Король англосаксов

Бульвер-Литтон Эдвард Джордж

Часть шестая

Честолюбие

 

 

Глава I

Велика была радость Англии. Эдуард послал Альреда ко двору германского императора за своим родственником и одноплеменником Эдуардом Этелингом, сыном Эдмунда Иронзида. Еще в детстве отдал его Канут вместе с братом его Эдмундом на воспитание своему вассалу, королю шведскому; утверждают, хотя и бездоказательно, будто Канут Великий желал, чтобы они были тайно умерщвлены. Однако ж король шведский препроводил их к венгерскому двору, где они были приняты с большим почетом. Эдмунд умер молодым и бездетным; но Эдуард женился на дочери немецкого императора и, во все продолжение смут в Англии и царствования Гарольда Косалапа, Гардиканута и Эдуарда Исповедника, был забыт в своем изгнании до тех пор, пока Эдуард не призвал его в Англию как своего законного наследника.

Велика была радость народа.

Громадная толпа, встретившая новоприбывших, сновала еще по улицам, когда из старого лондонского дворца, где поместился Этелинг со своим семейством, вышли два тана.

В одном из них мы узнаем Годрита, друга Малье де-Гравиля, а в другом, одетом в саксонскую полотняную тунику, широкий плащ и украшенном массивными золотыми браслетами, Веббу, кентского тана, который был послом графа Годвина к королю Эдуарду.

– Черт возьми! – воскликнул Вебба, отирая пот со лба, – поневоле вспотеешь, когда приходится протискиваться сквозь такую толпу. Я не согласился бы жить в Лондоне даже за все сокровища короля Эдуарда… Горло мое высохло как раскаленная печка… Слава тебе. Господи! Вот там виднеется какая-то харчевня: войдем туда и выпьем по рогу эля.

– Нет, мой друг, – ответил Годрит с оттенком презрения, – здесь не место для людей нашего звания. Потерпи немного: мы сейчас дойдем до моста и там найдем приличную компанию и хороший стол.

– Ну, уж так и быть! – вздохнул Вебба. – Веди меня, куда хочешь… Утешаюсь мыслью, что познакомлюсь немного с этим ужасным городом и буду, по крайней мере, в состоянии порассказать своей жене и сыновьям кое-что.

Годрит, хорошо знакомый со всем Лондоном, насмешливо улыбнулся. Оба молча продолжали путь; лишь изредка Вебба испускал возглас гнева, когда кто-нибудь нечаянно толкал его под бок, или таял от восторга при виде фокусника, выделывавшего свои удивительные штуки на площади.

Наконец они достигли по левой стороне Большого моста ряда маленьких рестораций, которые в то время были в большой славе.

Между этими ресторациями, и рекой находился большой луг, на котором стояли небольшие подстриженные деревья, соединенные между собой виноградными лозами. Под ними были расставлены столы и стулья. Тут постоянно было такое множество посетителей, что нашим друзьям очень трудно было бы добиться толку, если б Годрит не пользовался особым уважением слуг. Он приказал поставить стол на самом берегу и подать самые лучшие кушания и вина, в числе которых были многие совершенно не знакомы Веббу.

– Это что же за птица? – проворчал он.

– О, какой ты счастливец, да тебе ведь попался фригийский фазан! Когда ты съешь его, я предложу тебе отведать маврского пудинга из яиц и икры, которая берется из внутренностей карпов… Здешние повара готовят это блюдо почти неподражаемо.

– Маврский пудинг! Помилуй меня, Боже! – восклицал Вебба, рот которого был набит вкусным мясом фазана. – Каким же это образом могли маврские кушанья войти в употребление на христианском острове?

Годрит расхохотался.

– Да ведь здешние повара исключительно мавры, и лучшие лондонские певцы тоже из мавров… Вот взгляни туда – видишь этих серьезных приличных сарацинов?

– За что же ты называешь этих людей приличными? – проворчал тихо Вебба. – Разве только за то, что они черномазые, подобные обуглившиеся пням?.. Кто же они такие?

– Богатые торговцы, и через их посредничество молодые и хорошенькие девушки при продаже на различных рынках повысились в цене.

– Вместе с этим усилился наш глубокий позор! – закипятился Вебба. Этот постыдный торг унизил нас в глазах вообще всех иностранцев!

– Так говорит и Гарольд, и то же проповедуют все наши жрецы, проговорил Годрит. – Но тебе-то, влюбленному в обычаи наших предков и постоянно насмехающемуся над моим норманнским костюмом и короткими волосами, совестно осуждать то, что заведено чуть ли еще не Сердиком.

– Гм! – пробурчал кентиец, очевидно смущенный подобными словами. – Я чту, разумеемся, старинные обычаи, они самые лучшие, и торговля людьми имеет, вероятно, разумное начало, которое безусловно оправдывает ее, но которого я, к сожалению, не знаю.

– Ну, Вебба, как же нравится тебе Эдуард Этелинг? – спросил его Годрит, переменив разговор. – Он ведь принадлежит к древнему царскому роду?

Кентиец совершенно смутился от вопроса и, чтобы скрыть это чувство, поспешно схватил большую кружку эля, который ставил выше всех остальных напитков.

– Гм! – промычал он глухо, подкрепившись глотком любимого напитка, он говорит по-английски похуже Исповедника, а сынок его, Эдгар, не знает ни единого английского словечка… Потом эти его немецкие телохранители… Бр-р-р!.. Если бы я раньше знал, каковы эти люди, то я бы поберег и себя и коней, вместо того, чтобы мчаться встретить их в Довер и провожать сюда. Я слышал, будто Гарольд, этот почтенный граф, убедил короля пригласить их сюда; а что делает Гарольд, то все клонится прямо на пользу дорогого отечества.

– Это так, – подтвердил с убеждением Годрит. Несмотря на свою приверженность к норманнским костюмам и обычаям, он был в душе саксонцем и высоко ценил достоинства Гарольда, который успел сделаться не только образцом для всей саксонской знати, но и любимцем черни.

– Гарольд доказал, что он ставит Англию выше всего другого, продолжал Годрит, – если убедил короля Эдуарда вызвать сюда наследника. Не надо забывать, что граф сделал все это в ущерб собственной пользе.

С того момента, как Вебба упомянул о Гарольде, двое богато одетых мужчин, сидевших немного в стороне и укутанных так, что никто бы не смог рассмотреть их лица, обратили внимание на этот разговор.

– Что же теряет граф? – спросил поспешно Вебба.

– Какой ты простофиля! – заметил ему Годрит. – Да представь же себе, что король Исповедник не признал бы Этелинга своим прямым наследником и потом неожиданно отправился бы к праотцам… Кто же тогда, по-твоему, должен был бы вступить на английский престол?

– Ей-богу, я ни разу не подумал об этом! – признался ему Вебба, почесав затылок.

– Утешься, очень многие не думали об этом. А я скажу тебе, что мы бы не избрали никого, кроме Гарольда!

Один их двух подслушивающих хотел было вскочить, но товарищ удержал его вовремя.

– Но мы же избирали до сих пор королей исключительно из датского королевского дома или из рода Серди-ка, – сказал ему кентиец. – Ты говоришь мне небывалые вещи!.. Может быть, мы начнем избирать королей из немцев, сарацинов и, наконец, норманнов?

– Да, вот Этелинг первый скорее немец, чем англичанин. Поэтому я и говорю: не будь этого Этелинга, кого же избрать как не Гарольда? Он шурин Эдуарда и по матери происходит их северных королей; он – вождь всех полков короля и никогда не выходил из битвы побежденным, а между тем всегда предпочитал мир победе; первый советник в Витане, первый человек во всем государстве… Кого ж еще надобно? Отвечай же мне, Вебба!..

– Не могу я так скоро взять в толк твои слова, – ответил ему тан, – и какое мне дело – кто ни будет королем, лишь бы он был достоин королевского трона. Да, Гарольду бы не следовало убеждать короля вызывать Этелинга… Но – да здравствуют оба!!

– Что ж, да здравствуют оба! – повторил Годрит. – Да будет Этелинг английским королем, но да правит Гарольд! Тогда нам можно спать, не страшась ни Альгара, ни свирепого Гриффита, валлона, которые, по правде, благодаря Гарольду, укрощены на время.

– Вести доходят к нам чрезвычайно редко; наша кентская область ограждена от смут других областей, потому что у нас правит Гарольд, а где орел совьет свое гнездо, туда не залетают хищные коршуны. А я был бы благодарен, если бы ты рассказал мне что-нибудь об Альгаре, который управлял целый год у нас графством, а также о Гриффите. Надо же мне вернуться домой умнее, чем я уехал.

– Ну, ты, конечно, знаешь, что Альгар и Гарольд были всегда противниками на заседаниях в Витане?.. Ты слышал про их споры?

– Да, я и сам их слышал и говорю по совести, что Альгару нельзя состязаться с Гарольдом на словах, как и в битве!

Один их двух подслушивающих сделал снова движение, желал было вскочить, но только проворчал что-то вроде проклятия.

– А все-таки он враг, – проговорил Годрит, не заметивший резкого движения незнакомца, – и колючее терние для Англии и графа. Прискорбно, что Гарольд не вступил в брак с Альдитой, которого желал и покойный отец его.

– Вот как!.. А у нас в области поют славные песни о любви Гарольда к прекрасной Юдифи… О ее красоте говорят чудеса!

– Верно, эта любовь и заставила его забыть про честолюбие?

– Люблю его за это! – сказал на это тан. – Но что же он не женится? Ее поместья тянутся от суссекского берега вплоть до самого Кента.

