ГЛАВА 1

Уважаемый всеми Альред был вызван к Эдуарду, который заболел в отсутствие Гарольда. Этой болезни предшествовали предчувствия бедственных дней, которые должны были постигнуть Англию после его кончины; и король вызвал Альреда, чтобы просить совета и сочувствия.

Альред сидел один по возвращении из загородного геверингского дворца и думал о беседе своей с Эдуардом, которая сильно его встревожила. Вдруг дверь кельи быстро отворилась, и в комнату вошел, оттолкнув слугу, хотевшего доложить о нем, человек в запыленном платье и с таким расстроенным видом, что Альред сначала принял его за незнакомца и только при звуке его голоса узнал в нем графа Гарольда. Заперев дверь за слугой, Гарольд несколько минут простоял на пороге; он тяжело дышал и напрасно старался скрыть страшное волнение. Наконец, как будто отказавшись от бесплодных усилий, он бросился к Альреду, обнял его колени, склонил на них голову и громко зарыдал. Старик положил руки на голову графа и благословил его.

– Нет, нет! – воскликнул граф с порывистым движением. – Подожди благословлять, выслушай все сначала и потом скажи, какого утешения я могу ожидать...

И Гарольд рассказал историю, уже известную читателям. Потом он продолжал:

– Я очутился на открытом воздухе, но не сознавал ничего, пока меня не стало палить солнце. Мне показалось, будто демон вылетел из моего тела. Неужели нет оправдания клятве... вырванной насилием?... Я лучше буду клятвопреступником, чем предателем родины!

Альред побледнел во время рассказа Гарольда.

– Слова не могут запрещать или разрешать, – проговорил он тихо, – это власть, вверенная мне небом... Что же ты сказал потом герцогу после твоей присяги?

– Не знаю ничего! Помню только, что я ему сказал: «Теперь отдай мне тех, ради которых я оказался в твоих руках, и позволь вернуться на родину с Хаконом и Вульфнотом»... И что же ответил мне коварный нормандец с огненным взглядом и змеиной улыбкой? Он сказал мне спокойно: «Хакона я отдам тебе, потому что он сирота и ты едва ли стал бы особенно печалиться о разлуке с ним, но Вульфнота, любимца твоей матери, я оставлю себе в качестве твоего заложника. Он нужен мне как залог твоей верности». Я пристально взглянул ему в лицо, и он отвернулся. «Об этом не было упомянуто в нашем договоре», – сказал я. На это Вильгельм ответил: «В договоре не было упомянуто это обстоятельство, но оно скрепляет его». Я повернулся к Вильгельму спиной, подозвал Вульфнота и сказал ему: «Из-за тебя прибыл я сюда и не намерен уехать без тебя, садись на коня и поезжай рядом со мной». Но Вульфнот ответил: «Нельзя так поступить! Герцог сообщил мне, что заключил с тобой какой-то договор, в силу которого я должен остаться у него в качестве твоего заложника. Скажу тебе откровенно, что Нормандия стала моей второй родиной и что я от души люблю Вильгельма». Я вспылил и начал бранить брата; но на него не действовали ни угрозы, ни мольбы, и я убедился, что сердце его не принадлежит более Англии... «О матушка, как покажусь я тебе на глаза?!» – думал я, возвращаясь сюда только с Хаконом... Когда я снова вступил на английскую землю, мне показалось, будто в горах перестал предо мною дух моей родины и что я слышал его голос в завывании ветра. Сидя на коне и спеша сюда, я вдруг узнал, что есть посредник между людьми и небом; прежде я преклонялся менее ревностно перед верховным судилищем, а теперь я преклоняюсь пред тобою и взываю к тебе: или позволь мне умереть или освободи меня от моей клятвы!

Альред поднялся.

– Я мог бы сказать, – ответил он, – что Вильгельм сам избавил тебя от всякой ответственности тем, что удержал Вульфнота в качестве твоего аманата, помимо вашего договора; я мог бы сказать, что даже слова клятвы: «Если то будет угодно Богу» оправдали бы тебя... Богу не может быть угодно отцеубийство, а ты сын Англии. Но прибегать к подобным уверткам было бы низостью. Ясен тот закон, при котором я имею право освобождать от клятвы, закон, гласящий, что гораздо грешнее сдержать клятву, обязывающую совершить преступление, чем преступить ее. На этом основании я освобожу тебя от клятвы, но не от греха, тобой совершенного... Если бы ты больше полагался на небо и верил бы меньше в силу и разум людей, то не сделал бы этого – даже во имя родины, о которой Бог печется без тебя... Итак, освобождают тебя именем Бога от данной клятвы и запрещаю выполнять ее. Если я преступаю данную мне власть, то принимаю всю ответственность на свою седую голову... Преклоним же колени и помолимся, чтобы Бог разрешил тебе загладить свое минутное заблуждение долгой жизнью, наполненной любовью к ближнему и соблюдением долга.

* * *

Желание Гарольда выслушать приговор из уст мудрейшего и вернейшего служителя Бога совершенно вытеснило из его души все остальные мысли. Если бы Гарольду было сказано, что его клятва нерушима, то он скорее лишил бы себя жизни, чем изменил отечеству. Он считал себя проклятым, пока Альред не снял с него это страшное бремя. Получив освобождение, он как будто воскрес и начал снова интересоваться жизнью. Но с этого мгновения он признал все ничтожество человеческого разума и смирился с сознанием своей полной виновности. Как часто молил он теперь Создателя сделать его ненужным родине, чтобы он мог, подобно Свейну, искупить свой поступок и примириться с совестью!

Приезд Гарольда стал вскоре известен всему Лондону, и к нему начали стекаться все его друзья, давно уже горевшие нетерпением увидеться с ним. Каждый из них сообщал новости, которые ясно доказывали, что во время его отсутствия связи государства сильно ослабели. Весь север был вооружен; нортумбрийцы выступили против Тости, опять проявившего свой дурной характер, и прогнали его, а он скрылся от них неизвестно куда. К бунтовщикам присоединились сыновья Альгара, из которых старший, Моркар, был избран на место Тости.

Здоровье короля становилось все хуже. Он страшно бредил, а слова, вырывавшиеся у него во время бреда, передавались из уст в уста, конечно, с различными преувеличениями и вызывали у всех самые мрачные опасения.

Все ожили, услышав о возвращении Гарольда, веря, что он мигом восстановит в государстве прежний порядок.

Естественно, что он, видя, как твердо надеется на него народ, стряхнул с себя гнетущие воспоминания и опять всецело посвятил себя общественным интересам. Ум его снова заработал, и к нему вернулась прежняя энергия. Он ободрил своих опечаленных друзей, отдал приказания, разослал гонцов во все направления и только тогда поскакал к королю в Геверинг.

Этот дворец, весь утопавший в зелени и цветах, был любимым местопребыванием Эдуарда. Есть предание, будто он тут однажды ночью во время молитвы был сильно смущен пением соловьев и, раздосадованный, стал просить Бога прекратить это пение, и с этой самой минуты никто и никогда не слышал в Геверинге соловьиного пения.

Гарольд, выехав из леса, пестревшего всеми цветами осени, очутился вскоре перед низкими, незатейливыми воротами дворца, сплошь покрытыми вьющимися растениями, и через несколько минут уже входил к королю.

Эдуард с усилием приподнялся на постели, стоявшей под прекрасным резным балдахином, на котором был изображен весь Иерусалим.

Он поспешил удалить начальника стражи, стоявшего у его изголовья, и проговорил слабым голосом, подчеркнувшим страшную перемену в его внешности.

– Наконец-то ты вернулся, Гарольд, чтобы поддержать эту ослабевшую руку, которая скоро выронит навсегда земной скипетр... Молчи! Я чувствую, что это непременно случится и радуюсь... – Он пристально взглянул на Гарольда, лицо которого было бледно и печально, и продолжал: – Ну, ты, самонадеянный человек, доволен ли ты результатами своей поездки или убедился в справедливости моего предсказания?

– К несчастью, предсказание исполнилось! – ответил Гарольд со вздохом. – Я убедился, что моя мудрость пасует пред твоей... Меня и моих родственников ловко опутали под тем предлогом, что ты когда-то дал герцогу Вильгельму обещание назначить его твоим наследником в случае, если он переживет тебя.

Эдуард смутился и пролепетал:

– Может быть, подобное необдуманное обещание было действительно дано мною в то время, когда я еще не знал английских законов, которые гласят, что трон нельзя передавать по наследству, подобно дому или другому имуществу. Не удивляюсь, что мой родственник Вильгельм, более жадный и корыстный, привержен ко всему земному... Предвижу, что эти, так бесхитростно высказанные слова, а также твоя поездка будут иметь кровавые последствия.

Король погрузился в раздумье, и Гарольд вывел очень верное заключение, что Эдуард, очнувшись, не станет больше расспрашивать его о результатах путешествия.

– Видишь перстень у меня на пальце? – проговорил он наконец, протягивая Гарольду свою исхудалую руку. – Он прислан мне с неба, чтобы душа моя готовилась предстать пред Всевышним Судьей... Ты, может быть, слышал, как один престарелый странник остановил меня однажды, когда я шел из храма, и попросил милостыни; кроме этого перстня у меня ничего ценного не было, я отдал его старику, который пошел своей дорогой, благословляя меня.

