Глава I

Уважаемый всеми Альред был призван к Эдуарду, который заболел в отсутствие Гарольда. Этой болезни предшествовали предчувствия бедственных дней, которые должны были постигнуть Англию после его кончины. И король призвал Альреда, чтобы просить совета и сочувствия.

Альред сидел один по возвращении из загородного геверингского дворца, задумавшись над беседой своей с Эдуардом, которая, очевидно, сильно его встревожила. Вдруг дверь кельи быстро отворилась и в комнату вошел, оттолкнув слугу, хотевшего доложить о нем, человек в запыленном платье и в таком расстроенном виде, что Альред сначала принял его за незнакомца и только, при звуке голоса узнал в нем графа Гарольда. Заперев дверь за слугой, Гарольд несколько минут постоял на пороге. Он тяжело дышал и напрасно старался скрыть страшное волнение. Наконец, как будто отказавшись от бесплодных усилий, он бросился к Альреду, обнял его колена, склонил голову и громко зарыдал. Старик, знавший детей Годвина и любивший Гарольда, положил руки на голову графа и благословить его.

– Нет, нет! – воскликнул граф. – Подожди благословлять, выслушай все сначала и потом скажи, какого утешения я могу ожидать?

И Гарольд рассказал историю, уже известную, читателям. Потом он продолжал:

– Я очутился на открытом воздухе, но не сознавал ничего, пока меня не стало палить солнце. Мне показалось, будто демон вылетел из моего тела, издеваясь надо мной и моим низким поступком… Отец мой! Неужели нет способа освободиться от клятвы… вынужденной насилием?.. Я лучше буду клятвопреступником, чем предателем родины!

Альред, в свою очередь, побледнел во время рассказа Гарольда.

– Слова мои могут связывать или разрешать, – проговорил он тихо. – Это власть, вверенная мне небом… Что же ты сказал потом герцогу? После твоей присяги?

– Не знаю… ничего! Помню только, что я ему сказал:

«Теперь отдай мне тех, ради которых я предался в твои руки, и дозволь вернуться на родину с Гаконом и Вольнотом…» И что же ответил мне коварный норманн, со своим огненным взглядом и змеиной улыбкой? Он сказал мне спокойно: «Гакона я отдам тебе, потому что он сирота и ты едва ли стал бы особенно печалиться о разлуке с ним, но Вольнота, любимца твоей матери, я оставлю у себя в качестве твоего аманата. Аманаты Годвина свободны, но нужен же мне залог верности Гарольда. Это одна формальность, а тем не менее надежная гарантия». Я пристально взглянул ему в лицо, и он отворотился. «Об этом не было упомянуто в нашем договоре,» – сказал я. На это Вильгельм ответил: «Положим, что в договоре не было упомянуто это обстоятельство, но оно – скрепляет его». Я повернулся к Вильгельму спиной, подозвал Вольнота и сказал ему: «Из-за тебя прибыл я сюда и не намерен уехать без тебя: садись на коня и поезжай рядом со мной». Но Вольнот отвечал: «Нельзя так поступать! Герцог сообщил мне, что заключил с тобой какой-то договор, в силу которого я должен остаться у него в качестве твоего заложника. Скажу тебе откровенно, что Нормандия сделалась моей второй родиной и что я от души люблю Вильгельма». Я вспылил и начал бранить брата. Но на него не действовали ни угрозы, ни мольбы, и я поневоле должен был убедиться, что сердце его не принадлежит более Англии… «О, матушка, как покажусь я тебе на глаза?!» – думал я, возвращаясь сюда только с Гаконом… Когда я снова ступил на английскую землю, мне показалось, будто в горах предстал передо мной дух моей родины и что я слышал его голос в завываниях ветра. Сидя на коне и спеша сюда, я вдруг узнал, что есть посредник между людьми и небом. Прежде я преклонялся мене ревностно перед верховным судилищем… а теперь я преклоняюсь перед тобой и взываю к тебе: или позволь мне умереть или освободи меня от моей клятвы.

Адьред поднялся.

– Я мог бы сказать, – ответил он, – что Вильгельм сам избавил тебя от всякой ответственности тем, что удержал Вольнота в качестве твоего аманата, помимо нашего договора. Я мог бы сказать, что даже слова клятвы «Если то будет угодно Богу» – оправдали бы тебя… Богу не может быть угодно отцеубийство, а ты сын Англии. Но прибегать к подобным уверткам было бы низостью. Ясен тот закон, что я имею право освобождать от клятвы, произнесенной под нравственным принуждением. Еще яснее, что гораздо грешнее сдержать клятву, обязывающую совершить преступление, – чем преступить ее. На этом-то основании я освобожу тебя от твоей, но не от греха, тобой совершенного… Если б ты больше полагался на небо и верил бы меньше в силу и разум людей, то не сделал бы этого – даже во имя родины, о которой Бог печется без тебя… Итак, избавляю тебя, именем Бога, от данной клятвы и запрещаю держать ее. Если я преступлю данную мне власть, то принимаю всю ответственность на свою седую голову… Преклонимся же и помолимся, чтобы Бог допустил тебя загладить свое минутное заблуждение долгой жизнью, исполненной любви к ближнему и соблюдения долга.

 

Глава II

Желание Гарольда выслушать приговор из уст мудрейшего и вернейшего служителя Божия, совершенно вытеснило из его души все остальные мысли. Если б Гарольду было сказано, что его клятву снять нельзя, то он скорее лишил бы себя жизни, чем изменил отечеству. Нельзя не удивляться перемене, происшедшей в нем. Он был настолько самоуверен, что считал только себя самого судьей своих поступков, а теперь он поставил всю свою жизнь в зависимость от одного только слова Альреда, позабыл совершенно о родине, матери, Юдифи, короле, политике и даже – о своем честолюбии. Он считал себя проклятым, пока Альред не снял с него это страшное бремя. Получив свободу от клятвы, он как будто воскрес и начал снова интересоваться жизнью. Но с этого мгновения он признал все ничтожество разума человеческого и смирился с сознанием своей полной виновности. Как часто молил он теперь Создателя сделать его ненужным родине, чтобы он мог, подобно Свену, искупить свой проступок и примириться с совестью!

Бывают случаи, когда одна минута превращает самого отчаянного вольнодумца в горячо верующего человека. Это случается, когда ему встречаются такие затруднения, которые ум его бессилен одолеть, когда совесть громко заговорит в его сердце, когда он, добиваясь лучшего, находит постоянно только дурное – тогда вера осеняет его своим лучезарным светом, и он хватается за молитву как утопающий за соломинку.

Приезд Гарольда сделался вскоре известным всему Лондону, и к нему начали стекаться все его друзья, давно уже горевшие нетерпением увидеться с ним. Каждый из них сообщил ему такие новости, которые ясно доказывали, что во время его отсутствия связи государства сильно ослабли. Весь север был вооружен. Нортумбрийцы возмутились против Тостига, опять проявившего свой настоящий характер, и прогнали его, а он скрылся от них, неизвестно куда. К бунтовщикам присоединились сыновья Альгера, из которых старший, Моркор, был избран на место Тостига.

Здоровье короля становилось все хуже. Он страшно бредил, а слова, вырывавшиеся у него во время бреда, переходили из уст в уста, конечно, с различными преувеличениями, и возбуждали во всех самые мрачные опасения.

Все ожили при вести о возвращении Гарольда, в уверенности, что он мигом восстановит в государстве прежний порядок.

Очень естественно, что он, замечая, как твердо надеется на него народ, стряхнул с себя гнетущие его воспоминания и опять всецело отдался общественным интересам. Ум его снова заработал, и к нему вернулась прежняя энергия. Он ободрил своих унывающих друзей, раздал приказания, разослал гонцов по всем направлениям и тогда только поскакал к королю, в Геверинг.

Этот дворец, весь утопавший в зелени и цветах, был любимым местопребыванием Эдуарда. Есть предание, будто он тут однажды ночью, во время молитвы, был сильно смущаем именем соловьев и, раздосадованный, стал просить Бога прекратить это пение – с этой самой минуты никто и никогда не слышал в Геверинге соловьиного пения.

Гарольд выехал из леса, пестревшего всеми цветами осени, Очутился вскоре перед низкими, незатейливыми воротами дворца, сплошь покрытыми вьющимися растениями, и через несколько минут уже входил к королю.

Лицо короля заметно прояснилось при входе Гарольда, и он с усилием приподнялся на своей постели, стоявшей под прекрасным резным балдахином, на котором был изображен весь Иерусалим.

Эдуард поспешил удалить начальника стражи, стоявшего у его изголовья, и проговорил слабым голосом, соответствовавшим страшной перемене, произошедшей в его лице.

– Наконец-то ты вернулся, Гарольд, чтобы поддержать эту ослабевшую руку, которая скоро выпустит навсегда земной скипетр… Молчи! Я чувствую, что это непременно случится, и радуюсь…

Он пристально взглянул на Гарольда, лицо которого было бледно и печально, и продолжал:

– Ну, ты, самонадеянный человек, доволен ли ты остался результатами своей поездки или убедился в справедливости моего предсказания?

– К несчастью, последнее исполнилось! – ответил Гарольд со вздохом. Я убедился, что моя мудрость пасует перед твоей, государь… меня и моих родственников ловко опутали, под тем предлогом, что ты когда-то дал герцогу Вильгельму обещание назначить его твоим наследником, в случае если он переживет тебя.

Эдуард заметно сконфузился и пролепетал:

– Может быть, что подобное необдуманное обещание было действительно дано мной в то время, когда я еще не знал английских законов, которые гласят, что трон нельзя передавать по наследству – подобно дому или другому имуществу. Не удивляюсь, что мой родственник Вильгельм алчнее меня… более привержен ко всему земному… Предвижу, что эти, так бесхитростно высказанные слова, а также и твоя поездка будут иметь кровные последствия.

Король погрузился в раздумье, и Гарольд вывел очень верное заключение, что он, очнувшись, не станет больше расспрашивать его о результатах его путешествия.