– Да она ему родня в шестом колене, а подобные браки у нас не дозволяются; но Гарольд и Юдифь уже обручены… И люди поговаривают, будто Гарольд надеется, что когда Этелинг будет королем, то выхлопочет ему разрешение на брак… Но вернемся к Альгару. В недобрый час отдал он свою дочь за Гриффита, самого беспокойного их всех королей-вассалов, который не смирится, пока не завоюет всего Валлиса без дани и повинностей и марки в придачу. Случай открыл его переписку с Альгаром, ко рому Гарольд передал графство восточных англов; Альгара потребовали немедленно в Винчестер, где собрался Витан… и его присудили к изгнанию, как изменника, ты это, верно, знаешь?

– Ну, да! – отвечал Вебба. – Это старые вести.

– Потом я еще слышал от одного жреца, что Альгар добыл корабли у ирландцев, высадился в северном Валлисе и разбил ирландского графа Рольфа при Гирфорде.

– Я ужасно обрадовался, узнав, что граф Альгар, удалой и добрый саксонец, разбил труса норманна… Не стыдно ли королю поручать оборону марок норманну?

– Тяжело было это поражение для короля и всей Англии, – проговорил Годрит. – Большой гирфордский храм, построенный королем Этельстаном, был разграблен валлийцами, и самому престолу угрожала опасность, если бы Гарольд не подоспел на помощь с большим войском. Нельзя изобразить всего, что перенесли англичане, как они измучились от походов, трудов и недостатка пищи; земля покрылась трупами людей и лошадей. Пришел и Леофрик в сопровождении Альреда миротворца. Таким образом, война была окончена, и Гриффит присягнул в верности Эдуарду, а Альгар был прощен. Но я знаю, что Гриффит изменит скоро Англии и что одна мощная рука графа Гарольда может смирить Альгара; и желал бы поэтому царствования Гарольда.

– Но, как бы то ни было, я все-таки надеюсь, что Альгар перебесится и оставит валлийцев готовить на свободе себе петлю на шею, – заметил ему Вебба. – Хотя ему, конечно, далеко до Гарольда, все же он – истый саксонец, и мы его любили… Ну, а как теперь Тостиг ладит с нортумбрийцами? Нелегко угодить тем, у кого был графом такой вождь, как Сивард.

– Да как тебе сказать? Когда, по смерти Сиварда, Гарольд ему доставил нортумбийское графство, он слушался советов его, и им были довольны. Но теперь нортумбийцы начинают роптать; вообще он человек капризный, тяжелый и надменный!

Поговорив еще о событиях дня, Вебба встал и сказал:

– Благодарю тебя за приятную беседу; мне пора отправляться. Я оставил своих сеорлей за рекой, и они ждут меня… Кстати, прости меня, я человек простой. Я знаю, что вам, придворным, нужно немало денег, и что когда подобный мне степняк приезжает в столицу, то справедливость требует, чтобы он же и платил. – Он вынул из-за пояса огромный кожаный кошелек. – Так как все эти заморские птицы и басурманские соусы стоят, верно, недешево, то…

– Как? – воскликнул Годрит, покраснев. – Неужели ты считаешь нас, нидльсекских танов, за таких бедняков, что мы даже не можем угостить и приятеля, приехавшего издали? Все кентские таны, конечно, богачи, однако же попрошу тебя поберечь свои деньги на гостинцы жене.

Вебба, заметив, что товарищ не на шутку обиделся, сунул кошелек обратно за пояс и позволил Годриту расплатиться по счету. Потом протянул ему на прощание руку и сказал:

– Хотелось мне сказать пару ласковых слов графу Гарольду, но я не посмел подойти к нему во дворце, так как он показался мне занятым и важным. Не вернуться ли мне, чтобы зайти к нему в дом?

– Ты его не застанешь, – ответил Годрит. – Мне известно, что он тотчас же по окончании беседы с Этелингом, уедет прямо за город. Я и сам должен вечером ехать к нему на дачу, за реку, по делу исправления крепостей и окопов. Ты лучше подожди и приезжай к нам туда; ведь ты знаешь его усадьбу, что на пустошах?

– Нет, мне надо быть дома; где нет глаз хозяина, там везде неурядица… А, впрочем, мне достанется порядком от жены за то, что я не мог пожать руку Гарольда.

Добрый Годрит был тронут чувством тана к Гарольду; он знал, какой вес имел Вебба в Кенте, и желал, чтобы граф приласкал степняка.

– Зачем же подвергаться гневу своей жены? – ответил он шутливо. Послушай, когда ты будешь ехать к себе, то на пути увидишь огромный старый дом с развалившимися колоннами в тылу…

– Знаю, – прервал тан, – я заметил это строение, когда проезжал мимо, и видел на пригорке массу каких-то замысловатых камней, которую, говорят, сложили ведьмы или бритты.

– Именно! Когда Гарольд уезжает из города, то уж наверное завернет в тот дом, потому что там живет его прелестная Юдифь со своей бабушкой. Если подъедешь туда под вечер, то непременно встретишь Гарольда.

– Благодарю тебя, друг Годрит, – сказал Вебба. – Извини меня за мою грубость, если я смеялся над твоей стриженой головой; вижу теперь, что ты такой же добрый саксонец, как любой кентский хлебопашец… Итак, да хранят тебя боги.

Проговорив эти слова, кентский тан пошел быстрым шагом через мост, между тем как Годрит повернулся на каблуке и стал отыскивать глазами, не найдется ли за одним из столов какого-нибудь приятеля, с которым можно было убить час-другой за азартной игрой.

Как только он отвернулся, оба слушателя, которые перед тем только что расплатились с хозяином, удалились под тень одной из аркад, сели в лодку, причалившую к берегу по особому знаку с их стороны и поехали через реку. Они хранили мрачное, задумчивое молчание, пока не вышли на противоположный берег; здесь один из них отодвинул назад берет, так что можно было узнать резкие черты Альгара.

– Что, друг Гриффита? – произнес он с горькой усмешкой, – слышал, как мало граф Гарольд полагается на клятву твоего повелителя, когда заботится об укреплении марок; слышал ли также, что только жизнь одного человека отделяет его от престола – единственного человека, который когда-либо мог принудить моего зятя дать клятву на подданство Эдуарду.

– Вечный позор тому часу! – воскликнул спутник Альгара, в котором, по золотому ожерелью и особенной стрижке волос, легко было узнать валлийца. Не думал я никогда, чтобы сын Левелина, которого наши барды ставили выше Родериха Великого, когда-либо согласился признать владычество саксонца над кимрскими холмами.

– Ну, хорошо, Мирдит, – ответил Альгар, – ты знаешь, что никогда никакой кимр не сочтет за бесчестье нарушение клятвы, данной саксонцу; наступит час, когда львы Гриффита снова будут душить стада гирфордских баранов.

– Дай-то Бог! – сказал злобно Мирдит. – Тогда граф Гарольд передаст Этелингу саксонскую землю, по крайней мере, без кимрского королевства.

– Мидрит, – произнес Альгар торжественно, – не Этелинг будет царствовать в Англии. Тебе известно, что я первый обрадовался вести о его приезде и поспешил в Довер встретить его. Когда я увидел его, мне показалось, будто на лице его признаки близкой смерти; деньгами и подарками подкупил я доктора-немца, который пользует принца, и узнал, что в Этелинге кроется зародыш смертельной болезни, чего он сам и не подозревает Ты знаешь, имею ли я причины ненавидеть графа Гарольда… Хотя бы мне одному пришлось противиться его восшествию на престол, он не взойдет на него иначе, как перешагнув через мой труп. Когда говорил клеврет его, Годрит, я почувствовал, что он говорит правду: если Этелинг умрет, то ни на чью голову не может пасть корона, кроме головы Гарольда.

– Как?! – воскликнул кимрский вождь сурово. – И ты так думаешь?

– Не думаю, а убежден в этом… Вот почему, любезный Мирдит, мы не должны ждать, чтобы он обратил против нас все силы английского королевства. Теперь, пока жив Эдуард Исповедник, есть еще надежда. Король любит тратиться на разные изображения и на своих жрецов, но не очень-то щедр, когда дело идет о существенной пользе, притом он вовсе не так недоволен мной, как он это показывает… Он бедняжка воображает, что когда будет травить графов графами же, то сам будет сильнее. Пока Эдуард жив, руки у Гарольда связаны. Поэтому, Мирдит, поезжай обратно к королю Гриффиту и скажи ему все, что я говорил. Скажи ему, что лучшим временем для вооружения и возобновления войны будет время смут и беспокойств, которые настанут со смертью Этелинга, что если мы успеем заманить самого Гарольда в валлийские ущелья, то не может быть, чтобы не нашлось погибели на этого врага. А кому тогда быть английским королем?.. Род Сердика исчезнет, слава Годвина кончится со смертью Гарольда, Тостига ненавидят в его собственном графстве, Гурт слишком тих и кроток, а Леофвайн не склонен к честолюбивым замыслам… Кому же быть тогда английским королем, исключая Альгара? А если освободится вся кимрская земля… я возвращу Гриффиту гирфордское и ворчестерское графства… Поезжай же скорее, Мирдит, и не забудь того, что я тебе приказываю.

– А клянешься ли ты, что, ставши королем, ты избавишь Кимрию от всяких податей?

– Они будут вольны, как птицы в поднебесье… Я клянусь тебе в том! Помни слова Гарольда к кимрским вождям, когда он принимал присягу Гриффита на подданство.

– Помню! – ответил Мирдит, побагровев от гнева, а Альгар продолжал:

– «Помните, говорил он (Гарольд), вожди кимрские, и ты, король Гриффит, прими к сведению, что если вы еще раз принудите английского короля – грабежом, убийством и нарушением клятвы – вступить в ваши пределы, то мы исполним свой долг. Дай Бог, чтобы ваш кимрский лев не тревожил нашего покоя, иначе нам придется из человеколюбия подрезать ему когти». Гарольд, как все спокойные и холодные люди, высказывает меньше, чем думает на деле! – добавил Альгар, – И, ставши королем, воспользуется случаем, чтобы пообрезать вам когти.

