…А тем временем Рыльцев был ближайшим другом моей жены. Университетские корни, знаете ли… «А ты помнишь?» «А этот-то, этот-то… Кто бы мог подумать, а?!»
Странное дело: жена – женщина мягкая и уступчивая становилась неприятно жесткой, когда я заводил речь о Рыльцеве. В эти минуты я каким-то особенным зрением видел, что за мягкой, почти аморфной душевной оболочкой моей жены бушует цунами совершенно иных страстей, способных в какой-то миг обрушиться на нашу устоявшуюся, сцементированную вовсе не легкими годами жизнь и опрокинуть ее.
Да, Владислав Ефимович неодолимо маячил на нашем семейном горизонте. И, даже исчезая на целые годы, он, казалось, держал с нами прочную телепатическую связь, – по крайней мере, я не мог избавиться от этого ощущения.
Так или иначе, известие – «Владика арестовали!» – я принял так, словно по-иному и не могло быть. Жена чутко уловила это. И хотя я ожидал, что дома встречу сопротивление, Нина начала разговор с обычных житейских проблем – сын где-то простудился, надо заплатить за квартиру…
Это насторожило меня еще больше – я-то знаю свою Нину.
…Но ужин был на высоте, как обычно. Это ее гордость, наш каждовечерний ужин. В этом смысле она молодец: для нее традиции – святыня… И когда бы ко мне не заглянули друзья, встанет, накормит, напоит. Золото, а не жена. Но… Я вдруг обретаю способность слышать и понимать, ибо речь зашла о том, о чем она уже шла в моем кабинете.
– Да ты что?! Я тебе уже десять минут втолковываю, – голос ее вовсе не тот, что в телефонной трубке, он и пол обрел, и утратил ней тральность. Это уже не просто звуковой информационный ряд… – Десять минут втолковываю! Его арестовали за перепродажу паркета. Большой партии. Ну… Такого, как нам тот ханыга стелил.
Ханыга – это милейший шабашник Севастьяныч – великолепный, нужно признать, мастер. В толпе принял бы его за тренера по борьбе – могуч, обаятелен, седые виски и необыкновенно добродушная улыбка философа: «Григорий Александрович, писатель Бондарев как-то сказал, что архитектура есть организованное пространство. Рисунок же паркета, его укладка, по-моему, есть один из элементов такой организации, а?».
Неожиданно образ Севастьяныча обретает черты Рыльцева. Вот он – бесцветный и одновременно холеный, изящно обрамленный хорошо сшитым костюмом – будто кисть ленивой руки, вогнанная в перчатку тонкой, эластичной кожи. И снова тревога вползает в душу. Когда же это было? Ах да, восьмого марта. Мы сидим с Рыльцевым в столовой, пьем чай. В проеме двери я вижу, как Севастьяныч раскладывает в коридоре очередную партию паркета и о чем-то беседует с моей женой.
Все это выстроилось вдруг в схему-вспышку – молниеносно; стоило только удивляться тому, как я не дошел до всего раньше – ведь не случайно же Рыльцев крутился в моем кабинете всю неделю, предшествующую хищению паркета с первого административного…. Неужели?!
…Верно, так и бывает: знак страшного, неожиданного вопроса выгибает петлей твою жизненную прямую, но по инерции ты мчишь еще изо всех сил прямо; и вот центробежная сила вышвыривает тебя на обочину. Тут ты и познаешь, что такое катастрофа… На кухне – табуретка, на табуретке сидишь ты в позе роденовского мыслителя и наблюдаешь, как твоя жена, собирая морщины в тугой узел у переносья, – отличительный признак мудрых женщин – вежливо так говорит тебе:
– А ты, оказывается, трус…