ГЛАВА 1

Заходящее солнце окрашивало золотистым светом широкую Конвайскую бухту. Тогда тут еще не было великолепного дворца Эдуарда Плантагенета, являющегося ныне величайшей гордостью всех валлийцев. Там находилась грубо выстроенная крепость, окруженная развалинами какого-то древнего города; напротив этих развалин на громадной горе Гогарт величественно возвышались руины столицы одного из римских императоров, несколько веков назад разрушенной молнией. Все эти остатки прежнего римского величия придавали этой местности торжественный характер, в особенности, если принять во внимание, что в этих развалинах укрывался храбрый король, потомок одного из древнейших северных родов, ожидавший здесь приближения своего последнего часа. Не эти мысли бродили в голове наблюдательного де-Гравиля, осматривавшего картину, расстилавшуюся перед ним. «Тут гораздо больше римских развалин, чем у саксонцев, – думал он. – А если нынешнее поколение не в состоянии поддержать хоть немного прошлую славу, то его в будущем ожидает только позор, только угнетение».

Вокруг крепости был прорыт ров и насыпан высокий вал; ров сообщался с двумя реками: гриффинской и конвайской. Лодка, в которой ехал де-Гравиль, причалила у вала. Рыцарь ловко взобрался на него и через несколько минут был проведен к Гарольду. Граф сидел за простым столом, внимательно изучая карту пенмаен-маврских гор. На столе горела жировая лампа, и было довольно светло.

– Да здравствует граф Гарольд! – произнес де-Гравиль по-английски, входя в комнату. – Его приветствует Вильгельм Малье де-Гравиль, который принес ему вести из-за моря.

Граф встал и подставил вежливо рыцарю свой стул, так как другого в комнате не было. Облокотившись на стол, он ответил на французском языке, которым владел очень недурно.

– Чрезвычайно обязан де-Гравилю за то, что он из-за меня предпринял такое утомительное путешествие. Прежде всего прошу тебя отдохнуть немного и подкрепиться пищей, а потом ты сообщишь мне, что доставило мне удовольствие видеть тебя.

– Положим, что не лишним было бы отдохнуть и закусить чем-нибудь, кроме козлятины и сыра, не соответствующего моему вкусу, но я не могу воспользоваться твоим любезным предложением, граф Гарольд, пока не извинюсь, что преступил законы, изданные против изгнанников, и не заявлю, что испытываю величайшую благодарность к твоим землякам за то, что они отнеслись ко мне радушно.

– Извини, если мы строги к тем, кто вмешивается в наши дела; когда же иностранец является к нам только с дружеским намерением, то мы очень рады ему. Всем фламандцам, ломбардцам, немцам и сарацинам, желающим мирно торговать у нас, мы оказываем покровительство и радушный прием; немногим же, приезжающим из-за моря, подобно тебе, из желания услужить нам, мы жмем добровольно и чистосердечно руку.

Немало удивленный таким ласковым приемом, де-Гравиль крепко пожал протянутую ему руку Гарольда и, вынув крошечный ящичек, вручил его графу и рассказал коротко, но трогательно о свидании Гуго де-Маньявиля с умирающим Свейном и о поручении, данном ему усопшим.

Гарольд слушал рассказ нормандца, отвернувшись от него, и, когда он кончился, ответил ему взволнованным голосом:

– Благодарю тебя от души за твою услугу!... Я... Я... Свейн... что он умер в Ликии, и долго горевал о нем... Итак, после слов, сказанных твоему родственнику... Ах!... О, Свейн, милый брат!...

– Он умер спокойно и с надеждой, – произнес нормандец, взглянув с участием на взволнованное лицо Гарольда. Граф склонил голову и поворачивал ящичек с письмом во все стороны, не решаясь открыть его. Де-Гравиль, тронутый подлинной печалью графа, поднялся со своего места и вышел тихо за дверь, за которой ожидал служитель, приведший его к Гарольду. Гарольд не пытался удержать его, но последовал за ним до порога и приказал служителю оказать гостю полное гостеприимство.

– Завтра поутру мы снова увидимся, – сказал он. – Вижу, что мне нечего извиняться пред тобой за то, что я теперь сильно взволнован и не могу продолжать приятную беседу.

«Благородная личность!» – подумал рыцарь, спускаясь с лестницы.

– Приятель, – обратился он к сопровождавшему его служителю, – я удовольствуюсь любой пищей, кроме козьего мяса и меда.

– Будь спокоен, – ответил служитель. – Тости прислал нам два корабля с провиантом, которым не побрезговал бы сам правитель Лондонский. Надо тебе заметить, что Тости знаток в этих вещах.

– В таком случае засвидетельствуй мое почтение графу, потому что я очень люблю полакомиться хорошим кусочком, – сказал шутливо рыцарь.

* * *

После ухода де-Гравиля Гарольд запер дверь и вынул из ящика письмо Свейна.

Вот что писал умирающий:

«Когда ты получишь это письмо, Гарольд, то твоего брата уже не будет в живых.

Я долго страдал; говорят, что я этим искупил все свои грехи... Дай Бог, чтобы это было верно! Скажи это моему дорогому отцу, если он еще жив, эта мысль утешит его; скажи это и матери, и Хакону... Снова поручаю тебе, Гарольд, своего сына: будь ему вторым отцом! Надеюсь, что моя смерть освободит его, даст ему возможность вернуться на родину. Не допусти, во всяком случае, чтобы он вырос при дворе врага нашего; старайся, чтобы он вступил на английскую почву в пору юности и душевной непорочности... Когда до тебя дойдет это письмо, ты, вероятно, будешь стоять уже выше нашего отца. Он беспрерывным трудом добился славы, получил ее в награду за терпение и настойчивость; ты же родился вместе со славой и тебе ненужно трудиться для ее достижения.

Защити моего сына своим могуществом и выведи его твердой рукой из заточения, в котором он теперь находится. Не надо ему графств, не делай его равным себе... Я только прошу, чтобы ты освободил его, что бы вернул его в Англию! Надеясь на тебя, Гарольд, я умираю!»

Письмо выскользнуло из рук графа.