– Да, я слышал о твоем милосердии, – ответил граф, – странник везде рассказывал о нем.

– Это было несколько лет назад, – продолжал король с едва заметной улыбкой. – Ну, а в этом году случилось так, что двое англосаксов встретились по дороге из обетованной земли с двумя странниками, которые во время разговора осведомились обо мне, грешном. Один из них, старец с замечательно добродушным и приятным лицом, вынимает перстень и говорит англичанину: «Когда ты прибудешь домой, то вручи этот перстень королю и скажи ему, что он посылается в залог того, что Эдуард будет у меня в начале января. За его подарок я сторицей вознагражу его в небесных чертогах, в которых уж идут приготовления к приему нового пришельца». Англичане спросили с изумлением: «От имени кого же должны мы передать это королю?» – «От имени Иоанна!» С этими словами видение исчезло... Этот перстень и есть тот самый, который я отдал некогда страннику, а получил его обратно таким чудесным образом четырнадцать дней тому назад. Следовательно, мне осталось жить на земле немного, Гарольд, и я очень рад, что твое возвращение избавляет меня от государственных забот, позволяя приготовиться к блаженному дню перехода в вечную жизнь!

Гарольд, предположивший, что история с перстнем – это просто новое доказательство хитрости нормандцев, желавших заставить короля подобным предостережением сдержать свое обещание, старался переубедить его, но тщетно, Эдуард ответил ему с негодованием:

– Пожалуйста, не становись между мною и небесным посланником, а приготовься лучше встретить грядущие черные дни! Передаю тебе все дела государства... Ты должен знать, что вся страна возмущена. Анлаф, которого я отослал, когда ты вышел, рассказал мне самые печальные истории, в которых главную роль играют убийства и грабежи, совершающиеся у нас... Ступай к нему и попроси повторить тебе его рассказы; выслушай и послов Тости, которые ждут в передней... Иди, возьми щит и секиру, собери войска и твори правосудие. Когда ты вернешься, то увидишь, с каким восторгом земной король покинет трон, чтобы войти в лучший мир... Иди же!

Глубоко растроганный Гарольд, на которого благочестие короля произвело сильное впечатление, отвернулся, чтобы скрыть слезы.

– Молю небо, государь, – произнес он, – даровать мне тот же душевный мир, которым оно наградило тебя! Что только будет зависеть от меня, слабого смертного, чтобы предотвратить государственные бедствия, которые ты предвидишь в будущем, будет сделано мною... Быть может, я этим тоже заслужу милосердие Божье!

Гарольд удалился, поклонившись почтительно королю.

То, что он узнал от Анлафа, не могло успокоить его. Моркар сын Альгара был официально выбран бунтовщиками на место Тости, и на его сторону стали все умеющий обращаться с оружием жители Ноттингема, Дерби и Линкольна. Под предводительством Эдвина, брата Моркара, поднялась и вся Мерсия; к этому движению присоединились многие из кембрийских предводителей.

Гарольд, не медля ни минуты, объявил государственное ополчение, что делалось тогда следующим образом: разламывали пучки стрел и рассылали обломки во все города, села и местечки. К Гурту были посланы гонцы с приказом тотчас же собирать свои войска и вести их форсированным маршем в Лондон.

Сделав эти распоряжения, Гарольд поехал к матери, смущенный и печальный.

Гюда был уже предупреждена обо всем случившемся Хаконом, который решился принять на себя ее упреки, предназначенные Гарольду. Он искренно любил графа и старался предупредить все, что могло бы огорчить его или повредить ему. Он против воли должен был постоянно играть роль предвестника горя, на которого он и был похож своим прекрасным мрачным лицом, никогда не оживлявшимся улыбкой. С плеч Гарольда свалилось целое бремя, когда Гюда встретила его с распростертыми объятиями.

– Я знаю, что тебя постигла неудача, – воскликнула она, – но знаю и то, что это не твоя вина... Не горюй, я довольна тобою, Гарольд!

– Хвала Водану за это, матушка!

– Я рассказал твоей матери, что Вульфнот полюбил клетку, что он рад плену, – проговорил Хакон, стоявший со скрещенными на груди руками пред пылавшим очагом. – Бабушка утешилась моими словами, – добавил он мрачно.

– О, нет, – возразила Гюда, – я еще раньше утешилась словами судьбы, перед твоим приездом я умоляла Бога, вопреки моему давнишнему страстному желанию удержать Вульфнота на чужбине.

– Как?! – спросил Гарольд с изумлением.

Гюда отвела его в глубину комнаты и прошептала:

– Неужели ты думаешь, Гарольд, будто я во время твоего отсутствия только и делала, что сидела в кресле и любовалась рисунками обоев? Нет, я ежедневно совещалась с Хильдой и проводила с ней целые ночи у могильного кургана. Мне известно, что ты подвергался страшным опасностям, что избежал ты только благодаря своему уму заключения и смерти. Знаю и то, что если бы Вульфнот вернулся сюда, то прямо лег бы в кровавую могилу... Вульфнота удержал в Нормандии его гений-хранитель.

– Ты все это узнала от Хильды? – спросил Гарольд задумчиво.

– От Хильды, от оракула, от мертвеца!... Взгляни на Хакона: разве не видна уже печать смерти в его безжизненных глазах и на его крепко сомкнутых устах?

– Это просто печать неутомимой работы его мысли, последствия плена и одиночества, – возразил Гарольд. – Конечно, ты видела и Эдит, что с нею?

– Она осталась такой же, какой была раньше, – ответила Гюда, одобрявшая любовь сына, в то время как Годвин проклял бы ее. – После твоего отъезда она очень грустила и сидела целыми часами, как статуя, смотря в даль. Она предвидела твое возвращение раньше Хильды. Я сидела у нее в день твоего приезда, когда она внезапно вскочила и воскликнула: «Гарольд вернулся в Англию!» Удивленная этим, я спросила, почему она так думает. «Я чувствую это по дуновению ветра и по колебанию земли», – ответила она. Это доказывает наличие у нее чувства еще выше любви к тебе, Гарольд. Мне были знакомы два брата-близнеца; каждый из них постоянно чувствовал, что происходит с другим, во время разлуки. Так и Эдит знает всегда, что происходит с тобой, потому что ее душа – близнец твоей души. Ступай теперь к ней, Гарольд; ты найдешь у нее Тору, которую я поручила заботам Хильды... Бедняжка что-то стала худеть в последнее время. Потом зайди опять ко мне, если сможешь, чтобы известить меня о здоровье Торы.

– Зайду, матушка. Да ты вообще не беспокойся о Торе. Хильда весьма опытна во врачевании больных. Позволь поблагодарить тебя, что ты не упрекнула меня за неудачу, за то, что я не в силах был сдержать свое слово. Радуюсь, видя твою покорность судьбе!

Гарольду не скоро удалось доехать до римской виллы, потому что улицы были переполнены людьми, приветствовавшими его.

– Теперь нам нечего больше опасаться, – говорили они друг другу, – Гарольд вернулся в Англию!

Граф медленно продвигался вперед, весело раскланиваясь на все стороны и ласковыми словами отвечая на радостные приветствия народа.

Наконец он выехал из города и уже приближался к вилле, когда услышал за собой лошадиный топот. Оглянувшись, он убедился, что его догоняет племянник.

– Что тебе нужно, Хакон? – спросил он, придерживая коня.

– Мне нужно твое общество! – ответил лаконично Хакон.

– Благодарю, но я прошу тебя вернуться к матушке, потому что хочу ехать один.

– Не гони меня! Я как будто чужой в этой Англии, а в доме твоей матушки чувствую себя совершенно осиротевшим. Я посвятил тебе всю свою жизнь... Отец оставил меня тебе, и я ни на шаг не хочу разлучаться с тобой: будем вместе и в жизни, и в смерти!

Страшно стало Гарольду от этих слов. Первоначальная нежность его к племяннику уменьшилась под влиянием мысли, что именно он подбил его произнести клятву. Потом он опять начинал думать, что несправедливо сердиться за совет, без которого его ожидала самая печальная участь.

– Принимаю твою доверчивую любовь, Хакон, – ответил он по возможности мягко. – Поезжай, пожалуй, вместе со мною, только не взыщи, если я не буду разговорчив: уста невольно смыкаются, когда на душе невесело.

– Знаю... Я сам не люблю болтать пустяков. Есть три предмета, которые всегда молчат: раздумье, судьба и могила.

Разговор прекратился, и каждый из всадников предался своим мыслям. Наступали сумерки; воздух сделался особенно ароматным, везде слышалось жужжание насекомых и пение птичек.

Гарольд постоянно подъезжал к вилле со стороны холма, который был связан с его воспоминаниями. Когда Хакон увидел пред собой печальные развалины, он произнес в полголоса.

– Все по-прежнему: холм, могила, развалины...

– Разве ты был здесь раньше? – спросил Гарольд.

