Да, никогда бы не подумал, что за столь короткий отрезок времени можно так мучительно переживать это заново! Именно это…

* * *

– А клятва? Клятва-то как? – Хрундя вытолкнул меня из сарая и, слюнявя сигарету, безразлично сказал:

– Ладно. Хочешь уйти – уходи. Но только тогда, когда… когда… – Хрундя оглянулся, – а вот, видишь?

Ребята, вышедшие следом, молча смотрели – то на Хрундю, то на меня.

– Значит так. Ты берешь вот этот прут, накаливаешь его в костре и выжигаешь на животе крест. Тогда и катись к чертовой бабушке! – Хрундя ухмыльнулся и крикнул Юре Щелгунову: – Подбрось в костер дровишек, Щелкунчик! – И Юра, схватив в охапку кучу хвороста, заготовленного для ухи, бросился к костру.

– Ну! Или тонка кишка… Все по закону: не хочешь быть с нами – уходи. Но через боль пройди, чтобы знали мы, что не продашь ты никого, выкуп оставь.

А ребята молчали. И Игорь Лимонов, и Щелгунов, и мой брат – Петька.

– Ладно, – сказал я и просунул прут между сучьев, прямо на рубиновые уголья.

Тела я не ощущал – оно словно бы отделилось от моей воли, В этот миг я вдруг вспомнил выражение: «Ноги стали ватными». Точно. Но не только ноги. Даже сердце стало вроде бы рыхлым и вялым…

Прут накалился добела, но когда я взялся за него, обернув ладонь паклей, и вытащил его из костра, он в свете яркого дня сразу же стал серым – и, вроде бы, ничего, вызывающего боль, эта серость не таила в себе.

А ребята молчали. Молчали и смотрели, как я откинулся на ящики и расстегнул рубаху.

– Сволочи! Сволочи! – прошептал я. – Трусы и подонки, он же всех вас подонками заделал. Всех!

– Ну, жарко? – со злобной участливостью спросил Хрундя. – Или, как все, по камушкам пойдешь, а, пацан?

Я поднес прут к самому животу и сразу же ощутил его жестокий жар…

– А-а-а! – Я кричал, но не отнимал прута от кожи; в глазах пошли удивительно четко очерченные красные круги. – А-а-а! – Я отшвырнул прут, и тот, зарываясь в землю, зашипел. Сил поднять его не было, а необходимо было снова накалить его и прижечь вертикальную полосу.

– Юра, помоги, – давясь слезами, попросил я Щелгунова.

Тот рванулся к пруту, но Хрундя зло отпихнул его, – сам начал, сам и кончай.

Боль разломила меня пополам, оглушила, бросила на песок. Я встал на колени и дотянулся, дотянулся все-таки до прута и снова сунул его в костер. И только потом ощутил запах горелого мяса. И страшнее боли было то, что пахло именно мое мясо.

Прут снова стал алым и снова перешел под лучами солнца в серый, безобидный, холодный.

– А-уай – боль полоснула и расчленила меня уже вдоль, – сволочи и подонки, а-уай! Гады!

Мне было тогда всего тринадцать и голос ломался – кричал я и ругался каким-то девчоночьим фальцетом… А ребята стояли полукольцом и молчали. Молчали, хоть убей! Я снова встал на колени. Застегнул рубаху, потом расстегнул и опять крикнул: «Подонки! Нате, смотрите. А я ухожу! Вы же подонки…»

И я действительно встал и пошел по пляжу в сторону города. Больше всего на свете мне хотелось упасть сейчас на влажный песок и скорчиться, заорать, заплакать, позвать маму. Но я шел и все силы вкладывал в то, чтобы походка моя была той самой – вихляющей и независимой, как у Хрунди.

– Все верно, Хрундя! По закону он ушел. Точка. – Сказал мне кто-то в спину.

– По закону? А мы что теперь гниды?! – крикнул Хрундя, и я услышал тяжелый, глухой топот за спиной.

Я понял, что это бежал Хрундя, но не обернулся и продолжал идти. Что-то больно ударило меня по затылку и я упал. Я упал, а Хрундя стал бить меня ногами в живот, спину, норовя ударить в голову. С губ его летела слюна, кадык напрягся до красноты, он был почти на грани обморока. – На тебе напоследок, на тебе, на тебе! Чистеньким захотел стать? На, сука, на, на!

Он бил меня, теряя остатки рассудка, – двадцатилетний парень с узкими, чуть приподнятыми плечами, синими тонкими губами и пепельной кожей. И, почти теряя сознание, а потом приходя в себя, я видел в его ввалившихся глазах такую бессильную и животную злобу, что это было страшнее, чем удары по вспухшему от ожогов животу.

– На тебе! На тебе! Еще! Еще! Еще, гнида!.. Что ушел, да? Ушел, да?

А ребята стояли и молчали. Стояли и молчали. Но почему же они молчали? Ну почему же?..

* * *

Почему я вспомнил это сейчас, открывая дверь? Какая тут связь между моим званным гостем и подонком Хрундей? Между Хрундей и мной самим?