Как хорош лунный свет на юге! Под этим дивным небом ночь так незаметно вытесняет день, что совершенно нет соединяющих их сумерек, как это бывает у нас — жителей севера. На минуту потемнеет небосклон, отразится в воде вечерняя заря сотнями розоватых огней, набежит легкая, как бы торжествующая над светом, тень — и уже вспыхивают одна за другой яркие звезды, небо становится темно-синим, необыкновенно глубоким, и ночь вступает в свои права.

Волшебным лунным светом серебрилась уже знакомая читателю роща среди Помпеи, в которой встретились тогда Арбак и Апесид. Посвященная первоначально матери богов и основательнице городов — Кибелле, от храма которой еще сохранялись тогда развалины и просвечивала сквозь листву древняя статуя, роща эта была известна в то время под названием Рощи молчания. Олинф и Апесид не раз уже сходились здесь для беседы; последний раз, когда Олинф, воодушевляя новообращенного своими речами, старался внушить ему необходимость беспощадно открыть народу весь обман жрецов храма Изиды, разговор их не остался без свидетеля. Жрец Кален, подслушавший прошлый раз все из засады, сегодня опять спрятался с тем же намерением за полуразвалившимся храмом Кибеллы.

В этот вечер Арбак почему-то не находил себе покоя дома; в груди его бушевали самые ужасные страсти. Железный организм его вполне оправился от последствий поранения и, сгорая от нетерпения убедиться поскорей в действии адского питья, которое он преподнес, с помощью подкупа, ненавистному Главку, Арбак решил отправиться к дому афинянина. Он накинул плащ, а за пояс заткнул, по обыкновению, дощечку для письма и железный грифель. Римляне скрывали таким образом под невинной формой грифеля очень опасное оружие; таким грифелем-стилетом Кассий убил Цезаря! Снарядившись, Арбак вышел из дому и направился к роще Кибеллы. С возвышенности, на которой была расположена эта роща, открывался сквозь деревья вид на далекое темно-красное, подернутое мелкою рябью море, на белые виллы Стабии вдоль извилистого берега, а вдали виднелись туманные, сливавшиеся с небом очертания гор.

Только что Арбак подошел к опушке рощи, как поперек дороги прошел Апесид, шедший, согласно уговору, на свидание с Олинфомъи тотчас узнавший египтянина.

— Эй, Апесид! — окликнул его египтянин. — При нашей последней встрече ты отнесся ко мне враждебно; с тех пор я все хотел тебя повидать, чтобы объявить прощение, потому что я все же желал бы видеть в тебе моего ученика и друга.

Апесид вздрогнул при звуке этого голоса; он остановился перед египтянином и посмотрел на него с горьким презрением.

— Несчастный обманщик! — сказал он:- так ты избежал, значит, когтей смерти, и ты опять хочешь поймать меня в свои сети? Но это тебе не удастся, потому что я теперь хорошо вооружен против тебя…

— Потише! — спокойно заметил Арбак, но дрожащие губы и покрасневший лоб выдавали глубину обиды, нанесенной его гордости. — Говори тише! Тебя могут услышать, а если это услышат, кроме меня, еще чьи-нибудь уши, тогда…

— Что тогда? ты грозишь? что ж, хоть бы и весь город услышал это?

— Тогда духи моих царственных предков не потерпели бы, чтоб я оставил тебя без наказания. Но погоди и выслушай меня. Ты раздражен, потому что думаешь, что я хотел отнять у твоей сестры свободу, быть может, и жизнь, — думаешь ты. Успокойся, одну минуту только, прошу тебя: действительно, в минуту ослепления я увлекся и я раскаиваюсь в этом неправильном шаге. Прости мне это! Я должен был обратиться к тебе, потому что ты знаешь, насколько я выше этого греческого мотылька по своему происхождению, богатству, уму и общественному положению. Отдай мне твою сестру в жены, и всю мою остальную жизнь я посвящу, чтобы загладить эту одну безумную минуту.

— Ты еще можешь думать о чем-нибудь подобном? Так знай же, безбожник, что моей сестре, так же как и мне, ненавистен даже самый воздух, которым ты дышишь! Мы поняли всю твою хитрость и ложь, и я, как служитель истинного Бога, во имя Которого я крещен.

— Ты? — в испуге прервал его Арбак.

