С наступлением вечерней прохлады, Виа Домициана, одна из главных улиц Помпеи, по обыкновению оживилась и по ней началось пестрое и шумное движение. Нескончаемой вереницей, сменяя одни других, задвигались колесницы, всадники, гуляющие, носильщики, матросы. Стук колес, звон конской упряжи, голоса предлагающих свой товар разносчиков — все слилось в один оглушительный гул.

Перемешиваясь и пестрея разнообразием красок, мелькали местные и иноземные одежды, по которым легко можно было узнать — достойного человека, статного воина, озабоченного купца, серьезного жреца и ветреного щеголя. Помпея вмещала в своих стенах образцы всех даров современной ей цивилизации.

Ея красивые блестящие магазины, маленькие дворцы, купальни, ее форум, театр, цирк, беспечность и живость ее населения с утонченными, хотя и испорченными нравами — все носило на себе печать тогдашнего Рима.

Каждый желающий мог бы найти массу развлечений, следя за этой оживленной уличной жизнью, но в ту минуту, с которой начинается наш рассказ, всеобщее внимание было привлечено нарядной колесницей, запряженной парой чистокровных коней. Снаружи на бронзовых стенках колесницы были художественно исполненные рельефные изображения сцен из олимпийских игр. Легкие кони летели, едва касаясь ногами земли, как будто им свойственнее было нестись по воздуху, чем бежать по мостовой, но останавливались как вкопанные при малейшем прикосновении возницы, который управлял ими, стоя позади колесницы. Владелец колесницы был одним из тех стройных и прекрасно сложенных юношей, которые служили образцами афинским ваятелям. Его греческое происхождение сказывалось еще более в строгой гармонии всех черт его лица и красоте падавших легкими кольцами кудрей. Туника его алела ярчайшим Тирским пурпуром, а в придерживавших ее застежках сверкали изумруды. На шее была золотая цепь, сплетавшаяся на груди в виде змеиной головы, из открытой пасти которой свешивался художественной работы перстень с печатью. Широкие рукава туники обшиты были золотой бахромой; золотой, как и бахрома, широкий пояс, украшенный арабесками, обвивал его стройный стан, служа в то же время и карманом, так как в нем находился платок, кошелек, грифель и дощечка для записывания.

Грек, точнее — афинянин, так как он был родом из Афин, приказал немедленно остановиться, когда двое молодых людей, в которых сразу можно было угадать праздных утаптывателей мостовой, громко и весело его окликнули. Этих щеголей можно было встретить везде, и почти всегда вместе.

Старший, поплотнее, по имени Клодий, был страстный любитель всевозможных пари и игры в кости; за ним, цепляясь как репейник за одежду, неотступно следовал молодой, разряженный Лепид, которого в кругу друзей называли — тень Клодия, или его эхо, потому что в разговорах он чаще ограничивался повторением слов Клодия, довольствуясь мудростью своего неразлучного друга.

— Ты нас на завтра пригласил к себе на обед, любезный Главк, — обратился к афинянину Клодий, — так нам, в ожидании, кажется, что часы ползут как черепахи.

— О, да, буквально как черепахи, — сказал Лепид.

— Ну, а для меня иначе, — любезно возразил Главк, — я все обдумываю как бы получше принять и угостить дорогих гостей, а время так и ускользает!

— Да уж, никто не сравнится с тобой в уменьи принимать и угощать! — воскликнул Клодий. — Ну, а как насчет игры? дойдет до нее дело? Будет большое общество у тебя?

— Многочисленное будет собрание? — спросил Лепид.

— Кроме вас, еще несколько друзей: Панза, Диомед…

— И, разумеется, твой любимец — Саллюстий? — перебил Клодий.

— Да вот он сам! — воскликнул Лепид.

— Легок на помине! Ну, в таком случае, мы лишние, — смеясь заметил Клодий, при чем и «Тень» также изобразил улыбку на своем, большею частью, неподвижном лице. Пожав руку Главку, друзья-близнецы удалились, а афинянин тотчас же выскочил из колесницы и подошел с приветом к Саллюстию, цветущему, статному юноше с ясным и открытым лбом, прямым и светлым взором.

— А я только что намеревался навестить тебя; но теперь я лучше отошлю колесницу домой, а мы с тобой пройдемся вместе. Эй, послушай-ка, мой Ксанф, — продолжал Главк, обернувшись к вознице, — сегодня тебе праздник! Ну, не прекрасное ли это животное, Саллюстий! — сказал он, погладив ближе к нему стоявшего коня.

— Да, словно потомок Фебовых коней, — ответил Саллюстий. — Вот уже одно обладание такой прекрасной упряжкой показывает, что ты, наш Главк, дитя счастия!

— Тем осмотрительнее и умереннее надо быть, чтобы не нарваться на внезапное несчастье, — весело, но с оттенком серьезности заметил Главк. — Однако, друг мой, так как намедни мы могли лишь обменяться поклонами, то я в долгу у тебя, пока не расскажу о моем последнем путешествии.

— Из которого ты вернулся счастливым женихом?

— Об этом никто, кроме тебя, еще не знает. Выберем где-нибудь у воды прохладное и уединенное местечко — там легче будет говорить о таких вещах, чем среди этой шумной толпы.

— Пойдем, я совершенно свободен и не без нетерпения ожидаю твоих сообщений, — сказал Саллюстий.