– Да, батюшка водил меня маленького к Хильде; перед своим отъездом я сам забрел сюда... И здесь, у этого жертвенника, великая пророчица Севера предсказала мне мою судьбу.

«Ага! И ты поддавался ее влиянию», – подумал Гарольд.

– Что же она предрекла тебе?

– Что моя жизнь связана с твоей, что я избавлю тебя от большой опасности и разделю с тобой другую, которая будет страшнее первой.

– О, юноша! Все эти предсказания могут только предупредить об угрожающей опасности, но не в силах предотвратить ее. Чаще же всего они лживы, и им не следует доверяться ни одному разумному человеку... Полагайся единственно на Бога и себя, тогда ты никогда не ошибешься!

Гарольд с усилием подавил вздох, соскочив с коня и пошел на холм. Достигнув вершины, он остановился и удержал за руку следовавшего за ним Хакона.

Возле развалин сидела прелестная невеста Гарольда рядом с очень молодой девушкой, смотревшей ей задумчиво в глаза. В ней Хакон узнал Тору, хотя он видел ее всего один раз – в день своего отъезда с родины; лицо ее с тех пор очень мало изменилось, оно стало бледнее и серьезней.

Эдит пела о жизни, смерти и возрождении легендарного Феникса. Дослушав песню до конца, Тора проговорила:

– Ах, Эдит, кто бы боялся костра Феникса, если бы знал, что из огня возникнет обновление?!

– Дорогая сестра, ведь подобно Фениксу, мы тоже воскреснем от смерти, – ответила Эдит.

– Но Феникс снова увидел все, что ему было близко... Он пролетел по полям и лугам, которые были ему, вероятно, дороги по воспоминаниям... Разве и мы опять увидим все дорогие нам места?

– Как бы ни было нам дорого какое-нибудь место, оно теряет для нас всю свою прелесть, когда мы не видим на нем любимых нами, – возразила Эдит. – Если мы встретимся с ними в нашей загробной жизни, то не станем, конечно, сожалеть о земле.

Гарольд не мог больше удерживаться от пламенного желания прижать Эдит к груди; он стремительным прыжком очутился возле девушки и с криком радости крепко обнял ее.

– Я знала, что ты придешь сегодня вечером, Гарольд, – прошептала Эдит.

 

ГЛАВА 2

В то время как Гарольд, взяв Эдит под руку, отошел с ней в сторону, рассказывая обо всем пережитом им в Нормандии и выслушивая ее краткие утешения, Хакон присел к Торе. Они нравились друг другу, потому что оба были постоянно печальны и задумчивы не по летам. И странное дело, эти молодые люди разговорились о смерти и ее принадлежностях: саване, могильных червях, тлеющих кострах и страшных привидениях. Говорили они и о том, как трудно должно быть душе расставаться с телом в молодости, когда весь мир кажется таким прекрасным и много желаний остались неудовлетворенными. Они представляли себе, какой тоскливый взгляд бросает умирающий на окружающее его; они упомянули и о страданиях души, против воли исторгнутой из тела и отправляющейся в новый мир. Наконец оба смолкли, потом Хакон сказал после короткой паузы:

– Ты-то, совершенно напрасно толкуешь о смерти: ты окружена любящими тебя людьми, жизнь тебе улыбается!

Но Тора печально покачала головою.

– Ошибаешься, Хакон, – возразила она, – вчера Хильда ворожила, приготовляя лекарство для утоления жгучей боли в моей груди, и я видела, как лицо ее приняло такое зловещее выражение, что я сразу все поняла, с этой минуты я узнала, что надо мной произнесен смертный приговор. Когда же ты так тихо подошел ко мне, и я взглянула в твои грустные глаза, то мне показалось, будто я вижу пред собой вестника смерти. Но ты, Хакон, здоров и силен, ты долго будешь жить... Будем же говорить пока только о жизни!

Хакон наклонился и поцеловал бледный лоб Торы.

– Поцелуй и ты меня, Тора, – прошептал он.

Молодая девушка исполнила его желание, и потом оба молча начали смотреть на небо, постепенно покрывающееся блестящими звездами.

Вскоре вернулся Гарольд со своей невестой, которая успела успокоить его, что было заметно по его безмятежной и веселой улыбке.

Эдит внезапно вздрогнула, заметив Хакона.

– Прости, Хакон, что я забыл представить тебя моей невесте, – проговорил Гарольд, – это сын моего брата Свейна, Эдит; ты, кажется, не видела его ни разу в жизни.

– О, нет, я его видела, – прошептала Эдит.

– Но когда же и где?

«Во сне», – хотела было ответить она, но тотчас же одумалась.

Хакон поздоровался с ней, а Гарольд обратился с приветствием к своей сестре, которую он должен был отослать к нормандцам, если бы захотел выполнить договор с герцогом Вильгельмом.

– Обними меня, Гарольд, и закутай своим плащом: мне холодно, – прошептала жалобно Тора.

Гарольд прижал ее к себе и посмотрел тревожно на ее исхудалое лицо. Затем он повел ее в дом, а невеста его следовала за ними в сопровождении Хакона.

– А дома ли Хильда? – спросил Хакон.

– Нет, она сразу после обеда ушла в лес, – ответила Эдит нехотя: присутствие Хакона производило на нее необъяснимо тяжелое впечатление.

– Знаешь что, Гарольд, – обратился молодой человек к графу, – я прямо пройду к твоему дому, чтобы предупредить сеорлов о твоем прибытии.

– Не нужно, – возразил Гарольд, – я намерен дождаться Хильду и пойду домой только поздно ночью... Вообще я уже отдал приказания Сексвульфу. Мы с тобой с восходом солнца отправимся в Лондон.

– Хорошо... Прощай, Эдит! Прощай и ты, Тора... Поцелуй меня еще раз в залог нового свидания!

Тора нежно обняла его и шепнула:

– Да, в могиле, Хакон!

Молодой человек запахнулся в плащ и направился к могильному кургану.

Стало совершенно темно, и вокруг Хакона царствовало полнейшее молчание, когда вдруг над его ухом раздался чей-то ясный и отчетливый голос:

– Чего ищет молодость у безмолвных могил?

Ничто и никогда не могло удивить или поразить Хакона. Самообладание его было странным, если принять во внимание, что он был молод.

Он ответил, не оборачиваясь:

– Почему ты называешь мертвецов молчаливыми, Хильда?

Пророчица положила руку на его плечо и взглянула ему в лицо.

– Ты прав, сын Свейна, – ответила она, – абсолютного молчания нет нигде, и для души нет никогда покоя... Так ты вернулся на родину, Хакон?

– Вернулся, но я и сам не знаю зачем... Я было еще веселым, беспечным ребенком, когда ты предсказала моему отцу, что я рожден на горе и что самый славный час мой будет и последним для меня часом в жизни... С тех пор моя веселость исчезла навсегда!

– Но ты тогда был еще таким крошечным; я удивляюсь, как ты мог обратить внимание на мои слова... Я и сейчас вижу тебя играющим на траве с соколом твоего отца в то время, когда он спрашивал меня о твоей судьбе.

– О, Хильда, да разве только что вспаханная земля не поглощает с жадностью брошенное в нее семя? Так же молодая душа не пропускает мимо ушей первых уроков ужаса... С тех пор ночь стала моей поверенной, а мысль о смерти – моей постоянной спутницей... Помнишь ли ты еще, как я накануне своего отъезда ушел вечером тайком из дома Гарольда и прибежал к тебе? Я сказал только, что моя любовь к Гарольду дает мне силу твердо перенести мысль, что все мои родные, кроме него, смотрят на меня как на сына убийцы и изгнанника... Я еще добавил тогда, что эта привязанность как будто имеет зловещий характер... Тут ты, пророчица, прижала меня к себе, поцеловала холодным поцелуем и здесь же, у этой могилы, утешила меня своим предсказанием... Ты пела перед огнем, на который брызгала водой, и из слов твоей песни я узнал, что мне суждено будет освободить Гарольда, гордость и надежду нашего семейства, из сетей врага и что с той минуты жизнь моя будет неразрывно связана с его жизнью... Это предсказание ободрило меня, и я спросил, буду ли я жить так долго, чтобы восстановить имя моего отца? Ты махнула своим волшебным посохом, высоко взвилось пламя, и ты ответила замогильным голосом: «Как только ты выйдешь из отрочества, жизнь твоя разгорится ярким пламенем и потом угаснет навсегда». Я узнал из этих слов, что проклятие будет вечно тяготеть надо мной... Я вернулся на родину с целью совершить славный подвиг и потом умереть, не успев насладиться приобретенной славой. Но я тем не менее, – продолжал с увлечением молодой человек, – утешаюсь уверенностью в том, что судьба Гарольда нераздельна с моей и что горный ручей и шумящий поток потекут вместе в вечность!

– Этого я не знаю, – произнесла Хильда побелевшими губами, – сколько я не вопрошала о судьбе Гарольда, конца его блестящего пути я еще не могла увидеть. По звездам я узнала, что его величие и слава будут затемняться могуществом какого-то сильного соперника, но Гарольд будет брать верх над врагом, пока с ним его гений-хранитель, принявший на себя образ чистой, непорочной Эдит... Ну а ты, Хакон...