– Кончилась эта жизнь, похожая на короткий, но тяжелый сон! – проговорил он грустно. – И как же гордился отец Свейном, который в спокойные минуты был так кроток, а в гневе так беспощаден. Мать учила его датским песням, а Хильда убаюкивала его сказками и рассказами о героях Севера. Он один из всего нашего семейства обладал настоящей датской, поэтической натурой... Гордый дуб, как скоро сломила тебя буря!...

Он замолк и долго сидел задумавшись.

– Теперь пора подумать и о его сыне, – сказал он наконец, вставая. – Как часто просит меня мать освободить ее Вульфнота и Хакона... Да я, ведь, уже не раз требовал их домой от герцога Вильгельма, но он постоянно находит отговорки и даже отвечает уклончиво на просьбы самого короля. Теперь же, когда герцог прислал ко мне этого нормандца с письмом, он уже не может, не переступая справедливость, отказать в просьбе вернуть Хакона и Вульфнота.

 

ГЛАВА 2

Малье де-Гравиль, как настоящий воин, едва коснулся подушки, тут же заснул богатырским сном без сновидений. Но около полуночи он был пробужден таким шумом, который разбудил бы не только его, но и семерых спящих сказочных витязей: раздались крики, треск, звуки рогов. Он вскочил с постели и увидел, что вся комната была освещена каким-то кровавым зловещим светом. Первая его мысль была, что крепость горит, но когда он вскочил на скамью, которая стояла около стены, и взглянул в отверстие башни, ему показалось, что вся окрестность охвачена пламенем, и сквозь эту огненную стихию он ясно разглядел, что сотни людей переплывали речку, перелезали через ров, бросались на секиры осажденных, прорывались через их ряды и рогатки, пытаясь войти внутрь окопов. Одни были полувооруженные, в шлемах и нагрудниках; другие – в полотняных туниках; третьи – почти совсем нагие. Громкие крики: «Хвала Водану»! сливались с криками: «Выходи, выходи за веру наших отцов»! Нормандец тотчас же понял, что валлийцы штурмовали саксонский стан. Немного времени потребовалось ловкому рыцарю, чтобы одеть кольчугу и схватить меч. Он выбежал из комнаты и спустился с лестницы в зал, наполненный поспешно вооружавшимися людьми.

– Где Гарольд? – спросил у них рыцарь.

– На окопах, – ответил Сексвульф, застегивая кожаный нагрудник. – Валлийские дьяволы выползли все-таки из своего ада!

– А это их вестовые огни?... Значит, вся страна идет на нас?

– Полно болтать вздор! – произнес Сексвульф. – Все эти холмы заняты воинами Гарольда, огни предупредили нас прежде, чем враги приблизились к нам; если б не это, то мы все уснули бы теперь сном вечности или были бы искрошены в куски...

– Постой, постой, – воскликнул рыцарь, – разве здесь нет монаха, чтобы благословить нас на бой!

– Очень нужно! – ответил Сексвульф и вышел наружу.

Страшное зрелище представилось им, как только они вышли на открытое место. Хотя битва началась недавно, но резня была уже в полном разгаре. Ободренные превосходством воинов, проявляя храбрость, похожую на бешенство сумасшедших, бритты перешли окопы, переплыли реку, хватали руками выставленные против них копья, перепрыгивали через трупы и с криками безумной радости кидались на тесные ряды, выстроившиеся перед крепостью. Река была полна крови, в полном смысле слова; пораженные стрелами трупы всплывали и исчезали; с противоположного берега люди бесстрашно бросались в воду, чтобы переплыть к стану неприятеля. Как белые медведи окружают корабль викинга при свете северного сиянья, так пробивались свирепые валлийцы сквозь огненную стихию.

Среди всей этой мессы сражающихся отличались два человека: один, высокий и статный, стоял твердо, как дуб, у знамени, которое то обивалось вокруг древка, то широко развевалось по воздуху от быстрого движения людей, так как ночь была совершенно тихая. С тяжелой секирой в руках стоял он против сотен, и с каждым ударом, быстрым, как молния, падал новый враг. Вокруг него грудами лежали уже трупы валлийцев. В самом центре сражения, впереди свежего отряда горцев, проложивших себе путь с другой стороны, находился человек, которого, казалось, охраняла какая-то волшебная сила от стрел и мечей. Оборонительное оружие этого вождя было до того легкое, что можно было подумать, что оно предназначалось для украшения, но не для боя. Большой золотой нагрудник прикрывал только средину его груди; на шее он носил золотое ожерелье, а золотые обручья украшали его руку, залитую кровью саксонцев. Вождь был среднего роста и хрупкого телосложения, но жажда победы делала его гигантом. Вместо шлема на голове его был только золотой обруч, а ярко-рыжие длинные волосы ниспадали на плечи и развевались при каждом движении. Глаза его сверкали, как у тигра, и, подобно этому животному, он бросался прыжком на пики противника. В какой-то момент он исчез в неприятельских рядах, и его можно было отличить только по частому сверканью короткого копья, но вскоре он пробил себе путь и вышел невредимым. Между тем его воины окружили прорванную им линию и сомкнулись вокруг него, убивая врагов и падая под их ударами.

– Поистине, вот сражение, в котором можно потешиться, – произнес де-Гравиль. – Ну, Сексвульф, ты теперь убедился, что ошибся, называя нормандцев хвастунами... С нами Водан!... Иди врагу в тыл.

Но оглянувшись назад, де-Гравиль заметил, что Сексвульф уже вел свой отряд к знамени, у которого стоял Гарольд. Нормандец недолго думал: в одно мгновение он очутился среди валлонского отряда, которым командовал вождь с золотым обручем на голове. Защищенный кольчугой от ударов оружия валлонов, рыцарь косил своим мечом как косою смерти. Он рубил направо и налево и почти уже пробился к саксам, твердо стоявшим в середине, когда рев и стоны на его пути обратили на нормандца внимание кембрийского вождя. Через минуту валлийский лев уже стоял против нормандца, не учтя, что железной кольчуге он противопоставил полуоткрытую грудь, короткое римское копье – длинному норманнскому мечу. Несмотря на явное неравенство бойцов, движения бритта были так быстры, рука его так тверда и ловка, что де-Гравиль, считавшийся одним из лучших воинов Вильгельма Нормандского, предпочел бы скорее видеть пред собою Фиц-Осборна или Монтгомери, чем отражать эти молниеносные удары и выдерживать бурный натиск свирепого Гриффита. Кольчуга рыцаря уже была прорублена в двух или трех местах, и кровь струилась из них, а тяжелый меч его только свистел в воздухе, стараясь попасть в увертливого противника. В это время саксонский отряд, воспользовавшись брешью, которая образовалась в рядах неприятеля и, узнав валлийского короля, предпринял отчаянное усилие. Тут на несколько минут завязалась беспорядочная, ужасная резня; удары сыпались наудачу, куда ни попало, люди падали как колосья под серпом жнеца, и никто не мог сказать, как настигла их смерть; но дисциплина, которую саксонцы сохранили по привычке даже среди суматохи, наконец восторжествовала. Дружным напором пробили они себе путь, хотя с большими потерями, и примкнули к главным силам, выстроившимся перед крепостью.