– Ладно! – ответил Мирдит со зловещей улыбкой. – Я теперь зайду к своей дружине, которая дожидается меня на постоялом дворе… Нам не следует часто показываться вместе!

– Да, отправляйся с миром!.. Не забудь моего поручения к Гриффиту.

– Не забуду! – сказал торжественно Мирдит, поворачивая к постоялому двору, где останавливались постоянно валлийцы, потому что хозяин его был такой же валлиец, а они очень часто приезжали в столицу вследствие смут в отечестве.

Дружина вождя состояла из десяти человек знатного рода. Они не пировали, к прискорбию хозяина, а лежали в саду, находившемся за двором, равнодушные к удовольствиям лондонских обывателей, и слушали песню одного из товарищей о делах былого богатырского века. Вокруг них паслись их малорослые, косматые лошадки. Мирдит подошел и, убедившись, что между ними нет никого постороннего, махнул рукой певцу, который тотчас замолк. Тогда Мирдит начал что-то говорить своим соотечественникам на кимрском языке. Речь его была коротка, но сверкающие глаза и неистовая жестикуляция придавали ей силу. Увлечение его перешло ко всем слушателям. Они вскочили на ноги и со свирепыми восклицаниями кинулись седлать своих маленьких лошадок. Между тем один, по назначению Мирдита, вышел тотчас из сада и пошел к мосту, но вернулся немедленно, увидев на нем всадника, которого толпа приветствовала радостно восклицанием:

«Гарольд!»

В это время Гарольд, отвечая ласковой улыбкой на приветствия народа, проехал мост предместья и выехал на пустоши, тянувшиеся на протяжении кентской дороги. Он ехал медленно, погруженный в раздумье. Не успел он проехать половины пути, как услышал позади частый, но глухой топот некованых копыт. Он тотчас обернулся и увидел отряд конных валлийцев. На этой же дороге ехало одновременно несколько человек, поспешавших на празднество. Эти люди смутили, очевидно, валлийцев, они свернули в сторону и поехали лесом, держась его опушки.

Все это возбудило подозрение графа. Хотя он и не думал, чтобы лично у него могли быть враги и, несмотря на то, что, вследствие строгости законов о разбойниках, большие дороги в последние годы царствования саксонских королей были гораздо безопаснее, чем несколько столетий под управлением следующей династии, когда саксонские таны делались сами атаманами разбойников, тем не менее возмущения, бывшие при Эдуарде, расплодили немало распущенных наемников, за которых, конечно, было трудно ручаться.

Гарольд не имел при себе оружия, кроме дротика, с которым саксонские дворяне почти никогда не расставались, да еще ятагана. Заметив, что дорога стала сильно пустеть, он пришпорил коня и был уже в виду друидского храма, когда одна стрела пролетела внезапно мимо его груди, а другая немедленно поразила коня, который и упал.

Граф быстро вскочил, но уже десять мечей сверкали перед ним, так как валлийцы спешились после падения его лошади. К счастью его, только двое из них имели с собой стрелы, которыми валлийцы действовали с редким искусством. Выпустив их обе, они схватились за мечи, заимствованные у римлян, и бросились на графа.

Гарольд ловко владел всяким употребительным в его время оружием. Он правой рукой удерживал напор, а левой отражал удары ятаганом. Он убил того, кто стоял ближе всех, ранил сильно другого, но получил три раны и мог спастись не иначе, как пробившись сквозь круг свирепых неприятелей. Граф схватил ятаган в правую руку, обернул левую полой полукафтана, в виде щита, и мужественно бросился на острые мечи. Пал один из врагов, пораженный в сердце, повалился другой, а у третьего Гарольд, отбросив ятаган, вырвал силой меч. Громко звал он на помощь и быстро убегал, останавливаясь только чтоб отражать удар. Снова пал один враг, снова свежая кровь обагрила одежду молодого Гарольда. Почти в это мгновение на зов его послышался такой резкий, пронзительный и почти дикий крик, что все невольно вздрогнули. Валлийцы не успели возобновить атаку, как перед ними вдруг очутилась женщина.

– Прочь отсюда, Юдифь!.. Боже мой!.. прочь отсюда! – крикнул граф, которому страх – первый страх, овладевший его бесстрашным сердцем, возвратил сразу силы. Оттащив Юдифь в сторону, он выступил опять против своих врагов.

– Умри! – проревел на кимрском языке самый свирепый воин, меч которого ранил уже два раза Гарольда.

С бешенством ринулся Мирдит с товарищами на Гарольда, но в это же мгновение Юдифь стала щитом своего жениха, не стесняя движений его правой руки.

При этом виде руки валлийцев опустились. Эти люди, не колебавшиеся умертвить человека для блага своей родины, были все же потомками доблестных рыцарей и считали позором поднять руку на женщину То, что спасло от смерти Гарольда, спасло и Мирдита: подняв поспешно меч, он открыл свою грудь, но Гарольд, несмотря на свой гнев и боязнь за жизнь своей Юдифи, не захотел воспользоваться подобной оплошностью.

– Зачем вам моя жизнь? – спросил спокойно граф. – Кого в обширной Англии мог обидеть Гарольд?!

Слова эти рассеяли силу очарования и разбудили мщение. Меч Мирдита сверкнул над головой графа, скользнул по клинку, подставленному графом. Клинок Гарольда вонзился в грудь Мирдита, и тот рухнул на землю, убитый наповал.

Сеорли римской виллы, услышавшие крики, поспешили на помощь, вооруженные чем попало, а в то же время из леса раздались также окрики, и на опушку выехал Вебба со своими всадниками. Валлийцы, не ободряемые уже своим вождем, бежали с быстротой, которой особенно отличается это племя. На бегу они призывали своих крошек-лошадок, которые с фырканьем скакали на их зов. Беглецы хватались за первую попавшуюся под руку лошадь и садились на нее. Лошади же, оставшиеся без наездников, останавливались у трупов убитых хозяев, жалобно ржали, но потом, покружившись около новоприбывших всадников, с диким ржанием бросились вслед за товарищами и исчезли в лесу.

Несколько человек из дружины Веббы кинулось было в погоню за беглецами, но напрасно, потому что сама местность благоприятствовала бегству. Вебба же с остальными и с сеорлями Хильды бросились к месту, где Гарольд, истекая кровью, стоял еще на ногах и, забыв о себе, радовался, что Юдифь невредима. Вебба сошел с коня и, узнав Гарольда, спросил его заботливо:

– Впору ли мы подоспели?.. Ты истекаешь кровью… Ну как ты себя чувствуешь? Успокой меня, граф!

– В моих жилах осталось еще довольно крови, чтобы принести пользу Англии, – ответил он со спокойной и ясной улыбкой.

Но едва граф успел произнести эти слова, как голова его быстро опустилась на грудь и его отнесли в глубочайшем беспамятстве в старинный дом пророчицы.

 

Глава II

Хильда проявила так мало удивления при виде окровавленного и бледного Гарольда, что Вебба, до которого доходили рассказы о ее чародействе, был уже готов думать, что страшные разбойники на крошечных косматых лошадках были демоны, духи, вызванные и посланные Хильдой для того, чтобы наказать жениха ее внучки, Юдифи. Подозрения тана еще больше усились, когда раненого внесли по крутой лестнице в ту самую светлицу, где он видел загадочный достопамятный сон, и Хильда удалила из нее всех присутствующих.

– Нет, – заметил ей Вебба, – жизнь графа слишком дорога, чтобы оставлять его на охранение женщины… и притом чародейки. Я поеду в столицу за его постоянным врачом и прошу тебя помнить, что ты и все твои люди ответите головой за безопасность графа.

Гордая вала, внучка королей, не привыкла к такому языку. Она быстро обернулась и взглянула так грозно и повелительно, что смелый тан смутился. Указывая на дверь, она сухо сказала:

– Уходи отсюда! Жизнь графа спасла женщина. Уходи же немедленно.

– Не тревожься за графа, добрый и верный друг, – прошептала Юдифь, стоявшая как статуя у постели Гарольда. Тан был глубоко тронут ее кротким голосом и вышел без протеста.

Хильда ловкой и искусной рукой стала осматривать раны больного, нанесенные в грудь и плечи; она обмыла их. Юдифь глухо вскрикнула, и, наклонив голову над рукой жениха, прильнула к ней губами. Ее сердце забилось горячей благодарностью, когда она увидела, что на груди Гарольда, по местному обычаю, проколот талисман, называемый также узлом обручения, а посреди его ее имя:

«Юдифь».

 

Глава III

Вследствие ли волшебного врачевания Хильды или забот Юдифи, Гарольд скоро поправился. Он был, может быть, рад случаю, удержавшему его на римской вилле.

Он отослал врача, которого все-таки прислал ему Вебба, и не без достаточной причины вверился искусству и познаниям Хильды. Счастливо текло время под древним римским кровом!

Не без суеверного трепета, в котором было, однако, более нежности, чем страха, узнал Гарольд, что тайное предчувствие опасности, угрожавшей ему, смущало сердце Юдифи, и она просидела все утро на кургане, ожидая его. Не этим ли Фюльгия спасла его от смерти?

Было, действительно, что-то загадочное, похожее на истину в утверждении Хильды, что его дух-хранитель носит образ Юдифи: верен был каждый шаг, светлы все дни Гарольда с тех пор, как сердца их слились в чувстве любви. Суеверное чувство слилось с земной страстью; в любви Гарольда была такая глубина, такая чистота, которая встречается крайне редко в мужчинах. Одним словом, Гарольд привык видеть в Юдифи только доброго гения и счет бы святотатством все, что бросило бы тень на ее непорочность. С благородным терпением смотрел он, как текли месяцы и годы, и довольствовался одной отдаленной надеждой.