– Видишь перстень у меня на пальце? – проговорил он наконец, протягивая Гарольду свою руку. – Он прислан мне с неба… чтобы душа моя готовилась предстать перед Всевышним Судьей… Ты, может быть, слышал, как один престарелый старик остановил меня однажды, когда я шел из храма, и попросил милостыни. Кроме этого перстня, у меня ничего ценного не было с собой – я отдал его старику, который пошел своей дорогой, благословляя меня?

– Да, я слышал о твоем милосердии, – ответил граф. – Странник везде рассказывал о нем.

– Это было несколько лет тому назад, – продолжал король с едва заметной улыбкой. – Ну, а в текущем году случилось так, что двое англосаксов встретились, по дороге из обетованной земли, с двумя странниками, которые во время разговора осведомились обо мне, грешном. Один из них, старец с замечательно-добродушным и приятным лицом, вынимает перстень и говорит англичанину: «Когда ты прибудешь домой, то вручи этот перстень королю и скажи ему, что он посылается в залог того, что он будет у меня в начале января. За его подарок я сторицей вознагражу его в небесных чертогах, в которых уж идут приготовления к принятию нового пришельца». Англичане спросили с изумлением: «От имени кого же должны мы передать это королю?» – «От имени Иоанна!» С этими словами видение исчезло… Этот перстень есть тот самый, который я отдал некогда страннику, а получил я его обратно таким чудесным образом четырнадцать дней тому назад. Следовательно: мне осталось жить на земле немного, Гарольд, и я очень рад, что твое возвращение избавляет меня от государственных забот, позволяя мне приготовиться к блаженному дню перехода в вечную жизнь!

Гарольд, предположивший, что история с перстнем есть просто новое доказательство хитрости норманнов, желавших заставить короля подобным предостережением сдержать свое обещание, старался переубедить его, но тщетно: Эдуард ответил ему почти с негодованием:

– Пожалуйста, не становись между мной и небесным посланником, а приготовься лучше встретить грядущие черные дни! Передаю тебе все дела государства… Ты должен знать, что вся страна возмущена. Анлаф, которого я выслал при твоем входе, рассказал мне самые печальные истории, в которых главную роль играют убийства и грабежи, совершающиеся у нас… Ступай к нему и попроси повторить тебе эти рассказы. Выслушай и послов Тостига, которые ждут в передней… Иди, возьми щит и секиру, собери войска и твори правосудие… Когда ты вернешься, то увидишь, с каким восторгом земной король покинет трон, чтобы войти в лучший мир… Иди же!

Глубоко растроганный Гарольд, на которого благочестие короля производило сильное впечатление, отвернулся, чтобы скрыть свои слезы.

– Молю небо, государь, – произнес он, – даровать мне тот же душевный мир, которым оно наградило тебя! Что только будет зависеть от меня, слабого смертного, чтобы предотвратить государственные бедствия, которые ты предвидишь в будущем, будет сделано мной… Быть может, я этим тоже заслужу милосердие Божье!

Гарольд удалился, поклонившись почтительно королю. То, что он узнал от Анлафа, далеко не могло успокоить его. Моркар, сын Альгара, был официально выбран бунтовщиками на место Тостига, и на его сторону стали все способные к оружию жители Ноттингема, Дерби и Линкольна. Под предводительством Эдвина, брата Моркара, поднялась и вся Мерция. К этому движению присоединились многие из кимрских предводителей.

Гарольд, не медля ни минуты, объявил набор в государственное ополчение. Что делалось тогда следующим образом: разламывали пучки стрел и рассылали обломки по всем городам, селам и местечкам. К Гурту были посланы гонцы с приказом тотчас же собрать свои войска и вести их форсированным маршем в Лондон.

Сделав эти распоряжения, Гарольд поехал к матери, смущенный и печальный.

Гита была уже предупреждена о всем случившемся Гаконом, который решился принять на себя ее упреки Гарольду. Он искренно любил графа и старался предупредить все, что могло бы огорчить его или повредить ему. Он против воли должен был постоянно играть роль предвозвестника горя, на которого он походил отчасти своим прекрасным мрачным лицом, никогда не оживлявшимся улыбкой.

С плеч Гарольда свалилось целое бремя, когда Гита встретила его с распростертыми объятиями.

– Я знаю, что тебя постигла неудача, – воскликнула она, – но знаю и то, что это не твоя вина… Не горюй: я довольна тобой, Гарольд!

– Хвала Водену за это, матушка!

– Я рассказал твоей матери, что Вольнот полюбил клетку, что он рад плену, – проговорил Гакон, стоявший с скрещенными на груди руками перед пылавшим очагом. – Бабушка утешилась моими словами, – добавил он мрачно.

– О, нет, – возразила Гита, – я еще раньше утешилась словами судьбы, перед твоим приездом я умоляла Бога – вопреки моему давнишнему страстному желанию – удержать Вольнота на чужбине.

– Как?! – спросил Гарольд с изумлением.

Гита отвела его в глубину комнаты и прошептала:

– Неужели ты думаешь, Гарольд, будто я во время твоего отсутствия только и делала, что сидела в кресле и любовалась рисунками обоев?!.. Нет, я ежедневно совещалась с Хильдой и проводила с ней целые ночи у могилы усопшего витязя. Мне известно, что ты подвергся страшным опасностям, что ты избег, только благодаря своему уму, заключения и смерти. Знаю и то, что если б Вольнот вернулся сюда, то прямо лег бы в кровавую могилу… Вольнота держал в Нормандии его гений-хранитель.

– Ты все это узнала от Хильды? – спросил Гарольд задумчиво.

– От Хильды, от оракула, от мертвеца!.. Взгляни на Гакона: разве не видна уже печать смерти в его безжизненных глазах и на его крепко сомкнутых устах?

– Это просто печать неутомимой работы его мысли, следствие плена и одиночества, – возразил Гарольд. – Конечно, ты видела и Юдифь – что с нею?

– Она осталась такой же, какой была раньше, – ответила гита, симпатизировавшая любви сына, между тем как Годвин проклял бы ее. – После твоего отъезда она сильно грустила и сидела по целым часам как статуя, смотря вдаль. Она предвидела твое возвращение ранее Хильды. Я сидела у нее, в день твоего приезда, когда она внезапно вскочила и воскликнула: «Гарольд вернулся в Англию!» Удивленная этим, я спросила, почему она так думает. «Я чувствую это по дуновению ветра и по колебанию земли», – ответила она… это доказывает существование в ней чувства еще превыше любви к тебе, Гарольд. Мне были знакомы два брата-близнеца: каждый из них постоянно чувствовал, что происходит с другим, во время разлуки – так и Юдифь знает всегда, что делается с тобой, потому что ее душа – близнец твоей души. Ступай теперь к ней, Гарольд. Ты найдешь у нее Тиру, которую я поручила заботам Хильды… бедняжка что-то стала худеть в последнее время. После зайди опять ко мне, если можешь, чтобы известить меня о здоровье Тиры.

– Зайду, матушка. Да ты вообще не беспокойся о Тире: Хильда весьма опытна во врачевании больных. Позволь поблагодарить тебя, что ты не упрекнула меня за неудачу…, за то, что я не в силах был сдержать свое слово. Радуюсь, видя твою покорность судьбе!

Гарольду не скоро удалось доехать до римской виллы, потому что улицы были переполнены людьми, желавшими приветствовать его.

– Теперь нам нечего больше опасаться, – говорили они друг другу, Гарольд вернулся в Англию!

Граф с открытой головой, медленно подвигался вперед, весело раскланивался на все стороны и ласковыми словами отвечал на радостные приветствия народа.

Наконец он выехал из города и уже приближался к вилле, когда услышал за собой лошадиный топот. Оглянувшись, он убедился, что его догоняет племянник.

– Что тебе нужно Гакон? – спросил он, придерживая коня.

– Мне нужно твое общество! – ответил лаконично Гакон.

– Благодарю. Но я прошу тебя вернуться к матушке, потому что желаю ехать один.

– О, дядя, не гони меня!.. Я как будто чужой в этой Англии, а в доме твоей матушки чувствую себя совершенно осиротелым. Я посветил тебе всю жизнь… Отец оставил меня тебе, и я ни на шаг не хочу разлучаться с тобой: будем вместе и в жизни и в смерти!

Страшно сделалось Гарольду при этих словах. Первоначальная нежность его к племяннику уменьшилась под влиянием мысли, что именно он подбил его произнести важную клятву. Потом он опять начинал думать, что несправедливо сердиться за совет, без которого его ожидала самая печальная участь.

– Принимаю твою доверчивую любовь, Гакон, – ответил он по возможности мягко. – Поезжай, пожалуй, вместе со мной, только не взыщи, если я буду неразговорчив: уста невольно смыкаются, когда на душе невесело.

– Знаю… я сам не люблю болтать пустяков. Есть три предмета, которые всегда молчат: раздумье, судьба и могила.

Разговор прекратился, и каждый из всадников предался своим мыслям. Наступили сумерки. Воздух делался особенно ароматным, везде слышалось жужжание насекомых и пение птичек.

Гарольд постоянно подъезжал к вилле со стороны холма, который был тесно связан с его воспоминаниями. Когда Гакон увидел перед собой печальные развалины, он произнес вполголоса.

– Все по-прежнему: холм, могила, развалины…

– Разве ты был здесь раньше? – спросил Гарольд.

– Да, батюшка водил меня маленького к Хильде. Перед своим же отъездом я сам забрел сюда… и тут, у этого жертвенника, великая пророчица севера предсказала мне мою судьбу.

«Ага! И ты поддался ее влиянию,» – подумал Гарольд и произнес вслух:

– Что же она предрекла тебе?

– Что моя жизнь связана с твоей, что я избавлю тебя от большой опасности и разделю с тобой же другую, которая будет страшнее первой.