Между тем Гарольду, с помощью дружины Сексвульфа, удалось, наконец, отбить валлонов. Окинув орлиным взором все поле, Гарольд приказал некоторым воинам вернуться в крепость и открыть со стен обстрел камнями и стрелами, после чего сказал ровным и спокойным голосом:

– Теперь сражается на нашей стороне терпение; не успеет луна взойти на вершину того холма, как наши войска, находящиеся в Каэр-хене и Абере, прибудут сюда и отрежут валлонам путь к отступлению... Несите мое знамя в средину сражения.

Как только Гарольд пошел в сопровождении двадцати или тридцати ратников к тому месту, где теперь сосредоточивалась битва, Гриффит заметил его и пошел ему навстречу в то самое время, когда победа явно начинала склоняться на его сторону. Если б не нормандец, который, несмотря на раны и непривычку сражаться пешим, стоял твердо впереди, саксонцы, задавленные многочисленностью неприятеля и падая один за другим под меткими стрелами, бежали бы в крепость и тогда сами вынесли б себе приговор, потому что валлийцы преследовали бы их по пятам. Несчастьем валлийцев было то, что они никогда не считали войну искусством, поэтому и теперь Гриффит испортил все дело, как только кинулся к Гарольду. Молодой человек увидел налетающего врага, который вертелся около него, как сокол над бекасом. Граф остановился, построил свою маленькую дружину полукругом, приказав ей сомкнуть огромные щиты стеной и выставить копья, а сам встал впереди всех со своей грозной секирой. В одно мгновение он был окружен, и сквозь град стрел сверкнуло копье короля Валлийского. Однако Гарольд лучше де-Гравиля был знаком с приемами валлийцев, к тому же он не был обременен тяжелым вооружением, кроме шлема, и был одет в легкий кожаный панцирь. Он откинув назад свою тяжелую секиру, ринулся на противника, обхватил его левой рукой, а правой сжал ему горло.

– Сдайся, сын Левелина... Сдайся, если тебе не надоела жизнь! – воскликнул граф грозно. Но как ни крепки были объятия Гарольда, как ни сильно вцепился он в горло Гриффита, тот все-таки успел вырваться из его могущих рук, лишившись при этом только своего золотого обруча.

В то же время валлийцы, находившиеся под стенами крепости, издали вопль гнева и отчаяния. Стрелы и камни сыпались на них градом, а в центре валлийцев отважный нормандец махал направо и налево окровавленным мечом. Но не это навело на них такую панику, а то, что с другой стороны шли на них их единоплеменники, принадлежавшие к другим враждебным ветвям и помогавшие саксу разорять их землю. Одновременно с правой стороны показались вдали саксы, идущие из Абера, слева же послышались крики отряда Годри, спешившего на помощь Гарольду из Каэр-хена. Таким образом те, кто располагал захватить медведя в берлоге, сами попались в сеть. Саксонцы усилили напор: беспорядок, бегство, резня без разбора были результатом этого неожиданного перелома битвы. Валлоны устремились к реке, увлекая за собою и Гриффита, который беспрестанно оборачивался к преследователям и то упрекал, то уговаривал своих, а то один бросался на врага и сдерживал его напор. Несмотря на это, король добрался до берега реки, не получив даже ни одной раны. Он остановился на минуту, а потом с громким хохотом кинулся в воду. Сотни стрел с визгом полетели вслед за ним в реку.

– Остановитесь! – воскликнул повелительно граф, – трусливая стрела не должна поражать героя.

* * *

Быстроногие, ловкие валлийцы отступали также быстро, как и нападали. Как ни преследовали их, но все-таки им удалось благополучно достичь уступов Пенмаен-Мавра.

Саксонцам теперь уже было не до сна: убирали убитых и перевязывали раненых. Гарольд советовался с тремя танами и Малье де-Гравилем, который своим подвигом вполне заслужил быть принятым в военный совет, о средствах, которыми как можно скорее следует прекратить войну. Двое из танов, еще не остывшие от пыла битвы, предложили взобраться на вершины и там перебить всех валлийцев. Третий же, более опытный, был другого мнения.

– Ведь никому из нас не известно, – сказал он, – какая именно сила укрывается там наверху. Мы положительно не имеем ни малейшего понятия о том, есть ли там действительно замок, велик ли он и сколько там людей.

– «Есть ли там действительно замок», говоришь ты, – проговорил де-Гравиль, который, перевязав свои раны, сидел на полу. – Неужели ты еще сомневаешься в существовании замка на вершине? Разве ты не можешь рассмотреть его серые башни?

– В отдалении скалы и горы принимают очень странные очертания, – возразил старый тан, качая головой. – То, что мы видим отсюда, может быть просто скалой, может быть и замком, даже развалинами древнего храма... Повторяю, прошу не прерывать меня, нам не известно, какие там есть средства к обороне, потому что даже валлийские воины ни разу не доходили туда, потому что дружинники короля Гриффита никого не пускают наверх, а прокрасться туда незаметно невозможно... Признайся, граф Гарольд, что немногие из твоих воинов возвращались оттуда... Мы в самом деле не раз находили у подножья горы их головы с запискою на губах: «Dic ad inferos quid in superis uovisti!».

– Эге! Да валлийцы знают и по-латыни, – пробормотал нормандец.

