В тех городах Кампании, которые вели оживленные торговые сношения с Александрией, поклонение египетской богине Изиде появилось довольно рано. В Помпее также был, хотя и небольшой, но богато обставленный храм этой иноземной богини, оракул которой пользовался большим почетом не только у городских, но и у окрестных жителей. Служителем этой святыни и сделался, по внушению Арбака, находившийся под его опекой Апесид; сюда-то, после своего последнего разговора с учеником, и направился египтянин. Когда он подошел к решетке, отделявшей освященное пространство перед храмом, множество молящихся, большею частью из торговцев, стояли группами около установленных во дворе жертвенников.
Семь ступеней из паросского мрамора вели к святилищу, где в нишах стояли различные статуи, а стены были украшены посвященными Изиде гранатными яблоками, внутри же, в глубине святилища, возвышались на продолговатом пьедестале две статуи — самой богини Изиды и спутника ее — Озириса. По обеим сторонам ступеней расставлены были жертвенные животные, а наверху стояли два жреца — один с пальмовой ветвью, другой с пучком колосьев в руке. В дверях теснились верующие, которые стояли тихо, почти не разговаривая, из боязни чем-нибудь нарушить торжественную тишину.
К одному из них обратился Арбак и шопотом спросил:
— Что привело вас всех сегодня в храм досточтимой Изиды? Вы ожидаете, кажется, оракула?
— Мы — все больше купцы, — ответил также шепотом спрошенный, — наши товарищи хотят принести жертву, чтобы из уст богини узнать о судьбе отправляемых нами завтра в Александрию судов.
— Хорошо, что вы это делаете, — с достоинством сказал Арбак. — Великая Изида, богиня земледелия, в то же время и покровительница торговли.
Потом он повернулся лицом к востоку и, казалось, погрузился в молитву. Вот показались на верхней ступени жрецы, один не только в белой одежде, но с таким же белым покрывалом на голове, волнами падавшим вниз; два другие, тоже в белых волнующихся одеждах сменили собою стоявших ранее по обеим сторонам лестницы. Четвертый, сев на нижней ступени, заиграл на каком-то длинном духовом инструменте торжественную мелодию; на средине лестницы стал пятый жрец с жертвенной ветвью в левой и белым жезлом в правой руке. В довершение живописного вида этой восточной церемонии, тут же присутствовал и важный ибис, священная птица Изиды; он то посматривал на священнодействие сверху, то расхаживал мерными шагами внизу, вокруг жертвенника. Возле жертвенника стоял теперь верховный жрец с своими помощниками и рассматривал внутренности жертвенных животных.
Арбак с напряженным вниманием следил за ним и лицо его быстро просветлело, когда он увидел, что предзнаменования объявлены были удовлетворительными и пламя, среди курений ладана и мирры, начало пожирать приготовленную жертву. Мертвая тишина царила между присутствующими, пока жрецы собирались перед статуей Изиды; один из них, полунагой, выбежал вперед и как бы в припадке помешательства начал какой-то дикий танец, умоляя богиню дать им ответ. Изнемогая от усталости, он перестал наконец кривляться, и тогда в голове статуи послышался какой-то шум. Три раза шевельнулась голова, рот открылся и глухой голос медленно и внятно произнес:
Голос замер; толпа облегченно вздохнула; купцы переглянулись между собой.
— Яснее уж быть не может, — заметил тот, который раньше говорил с Арбаком, — будет на море буря, как это часто бывает в начале осени, но нашим судам она не причинит вреда.
— О, милосердная Изида! Хвала богине и ныне и во веки! — воскликнули остальные.
Верховный жрец поднял руку, в знак молчания, совершил жертвенное возлияние, прочел краткую, заключительную молитву и отпустил присутствующих.
Арбак оставался все время до конца церемонии у решетки и теперь, когда толпа немного поредела, к нему подошел один из жрецов, по-видимому хороший его знакомый. Трудно было представить себе что либо менее привлекательное, чем этот служитель Изиды. Человек этот низкого происхождения — он был сродни содержателю гладиаторского погребка Бурбо, и поддерживал с ним сношения, имея в виду, как и он, главным образом наживу.