– О, юноша! Все эти предсказания могут только предупредить об угрожающей опасности, но не в силах предотвратить ее. Чаще же всего они лживы и им не следует доверяться ни одному разумному человеку… Полагайся единственно на Бога и себя – тогда ты никогда не ошибешься!

Гарольд с усилием подавил вздох, соскочил с коня и пошел на холм. Достигнув вершины, он остановился и удержал за руку последовавшего за ним Гакона.

Возле развалин сидела прелестная невеста Гарольда, рядом с очень молодой девушкой, смотревшей ей задумчиво в глаза. В. последней Гакон узнал Тиру, хотя он видел ее всего один раз – в день своего отъезда из родины: лицо ее с тех пор очень мало изменилось, исключая того, что оно стало бледнее и серьезнее.

Юдифь пела о жизни, смерти и возрождении баснославного Феникса, которым занимались преимущественно в то время саксонские бояны.

Дослушав песню до конца. Тира проговорила:

– Ах, Юдифь, кто бы побоялся костра Феникса, если бы знал, что из огня возникнет обновление?!

– Дорогая сестра ведь подобно Фениксу, мы тоже воскреснем от смерти, ответила Юдифь.

– Но Феникс снова увидел все, что ему было близко… он полетел по полям и лугам, которые были ему, вероятно, дороги по воспоминаниям… Разве и мы опять увидим все дорогие нам места, Юдифь?

– Как бы ни было нам дорого какое-нибудь место – оно теряет для нас всю свою прелесть, когда мы не видим на нем любимых нами, – возразила Юдифь. – Если мы встретимся с ними в нашей загробной жизни, мы не станем, конечно, сожалеть о земле.

Гарольд не мог больше удержаться от пламенного желания прижать Юдифь к груди: он быстрым прыжком очутился возле девушки и, с криком радости, крепко обнял ее.

– Я знала, что ты придешь сегодня вечером, Гарольд, – прошептала Юдифь.

 

Глава III

Между тем как Гарольд, взяв Юдифь под руку, отошел с ней в сторону, рассказывая все пережитое им в Нормандии и выслушивая ее кроткие утешения, Гакон присел к Тире. Они невольно симпатизировали друг другу, потому что оба были постоянно печальны и задумчивы не по летам. И странное дело! Эти молодые люди разговорились о смерти и ее принадлежностях: саване, могильных червях, тлеющих костях и страшных привидениях. Говорили они и о том, как трудно, должно быть, душе расставаться с телом во время молодости, когда весь мир кажется таким прекрасным и еще так много желаний остались неудовлетворенными. Они представляли себе, какой тоскливый взгляд бросает умирающий на окружающее его. Они упомянули о страданиях души, против воли исторгнутой из тела и отправляющейся в новый мир. Наконец оба смолкли. Потом Гакон сказал после короткой паузы:

– Ты-то, милая тетушка, совершенно напрасно толкуешь о смерти: ты окружена любящими тебя людьми, жизнь тебе улыбается!

Но Тира покачала головой:

– Ошибаешься, Гакон, – возразила она. – Вчера Хильда ворожила, приготовляя лекарство для утоления моей жгучей боли в груди, и я видела, как лицо ее при этом приняло такое зловещее выражение, что я сразу все поняла… с этой минуты я узнала, что надо мной произнесен смертный приговор. Когда же ты так тихо подошел ко мне и я взглянула в твои грустные глаза, то мне показалось, будто я вижу перед собой вестника смерти. Но ты, Гакон, здоров и силен: ты долго будешь жить… Будем же говорить пока только о жизни!

Гакон наклонился и поцеловал бледный лоб Тиры.

– Поцелуй и ты меня, Тира, – прошептал он. Молодая девушка исполнила его желание и потом оба молча начали смотреть на небо, постепенно покрывавшееся блестящими звездами.

Вскоре вернулся Гарольд со своей невестой, которая успела успокоить его, что было заметно по его безмятежной и веселой улыбке.

Юдифь внезапно вздрогнула, приметив Гакона.

– Виноват, Гакон, что я забыл тебя представить моей невесте, проговорил Гарольд, – это сын моего брата, Свена, Юдифь. Ты, кажется, не видела его ни разу в жизни.

– О, нет, я его видела. – прошептала Юдифь.

– Но когда же и где?

«Во сне», хотела было ответить она, но тотчас же одумалась.

Гакон раскланялся с ней и подал ей руку, а Гарольд обратился с приветствием к своей сестре, которую он должен был отослать к норманнам, если б захотел исполнить договор свой с герцогом Вильгельмом.

– Обними меня, Гарольд, и укутай своим плащом: мне холодно, прошептала жалобно Тира.

Гарольд прижал ее к себе и посмотрел тревожно на ее исхудалое личико. Затем он повел ее в дом, между тем как невеста его следовала за ним в сопровождении Гакона.

– А дома ли Хильда? – спросил Гакон.

– Нет, она тотчас же после обеда ушла в лес, – ответила Юдифь нехотя: близость Гакона производила на нее необъяснимо тяжелое впечатление.

– Знаешь что, Гарольд, – обратился молодой человек к графу, – я прямо пойду к твоему дому, чтобы предупредить сеорлей о твоем прибытии.

– Ненужно, – возразил Гарольд. – Я намерен дождаться Хильду и пойду домой только поздно ночью… Вообще я уже отдал приказания Сексвольфу. Мы с тобой с восходом солнца отправимся в Лондон, а оттуда уже выступим против бунтовщиков.

– Хорошо… Прощай, благородная Юдифь! Прощай и ты, милая тетушка… Поцелуй меня еще раз, в залог нового свидания.

Тира нежно обняла его и шепнула ему:

– Да, в могиле, Гакон!

Молодой человек запахнулся плащом и направился задумчиво к холму. Дойдя до могилы витязя, он встал подле нее.

Сделалось совершенно темно, и вокруг Гакона царствовало полнейшее молчание, когда вдруг над его ухом раздался чей-то ясный и отчетливый голос:

– Чего ищет молодость у безмолвных могил? Ничто и никогда не могло удивить и поразить Гакона. Самообладание его заключало в себе что-то ужасное, если принять в расчет, как он еще молод. Он проговорил, не оборачиваясь:

– Зачем ты называешь мертвецов молчаливыми, Хильда?

Пророчица положила руку на его плечо и взглянула ему в лицо.

– Ты прав, сын Свена, – ответила она. – Абсолютного молчания нет нигде, и для души никогда нет покоя… Так ты вернулся на родину, Гакон?

– Вернулся, но я и сам не знаю – зачем… я был везде веселым, беспечным ребенком, когда ты предсказала моему отцу, что я рожден на горе и что самый славный час мой будет и последним для меня часом в жизни… с тех пор моя веселость исчезла навсегда!

– Но ты тогда был еще таким крошечным, что я удивляюсь, как ты мог обратить внимание на мои слова… я как будто сейчас вижу тебя играющим на траве с соколом твоего отца – в то время, когда он спрашивал меня о твоей судьбе.

– О, Хильда, да разве только что вспаханная земля не поглощает с жадностью брошенное в нее семя? Так точно и молодая душа не пропускает мимо ушей первых уроков ужаса… С тех пор ночь сделалась моей поверенной, а мысль о смерти моей постоянной спутницей… Помнишь ли ты еще, как я накануне твоего отъезда ушел вечером тайком из дома Гарольда и прибежал к тебе? Я тогда сообщил тебе, что одна моя любовь к Гарольду дает мне силу с твердостью перенести мысль, что все мои родные, исключая его, смотрят на меня только, как на сына убийцы и изгнанника… я еще добавил тогда, что эта привязанность имеет зловещий характер… Тут ты, пророчица, прижала меня к себе, поцеловала своим холодным поцелуем и здесь же, у этой могилы, утешила меня своим предсказанием… ты пела перед огнем, на который брызгала водой… и из слов твоей песни я узнал, что мне суждено будет освободить Гарольда, гордость и надежду нашего семейства, из стен врага и что с той минуты жизнь моя будет неразрывно связана с его жизнью… Эта перспектива ободрила меня, и я спросил: буду ли я жить и как долго, чтобы восстановить имя моего отца? Ты махнула своим волшебным посохом, высоко взвилось пламя, и ты ответила замогильным голосом: «Как только ты выйдешь из отрочества, жизнь твоя разгорится ярким пламенем и потом погаснет навсегда». Я и узнал из этого, что проклятие будет тяготеть надо мной… Я вернулся на родину с целью совершить славный подвиг и потом умереть, не успев насладиться приобретенной славой. Но я тем не менее, – продолжал с увлечением молодой человек, – утешаюсь уверенностью, что судьба человека, подобного Гарольду, нераздельна с моей… и что горный ручей и шумящий поток потекут вместе в вечность!

– Ну, этого я не знаю, – сказала Хильда побледневшими губами, сколько я ни вопрошала о судьбе Гарольда – конца его блестящей карьере я еще не могла узнать. По звездам я узнала, что его величие и слава будут затемняться могуществом какого-то сильного соперника, но Гарольд будет брать верх над врагом, пока с ним пребудет гений-хранитель, принявший на себя образ чистой, непорочной Юдифи… Ну а ты, Гакон…

Пророчица замолкла и опустила на лицо покрывало.

– Что же я? – спросил Гакон, подходя к ней поближе.

– Прочь отсюда, сын Свена!.. Ты попираешь могилу великого витязя! крикнула гневно Хильда и пошла быстро к дому.

Гакон следил за ней задумчивыми глазами. Он видел, как ей навстречу выскочили собаки и как она вошла вскоре за тем в свой дом. Он спустился с холма и направился к своей лошади, пасшейся на лугу.

«И какого же ответа я мог ждать от пророчицы? – думал он про себя. Любовь и честолюбие для меня только пустые звуки. Мне суждено любить в жизни только Гарольда, жить только для него. Между нами таинственная, неразрывная связь. Весь вопрос только в том, куда выбросит нас житейская волна?»