Старый тан нахмурился, заикнулся и продолжал:

– Достоверно известно только то, что скала почти недоступна тем, кто не знает тропинок. Кроме того, саксонцы едва ли согласятся подняться на вершину, потому что валлийцы распустили слух, будто там обитают привидения и что замок, находящийся там, основан самим духом тьмы. Если мы потерпим поражение, то два года не будем в состоянии справиться с ними, потому что Гриффит тогда вернет все, что мы отняли у него с таким трудом. В особенности, вернет перешедших на нашу сторону валлийцев. Мое мнение: продолжать так, как начали: окружать врага, не допускать к нему еду, так что он вынужден будет умереть с голоду... Вылазки же его все будут бесполезными.

– Твой совет недурен, – заметил Гарольд, – но мне кажется, есть еще одно средство, которое может прекратить борьбу и меньше потребует жертв с нашей стороны. Дело в том, что сегодняшняя неудача, вероятно, лишила валлийцев бодрости; так не лучше ли будет, если мы, не дав им опомниться, сейчас же пошлем к ним представителя с предложением сдаться с тем условием, что мы тогда пощадим их жизнь и имущество?

– Неужели щадить их после того, что они нанесли нам такую громадную потерю? – воскликнул один из танов.

– Они защищают свою родину, – возразил Гарольд. – Разве мы не сделали бы то же самое, если б были на их месте?

– А что ты намерен сделать с Гриффитом? – спросил старый тан. – Неужели ты признаешь его венценосным королем, наместником Эдуарда?

– Конечно, я этого не сделаю; Гриффиту одному не будет помилования, но все же я не лишу его жизни, если он безусловно сдастся мне военнопленным и без всяких условий положится на милость короля.

Настала длинная пауза. Никто не смел противоречить графу хотя предложение его не нравилось двум молодым танам.

– Но решил ли ты, кому, собственно, быть представителем для переговоров, – спросил, наконец, старый тан. – Валлийцы очень свирепы и никогда не изменяют своему слову... Положим, что разлучить нормандца с его конем так же трудно, как разделить пополам одного из тех достойных удивления центавров, о которых мы слушали рассказы в детстве, но это не помешает мне сейчас же отправиться в отведенную для меня комнату, чтобы немного заняться своим костюмом... Пришли мне только оружейника, который нужен, чтобы исправить панцирь, поврежденный лапой этого короля, названного Гриффитом.

– Принимаю твое предложение с искренней благодарностью, – сказал Гарольд. – Когда ты приготовишься отправиться в путь, то зайди опять сюда.

Де-Гравиль встал и быстро, немного прихрамывая, вышел из комнаты. Одевшись нарядно и надушившись, он снова вернулся к Гарольду, который теперь был один и встретил его дружелюбно.

– Я тебе благодарен больше, чем мог выразить при посторонних, – сказал граф. – Скажу откровенно, что хочу во что бы то ни стало спасти жизнь Гриффита, а как сообщить это моим саксонцам, которые ослеплены враждой и поэтому не способны отнестись беспристрастно к этому несчастному королю? Я не сомневаюсь, что ты, как и я, видишь в нем только храброго воина и гонимого судьбой человека, следовательно, ты сочувствуешь ему.

– Ты не ошибся, – сказал немного изумленный де-Гравиль, – я уважаю всякого храброго воина, но как королю не могу сочувствовать Гриффиту, потому что он сражается вовсе не по-королевски.

– Ты должен простить ему этот... недостаток: предки его так же сражались с Цезарем, – сказал Гарольд, смеясь.

– Прощаю ему ради твоего милостивого заступничества, – произнес де-Гравиль торжественно. – Слушаю тебя дальше.

– Ты пойдешь с одним валлийским священником, который, хоть и не принадлежит к партии Гриффита, уважаем всеми своими земляками; он понесет перед тобою жезл в знак того, что ты идешь не с дурным намерением. Когда вы дойдете до ущелья, граничащего с рекою, то вас, без сомнения, остановят. Пусть священник переговорит с часовыми, чтобы вас допустили беспрепятственно к Гриффиту в качестве моих послов. С Гриффитом будет говорить опять-таки священник, и так как тебе трудно будет понять его слова, то ты только наблюдай за его движениями. Как увидишь, что он поднимает жезл, то ты поскорее сунь в руку Гриффита этот перстень и шепни ему по-английски: «Повинуйся ради этого залога; ты знаешь, что Гарольд не поступит с тобой по-изменнически; исполни его требование, иначе ты погибнешь, потому что твои подданные давно продали твою голову!» Ты должен встать близко к нему, но если он после твоих слов начнет расспрашивать тебя, то скажи, что ты больше ничего не знаешь.

– Вижу, что ты поступаешь по чести, – проговорил тронутый де-Гравиль. – Фиц-Осборн точно так же поступает с противниками... Благодарю тебя за твое доверие; я тем более рад быть твоим послом, что ты не требуешь от меня, чтобы я узнал численность его дружины и запомнил расположение лагеря.

– За это не нужно хвалить меня, – возразил Гарольд с улыбкой, – мы, простодушные саксонцы, не имеем понятия о ваших тонкостях. Если вас поведут на вершину горы, в чем я, впрочем, сомневаюсь, то ведь у священника есть глаза, чтобы видеть, и язык, чтобы рассказать об увиденном. Признаюсь тебе: мне уже известно, что сила Гриффита не в укреплениях, а в суеверии наших людей и в отчаянии его подданных. Я бы мог овладеть этими вершинами, но только пожертвовав большим количеством воинов и убив всех врагов, а я желал бы избежать и того, и другого.

– Я заметил, когда ехал сюда, что ты не всегда так жалеешь людей, – сказал отважный рыцарь.

– Долг иногда запрещает нам быть человеколюбивым, – ответил немного побледневший Гарольд твердо. – Если не запереть этих валлийцев в их горах, то они понемногу подточат всю Англию, как волны подтачивают берег. Они тоже беспощадно поступают с нами... Но большая разница в том, сражаешься ли ты с сильным врагом или же побеждаешь его, когда он лежит пред тобой связанный по рукам и ногам. Видя, что имею дело с горсткой осужденных на смерть героев, которые уже не могут больше противостоять мне, видя несчастного короля, лишенного всякой возможности дать мне отпор, и сделав все, что я должен был сделать для своей родины, я становлюсь снова человеком.

