Благородный Саллюстий, в глубине души совершенно уверенный в полной невиновности Главка, спас своего друга от заключения в тюрьму, поручившись за него до окончательного приговора суда. Он держал его у себя в доме и, — совершенно не понимая причины его внезапного помешательства, усердно ухаживал за ним. Иона, тоже не веря, конечно, этому дикому обвинению, втайне подозревала, даже почти ни минуты не сомневалась, что убийство совершено Арбаком. Страдания ее, под тяжестью свалившегося на нее горя, были так сильны, что окружающие боялись, как бы она не сделалась тоже жертвой безумия. Несчастная должна была, согласно обычаю, участвовать в похоронной процессии Апесида, прежде чем осмелиться броситься к ногам претора с мольбой о справедливости по отношению к Главку. Но Арбак, не без основания считавший возможным, что какая либо случайность откроет его преступление, не оставался в бездействии. Он выхлопотал себе у претора полномочие поселить опекаемую им сироту у себя в доме, чтобы она не оставалась без защитника по случаю смерти брата и болезни жениха, и теперь торопился воспользоваться этим правом.

На рассвете, как это полагалось для молодых покойников, проводили тело Апесида со всеми жреческими почестями за город на кладбище, сохранившееся еще и теперь. Там, ложе с телом умершего поставили на приготовленный уже костер. Раздалось печальное пение и воздух огласился плачущими звуками флейт. В безутешном горе, Иона припала к погребальному ложу.

— Брат мой! брат мой! — вскричала бедная сирота, заливаясь слезами.

Ее увели.

Когда погребальное пение и музыка затихли, благоуханный дым взвился меж темных кипарисов, поднимаясь к зардевшемуся небу; огонь костра, сожигавшего тело жреца, отражаясь на городской стене, испугал ранних рыбаков, заметивших покрасневшие гребни морских волн. Иона сидела вдали одна, закрыв лицо руками, и не видела огня, так же как не слыхала ни музыки, ни пения: она вся отдалась ощущению безутешного одиночества.

Пламя похоронного костра понемногу стало меркнуть, затихать; наконец — как и самая жизнь — вспыхнув еще несколько раз, угасло совсем. Последние искры были погашены провожавшими, пепел собран и смочен дорогим вином, потом, смешанный с разными ароматами, положен в серебряную урну, которую поставили в гробницу — при дороге. Гробницу украсили цветами, на жертвеннике перед ней курился ладонь, а вокруг было развешено множество ламп. Одна из плакальщиц окропила всех присутствующих очистительной лавровой ветвью и сказала обычное: «Licet», т.-е. можно идти. Некоторые оставались, чтобы вместе с жрецами воспользоваться поминальной трапезой, другие стали расходиться. Когда на другой день, поутру, один из жрецов Изиды пришел с новыми дарами к гробнице, то он нашел, что ко вчерашним приношениям чья-то неведомая рука прибавила пальмовую ветвь. Он оставил ее, не зная, что это был знак, принятый при погребении христиан.

Иона, в сопровождении своих служанок, тоже направилась домой. Пройдя городские ворота, она пошла, угнетенная всем пережитым, по длинной улице, ведущей через весь город. Дома стояли открыты, но еще нигде не было движения, благодаря раннему часу утра. Неожиданно появилось несколько человек, сопровождавших крытые носилки; один из них выделился и стал перед Ионой; она подняла голову и громко вскрикнула: это был Арбак.

— Прекрасная Иона! — заговорил он нежным голосом. — Прости, если я потревожу тебя в твоей скорби, но претор, в своей мудрой отеческой заботливости, отдал тебя под защиту твоего законного опекуна. Вот смотри — тут полномочие.

— Ужасный человек! уйди с дороги! — закричала Иона. — Ты убил моего брата, тебе, чудовище, руки которого обагрены кровью брата, хотят поручить сестру! Что, ты бледнеешь? Тебя укоряет совесть, ты дрожишь перед перунами мстящих богов! Прочь! оставь меня с моим горем!