И друзья, имея в виду эту цель, пошли по тесным улицам Помпеи, пробираясь к морю. Вскоре свернули они в такую часть города, где блестящие магазины стояли открытыми, соперничая между собой украшениями и изящной выставкой товаров. Повсюду, куда только проникал взор, — просвечивали сверкающие фонтаны, разбрасывающие в знойном воздухе серебристые брызги. Многочисленная толпа гуляющих, веселые группы, останавливающиеся перед каждой, более привлекательной лавкой, взад и вперед снующие рабы с бронзовыми сосудами самых изящных форм на головах, множество туземных девушек с корзинами, наполненными соблазнительными фруктами и благоухающими цветами — наполняли улицы. Длинные крытые колоннады, заменявшие у этого праздного народа наши кофейни, нарядные павильоны для продажи, где на мраморных досках стояли сосуды с вином и оливковым маслом и перед которыми, в тени натянутой над ними пурпурной ткани, были сиденья, манившие к отдыху как усталых прохожих, так и праздных зевак, — все это сегодня снова занимало и восхищало наших жизнерадостных и восторженных юношей, хотя и было им давно знакомо. Продолжая свой путь и весело болтая, очутились они на небольшой площадке, перед изящным зданием храма. За мраморной балюстрадой портика этого храма, у квадратного выступа широкого цоколя, над которым вздымались две стройные колонны, они заметили молоденькую девушку. Она сидела у самого цоколя на складном, обтянутом холстом, табурете; на коленях держала она корзину цветов, а другая корзина с цветами и кувшин с водой стояли у ее ног. Около цветочницы постепенно собралась небольшая кучка людей. Тогда она достала с земли маленький трехструнный инструмент, под мягкие звуки которого запела какую-то своеобразную песнь. При каждой паузе, она приветливо обращалась к окружающим с своей цветочной корзиночкой, предлагая купить что-нибудь и многие бросали мелкие монетки в корзиночку — кто как подаяние за ее пение, кто просто из сострадания к певице — она было слепа.

— Это моя бедная фессалийка, — сказал Главк. — Я ее еще не видал после моего возвращения в Помпею. Послушай, какой у нее милый голосок!

Когда песня, к которой они прислушивались, окончилась, Главк бросил несколько серебряных монет в корзиночку и воскликнул:

— Мне нужен этот букетик фиалок, маленькая Нидия; твой голос сегодня звучнее, чем когда-либо.

Едва заслышала слепая хорошо знакомый голос афинянина, как она повернулась в его сторону и спросила:

— Так ты уже вернулся?

— Да, дитя мое, всего несколько дней, что я опять в Помпее. Сад мой по-прежнему нуждается в твоем уходе, — надеюсь, ты посетишь его завтра. И помни — в моем доме никаких венков, кроме сплетенных искусными руками Нидии, не должно быть!

Девушка ответила веселой улыбкой и Главк, взяв выбранные им фиалки, продолжал свою прогулку.

— Так это дитя пользуется твоим покровительством? — спросил Саллюстий.

— Да, бедная рабыня заслуживает этого участия. К тому же она моя землячка; она родом из страны божественного Олимпа, который осенял ее колыбель, — она из Фессалии.

— Не знаешь ли ты каких либо подробностей ее судьбы? В ней есть что-то особенное; каким-то благородством проникнуто ее существо.

— Она не лишена ума, как мне не раз приходилось замечать, а также и деликатности, так что, вероятно, из хорошей семьи; слепа она от рождения. Думаю, что какой-нибудь работорговец — в Фессалии они издавна занимаются этим постыдным промыслом — украл ее у ее семьи еще ребенком, вследствие чего она родины своей не помнит. Здесь же продали ее некоему Бурбо, содержателю гладиаторского погребка; когда этот последний разобрал, что ее прекрасные, чистые глаза, за которые он заплатил деньги, слепы, что торговец его обманул, — он начал очень плохо обращаться с несчастной, пока, наконец, пришел к заключению, что, как цветочница, она может пением и своим искусством плести венки доставлять ему ежедневно порядочной доход.

— Но поразительно, как уверенно ходит она со своей палочкой по многолюдным улицам города!

— Да, это поистине чудо! — воскликнул Главк. — Быстро и ловко скользит она среди самой густой толпы, избегая всех опасностей и находит, несмотря на окружающий ее вечный мрак, дорогу в самых запутанных переулках. При этом ей, конечно, на руку, что жители питают к слепцам нечто в роде суеверного почитания и потому с нежной заботливостью спешат уступить дорогу, заслышав ее робкие шаги.

После некоторого молчания, Главк взял своего друга за руку и оказал:

— Знаешь, какая мне пришла мысль в голову: слепая недаром повстречалась нам. Она, при всей кажущейся веселости, все же имеет вид удрученный и страдальческий, а я теперь как раз знаю хозяйку, у которой ей весь век будет хорошо житься!

— У твоей будущей супруги, вероятно? — спросил его друг.

— Ты легко угадал, — ответил Главк смеясь и добавил:- мы так много денег тратим по пустякам, а тут богам угодное дело можно сделать!.. да, да, я сегодня же еще попробую ее выкупить!

— А я буду помогать тебе торговаться, — сказал Саллюстий. — На обратном пути пойдем мимо того темного погребка и, надеюсь, мы в состоянии будем тотчас же уладить торг.