– Иду, – сказал рыцарь, почтительно склонив голову перед графом, как перед своим герцогом, и направился к двери. У порога он остановился и, взглянув на перстень, данный ему Гарольдом, проговорил: – Еще одно слово, извини за нескромность; ответ твой, может быть, придаст больше силы моим убеждениям, когда они понадобятся... Какая тайна кроется в этом залоге?

Гарольд покраснел, но потом произнес:

– Вот история перстня: при штурме Радлана мне попала Альдита, супруга Гриффита. Так как мы воюем не с женщинами, то я проводил эту госпожу к ее супругу. При прощании она дала мне этот перстень, и я попросил ее сказать Гриффиту, что если я, в минуту его величайшей опасности, перешлю ему этот перстень, то он должен видеть в нем залог того, что жизнь его будет сохранена мною.

– Ты думаешь, что Альдита теперь находится со своим супругом?

– Не знаю этого наверное, но подозреваю, что так.

– А если Гриффит будет упорствовать в своем решении?

– Тогда ему не миновать смерти, хотя и не от моих рук, – прошептал Гарольд грустно. – Да хранит тебя Водан!

 

ГЛАВА 3

В самой отдаленной части предполагаемого замка на вершине пенмаен-маврских гор сидел несчастный король Гриффит. Не удивительно, слухи, распространившиеся относительно устройства этого укрепления, были весьма различны; ведь и теперь исследователи древностей спорят друг с другом даже, когда говорят об измерении остатков какого-либо здания. Едва ли нужно доказывать, что описываемое нами место в то время выглядело иначе, чем теперь, оно и тогда уже почти все было разрушено.

Местопребывание Гриффита ограничивалось овальной стеной из песчаного камня, вокруг которой шли четыре другие стены, отстоявшие друг от друга на восемьдесят шагов. Эти стены были толщиною около восьми футов, но разной вышины. На них возвышалось нечто в виде круглых башен, покрытых грубыми крышами. Из этого укрепления был только один выход прямо в ущелье, извивавшееся между гор. С другой стороны возвышались громадные груды различных обломков, развалины каменных домов, бретонские жертвенники и гигантские янтарные столбы, воздвигнутые когда-то в честь солнца. Все свидетельствовало, что тут существовал некогда город кельтов, поклонников учения друидов.

Обреченный Гриффит лежал распростертым на каменных плитах возле устроенного из камней на скорую руку трона, над которым был приделан изорванный и полинявший бархатный балдахин. На этом троне восседала Альдита, дочь Альгара и супруга Гриффита. Из двадцати четырех должностных лиц, обычно всегда окружавших эту королевскую чету, большая часть уже стала добычей ворон и червей, оставшееся в живых добросовестно исполняли свою обязанность. На почтительном расстоянии от короля и королевы стоял главный сокольничий, держа на руках страшно исхудавшего сокола; неподалеку располагался мужчина с жезлом в руках, который наблюдал за тишиной и порядком, а в углу сидел певец, наклонясь над своей разбитой арфой.

На полу стояли золотые блюда и бокалы, но на блюдах лежал черствый черный хлеб, а в бокалах была только чистая ключевая вода – это был обед Гриффита и Альдиты.

За стеной находился каменный бассейн, в который струилась вода, выходившая неподалеку из недр земли; здесь лежали раненные, радовавшиеся, что могут хоть утолить свою жажду и что лихорадочное состояние избавляет их от ощущения голода. Между ними пробиралась превратившаяся почти в скелет фигура лекаря, раздавая свою красную мазь и бормоча непонятные фразы. Глядя на него больные слабо улыбались, понимая, что все его старания тщетны. В другом месте сидели группы воинов, оставшиеся невредимыми, и разжигали огонь для приготовления обеда; лошадь, собака и овца, обреченные насытить голодные желудки, еще бродили около огня, тупо глядя на него и не подозревая, что через несколько минут они уже будут жариться. Кроме этих трех животных больше не было ничего, пригодного для еды, и несчастным осажденным теперь грозила голодная смерть.

Ближайшая к центру стена имела громадную брешь, в ней стояло трое мужчин, взгляды которых выражали страшную ненависть к Гриффиту, который хорошо был виден им. Это были три королевских сына из древних семей, для которых было ужасным унижением стать вассалами Гриффита. Каждый из них когда-то восседал на троне в деревянном дворце, принадлежавшем еще их предкам. Все они были покорены Гриффитом в дни его побед.

– Неужели мы должны умереть с голоду в этих горах из-за человека, которого Бог давно оставил и который даже не мог сберечь своего обруча от кулаков сакса? – шептал один из них, Овен, глухим голосом. – Как вы думаете, скоро настанет его час?

– Его час настанет тогда, когда лошадь, овца и собака будут съедены и когда все в один голос начнут кричать ему: «Если ты король, то дай нам хлеба!» – сказал Модред.

– Еще хорошо, – заговорил и третий, почтенный старик, опиравшийся на массивный серебряный посох, но прикрытый лохмотьями, – хорошо, что ночная вылазка, которая была предпринята только ради добычи еды, не достигла своей цели, иначе никто не остался бы верным Тости.

Овен принужденно засмеялся.

– Как можешь ты, кембриец, говорить о верности саксонцу – разбойнику, опустошителю, убийце? Если бы Тости и не предлагал нам хлеб, то мы все равно остались бы верными нашей мести снести голову Гриффиту... Тише! Гриффит пробуждается из своего оцепенения... Смотрите, как мрачно блестят его глаза!

Король, действительно, приподнялся немного, опираясь на локоть и с отчаянием поглядел вокруг.

– Сыграй нам что-нибудь, – произнес он, – спой нам песню, которая напомнила бы прежние дни!

Певец поспешил исполнить его приказ, но порванные струны издали только глухой, неприятный звук.

– Благозвучие покинуло арфу, о, государь! – проговорил он жалобно.

– Так... – пробормотал Гриффит. – А надежда покинула землю... Отвечай мне: ведь ты часто славил в моем дворце умерших королей... Будут ли когда-нибудь славить и меня? Будут ли рассказывать потомству о тех славных днях, когда вожди повисские бежали от меня, как облака бегут пред бурей? Будут ли петь о том, как корабли мои наводили ужас? Да, хотелось бы знать мне: будут ли петь о том, как я сжигал города и побеждал Рольфа Гирфордского... или же в памяти останутся только мой стыд и позор?

