваловым: «О, смелый Сокол, ты над Землею, дыша борьбою, парил высоко. Из битв жестоких ты вынес сердце, любовью полно… Мы будем помнить и славить вечно твои заветы и будем сильны, как ты, любимый…»

Редактором книги был Самуил Яковлевич Маршак.

Такие удачи случаются не каждый день.

С Верой Ивановной Торбунцовой, директором Троицкого филиала госархива Челябинской области, три дня подряд перебираем панки с документами. Они принадлежали Анатолию Матвеевичу Климову, переданы в архив его сыном Анатолием Анатольевичем.

Блокноты с записями писателя, его рисунки, рукописи рассказов и очерков, рыбацкие газеты. И, наконец, письма! От Климова — академику Ферсману, писателю Герберту Уэллсу, английским детям, черновики писем Ромену Роллану, Мартину Андерсену Нексе. А вот и их ответы — подлинные! — на немецком из Дании от М. А. Нексе, на французском из Швейцарии от Ромена Роллана, его письмо игарским школьникам. II вдруг — папка за папкой — листочки и целые тетрадки в косые и прямые линии, странички из школьных дневников, исписанные чернилами, карандашами, разрисованные акварельными красками. К некоторым приложены планы сочинений, написанные рукой Климова. Да это же рассказы игарчат в книгу! Оригиналы!

Целы! Целы! Ну а авторы-игарчата? Неужели их не найти? Куда разбросала их по белу свету жизнь?

И начался поиск.

 

Переправы Федора Дзюбы

На войну мальчишки шагнули прямо с книжных страниц. И не удивительно, что книга ушла на фронт с ними вместе — в солдатских рюкзаках. Младший лейтенант Дзюба тоже уложил книжку в свой вещмешок рядом с номерами «Пионера Заполярья», «Пионерской правды» и аттестатом зрелости. Вплоть до жестокого февраля 1944 года таскал свой «архив» Федя Дзюба от переправы к переправе, что для него значило из боя в бой.

Когда показывал однополчанам книжку, обязательно слышал в ответ:

— Ты, оказывается, давно выбрал профессию понтонера. Ишь, какая у тебя тренировка была.

Рассказ Ф. Дзюбы в книге «Мы из Игарки» был и вправду посвящен переправе через тундровое озерцо: ребята, потеряв шест-весло, соорудили из своих пальто парус и добрались до берега.

Всего через три года в составе полка понтонеров прибыл Федя Дзюба на первую фронтовую переправу. И с тех пор помнится ему война сплошными кипящими от солдатских тел, паромов, понтонов, взрывов и воронок огненными реками. Сколько их было на его пути: в России, Белоруссии, Польше, Германии, Чехословакии. Казалось, что все переправы его.

На выставке московских художников-ветеранов войны каждый обязательно обращал внимание на полотна, на которых переправы, переправы… Боевой путь Федора Федоровича Дзюбы: «Под Воронежом», «Прорыв обороны немцев на Среднем Дону», «На Днепре под Киевом», «Конец. Под Корсунь-Шевченским», «На Висле под Сандомиром»…

Еще до личного знакомства с Дзюбой я читала в его письме об операции на Днепре, где он командовал 30-тонным паромом: «Переправа… Песчаные косы и отмели, сильное и коварное течение… На плацдарме — бой. В воздухе ревет и грохочет. Один за другим пикируют «лапотники» — Ю-87. Один пз них, клюнув на левое крыло, покато надает на паром… Ну, братцы, держись! Это наша! Пламя и грохот взрыва. Паром приподняло, в лицо плеснуло тугим воздухом и окатило водой. Паром накренился, танк начал с настила сползать в воду… Из расчета никого не вижу — всех сбило ударной волной. К счастью, двигатель заработал, и паром, минуя фонтаны взрывов, направился к пристани. Опять посыпался над нами град бомб, но мы были уже у берега. Т-34 «прыгнул» на пристань и скрылся под обрывом… На третьи сутки нас, понтонеров двух паромов, валившихся с ног от усталости и изнеможения, сменили. За эти бессонные дни и ночи наши расчеты переправили около сотни танков Т-34 и самоходных установок».

Должны были пройти десятилетия, чтобы зарубки на памяти молодого офицера ожили в картинах опытного живописца. В тридцать седьмом году игарские мальчишки, юные художники Федя Дзюба, Толя Мосин и Миша Шелонников везли в Москву на Всесоюзную выставку детского творчества свои работы. Правда, до Москвы они тогда так и не добрались, зато почетными посетителями их выставки в Красноярске были полярные летчики-герои, покорители Северного полюса.

А выставки в Москве у Ф. Дзюбы и А. Мосина все-таки состоялись. Да только непросты и долги были к ним дороги.

А. Г. Мосин, заслуженный художник РСФСР, один из иллюстраторов «Тихого Дона» и «Поднятой целины», участвовал на своем веку во многих всесоюзных и международных выставках. В Бородинском военно-историческом музее-заповеднике постоянно экспонируется картина Ф. Дзюбы «Минута молчания»: на исходе войны, в маленьком горящем городке Бунцлау в передышке между боями остановились солдаты перед гранитным обелиском и обнажили головы — чужими буквами была выписана на нем такая близкая душе каждого русского солдата фамилия — Кутузов.

Лишь в 1971 году перенес Федор Дзюба на полотно символическую встречу: герой отечественной войны 1812 года и герой Великой отечественной…

Сейчас Федор Федорович — начальник участка Центральной киностудии детских и юношеских фильмов им. М. Горького, художник-живописец первой категории. Однажды — вот пропоя судьбы! — ему, фронтовику, кавалеру боевых орденов, пришлось писать во весь рост пять портретов… Гитлера: требовались для картины «Семнадцать мгновений весны».

В его квартире на проспекте Мира среди натюрмортов и пейзажей лишь две фотографии напоминают о тревожной юности — капитана-орденоносца и девушки-санинструктора, что встретились и полюбили друг друга сорок лет назад на одной из фронтовых переправ.

 

Учитель

Из предисловия А. М. Климова: «…пионеры организовали митинг. Выступил пионер Толя Шевляков.

— Ребята, — сказал Толя. — Горький одобрил нашу книгу. Давайте же начинать работу!

Все захлопали в ладоши. Тогда вышел пионер Яша Почекутов и сказал: «Я берусь написать рассказ о летних каникулах».

С тех пор книга о жизни ребят за Полярным кругом, об Игарке, — «горьковская книга» — стала жить».

Летние каникулы, о которых вызвался написать Яша Почекутов, мало походили на те, к которым привыкли их сегодняшние сверстники. Они не были месяцами безмятежного отдыха, так как совпадали с Карской экспедицией. Лишь два месяца в году пробивались в Игарку через полярные льды морские иностранные суда. И эти два месяца все население — от мала до велика — помогало в порту на погрузке. Девочки складывали штабеля на бирже, как называли тогда склад готовой продукции, мальчики работали сортировщиками, рубщиками на лесозаводах, а те, кто поменьше, — коногонами на «медведках». Так именовали немудреные двухколесные сооружения, на которых лошадки тянули в порт пакеты досок.