Понятия века всегда имеют влияние даже на тех, которые явно презирают их; поэтому немудрено, что эту святую и самоотверженную любовь поддерживало и хранило фанатическое уважение к целомудрию, составляющее отличительную черту последних времен англосаксонцев, когда среди общего разврата противоположные качества – как обыкновенно бывает в такие эпохи – в некоторых избранных душах доходили до героического фанатизма. Как золото, украшение мира, добывается из недр земли, так и целомудрие, ценное как золото, выходило чистое и светлое из грязи людских страстей.

Сама Юдифь развилась под влиянием этой всеосвящающей, неземной любви во всем совершенстве женской души. Она так привыкла жить жизнью Гарольда, что без учения, по одному наитию, приобретала понятия, вовсе не принадлежавшие ни ее полу, ни ее веку; они падали в ее душу, как солнечные лучи на цветок, раскрывая его лепестки и придавая новый блеск его роскошным краскам.

Юдифь, выросшая под влиянием суеверия Хильды, была почти не знакома с учением друидов и вследствие этого не могла быть убежденной в его истине, но душа Гарольда вознесла и ее душу из долины тени на горные пределы неба. Любовь их имела такой характер, обстоятельства, в которые она была поставлена, надежда и самоотвержение так возвысили ее над пределами чувственности, что без веры она завяла бы и погибла. Ей необходима была молитва и покорное терпение, проистекающее из сознания бессмертной души; она не устояла бы против искушений земли, если бы не заимствовала твердости от неба. Таким образом можно сказать, что Юдифь получила даже свою душу от Гарольда, а с душой пробудился и разум из тумана детства.

В стремлении ее сделаться достойной любви Гарольда, быть подругой не только его сердца, но и ума, она приобрела, сама не зная как и откуда, запас здравых понятий и даже мудрости. Как часто, когда Гарольд поверял ей бессознательно свои мысли и цели, Юдифь нечувствительно сообщала им оттенок своих собственных размышлений и дум. Что было возвышеннее и чище, то Юдифь инстинктивно признавала и благоразумнейшим. Она стала его второй совестью. Каждый из них, таким образом, отражал достоинства другого, как одна планета освещает другую.

Поэтому-то эти годы испытаний, которые могли бы придать некоторую горечь любви не столь чистой и утомить чувство менее сильное, – только более и теснее сроднили их души.

В один прекрасный летний день Юдифь с Гарольдом сидели посреди мрачных колонн друидского храма. Они вспоминали прошлое и придумывали планы будущего, когда Хильда подошла к ним и, опершись о жертвенник Тора, сказала:

– Помнишь, как недоверчиво я смеялась, Гарольд, когда ты старался уверить меня, что и для Англии и для тебя будет лучше, если Эдуард вызовет Этелинга? Помнишь, я еще ответила тебе: «Слушаясь единственно своего рассудка, ты только исполняешь волю судьбы, потому что прибытие Этелинга еще скорее приблизит тебя к цели твоей жизни; но не от Этелинга получишь ты награду своей любви, и не он взойдет на престол Этельстона»?

– Что хочешь ты рассказать мне? Неужели о каком-нибудь несчастии, постигшем Этелинга? – воскликнул Гарольд, в сильном волнении вскакивая со своего места. – Он казался больным и слабым, когда я видел его, но я надеялся, что воздух родины и радость подкрепят его.

– Слушай внимательнее, – проговорила вала. – Это пение друидов за упокой души сына Эдмунда Иронзида.

Действительно, в это время по воздуху разнеслись какие-то унылые звуки. Юдифь пробормотала молитву; потом она снова обратились к Гарольду.

– Не печалься, Гарольд, и не теряй надежды! – сказала она тихо.

– Еще бы не надеяться, – заметила Хильда, гордо выпрямляясь во весь рост. – Один только глухой не может расслышать и понять, что в этом погребальном пении выражается и радостное приветствие будущему королю.

Граф вздрогнул; глаза его засверкали как уголья, грудь заволновалась еще сильнее.

– Оставь нас, Юдифь, – приказала Хильда вполголоса.

Когда молодая девушка нехотя спустилась с холма, Хильда обратилась к Гарольду и, подведя его к надгробному камню саксонского витязя, произнесла:

– Я говорила тебе тогда, что не могу понять тайны твоего сна, пока скульда не просветит моего разума; говорила также, что погребенный под этим камнем является людям за тем только, чтобы возвестить определение рока дому Сердика; вот оно и исполнилось: не стало преемника Сердика. А кому же явился великий Синлека как не тому, кто возведет новый род королей на саксонский престол?

Дыхание Гарольда прерывалось в груди, между тем как яркая краска покрыла его щеки и лоб.

– Я не могу отрицать твоих слов, вала, – ответил он. – Ты ошибаешься только в том случае, если боги пощадят жизнь Эдуарда до тех пор, пока сын Этелинга не достигнет тех лет, когда старики могут признать его вождем… иначе же я тщетно осматриваюсь кругом по всей Англии и ищу будущего короля; передо мной является только собственный образ.

При этих словах он поднял голову, и царское величие осенило его чело, как будто на нем уже сиял венец.

– Если это исполнится, – продолжал он, – я принимаю это призвание, и Англия возвеличится в моем величии!

– Пламя вспыхнуло, наконец, из тлеющего угла; наступил и тот час, который я давно предвещала тебе, – проговорила Хильда.

Гарольд не отвечал, потому что новые, сильные ощущения не позволяли ему слышать ничего, кроме голоса пробудившегося честолюбия и радости великого сердца.

– И тогда, Юдифь, жизнь, которую ты спасла от верной смерти, будет вся безраздельно принадлежать тебе! – воскликнул пылко граф. – Однако этот сон, все еще не забытый, – продолжал Гарольд, – из которого я смутно припоминаю одни только опасности, борьбу и торжество… способна ли ты, вала, разгадать его смысл, и указать, что в нем предвещает успех?

Этот вопрос был началом перемены, которую давно приготовляло в этом надменном сердце честолюбие, до сих пор подавляемое, но теперь разгулявшееся словно бурный поток.

– Гарольд, – ответила Хильда. – Ты слышал в заключение своего сна песни, которые поются при венчании королей; ты будешь венценосным королем, но страшные враги окружат тебя, и это предвещают в твоем сне лев и ворон. Две звезды на небе знаменуют, что день твоего рождения был в то же время днем рождения врага, звезда которого сгубит твою звезду. Я не провижу далее… Не хочешь ли ты сам узнать его значение из уст привидения, пославшего сон?.. Стань возле меня на могиле саксонского витязя: я вызову Синлеку, заставлю его научить живого… чего мертвый, может быть, не захочет открыть мне, то душа витязя откроет для витязя.

Гарольд слушал ее с задумчивым вниманием, которым его гордость и рассудок не удостаивали предсказания Хильды.

Впрочем, его рассудок привык считать их бреднями, и Гарольд отвечал с привычной улыбкой:

– Рука того, кто хочет схватить царский венец, должна держать оружие, а человек, желающий охранять живых, не должен знаться с мертвыми.

 

Глава V

В характере Гарольда стали с этого времени происходить довольно большие перемены.

Он действовал до этого без примеси расчета: природа и обстоятельства, а не соображения ума возвели его на высоту; теперь он стал сознательно класть основание будущности и расширять пределы своей деятельности, чтобы удовлетворить стремление к честолюбию. Политика примешалась в нем к чувству справедливости, доставлявшему ему всеобщее уважение, и к великодушию, привлекшему к нему народную любовь. Прежде он, несмотря на свое миролюбие, не заботился о вражде, которую мог вызвать, подчинялся слепо внушениям своей совести; теперь же он начал заботиться о том, чтобы прекратить старую вражду и соперничество. Он вступил в постоянные, дружественные сношения со своим дядей Свеном, королем датским и искусно пользовался влиянием над англо-датчанами, которое давало ему происхождение матери. Он стал также благоразумно стараться загладить недоброжелательство, которое друиды всегда питали к дому Годвина; скрывал свое презрение к жрецам, являлся благодетелем их и богато одаривал храмы, в особенности вельтемский храм, впавший в нищету. Но если в этом случае он действовал не совсем согласно со своим образом мыслей, то и тут политика не могла побудить его к тому, что он считал противным совести и справедливости. Храмы, пользовавшиеся его расположением и щедротами, принадлежали к числу тех, которые наиболее славились чистой нравственностью жрецов, милосердием к бедным и смелым оглашением злоупотреблений и пороков знатных людей. Он не задумывал, подобно герцогу норманнскому, образовать коллегию учености и искусств; это еще было невозможно в невежественной грубой Англии; ему просто хотелось, чтобы жрецы были способны сочувствовать необразованному народу, помогать ему словом и делом. Образцами он избрал в вельтемском храме двух братьев низкого происхождения, Осгода и Эйльреда. Первый из них был замечателен тем мужеством, с каким проповедовал отшельникам и танам, что освобождение рабов – богоугодное дело; другой был женат, по обыкновению саксонских жрецов, и отстаивал этот обычай против норманнов: он даже отказался от звания тана, предложенного ему с условием бросить свою жену. По смерти же жены, он, защищая по-прежнему законность брака жрецов, прославился в особенности своими нападениями на людей, отличающихся пороком и цинизмом.

Хотя в сердце Гарольда и в его образ действий вкралось много такого, чего в них прежде не было, политика его увенчалась успехом; он уже достиг той высоты, где малейшее усилие сделать свою власть угодной народу удваивает ее силу. Мало-помалу все голоса сливались в один похвальный хор в честь него, и понемногу люди свыклись с вопросом: «Если Эдуард умрет прежде, чем Эдгар, сын Этелинга, достигнет совершеннолетия, где тогда искать другого короля, подобного Гарольду?»