— Как христианин, которым я сделался, я обличу всенародно вас всех — служителей Изиды! Солнце не взойдет и трех раз, как вся ложь жрецов Изиды вместе с великолепным именем Арбака сделаются посмешищем толпы! Дрожи передо мной, темный колдун, и уходи с моей дороги!

Все дикие страсти, унаследованные Арбаком от своего народа и до сих пор, хотя плохо, но все же скрываемые всегда, проявились теперь со всей силой. Мысли вихрем закружились в его голове; он видел перед собой человека, который отказывал ему в руке Ионы, сообщника Главка, новообращенного назарянина, жесточайшего врага, угрожавшего сорвать маску со всех тайн храма Изиды, с него самого! Он схватил свой грифель — враг был в его власти: они стояли одни, перед развалинами храма… Арбак оглянулся — никого не видно было вблизи; тишина и уединение придавали ему смелости.

— Так умри же в твоем бреду! — пробормотал он и, подняв руку над левым плечом молодого христианина, который только что намеревался идти, дважды проткнул острием его грудь. Апесид упал с проколотым сердцем, не издав ни одного звука, к подножию храма. Египтянин посмотрел с дикой зверской радостью на своего врага, но в ту же минуту сообразил, какой опасности он подвергает себя. Он осторожно вытер свой грифель о траву и об одежду убитого, завернулся в свой плащ и собрался уходить, когда заметил какого-то юношу, приближавшегося к нему нетвердыми шагами. Луна озаряла своим спокойным светом все его лицо, казавшееся беломраморным: египтянин узнал фигуру и лицо Главка! Несчастный грек пел какую-то бессвязную, сумасшедшую песню.

— Ага, — прошептал Арбак, видевший воочию ужасное действие напитка, изготовленного колдуньей Везувия. — Так судьба и тебя посылает сюда, чтобы я мог обоих своих врагов уничтожить за раз!

И он быстро спрятался в кусты, готовый, как тигр, броситься на свою вторую жертву. Он заметил безумный огонь в прекрасных глазах афинянина, судороги, искажавшие его лицо, бледные губы… Он видел полное безумие, но тем не менее заметно было, что вид окровавленного трупа произвел впечатление на помутившиеся мозги юноши. Главк остановился, взялся за голову, как будто хотел что-то сообразить, наклонился и сказал:

— Эи, ты, приятель! Ты спишь или бодрствуешь? Вставай, вставай, день уже начался!

Египтянин выскочил из кустов и так сильно ударил кулаком наклонившегося Главка, что тот упал рядом с убитым. Потом Арбак закричал, насколько мог, громко:

— Эй, граждане, сюда, сюда! помогите! убийство! убийство у порога храма… Скорей сюда, не то убийца убежит.

При этом он наступил греку ногой на грудь, хотя тот и без того лежал недвижимо, и, как будто желая заглушить голос собственной совести, закричал еще громче. Он вытащил у Главка грифель, обмакнул его в крови убитого и положил рядом с трупом. Между тем сбегались, запыхавшись, люди, некоторые с факелами, бросавшими красноватый колеблющийся свет на все предметы; все толкались, спрашивали и, сильно жестикулируя, бежали к месту происшествия.

— Поднимите тело и удостоверьте, кто убийца! — сказал Арбак.

Велико было благочестивое негодование и ужас собравшихся, когда они узнали в безжизненном трупе жреца почитаемой Изиды, но еще сильнее было удивление, когда в обвиняемом узнали блестящего афинянина.

— Главк! — сказали в один голос в толпе. — Может ли это быть?

Какой-то центурион, начальник стражи, с своей военной важностью, выступил вперед и закричал:

— Что это? кровопролитие? Кто убийца?

Народ указал на Главка.

— Этот? Ну, клянусь Марсом, вид у него, как будто он убитый, а не убийца! Кто его обвиняет?

— Я! — ответил Арбак, гордо выпрямляясь; при этот драгоценные камни, украшавшие его одежду, сверкнули и бросились в глаза центуриону, убеждая его в почтенности обвинявшего.

— Извини, твое имя?

— Арбак, в Помпее довольно известное имя, смею думать. Я шел через рощу и видел, как жрец и Главк оживленно о чем-то между собой говорили; неуверенная поступь афинянина, его резкие движения и громкий голос обратили на себя мое внимание: он показался мне пьяным или сумасшедшим. Вдруг я увидел, как он выхватил свой стилет, — я бросился, но было уже поздно, чтобы предотвратить удар. Два раза пронзил он свою жертву и, когда наклонился над упавшим, я ударил его, возмущенный всем виденным.