Пророчица замолкла и опустила на лицо покрывало.

– Что же я? – спросил Хакон, походя к ней поближе.

– Прочь отсюда, сын Свейна! Ты попираешь могилу великого воина! – крикнула гневно Хильда и пошла быстро к дому.

Хакон следил за ней задумчиво. Он видел, как ей навстречу выскочили собаки и как она вошла вскоре в свой дом. Он спустился с холма и направился к своей лошади, пасшейся на лугу.

«И какого же ответа мог я ждать от пророчиц? – думал он про себя. – Любовь и честолюбие для меня только пустые звуки. Мне суждено любить в жизни только Гарольда, жить только для него. Между нами таинственная, неразрывная связь; весь вопрос только в том, куда выбросить нас житейская волна?»

* * *

– Повторяю тебе, Хильда, – говорил граф нетерпеливо, – что я верую теперь только в Бога... Твоя наука не предохранила меня от опасности, не возмутила против греха... Может быть... Нет, я не хочу больше испытывать твое искусство, не хочу ломать голову над разными загадками. Я не буду вперед полагаться ни на одно предсказание, ни на твое предостережение, пусть душа моя уповает единственно на Бога.

– Иди своей дорогой, сойти с нее нельзя, ты, быть может, одумаешься, – ответила ему Хильда угрюмо.

– Видит Водан, – продолжал Гарольд, – что я обременил свою совесть грехом только во имя родины, а не для собственного спасения! Я буду считать себя справедливым, когда Англия не отвергнет моих услуг. Отрекаюсь от своего эгоизма, от своих честолюбивых стремлений... Трон уже не имеет для меня значения, я только для Эдит...

– Ты не имеешь права забывать свой долг и роль, к которой ты предназначен судьбою! – воскликнула Эдит, подходя к жениху. В глазах ее блеснули две крупные слезы.

– О, Хильда, – сказал он, – вот единственная пророчица, прозорливость которой я готов, признать! Пусть она будет моим оракулом; я буду ее слушаться.

На следующее утро Гарольд вернулся в сопровождении Хакона и множества слуг в столицу. Доехав до одного предместья, граф повернул налево, к дому одного из своих вассалов, бывшего сеорла. Оставив у него лошадей, он сел с Хаконом в лодку, которая перевезла их к старинному, укрепленному дворцу, служившему во время римского владычества главной защитой города. Это здание представляло смесь стилей: римского, саксонского и датского; оно было восстановлено Кнутом Великим, жившим в нем, и из верхнего его окна был выброшен в реку Эдрик Стреона, предок Годвина.

– Куда это мы едем? – спросил Хакон.

– К молодому Этелингу, законному наследнику саксонского престола, – ответил спокойно Гарольд. – Он живет в этом дворце.

– В Нормандии говорят, что этот мальчик слабоумен, дядя.

– Вздор! Да ты сейчас будешь сам в состоянии судить о нем.

После непродолжительной паузы Хакон заговорил опять:

– Мне кажется, что я угадал твои намерения, дядя; не поступаешь ли ты необдуманно?

– Я следую совету Эдит, – ответил Гарольд с волнением, – хотя я и могу потерять из-за этого надежду умолить святых отцов разрешить мне брак с моей возлюбленной.

– Так ты готов пожертвовать даже своей невестой во имя своей родины?

– Да, кажется, готов с тех пор, как согрешил, – произнес граф смиренно.

Лодка остановилась у берега, и дядя с племянником поспешили выйти из нее. Пройдя римскую арку, они очутились во дворе, загроможденном саксонскими постройками, уж пришедшими в ветхость, так как Эдуард не обращал на них внимания. Они поднялись по лестнице, приделанной снаружи, и вошли через низенькую, узкую дверь в коридор, где стояли двое телохранителей с датскими секирами и пятеро немецких слуг, привезенных покойным Этелингом из Австрии. Один из слуг ввел прибывших в неказистую приемную, в которой Гарольд, к величайшему своему удивлению, увидел Альреда и трех танов.

Альред со слабой улыбкой приблизился к Гарольду.

– Надеюсь, я не ошибаюсь, предполагая, что ты явился с тем же намерением, с каким прибыли сюда и мы с этими благородными танами, – произнес он.

– Какое же у вас намерение? – спросил Гарольд.

– Мы желаем убедиться, достоин ли молодой принц быть наследником Эдуарда Исповедника.

– Так ты угадал, я приехал с той же целью. Буду смотреть твоими глазами, слушать твоими ушами, судить твоим суждением, – сказал Гарольд во всеуслышание.

Таны, принадлежащие к партии, враждебной Годвину, обменялись беспокойными взглядами, увидев Гарольда, но теперь лица их заметно прояснились.

Граф представил им своего племянника, который своей серьезностью произвел на них весьма выгодное впечатление; один Альред вздыхал, заметив в его прекрасном лице сильное сходство со Свейном.

Завязался разговор о плохом здоровье короля, о совершившемся мятеже и о необходимости подыскать подходящего наследника, который был бы способен взяться за бразды правления твердой рукой. Гарольд ничем не высказал своих заветных надежд и держал себя так, будто он никогда и не помышлял о престоле.

Прошло уже немало времени, и благородные таны начали хмуриться: им не нравилось, что наследник заставляет их так долго ждать в приемной. Наконец появился слуга и на немецком языке, который хотя и понятен саксонцу, но звучит чрезвычайно странно в его ушах, пригласил следовать за ним.

Этелинг, мальчик лет четырнадцати, казавшийся еще моложе, находился в большой комнате, убранной во вкусе Кнута, и занимался набивкой птичьего чучела, которое должно было служить приманкой молодому соколу, сидевшему возле своего господина. Это занятие составляло такую существенную часть саксонского воспитания, что таны благосклонно улыбнулись. В другом конце комнаты сидел какой-то нормандский духовник за столом с книгами и рукописями. Это был наставник, избранный Эдуардом, чтобы учить его французскому языку. На полу валялось множество игрушек, которыми забавлялись братья и сестры Эдгара; маленькая принцесса Маргерита сидела поодаль за вышиванием.

Когда Альред почтительно хотел приблизиться к Этелингу, чтобы благословить его, мальчик воскликнул на каком-то непонятном языке – смеси немецкого с французским:

– Эй ты, не подходи близко! Ты ведь пугаешь моего сокола... Ну смотри, что ты делаешь: раздавил мои прекрасные игрушки, которые присланы мне нормандским герцогом через доброго тана Вильгельма... Да ты видно ослеп!

– Сын мой, – ответил ласково Альред. – Эти игрушки могут иметь цену только для детей, а королевские сыновья раньше других выходят из детства... Оставь свои игрушки и сокола и поздоровайся с этими благородными танами, если тебе не противно говорить с ними по-английски.

– Я не хочу говорить на языке черни! Не хочу говорить по-английски! Я даже знаю его настолько, чтобы выругать няню или сеорла. Король Эдуард велел мне учиться по-французски, и мой учитель Годфруа говорит, что герцог Вильгельм сделает меня рыцарем, как только я буду хорошо говорить на его языке... Сегодня я не желаю больше учиться.

Эдуард сердито отвернулся, в то время как таны обменялись негодующими оскорбленными взглядами. Гарольд сделал над собой усилие, чтобы произнести с веселой улыбкой:

– Эдгар Этелинг, ты уже не так молод, чтобы не понять обязанности великих мира сего – жить для других. Неужели ты не гордишься при мысли, что можешь посвятить всю свою жизнь нашей прекрасной стране, благородные представители которой пришли к тебе, и говорить на языке Альфреда Великого.

– Альфреда Великого?! – повторил мальчик, надувшись. – Как мне надоедают этим Альфредом Великим! Меня мучают им каждый день! Если я Этелинг, то люди должны жить для меня, а вовсе не я для них... И если вы еще будете бранить меня, то я убегу в Руан к герцогу Вильгельму, который, как говорит Годфруа, никогда не станет читать мне наставлений!

С этими словами принц швырнул свое чучело в угол и бросился вырывать игрушки из рук своих сестер.

Серьезная Маргерита встала, подошла к брату и сказала ему на чистом английском языке:

– Стыдись, Эдгар! Если ты не будешь вести себя лучше, то я назову тебя бастардом.

Когда это слово, обиднее которого нет в саксонском языке и которое считается даже сеорлами самым ужасным ругательством, слетело с уст Маргериты, таны поспешили подойти к мальчику, ожидая, что он выйдет из себя.

– Называй меня, дура, как хочешь, – ответил равнодушно Эдгар, – я не саксонец, чтобы обращать внимание на подобные выражения.

– Довольно! – воскликнул с озлоблением самый гордый из танов, закручивая усы. – Кто позволяет называть себя бастардом, не будет никогда саксонским королем!

– Да я вовсе и не желаю быть королем – будет это известно тебе, грубияну с отвратительными усами, я хочу быть рыцарем, хочу носить шпоры. Убирайся отсюда!

– Уходим, мой сын, – произнес печально Альред.

Старик медленными, нерешительными шагами направился к двери, на пороге он остановился и оглянулся: Эдгар делал ему отвратительные гримасы, а Годфруа ехидно улыбался. Альред покачал головой и вышел из комнаты, эрлы последовали за ним.