 

Глава IV

– Повторяю тебе, Хильда, – говорил граф нетерпеливо, – что я верую теперь только в Бога… Твоя наука не предохранила же меня от опасности, не возмутила против греха… Может быть… нет; я не хочу больше испытывать твое искусство, не хочу ломать голову над разными загадками. Я не буду впредь полагаться ни на одно предсказание, ни на твое предостережение, пусть душа моя уповает единственно на Бога.

– Иди своей дорогой, сойти с нее нельзя, ты, быть может, одумаешься, ответила ему Хильда угрюмо.

– Видит Воден, – продолжал Гарольд, – что я обременил свою совесть грехом только во имя родины, а не для собственного спасения! Я буду считать себя оправданным, когда Англия не отвергнет моих услуг. Отрекаюсь от своего эгоизма, от своих честолюбивых стремлений… Трон уже не имеет для меня обаяния, я только для Юдифи…

– Ты не имеешь права, даже для Юдифи, забывать свой долг и роль, к которой ты предназначен судьбой! – воскликнула Юдифь, подходя к жениху.

В глазах графа блеснули две крупные слезы.

– О, Хильда, – сказал он. – Вот единственная пророчица, прозорливость которой я готов признать! Пусть она будет моим оракулом. Я буду ее слушаться.

На следующее утро Гарольд вернулся, в сопровождении Гакона и множества слуг, в столицу. Доехав до южного предместья, граф повернул налево, к дому одного из своих вассалов – бывшего сеорля. Оставив у него лошадей, он сел с Гаконом в лодку, которая и перевезла их к старинному, укрепленному дворцу, служившему во время римского владычества главной защитой города. Это здание представляло смесь стилей: римского, саксонского и датского. Оно было возобновлено Канутом Великим, жившим в нем, и из верхнего окна его был выброшен в реку Эдрик Стреон, предок Годвина.

– Куда это мы едем? – спросил Гакон.

– К молодому Этелингу, законному наследнику саксонского престола, ответил спокойно Гарольд. – Он живет в этом дворце.

– В Нормандии говорят, что этот мальчик слабоумен, дядя.

– Вздор!.. Да ты сейчас будешь сам в состоянии судить о нем.

После непродолжительной паузы Гакон начал опять;

– Мне кажется, что я угадал твои намерения, дядя: не поступаешь ли ты необдуманно?

– Я следую совету Юдифи, – ответил Гарольд с волнением, – хотя и могу потерять через это всякую надежду умолить жрецов разрешить мне брак с моей возлюбленной.

– Так ты готов пожертвовать даже своей невестой во имя своей родины?

– Да, кажется, готов – с тех пор как согрешил, – произнес граф смиренно.

Лодка остановилась у берега, и дядя с племянником поспешили выйти из нее. Пройдя римскую арку, они очутились во дворе, загроможденном саксонскими постройками, уже пришедшими в ветхость, так как Эдуард не обращал внимания на них. Они поднялись по лестнице, приделанной снаружи, и вошли через низенькую, узкую дверь в коридоре, где стояло двое телохранителей в голубых ливреях, с датскими секирами и пятеро немецких слуг, привезенных покойным Этелингом из Австрии. Один из последних ввел новоприбывших в неказистую приемную, в которой Гарольд, к величайшему своему удивлению, увидел Альреда и трех саксонских танов. Альред со слабой улыбкой приблизился к Гарольду.

– Надеюсь, что я не ошибаюсь, предполагая, что ты явился с тем же намерением, с каким прибыли сюда я и эти благородные таны, произнес он.

– Какое же у вас намерение? – спросил Гарольд.

– Мы желаем убедиться: достоин ли молодой принц быть наследником Эдуарда Исповедника.

– Так ты угадал: я приехал с той же целью. Буду смотреть твоими глазами, слушать твоими ушами, судить твоим суждением, – сказал Гарольд во всеуслышание.

Таны, принадлежавшие к партии, враждебной Годвину, обменялись беспокойными взглядами при входе Гарольда, но теперь лица их заметно прояснились.

Граф представил им своего племянника, который своей серьезной наружностью произвел на них весьма выгодное впечатление. Один Альред вздыхал, замечая в его прекрасном лице сильное сходство со Свеном.

Завязался разговор о плохом здоровье короля, о совершившемся мятеже и о необходимости приискать подходящего наследника, который был бы способен взяться за бразды правления твердой рукой. Гарольд ничем не высказал своих заветных надежд, а держал себя так, будто он никогда и не помышлял о престоле.

Прошло уже немало времени, и благородные таны начали заметно хмуриться: им не нравилось, что принц заставляет так долго ждать в приемной. Наконец появился докладчик и на немецком языке, который хотя и понятен саксонцу, но звучит чрезвычайно странно в его ушах, пригласил дожидавшихся последовать за ним.

Принц, мальчик лет четырнадцати, казавшийся, однако, еще моложе, находился в большой комнате, убранной во вкусе Канута, и занимался набивкой птичьего чучела, которое должно было служить приманкой молодому соколу, сидевшему возле своего господина. Это занятие составляло такую существенную часть саксонского воспитания, что таны благосклонно улыбнулись при виде его. На другом конце комнаты сидел какой-то норманнский духовный, за столом покрытом книгами и письменными материалами, это был наставник принца, избранный Эдуардом, чтобы учить его норманнскому языку, а на полу валялось множество игрушек, которыми забавлялись братья и сестры Эдгара. Одна маленькая принцесса Маргерита сидела поодаль за вышиванием.

Когда Альред почтительно хотел приблизиться к Этелингу, чтобы благословить его, мальчик воскликнул на каком-то едва понятном языке смеси немецкого с норманнским:

– Эй, ты, не подходи близко! Ты ведь пугаешь моего сокола… Ну, смотри, что ты делаешь: раздавил мои прекрасные игрушки, которые присланы мне нормандским герцогом через доброго, тана Вильгельма… Да ты, видно, ослеп!

– Сын мой, – ответил ласково Альред. – Эти игрушки могут иметь цену только для детей, а принцы раньше других выходят из детства… Оставь свои игрушки и сокола и поздоровайся с этими благородными танами – если тебе не противно, говорить с ними по-саксонски.

– Я не хочу говорить языком черни! Не хочу говорить по-саксонски!.. Я даже знаю его настолько, чтобы выругать няню или сеорля. Король Эдуард велел мне учиться вовсе не по-саксонски, а по-норманнски, и мой учитель, Годфруа, говорит, что герцог Вильгельм сделает меня рыцарем, как только я буду хорошо говорить на его языке… Сегодня я не желаю больше учиться.

Принц сердито отвернулся, между тем как таны обменялись взглядами негодования и оскорбленной гордости. Гарольд сделал над собой усилие, чтобы произнести с веселой улыбкой:

– Эдгар Этелинг, ты уже не так молод, чтобы не понять обязанности великих мира сего – жить для других. Неужели ты не гордишься при мысли, что можешь посвятить всю свою жизнь нашей прекрасной стране, благородные представители которой пришли к тебе, и говорить языком Альфреда Великого.

– Альфреда Великого?! – повторил мальчик, надувшись. – Как мне надоедают этим Альфредом Великим!.. меня мучают им каждый день… Если я Этелинг, то люди должны жить для меня, а вовсе не я для них… и если вы еще будете бранить меня, то я убегу в Руан, к герцогу Вильгельму, который, как говорит Годфруа, никогда не станет читать мне наставлений!

С этими словами принц швырнул свое чучело в угол и бросился вырывать игрушки из рук своих сестер.

Серьезная Маргерита встала, подошла к брату и сказала ему на чисто саксонском языке.

– Стыдись, Эдгар! Если ты не будешь вести себя лучше, то я назову тебя подкидышем.

Когда это слово, обиднее которого нет в саксонском языке и которое считается даже сеорлями самым ужасным ручательством, слетело с уст Маргериты, таны поспешили подойти к принцу, ожидая, что он выйдет из себя и, желая быть посредниками между ним и отважной принцессой.

– Называй меня, дура, как хочешь, – ответил равнодушно Эдгар. – Я не саксонец, чтобы обращать внимание на подобные выражения.

– Довольно! – воскликнул с озлоблением самый гордый из танов, покручивая усы. – Кто позволяет называть себя подкидышем, не будет никогда саксонским королем!

– Да я вовсе и не желаю быть королем – будь это известно тебе, грубияну с отвратительными усами. Я хочу быть рыцарем… хочу носить шпоры и повязки… Убирайся отсюда!

– Уходим, сын мой! – произнес печально Альред. Старик медленными, нерешительными шагами направился к двери: на пороге ее он остановился и оглянулся – принц делал ему отвратительные гримасы, между тем как Годфруа ехидно улыбался. Альред покачал головой и вышел из комнаты. Лорды последовали за ним.

– Прекрасный вождь для бородатых воинов! – воскликнул один из танов. Прелестный король для саксонцев – нечего сказать!.. Достойнейший Альред, мы больше не желаем слышать об Этелинге!

– Да я и не буду больше говорить о нем, – проговорил Альред.

– Всему виной извращенное воспитание, под руководством норманнов и немцев, – сказал Гарольд. – Мальчик только избалован, и мы могли бы исправить его.

– Ну, еще неизвестно – удастся ли исправить его, – возразил Альред. Нам и некогда заниматься воспитанием кого бы то ни было, потому что престол останется скоро без короля!

– Но кто же может спасти Англию от когтей норманнского герцога, который уж давно поглядывает на нее оком кровожадного тигра? – спросил внезапно Гакон. – Кто же может это, если не Этелинг?

– Ах, да! Кто в силах сделать это? – повторил Альред со вздохом.

– Кто?! – воскликнули таны в один голос. – Да кто же, если не мудрейший, храбрейший, достойнейший из нас всех?.. Выступи вперед, граф Гарольд, мы признаем тебя за своего владыку!

Таны вышли из дворца, не дождавшись ответа изумленного графа.

 

Глава V

Вокруг Нортемптона были расположены войска Мор-кара – корень населения Нортумбрии.