Работали ребята по 12 часов, столько же отдыхали и вновь — на погрузку. В общении с моряками иностранных судов они получали и наглядные уроки политграмоты, заглядывая за кулисы другого мира. Один такой случай на погрузке английского парохода взялся описать 14-летний Яша Почекутов.

«Однажды мы видели на палубе такую сцену. Английский офицер, рассердившись за что-то на кочегара, ударил его но лицу. Негр сначала промолчал, по, видимо, горячая южная кровь заиграла в нем. Резким и сильным толчком он сшиб офицера с ног… Мы видели, что дело плохо, — негр, чего доброго, утопит офицера, а потом и сам пропадет. Побежали мы к ним, разняли».

Пройдет совсем немного лет, и жизнь вновь столкнет Якова с чужим и жестоким миром. Старший сержант Почекутов напишет об этом:

В ночь на новый 1943 год на операционном столе медсанбата под Калинином стал он инвалидом второй группы. Ему было чуть больше двадцати и ждали его костыли на многие годы: ноги ранены, отморожены и контужены. Вот так, с костылями, и появился Почекутов в городе Енисейске, где принял руководство школой. Так начался для Якова Васильевича учительский путь длиной почти в сорок лет.

Каким он был, можно судить по документу, что вручили директору 75-Й школы «по поручению педколлектива Октябрьского района города Красноярска». Это самая удивительная Почетная грамота, какую мне доводилось когда-либо видеть. Награждался «коммунист, воин, борец, педагог, Человек и руководитель за долголетний творческий, освещенный научной теорией и передовым опытом педагогический и общественно-политический трудовой подвиг».

Яков Васильевич Почекутов всю жизнь писал стихи. И нигде их не публиковал, хотя, на мой взгляд, напрасно. Когда-то Лидии Васильевне Мышковской принес он свое первое стихотворение, а спустя жизнь свои произведения принесли Якову Васильевичу Почекутову будущие профессионалы-писатели Антонина Корытковская и Николай Еремин. «Большое Вам спасибо за то, что Вы заставили меня написать мое первое стихотворение» — вывел на первой своей книге поэт Еремин:

Я. Почекутову

 

Фото из семейного альбома

Вообще-то в Сибири игарчан обосновалось немало, а найти их — тех, из 30-х годов — оказалось сложно: годы не щадят и историческую память. Лишь благодаря очень заинтересованной помощи сотрудников Красноярского краевого музея удалось разыскать первого. Им оказался Николай Сергеевич Малютин… в городе Орджоникидзе. Тот самый Коля, который высадился в июне 1929 года с первого парохода первых строителей на топкий берег Игарской протоки и написал об этом в книге свой рассказ. Отец его — грузчик, рамщик, разнорабочий — уже через шесть лет стал директором Игарского лесокомбината, а потом — председателем исполкома. Николай Сергеевич откликнулся немедленно. Вопи, кавалер орденов Отечественной войны двух степеней, директор школы, секретарь парткома и директор завода — путь его по жизни приучил к ответственности. А товарищество, дружеские связи через десятилетия — в крови у всех игарчан. Малютин адресовал меня в Красноярск к брату Сергею Сергеевичу, который ныне — директор музея трудовой и боевой славы телевизорного завода. А на заводе вот уже 27 лет инженером Петр Ильич Поэтов. А Поэтов — тот самый Петя-охотник, которому в книге повезло больше всех: его фотография с охотничьими трофеями на целую страницу вынесена.

И вот сидим мы втроем: Поэтов, Малютин а я — в гостях у Петра Ильича, и витают над нами в клубах сигаретного дыма игарские воспоминания.

— А ведь знаете, в Игарке у нас редко кто курил. На фронте научились. Город-то весь деревянный был, улицы деревом мощены, тротуары тоже из досок, а земля на опилках замешана. Так мы, ребята, берегли город от пожара. В школе специальный отряд был: в форме, каске и с топориком за поясом. Дежурили по вечерам, пока взрослые учились — ликбезы кончали. Они — домой, а мы дежурство сторожу сдадим и лишь тогда свободны.

Петр Ильич достает два альбома, старых, видавших виды, и фотографии в них такие же, но узнать можно. Я и узнаю, и удивляюсь: молодые Каманин, Молоков, Бабушкин… Как сочинительствовать, так и снимать игарчата умели. А в друзьях у них все знатные полярники ходили во главе с Отто Юльевичем Шмидтом — «Бородой», как звали его мальчишки и за глаза, и в глаза.

— К нам тогда, в сентябре тридцать пятого года, Шмидт приехал — он начальником Севморпути был. Встречали его цветами и овощами. Представляете: вышли с блюдом, а на нем — огурцы, иомидоры, редиска, что у нас в совхозе «Тепличном» выросли. Так верить не хотел: это надо же — сто километров за Полярным кругом!

— Ты про театр, про театр расскажи, — подзадоривает Малютин. — Как же: Петр Ильич у нас знаменитость — с самой Пашенной играл!

— С. Верой Николаевной?

— Точно. С народной артисткой СССР.

Поэтов смущенно листает альбом: Лидия Неволина, Елизавета Юровская, а вот и Пашенная в форме Севморпути — кителе и фуражке с крабом. Снимки любительские, поэтовские.

— Я ведь на фронт с собой фотографии брал, целый альбом. А потом случилось туго — альбом в огонь, фото в карман. Так всю войну хранил: Румынию, Венгрию, Чехословакию прошел. Знаете стихи: «Напиток самый дорогой — из лужицы вода» — это про нас. Я Победу сержантом встретил. А если о Вере Николаевне, так тут целая история: она основала»театр в Игарке.

Узнаю вновь почерк Валентины Петровны Остроумовой. В течение тех двух лет, что она работала в Игарке, московские театры но приглашению политотдела бывали трижды. Лето 1936 года началось с приезда государственного академического Большого театра. Играли отрывки из Чайковского, Леонкавалло, Россини, Монти. Событие это было колоссальным как для полярников, так и для актеров. Четыре вынужденные посадки совершил одномоторный самолет МБР-2 прежде чем доставил половину труппы из Красноярска в Игарку (вторая долетела удачней). Но по тем временам добрались они прекрасно. Когда впервые летчик Ф. Б. Фарнх вел машину в 1931 году в Игарку, полет длился 45 суток — информацию о пом я нашла в подшивке газеты «Северная стройка» за 1933 год.

25 июля на площади перёд зданием горсовета вся Игарка собралась на прощальный концерт. Потом был митинг, зачитали решение горсовета о переименовании одной из главных улиц — Экспортной — в улицу Большого театра. На следующий день полярники встречали В. Н. Пашенную и двадцать ее коллег по государственному академическому Малому театру. В память о тех днях — мемориальная доска с барельефом В. Н. Пашенной на кинотеатре «Север», улица имени Малого театра.

Театр имени В. II. Нашейной работал в Игарке 14 лет.