— Твоя скорбь омрачает твой рассудок, Иона, — возразил Арбак, стараясь казаться спокойным. — Я тебя извиняю. Ты теперь, как и всегда, найдешь опять во мне надежного друга; но большая дорога не место для нашего разговора. Сюда, рабы! Пойдем, носилки ожидают тебя.

Удивленные и испуганные служанки столпились около Ионы и обнимали ее колени; старшая между ними воскликнула:

— Арбак, ведь это против всяких законов! Разве не приказано, что бы ближайших родственников умершего в течение девяти дней после погребения не беспокоить в доме и не оскорблять в их одинокой печали?

— Девушка, замолчи! — сказал Арбак, повелительно протянув руку: — водворить беззащитную сироту в доме ее опекуна не противоречит законам об умерших. Я говорю, что у меня на то есть письменное решение претора. Отнесите ее в носилки!

И с этими словами он крепко схватил слабеющую Иону.

Она вздрогнула, строго посмотрела ему в лицо и вдруг разразилась истерическим смехом:

— Ха, ха, ха, хорошо! прекрасно! Превосходный защитник! ха, ха, ха!

И сама испугавшись диких звуков этого безумного хохота, она упала без чувств на землю.

По приказанию Арбака, рабы подняли ее и посадили в носилки. Рабы-носильщики двинулись — и вскоре несчастная Иона скрылась из глаз ее плачущих служанок.

Египтянин думал, однако, что дело будет сделано лишь на половину, если слепой Нидии не отрезать также всякую возможность сношений с внешним миром. Поэтому, когда слепая пришла на следующий день навестить свою госпожу в его дом, он деланным тоном искреннего благодушия сказал ей:

— Ты должна остаться здесь, девушка; не годится тебе ходить одной по улицам из одного дома в другой и подвергаться грубым отказам рабов-привратников. Терпеливо выжди здесь несколько дней, пока Главк поправится. — И не дожидаясь ее возражений, он вышел из комнаты, запер ее на задвижку и приказал своему рабу — Созию стеречь пленницу.

Теперь еще оставалась ему самая трудная задача — заручиться молчанием Калена, предполагаемого свидетеля его преступления, но эта оса сама прилетела в его паутину!

— Его жизнь в моих руках, как-то высоко он ее оценит? — рассуждал корыстолюбивый жрец, идя через двор дома Арбака. Дойдя до колоннады, он неожиданно столкнулся с самим хозяином дома, который только что вышел из комнат.

— Кого я вижу! Кален! ты меня ищешь? — спросил Арбак не без некоторой робости в голосе.

— Да, мудрый Арбак, и, надеюсь, я не помешаю.

— Нисколько. Только что один из моих вольноотпущенных — Калиас три раза чихнул справа от меня, и я уже знал, что меня ожидает что-нибудь хорошее, и что же? Боги посылают мне Калена!

— Зайдем, может быть, в твою комнату, Арбак?

— Как желаешь, но ночь светла и ароматна, а я еще слаб после моей недавней болезни: воздух меня освежит, поэтому походим лучше по саду, мы там также будем одни…

— С удовольствием, — ответил Кален, и друзья медленно пошли к одной из террас, уставленных мраморными вазами и сильно пахнувшими цветами.

— Как хороша эта ночь! — воскликнул Арбак. — Совершенно такая же благоухающая и звездная, как тогда, двадцать лет назад, когда впервые предстал моему взору берег Италии. Да, мой Кален, время бежит, старость начинает подкрадываться к нам; по крайней мере пусть хоть почувствуем, что мы жили!..

— Ты — баловень счастья и должен это ощущать вполне, — льстиво сказал Кален:- с твоим громадным богатством, твоим железным организмом, не подточенным никакой болезнью. А в настоящую минуту ты должен особенно хорошо чувствовать себя, торжествуя свою месть.

— Ты намекаешь на афинянина? Да, завтра свершится приговор над ним, — это верно; но если ты думаешь, что его смерть доставляет мне какое-нибудь удовлетворение, помимо того, что удаляет соперника на руку Ионы, то ты ошибаешься. Я вообще сожалею несчастного убийцу.