В лагере раздался вдруг крик «К оружию!», который побудил молодого графа Моркара выскочить из своей палатки, чтобы узнать причину тревоги.

– Вы с ума сошли, – сказал он воинам, – если вы в этом направлении высматриваете неприятеля: ведь вы смотрите в сторону Мерции, а оттуда может явится только мой брат Эдвинс подкреплением для нас.

Слова Моркара были переданы всем ратникам, которые вследствие радостной вести громко заликовали.

Когда исчезло пыльное облако, окутывавшее приближающихся, можно было заметить, как от отряда отделились два всадника и галопом поскакали вперед. За ним погнались еще двое: один с знаменем Мерции, другой – с североваллийским. Голова одного из ехавших впереди была непокрыта и нортумбрийцы при первом же взгляде узнали в нем Эдвина ласкового, брата Моркара. Последний побежал ему навстречу, и братья обнялись при радостных восклицаниях обеих армий.

– Представляю тебе, дорогой Моркар, нашего брата Карадока, сына Гриффита отважного, – сказал Эдвин, указывая на своего спутника.

Моркар протянул Карадоку руку и поцеловал его в лоб. Карадок был еще очень молод, но уже успел отличиться опустошением саксонских границ. Кроме того он предал огню даже одно из укреплений Гарольда.

Между тем с другой стороны надвигалось другое войско. Лучи солнца преломлялись о блестящие щиты его, так что глазам было больно смотреть на них, послышались звуки труб и литавров… Мятежники с напряженным вниманием смотрели на приближающееся огненное море, пока не рассмотрели двух знамен, которые, где они ни показывались, предвещали везде победу: одно из них принадлежало королю Эдуарду, а другое – Гарольду. Тогда вожди удалились на высоты и начали совещаться. Молодые графы должны были соглашаться с мнением выбравших их старых вождей, которые решили послать к Гарольду переговорщиков с предложением мира.

– Граф, – сказал Гамель Бьерн, глава восстания, – человек справедливый, который скорее пожертвовал бы своей собственной жизнью, чем кровью англичан: он поступит по справедливости.

– Неужели же ты думаешь, что он пойдет против брата? – воскликнул Эдвин.

Ну да, и против брата, как только мы объясним ему суть дела, – ответил Гамель Бьерн невозмутимо.

Товарищи его подтвердили его слова наклоном головы. Глаза Карадока метали искры, но он молчал, играл золотым обручем.

Авангард королевского войска прошел почти мимо лагеря и смелые лазутчики сообщили Моркару, что они видели Гарольда в первом ряду войска, без панциря. Это обстоятельство было сочтено вождями восставших хорошим предзнаменованием, и двадцать из благороднейших танов Нортумбрии отправились, в качестве переговорщиков, к неприятелю.

Рядом с Гарольдом гарцевал на статном коне Тостиг, лицо которого было закрыто громадным забралом. Он по дороге присоединился к брату с пятью или шестью десятками вооруженных сеорлей – больше он не мог отыскать себе в помощь. Казалось, будто братья не ладили друг с другом: лицо Гарольда пылало и голос его звучал резко и строго, когда он произнес:

– Брани меня, как хочешь, Тостиг, но не могу же я, подобно хищному зверю, напасть на своих земляков, не переговорив с ними предварительно – по мудрому обычаю наших предков.

– Черт возьми! – воскликнул Тостиг. – Да ведь это просто срам и позор – переговариваться с бунтовщиками и разбойниками!.. С какой же целью двинулся ты против них со всей армией? Я думал, что ты хочешь смирить, проучить их.

– Нет – творить правосудие. Я задался единственно этой мыслью, Тостиг.

Тостиг не успел ответить, потому что к ним приближались нортумбрийские послы под предводительством старейшего из танов.

– Клянусь кровавым рыцарским мечом, к нам подходят изменники – Гамель Бьерн и Глонейон! – воскликнул Тостиг. – Ты, конечно, не выслушаешь их? А если сделаешь это, то я удалюсь… подобным наглецам я отвечаю только ударом секиры.

– Тостиг, Тостиг, ведь это самые знаменитые вожди твоего графства!.. Будь же благоразумнее: вели отпереть городские ворота – я намерен выслушать послов в городе.

– Берегись же, если ты решишь дело не в пользу брата! – прошипел Тостиг и поскакал в город к воротам Нортемптона.

В воротах Гарольд соскочил с коня, стал под знаменем короля и собрал вокруг себя знатнейших из вождей. Нортумбрийцы почтительно подошли к нему.

Первым заговорил Гамель Бьерн. Хотя Гарольд заранее был уверен, что Тостиг подал повод к восстанию, но рассказ Гамеля Бьерна превзошел все его ожидания: Тостиг не только взимал противозаконную дань, но и совершал возмутительные убийства. Между прочим, он пригласил к себе в гости некоторых высокородных танов, которые противились его требованиями, и велел своим слугам умертвить их.

Вообще его злодейства были настолько страшны, что кровь буквально стыла в жилах Гарольда, когда ему передали перечень их.

– Можешь ли ты теперь осудить нас за то, что мера нашего терпения переполнилась? – спросил Гамель Бьерн, окончив свою жалобу. – Сначала возмутилось только двести человек, но потом к нам присоединился весь народ. Даже в других графствах нашлись сочувствующие нам: друзья стекаются к нам отовсюду. Прими к сведению, что тебе придется вступить в бой с половиной Англии, а не с горстью мятежников, как ты, можешь быть, предполагал.

– Но вы, таны, – начал Гарольд, – выступили уж не против вашего графа, Тостига, а угрожаете королю и закону. Несите ваши жалобы государю и Витану. Предоставьте им рассудить вас с графом и будьте уверены, что виновного накажут, правого же оправдают.

– Так как ты, благородный граф, вернулся снова к нам, то мы готовы стать перед королем и Витаном, – ответил Гамель Бьерн выразительно. – Пока же тебя не было, мы могли надеяться только на свое оружие.

– Я благодарен вам за ваше доверие ко мне, – произнес растроганный Гарольд, – но должен заметить, что вы слишком несправедливо относитесь к королю и к Витану, если сомневаетесь в их беспристрастности. Вы думали, что достаточно доказать вину Тостига, если прибегли к оружию, но этого мало. Я верю, что граф Тостиг преступил границы своей власти и нарушил ваши права, верю, что он чересчур увлекся, но вы не должны забывать, что едва ли вам удастся найти другого вождя, который обладал бы таким бесстрашным сердцем и такой твердой рукой, как Тостиг, и был бы так способен защитить вас от страшных набегов морских королей. Он сын датчанки – помните это и простите ему, как одноплеменнику. Если вы опять примете его в качестве вашего графа, то я, Гарольд, обещаюсь его именем, что он больше никогда не будет забываться против вас и ваших законов.

– Лучше и не говори об этом! – воскликнули таны. – Мы люди свободные и не хотим иметь гордых и своевольных вождей – наша свобода для нас дороже жизни!

Гарольд заметил по лицам своих танов, что они одобряют эти слова и что ему, как он ни любим и ни уважаем, трудно было бы принудить их поднять оружие на своих земляков, которых они, вдобавок, считали полностью правыми. Но сдаться на доводы Гамеля Бьерна и прекратить сразу дело, решив его в пользу бунтовщиков, он тоже не мог, так как от Тостига можно было ожидать всего самого худшего, если бы Гарольд восстановил его против себя. Вследствие этого он пригласил вождей прийти к нему через несколько дней и за это время обдумать их требования, чтобы их можно было представить королю.

Невозможно описать, в какую ярость пришел Тостиг, когда Гарольд повторил ему все взведенные на него обвинения и предложил оправдаться. Строптивый граф считал нужным оправдываться не словами – а исключительно оружием, придерживаясь убеждения, что сильный не бывает никогда виноват.

Гарольд, не желал быть единственным судьей брата, уговорил его передать свое дело на обсуждение танов, стоявших под знаменем короля.

Тостиг явился перед этим собранием разряженным как женщина – в красной бархатной мантии, вышитой золотом, завитым, раздушенным. Внешний блеск имел такое громадное значение в то время, что судьи при виде прекрасного, статного обвиненного готовы были забыть половину его возмутительных поступков, но как только он заговорил, то мгновенно восстановил всех против себя своей наглостью и грубостью. И чем дальше он говорил, тем делался нахальнее, так что таны, выведенные из терпения, даже не пожелали дослушать до конца.

– Довольно! – воскликнул Вебба, – из твоей же речи делается очевидным, что ни королю, ни Витану нельзя вернуть тебе прежнюю власть… Замолчи ради Воденна! Не рассказывай больше о своих злодеяниях? Они так отвратительны, что мы сами прогнали бы тебя, если бы нортумбрийцы не догадались сделать это ранее нас!

– Возьми свое золото, свои корабли и ступай во Фландрию, к графу Балдуину, – сказал Гарольд, могущественный англодатчанин из Линкольншира. Здесь даже имя Гарольда будет не в состоянии спасти тебя от изгнания.

Тостиг окинул взглядом блестящие собрание, но прочел на всех лицах одно негодование.

– Это все твои холопы, Гарольд! – процедил он сквозь зубы и, круто отвернувшись, гордо вышел из залы.

Вечером того же дня он поскакал к Эдуарду, чтобы просить его защиты. На следующие утро Гарольд снова принял нортумбрийских вождей, которые согласились ждать решения короля и Витана. До тех же пор оба войска должны были остаться под оружием. Король же, побуждаемый Альредом, прибыл в Оксфорд, куда к нему немедленно отправился Гарольд.

 

Глава VI

Витан был наскоро созван, и перед ним явились, между прочим, Моркар и Эдвин. Карадок же, предвидя, что дело не дойдет до войны, отправился с досадой обратно в Валлис.

На этот раз собрание было гораздо многолюднее, чем во время суда над обвиненным Свеном, потому что границы прав гласности были разрушены в виду важности обсуждаемого предмета: дело шло не только о Тостиге и возмутившихся против него подданных, но и о престолонаследии.