 

Солдат Папапина

В Лесосибирске воздух пахнет смолой лиственниц п знаменитых на весь мир ангарских сосен, водой Енисея или Ангары…. С непривычки захватывает дух и хочется этот воздух пить. По Енисею к таежному городу спешат плотокараваны: маленький теплоходик во главе прямо-таки парадного километрового строя бревен. Пять лесокомбинатов пилят, сушат, грузят… И вновь плывет по реке — теперь на баржах, в Игарку — строевой, мачтовый, шпальный лес. Каждая седьмая доска в советском экспорте — лесосибирская. И царит в городе ароматотаежный, смоляной дух здоровья.

Николай Иванович Вебер его не замечает, привык. Пятьдесят лет с гаком дышит он этим воздухом. Из всех игарских мальчишек, которых удалось повидать, пожалуй, он один остался верен главной профессии города своего детства. Работал в Игарке, потом была Камчатка, и вот уже полжизни здесь. Главный инженер — должность хлопотная, инфарктная… Последние годы он — уполномоченный Всесоюзного экспортно-импортного объединения «Экс-портлес». А на комбинате — теперь он называется лесосибирским № 1 — мастером младшая дочь Вероника, тот же институт закончила, тот же факультет…

Николая Ивановича мне помогли разыскать красноярские телефонистки: обзвонили в крае все поселки с лесокомбинатами и ведь нашли!

— Звоню вам из вашего детства. Помните книгу…

— Буду ждать вас завтра на пристани. «Метеор» бывает у нас в шестнадцать часов.

…И вот мы листаем книжку, перечитываем рассказ, что написал Коля Вебер, пятиклассник. «Автомобиль на лыжах» конструкции двух Колей — Вебера и Дардаева — разбился в щепки при спуске с горы на протоку. «С тех пор управляемые сани лежат у меня в сенях. А мы с Колей мечтаем покататься не на самодельных санях, а на настоящих аэросанях или на вездеходе», — рассказывал Коля Вебер в книге «Мы из Игарки».

— Автомобиль в то время, может, один на всю Игарку и был… Аэросани мы видели не раз: у политотдела Севморпу# и в кино. Зато чего только не делали сами! Сколько" одних часов разобрали: нужны были пружинки для приводов к самодельным кораблям… Эта детская техническая фантазия до сих пор помогает мне, спустя пол-века. А на аэросанях я все-таки покатался — на Диксоне, когда стал «солдатом Папаннна».

Он показывает фотографию: молодой, в матросской форме.

— Мы в этой форме по очереди все семеро сфотографировались, мне тогда лет девятнадцать было. Это — в войну, на полярной станции: был я аэрогидрометеорологом. Три с половиной года на зимовке в самом центре Карского моря… Наблюдение вели за колебаниями льда, уровнем океана, измеряли направление и скорость ветра, температуру. И остров сами от фашистов охраняли: там подводных лодок много шныряло. У каждого было по винтовке, гранате и один пулемет — на всех. По нашим данным на Большой земле составлялись прогнозы для кораблей и авиации Северного флота, шла ледовая разведка. За все время зимовки ни слова из дому не получили: закон радиомолчания. Нарушили его, лишь когда ледокол «Георгий Седов» за нами пришел, — уже был мир.

Старший научный сотрудник полярной станции вновь был принят на первый курс Сибирского технологического института, откуда отозвала его война. В институте его помнили… Нашлись даже старая зачетка и студенческий билет.

Полярник стал инженером-лесовиком.

 

Пробужденные Буревестником

Письмо Алексею Максимовичу Горькому от имени пионеров они подписали оба — Миша Цехин и Валя Калачинскнй. Рассказы: длинный — Мишин и махонький — Валин — в книжке помещены рядом, между ними лишь «Мой зоосад» Вали Баженовой втиснулся. Ребята в обиде не были: девчонки всегда пролезут, к тому же Валя с Валентином из одного класса.

А Миша чуть постарше, и в дальнейшем это «чуть» вылилось в весьма серьезное преимущество: когда Валя Калачинский сдавал экзамены за десятилетку, математику у него принимал Цехин Михаил Кирсантьевич, доморощенный учитель. Шел июнь 1941 года…

Встретились они много лет спустя в небольшом шахтерском городке. Калачинский прилетел туда с заданием «Комсомольской правды», собкором которой работал много лет; Цехин, кандидат наук, доцент, декан политехнического института, привез на практику студентов. Оба зашли в горняцкую столовую в один час и сели за один стол. Такие встречи в жизни бывают еще чаще, чем на страницах романов.

Ахнули, узнав друг друга. Придя в себя, стали выяснять:

— Давно из Игарки?

— В 41-м.

— И я тоже.

— Где живешь?

— В Кемерово.

— И я тоже.

— ?!

Все объяснилось просто: Цехин не читал «Комсомольскую правду», Калачинский не писал о горняцких ученых. А спроси он своих героев — знатных шахтеров, специалистов по горным машинам, маркшейдеров, — у кого учились горняцкому делу, встреча состоялась бы раньше.

…Шумливые, веселые, даже озорные не по годам, они стремительно потащили меня в свое детство, торопливо рассказывая каждый свое и оба одновременно.

Мне увиделся игарский клубный барак, битком набитый малышней, на сцене — Отто Юльевич Шмидт, прилетевший с В. С. Молоковым прямо из легенды. «Борода у него большая, а глаза добрые», — написал тогда Миша Цехин в своем рассказе «Герои бывают у нас в гостях». И далее: «После беседы я, как отличник учебы, по поручению пионерской организации вышел на сцену, встал рядом с товарищем Шмидтом н сказал:

— Избираем Отто Юльевича Шмидта почетным пионером Игарки.

Ребята захлопали в ладони и закричали «ура», а я стою с галстуком, тянусь к шее товарища Шмидта, но достать не могу. Я маленький, а он высокий.

Увидел это Отто Юльевич, засмеялся и нагнулся ко мне. Тут я и повязал ему галстук».

— Это только так в книге написано гладко «повязал галстук», — смеется Михаил Кирсантьевич, — А на самом деле от волнения я в зажим галстука заправил бороду Отто Юльевича, а выпутать ее никак не мог. Зал хохочет. Шмидт мне помогает. Еле справились.

А потом пионеры сфотографировались вместе с Отто Юльевичем, который самого маленького — Мишу Цехина — взял на руки. Снимок этот тогда облетел весь мир.

«Если вы сможете найти книгу «Мы из Игарки» первого издания, там увидите пионеров со Шмидтом. На этом снимка есть девочка в клетчатом джемпере, слева от Отто Юльевича. Эта девочка — я». Трогательное письмо написала Наталья Ивановна Сучкова, кавалер ордена Ленина, учитель математики с сорокалетним стажем. Преподавала она в школах Игарки и Красноярска. Словно голос маленькой девчушки вклинился в наш разговор, будто пришла и она в гостиничный помер из детства Миши Цехина и своего. А был он серьезен и крут, но со смешинкой и юмором, поэтому самые сложные, порой и трагические ситуации звучали не так жестко.

— Поднялись мы в атаку. Я вскочил, чтобы катушку связистам помочь нести. Над головой ахнуло — снаряд разорвался. Слышу: «Калачинского убило». «Врешь, думаю: если слышу, значит, не убило».