Певец провел рукой по глазам и ответил:

– Поэты будут петь не о том, как пред твоим троном преклонялось двадцать эрлов и как ты побеждал, но в песнях будет описываться, с каким геройством ты защищал свою землю и какой славный подвиг совершил на пенмаен-маврской вершине!

– Больше мне и не надо... и этим одним увековечится мое имя, – сказал Гриффит. Он взглянул на Альдиту и проговорил серьезно: – Ты бледна и печальна, моя супруга, жаль ли тебе трона или мужа?

Не участие или любовь отразились на надменном лице Альдиты, а только ужас, когда она ответила:

– Что тебе за дело до моей печали! Ты теперь ведь выбираешь между мечом или голодом; ты презираешь нашу жизнь во имя своей гордости; так путь же будет по-твоему: умрем!

В душе Гриффита происходила борьба между нежностью и гневом, она ясно отразилась на его лице.

– Но смерть не может быть для тебя страшной, если ты любишь меня! – воскликнул он.

Альдита отвернулась с содроганием, и несчастный король смотрел на это лицо, которое было прекрасно, но не согрето чувством. Смуглые щеки его побагровели.

– Ты хочешь, чтобы я покорился твоему земляку, Гарольду, чтобы я... я, который должен был быть королем всей Британии, вымолил у него пощаду? О, ты, изменница, дочь танов-разбойников! Ты прекрасна, как Ровена, но я не Вортимер для тебя! Ты с ужасом отворачиваешься от своего супруга, который дал тебе корону, и мечтаешь о Гарольде...

Страшная ревность звучала в голосе короля и сверкала в его глазах, Альдита вспыхнула и надменно скрестила на груди руки.

– Напрасно вернул мне Гарольд твое тело, если сердце осталось у него! – произнес Гриффит, скрипя зубами. – Я понимаю теперь, что ты желала бы видеть меня у ног моего злейшего врага, чтобы я ползал перед ним, как избитая собака, вымаливая себе прощение, ты хочешь этого не ради спасения моей жизни, а потому что будешь иметь возможность снова любоваться им... этим саксонцем, которому ты с удовольствием отдалась бы, если б он только пожелал взять тебя... О, позор, позор, позор мне бедному! О, неслыханное вероломство! Да! Лучше саксонского меча и змеиного жала поражает подобное... подобное... – Глаза гордого короля наполнились слезами, и голос его дрогнул.

– Убей меня, если хочешь, только не оскорбляй! – сказала Альдита холодно. – Я ведь сказала, что готова умереть!

Она встала и, не удостаивая своего мужа более ни одним взглядом, ушла в одну из башен, где кое-как была приготовлена для нее комната.

Гриффит долго смотрел ей вслед, и взор его постепенно делался все мягче и мягче, потому что любовь его к Альдите пережила доверие и уважение. Только любовь к женщине и способна победить сердце сурового дикаря. Он подозвал к себе певца, который отошел в самый дальний угол во время разговора королевской четы, и спросил с неестественной улыбкою:

– Веришь ты преданию, которое гласит, что Джиневра изменяла королю Артуру?

– Нет, не верю, – ответил поэт, угадавший мысль короля, – потому, что она не пережила его и была похоронена вместе с ним в Аваллонской долине.

– Ты изучал сердце человеческое и понимаешь все его движения, скажи же мне: что побуждает нас скорее желать смерти любимой, чем примириться с мыслью, что она будет принадлежать другому? Выражается ли в этом любовь или ненависть?

Глубочайшее участие было во взоре поэта, когда он почтительно преклонился пред королем и ответил:

– О, государь, кто же может сказать, какие звуки извлекаются ветром из струн арфы или какие желания может пробудить любовь в сердце человека. Но я могу сказать, – продолжал поэт, выпрямляясь во весь рост и четко выговаривая слова, – что любовь короля не терпит мысли о бесчестии и что та, в объятиях которой он находился, должна заснуть вечным сном вместе с ним...

– Эти струны будут моей могилою, – перебил Гриффит внезапно, – а ты переживешь меня.

– Повторяю, что ты не один будешь лежать в могиле, – утешал певец, – с тобою будет похоронена та, которая тебе всего дороже в мире... Я буду петь над твоей и ее могилой, если переживу вас, и воздвигну над вами курган, который будет памятником для потомства... Надеюсь однако, что ты еще проживешь многие славные годы, вырвавшись из сетей неприятеля!

Вместо ответа Гриффит указал на виднеющуюся вдали реку, сплошь покрытую саксонскими парусами, потом обратил внимание поэта на исхудалых людей, тихо скользивших вокруг стен, и на умиравших у бассейна.

В это время послышался громкий разговор; все столпились в одну кучку, а к королю приблизился один из часовых; за ним следовали валлийские предводители и принцы.

– Тебе что? – спросил Гриффит у опустившего на колени часового, принимая величественную осанку.

– При входе в ущелье дожидаются двое: монах с жезлом и какой-то безоружный воин, – доложил часовой. – Друида зовут Эван, он кембриец из Гвентленда, а воин, сопровождавший его, не из саксонцев, насколько я мог заметить. Эван, – продолжал часовой, подавая королю его сломанный обруч и живого, ослепленного сокола, увешанного маленькими колокольчиками, – просил меня вручить тебе эти залоги и передать следующие слова: «Граф Гарольд шлет свой искренний привет Гриффиту сыну Левелина и вместе с тем посылает в знак своего дружелюбия богатейшую добычу изо всех своих добыч – сокола из Аландудно, причем просит помнить, что вожди всегда посылают друг другу таких соколов. Кроме этого, он просит Гриффита выслушать его посла, во имя блага его подданных.

Раздались восклицания радости, а сыновья короля обменивались боязливыми взглядами.

Гриффит с каким-то особенным восхищением схватил обруч, потеря которого была ему тягостнее поражения. Несмотря на свои недостатки, у него было великодушное сердце, и он был способен судить беспристрастно, поэтому был тронут деликатностью Гарольда, который не отказывал в уважении и побежденному противнику.

– Что вы посоветуете мне, мудрые предводители? – обратился он после продолжительного молчания к стоявшим в стороне валлийцам.