Понятно, что мысли всех были устремлены на Гарольда. Король, очевидно, был близок к могиле, а с ним вместе прекращался род Сердика, так как об Эдгаре Этелинге не могло быть и речи, при его неспособности занять английский трон. Не будь, конечно, этого, его быть может, и выбрали бы, не смотря на его малолетство и на то, что по букве саксонского закона запрещалось избрание на царствование сына некоронованного отца. Беспорядки, происходившие в государстве, старые, почти забытые предсказания, теперь снова восставшие из мрака, предчувствия Эдуарда, что Англии грозит великая опасность, слухи о происках Вильгельма норманнского, подтвержденные Гаконом, – одним словом все указывало на необходимость выбрать самого опытного полководца и государственного деятеля, и им был, разумеется, только один Гарольд.

Больше всех других стояли за Гарольда жители Эссекса и Кента, которые были, так сказать, ядром всего английского народонаселения и имели влияние одинаковое с англодатчанами. Кроме того, желали его избрания таны Ост-Англии, Кембриджа, Гунтингдона, Норфолька, вся интеллигентная часть Лондона, торговцы и главное – войско.

Даже многие сановники забыли свою ненависть к роду Готвина, потому что Гарольд, во время своих многочисленных походов, ни разу не оттягивал ничего из принадлежавшего им земельного имущества, как делал даже Леофрик. Против него были только приверженцы Моркара и Эдвина. Эта партия была велика: к ней принадлежали все чтившие память Леофрика и Сиварда, таны Нортумбрии, Мерции, Валлиса, часть населения восточной Англии, но в конце концов оказалось, что даже партия была готова присоединиться к друзьям Гарольда она только ждала поощрения с его стороны.

Гарольд решил не подавать голоса в деле Тостига. Это значило бы поощрять насилие и своеволие, да и против Тостига не хотелось тоже высказываться, тем более что ему было неприятно видеть, как Нортумбрия переходит в руки соперников его власти.

Баловню судьбы не нужно делать почти никаких усилий для достижения цели: как только плод созреет, то сам свалится к его ногам. Так и Гарольду корона была предназначена судьбой и он получил бы ее, вовсе ее не добиваясь.

Тостиг, поселившись отдельно от Гарольда, в крепости близ оксфордских ворот, заботился очень мало о примирении с врагами или о приобретении новых друзей. Он сильно надеялся на заступничество Эдуарда, который не был расположен к семейству Альгара. Понятно, что хитрый граф постарался уверить короля, что он унизит свою власть, если решит дело в пользу мятежников.

До открытия Витана оставалось всего три дня. Гарольд сидел у окна дома, в котором жил и смотрел на улицу, где двигались взад и вперед таны, друиды и студенты, которым, по распоряжению Эдуарда, был снова открыт Оксфордский университет, разоренный было Канутом, когда вошел Гакон с уведомлением, что Гарольда желают видеть несколько танов и достойный Альред.

– Знаешь ты, что привело их ко мне? – спросил Гарольд.

Юноша побледнел больше обыкновенного и сказал почти шепотом:

– Исполняются предсказания Хильды.

Граф вздрогнул, и глаза его вспыхнули огнем радости, под влиянием снова проснувшегося честолюбия, но он овладел собой и попросил Гакона ввести к нему посетителей.

Они вошли по парно: их было такое множество, что обширная приемная едва могла вместить всех. Гарольд узнал в них важнейших сановников государства и удивился, замечая, что рядом с преданнейшими его друзьями шли люди, которые прежде были расположены враждебно. Все остановились перед возвышением, на котором стоял Гарольд, и Альред отклонил его предложение взойти на эту эстраду.

Тогда достойный старец произнес глубоко прочувственную речь, в которой описал бедственное положение страны, коснулся близкой кончины Эдуарда, которой прекращалась линия Сердика, признался откровенно, что имел намерение повлиять на Батан в пользу Эдгарда Этелинга, несмотря на его несовершеннолетие, но что теперь это намерение оставлено им, с одобрения всех.

– А потому, – продолжал он, – все, которых ты теперь видишь перед собой, граф, явились к тебе после серьезного совещания. Мы предлагаем тебе свои услуги, чтобы возвести тебя после смерти Эдуарда, на трон и утвердить тебя на нем так, как будто ты происходишь по прямой линии от Сердика. Мы знаем, что ты вполне достоин править Англией, что ты будешь сохранять ее законы в неприкосновенности и защитишь ее от всех врагов… Моими устами говорит весь народ.

Гарольд слушал с потупленной головой и волнение его можно было угадать только потому, как сильно вздымалась его грудь под бархатной мантией. Когда восклицания одобрения, которыми была принята речь Альреда, умолкли, граф поднял голову и сказал:

– Достойнейший Альред и вы, таны и товарищи по оружию! Если бы вы теперь могли заглянуть в мое сердце, то увидели бы, что в нем заключается не радость честолюбивого человека, достигшего исполнения своих желаний, а искренняя благодарность к вам за вашу любовь и доверие и, вместе с тем, опасение, что я, быть может, недостоин назваться вашим королем. Не думайте, чтобы я завидовал участи того, кому предназначено править этой прекрасной страной! Мне просто нужно, прежде, чем я дам вам решительный ответ, обдумать хорошенько ваше предложение, чтобы узнать, в силах ли я буду нести возлагаемую на меня ответственность. У меня есть кое-что на душе, что я могу высказать лишь самым избранным из вас: надеюсь, что они не откажутся дать мне совет, которому я заранее обещаю последовать, – скажут ли они мне, что я должен приготовиться нести на себе тяжесть короны, или же согласятся избрать другого, на которого я укажу, им и повелят мне служить ему верой и правдой, как я служил Эдуарду Исповеднику.

В кротких глазах Альреда, обращенных на графа, выразились участие и одобрение.

– Ты избрал верный путь, – проговорил он, – мы сейчас же удалимся, чтобы избрать из своей среды тех, которым ты можешь открыться и целиком довериться.

Все собрание вышло из комнаты.

– Неужели ты хочешь сознаться в клятве, данной тобой Вильгельму норманнскому, дядя? – спросил Гакон.

– Да, это мое намерение, – ответил сухо Гарольд. Гакон хотел отговорить его от этого намерения, но граф сказал решительно:

– Если я обманул против воли норманна, то не хочу сознательно обманывать англичан… Оставь меня, Гакон. Твое присутствие действует на меня, как загадочность Хильды, оно вводит меня невольно в заблуждение… Иди, дорогой мой… я не виню тебя, а сознаю, что во всем виновата фантазия человека, поддавшегося нехотя глупому суеверию… Позови ко мне Гурта: он мне нужнее всех в эту торжественную минуту, когда в моей судьбе настанет перелом.

Гакон молча удалился, и через несколько минут в комнату вошел Гурт.

Немного спустя вернулся и Альред с шестью старшими танами, отличившимися умом, знаниями и опытностью.

– Ближе, Гурт, ко мне, – шепнул Гарольд. – Мое признание нелегко! Одна твоя близость поддержит мое мужество.

Он оперся рукой на плечо брата и в красноречивых словах рассказал танам, слушавшим его с величайшим вниманием, что произошло с ним в Нормандии.

Различны были ощущения, вызванные словами Гарольда в слушателях, но больше всего преобладал испуг.

Для танов произнесение ложной клятвы не имело существенного значения. Самая большая ошибка саксонского законодательства состояла в том, что их при малейшем поводе заставили произносить такую массу клятв, что они, так сказать, обратились в привычку. Да кроме того клятва, какую произнес против желания граф, бывала постоянно нарушаема всеми мятежными вассалами, и даже сам Вильгельм нарушал ее то и дело против Филиппа французского.

Танов смущало только, что подобная клятва была произнесена над костями умерших. Они переглянулись с недоумением, когда Гарольд окончил свою повесть, и отнеслись с негодованием к желанию Вильгельма принудить графа силой к измене против отечества.

– Я очистил свою совесть перед вами, – продолжал Гарольд, – и объяснил единственную причину, которая удерживала меня принять ваше предложение. Достойнейший наш Альред освободил меня от клятвы, вынужденной у меня хитростью. Буду ли я королем или останусь подданным – я заглажу свою вину добросовестным исполнением своих обязанностей. Теперь вы должны решить: можете ли вы, принимая к сведению то, что вы сейчас узнали, настаивать на своем прежнем желании видеть меня королем или вы обратите свой выбор на другого!

Гарольд сошел с эстрады и удалился с Гуртом в соседнюю молельню.

Взгляды танов обратились на Альреда, и он начал излагать им, какое различие между произнесением вынужденной клятвы и исполнением ее, и доказал, что первое может быть прощено, второе же – никогда. Он сознался при этом, что именно данное обстоятельство и пробудило его подумать об избрании Этелинга, который между тем оказался вовсе не способным управлять государством даже в обыкновенное, мирное время, не только что охранять его от вторжения норманнов.

– Если же, – добавил он, – найдется человек, не уступающий Гарольду ни в каком отношении, то предпочтем его.

– Гарольд незаменим! – воскликнули все таны, и старейший добавил:

– Если Гарольд придумал всю эту историю, чтобы добиться трона, то он рассчитал даже очень недурно… Мы теперь уж зная, что Вильгельм точит на нас зубы, не можем отказаться от единственного человека, который в состоянии избавить нас от норманнского ига… Гарольд произнес клятву?.. Кто же из нас не произносил такого же рода клятвы и потом не отказывался от ее исполнения, очистив свою совесть богатым вкладом в храм? Избирая Гарольда королем, мы избавляем его от всякой возможности поддаться искушению сдержать свою присягу. Это убедит герцога, что король Эдуард не имел вовсе права обещать ему трон.