В это-то безоблачное время в его судьбе и разразилась буря, которая, казалось, должна была затмить всю его будущность, или усилить блеск ее. Альгар был единственным соперником его могущества и единственным врагом, которого ничто не могло бы смягчить и которому его наследственное имя доставляло привязанность всего саксонского народа; беспокойный же дух его сделал его кумиром датчан восточной Англии. Сделавшись, по смерти отца, графом Мерции, Альгар воспользовался этим приращением власти, чтобы возбудить мятеж. Он, как и в первый раз, был осужден к изгнанию и вступил вновь в союз с беспокойным Гриффитом. Весь Валлис восстал; неприятели заняли марки и опустошали их. В эту критическую минуту умер Рольф, слабый граф гирфордский, а бывшие под его начальством норманны и наемники взбунтовались против новых вождей; флот норвежских викингов стал грабить западные берега, вступил в устье Меная и присоединился к флоту Гриффита. Англосаксонское государство стало на край погибели, но Эдуард созвал общее ополчение, и Гарольд с королевскими полками вышел против мятежников.

Гибельны были валлийские ущелья; в них были перебиты почти все воины Рольфа. По словам старожилов, саксонские полки никогда еще не одерживали победы в кимрских горах, и никогда еще саксонский флот не мог справиться с флотом грозных норвежских викингов. Первая неудача Гарольда могла сгубить все дело.

 

Глава VI

В один жаркий августовский день по живописной местности марок ехало двое всадников. Младший из них, очевидно, был норманном, что доказывали его коротко остриженные волосы, маленький бархатный берет и красивая одежда. Золотые шпоры обличали в нем рыцаря. За ним следовал его оруженосец, ведя за повод великолепного боевого коня, и тихо плелись три тяжело нагруженных лошака, сопровождаемых тремя же крепостными. На этих несчастных лошаках был навален не только целый арсенал, но и громадное количество вин, провианта и даже всевозможные платья. Все это принадлежало молодому рыцарю. Арьергард составлял небольшой отряд легковооруженных ратников.

В спутнике же рыцаря при первом взгляде можно было узнать, коренного саксонца. Его короткое, четырехугольное лицо, составлявшее весьма резкую противоположность с красивым, благородным профилем рыцаря, было наполовину покрыто громадными усами и невероятно густой бородой. Кожаная туника его, ниспадавшая до колен, стягивалась в талии широким ремнем, а сверх этого был надет плащ без рукавов, прикрепленный к правому плечу большой пуговицей. На голове красовалось что-то вроде тюрбана. К довершению его портрета скажем, что открытая грудь его вся была испещрена девизами, а некрасивое лицо свидетельствовало, что он тоже не лишен некоторой гордости и своеобразного ума.

– Сексвольф, милый друг, – начал рыцарь, обращаясь к саксонцу, – я прошу тебя смотреть на нас с меньшим пренебрежением, потому что норманны и саксонцы происходят от одного и того же корня, и наши предки говорили одним языком.

– Может быть, – ответил саксонец угрюмо. – Язык датчан тоже немного отличается от нашего, но это не мешало же им жечь наши дома и резать нас как кур.

– Ну, что поминать о такой старине! – заметил рыцарь. – Ты, впрочем, очень кстати сравнил норманнов с датчанами… Видишь ли: последние сделались очень мирными английскими подданными, так что вскоре уже трудно будет отличить их от саксонцев.

– Не лучше ли оставить этот бесполезный разговор? – сказал саксонец, инстинктивно чувствовавший, что ему не переспорить ученого рыцаря, но вместе с тем понимавший, что норманн недаром заговорил с ним таким дружеским тоном. – Я никогда не поверю, мессир Малье или Гравель, что ли, не взыщи, если я не так величаю тебя, – я ни за что не поверю, чтобы саксонцы с норманнами когда-либо искренне полюбили друг друга… А вот и жилище жрецов, в котором ты желал остановиться.

Саксонец указал на низкое, грубое, деревянное здание, стоявшее на самом краю болота, кишащего улитками и разного рода гадами.

– Хотелось бы, друг Сексвольф, чтобы ты видел норманнские храмы, ответил Малье де-Гравиль, презрительно пожав плечами, – они выстроены из камня и красуются в самых прелестных местностях! Наша графиня Матильда понимает толк в архитектуре и выписывает техников из Ломбардии, где обретаются самые лучшие зодчие.

– Ну, уж прошу тебя не рассказывать это королю Эдуарду! – воскликнул саксонец тревожно. – А то он, чего доброго, захочет подражать норманнам, между тем как в казне и то уж почти пусто, – скоро хоть шаром покати.

Норманн набожно перекрестился, как будто Сексвольф произнес хулу на Бога.

– Ты, однако, не очень то уважаешь монастыри, достойный саксонец, заметил он наконец.

– Я воспитан в труде и терпеть не могу тунеядцев, которые поглощают заработанное мной, – пробурчал Сексвольф. – Разве тебе, мессир Малье, неизвестно, что одна треть всех земель Англии принадлежит друидам?

– Гм! – промычал норманн, который несмотря на все свое благочестие, прекрасно умел пользоваться грубой откровенностью своего спутника. – Мне кажется, что и ты имеешь причины быть не совсем довольным в этой веселой Англии, мой друг!

– Да, и я не скрываю этого… Главное различие между тобой и мной состоит именно в том, что я смело могу высказать свои мнения, между тем как ты за откровенность в своей Нормандии можешь поплатиться жизнью.

– Ну, уж замолчи лучше! – воскликнул Малье де-Гравиль презрительно, причем глаза его засверкали гневом. – Каким бы строгим судьей и славным полководцем ни был герцог Вильгельм, но все-таки его бароны и рыцари никогда не унижаются перед ним и не любят держать язык за зубами.

– Может быть, – ответил саксонец. – Но это только таны… Ну, а мещане и сеорлы? Что скажешь о них, могут ли и они высказывать свое неудовольствие и открыто заявлять, что они думают о тане и начальниках, как мы это делаем?

Норманн чуть было не ответил отрицательно, но, к счастью, опомнился вовремя и произнес снисходительно:

– Каждое сословие имеет свои обычаи, дорогой Сексвольф, а если б герцог Вильгельм сделался королем английским, то тоже не стал бы стеснять сеорлей.

– Что-о-о? – крикнул Сексвольф, покраснев до ушей. – Герцог Вильгельм – король английский?.. Что ты за чушь болтаешь, мессир Малье?.. Да может ли когда норманн сделаться королем английским?

– Да я просто сказал это в виде примера, – ответил рыцарь, стараясь сдержать душивший его гнев. – Ну, а почему же эта мысль показалась тебе такой оскорбительной? Твой король бездетен, Вильгельм же родственник ему и любим им как брат; если бы Эдуард передал ему престол…

– Престол вовсе не для того существует, чтобы его передавали из рук в руки, словно вещь какую! – бешено заревел Сексвольф. – Неужели ты воображаешь, что мы коровы или бараны… или домашний скарб какой, который можно передавать по наследству, а?.. Воля короля хоть и уважается, но пока это не вредит интересам народным… а то у нас есть и Витан, который имеет полное право противоречить королю… Какими бы это судьбами мог твой герцог сделаться королем английским?!.. Ха-ха-ха!!

– Скотина ты этакая! – пробормотал рыцарь и потом проговорил вслух: Почему ты так сочувственно выражаешься о сеорлях? Ты ведь вождь, чуть ли не тан?

– Я сочувствую им потому, что сам родился сеорлем от сеорля, хотя внуки мои, наверное, будут танами, а, может быть, даже – и графами.

Сир де-Гравиль невольно отъехал немного в сторону от Сексвольфа, как будто ему уж чересчур было унизительно ехать рядом с сыном сеорля.

– Я никак не могу понять, как это ты, будучи рожден сеорлем, мог сделаться начальником войска у графа Гарольда! – произнес он высокомерно.

– Где ж тебе, норманну, понять это?! – огрызнулся саксонец. – Но я, уж так и быть, расскажу, как это случилось. Знай же, что мы, сеорли, помогли Клапе перекупить загородное имение графа Гарольда, которое было отобрано у него, когда король приговорил весь род Годвина к изгнанию; кроме этого, мы выручили еще и другой дом его, который попал было к одному норманну. Мы пахали землю, смотрели за стадами и поддерживали здания, пока граф не вернулся из изгнания.

– Значит, у вас, сеорлей, были собственные деньги? – воскликнул де-Гравиль с жадностью.

– Чем же мы откупились бы от неволи, если бы у нас не было денег? Каждый сеорль имеет право работать несколько часов в день лично на себя… Ну, мы и употребили все наши заработки в пользу графа Гарольда. Когда он вернулся, то пожаловал Клапе столько земли, что он сразу же сделался таном, а помогавшим Клапе дал волю и тоже земли, так что многие из них теперь имеют свой плуг и порядочные стада. Я же, как человек неженатый, любя графа всем сердцем, просил позволить мне служить в его войске. Вот я и повысился, насколько это возможно сыну сеорля.

– Теперь-то я понял, – ответил де-Гравиль задумчиво и немного сконфужен. – Но эти крепостные все-таки никогда не могут достичь высшего положения, и поэтому ДЛЯ них должно быть совершенно безразлично, кто у них королем – норманн или бородатый саксонец.

– В этом ты прав, мессир Малье: это для них, действительно, безразлично, потому что многие из их числа принадлежат к ворам и грабителям или, по крайней мере, происходит от них, а остальные имеют своими предками варваров, побежденных когда-то саксонцами. Им нет никакого дела до государства и его судьбы, но все же и они не совсем лишены надежды, потому что о них заботятся друиды, и это, признаться, делает им честь. Каждый из них, – продолжал саксонец, успокаиваясь от своего волнения, – обязан освободить трех крепостных в своих вотчинах, и редко кто из вельмож умирает, не даровав нескольким из своих людей свободы, а сыновья этих освобожденных уже могут быть танами, чему уже бывали примеры.