Голый, приплюснутый череп, маленькие, бегающие глазки, вздернутый нос, бледные, толстые губы и кожа вся в пятнах — все это производило не только отталкивающее, но даже страшное впечатление, тем более, что широкая грудь, жилистые, до локтей обнаженные руки указывали также на присутствие большой, грубой физической силы.
— Кален, — обратился к нему египтянин, — ты заметил сделанный мною тебе знак и значительно исправил голос статуи. Да и стихи ловко составлены; предсказывайте всегда только удачу, если это исполнимо хоть наполовину…
— А если случится буря и эти проклятые корабли затонут, — сказал с лукавой улыбкой Кален, — то разве не в сохранности они будут спрятаны на дне морском?!
— Верно, Кален, — заметил Арбак, — ты мастер дурачить людей. Но мне надо еще с тобой кое о чем поговорить: не можешь ли ты провести меня в одну из ваших приемных комнат?
— О, конечно, — услужливо ответил жрец и пошел к одной из маленьких комнаток, расположенных вокруг открытого двора. Там они уселись за маленьким, накрытым столом, на котором стояли тарелки с яйцами, овощами и другими холодными кушаньями, а также и сосуды с превосходным вином. Они закусили и начали беседу, тихим голосом, так как вместо двери была лишь тонкая занавеска, отделявшая их от двора.
— Что ты мне скажешь о состоящем под моей опекой греке? — спросил Арбак верного друга. — Мне легко было возбудить в этой восприимчивой душе интерес к священному учению Изиды; я некоторое время сам наставлял его в служении богине, открыл ему также высокий смысл некоторых вещей, сокрытых под внешними обрядами, затем я предоставил моего ученика вам и, благодаря вашему уменью убеждать, он дал обет и сделался уже членом вашего жреческого сословия.
— Да, он стал одним из наших, — сказал Кален, — но теперь в нем нет уж прежнего огня, нет того мечтательного экстаза, как вначале! Часто сквозит у него холодность, даже отвращение; наши говорящие статуи, потайные лестницы пугают и возмущают его. Он тоскует, видимо худеет, бормочет часто что-то про себя и теперь даже отказывается от участия в наших церемониях. Мы слышали стороной, что он знается с людьми, подозреваемыми в принадлежности к этому новому учению, которое отрицает наших богов. От их-то внушений он и болеет.
— Ты высказываешь то, что и меня озабочивает, — задумчиво проговорил Арбак. — Мы должны следить за каждым его шагом, должны употребить все средства, чтобы снова затянуть над ним нашу петлю и крепко держать его. Ты знаешь, как важно это не только для славы вашего храма и оракула, но и для моих личных целей, послужить которым было бы для тебя не бесполезным!
— Не сомневайся в моей готовности служить тебе, она выдержит всякое испытание, — сказал Кален.
— Ну, так слушай: я решил жениться на Ионе.
— На этой красивой афинянке?
— На сестре Апесида. Ее красота — последнее дело; что меня заставило возвысить ее до того, чтобы сделать ее царицей моего сердца — это несравненные качества ее ума и характера. Такой очаровательной гармонии всех душевных свойств я еще не встречал ни в одной женщине. При том это вторая Сафо, поэзия так и льется из ее уст, сливаясь с мелодиями ее лиры…
— Ты уже дал ей понять твои намерения?
— Нет еще. Да ее и нельзя склонить к этому обыкновенным путем.
— А чем же я могу быть тебе полезен?
— Устройством египетского праздника, на который я приглашу ее к себе в дом. Но об этом мы еще потолкуем в другой раз; пока довольно и того, что ты знаешь о моих планах.
После этих слов, Арбак встал, пожал руку жрецу и удалился из храма Изиды. Когда он шел по улицам Помпеи, он имел такой гордый вид, что невольно внушал почтительный страх каждому, кто с ним встречался.