– Прекрасный вождь для бородатых воинов! – воскликнул один из танов. – Прелестный король для саксонцев – нечего сказать! Достойнейший Альред! Мы больше не желаем слышать об Этелинге!

– Да я и не буду больше говорить о нем, – проговорил Альред.

– Всему виной воспитание под руководством нормандцев и немцев, – сказал Гарольд. – Мальчик только избалован, и мы могли бы исправить его.

– Ну, еще не известно, удастся ли исправить его, – возразил Альред, – нам и некогда заниматься воспитанием кого бы то ни было, потому что престол останется скоро без короля!

– Но кто же может спасти Англию от когтей нормандского герцога, который уже давно поглядывает на нее оком кровожадного тигра? – спросил внезапно Хакон. – Кто же может это, если не Этелинг?

– Ах, да! Кто в силах сделать это? – повторил Альред со вздохом.

– Кто?! – воскликнули таны в один голос. – Да кто же, если не мудрейший, храбрейший, достойнейший из нас всех? Выступи вперед, Гарольд, мы признаем тебя за своего владыку!

Таны вышли из дворца, не дождавшись ответа изумленного графа.

 

ГЛАВА 3

Вокруг Нортгемптона были расположены войска Моркара. Здесь собралось основное население Нортумбрии.

В лагере раздался вдруг крик: «К оружию!», который разбудил молодого графа Моркара. Он выскочил из своей палатки, чтобы узнать причину тревоги.

– Вы с ума сошли, – сказал он воинам, – если вы в этом направлении высматриваете неприятеля: ведь вы смотрите в сторону Мерсии, а оттуда может явить только мой брат Эдвин с подкреплением для нас.

Слова Моркара были переданы всем ратникам, которые, услышав радостную весть громко выражали свой восторг.

Когда исчезло пыльное облако, окутывавшее приближающихся, можно было заметить, как от отряда отделились два всадника и галопом поскакали вперед. За ними погнались еще двое: один со знаменем Мерсии, другой – с северо-валлийским. Голова одного из всадников была непокрыта, и нортумбрийцы при первом же взгляде узнали в нем Эдвина Ласкового, брата Моркара. Тот побежал ему навстречу, и братья обнялись под радостные восклицания обеих армий.

– Представляю тебе, дорогой Моркар, нашего брата Карадока, сына Гриффита Отважного, – сказал Эдвин, указывая на своего спутника.

Моркар протянул Карадоку руку и поцеловал его в лоб. Карадок был еще очень молод, но уже успел отличиться опустошением саксонских границ. Кроме того, он предал огню даже одно из укреплений Гарольда.

В это время с другой стороны надвигалось другое войско; лучи солнца преломлялись о блестящие его щиты так, что глазам было больно смотреть на них... Воины с напряженным вниманием смотрели на приближающееся огненное море, пока не разглядели двух знамен, которые, где бы они не показывались, предвещали победу; одно из них принадлежало королю Эдуарду, а другое – Гарольду. Тогда вожди бунтовщиков удалились на высоты и начали совещаться. Молодые графы должны были соглашаться с мнениями выбравших их старых вождей, которые решили послать к Гарольду людей для переговоров с предложением мира.

– Граф, – сказал Бьёрн Старый, глава восстания, – человек справедливый, который скорее пожертвовал бы своей собственной жизнью, чем кровью англичан: он будет по отношению к нам справедливым.

– Неужели ты думаешь, что он пойдет против брата?! – воскликнул Эдвин.

– Ну да, и против брата, как только мы объясним ему суть дела, – ответил Бьёрн невозмутимо.

Товарищи подтвердили его слова наклоном головы. Глаза Карадока метали искры, но он молчал, играя золотым обручем.

Дружины прошли почти мимо лагеря, и смелые лазутчики сообщили Моркару, что они видели Гарольда без кольчуги в первом ряду войска. Это сочли хорошим предзнаменованием, и двадцать из благороднейших танов Нортумбрии отправились для переговоров к неприятелю.

Рядом с Гарольдом гарцевал на статном коне Тости. Он по дороге присоединился к брату с пятью или шестью десятками вооруженных сеорлей, больше он не мог отыскать для своего подкрепления. Казалось, будто братья не ладили друг с другом: лицо Гарольда пылало и голос его звучал, резко и строго, когда он произнес:

– Брани меня, как хочешь, Тости, но не могу же я, подобно хищному зверю, напасть на своих земляков, не переговорив с ними предварительно, по мудрому обычаю наших предков.

– Черт возьми! – воскликнул Тости. – Да, ведь это просто срам и позор! С какою же целью двинулся ты против них со всей армией? Я думал, что ты хочешь проучить их.

– Нет. Я задался единственной целью, Тости, – свершить правосудие.

Тости не успел ответить, потому что к ним приближались нортумбрийские послы под предводительством старейшего из танов.

– Клянусь мечом, к нам подходят изменники – Бьёрн и Глонейон! – воскликнул Тости. – Ты, конечно, не выслушаешь их? А если сделаешь это, то я удалюсь... Подобным наглецам я отвечаю только ударом секиры.

– Тости, ведь это самые знаменитые таны графства! Будь же благоразумен: вели отпереть городские ворота, я намерен выслушать послов в городе.

– Берегись же, если ты решишь дело не в пользу брата! – прошипел Тости и поскакал в город к воротам Нортгемптона.

В воротах Гарольд соскочил с коня, стал под знаменем короля и собрал вокруг себя знатнейших из вождей. Нортумбрийцы почтительно подошли к нему.

Первым заговорил Бьёрн. Хотя Гарольд заранее был уверен, что Тости подал повод к восстанию, но рассказ Бьёрна превзошел все его ожидания: Тости не только взимал противозаконную дань, но и совершал возмутительные убийства. Так, он пригласил к себе в гости некоторых высокородных танов, которые противились его требованиям, и велел своим слугам умертвить их. Злодейства была настолько страшны, что кровь буквально стыла в жилах Гарольда, когда ему передали их перечень.

– Можешь ли ты теперь осудить нас за то, что мера нашего терпения переполнилась? – спросил Бьёрн, окончив свою речь. – Сначала возмутилось только двести человек, но потом к нам присоединился весь народ; даже в других графствах нашлись сочувствующие нам; друзья стекаются к нам отовсюду. Прими к сведению, что тебе придется вступить в бой с половиной Англии.

– Но вы, таны, – начал Гарольд, – выступили уже не против вашего графа, Тости, а угрожаете королю и закону. Несите ваши жалобы государю в Витан; предоставьте ему рассудить вас с графом и будьте уверены, что виновного накажут, правого же оправдают.

– Так как ты, благородный граф, вернулся снова к нам, то мы готовы предстать перед королем и Витаном, – ответил Старый Бьёрн выразительно, – пока же тебя не было, мы могли надеяться только на свое оружие.

– Я благодарен вам за ваше доверие ко мне, но вы слишком несправедливо относитесь к королю и к Витану, если сомневаетесь в их беспристрастности. Вы думали, что достаточно доказали вину Тости, если прибегли к оружию, но этого мало. Я верю, что Тости преступил границы своей власти и нарушил ваши права, но вы не должны забывать, что едва ли вам удастся найти другого вождя, который обладал бы таким бесстрашным сердцем и такой твердой рукой, как Тости, и был бы так способен защитить вас от страшных набегов викингов. Он сын датчанки – помните это и простите его как одноплеменника. Если вы опять примете его в качестве вашего графа, то я, Гарольд, обещаю от его имени, что он больше никогда не будет выступать против вас и ваших законов.

– Лучше и не говори об этом! – воскликнули все таны. – Мы люди свободные и не хотим иметь гордых, своевольных вождей, наша свобода для нас дороже жизни!

Гарольд заметил по лицам своих танов, что они одобряют эти слова и что ему, как он ни любим и ни уважаем, трудно было бы принудить их поднять оружие на своих земляков, которых они полностью считали правыми. Но сдаться на доводы Бьёрна и прекратить сразу дело, он тоже не мог, так как от Тости можно было ожидать самого худшего, если бы Гарольд восстановил его против себя; поэтому он пригласил вождей придти к нему через несколько дней, а в это время обдумать их требования, чтобы их можно было представить королю.

Невозможно описать, в какую ярость пришел Тости, когда Гарольд повторил ему все возведенные на него обвинения и предложил оправдаться. Строптивый граф считал нужным оправдываться не словами, а исключительно оружием, придерживаясь убеждения, что сильный не бывает виноват.

Гарольд, не желая быть единственным судьей брата, уговорил его передать свое дело на обсуждение танов, стоявших под знаменем короля.

Тости явился на это собрание разряженным, как женщина: в красном плаще, вышитым золотом. Внешний вид имел такое громадное значение в то время, что судьи при виде прекрасного, статного обвиняемого готовы были забыть половину его возмутительных поступков. Но как только Тости заговорил, то он мгновенно восстановил всех против себя своей грубостью. И чем больше он говорил, тем делался нахальнее, и таны, выведенные из терпения, даже не пожелали дослушать до конца.