– Непостижимо, – воскликнул норманн. – Но, верно, они еще носят на себе признаки своего низкого происхождения и должны переносить презрение природных танов?

– Вовсе нет, да я и не могу согласиться с тем; чтобы их было за что презирать; ведь деньги – все деньги, а земля все остается той же землей, в руках кого она ни была бы. Нам буквально все равно, кто был отцом человека, владеющего, например, десятью десятинами земли.

– Вы придаете громадное значение деньгам и земле, но у нас благородное происхождение и славное имя ставятся гораздо выше, – заметил де-Гравиль.

– Это потому, что вы еще не выросли из пеленок, – ответил Сексвольф насмешливо. – У нас есть очень хорошая пословица: «Все происходят от Адама, исключая Тиба, пахаря; но когда Тиб разбогатеет, то мы все называем его милым братом».

– Если вы обладаете такими низкими понятиями, нашим предкам, норвежцам и датчанам, разумеется, не стоило особенного труда бить вас! Любовь к старым обычаям, горячая вера и почтение к благородным родам – самое лучшее оружие против врагов… а всего этого у вас нет!

С этими словами сир де-Гравиль въехал во двор храма, где он был встречен каким-то друидом, который повел его к отцу Гильому. Последний несколько минут с радостью и изумлением озирал новоприбывшего с головы до ног, а потом обнял его и от души поцеловал.

– Ах, дорогой брат, – воскликнул Гильом по-норманнски, – как я рад видеть тебя: ты и вообразить себе не можешь, как приятно видеть земляка в чужой стране, где даже нет хороших поваров!

– Так как ты упомянул о поварах, почтенный отец, – сказал де-Гравиль, расстегивая свой крепко стянутый кушак, – то имею честь заметить тебе, что я страшно проголодался, так как не ел ничего с самого утра.

– Ах, ах! – завопил Гильом жалобно. – Ты, видно, и понятия не имеешь, каким лишениям мы тут подвержены. В нашей кладовой почти нет ничего, исключая солонины да…

– Да, это просто дьявольское мясо! – крикнул де-Гравиль в ужасе. – Я, впрочем, могу утешить тебя: у меня есть с собой разные припасы: пулярки, рыба и различного рода снедь, достойная нашего внимания; есть и несколько бутылок вина, происходящего, слава Богу, не из здешних виноградников. Следовательно, тебе только остается объяснить своим поварам, как придать кушаньям более приличный вид.

– Ах, у меня даже нет повара, на которого я мог бы вполне положиться! – продолжал Гильом жалобным тоном. – Саксонцы понимают в кухонном искусстве ровно столько же, сколько и в латыни, то есть ровно ничего. Я сам пойду в кухню и буду надзирать за всем, а ты между тем отдохни немного и потом прими ванну. Надобно тебе заметить, что саксонцы довольно чистоплотны и очень любят полоскаться в воде… Этому они, должно быть, научились у датчан.

– Я давно уже это заметил; даже в самых бедных домах, в которых мне приходилось останавливаться по пути сюда, хозяин вежливо предлагал выкупаться, а хозяйка спешила подать душистое и весьма опрятное белье. Должен сознаться, что эти люди, несмотря на свою глупую ненависть к иностранцам, чрезвычайно радушно принимают их… да и кормят они не дурно, если бы только сумели получше готовить свои кушанья. Итак, святой отец, я займусь омовением и буду ждать жареных пулярок и рыбы. Предупреждаю, что пробуду у тебя несколько часов, потому что мне надо о многом расспросить тебя.

Гильом ввел сира де-Гравиля в лучшую келью, назначенную для благородных посетителей храма, а потом, убедившись, что приготовленная ванна достаточно тепла, отправился осматривать привезенную де-Гравилем провизию.

Оруженосец рыцаря принес ему новый костюм и громадное количество коробок с мылом, духами и разными благовониями.

Норманны очень много занимались собой и уже в самых молодых летах проводили целые часы перед туалетным столом. Прошло без малого час, когда сир де-Гравиль явился к отцу Гильому чистеньким, напомаженным, выбритым и надушенным. Почтенный отец уже приготовил все для приема гостя.

Хотя рыцарь был очень голоден, он из вежливости не смел есть скоро. Интересно было смотреть и на хозяина, и на него, как они брали кусочки с вертелей и как будто только отведывали их; вино также пилось маленькими глотками, а в конце каждой смены обедающие тщательно омывали свои пальцы розовой водой и грациозно размахивали ими в воздухе, прежде чем обтереть их салфеткой. По окончании этой церемонии оба обменивались жалобными взглядами и вздохами. Когда аппетит их, наконец, был удовлетворен и все убрано со стола, они приступили, наконец, к разговору.

– Зачем ты приехал в Англию? – спросил Гильом.

– С позволения твоего, почтенный отец, скажу тебе, что меня привели сюда те же причины, которые и тебя заставили переселиться сюда, – ответил рыцарь. – После смерти жестокого Годвина король Эдуард просил своего любимца Гарольда вернуть ему некоторых из милых норманнов; Гарольда тронули мольбы бедного короля и он позволил некоторым из наших земляков вернуться, а ты упросил лондонского правителя разрешить и тебе переселиться в благословенную Англию. Ты сделал это потому, что простая пища и строгая дисциплина бекского храма не нравились тебе, да сверх того манило честолюбие… одним словом: я приехал в Англию, руководимый теми же чувствами, которые руководили тобой.

– Гм! Дай Бог, чтобы тебе лучше моего жилось в этой безбожной стране! – заметил хозяин.

– Ты, может быть, еще помнишь, – продолжал де-Гравиль, что Ланфранк заинтересовался моей судьбой; он сделался очень влиятельным лицом у герцога Вильгельма. когда выхлопотал ему у папы разрешение на брак. И герцогу, и Ланфранку вздумалось представить нашему дворянству пример учености, и потому-то они обратили особенное внимание на твоего покорнейшего слугу, который обладает небольшим запасом знаний. Ну-с, с тех пор счастье начало улыбаться мне; я теперь обладаю прекрасным имением на берегах Сены, еще совершенно свободным от долгов. Кроме того, я построил храм и отправил на тот свет около сотни бретонских разбойников. Понятное дело, что я вошел в великую милость у герцога. Случилось, что один из моих родственников Гуго де-Маньявил, удалой рубака и лихой наездник, убил нечаянно в ссоре своего родного брата; так как он имеет довольно щекотливую совесть, то, терзаемый раскаянием, он отдал свои земли Одо байескому, а сам отправился в дальние страны. На обратном пути над ним стряслось несчастье: он попался в плен к одному мусульманину, влюбил в себя одну из жен своего господина и избежал смерти только тем, что поджег свою тюрьму и вырвался на волю. После этого ему, наконец, удалось благополучно вернуться в Руан, где и держит теперь прежние свои земли леном от Одо. На обратном пути через Францию случилось ему подружиться с другим пилигримом, который тоже возвращался из дальних странствий, но не имел счастья освободить свою душу от бремени греха. Несчастный пилигрим, изнывая от горя, лежал при смерти в шалаше какого-то отшельника, у которого Гуго искал пристанища. Узнав, что Гуго шел в Нормандию, умирающий открыл ему, что он Свен, старший сын покойного Годвина и отец того Гакона, который находится еще заложником у нашего герцога. Он умолял Гуго просить герцога о немедленном освобождении Гакона, как только позволит король Эдуард, и сверх того поручил де-Маньявилю переслать письмо к Гарольду, что Гуго и обещал исполнить. К счастью, в бедствиях, постигших моего родственника уже после того, ему удалось сохранить на груди свинцовый талисман; чужеземцы нашли, что не стоило отнимать этот талисман, так как они не могли сообразить, какую цену он имел. К нему Гуго прикрепил письмо и таким образом принес его, хотя и несколько попорченным, в Руан. Гуго, зная благосклонность ко мне нашего герцога и не желая сам являться к Вильгельму, который очень строг к братоубийцам, поручил мне передать его послание и просить позволения переслать в Англию письмо.

– Долга, однако ж, твоя повесть, – заметил Гильом.

– Потерпи немного, отец, она сейчас кончится… Ничто не могло мне быть более кстати. Следует тебе заметить, что герцога норманнского давно уже тревожили английские дела; из тайных донесений лондонского правителя видно, что привязанность Исповедника к Вильгельму очень охладела, в особенности с тех пор, как у герцога появились дети, потому что, как тебе известно, Вильгельм и Эдуард – оба дали в молодости обет девственности, но первый выхлопотал себе освобождение от этого обета, второй же свято сохранял его. Незадолго до возвращения Гуго дошла до герцога весть, что король английский признал своего родственника Этелинга, своим законным наследником. Огорченный и встревоженный этим, герцог выразился в моем присутствии следующим образом: «Я был бы очень рад, если бы в числе моих придворных находились люди с умной головой и преданным мне сердцем, которым я мог бы доверить свои интересы в Англии и послать под каким-нибудь предлогом к Гарольду»! Пообдумав эти слова, я взял письмо Свена и пошел с ним к Ланфранку, которому и сказал: «Отец и благодетель! Ты знаешь, что я один из всех норманнских рыцарей изучил саксонский язык. Если герцогу нужен посол к Гарольду, то я к его услугам, так как к тому же уже и без того имею поручение к всемогущему английскому графу». Я рассказал Ланфранку всю историю, и он пошел передать ее и мое предложение герцогу. Тут пришла весть о смерти Этелинга, и Вильгельм сделался веселее. Он призвал меня к себе и дал мне свои инструкции, вследствие чего я и поспешил со своим оруженосцем в Лондон. Там мне сообщили, что король переселился в Лондон, а Гарольд пошел с войском против Гриффита валлийского. Там как у меня к королю вовсе не было никакого дела, то я присоединился к людям Гарольда, которым он приказал вооружиться и догнать его. В глочестерском храме я услышал о тебе и заехал, чтобы проведать тебя и дать весточку о себе.