Да, не погиб Валентин Алексеевич в том ноябрьском бою 1943 года под Оршей. Даже из окопа после взрыва сам выбрался. Да только… Подбежали солдаты, оторопели: стоит человек, а левая рука у него лишь на полоске кожи держится. Притянули рану платком, привязал руку к туловищу, переправили раненого в блиндаж: лежи, жди нас. Сами — в бой. А он встал и пошел. Голова кружилась, через 10–15 метров падал. Запомнил: снаряды рядом рвались, а ни один не задел. Дорога в два километра оказалась длиной во всю ночь. К палатке медсанбата с зарей подошел, сел у входа. Еще слышал команду врача: «На стол!» — и отключился.

Очнулся на следующий день, чтобы заново осваивать жизнь. И освоил: стрелок, охотник, биллиардист. Веселый, шумливый, здоровый человек, душа и заводила любой компании.

Через 35 лет нашла Калачинского медаль «За отвагу». Заняла она место среди восьми остальных, рядом с наградой за мирный журналистский труд на целине.

— Выносливыми, смелыми нас Игарка сделала, — итожат мои собеседники пережитое. — Нетерпящими ловкачество, честными, трудолюбивыми.

— Жизнь мы не прожигали. Давалась она непросто. Выжить тогда в Заполярье, не удрать с первым пароходом можно было лишь трудом. И картошку на подоконниках выращивали, нарты с ягелем на себе тащили для коровы. У нас потребность в труде с малолетства вырабатывалась. — Это Цехин.

— Утром, еще до школы, на охоту за куропатками бегал — семье подспорье, — Это Калачннский. — Милосердными у нас люди были, добрыми. О других думали. Если у тебя есть, а у другого нет, помочь, поделиться надо. В беде никого не оставляли. А бед тех не счесть…

— Вообще, настрой такой в школе воспитывали — на общие интересы. Себячество презиралось всеми. На всю жизнь в активистах остался: в школе руководил городским пионерским лагерем, в институте секретарем комсомольским был, а потом и до сего времени в партийных секретарях пребываю. — Это Цехин.

— И еще: умели видеть красоту, любоваться ею, ценить. Нас так учителя воспитывали. Вот почему все Игнатия Рождественского вспоминают? И худ он был, и слабоват, и в очках с толстыми стеклами, а на охоту с нами ходил, по кочкам болотным ползал. Он у меня — классным руководителем был, а Миша у него в кружке литературном занимался. Он на охоту нас водил не для того, чтобы стрелять, а чтобы научить видеть, насытиться красотой. Мы с собой, кроме ружей, фотоаппараты брали.

— А как Пушкина, Лермонтова читал! Завораживающе. Он и сам стихи писал: о нас, об Игарке, о Заполярье. Вот и писатель Виктор Астафьев у него учился — в одном классе с моим братишкой Виталием Калачинским. Это он о Рождественском отличные слова потом написал: «Не всякому дано учиться у такого преподавателя, не всякому дано иметь такого старшего друга… Ведь очень легко и просто сказать детям будто Буревестник Горького. — это революционер, а Пингвин — буржуй. Гораздо труднее разбудить в сердцах ребятишек любовь к этому Буревестнику, дать крылья и мечту к полету, бесстрашие к бурям».

 

У истоков «Васюткина озера»

Ветры с Енисея стучат в окна его квартиры: дом стоит на крутояре, второй от городского края. Отсюда рукой подать хоть до Караульного быка, хоть до Овсянки, и можно в любой момент ощутить близость родных людей, навестить дорогие могилы, увидеть милые сердцу избы, в одной из которых — деревенской бане — «при свете керосиновой лампы» явился он на свет.

Сюда по весне выносит льды работящая Мана. И Шалуний бык различим с этого рыжего от вытаявшей весенней плеши берега: восьмилетнему выплеснул здесь ему Енисей первое жестокое горе, и сердце прошило оно на всю жизнь: мама!

Отсюда уходил он, отплывал и улетал, чтобы вернуться вновь. Здесь — родина писателя, его истоки, корни.

На встречу Виктор Астафьев согласился, хоть и мучила его приходившая каждый год строго по расписанию «веснуха»: «У меня есть, что Вам показать и рассказать по Игарке». А натолкнуло на эту встречу письмо из Барнаула от «девочки из книжки» Жени Хлебниковой, которая, по ее словам, сама «ничего выдающегося в жизни не сделала, но всю жизнь честно и добросовестно трудилась». Трудилась 43 года! «Читайте «Кражу» Виктора Астафьева, — писала она, — вы увидите наш класс и нас в те годы».

И вот проходят перед мной чередой незнакомые лица таких знакомых людей — густо населены и «Кража», и «Последний поклон», и рассказы: среди бабушек в черных и белых платочках, надетых по парадному случаю, Виктор Петрович показывает бабушку Катерину Петровну и бабушку из Сисима, а вот и дед Павел, и дед Илья Евграфович, и отец Петр Павлович, и тетка Августа, и дядька Вася Сорока, и Колька, тетки, племянники, дядья, — любимы и бережно хранимы они писателем, некогда учеником 5 класса «Б» игарской школы № 12, что над Медвежьим логом, Витей Астафьевым.

Виктор Петрович кутается в теплую одежду, ему явно нездоровится:

— Игарка дала очень много и мне, и другим детям темных мужиков, которые попали в этот город из глухих таежных деревень. Там впервые услышали, например, радио, патефон. Я впервые узнал, что такое велосипед, духовой оркестр, пианино. Впервые увидел полярное сияние, оленей, парты, прокатился на собачьей упряжке.

На детской районной олимпиаде премировали меня настоящими финскими лыжами.

И, наконец, именно в Игарке написал свой первый рассказ, который И. Д. Рождественский поместил в школьный рукописный журнал. А в газете «Большевик Заполярья» даже было опубликовано мое четверостишие. Учиться после этого я стал еще хуже. А хуже было некуда: сидел я третий год в пятом классе.

— Уж не потому ли нет вас в книжке «Мы из Игарки»?

— Да, и потому тоже, да и ногу сломал тогда. В авторы собирали положительных, дисциплинированных.

Я же был неблагонадежным. А В. Астафьев, который назван в книге, — это не я, а Василий. Он, как я слышал, погиб потом на войне. В книжке — помните — он мечтает стать поэтом. Это и вводит многих читателей в заблуждение. Фамилия Астафьев не такая уж и редкая: я на фронте потом встречал и Васю Астафьева, только был то другой Вася, не игарский.

А о первом рассказе, вернее школьном сочинении Астафьева, хотелось бы рассказать чуть больше, потому что сыграло оно в судьбе мальчика роль особую.

В те годы «Игарку будоражило от творчества»: писали, рисовали, изобретали, пели, издавали. И когда Игнатий Дмитриевич Рождественский вместо традиционной темы предложил для школьного сочинения вольную, ребята были готовы к этому. Оказался готов и Витя Астафьев.

Минувшим летом отец поселил его на Маковском озере, в нескольких километрах от Енисея. Построив плотик с очагом и возложив на мальчика промысел рыбы, он спокойно надолго оставлял его одного.