— Он открывает глаза, губы шевелятся, — сказал центурион. — Скажи-ка, пленник, что можешь ты ответить на это обвинение?

— Обвинение? Ха-ха-ха! Я говорю вам, что это было превесело, когда колдунья напустила на меня свою змею! Что же я мог сделать?… По я ведь болен, очень болен: огненный язык змеи ужалил меня!.. Положите меня в постель, пошлите за доктором. О, будьте милосердны — я горю! Мозг и ноги горят у меня! — И с раздирающим душу стоном несчастный опустился на руки окружавших его людей.

— Он сумасшедший, — с состраданием сказал центурион. — И в своем сумасшедшем бреду он, верно, и убил жреца. Видел его сегодня кто-нибудь из вас?

— Я, — сказал один из присутствующих. — Сегодня утром он проходил мимо моей лавки и заговорил со мною; вид у него был такой здоровый, как и всегда.

— А я видел его с час тому назад, — сказал другой. — Он шатался, идя по улице, и что-то бормотал про себя, точно так, как его описывает египтянин.

— Это подтверждает показание; должно быть верно… Во всяком случае, грека следует отвести к претору. А жаль! такой молодой и такой богатый!.. Но преступленье неслыханное: жрец Изиды, в своем священном одеянии убит, да еще у подножия нашего древнейшего храма!

— В тюрьму его! Прочь его! — закричали в толпе, и из-за шума народа вдруг раздался чей-то звонкий голос:

— Вот и не нужно будет теперь губить гладиатора для диких зверей!

Это была молодая девушка, которая уговаривала Медона попросить сына выступить против тигра на предстоящем празднике в амфитеатре.

— Да, да, теперь будет пища для зверей! — закричали многие из толпы, совершенно утратившей всякое сострадание к несчастному обвиняемому. Его молодость и красота делали его еще более подходящим для арены.

— Принесите какие-нибудь доски или носилки, если есть под рукою: нельзя же тащить жреца, как какого-нибудь гладиатора, убитого на арене, — сказал Арбак.

Несколько человек удалились за носилками, а близстоявшие положили тело Апесида с набожным страхом на землю, лицом кверху. В эту минуту какая-то высокая, сильная фигура пробралась сквозь густую толпу народа и христианин Олинф остановился против египтянина. Но глаза его сначала обратились с невыразимою скорбью и ужасом на окровавленную грудь и обращенное к небо лицо, сохранявшее еще следы насильственной смерти.

— Убили! Рвение твое довело тебя до этого! Может быть, они узнали твое благородное намерение и поспешили убить тебя, боясь своего разоблачения?

Тут он поднял голову и, остановив на египтянине долгий, пронизывающий взгляд, протянул руку и сказал глубоким, громким голосом:

— Над этой юной жертвой совершено убийство. Кто убийца? Отвечай мне, египтянин, потому что я думаю, что это — твое дело!

При этом брошенном ему прямо в глаза обвинении, Арбак изменился в лице, но только на секунду; в следующий же момент черты его приняли выражение негодования и он гордо заявил:

— Я знаю дерзкого, который меня обвиняет, и знаю также, что побуждает его к этому. Мужи и граждане! этот человек — назарянин и притом самый вредный изо всей шайки, что же удивительного, что он в своей злости даже египтянина обвиняет в убийстве египетского жреца!

— Это верно, верно! я знаю эту собаку! — закричало несколько голосов. — Это Олинф, христианин, или, вернее, безбожник, потому что он отрицает богов!

— Успокойтесь, братья мои, и выслушайте меня! — с достоинством начал Олинф. — Этот убитый жрец перед смертию принял христианство. Он открыл мне волшебные фокусы египтянина и обманы, совершаемые жрецами в храме Изиды, и собирался вывести все это на чистую воду, во всеуслышание. В самом деле, кто стал бы преследовать его, этого безобидного иноземца, не имевшего врагов? Кто стал бы проливать его кровь, если не один из тех, которые боялись, что он выступит против них? А кто должен был более всего бояться его разоблачении? Арбак, египтянин!

— Вы слышите, вы слышите: он порочит жрецов! Спросите еще, верит ли он в Изиду?

— Верю ли я идолу? — смело сказал Олинф, и на ропот, пробежавший в толпе, безбоязненно продолжал:- Отойдите вы, ослепленные! Это тело принадлежит нам, последователям Христа, и нам подобает отдать ему, как христианину, последний долг. Я требую этот прах во имя Великого Творца, Который призвал его дух.