– Ах, если бы я тоже сделался рыцарем, вместо того чтобы поступить в храм, – сказал Гильом, завистливо поглядывая на де-Гравиля. – Мы оба были бедны, но благородного происхождения, и нас ожидала одинаковая участь; теперь же я подобен раковине, приросшей к скале, а ты летаешь по воле.

– Ну, положим, наши уставы воспрещают отшельникам убивать ближнего, исключая разве тот случай, когда к этому побуждает чувство самосохранения; но зато эти уставы считаются слишком строгими для применения на деле – даже в Нормандии, и поэтому ты всегда можешь взяться за меч или секиру, если у уж тебя явится такое непреодолимое желание. Я и так думал, что ты перестал тунеядствовать, и помогаешь Гарольду рубить неспокойных валлонов.

– О, горе мне, горе мне! – воскликнул Гильом. – Несмотря на свое прежнее долговременное пребывание в Лондоне и знание саксонского языка, ты все-таки очень мало знаешь здешние обычаи. Здесь нельзя священнослужителю ехать на войну, и если бы у меня не было одного датчанина, который укрылся у меня, чтобы избежать любой казни за воровство, если бы, говорю, не он, то я давно разучился бы фехтовать, а то мы с ним иногда упражняемся в этом благородном искусстве…

– Утешься, старый друг! – произнес де-Гравиль с участием. – Может, еще настанут лучшие времена… перейдем, однако ж, к делу. Все, что я тут вижу и слышу, подтверждает слух, дошедший и до герцога Вильгельма, будто Гарольд сделался самым важным лицом в Англии. Ведь это верно?

– Без всякого сомнения верно.

– Женат он или холост? – вот вопрос, на который даже его собственные люди отвечают очень двусмысленно.

– Гм! Все здешние менестрели поют о красоте его Юдифи, с которой он обручен… а может быть, он находится с ней и в более близких отношениях. Но во всяком случае он на ней не женат, потому что она приходится ему родственницей в пятом или шестом колене.

– Значит – не женат; это хорошо. А этот Альгар или Эльгар, как говорят, не находится с валлийцами?

– Да, он опасно болен и лежит в Честере… он получил несколько ран, да сверх того его грызет сильное горе. Корабли графа Гарольда разбили норвежский флот в пух и прах, а саксонцы, присоединившиеся под предводительством Альгара к Гриффиту, тоже потерпели такое поражение, что немногие оставшиеся в живых бежали. Гриффит сам засел в своих ущельях и, конечно, скоро должен будет сдаться Гарольду, который действительно один из величайших полководцев своего времени! Как только будет усмирен свирепый Гриффит, то примутся и за Альгара, и тогда Англия надолго успокоится, разве только наш герцог навяжет ей новых хлопот!

– Из всего сказанного тобой, я вывожу заключение, что равного Гарольду нет в Англии… даже Тостиг уступает ему во всех отношениях, – проговорил де-Гравиль задумчиво.

– Где же Тостигу быть равным ему! Он и держится в своем графстве только благодаря влиянию Гарольда. В последнее время он, впрочем, сделал, что мог, чтобы хоть вернуть уважение своих гордых нортумбрийцев, а любовь их он потерял безвозвратно. Он тоже довольно искусен в ведении войны, и сухопутной и морской, и немало помогает Гарольду в этой войне… да, Тостиг далеко не то, что Гарольд, которому мог бы быть равен один Гурт, если бы только он был честолюбивее.

Совершенно удовлетворенный тем, что узнал от почтенного отца, де-Гравиль встал и начал прощаться с ним, но последний задержал его немного, спросив с хитрой улыбкой:

– Как ты думаешь: имеет наш Вильгельм какие-нибудь виды на Англию?

– Конечно, имеет, и, наверное, заветное его желание исполнится, если только он будет действовать поумнее… Лучше всего было бы, если бы ему удалось расположить Гарольда в свою пользу.

– Это все прекрасно, но главное препятствие состоит в том, что англичане чрезвычайно недолюбливают норманнов и будут сопротивляться Вильгельму всеми силами.

– Верю; но война ограничится одним сражением, потому что у англичан нет ни крепостей, но гор, которые позволили бы долго обороняться. Кроме того, скажу тебе, приятель, здесь все гнило. Королевский род вымрет с Эдуардом, останется только ребенок, которого, сколько я слышал, никто не считает за наследника престола; прежнее надменное дворянство также перевелось, и исчезло уважение к древним именам; воинственный пыл саксонцев почти убит подчинением священнослужителям, не храбрым и ученым, как наши, а трусливым и неразвитым… Затем жажда к деньгам уничтожила всякое мужество; владычество датчан приучило народ к иноземным королям, и Вильгельму стоит дать только обещание, что он будет хранить древние законы и обычаи саксонские, чтобы стать так же твердо, как доблестный Канут. Англо-датчане могли бы его несколько потревожить, но мятеж даст этому проницательному политику предлог усеять всю страну крепостями и замками и обратить ее в лагерь… Любезный друг, авось еще придется нам поздравить друг друга: тебя правителем какой-нибудь богатой английской области, а меня бароном обширных английских поместий.

– Пожалуй, что ты и прав, – произнес весело Гиль-ом. – Когда настанет этот день, мне по крайней мере можно будет подраться за нашего благородного повелителя… Да, ты прав, – повторил он, указывая на развалившиеся стены кельи, – все здесь дряхло и сгнило; спасти государство может только Вильгельм, или…

– Или кто?

– Граф Гарольд. Ты отправляешься к нему, и потому скоро будешь иметь возможность судить о нем.

– Постараюсь судить осторожно, – ответил де-Гравиль.

Сказав это, рыцарь обнял друга и снова отправился в путь.

 

Глава VII

Малье де-Гравиль был человек чрезвычайно ловкий и хитрый, как большая часть норманнов.

Но как он ни старался на пути своем из Лондона в Валлис выведать от Сексвольфа все подробности о Гарольде и его братьях, какие ему были нужны, – все-таки не в силах был сладить с упрямством или осторожностью саксонца. Сексвольф во всем, что касалось Гарольда, имел чутье собаки. Он догадывался, хотя и не мог объяснить себе причины, что норманн имел какие-то виды на графа и чего-то добивался этими простодушными расспросами. Его упрямое молчание или грубые ответы, как только речь касалась Гарольда, представляли резкий контраст с его откровенностью, пока беседа ограничивалась современными происшествиями или особенностями саксонских нравов.

Наконец рыцарь, отраженный со всех сторон, решился отступить и, ВИДЯ, что не извлечь ему больше пользы из саксонца, переменил свою принужденную вежливость на норманнскую спесь к низкому спутнику.

Он поехал впереди саксонца, окидывая взглядом опытного воина характер местности, радуясь, что укрепления, которыми марки охранялись от враждебных кимров, были совершенно ничтожны.

На третий день после свидания с Гильомом рыцарь очутился наконец в диких ущельях Валлиса.

Остановившись в тесном проходе, над которым с обеих сторон повисли серые, угрюмые скалы, сир де-Гравиль позвал свою прислугу, надел кольчугу и сел на боевого коня.

– Ты напрасно облекся в кольчугу, – заметил саксонец, – надевать здесь тяжелое оружие – это значит утомлять себя по пустякам. Я довольно знаком с этой страной и предупреждаю, что тебе скоро придется даже бросить коня и идти пешком.

– Знай, приятель, – возразил де-Гравиль, – что я пришел сюда не для того, чтобы учиться военному искусству с азбуки… Знай также, что норманнский рыцарь скорее простится с жизнью, чем с добрым конем.

– Вы, заморцы-французы, охотники похвастать и пускать громкие слова. Предупреждаю тебя, что ты можешь наговорить их еще с три короба, потому что мы идем по следам Гарольда, а он не оставит врага за спиной: ты здесь так же безопасен, как в храме Ведена.

– О вежливых твоих шутках – ни слова, – сказал де-Гравиль, – но прошу тебя не называть меня французом. Я приписываю это не твоему желанию обидеть меня, а только твоему незнанию приличий и воинской вежливости. Хотя мать моя была француженка… знай, что норманн презирает француза почти так же, как и жида.

– Прошу прощения! Я полагал, что все заморцы родня между собой, одной крови и одного племени.

– Авось придет день, когда ты это узнаешь лучше… Иди же вперед, Сексвольф.

Узкий проход, расширяясь мало-помалу, вывел на пространную, дикую площадку, на которой не было даже травинки. Сексвольф, поравнявшись с рыцарем, указал ему камень, на котором было написано: «Hie victor fuit Haroldus» («Здесь победил Гарольд»).

– Никакой валлон не решится показаться в виду этого камня, – заметил Сексвольф.

– Простой, классический памятник, а много говорит, – сказал норманн с удовольствием. – Мне приятно видеть, что твой граф знает по-латыни.

– Кто тебе сказал, что он знает этот язык? – спросил осторожный саксонец, опасаясь, что сведение, радовавшее сколько-нибудь норманна, не могло быть благоприятно Гарольду. – Поезжай с Богом на своем коне, пока дорога позволяет, – добавил он насмешливо.

На границе карнавонской области отряд остановился в деревушке, обведенной недавно вырытым окопом и рогаткой. Внутри рогатки было множество ратников, из которых одни сидели на земле, другие играли в кости, или пили; по одежде их, кожаным платьям и по знамени с изображением тигровых голов герб Гарольда – легко можно было догадаться, что это саксонцы.

– Здесь мы узнаем, что граф намерен делать, – сказал Сексвольф. Здесь конец моего похода, как я полагаю.