Постепенно преодолев страхи и одиночество, мальчик научился видеть зорьки и закаты, угадывать лешачьи крики мрачной выпи, подружился с нырками, свиязями, кормил из рук гусей, любовался полными величия и достоинства лебедями. И нежность, умиление просыпались в его душе. «Хотелось перецеловать каждый тронутый росой лист, каждую смолистую хвоинку, каждую бабочку, благодаря за то, что они есть и я есть вместе с ними… Не было в моей жизни потом таких сладостных, таких чистых слез, от которых истаивала душа и хотелось любить все и быть добрым ко всем и ко всему».

Вот о мальчике, заблудившемся в тайге и поселившемся на озере, и написал он в своем сочинении. Уже пройдя войну, изведав горе и жестокость в наивысших проявлениях, писатель обратился к тому детскому игарскому рассказу, воссоздал его уже писательской рукой. Я читала «Васюткино озеро» по книжке, где расставлены малышам ударения, и порадовалась, что к миру они приобщаются по такой яркой, воистину художественной литературе.

Свой самый счастливый день, считает Виктор Петрович, он тоже прожил в Игарке, когда — помните, есть этот эпизод и в «Краже» — холодный и голодный мальчишка на случайно попавший к нему рубль покупает себе билет в кино и, упросив контролера, попадает на «Большой вальс». Музыка Штрауса, высокое человечное искусство растопили душу, и вновь, как и на озере, вытаяли светлые слезы добра. На экране разыгрывалась чужая, нарядная, восхитительная, даже в снах не пережитая жизнь, такая далекая от игарской детдомовской, а в зале сидел забытый, ненужный никому мальчик и навзрыд плакал от света, добра, горя и счастья.

…Живет в Красноярске большой советский писатель. В ребячестве не попал он в коллективную детскую книжку. Взрослым стал лауреатом Государственной премии СССР.

 

Кто написал «Мечтарь»

Есть такая веселая детская книжка — «Ортис — десятая планета». У одного из героев ее обнаружилась страшная болезнь, перед которой бессильны микстуры, порошки, уколы, скальпели и даже советы. Оказалось, что герой живет без мечты: «Никогда не мечтал быть сильным и рос самым слабым в классе, никогда не мечтал знать больше всех и учебники читал только «от» и «до», никогда не мечтал об открытии и за свою жизнь ничего не открыл, никогда не мечтал о полете в космос, и кроме Большой Медведицы не мог отыскать на небе ни одного созвездия». Спасти, вылечить его взялся писатель-фантаст: он прописал больному книгу своего сочинения — по главе в день. Вот тогда на планете Ортис решили: в целях профилактики срочно издать учебник о мечте. Изучать «Мечтарь» рекомендовали начинать до знакомства с «Букварем» и не расставаться с ним в течение всей жизни.

Автор этой жизнерадостной и нравоучительной книги тот самый Гоша Антипов, что написал в книге «Мы из Игарки» рассказ «Водолаз» — о смелом мальчике, самостоятельно смастерившем лодку и в половодье переплывавшем озеро.

С иллюзиями детства комсорг батальона Георгий Антипов расставался на полях боев — от Москвы до Кенигсберга. За две недели до Победы тяжелое ранение и контузия, а затем — инвалидность на всю жизнь. И это в 22 года.

Он боролся с ранами и болезнью еще целых семнадцать лет. Душой и возрастом комсомольский вожак, он работал в Красноярском крайкоме комсомола, молодежной газете, вновь, как и в Игарке, писал стихи, пьесы, рассказы, адресуя их детям. О книжке дли них он мечтал едва ли не всю жизнь. И писал ее упрямо, отвоевывая у болезни сперва дни, а лотом и часы. Он знал, что приближается конец, что болен неизлечимо, и чем тяжелее ему было, тем веселее и радостнее старался сделать он книжные страницы. Планету «Ортис» он населил девчонками и мальчишками из своего игарского детства. Как когда-то игарчата, ортисяне с первого класса старались приносить пользу обществу. Их возраст считался не как у землян: в паспорт записывали лишь полезные годы, и «ученикам шестого класса на Ортисе — в основном шесть лет. Но есть и старшие. Это те, кто в свободное время грудятся или занимаются в двух школах, например, в художественной или музыкальной». Ортисяне никогда не плачут, не грустят. Они всегда улыбаются, смеются. На Ортисе все говорят только правду, и в каждом доме, и в каждом классе растет удивительный красно-белый цветок ирвен, погибающий от малейшей лжи и неправды.

Смешная, добрая и умная книжка… Антипов так и не увидел ее напечатанной. Она трижды издавалась в Москве и Красноярске, но уже после его смерти.

Антипова не стало через год после первого полета человека в космос, и книга писалась задолго до этого события, но первая ее глава открывалась словами: «Здравствуй, Степка! Я уже на Ортисе… Прилетел в космической ракете».

Повесть написана в форме писем школьному другу, оставшемуся на Земле. И чем больше вчитывалась в нее, тем больше убеждалась, что имя Степа здесь не случайно. Именно Степой звали близкого Гошиного друга по Игарке и однокашника — «школьного поэта и писателя» Перевалова. Степа Перевалов был «главный» автор книги «Мы из Игарки», в ней его стихи, рассказы и целые главы.

В 30-е годы в игарской и краевой пионерских газетах часто печатались сказки ненцев, селекупов, долган в литературной обработке Степы. А однажды — это знала вся школа — слова сочиненной им песни о Заполярье поместили в сборнике «Песни счастливых», и Степану из издательства прислали гонорар: полное собрание сочинений Драйзера. Вот каким «знаменитым» человеком был в Игарке Степа Перевалов. И Гоша, как и Яша Почекутов и другие ребята, очень дорожил дружбой с ним. Вполне вероятно, что Степу, игарское детство вспоминал Антипов в свои последние годы, работая над книгой.

«Нет, Степа, — пишет он в самом ее конце, — пусть Ортис будет всегда с нами. Пусть будет со всеми, кто любит мечтать и фантазировать. Кто любит путешествовать я открывать. Кто любит шутить к смеяться».

 

«Мы завоюем Арктику»

Встретились мы со Степаном Акимовичем в старательском таежном поселке, в который в лучшие-то времена можно добраться только самолетом. А если уж Енисеем, а затем — тайгой, то путь этот лишь от большой нужды. Однажды проделал его и Перевалов, когда стал жертвой клеветы, несправедливо осужденным.

Каким вышел игарский паренек из этого сурового испытания?

Сейчас Северо-Енисейский, или Соврудник, как величают его по старинке, — центр золотодобычи, и горно-обогатительный комбинат, разительно изменив таежный пейзаж, принес с собой новые современные профессии для детей и внуков таежных искателей фарта.

Степан Перевалов золота не мыл, старательством не пробавлялся. В 60-градусный мороз валил лиственницу и кедр. С тайгой сжился, сроднился за эти десятки лет. Привык к труду тяжелому и непростому: рубка, валка, доставка леса — все здесь нелегко. Диплом в техникуме защищал по теме, нужной для его бригады — «механизация ручного труда при погрузке трехметрового леса». Внедрили в практику без заминок. Однажды семнадцать рацпредложений за год внес и осуществил. На ВДНХ первым из района ездил, депутатом поселкового Совета избирали его жители рудника.