— У-бий-цу? — значительно и с расстановкой повторил Кален и остановил свой пристальный взгляд на лице Арбака, но звезды, смотревшие на астролога, не осветили ни малейшего изменения на этом лице. Пораженный и пристыженный жрец поспешно опустил глаза и продолжал:

— Убийца! Ты имеешь серьезные причины обвинять его в убийстве, но ведь никто лучше тебя не знает, что он невинен.

— Объяснись, — холодно сказал Арбак, уже заранее готовый к этому уколу, который не мог не быть сделан.

— Арбак! — шепотом начал Кален, — ты знаешь, я был тогда в «роще молчания»; я все видел из-за кустов, около храма; видел, как опустилась твоя рука с оружием и пронзила сердце Апесида. Я не осуждаю этого деяния: ты вовремя удалил с дороги этого врага и отверженца…

— Так ты все видел? — сухо заметил Арбак. — Я, впрочем, так и думал… Ты был один?

— Совершенно один! — подтвердил Кален, удивленный спокойствием Арбака.

— А зачем ты был тогда там и спрятался за развалины храма?

— Потому что из одного разговора Апесида с христианином Олинфом, тоже слышанного мною, узнал, что они сойдутся там и будут обсуждать нападение на тайны нашего храма. Я хотел знать об этом.

— Ты поверил хоть одной живой душе все то, чего ты был свидетелем?

— Нет, мой повелитель; тайна осталась сокрыта в груди твоего слуги.

— И твой родственник — Бурбо ничего не знает?

— Клянусь Изидой и…

— Довольно! довольно! Но мне, почему мне ты это сообщаешь только сегодня?

— Потому что… потому… — заикался, краснея, Кален.

— Потому, — перебил с ласковой улыбкой Арбак, дружески похлопывая жреца по плечу, — потому, мой Кален, — я это читаю из твоего сердца, — что накануне приговора ты яснее можешь мне дать понять, как дорого твое молчание для меня, как легко ты можешь львиную пасть, долженствующую поглотить Главка, раскрыть для меня! Не так ли?

— Арбак, — сказал совершенно потерявший свойственную ему отвагу Кален, — ты — настоящий чародей… Ты читаешь в душе человека, как в раскрытой книге!

— Это мое призвание, моя наука, — сказал как бы польщенный египтянин. — Ну, так молчи же, друг, а когда все будет кончено, я тебя озолочу.

Но обещание золота в будущем не по вкусу было алчному жрецу и не могло успокоить его жажды.

— Извини, но ведь все может случиться… Если ты хочешь, чтоб я молчал, то полей розу — этот символ молчания — теперь же золотым дождем.

— Остроумно и поэтично, — заметил Арбак кротким голосом, который вместо того, чтобы заставить его призадуматься и испугаться, ободрил жреца. — Ты не хочешь обождать до завтра?

— Зачем же откладывать, когда средства наградить меня под рукой у тебя? Твое колебание могло бы дать мне повод заподозрить твою благодарность.

— Хорошо, тогда скажи, сколько я должен тебе уплатить?

— Твоя жизнь очень драгоценна, а богатство твое очень велико.

— Всегда остроумен! Но к делу: назови, не обинуясь, сумму, которую ты желаешь получить.

— Я слыхал, Арбак, что у тебя в подземелье неисчислимые сокровища — золото и драгоценные камни; ты легко можешь отделить из них столько, что сделаешь Калена самым богатым жрецом в Помпее, а уменьшение не будет даже заметно на твоих сокровищах.

— Ты прав: покончим! Ты — мой давнишний, верный друг и можешь сойти со мной в кладовую, о которой ты говоришь. Там ты возьмешь столько, сколько можешь спрятать под твоей одеждой, а когда Главка уже не будет на свете, мы вторично посетим подземелье. Ну, хорошо так? Доволен ты предложением?

— О, величайший, лучший из людей! — воскликнул Кален, чуть не плача от радости. — Ты простишь мне мое оскорбительное сомнение в твоем великодушии?

— Тише! Еще один поворот дороги, и мы спустимся в погреб.