Дверь в жилище Диомеда стояла открытой, и Медон, старый раб, уже знакомый нам со времени собрания христиан, сидел внизу лестницы, которая вела к входным дверям. Пышное жилище богатого помпейского купца еще и теперь можно видеть за городскими воротами, в начале кладбищенской улицы. Несмотря на соседство мертвых, местоположение этого загородного дома было веселое. Почти напротив, немного наискось, поближе к городским воротам была большая гостиница, где останавливались приезжие. Кто по делам, а кто и просто ради удовольствия, приезжали в Помпею и все охотно заезжали в эту гостиницу. В эту минуту перед нею стояло множество больших и малых экипажей, только что приехавших или готовых к отъезду. Перед дверями гостиницы стояла каменная скамья, на которой присели двое прохожих; на другой скамейке сидело несколько арендаторов; прихлебывая вино, они беседовали о ценах на фрукты и о разных других хозяйственных вопросах. Жены их стояли наверху, на плоской крыше и, облокотись на перила, любовались расстилавшимся перед ними разнообразным ландшафтом. Живописно раскинувшееся кладбище с красивыми группами деревьев и цветов, прелестные, наполовину скрытые в зелени, загородные домики, дорога в Геркуланум, над которой царил Везувий, а вдали зеркальное, голубое море, — такова была развертывавшаяся перед глазами картина. Невдалеке были городския ворота, где стоял римский часовой, блестя на солнце своим вооружением. Ворота состояли из трех арок: средняя — большая — для экипажей и две меньшие по бокам — для пешеходов. Вправо и влево от ворот шла толстая городская стена, на которой, приятно нарушая однообразие ее линий, возвышались через некоторые промежутки четырехугольные зубчатые башни.

— Слыхал ты уже последнюю новость, старый Медон? — спросила молодая девушка, проходя с кружкой в руке мимо дома Диомеда и желая поболтать с привратником, прежде чем пойти в гостиницу за вином.

— Новость? Какую?.. — мрачно сказал раб, взглянув на нее.

— Да нынче поутру, — ты верно еще спал, — прибыл в Помпею видный иностранец.

— Вот как, — равнодушно заметил старик.

— Да, подарок от благородного Помпония.

— Подарок? Мне казалось, ты говорила о каком-то приезжем?

— Ну, да. Это одно и тоже: приезжий чужеземец в то же время — подарок городу! Знай же, старый брюзга, что это превосходный молодой тигр для предстоящих представлений в амфитеатре. Слышишь ли ты, Медон? О, как будет весело! Я просто спать не буду, пока не увижу его; он должно быть ужасно хорошо рычит.

— Бедная дурочка! — сказал Медон.

— Не называй меня дурой, старый грубиян! Это прелесть — такой тигр! А если бы еще нашли кого-нибудь выбросить ему! Подумай только: теперь есть и лев и тигр, и если не найдется пары преступников для них, то ведь нам придется смотреть, как эти звери будут есть друг друга… Постой-ка! Ведь твой сын в гладиаторах, — такой красивый, статный юноша, — не можешь ли ты уговорить его, чтоб он вышел против тигра? Попробуй, право, Медон! ты бы сделал мне этим большое одолжение; мало того, ты был бы просто благодетелем всего города. Постарайся!

— Ступай, ступай, куда идешь!.. Подумай лучше о своей собственной опасности, чем так шутить над смертью моего бедного мальчика, — с горечью сказал раб.

— Моя собственная опасность? — спросила девушка, испуганно озираясь. — О боги, защитите меня! — воскликнула она и схватилась руками за талисман, надетый на шее. — Моя собственная опасность, — да какая же грозит мне беда?

— А разве землетрясение, бывшее несколько ночей тому назад, не было предостережением? Разве это не означало: готовьтесь к смерти, наступает конец всему?..

— Вот еще глупости! — заметила девушка, оправляя складки своей туники. — Ты вечно теперь выдумываешь что-нибудь, точно эти назаряне… Пожалуй — и ты такой же? Ну, некогда мне с тобой болтать, старый ворон, ты все больше и больше стареешь, прощай! О, Геркулес, пошли нам кого-нибудь для льва, а также уж и для тигра!..

И напевая какую-то веселую песню, девушка направилась легкими шагами к набитой народом гостинице, слегка приподняв от придорожной пыли свою тунику.

— Мой бедный сын! Ради забавы таких легкомысленных созданий ты будешь обречен на смерть! — со вздохом прошептал старый Медон. — О, вера Христова, я всей душой должен быть привязан к тебе уже ради одного отвращения, которое ты вселяешь к этим кровавым игрищам.

Грустно поник он головой и сидел тихо, погрузись в свои думы, время от времени вытирая рукавом глаза. Сердцем он был у своего сына, — того молодого гладиатора, которого Бурбо обозвал тогда молокососом. Медон не заметил, что от города быстро приближался кто-то, направляясь прямо к нему. Он поднял голову только тогда, когда подошедший остановился перед ним и нежно его окликнул:

— Отец!

— Сын мой, мой Лидон! Это ты? — воскликнул обрадованный старик. — А я мыслями только что был с тобой.

— Очень рад, — сказал сын, почтительно касаясь его колен и бороды. — Скоро, быть может, навсегда останемся вместе, не только мысленно…

— Да, мой сын, только не на этом свете, — печально возразил старик.

— Не говори так, отец; смотри бодрее, как я. У меня твердое убеждение, что я выйду победителем, и тогда за деньги, которые я получу, я покупаю тебе свободу!