Листаю почетные грамоты: лучшему электропильщику, бригадиру лучшей комплексной лесозаготовительной бригады, участнику слета лесозаготовителей, ударнику коммунистического труда, бригадиру комплексной повало-трелевочной бригады, техруку участка. Поражают проценты выполнения плана — 146, 147, 203! Нет, только представьте: тайга, мороз за 50, снег на лету замерзает, металлический ломик от удара, как стекло, рушится. И — 200%! К такому труду Перевалов был готов загодя. Вот как ведет себя его герой (а в нем угадывается сам Степа) в уже упомянутой финальной главе книги: «Он не отступает ни перед чем. Нужно плыть по Енисею, — пусть волны, пусть шторм — он плывет. Захотелось погулять на лыжах, — пусть ночь, пусть пурга, пусть 50-градусный мороз — он идет. Почему? Да потому, что если прятаться от опасностей, не будешь уметь с ними бороться… Он хорошо знает, что бороться со льдами, морозами, снегом и бурями — не шутка. Знает, что наши авиаторы, исследователи, моряки и полярники показывают чудеса мужества, геройства и выдержки, выполняя поручения своей любимой Родины, ее народа, ее правительства. И все это делают самые сильные, самые мужественные, самые преданные, самые твердые люди».

И тогда, в детстве, и сейчас, перечитывая книгу, я представляла Степана Перевалова русским богатырем, обязательно сажень в плечах и двухметрового роста. А встретил меня маленький, худенький человек, забайкальские черты лица да плюс узенькая бородка делали его схожим с азиатским акыном. На следующий день он уезжал в тайгу, в свой привычный балок: остался Перевалов после пенсии сторожить тайгу, теперь неделю — там, неделю — дома, ведь лес требует любви, заботы, тогда и сам платит тем же.

— Дед, а дед, а правда, что ты всего Блока и Есенина наизусть знаешь? — спрашивает гостящий у Степана Акимовича племянник.

— Ну, знаю, а что тут особенного?

— И Пушкина?

— И Пушкина, и Маяковского, и Светлова, и Евтушенко тоже. Да ты бы делом занялся: для беличьих канканов обязательно белые грибы нужны. Насушил бы!

Из окна переваловской квартиры, что на втором этаже деревянного, крепкого дома, видна тайга. В пятнадцати минутах ходьбы — Кедровая гора. А там — грибов тьма, брусники, черники, голубики — поляны. Еще дальше — в Пите, Тее, Олоноконе — хариус ловится.

— Края наши не только золотом славятся, — Перевалов явно гордится. — И охотничать здесь славно: Бывало, и с мишкой встречался. Белкую понемногу: охотник-любитель, четыре собаки у меня. По 50 белок в сезон. Случается и соболь, норка. Брусники обязательно по 50 килограммов сдаю. Да у нас летом пряно в тайге и грибы солят, и варенье варят — специальные бригады работают. Откуда брусника в столицы идет? От нас! И рябчики к ней — тоже. У нас тут один знакомый таежник в Москве в ресторан интуриста зашел, заказал блюдо с мудреным названием — ему подрябчика принесли да две ложки брусники — 7 рублен заплатил. Потом рассказывал — по всей тайге смеху было.

Говорили обо всем, кроме одного. Уже перед прощанием, угадывая мой незаданный вопрос, Перевалов подытоживает: — Жалею ли, что сорвалась мечта? Что не стал писателем-журналистом? Нет, не жалею, и не жалел никогда. В другом себя нашел. И Арктику, видите, все равно завоевал.

 

Ошибка Гоши Шамова

22 июня 1940 года, когда до начала страшной войны оставался ровно год, Гоша Шамов получил аттестат зрелости. До утра гуляли ребята но берегу Енисея, мечтая и любя весь огромный мир, а с рассветом по дошел к пристани колесный пароход «Мария Ульянова», и поплыл пассажир Шамов покорять этот мир. Конечно же, путь был в Москву.

Уже в поезде сосед по купе, пожилой геолог, пожалел приглянувшегося ему паренька (денег нет, одет более чем скромно, очки минус), посоветовал сойти в Казани: университет старейший, притом особенный — Ленин учился, факультет историко-филологический есть, научные силы — первоклассные. Да и жить полегче будет.

Так Гоша оказался в Казани. В университет его приняли. Поселился в общежитии, которое сам и строил после занятий. Потом приехала мама, устроилась работать в пароходстве конюхом, Гоше после отличного окончания первого курса дали именную стипендию. Словом, жизнь устроилась. Но грянула война. На фронт Гошу не взяли: с таким зрением не то что в армии, в академической-то аудитории делать было нечего: грозила слепота. Но Гоша держался: за пять лет учебы он лишь один раз опустился до отметки «хорошо» — всегда были «отлично» по всем предметам. По ночам работал вахтером в эвакуированном в Казань Вавиловском институте, как называли Институт физики АН СССР, днем слушал лекции академиков Б. Д. Грекова, Н. С. Державина. И. И. Толстова.

Впоследствии, уже будучи проректором университета, деканом, заведующим кафедрой — административной работе отданы два десятилетия, — Георгий Федорович в своей педагогической практике не раз обращался к опыту своих великих учителей. Теперь у самого Шамова немало учеников среди коллег. Многие из них пошли дальше своего учителя. И такая диалектика не обидна.

Сам Георгий Федорович в последние годы торопится завершить докторскую — ведь годы уже немалые! — по теме «Возникновение и становление марксистского направления в русской исторической мысли», много работает над историей своего всемирно известного Казанского университета.

Мне он рассказывал, что все сорок с лишним раз, когда съезжались абитуриенты, просматривал он втихую списки: все искал игарчанина, мечтал помочь неизвестному пареньку. А приехала девочка, и не из Игарки, а с Кузбасса. И Шамов, конечно, на нее внимания не обратил. И это было ошибкой. В чемоданчике девочки хранилась книга, на которой рукой Анатолия Матвеевича Климова сделана надпись: «Моей дочери Иринке. Расти и ты такой же смелой. Люби Родину так же, как эти ребята. Папа».

Ирина Климова закончила исторический факультет, деканом которого был Г. Ф. Шамов, сама стала кандидатом исторических наук. Ирина Климова родилась в ноябре 1935 года в Красноярске, в те дни, когда ее отец с головой ушел в дела игарской пионерии. Отца она знает по рассказам да письмам, которые пятьдесят без малого лет хранит ее мама Елизавета Илларионовна. Их много — десятки! — узких полосок, вырезанных из школьных тетрадей, вырванных из походного блокнота.

 

Письма к «луце пирипче»

22/Х—35 г. «…Ты права, говоря, что я опять загорелся, но на этот раз еще сильнее, кажется. Честное слово, я сплю самое большее 4–3 часа и опять сажусь за стол… Не ругай меня за это — не могу я иначе: такая дурацкая натура… Книга получается, кажется, неплохой. Я привезу с собой оригиналы и покажу тебе».