– Мы советуем тебе выслушать друида, государь! – воскликнули все, кроме принцев.

– Не следует ли нам заявить и свое мнение? – шепотом спросил Модред своих сообщников.

– Нет, потому что мы этим восстановили бы всех против себя, а этого делать нельзя, – ответили ему.

Бард снова подошел к королю, причем все смолкли, ожидая, что скажет поэт.

– Я тоже советую выслушать посла, – проговорил он коротко и почти повелительным тоном, так как обращался не к королю, а к предводителям. – Но вы должны не допускать его сюда: врагу не следует знать, сильны мы или слабы; наше могущество только и основано на том, что о нас ничего точно не известно. Пусть король сам пойдет к послу, сопровождаемый своими предводителями и придворными. На всех уступах скалы за королем должны стоять ратники; таким образом число их покажется громадным.

– Твой совет хорош, и мы принимаем его, – сказал король.

В это время Эван и де-Гравиль дожидались у входа в ужасное ущелье, под которым зияла бездонная пропасть.

– В этом месте сто человек смело могут защищаться от тысячи неприятелей, – пробормотал де-Гравиль. Он обратился с учтивой любезностью к воинам, охранявшим проход, рослым и сильным; но они не ответили ему, а бросали на него яростные взгляды и скалили зубы.

– Эти несчастные дикари не понимают меня, – сказал рыцарь Эвану, который стоял рядом с ним, – поговори с ними на их языке.

– Они и мне не ответят, пока король не прикажет пропустить нас к нему... Может быть, он и не захочет выслушать нас.

– Не захочет?! – повторил рыцарь с негодованием. – Мне кажется, что даже этот варварский король не может быть таким неучем, чтобы таким образом унизить Вильгельма Малье де-Гравиля... Я, впрочем, и забыл, – продолжал рыцарь, покраснев, – что он и не знает меня... Не могу понять, как это Гарольд решился подвергнуть меня, нормандского рыцаря, подобным оскорблениям, когда мне даже и говорить-то с королем не придется, потому что роль посла играешь ты, а не я.

– Может быть, тебе поручено шепнуть несколько слов королю; так как ты чужеземец, то никто не осмелится пристать к тебе, а мои тайные разговоры с Гриффитом возбудили бы подозрительность окружающих и могли бы дорого обойтись мне.

– Понимаю! – сказал де-Гравиль. – А вот идут к нам валлийцы... Per peeles Domini! Этот, что закутан плащом и носит на голове золотой обруч, и есть тот самый кошачий король, который ночью во время сражения так бешено кусался и царапался?

– Держи язык за зубами, – проговорил монах серьезно.

– Разве ты, добрый отец, не знаешь, что один благородный римлянин когда-то сказал, что нет ничего приятнее шутки? Но теперь придется добавить, что над кошачьими когтями не следует шутить.

С этими словами рыцарь выпрямил свою тоненькую, но довольно высокую фигуру и стал отправлять платье, чтобы как можно приличнее принять короля.

Сверху шли один за другим предводители, высокое происхождение которых давало им право сопровождать Гриффита. За ними показался знаменосец с грязным изорванным знаменем, на котором был изображен лев, а дальше следовал сам король, окруженный остатками своего двора. Не доходя нескольких шагов до послов, король остановился, и Малье де-Гравиль с невольным удивлением залюбовался им.

Как ни был мал и тщедушен Гриффит, как ни была изорвана и испачкана его мантия, он все же сохранил свою величественную осанку, и взгляд его выражал, что он не потерял авторитет и достоинство. Нужно заметить, что он был образован и имел способности, которые при более благоприятных обстоятельствах сделали бы из него человека великого во всех отношениях. Страстно любя родину, он изменил римским классикам ради валлийских хроник, сказаний и песен и так основательно изучил все это, как и кембрийский язык, что мог потягаться хоть с первым ученым. Если судить о нем беспристрастно, то смело можно сказать, что он был одним из величайших воинов со времени смерти великого Родериха.

– Пусть говорит кто-нибудь из вас, – обратился он к послам, – что нужно графу Гарольду от короля Гриффита?

– Граф Гарольд говорит следующее, – начал Эван, – слава Гриффиту сыну Левелина, его предводителям и всему его народу! Мы окружили вас со всех сторон, а беспощадный голод все быстрее и быстрее приближается к вам. Не лучше ли вам решиться сдаться нам, чем умереть голодной смертью? Всем вам, исключая одного Гриффита, будет дарована жизнь и будет дано позволение вернуться на родину. Пусть Гриффит идет к Гарольду, который примет его со всеми почестями, подобающими королю. Пусть Гриффит согласится стать вассалом короля Эдуарда: Гарольд тогда повезет его ко двору, поручившись за его жизнь, и испросит ему помилование. Хотя любовь и обязанность перед родиной запрещают Гарольду оставить тебя, Гриффит, самовластным королем, он все-таки обещает тебе, что твоя корона перейдет к кому-нибудь из твоего рода.

Монах замолк. На лицах предводителей выразилась радость, а двое, все время с непримиримой ненавистью смотревшие на короля, побежали наверх, чтобы передать стоящим там воинам слова Эвана. Модред же подкрался ближе к королю, желая лучше видеть выражение его лица, которое было сурово и сумрачно, как туча во время бури.

Эван снова заговорил, высоко подняв жезл.

– И хотя я рожден в Гвентленде, который был опустошен Гриффитом и князь которого был убит Гриффитом, я тоже, в качестве служителя Божьего, брата всех стоящих предо мною и сына этой земли, который искренно сочувствует угнетенным ее защитникам, умоляю тебя, государь, умоляю во имя этого святого символа вечной любви и бесконечного милосердия, чтобы ты поборол свою суетную земную гордость и послушался голоса мира! Помни, что многое простится тебе, если ты теперь спасешь жизнь своих последних приверженцев!

Де-Гравиль, заметив, что условный знак подан, приблизился к королю, украдкой передал ему перстень и шепнул, что велел Гарольд.