Слова эти были сказаны таким торжественным и повелительным тоном, что присутствующие не решились громко выразить ненависть, которую они питали к назарянам: все с напряженным вниманием следили за этой многознаменательной сценой. Темный фон деревьев, просвечивающие изящные очертания древнего храма на заднем плане, освещенном колеблющимся светом факелов, а впереди залитое ярким лунным светом тело убитого. Вокруг — пестрая толпа, представлявшая разнообразие лиц и выражении; немного поодаль, безумная, поддерживаемая стражей, фигура афинянина. На первом же плане два главные лица — Арбак и Олинф. Египтянин, выпрямившись во весь свои высокий рост, возвышался над толпой целой головой, сдвинув брови, с легким подергиванием губ, стоял он, сложив на груди руки, с выражением презрения на неподвижном лице. Христианин, полный достоинства, протянув левую руку к убитому другу, а правую к небу, стоял с величавым спокойствием и с печатью скорби на изборожденном морщинами челе.

Центурион выступил опять вперед и обратился к Олинфу с вопросом:

— Есть у тебя какое-нибудь доказательство против Арбака посильнее твоего личного подозрения?

Олинф ничего не отвечал; египтянин язвительно улыбнулся.

— Ты требуешь тело жреца, потому что он принадлежит, говоришь ты, к назарянской секте?

— Да, так, как ты говоришь.

— В таком случае, поклянись этим храмом, статуей Кибеллы, древнейшей святыни Помпеи, что он принял твою веру!

— Напрасное требование! Я отрицаю ваших идолов, я отвращаюсь от ваших храмов: как же могу я клясться Кибеллой?

— Прочь его! Прочь преступника, на смерть его! — закричали в толпе. — Бросить его на съедение диким зверям! — Теперь есть прекрасный кусок и для льва и для тигра! — зазвенел какой-то женский голос.

Не обращая внимания на крики, центурион начал опять:

— Ну, если ты не признаешь Кибеллы, назарянин, то кого же из наших божеств ты признаешь?

— Никого!

— Слышите, слышите, богохульство! — дико заревела толпа.

— О, вы, ослепленные! — заговорил, возвысив голос, Олинф. — Как можете вы верить деревянным и каменным изображениям? Думаете ли вы, что у них есть глаза, чтобы видеть, уши, чтобы слышать ваши просьбы, и руки, чтобы помогать вам? Разве это немое, человеческими руками вырезанное изображение — богиня? Разве она создала людей, когда она сама создана людьми? Смотрите вот, и вы убедитесь сами в ее ничтожестве и в своем невежестве!

С этими словами, он подошел к храму и, прежде чем кто либо успел догадаться о его намерении, он столкнул деревянную статую с пьедестала.

— Вот ваша богиня, — видите: не может даже себя защитить! Разве это не вещь, недостойная богопочитания?

Дальше ему не дали говорить: такое неслыханное преступленье привело в ярость даже самых равнодушных. Как звери, набросились они на него, схватили, и — если бы не вмешательство центуриона, то разорвали бы его на части.

— Прочь! — крикнул воин. — Надо вести этого богоотступника к властям, мы и так уже потеряли тут много времени. Отведем обоих преступников к начальству, а тело жреца положите на носилки и отнесите в его дом.

В эту минуту, подошел к центуриону какой-то жрец Изиды и сказал:

— Именем нашей жреческой общины я требую эти останки нашего жреца.

— Отдайте ему! — сказал центурион. — А что, как убийца?

— Он или в беспамятстве, или спит.

— Не будь его преступление так ужасно, я бы пожалел его! Вперед, однако, пора! — И центурион двинулся, сопровождаемый стражей с обоими преступниками.

Народ стал расходиться; какая-то девушка подошла к Олинфу и сказала:

— Клянусь Юпитером, здоровый молодчик! Теперь для каждой кошки есть отдельный кусок! Ну и весело же будет, говорю вам, господа!

— Ура! Ура! — заревела толпа. — Один для льва, другой для тигра! Славно!

Повернувшись, чтоб тоже уходить, Арбак встретился глазами с глазами жреца, пришедшего за телом Апесида: это был Кален. Взгляд, которым последний посмотрел на египтянина, был так многозначителен и зловещ, что Арбак прошептал про себя: «Неужели он был свидетелем моего преступления?»