16/I—37 г. Москва. «Лизушка с Ирушкой! Вот и уезжаю в Питер. С книгой… Вчера был в ЦК комсомола на приеме у А. В. Косарева. Когда я сказал, что буду просить у ЦК шефствовать над книгой игарских ребят, он ответил: «Мы не только шефство возьмем, а издавать ее будем сами, а вас просим отдать ее нам в издательство».

Мое желание — показать книгу Маршаку — одобрил.

Живу вообще, с точки зрения человеческой, отвратительно: ем один раз в сутки и то всухую (то в метро, то в закусочной, а то просто на улице у ларька)».

30/I—37 г. Ленинград. «Моя Лизушка! Ну дела, кажется, подходят к концу. Очень скоро теперь я освобожусь совсем. Сейчас заканчиваю работу над рукописями, останется только техоформление, которое будет протекать уже без меня. Сегодня я уезжаю в Детское Село к Маршаку на дачу.

…Как обстоят дела? Я уже, кажется, писал, что книга произвела фурор в здешних литературных кругах. Все пророчат большое будущее, и она его, несомненно, получит. С. Я. Маршак принял книгу в свои руки, как светило, он трясется над ней. При таком отношении к ней я совершенно спокоен за ее судьбу. Выпускают ее к 20-летию Октябрьской революции — как подарок годовщине, как образец нового творчества в детской литературе.

К работе привлечены самые лучшие силы издательства ЦК ВЛКСМ.

…Я (первый раз в жизни) сейчас стал модным человеком в Ленинграде. Это при моем состоянии… приносит мне мало радости. В гостинице у меня, если я свободен, постоянно народ — журналисты, газетчики, киношники. Пишут в газетах. На днях организуют в здешнем Дворце пионеров встречу мою с пионерами. Сейчас снимают в кино со звукозаписью. В книгу я написал, говорят, хорошее предисловие».

11/II—37 г. Ленинград. «Не берусь утверждать, что нет больше людей, которые подобно мне с равными усилиями работали бы так, как я последние три года. Я затаил глубоко в себе мечту написать 2–3 книги, такие, чтобы мне не стыдно было подписать их своей фамилией. И вот началась сумасшедшая, адская работа внутри себя. Надо было скрывать это — иначе была опасность прослыть выскочкой и тщеславным. Я это скрыл, скрыл даже от тебя. Днем и ночью, даже во сие, Лизуша, я видел свои будущие книги. Меня сжигал зуд творчества. Помнишь, я написал книгу — целую книгу о Таймыре… Где она? Я изорвал ее, Лиза. Я понял, что она ничтожна, что я могу делать лучше, и порвал ее».

И еще одно — через пять лет.

13/IХ—42 г. Москва. «Здравствуй, Лиза. Очень доволен, что получил какие-то сведения о вас… Первый раз в Москву с фронта на 12 дней я приехал в мае 1942 года. Если бы ты знала, как долго и упорно искал вас с Иринкой… Так и не нашел.

Сейчас расскажу все по порядку… В конце июля (22/VII—41 г.) стойкое кровоизлияние в мозг опять свалило меня в кровать надолго. Паралич продолжался почти 4 месяца, до середины ноября 1941 г. Еще в августе меня привезли в Троицк к старикам, там я и лежал.

В январе меня призвали в армию, правда, не в строевые части, так как вот уже третий год я хожу сильно опираясь на палку. Трость отныне стала моей неотъемлемой третьей ногой. Я езжу сейчас по всем направлениям, собираю материалы для книги, которую мне поручили, — Обвинительная книга фашизму. Трудны очень в моем положении такие путешествия, по зато я очень доволен, что чем могу искрение и упорно помогаю своему народу в этот грозный час… Сейчас опять уезжаю на полтора-два месяца».

Я ничего не открою, если повторю лишний раз многими ценимую истину: как много значит в жизни человеческой любовь!

Именно ее, согревающую даже через десятилетня и утраты, почувствовала я в осторожном письме, пришедшем мне после публикации в газете «Советская Россия». Спросила напрямик и — вот он ответ, который и привел ко встрече: «Мы прошли с А. М. Климовым недолгий и нелегкий путь, но были счастливыми. Это была наша молодость, и мы не искали легкой жизни, наоборот, стремились туда, где было трудно, где была своеобразная целина… В наше время на Севере тоже были свои «буровые», добывающие не газ и нефть, а рушившие вековую отсталость этого сурового, дикого края. И мы были участниками, своеобразными первопроходцами».

…Любуясь Елизаветой Илларионовной, такой молодой, с осанкой спортсменки, изящной и элегантной в ее немалые годы, в течение десяти часов подряд слушала ее рассказ о молодости и мужании поколения, которое страна послала «штурмовать далеко море» и обживать неизведанный край.

Встретились они на Ямале: уральский журналист Анатолий Климов и комсомольский работник уральская девушка Лиза Чусовитина. Оказалось, не просто земляки — из одной Челябинской области. Начинать им пришлось в краю сплошной неграмотности и сохранившегося кое-где полуфеодального уклада, в краю, где хоронилась недобитая контрреволюция и каждая командировка могла быть последней. Кочевал по тундре комсомольский «красный чум» — корреспондент и первый секретарь окружкома комсомола, «луце пирипче», как называли ее в тундре.

Такие командировки длились месяцами, и Анатолий приучил Лизу вести дневники, с любой оказией писали они друг другу письма. Корреспондентом кочевых газет «Путина», «Рыбак», потом и «Красного Севера» неделями и месяцами мотался Климов по промыслам. Приезжали втроем: он, его закадычный друг, тоже журналист, Володя Смирнов и наборщик, линотипист Гоша Князев. Газету выпускали прямо на месте и ехали дальше.

Сохранилось письмо А. Климова его другу В. Неволину, написанное в феврале 1932 года.

«…Только вчера вернулся из второй командировки. Всего проехал по жуткой, мрачной, холодной и голодной тундре больше 5 тысяч верст. Опасно и интересно. Кроме обмороженных ног, рук и лица, остальное в порядке.

Побывал на всем Ямале (по-самоедски «конец земли») переваливая на остров Белый через пролив Малыгина, а оттуда на Новую Землю. Долго жил на Байдарацкой губе, там, где кончается Уральский хребет, обрывами, громадами скал в Карское море уходит земля. Там, где от морозов; снежных штормов леденеет в жилах кровь и где самоеды едят (то же делал и я) сырое мясо, рыбу, моржей и запивают теплой кровью.

В Новом Порту (большой порт в Обской губе) выпускал газету… Несколько раз думал о смерти (2 раза писал прощальные письма), но как-то удавалось вывернуться. (Первый раз заблудился, переваливая 120 километров Обь, а второй раз на Байдарацкой губе сидел в бушующей тундре пять суток без крошки хлеба.) Весной предстоит поездка с путинной газетой в Обь к выходу в Карское море».