Король дико взглянул на рыцаря, потом на перстень, который он судорожно сжал в руке... В это мгновение человек в нем одержал победу над королем: он забыл о своем народе, о своих обязанностях и помнил только о любимой женщине, которую он подозревал в измене. Ему показалось, что Гарольд, посылая этот перстень, насмехается над ним. Речь монаха осталась без внимания: предводители вполголоса начали говорить, что королю следует послушаться посла, но в короле снова заговорили гордость деспота и ревность мужа. Он сильно покраснел и нетерпеливым движением откинул со лба волосы. Подойдя еще на шаг к послам, он проговорил медленно, но громко:

– Я выслушал тебя, так выслушай же теперь и мой ответ, ответ сына Левелина, потомка Родериха Великого: королем я родился, королем желаю и умереть. Я не хочу покориться Эдуарду, сыну разбойника. Не хочу я жертвовать правом моего народа и моим собственным для того, чтобы купить ничтожную жизнь... Это право освящено Богом и должно сохраниться для потомства, которое опять должно владеть своей Британией, а этого не будет, если я покорюсь. Скажи саксонцу Гарольду от меня: ты оставил нам только камни друидов и гнездо орла, но ты не можешь лишить нас нашего королевского достоинства и нашей свободы: я сойду в могилу свободным королем! Даже вы, мои славные предводители, не можете принудить меня сдаться врагу... Не бойтесь голодной смерти: мы не умрем, не отомстив за себя! Уходи ты, шепчущий рыцарь; уходи и ты, лживый кембриец, и скажи Гарольду, чтобы он бдительно охранял свои рвы и валы. Мы хотим оказать ему милость за милость: мы не желаем больше нападать на него под покровом ночи, но сойдем с этих вершин при солнечном сиянии и, хоть он и считает нас уморенными голодом, устроим в его стенах прелестнейший пир и себе, и ястребам, уж чующим близкую добычу!

– Безрассудный, несчастный король! – воскликнул Эван. – Такое проклятие призываешь ты на свою голову! Разве ты хочешь быть убийцей своих подданных в бесполезной, безрассудной битве? Ты ответишь небу за кровь, которая прольется по твоей вине!

– Замолчи! Перестань каркать, лживый ворон! – крикнул король, сверкая глазами. – Было время, когда жрецы шли впереди нас, чтобы ободрять нас на битву, а не устрашать... Жрецы научили нас восклицать: «За Одина!» в тот день, когда саксонцы, неистовые, как ратники Гарольда, напали на мас-герменские поля... На голову завоевателя падет проклятие, а не на тех, которые защищают свои дома и жертвенники. Именем страны, разоренной саксонцами, и пролитой ими крови, именем кургана на этой вершине, под которым лежат мертвые, слышащие меня, призываю проклятие угнетенных на детей Горзы и Генгиста! Наступит время, когда и они, в свою очередь, почувствуют сталь чужеземца, царство их разрушится, и рыцари их станут рабами на родной земле! Род Сердика и Генгиста будет стерт со скрижалей власти, и отомщенные тени наших предков будут носиться над могилами их племени. Мы же, хоть и слабы телом, но дух наш будет бодрым до последней минуты. Соха пройдет по нашим городам, но только наша нога будет попирать нашу почву, и дела наши сохранят нашу речь в песнях. В великий день суда Одина никакое другое племя, кроме кембрийского, не восстанет из могил этого края, чтобы дать ответ в прегрешениях!

Голос короля был так оглушителен, выражение его лица так величественно, так властно, что не только монах почувствовал к нему какое-то благоговение, но и де-Гравиль, хотя не понимал его слов, склонил голову. Даже неудовольствие вождей угасло на мгновение. Но не то происходило между ратниками, оставшимися наверху: они не слышали слов своего государя и с жадностью внимали коварным речам двух заговорщиков, толковавших им, что Гриффит не соглашается на предложения Гарольда, возбуждая этим ропот; люди совсем разволновались и начали спускаться вниз к королю.

Оправившись от изумления, де-Гравиль снова подошел к Гриффиту и повторил свое мирное увещевание. Но король сурово махнул рукой и сказал вслух по-английски:

– Не может быть секретов между Гарольдом и мною. Вот, что я тебе скажу и что ты должен передать в ответ. Благодарю графа за себя, за королеву и за свой народ. Он поступил благородно как противник, и как противник я благодарю его, но в качестве короля отказываюсь принять его предложение... Венец, который он возвратил мне, он увидит опять еще до наступления сумерек. Послы, вы получили мой ответ, идите теперь назад и спешите, чтобы мы не обогнали вас на пути.

Монах вздохнул и окинул взглядом сострадания окружающих. Он с радостью заметил, что один король упорствовал в своей безрассудной гордости.

Как только послы ушли, все вожди подступили к королю с горькими упреками, и этим воспользовались заговорщики, чтобы приступить к делу. Яростная толпа бросилась с неистовством на Гриффита, которого окружили певец, сокольничий и еще несколько верных слуг.

Эван и де-Гравиль, спускаясь с горы, услышали громкие голоса и остановились, обернувшись назад. Они видели, как толпа сбегала вниз, но на том месте, которое они оставили, были видны только концы пик, поднятые мечи и быстрое движение голов.

– Что это все значит? – спросил де-Гравиль, схватившись за меч.

– Молчи! – прошептал Эван, страшно побледневший.

Вдруг среди невнятного гула раздался голос короля, грозный и гневный, но ясный и звучный; затем наступила минута молчания, потом воздух огласился лязгом оружия, криком, ревом и шумом, которые невозможно описать. Но вот снова раздался голос короля, но уже неясный и невнятный. Смех ли это был или стон?

Опять все смолкло. Монах стоял на коленях и молился, а рыцарь, дрожавший, как в лихорадке, вынул из ножен меч. Воцарилась мертвая тишина, концы копий торчали неподвижно в воздухе... Вдруг снова послышался крик, но уже не такой резкий, как прежде, и валлоны стали приближаться к тому месту, где стояли послы.

– Им приказано нас убить, – пробормотал рыцарь, прислонясь к скале, – но горе первому, кто подойдет ко мне на расстоянии моего меча!

Толпа быстро шла вперед. В ней находились три предателя. Старик держал в руке длинный шест, на конце которого была надета отрубленная, истекавшая кровью голова Гриффита.

– Вот, – сказал он, подойдя к послам, – вот ответ Гарольду. Мы идем с вами.

– Хлеба, хлеба! – вопила толпа.

А три предателя шептали злорадно:

– Мы отомщены!