– Довольно! – воскликнул Вебба. – Из твоей речи стало очевидным, что ни королю, ни Витану нельзя вернуть тебе прежнюю власть... Замолчи ради Водана! Не рассказывай больше о своих злодеяниях! Они так отвратительны, что мы сами прогнали бы тебя, если бы нортумбрийцы не догадались сделать это раньше!

– Возьмите свое золото, свои корабли и ступай во Фландрию к графу Болдуину, – сказал Таральд, могущественный датчанин из Линкольншира, – здесь даже имя Гарольда не будет в состоянии спасти тебя от изгнания.

Тости окинул взглядом блестящее собрание, но прочел на всех лицах одно негодование.

– Это все твои холопы, Гарольд! – процедил он сквозь зубы и, круто повернувшись, вышел гордо из залы.

Вечером того же дня он поскакал к Эдуарду, чтобы просить его защиты. На следующее утро Гарольд снова принял нортумбрийских вождей, которые согласились ждать решения короля и Витана; до тех пор оба войска должны были оставаться под оружием. Король же, склоняемый Альредом, прибыл в Оксфорд, куда к нему немедленно отправился Гарольд.

 

ГЛАВА 4

Витан был наскоро созван и пред ним явились среди других Моркар и Эдвин; Карадок, предвидя, что дело не дойдет до войны, с досадой отправился обратно в Виллис.

На этот раз собрание было гораздо многолюднее, чем во время суда над обвиненным Свейном, потому что границы гласности были расширены из-за важности обсуждаемого предмета: дело шло не только о Тости и возмутившихся против него подданных, но и о престолонаследии.

Понятно, что мысли всех были нацелены на Гарольда. Король, очевидно, был близок к могиле, а с ним прекращался род Сердика, так как об Эдгаре Этелинге не могло быть и речи из-за его неспособности занять английский трон. Не будь этого, его, быть может, и выбрали бы, несмотря на его малолетство и на то, что по закону запрещалось избрание на царствование сына некоронованного отца. Беспорядки, происходившие в государстве, старые, почти забытые предсказания, теперь снова восставшие из мрака, предчувствия Эдуарда, что Англии грозит великая опасность, слухи о происках Вильгельма Нормандского, подтвержденные Хаконом, все указывали на необходимость выбрать самого опытного воина и правителя, а им был только один Гарольд.

Больше всех других стояли за Гарольда жители Эссекса и Кента, которые были ядром всего английского народа и имели влияние, одинаковое с англодатчанами; кроме того, желали его избрания таны Ост-Англии, Кембриджа, Гунтингдона, Норфолька, часть Лондона, торговцы и главное – войско.

Даже многие таны забыли свою ненависть к роду Годвина, потому что Гарольд во время своих многочисленных походов ни разу ничего не украл из принадлежавшего им земельного имущества, как делал даже Леофрик. Против Гарольда были только приверженцы Моркара и Эдвина; эта партия была велика: к ней принадлежали все чтившие память Леофрика и Сиварда, таны Нортумбрии, Мерсии, Валлиса, часть населения Восточной Англии, но в конце концов оказалось, что и они готовы присоединится к друзьям Гарольда и ждут поощрения с его стороны.

Гарольд решился не подавать голоса в деле Тости; это значило бы поощрять насилие и своеволие, но и против Тости он тоже не хотел высказываться, тем более что ему было неприятно видеть, как Нортумбрия переходит в руки его соперников.

Тости, поселившись отдельно от Гарольда, в крепости близ оксфордских ворот, заботился очень мало о примирении с врагами или о приобретении новых друзей; он очень надеялся на заступничество Эдуарда, который не был расположен к семейству Альгара.

До открытия Витана оставалось всего три дня. Гарольд сидел у окна дома, в котором жил, и смотрел на улицу, когда вошел Хакон, сказав, что Гарольда желают видеть несколько танов и достойный Альред.

– Знаешь ты, что привело их ко мне? – спросил Гарольд.

Юноша побледнел больше обыкновенного и сказал почти шепотом:

– Исполняются предсказания Хильды.

Граф вздрогнул, и глаза его вспыхнули огнем радости под влиянием вновь проснувшегося честолюбия, но он овладел собой и попросил Хакона ввести к нему гостей.

Они вошли попарно; их было так много, что обширная приемная едва могла вместить всех. Гарольд узнал в них важнейших танов и удивился, заметив, что рядом с преданнейшими его друзьями шли люди, которые прежде были расположены к нему враждебно. Все остановились перед возвышением, на котором стоял Гарольд, и Альред отклонил его предложение взойти на помост.

Достойный старец произнес глубоко прочувствованную речь, в которой описал бедственное положение страны, коснулся близкой кончины Эдуарда, после которого прекращалась линия Сердика; признался откровенно, что имел намерение повлиять на Витан в пользу Эдгара Этелинга, несмотря на его несовершеннолетие, но теперь это намерение отклонено им с одобрения всех.

– А потому, – продолжал он, – все, кого ты теперь видишь перед собой, граф, явились к тебе после серьезного совещания. Мы предлагаем тебе свои услуги, чтобы возвести тебя после смерти Эдуарда на трон и утвердить тебя на нем так, как будто ты происходишь по прямой линии от Сердика. Мы знаем, что ты вполне достоин править Англией, что ты будешь охранять ее и защитишь от всех врагов...

Гарольд слушал с потупленной головой, и когда восклицания одобрения, которыми была принята речь Альреда, умолкли, поднял голову и сказал:

– Достойнейший Альред и вы, таны и товарищи по оружию! Если бы вы теперь могли заглянуть в мое сердце, то увидели бы, что в нем заключена не радость честолюбивого человека, достигшего исполнения своих желаний, а искренняя благодарность вам за вашу любовь и доверие и вместе с тем – опасение, что я не достоин стать вашим королем. Не думайте, что я не завидовал участи того, кому предназначено править этой прекрасной страной! Мне просто нужно, прежде чем я дам вам окончательный ответ, обдумать хорошенько ваше предложение, чтобы знать, в силах ли я нести возлагаемую на меня ответственность. У меня есть тяжесть на душе, которую я могу высказать лишь самым избранным из вас. Надеюсь, что они не откажутся дать мне совет, которому я заранее обещаюсь последовать.

В кротких глазах Альреда, устремленных на графа, выразились участие и одобрение.

– Ты избрал верный путь, – проговорил он, – мы сейчас же удалимся, чтобы избрать из своей среды тех, которым ты можешь открыться и вполне довериться.

Все собравшиеся вышли из комнаты.

– Неужели ты хочешь сознаться в клятве, которую дал Вильгельму Нормандскому, дядя? – спросил Хакон.

– Да, это мое желание, – сухо ответил Гарольд.

Хакон хотел отговорить его от этого намерения, но граф сказал решительно:

– Если я обманул против воли нормандца, то не хочу сознательно обманывать англичан... Оставь меня, твое присутствие действует на меня, как загадочность Хильды... Иди, я не виню тебя, понимая, что во всем виновата фантазия человека, невольно поддавшегося глупому суеверию... Позови ко мне Гурта: он мне нужнее всех в эту минуту.

Хакон молча удалился и через несколько минут в комнату вошел Гурт. Немного спустя вернулся и Альред с шестью старшими танами, выделявшимися умом, знаниями и опытом.

– Ближе, Гурт, подойди ко мне, – шепнул Гарольд. – Мое признание нелегко! Твоя близость поддержит меня.

Он оперся рукою на плечо брата и красноречиво рассказал танам, слушавшим его с величайшим вниманием, о том, что произошло с ним в Нормандии.

Различны были ощущения, вызванные словами Гарольда у слушателей, но больше всего преобладал испуг. Для танов ложная клятва не имело большого значения; самая большая ошибка саксонских законов состояла в том, что при малейшем поводе заставляли произносить такую массу клятв, что это стало привычкой. Кроме того, клятва, которую дал граф против желания, постоянно нарушалась всеми вассалами, и даже сам Вильгельм часто нарушал клятву, которую давал Филиппу Французскому.

Танов смущало, что подобная клятва была произнесена над костями умерших.

– Я очистил свою совесть перед вами, – продолжал Гарольд, – и объяснил единственную причину, которая удерживала меня принять ваше предложение. Достойнейший наш Альред освободил меня от клятвы, вырванной у меня хитростью. Буду ли я королем или останусь подданным, я искуплю вину добросовестным исполнением своих обязанностей. Теперь вы должны решить, можете ли вы, приняв к сведению то, что вы сейчас узнали, настаивать на своем прежнем желании видеть меня королем или вы выберете другого!

Гарольд сошел с помоста и удалился с Гуртом в соседнюю молельню.

Взгляды танов обратились на Альреда, и он начал объяснять им разницу между произнесением вынужденной клятвы и исполнением ее и доказал, что первое может быть прощено, второе же – никогда. Он добавил, что именно это обстоятельство и склонило его подумать об избрании Этелинга, который оказался неспособным управлять государством даже в мирное время, не говоря о том, чтобы охранять его от вторжения нормандцев.

– Если же, – добавил он, – найдется человек, не уступающий Гарольду ни в одном из положительных качеств, то предпочтем его.