Эта речь успокоила окончательно танов. Совещание скоро кончилось, и Альред пошел за Гарольдом. Братья горячо молились, и старик умилился, увидев их смирение именно в ту минуту, когда над домом их уж почти сияла английская корона. По приглашению Альреда, они вышли к собранию. Гарольд выслушал сообщение, что совещание кончилось в его пользу, и ответил спокойно:

– Да будет ваша воля! Если вы уверены, что я в качестве короля принесу больше пользы родине, чем оставаясь подданным, то я согласен принять на себя эту тяжелую обязанность. Так как вы теперь знаете мою тайну, то прошу вас навсегда остаться моими советниками. Одному мне не под силу будет нести всю ответственность, и я постоянно буду слушаться вас: итак, я принимаю предлагаемый мне венец.

Таны протянули Гарольду руки и согласились остаться его советниками.

– Теперь необходимо прекратить раздоры, происходящие в нашем государстве, – сказал старый тан. – Надо примирить с нами Мерцию и Нортумбрию, чтобы вместе быть готовым встретить норманна, если он вздумает припожаловать к нам. Ты, Гарольд, поступил умно, отказавшись от всякого вмешательства в дело Тостига, и мы надеемся, что ты предоставишь нам восстановить мир и согласие между нашими храбрецами.

– И ты согласен будешь с нашим решением – какого бы свойства оно ни было? – спросил Альред задумчиво.

– Буду согласен, если оно послужит на пользу Англии, – ответил искренно граф.

Альред улыбнулся загадочной улыбкой.

 

Глава VII

Гакон всеми силами старался действовать на вождей в пользу Гарольда. Его слушались не только как чрезвычайно глубокомыслящего человека, имевшего какую-то особенную способность проникать в суть дела, но и как сына первородного сына Годвина. Выросши при норманнском дворе, он рано научился всем тонкостям политики и применял теперь свои знания на практике. Он был уверен, что проживет недолго, что слава которой должно было закончиться его короткое земное поприще, будет зависеть исключительно от возвышения Гарольда, и потому он, честолюбивый от природы, употреблял все свое влияние для того, чтобы Гарольду был предоставлен престол. Гарольд был единственной привязанностью его мрачной и безотрадной жизни. Понятно, что он жил, чувствовал и мыслил для одного его.

Все особы, влиявшие на карьеру Гарольда, как будто олицетворяли какую-нибудь идею: Юдифь – правды, Гурт – долга, Хильда – поэзии, а Гакон был олицетворение человеческой предусмотрительности, которая проглядывала во всех его действиях. Он устранял все препятствия, встречавшиеся на пути Гарольда, – то совещаясь с друзьями дяди и Альреда, то переговариваясь с Эдвином и Моркаром, то шепчась с больным королем. Он твердой рукой уравнивал неровности, приводил все в гармонию. Особенно занимался он одной особой, сердце которой сильно билось, когда он передавал ей свои планы и цели.

 

Глава VIII

На другой день после посещения танов Гарольд получил письмо от Альдиты. Она жила, с своей дочерью, при одном из оксфордских храмов, куда и приглашала его прийти. Граф принял приглашение, обрадовавшись случаю порассеяться от своих бесчисленных забот.

Она сняла уже траур по Гриффиту и в своем роскошном наряде казалась Гарольду и моложе прежнего. У ног ее сидела дочь, которая была потом в числе предков Стюартов, так как вышла замуж за Фленса, с которым нас знакомит Шекспир в одном из своих гениальных творений. Рядом с ней сидел Гакон.

Как ни горда была Альдита, но при виде Гарольда волнение пересилило ее самообладание. Понемногу она разговорилась с ним о том, что она выстрадала в супружестве с Гриффитом, замечая при этом, что жалела о нем только как о короле, потерявшем жизнь при таких ужасных обстоятельствах, а не как о муже. Она слегка коснулась известной распри Тостига с ее братьями и тонко намекнула, что последние добиваются теперь благосклонности Гарольда.

В это время Эдвин и Моркар, как будто невзначай, вошли в комнату и раскланялись с графом не без сознания собственного достоинства, хотя и с почтительным видом. Они были настолько деликатны, что ни одним словом не упомянули о собрании в Витане, где должен был решиться вопрос: останутся ли они при своих графствах или будут осуждены на изгнание.

Гарольду они очень понравились, и он принял в них особенное участие, когда вспомнил трогательную сцену, происходившую между ним и их дедом Леофриком у трупа Годвина. Он не мог не сознаться, глядя на их молодые, красивые лица и статные фигуры и слыша их здравые суждения, что нортумбрейцы и мерцийцы умели избирать себе достойных предводителей. Но когда беседа прекратилась, Гарольд распростился со всеми, и братья пошли провожать его к выходу.

– Что же вы не хотите протянуть дяде руку? – спросил у них Гакон, причем губы его нервно подергивались, как будто он старался, но не мог улыбнуться.

– Почему не хотеть, – ответил Эдвин, младший из братьев, обладавший весьма поэтичной натурой, – почему не сочувствовать достоинствам соперника, если граф согласится принять руки людей, которые надеются, что их не доведут до того, чтобы поднять знамя против Англии!

Гарольд протянул им руки, что было в то время равносильно прямому уверению в дружбе.

– Ты напрасно заставил меня протянуть руку Эдвину и Моркару, Гакон, сказал Гарольд, когда они прошли уже несколько далее, – ты позабыл мои отношения к ним?

– Да, но дело-то заранее уже решено в их пользу, – ответил Гакон, – а тебе необходимо вступить с ними в союз.

Гарольд не отвечал: тон юноши задел его, но потом он подумал, что Гакон мог бы быть теперь на его месте, если бы проступки Свена не закрыли ему всех путей к возвышению.

Вечером того же дня к Гарольду явился гонец из римской виллы. Он передал ему два письма, из которых одно было от Хильды, другое от Юдифи.

«Тебе снова угрожает опасность в образе добра, – писала первая. Берегись зла, являющегося под маской дружбы!»

Письмо Юдифи дышало беспредельной любовью к нему и заставило его позабыть предостережение валы. Мысль о том, что он скоро достигнет власти, которая даст ему наконец возможность соединиться брачными узами со своей возлюбленной, оттеснила заботы, и сон графа в ту ночь был исполнен заманчивых и светлых видений.

На другой день происходило открытие Витана. Прения оказались менее бурными, чем можно было ожидать, потому что большинство членов приняло решение заранее, а факты, обвинявшие Тостига, были так многочисленны, что мнения на его счет почти вовсе не разделялись. Даже король, на которого Тостиг особенно надеялся, восстал против него, благодаря стараниям Альреда и Гакона.

Враждебные партии обязались письменно не доходить относительно Тостига до крайних мер, а только отнять у него графское достоинство, не подвергая его изгнанию. Эдвина же и Моркара утвердили общей подачей голосов в звании графов Мерции и Нортумбрии.

После объявления этого решения, которое было встречено всеобщим одобрением, Тостиг выехал со всем своим домашним штатом из Оксфорда. Он заехал к Гите за своей высокомерной женой и, после долгих совещаний с матерью, отправился во Фландрию.

 

Глава IX

Было далеко за полночь. Гурт с Гарольдом вели весьма оживленную беседу, когда к ним вошел Альред. Гарольд при первом же взгляде заметил, что старик пришел к нему по делу.

– Гарольд, – начал Альред, – настал час доказать, что ты действительно намерен принести своей родине любую жертву, которая от тебя потребуется, и готов слушаться советов тех, которые видят в тебе надежду государства.

– Продолжай, отец Альред, – проговорил Гарольд, побледневший при этом торжественном вступлении, – я даже готов, если угодно советникам, остаться только подданным и способствовать избранию достойнейшего короля.

– Ты не понял меня, Гарольд: я не требую, чтобы ты отказывался от короны, но чтобы ты совершенно смирился духом. Витан передал сыновьям Альгара Мерцию и Нортумбрию, и мы можем назвать Англию скорее соединенными графствами, чем монархией; Мерция имеет своего князя и свои законы; Нортумбрия имеет особого вождя и управляется датскими законами… Для того чтобы предупредить междуусобную войну, надобно, во что бы та ни стало, отнять у этих княжеств возможность нам противиться. Только подобным образом мы можем сломить силу наших внешних врагов. Что будет, если Мерция и Нортумбрия откажутся признать тебя королем? Ведь они заключили союз с Карадоком, сыном Гриффита. Представь себе, что валийцы соскочат со своих гор, шотландцы выползут из своих болот, а нам нужно будет собрать всю свою силу против норманна: как тогда быть? Малькольм шотландский – союзник Тостига. Подданные же его симпатизируют Моркару. Мне кажется, что все этого достаточно, чтобы поставить в затруднение короля – даже помимо опасности, угрожающей со стороны норманна.

– Ты говоришь мне истину, но я вперед уж знал, что тот, кто принимает корону, должен отказаться от всякого спокойствия.

– Гм!.. Есть одно средство, только одно, которым ты можешь устранить ссоры и разлад в государстве, привлечь на свою сторону Моркара и Эдвина, так что последний будет охранять тебя от шотландцев, а первый – от валлийцев… одним словом: ты должен войти в родство с этими графами и жениться на их сестре, Альдите.

Гарольд вскочил дрожащий и бледный от испуга.

– Нет, нет! – воскликнул он. – Я этого не сделаю!.. Я готов принести всякую жертву, только не эту. Я лучше откажусь от короны, чем от сердца, которое так доверчиво отдалось мне!.. Я помолвлен с Юдифью, не могу, не хочу жениться на другой… эта жертва немыслима!

Альред ожидал заранее отказа со стороны Гарольда, но не такого резкого.

– Сын мой, – сказал он мягко. – Так говорим мы все в минуту испытания – что готовы принести всякую жертву, только не ту, которую требует от нас долг. Отказаться от короны тебе уже нельзя, так как Англия станет тогда гнездом раздора и легкой добычей для хищного норманна. От своих же земных привязанностей ты обязан отречься: Юдифь тебе родня. Закон и совесть требуют, чтобы король был во всем образцом для своего народа. Каким образом будешь ты искоренять пороки, если ты сам подашь дурной пример другим?