Он увлекался историей, культурой, этнографией, традициями кочевых народов — ненцев, долган, юраков. Бывали они с Лизой — а она отлично управляла оленьей упряжкой и владела хореем — и на тундровых празднествах в честь начала лова рыбы, появления солнца, отела оленей, когда шаманы собирали вокруг костров старейшин, закалывали белого оленя. Бой в барабаны, крики, пляски словно переносили осторожно наблюдавших незваных гостей на столетия назад. Но шел XX век, и обоим предстояла терпеливая и огромная работа.

В те не очень часто случающиеся в их жизни дни, когда бывали они вместе, жили весело, радостно, в полярную ночь отправлялись на лыжах в тундру, катались на коньках, писали совместный рассказ в журнал «Уральский следопыт», а потом книгу — «Сердце тундры». В отпуске удалось побывать на великих стройках Днепрогэса и тракторных заводов — челябинского и сталинградского. А потом вновь разводили их дороги.

Кончился Ямал — начался Таймыр. Климов — корреспондент красноярских областных газет, Чусовитина — сперва инструктор Оргбюро ЦК ВЛКСМ по Северу, потом заведующая отделом Красноярского крайкома комсомола.

А. М. Климова не стало в июне 1945 года, он лишь на полтора месяца пережил Великую Победу. Умер в труде, председательствуя еще накануне на конференции челябинских писателей. Последние годы, когда сложности жизни и война разъединили его с Елизаветой Илларионовной, а потом сложилась другая семья, он до последнего дня писал ей, большому другу и единомышленнику, о своих делах, о новых книгах.

Елизавета Илларионовна выбрала на всю жизнь хлопотную дорогу партийного организатора. Да это и естественно для нее, выросшей в семье уральских большевиков, одной из двенадцати коммунистов «чусовитинской ячейки». Три года назад ее наградили знаком «50 лет пребывания в КПСС».

— Поэтому и фамилии мы своей никогда не меняем. Шесть сестер нас и ни одна не приняла другой. Гордимся мы своим чусовитинским родом.

Историк партии, принимавшая участие в создании многих фундаментальных книг по истории Кузбасса, она восстановила и свою родословную. Оказались в ней действительно люди выдающиеся: народоволец, матрос с революционного корабля, зарубленная белогвардейцами учительница, чье имя теперь носит сельская школа, член первого совдепа, секретарь обкома партии, ответственные работники партии и государства… Все они — потомки работного уральского мужика, сплавщика леса. А труд этот на Урале испокон веков суров и опасен, и прикипали к нему лишь истинно крепкие, надежные люди.

 

«Устарела» ли Игарка?

«…Лучше зимой к нам лететь на самолете. В Красноярске надо пойти в управление авиалиний Красноярск — остров Диксон и купить билет на один из линейных самолетов. В воздухе вы, ребята, пробудете 12–15 часов, и самолет на второй день доставит вас в Заполярную Игарку». «Даже самые большие дома построены в ней из дерева. На улицах деревянные тротуары и деревянные мостовые. Автолесовозы, санки собачьей упряжки, автомобили, велосипеды и оленьи нарты мягко шуршат по деревянному шоссе».

Такой увидел Игарку А. М. Климов в 1935 году. Такой — каждый на свой лад — прославили ее пионеры в рассказах. Такой вошла она в мое детское представление и осталась там на годы.

А Игарка оказалась иной.

Когда через четыре часа полета красноярский ЯК-40 пошел на посадку, с правого крыла но высоком скальном берегу качнулись и побежали навстречу кирпичные пятиэтажки и два небоскреба в девять этажей. С островного аэродрома через протоку самоходный паром подбросил прямо к началу асфальтовой ленты, и закрутился спидометр любознательности не на один десяток городских километров. Деревянную мостовую удалось все-таки найти, вернее, ее кусочек, в старом поселке. По асфальтированным тротуарам шли женщины в модных босоножках, а резиновые сапоги, захваченные мною по совету «бывалых» знакомых, так и не понадобились пи разу.

С Игаркой меня знакомил Павел Алексеевич Евдокимов. Когда в 2029 году будет вскрыто послание потомкам, что нынче надежно замуровано в подземной камере Музея вечной мерзлоты, то первой там будет значиться фамилия Павла Алексеевича. 48 лет живет он в Игарке, поэтому знает о ней даже то, что из памяти городской исчезло вместе со сгоревшим 20 лет назад музеем.

Да, милая наивная книжка игарских пионеров не может сегодня служить путеводителем. Уже не ста пассажирами в год, как полвека назад, гордятся игарские авиаторы — в заполярный порт летают мощные современные машины. Игарские полярные летчики проложили первыми трассы на Таймыр, в Арктику, в Эвенкию, и они же, спустя десятилетия, обеспечили проводку к Северному полюсу атомохода «Арктика». В послевоенные годы на этих трассах летал штурманом Александр Смородников, тот самый мальчишка из книжки, которого по непонятной ошибке из издания в издание продолжали величать Александрой. Петр Ильич Поэтов показал малюсенькую фотографию паренька с восточными чертами лица.

— Вот она, «Саша Смородникова». Мы его «Монголом» в школе звали…

На Всесоюзную Доску почета ВДНХ СССР занесен коллектив игарского лесокомбината. В навигацию более 500 морских и речных судов работают на него: до 1 миллиона 200 тысяч кубометров лесоматериалов уходят отсюда под советским флагом в 54 порта восемнадцати стран.

— Сегодня будущее города мы связываем с геологией. — говорит первый секретарь горкома партии Анатолий Васильевич Ходосок. — Уже нашли под Игаркой медь, и геологи ждут, что покажет технологическая проба её на норильском комбинате. Создается новая экспедиция, которая пробурит первую скважину на нефть и газ. Ищут глину и другие строительные материалы. Словом, в город пришли геологи. Развиваем, переоборудуем, реконструируем и лесокомбинат. Проблем — уйма. Скажем, даже выкатка бревен из протоки до сих пор, в основном, вручную. Или: построили современный цех, по нет в нем гидротермической обработки древесины. Вот и пилим по-прежнему замерзший лес, а при этом много брака.

И еще об одной чисто игарской проблеме поведал секретарь горкома. Стоят дома на вечной мерзлоте и общесоюзным нормативам подчиняться не хотят: ветшают раньше, чем, скажем, в Рязани. Вот и получается, что хоть и приходится на каждого жителя более 12 квадратных метров жилья, а столько его практически нет. Пока лишь треть населения удалось переселить в новый микрорайон. В условиях полярного холода нужны людям и горячая вода, и канализация, хотя бы просто водопровод, а в городе его в половине домов нет.

Слушая Анатолия Васильевича, я невольно мысленно возвращалась к слышанной фразе, что «Игарка устарела»: вон какой Норильск рядом, другие стройки подросли, что, дескать, теперь Игарка? Но разве от того, что стареет мать, а дети ее, в которых она вложила всю себя, более образованны и красивы, она становится менее дорогой? С Игаркой, матерью всего сибирского Заполярья, началом всех начал, «форпостом» и «лесной столицей», начинает происходить нечто подобное: ее уже не так крепко любит Министерству лесной и деревообрабатывающей промышленности (есть комбинаты и покрупнее!) и еще не успели полюбить геологи.

А ее надо просто любить — без выкладок и расчетов. Как мать.