– Гарольд незаменим! – воскликнули все таны, и старейший добавил:

– Если Гарольд придумал всю эту историю, чтобы добиться трона, то он рассчитал даже очень недурно... Мы теперь, зная, что Вильгельм точит на нас зубы, не можем отказаться от единственного человека, который в состоянии избавить нас от нормандцев... Гарольд дал клятву? Кто ж из нас не произносил такого же рода клятвы и потом не отказывался от ее исполнения, очистив свою совесть весомым вкладом в храм? Избирая Гарольда королем, мы избавляем его от любой возможности поддаться искушению сдержать свою присягу. Это убедит герцога, что король Эдуард не имел права обещать ему трон.

Эта речь окончательно успокоила танов.

Совещание скоро кончилось, и Альред пошел за Гарольдом. Братья горячо молились, и старик умилился, увидев их смирение в ту минуту, когда над их домом уже почти сияла английская корона. По приглашению Альреда они вышли к собранию. Гарольд выслушал решение, что совещание окончилось в его пользу, и спокойно ответил:

– Да будет ваша воля! Если вы уверены, что я в качестве короля принесу больше пользы родине, чем оставаясь подданным, то я согласен принять на себя эту тяжелую обязанность. Так как вы теперь знаете мою тайну, то прошу вас навсегда остаться моими советниками; одному мне не под силу нести всю ответственность, и я постоянно буду слушаться вас.

Таны протянули Гарольду руки и согласились остаться его советниками.

– Теперь необходимо прекратить раздоры, происходящие в нашем государстве, – сказал старый тан, – надо примирить с нами Мерсию и Нортумбрию, чтобы вместе быть готовыми встретить нормандца, если он вздумает пожаловать к нам. Ты, Гарольд, поступил умно, отказавшись от вмешательства в дело Тости, и мы надеемся, что ты предоставишь нам восстановить мир и согласие между нашими храбрецами.

– И ты будешь согласен с нашим решением, каким бы оно ни было? – спросил Альред задумчиво.

– Буду согласен, если оно послужит на пользу Англии, – искренно ответил граф.

Альред загадочно улыбнулся.

* * *

Хакон всеми силами старался действовать на вождей в пользу Гарольда. Его слушались не только как чрезвычайно глубокомысленного человека, имевшего способность проникать в суть дела, но и как внука старшего сына Годвина. Выросший при нормандском дворе, он рано научился всем тонкостям политики и применял теперь свои знания на практике. Он был уверен, что проживет недолго, что слава, которой должно было закончиться его короткое земное поприще, будет зависеть исключительно от возвышения Гарольда, и потому он, честолюбивый от природы, употреблял все свое влияние для того, чтобы Гарольду был предоставлен престол. Гарольд был единственной привязанностью его мрачной и безотрадной жизни; потому что Хакон жил, чувствовал и мыслил только для одного него.

Хакон было олицетворением человеческой предусмотрительности, которая присутствовала во всех его действиях. Он устранял все препятствия, встречавшиеся на пути Гарольда: то совещаясь с друзьями, то переговариваясь с Эдвином и Моркаром или с больным королем. Особенно много внимания уделял он одной особе, сердце которой билось сильнее, когда он делился с ней своими планами.

* * *

На другой день после посвящения танов Гарольд получил письмо от Альдиты. Она жила со своей дочерью в одном из оксфордских храмов, куда и приглашала его придти. Граф принял приглашение, обрадовавшись случаю отвлечься от своих бесчисленных забот.

Альдита сняла уже траур по Гриффиту и в своем роскошном наряде казалась Гарольду прекраснее и моложе прежнего. У ног ее сидела дочь, которая была потом в числе предков Стюартов, так как она вышла замуж за Фленса, с которым нас знакомит Шекспир в одном из своих гениальных творений. Рядом с ней сидел Хакон.

Как ни горда была Альдита, но при виде Гарольда волнение охватило ее. Она даже заговорила с ним о том, что выстрадала в супружестве с Гриффитом, заметив, что жалела о нем только как о короле, потерявшем жизнь при таких ужасных обстоятельствах, а не как о муже. Она слегка коснулась известной распри Тости с ее братьями и тонко намекнула, что они добиваются теперь благосклонности Гарольда.

В это время Эдвин и Моркар, как будто случайно вошли в комнату и раскланялись с графом. Они ни один словом не упомянули о собрании в Витане, где должен был решиться вопрос, останутся ли они в своих графствах или будут осуждены на изгнание.

Гарольду они очень понравились, и он принял в них особенное участие, когда вспомнил трогательную сцену, происходившую между ним и их дедом Леофриком у трупа Годвина. Он не мог не сознаться, глядя на их молодые, красивые лица и статные фигуры и слыша их здравые суждения, что нортумбрийцы и мерсийцы умели избирать себе достойных предводителей. Но когда беседа прекратилась, Гарольд простился со всеми, и братья пошли проводить его.

– Что же вы не хотите протянуть Гарольду руку? – спросил у них Хакон, причем губы его нервно подергивались, и как он ни старался, не мог улыбнуться.

– Почему не хотим, – ответил Эдвин, младший из братьев, обладавший весьма поэтичной натурой, – почему не ценить достоинства соперника, если граф согласится принять руки людей, которые надеются, что их не доведут до того, чтобы поднять знамя против Англии!

Гарольд протянул им руки, что было в то время равносильно прямому уверению в дружбе.

– Хакон, ты напрасно заставил меня протянуть руку Эдвину и Моркару, – сказал Гарольд, когда они шли уже дальше, – ты забыл мое отношение к ним?

– Нет, но дело-то заранее уже решено в их пользу, – ответил Хакон, – а тебе необходимо вступить с ними в союз.

Гарольд не ответил: тон юноши задел его, но потом он подумал, что Хакон мог бы быть теперь на его месте, если бы проступки его отца не закрыли ему всех путей к возвышению.

Вечером того же дня к Гарольду явился гонец из римской виллы. Он передал графу два письма, из которых одно было от Хильды, другое от Эдит.

«Тебе снова угрожает опасность в образе добра, – писала первая. – Берегись зла, являющегося под маской дружбы!»

Письмо Эдит дышало беспредельной любовью к нему и заставило его забыть о предостережении валы. Мысль о том, что он скоро достигнет власти, которая даст ему возможность соединиться с возлюбленной, вытеснила заботы, и сон графа в ту ночь был наполнен заманчивыми и светлыми видениями.

На другой день происходило открытие Витана. Заседание оказалось менее бурными, чем можно было ожидать, потому что большинство членов приняло решение заранее, а факты против Тости, были многочисленны. Даже король, на которого Тости особенно надеялся, восстал против него благодаря стараниям Альреда и Хакона.

Враждебные партии обязались письменно не применять к Тости крайних мер, а только отнять у него графское звание, не подвергая изгнанию; Эдвину же и Моркару отдали Мерсию и Нортумбрию.

После объявления этого решения, которое было встречено всеобщим одобрением, Тости выехал со своей дружиной из Оксфорда. Он заехал к Гюде за своей высокомерной женой и после долгих совещаний с матерью отправился во Фландрию.

 

ГЛАВА 5

Было далеко за полночь. Гурт с Гарольдом вели оживленную беседу, когда к ним вошел Альред. Гарольд, взглянув на него, понял, что старик пришел по делу.

– Гарольд, – начал Альред, – настал час доказать, что ты действительно намерен принести своей родине любую жертву, которая от тебя потребуется, и готов слушаться советов тех, которые видят в тебе надежду государства.

– Продолжай, Альред, – проговорил Гарольд, побледневший при этом торжественном вступлении, – я даже готов, если угодно советникам, остаться только подданным и способствовать избранию достойнейшего короля.

– Ты не понял меня, Гарольд, я не требую, чтобы ты отказывался от короны, но прошу, чтобы ты совершенно смирился духом. Витан передал сыновьям Альгара Мерсию и Нортумбрию. Мерсия имеет своего эрла и свои законы; Нортумбрия имеет особого правителя и управляется датскими законами... Для того, чтобы предупредить войну, надо во что бы то ни стало отнять у этих графств возможность нам противиться. Только подобным образом мы можем сломить силу наших внешних врагов. Что будет, если Мерсия и Нортумбрия откажутся признать тебя королем? Ведь они заключили союз с Карадоком сыном Гриффита. Представь себе, что валлийцы спрыгнут со своих гор, шотландцы выползут из своих болот, а нам нужно будет собрать всю свою силу против нормандцев. Как тогда быть? Малькольм Шотландский – союзник Тости; подданные же его симпатизируют Моркару. Мне кажется, что всего этого достаточно, чтобы поставить в затруднение короля, даже помимо опасности, угрожающей со стороны Нормандии.

– Ты говоришь истину, но я уже раньше знал, что тот, кто принимает корону, должен отказаться от спокойной жизни.

– Гм!... Есть одно средство, только одно, которое поможет устранить ссоры и разлад в государстве, привлечь на свою сторону Моркара и Эдвина, причем Эдвин будет охранять тебя от шотландцев, а Эдвин – от валлийцев... Одним словом: ты должен жениться на их сестре Альдит.