— Не греши, мой сын, — сказал Медон, поднимаясь потихоньку и уводя Лидона в свою собственную маленькую горенку, примыкавшую к прихожей. — Твои побуждения благородны, благочестивы и полны любви, но дело твое — греховное, — продолжал старик, убедившись, что их никто не подслушивает. — Ты рискуешь жизнью ради свободы отца — это еще простительно, но ведь твоя победа будет стоить жизни другому. А это — смертный грех, которого ничем нельзя оправдать. Оставь это! Пусть лучше я останусь всю жизнь рабом, чем покупать свободу такою ценой!

— Тише, отец, тише! — начал немного нетерпеливо Лидон. — С этим новым вероучением, о котором, — прошу тебя, — ничего мне больше не говори, потому что боги, даровав мне силу, лишили совершенно ума, и я ни слова не понимаю из того, что ты мне часто проповедуешь, — с твоим новым вероучением, — говорю я, — ты приобрел очень странные понятия о том, что правильно и что неправильно! Прости, если я причиняю тебе боль, но подумай только, с кем я буду бороться? Ведь если б ты только знал несчастных, между которыми я нахожусь ради тебя, то ты бы сказал, что я очищаю землю от жестоких людей, если я уберу кого-нибудь из них с дороги. Это — звери, жаждущие крови; дикие, бессердечные изверги, которых ничто не привязывает к жизни, которые хотя не знают страха, но не знают за то ни благодарности, ни сострадания, ни любви. Они созданы для своего ремесла, а это значит — убивать без сожаления и умирать без страха. Разве твои боги, как бы ты их ни называл, могут гневаться, глядя на бой с этими чудовищами? Ах, отец, если они посмотрят сверху на нашу землю, они нигде не увидят более святой жертвы, чем та, которую приносит благодарный сын своему престарелому отцу!

Бедный старый раб, еще недавно только обращенный, не знал, какими доводами он мог бы просветить это мрачное и в то же время — такое прекрасное в своем заблуждении невежество. Ему хотелось бы броситься сыну на грудь, но он удержался от этого, а при новых попытках высказать ему свое осуждение — слезы заглушили его голос.

— Да, наконец, если твой Бог (ведь ты, кажется, допускаешь только одного Бога?), — начал опять Лидон, — если Он действительно — благая сила, как ты уверяешь, то Он знает, что именно твоя вера заставила меня принять то решение, которое ты осуждаешь.

— Каким это образом? что ты хочешь сказать? — удивленно спросил старик.

— Ты знаешь, — начал рассказывать сын, — что я ребенком еще был продан в рабство, и в Риме, по завещанию моего господина, у которого я имел счастие заслужить особое расположение, я получил свободу. Я поспешил в Помпею, чтобы увидеться с тобою. Здесь я нашел тебя, уже слабого и старого, во власти капризного хозяина. Ты незадолго принял новое учение и твое рабство стало тебе вдвойне больнее, потому что пропало сознание привычки, в силу которой выносятся иногда самые тяжелые вещи. Разве ты сам же не жаловался мне, что приходится исполнять иногда то, что тебе, как рабу, не было противно, а, как назарянину, отягчает совесть? Разве ты не вздыхал, рассказывая, какую душевную пытку ты переносишь, когда тебя заставляют оказывать почитание богам, от которых отвращается все твое существо? Понять твои мучения я не мог, но они разрывали мое сердце, потому что ведь я твой сын, и от жалости у меня только и мыслей было, как бы помочь тебе. И вот мне пришла в голову мысль: «у тебя нет денег, — сказал я сам себе, — но у тебя есть молодость и сила». Я пошел, справился о сумме, необходимой, чтобы выкупить тебя, и в то же время узнал, что обычная плата гладиатору за победу почти вдвое больше, чем нужно для этого. И я стал гладиатором! Я присоединился к этой шайке, выучился их ремеслу и благословляю ловкость, которую приобрел: она даст мне возможность освободить моего отца!

— Ах, если бы ты мог послушать Олинфа! — со вздохом сказал старый раб, все более восхищаясь самоотверженной любовью сына, но тем не менее по-прежнему будучи убежден в греховности его предприятия.

— Я готов слушать весь мир, но только тогда, когда ты уже не будешь рабом, — сказал с загоревшимся радостью взором гладиатор. — Под твоей собственной кровлей, отец, ты можешь тогда проповедовать этой тупой голове целые дни и ночи твою премудрость, если это доставляет тебе удовольствие. А уж какое местечко я выискал для тебя! Светлый домик, весь в зелени, на краю города, где ты можешь с утра до вечера сидеть на порожке и греться на солнце. Вино и масло я буду тогда продавать за тебя, сам буду то и другое делать, — все буду делать, чтоб только скрасить твою старость. Ах, как мы будем счастливы! И все это может доставить цена победы. Ну, так развеселись же, мой добрый старичок! А теперь мне надо идти, пора уже, наверно ланиста (учитель фехтования у гладиаторов) уже ждет меня. Благослови, отец!

Последние слова Лидон произнес, когда они уже вышли из своей комнатки и снова стояли внизу.

— Небо да благословит тебя, мой смелый сын. Всемогущий, читающий в сердцах человеческих, да взглянет милостиво на благородство твоего сердца и да простит его заблуждение! — воскликнул с горячей мольбой Медон.

Быстро зашагал молодой гладиатор по направлению к городу. Влажными от слез глазами следил за ним старый раб, пока он не скрылся за городской стеной. Тогда старик опустился опять на свое прежнее место и склонил свою седую голову. Он сидел спокоен и недвижим как изваяние, но кто мог бы изобразить его душевное волнение?!..