– Стало быть, это главная квартира графа?.. Ни замка, хоть бы деревянного… ни стен, только ров рогатки? – спросил рыцарь с удивлением.

– Норманн, здесь и крепкий замок, хотя ты его не можешь видеть, и стены: замок этот – имя Гарольда, а стены – груды тел, лежащие по всем окрестным долинам.

Сказав это, саксонец протрубил в рог, на который ему ответили из стана, и потом повел отряд к доске, перекинутой через ров.

– Ни даже подъемного моста! – пробормотал рыцарь.

– Граф двинулся с войском в Снудон, – доложил Сексвольф, обменявшись несколькими словами с начальником отряда, отдыхавшего на краю рва. Говорят, что кровожадный Гриффит заперт там со всех сторон. Гарольд оставил приказ, чтобы я со своим отрядом как можно скорее примкнул к нему, вместе с этим начальником, с которым я сейчас говорил. Теперь, пожалуй что, и не совсем безопасно: хотя Гриффит и заперт в горах, а все-таки очень может быть, что тут где-нибудь спрятаны валлийцы, которые не задумаются напасть на нас. Здешние дороги недоступны для верхового, и так как тебе нет особенной нужды подвергаться различным неприятностям, то я посоветовал бы тебе остаться здесь с больными и пленными.

– Прелестная компания – нечего сказать! – заметил рыцарь. – А я скажу тебе, что путешествую для того, чтобы обогатиться новыми сведениями; к тому же мне очень хотелось бы посмотреть, как вы будете бить и рубить этих горцев… Прежде всего я попрошу тебя дать мне чего-нибудь попить и поесть, потому что у меня осталось очень мало провизии… Когда мы встретимся с врагом, то ты увидишь, противоречат ли слова норманна его делам.

– Лучше сказано, чем я мог ожидать, – откровенничал Сексвольф.

Де-Гравиль пошел бродить по деревне, которая находилась в самом плачевном виде: повсюду виднелись груды развалин и пепла, простреленные и наполовину сгоревшие дома. Маленькая, убогая церковь хоть и была пощажена войной, но выглядела печально и уныло, а на свежих могилах убитых воинов отдыхали худые, истощенные овцы.

В воздухе носился аромат болотной мирты, и суровые окрестности деревушки имели в себе какую-то особенную прелесть, к которой де-Гравиль, обладавший изящным вкусом, не оставался нечувствительным. Он сел на камень, поодаль от грубых воинов, и задумчиво любовался мрачными вершинами гор и небольшой речкой, извивавшейся невдалеке и потом терявшейся в лесу.

Он был выведен из своего созерцания Сексвольфом, который провожал крепостных, принесших рыцарю несколько кусков вареной козлятины, сыру и кружку весьма плохого меду.

– Граф посадил всех своих людей на валлийскую диету, – извинился Сексвольф. – Да, впрочем, во время войны и нельзя требовать лучшего.

Рыцарь подверг принесенное внимательному осмотру.

– Этого совершенно достаточно, добрый Сексвольф, – ответил он, подавляя вздох. – Только вместо этого медвяного питья, которое больше годится пчелам, чем людям, дай мне лучше кружку чистой воды: это самый хороший напиток для готовящихся к битве.

– Значит, ты никогда не пил эль?! – воскликнул саксонец. – Но я уважу твои иностранные привычки, чудной ты человек.

Де-Гравиль еще не успел порядком утолить свой голод, как уже затрубили рога, давая знать, что пора собираться в поход. Норманн заметил, к своему величайшему удивлению, что все саксонцы оставили своих лошадей. Тут к нему приблизился оруженосец с донесением, что Сексвольф строжайше запрещает рыцарю брать с собой коня.

– Да где же это слыхано, чтобы заставляли норманнского рыцаря отправляться пешком навстречу врагу?! – вспылил де-Гравиль. – Зови этого подлеца… то бишь начальника, сюда!

Но в это время Сексвольф сам подошел, и де-Гравиль сердито начал доказывать ему, что норманнскому рыцарю немыслимо обойтись без боевого коня. Саксонец, однако же, тоже упорствовал и на все доводы рыцаря отвечал только: «Граф Гарольд приказал не брать с собой коней»; наконец он вышел из терпения и крикнул громко:

– Или иди с нами пешком, или оставайся здесь!

– Мой конь тоже благородного происхождения и потому лучше тебя годится мне в товарищи, – сказал де-Гравиль, – но я уступаю необходимости… заметь это: что я уступаю только необходимости! Я не хочу, чтобы о Вильгельме Малье де-Гравиле думали, что он по доброй воле пошел пешком в битву.

Он попробовал, можно ли свободно вынуть меч из ножен, крепче затянул панцирь и последовал за отрядом.

Какой-то валлиец служил им проводником. Он был подданным одного из королей-вассалов, подчиненных Англии, и ненавидел Гриффита гораздо больше, чем саксонцев.

Дорога шла по берегу конвайской реки. Нигде не виднелось ни одного человеческого существа; на горных хребтах не было ни одной козы; на лугах ни коров, ни овец; вся эта мертвая пустыня производила тяжелое впечатление на идущих. Дома, мимо которых им пришлось пройти, были давно уж брошены владельцами; одним словом, все свидетельствовало, что тут прошел Гарольд-победитель.

Наконец, достигли древнего Коновиума, который теперь носит название Каргена. Там еще возвышались громадные развалины римских зданий: невероятно высокие и широкие стены, полуразрушенные башни, остатки обширных бань и довольно хорошо сохранившийся укрепленный замок. На крыше его развевалось знамя Гарольда; река, протекавшая мимо него, была покрыта барками, а берег запружен воинами.

Малье де-Гравиль страшно был измучен тяжестью своего панциря, но решился скорее умереть от изнеможения, чем сознаться, что Сексвольф был совершенно прав, советуя ему не надевать это железное облачение. Он, скрепя сердце, подбежал к одной группе, в которой заметил своего старого знакомого Годрита.

– Вот так счастье! – воскликнул он, снимая свой громадный шлем и крепко пожимая руку тана. – Вот так счастье, мой добрый Годри! Ты помнишь Малье де-Гравиля? Вот он, несчастный, сам перед тобой в этом невзрачном костюме, пеший, в сопровождении несносных мужиков.

– Здравствуй! – произнес Годрит, смутившийся немного при виде де-Гравиля. – Какими это судьбами ты попал сюда?.. Кого ты тут ищешь?

– Графа Гарольда, любезный Годри; надеюсь, что он здесь.

– Нет… впрочем, он недалеко отсюда, в крепости, что при устье реки Каэр-джиффина. Если желаешь видеть его, то садись в лодку: ты можешь прибыть туда еще до сумерек.

– Не будет ли скоро битвы? – спросил рыцарь. – Тот плут обманул меня: обещал опасности, а между тем нам не встретилась ни одна душа.

– Метла Гарольда метет так чисто, что после нее уже ничего не остается, – ответил Годрит с улыбкой. – Ты еще, пожалуй, успеешь быть свидетелем смерти валлийского льва. Мы затравили его, наконец, до последней крайности; ему остается только отдаться в наши руки или кончить жизнь голодной смертью… Погляди, – продолжал молодой тан, указывая на вершину Пенмаен-Мавра. – Даже отсюда можно рассмотреть что-то серое и неясное на чистом небе.

– Неужели ты думаешь, что я еще так неопытен в осадах, что глаз мой не различит башен?.. Высоки и массивны они, хотя кажутся отсюда тоньше матч и ниже столбов, стоящих по дороге, – сказал де-Гравиль.

– На этом утесе и в этих укреплениях находится Гриффит с небольшим отрядом валлийцев. Он не ускользнет от нас; корабли наши сторожат все берега, а войска наши занимают все проходы. Лазутчики не дремлют ни днем, ни ночью. По всем холмам расставлены наши часовые: если бы Гриффиту вздумалось сойти, сигнальные огни вспыхнут на всех постах и окружат его огненным кольцом… Из страны в страну шли по следам его… пробираясь через леса, ущелья и болота, от Гирфорда до Карлеона, от Карлеона до Мильфорда, от последнего до Снеудона, и успели-таки загнать его в эту твердыню, сооруженную, как говорят, повелителями ада. Битвы и стычки причинили-таки немало ему вреда. Ты, по всей вероятности, видел следы его там, где стоит камень, возвещающий победу графа Гарольда.

– Этот Гриффит – храбрый витязь и настоящий король, – произнес с восторгом де-Гравиль; – но признаюсь, что касается меня, то я отношусь с состраданием к побежденному герою и чту победителя… Хотя я еще не совсем успел ознакомиться с этой дикой страной, однако из виденного могу судить, что только вождь, обладающий неутомимой твердостью и очень знакомый с военным искусством, мог покорить страну, где каждый утес равносилен неприступной крепости.

– В этом, кажется, хорошо убедился твой земляк граф Рольф, проговорил молодой тан с улыбкой, – валлийцы разбили его наголову и по весьма простой причине: ему непременно хотелось употреблять коней там, где никакой конь не в силах взобраться, и одевать людей в тяжелые доспехи, чтобы драться с людьми увертливыми как ласточки, которые то шмыгают по земле, то возносятся за облака. Гарольд поступил разумнее: он обратил наших саксонцев в валлийцев, научил их ползти, прыгать и карабкаться, как их противники… Это была в полном смысле птичья война, и вот остался орел, один в своем последнем гнезде.

– Походы, кажется, развили в тебе дар красноречия, мессир Годри, проговорил рыцарь с видом покровительственного одобрения. – Однако мне кажется, что немного легкой конницы…

– Выбралось бы на этот утес? – перебил тан с усмешкой, указывая на вершину Пенмаен-Мавра.

Рыцарь взглянул и замолчал, но подумал про себя:

«А ведь этот Сексвольф вовсе не такой дурак, как я предполагал!»