Гарольд закрыл лицо заметно трепетавшими, холодными руками.

– Помоги мне, Гурт! – проговорил Альред. – Ты безупречен во всех отношениях и любишь брата: помоги же мне смягчить это сердце, покорное только голосу страсти.

Гурт сделал над собой усилие, чтобы скрыть свое волнение, встал на колена возле Гарольда и старался простыми, задушевными словами убедить его в необходимости покориться. Гарольд сам сознавал, что благо государства и обязанности, которые он принял на себя, настойчиво требуют Тот него принести в жертву любовь… но сердце отвергало все доводы рассудка.

– Невозможно! – бормотал он, не раскрывая лица. – Она так долго доверяла мне, доверяет и теперь еще… вся ее молодость прошла в терпеливом ожидании… и я должен теперь от нее отказаться! и отказаться притом ради другой?!.. Нет, возьмите обратно вашу корону!.. возложите ее на сына Этелинга… мое мужество поддержит его… только не требуйте от меня невозможного!..

Было бы слишком утомительно, если бы мы передали всю эту бурную сцену. Прошла ночь, а Альред с Гуртом все еще уговаривали Гарольда оказаться от своей любви. Представляя ему неопровержимые доказательства, они умоляли его, бранили, но он все не отступал от своего решения, не мог вырвать из сердца чувство к своей невесте. Тогда они решились уйти от него в надежде, что, оставшись наедине с собой, он скорее поддастся внушениям рассудка. Во дворе их сейчас же встретил Гакон.

На чем же вы покончили? – спросил он с испытывающим взглядом.

– Человек на этот раз оказался бодр телом, а слаб духом! – произнес Альред со вздохом.

– Прости мне, отец мой, – продолжал Гакон, – но сама Юдифь станет твоим союзником в этой трудной борьбе, именно потому, что она вполне искренно привязана к Гарольду. Ей стоит только доказать, что этого разрыва требуют его безопасность, величие и честь – тогда она употребит все свое влияние на него, чтобы побудить его покориться тебе.

Альред познал из опыта всевластие честолюбия, но был плохой знаток в чувствах женского сердца. Он отвечал Гакону нетерпеливым жестом, но Гурт, обвенчавшийся недавно с милой и достойной девушкой, отнесся совсем иначе к замечанию Гакона.

– Гакон прав! – сказал он. – И мы не можем требовать, чтобы Гарольд нарушил, без ведома Юдифи, их взаимный обет. Она из-за него отказалась от многих и блистательных партий и любила его с беспредельной нежностью. Отправимся к Юдифи, а еще того лучше, поедим и расскажем все дело королеве и порешим заранее подчиниться во всем ее верховной воле.

– Идем! – сказал Гакон, прочтя неудовольствие на лице старика. – А достойный Альред останется с Гарольдом, чтобы придать ему мужество к победе над его настоящей слабостью.

– Ты рассудил умно, мой сын, – ответил Альред. – Переговорить об этом деле с королевой приличнее вам, молодым светским людям, чем мне, дряхлому старику.

– Идем, Гакон, нечего медлить, – произнес Гурт. – Знаю, что наношу моему любимому брату страшную рану, которая долго не заживет… но он сам научил меня ценить Англию так же высоко, как римляне ценили Рим.

 

Глава Х

Взаимная любовь придает нам необыкновенное спокойствие, но мы большей частью сознаем это только тогда, когда наше счастье уж разрушено: пока сердце не смущено возможностью разлуки, мы бываем энергичны и деятельны, мы идем неуклонно по однажды начертанному пути и стремимся к цели, поставленной нам честолюбием или долгом, хотя и не замечаем, что, собственно, влечет нас вперед и вперед.

Но стоит объявить самому трудолюбивому человеку, что он уже лишился любимого предмета и все, что имело цену в его глазах, теряет для него былое значение. Очнется он от прежних честолюбивых снов и воскликнет с тоской: «На что мне слова, когда сердце разбито?»

Так точно и Гарольд теперь только увидел громадное значение, которое имела для него любовь Юдифи. Это чистое чувство сделалось для него существенной потребностью, и вот, когда он думал, что одолел препятствия к увенчанию его, – от него стали требовать, чтобы он вырвал его хладнокровно из сердца! До сих пор он заглушал голос страсти мыслью, что Юдифь скоро-скоро будет его женой, будет украшать его трон, а теперь блеск короны померк в его глазах, трон перестал ему казаться достойным обладания и долг к родине представлялся грозным, отвратительным пугалом.

Как-то вечером сидел он лицом к лицу с этим страшилищем, и губы его шептали:

– О, лживое порождение ада, побудившее меня предпринять эту несчастную поездку!.. так вот женщина, которую мне суждено назвать своей!.. Говорила же Хильда, что союз с норманном будет способствовать моему браку!

В открытое окно неслись веселые звуки из различных питейных домов, переполненных беззаботными, довольными людьми, слышались и торопливые шаги поспешавших домой, в объятия семейства. Вот и за дверью Гарольда раздались шаги… послышались два голоса – звучный голос Гурта и другой, тихий, нежный.

Граф встрепенулся, и сердце его сильно забилось. Дверь отворилась почти неслышно, и на пороге показалась фигура, нерешительно остановившаяся в полумраке. Дверь сильной рукой затворили снаружи. Гарольд, дрожа всем телом, вскочил со своего места и – через мгновение у ног его лежала Юдифь.

Она откинула назад покрывало, и он увидел ее прелестное лицо, полное неземной красоты и величия.

– О, Гарольд! – воскликнула она. – Помнишь ты еще, как я некогда сказала тебе: «Юдифь не любила бы тебя так сильно, если бы ты не ставил Англию выше ее?» – если ты забыл мои слова, то припомни их теперь! Не можешь же ты думать, что я теперь, когда столько лет жила твоей жизнью, я стала слабее, чем в то время, когда я едва понимала, что значат Англия и слава.

– Юдифь, Юдифь, что ты хочешь этим сказать?.. Что ты узнала?.. Кто рассказал тебе… что привело тебя сюда, чтобы говорить против себя?

– Нет дела до того, кто мне сообщил то, что я знаю – а я знаю все!.. Что привело меня сюда? Моя любовь, моя душа.

Она встала, схватила его руку и, смотря ему прямо в лицо, продолжала:

– Я прошу тебя не печалиться о нашей разлуке – я знаю, сколько в тебе постоянства и нежности, но умоляю тебя побороть себя для блага родины… Да, Гарольд, я сегодня вижу тебя в последний раз… жму твою руку и сейчас же уйду – без слез.

– Этого не должно быть! – проговорил страстно Гарольд. – Ты обманываешь себя в пылу благородного самоотречения… когда ты опять придешь в нормальное состояние, то тобой овладеет страшное, невыразимое, бесконечное отчаяние и сердце твое разобьется… оно не выдержит этого испытания. Нас помолвили под открытым небом, у могилы героя, помолвили по обычаю предков – этот союз неразрывен. Если я нужен Англии, то пусть она берет меня с тобой… нашу любовь нельзя втоптать в грязь, даже во имя Англии!

– Ax! – шептала Юдифь, и ее щеки покрылись смертельной бледностью. Ты напрасно говоришь это, Гарольд. Твоя любовь оградила меня от знакомства со светом, так что я долго не имела понятия о строгости человеческих законов… Я теперь убеждена, что наша любовь – грех, хотя она, может быть, не была им именно до сих пор.

– Нет, нет! – восклицал Гарольд вне себя. Все его обаятельное красноречие, которым он увлекал всех, кто ни слушал его, исчезло. Он мог произносить только отрывочные фразы, и мысли его были сбивчивы.

– Нет, – продолжал он. – В нашей любви нет ничего грешного… покинуть тебя – грех!.. Молчи, молчи!.. Мы видим только тяжелый сон… Но мы скоро проснемся!.. Благородная душа, верное сердце, я не могу, я не хочу расставаться с тобой.

– Зато я это сделаю, я скорее лягу в могилу, чем допущу тебя изменить славе, чести, долгу, родине – отказаться от предназначенного тебе судьбой!.. Гарольд, позволь мне остаться достойной тебя до последнего вздоха, если мне не следует быть твоей женой, если это счастье не для меня, то пусть хоть скажут, что я была его достойна.

– А известно ли тебе, что от меня требуют не только чтобы я отказался от тебя, но чтобы я еще женился на другой?

– Известно, – ответила Юдифь, и две тяжелые слезинки скатились по ее щекам. – Знаю, что та, которую ты назовешь своей не Альдита, а Англия… в лице Альдиты ты должен доказать свою любовь к родине. Эта мысль, что ты оставляешь меня не ради дочери Альгара, утешает меня и должна примирить тебя с твоей участью.

– Слушай ее и заимствуй от нее бодрость и силу, – проговорил Гурт, вошедший незаметно, и крепко обнял брата. – Гарольд, скажу тебе откровенно, что моя молодая жена бесконечно дорога мне, но если б я был на твоем месте, то решился бы расстаться с ней без всякого сожаления… Ты же сам выработал во мне эту твердость, а теперь она изменяет тебе в решительную минуту! Перед тобой любовь и счастье, но рука об руку с ними стоит и позор. С другой же стороны стоит горе, но за ним – Англия и бессмертная слава. Выбирай же между этими двумя сторонами!

– Он уж выбрал! – воскликнула Юдифь, когда Гарольд, закрыв лицо, прислонился к стене, как беспомощное дитя.

Она снова встала перед ним на колени и благоговейно поцеловала край его одежды.

Гарольд вдруг обернулся и раскрыл объятия: Юдифь не могла противостоять этой молчаливой просьбе – она кинулась к нему на грудь, горько рыдая.

Безмолвно, но печально было это прощание. Луна, которая когда-то была свидетельницей их помолвки у могилы язычника, выплыла теперь из-за колокольни христианской церкви и смотрела холодно и безучастно на их расставание.