– Нет, нет! – воскликнул Гарольд, – я этого не сделаю! Я готов принести любую жертву, только не эту. Я лучше откажусь от короны, чем от сердца, которое так доверчиво отдалось мне! Я помолвлен с Эдит и не могу, не хочу жениться на другой... Эта жертва немыслима!

Альред заранее ожидал отказа Гарольда, но не такого резкого.

– Сын мой, – сказал он, – так говорим мы все в минуту испытания, что готовы принести любую жертву, только не ту, которую требует от нас долг. Отказаться от короны тебе уже нельзя, так как Англия будет тогда гнездом раздора и легкой добычей для хищного нормандца. От своих же земных привязанностей ты обязан отречься. Эдит тебе родня, закон и совесть требуют, чтобы король был во всем образцом для своего народа. Каким образом ты будешь искоренять пороки, если сам покажешь другим дурной пример?

Гарольд закрыл лицо дрожащими руками.

– Помоги мне, Гурт! – проговорил Альред. – Ты безупречен во всех отношениях и любишь брата; помоги же мне смягчить это сердце, подчиняющееся только голосу страсти.

Гурт сделал над собой усилие, чтобы скрыть волнение, встал на колени возле Гарольда и постарался простыми задушевными словами убедить его в необходимости покориться. Гарольд сознавал, что благо государства и обязанности, которые он принял на себя, требуют от него принести в жертву любовь, но сердце отвергало все доводы рассудка.

– Невозможно! – бормотал он. – Она так доверяла мне, доверяет и теперь... Вся ее молодость прошла в терпеливом ожидании, и я должен теперь от нее отказаться! И отказаться ради другой?! Нет, возьмите обратно вашу корону! Возложите ее на сына Этелинга... Я поддерживаю его... Только не требуйте от меня невозможного!...

Прошла ночь, а Альред с Гуртом все еще уговаривали Гарольда отказаться от своей любви. Предъявляя неопровержимые доказательства, они умоляли его, бранили, но он не отступал от своего решения, не мог вырвать из сердца любовь к Эдит. Тогда они решились удалиться в надежде, что оставшись наедине с собою, он внемлет рассудку. Во дворе их встретил Хакон.

– Что же вы решили? – спросил он, глядя на них взволнованно.

– Человек на этот раз оказался бодр телом, но слаб духом! – произнес Альред со вздохом.

– Прости меня, отец мой, – сказал Хакон, – но сама Эдит станет твоим союзником в этом споре именно потому, что она искренно привязана к Гарольду; ей нужно только доказать, что этого разрыва требуют его безопасность, величие и честь.

Альред знал по опыту могущество сердца. Он отправил Хакона нетерпеливым жестом, но Гурт, обвенчавшийся недавно с милой и достойной девушкой, отнесся иначе к замечанию Хакона.

– Хакон прав! – сказал он. – Мы не можем требовать, чтобы Гарольд нарушил без ведома Эдит их взаимный обет. Она из-за него отказалась от многого и любила его с беспредельной нежностью. Отправимся к Эдит, а еще лучше, расскажем обо всем королеве и подчинимся во всем ее верховной воле.

– Идем! – сказал Хакон, заметив неудовольствие на лице старика. – А достойный Альред останется с Гарольдом, чтоб прибавить ему мужества для победы над его слабостью.

– Ты рассудил умно, сын мой, – ответил Альред, – переговорить об этом деле с королевой приличнее вам, чем мне, дряхлому старику.

– Идем, Хакон, нечего медлить, – произнес Гурт. – Знаю, что наношу моему любимому брату страшную рану, которая долго не заживет, но он сам научил меня ценить Англию так же высоко, как римляне ценили Рим.

* * *

Взаимная любовь придает нам необыкновенное спокойствие, но мы сознаем это только тогда, когда наше счастье уже разрушено; пока сердце не знает боли от разлуки, мы бываем энергичны и деятельны, мы идем неуклонно по однажды начертанному пути и стремимся к цели, продиктованной честолюбием или долгом, хотя и не думаем, что собственно влечет нас вперед и вперед.

Но стоит сказать самому трудолюбивому человеку, что он уже лишился любимой и все, что имело цену для него, теряет прежнее значение.

Так и Гарольд только теперь понял, какое громадное значение имела для него любовь Эдит. До тех пор он заглушал голос страсти в надежде, что Эдит скоро будет его женой, будет украшать его трон, а теперь блеск короны померк в его глазах, трон перестал ему казаться достойным обладания.

Как-то вечером сидел он, думая обо всем случившемся, и губы его шептали:

– О, лживое порождение ада, побудившее меня предпринять эту несчастную поездку! Эдит та женщина, которую мне суждено назвать своею! Говорила же Хильда, что союз с нормандцем будет способствовать моему браку!

Но вот за дверью Гарольда раздались шаги... Послышались два голоса: звучный Гурта и другой – тихий, нежный.

Граф встрепенулся, и сердце его сильно забилось. Дверь отворилась, и почти неслышно на пороге показалась фигура, нерешительно остановившаяся в полумраке. Дверь затворили снаружи; Гарольд дрожа всем телом, вскочил со своего места, и через мгновение у ног его лежала Эдит.

Она откинула покрывало, и он увидел ее прелестное лицо, полное неземной красоты и величия.

– О, Гарольд! – воскликнула она. – Помнишь ты еще, как я однажды сказала тебе: «Эдит не любила б тебя так сильно, если бы ты не ставил Англию выше ее?» Если ты забыл эти слова, то припомни их теперь! Не можешь же ты думать, что теперь, когда я столько лет жила твоей жизнью, стала слабее, чем в то время, когда я едва понимала, что значит Англия и слава.

– Эдит, что ты хочешь этим сказать?... Кто рассказал тебе?

– Нет дела до того, кто мне сообщил то, что я знаю, а знаю я все! Что привело меня сюда? Моя любовь, моя душа. – Она встала, схватила его руку и, смотря ему прямо в лицо, продолжала: – Я прошу тебя, не печалься о нашей разлуке, я знаю, сколько в тебе постоянства и нежности, но умоляю побороть себя для блага родины... Да, Гарольд, я сегодня вижу тебя в последний раз...

– Этого не должно быть! – проговорил страстно Гарольд. – Ты обманываешь меня в пылу благородного самоотречения... Когда ты будешь в нормальном состоянии, то тобой овладеет страшное, невыразимое, бесконечное отчаяние и сердце твое разобьется, оно не выдержит этого испытания. Мы помолвлены под открытым небом по обычаю предков. Этот союз неразрывен. Если я нужен Англии, то пусть она берет меня с тобою... Нашу любовь нельзя втоптать в грязь даже во имя Англии!

– Ах! – прошептала Эдит и побледнела. – Ты напрасно говоришь это, Гарольд. Твоя любовь оградила меня от знакомства с миром, так что я долго не имела понятия о строгости человеческих законов. Я теперь убеждена, что наша любовь – грех, хотя она, может быть, не была им до сих пор.

– Нет, нет! – воскликнул Гарольд вне себя. – Нет, – продолжал он, – в нашей любви нет ничего грешного... Покинуть тебя – грех! Молчи, молчи! Мы видим только тяжелый сон... Но мы скоро проснемся! Я не могу, я не хочу расставаться с тобой.

– Зато я это сделаю, я скорее лягу в могилу, чем допущу, чтобы ты изменил славе, чести, долгу, родине, отказался от предназначенного тебе судьбою! Гарольд, позволь мне остаться достойной тебя до последнего вздоха, и, если мне не суждено быть твоей женой, если это счастье не для меня, то пусть хоть скажут, что я была его достойна.

– А известно ли тебе, что от меня требуют не только, чтобы я отказался от тебя, но еще и женился на другой?

– Известно, – ответила Эдит, и две слезинки скатились по ее щекам. – Знаю, что та, которую ты назовешь своей, не Альдита, а Англия в лице Альдиты. Эта мысль, что ты оставляешь меня не ради дочери Альгара, утешает меня, я должна примирить тебя с твоей участью.

– Слушай Эдит и заимствуй от нее бодрость и силу, – проговорил Гурт, вошедший незаметно, и крепко обнял брата. – Гарольд, скажу тебе откровенно, что моя молодая жена бесконечно дорога мне, но если бы я был на твоем месте, то решился бы расстаться с нею без всякого сожаления... Ты же сам развил во мне эту твердость, а теперь она изменяет тебе в решительную минуту! Перед тобою любовь и счастье, но рука об руку с ними стоит и позор; а с другой стороны стоит горе, но за ним – Англия и бессмертная слава. Выбирай!!!

– Он уже выбрал! – воскликнула Эдит, когда Гарольд, закрыв лицо, прислонился к стене. Она снова встала перед ним на колени и благоговейно поцеловала край его одежды. Гарольд вдруг обернулся и раскрыл объятия. Эдит не могла отказать этой молчаливой просьбе: она кинулась к нему на грудь, горько рыдая.

Безмолвным и печальным было это прощание. Луна, которая когда-то была свидетельницей их помолвки у могилы язычника, выплыла теперь из-за колокольни христианской церкви и смотрела холодно и безучастно на их расставание.