Глава XCV
Происшествия последних дней сильно подействовали на Гарлея. Измена человека, которого он всегда считал искренним другом, которому открывал самые задушевные тайны свои, и который так предательски воспользовался его доверием, требовала мщения самого жестокого, немедленного мщения. Но, повинуясь побуждениям своей благородной души, он не решался на это, надеясь, что время и деятельность, при наступивших выборах, укажут ему путь, по которому он должен идти для удовлетворения чувства, сделавшегося в душе его господствующим. Похищение Виоланты Гарлей приписывал не одному Пешьера, он подозревал тут участие Рандаля Лесли, а потому, обличив измену Одлея, хотел обличить и низкое предательство Рандаля.
Гэлен, инстинктивно угадывая, что Гарлей любил ее только по одной своей наклонности в романтичности, а что, узнав Виоланту, он привязался к ней всей душой, весьма основательно полагала, что будущее не сулит ей того счастья, о котором мечтала она в дни своей молодости, – счастья, которым бы она наслаждалась, еслиб судьба её неразрывно была соединена с судьбою Леонарда. В свою очередь и Леонард заранее обрекал жизнь свою неисходному страданию. Он не раз покушался признаться во всем Гарлею, но мысль огорчить своего благодетеля отнимала от него всякую решимость на этот подвиг. Все, что он мог сделать для облегчения души своей, это – признаться мистеру Дэлю, своему искреннему другу и опытному руководителю. Мистер Дэль, из сожаления к Леонарду и как ревностный покровитель брачных союзов, без ведома и согласия Леонарда, открыл Гарлею, в каком положении находились молодые люди. Это открытие было новым ударом для Гарлея. У него вторично отнимали любимую женщину, и кто же? Человек, которого он спас от голодной смерти, будущность которого обеспечил блестящим образом! С этой минуты он видел в Леонарде такого же предателя, каким казался ему Одлей Эджертон.
Театром выборов был Лэнсмер. Все, кто должен был участвовать в них, собрались туда По составленному заранее Гарлеем плану, туда прибыли и мистер Дэль, и сквайр Гэзельден, которого Рандаль до такой степени очаровал, что он решился совершенно устранить несчастного Франка от наследства и сделать наследником своим хитрого Рандаля.
Выборы начались и были в сильном разгаре, когда первенствующие члены «Синего Комитета» были позваны на обед в Лэнсмер-Парке. Общество казалось веселым и одушевленным, несмотря на отсутствие Одлея Эджертона, который под предлогом болезни, заперся в своей комнате и послал к Гарлею записку с извещением, что он слишком дурно себя чувствует, чтобы присоединиться к общим друзьям.
Рандаль был на верху самодовольствия, несмотря на сомнительный успех его речи, произнесенной пред народом. Что значила неудачная речь, если самое дело выборов обеспечено? Сквайр обещался доставить ему на другой же день сумму, необходимую на покупку большего участка земли. Риккабокка не переставал еще ободрять его искательства руки Виоланты. Если когда нибудь можно было назвать Рандаля Лесли счастливым человеком, то это именно в тот день, когда он сидел за обедом, чокаясь с мистером шаром и мистером Ольдерменом и вглядываясь в блестящий серебряный поднос с напитками, в котором так ярко отражались его надежды на богатство незначительность.
Обед приходил уже к концу, когда лорд л'Эстрендж, в кратной речи, напомнил посетителям о предстоявшем окончании дела; после тоста в честь будущих членов Лэнсмера, он распустил комитет, приглашая приступить к занятиям.
Леви сделал знак Рандалю, который последовал за ним в свою комнату:
– Лесли, ваше назначение подлежит еще некоторому сомнению. Из разговора людей, сидевших около меня за обедом, а узнал, что Эджертон так много выиграл во мнении Синих своею речью и они так боятся потерять человека, который внушает им столько доверия, что члены комитета не только хотят отстать от вас при вторичной подаче голосов и присоединяться к Эджертону, но предполагают открыть частную подписку, чтобы завладеть и теми ста-пятидесятью избирательными голосами, на которые, сколько мне известно, расчитывает Эвенель в вашу пользу.
– Это будет не очень-то похвально со стороны комитета, если он вздумает действовать за нас обоих и станет усиливать Эджертона, сказал Рандаль, с досадою. – Но я не думаю все-таки, чтобы им удалось привлечь на свою сторону эти сто-пятьдесят годосов без значительной траты денег, которых Эджертон никогда не заплатит и которые ни лорд л'Эстрендж, ни отец его не захотят принять на свой счет.
– Я сказал им очень откровенно, отвечал Леви:– что, как агент мистера Эджертона, я не допущу никаких происков для нарушения правильности выборов. Я уверил первенствующих членов комитета, что рассмотрю и обдумаю их намерение перейти на сторону Эджертона: они решились действовать по указаниям Одлея, а я знаю заранее, что он скажет на этот счет. Вы можете положиться на меня, продолжал барон, с важностью, которая странно согласовалась с его обычным цинизмом: – вы можете положиться на меня, что успеете одержать верх над Одлеем, если только это будет в моей власти. Между тем вам необходимо увидаться с Эвенелем нынешним же вечером.
– Я назначил ему свидание в десять часов. Судя по его речи против Эджертона, я не сомневаюсь, что он намерен помогать мне, тем более, что он удостоверился из избирательных списков, что ему невозможно ничего сделать ни в свою собственную пользу, ни в пользу своего племянника-грубияна. Моя речь, как ни нападал на нее мистер Ферфильд, все-таки должна же расположить Желтую партию подавать голоса скорее в мою пользу, чем в пользу такого явного противника, как Эджертон.
– Я сам думаю то же. Ваша речь и ответ Ферфильда, правда, чрезвычайно повредили вам во мнении Синих; но будьте уверены, что я могу еще заставить этих полтораста негодяев – хотя подобные действия подкупа и происков и могут значительно повредить мне в общественном мнении – подать голоса в вашу пользу. Я скажу им, как говорил уже комитету, что на Эджертона в этом случае плохая надежда, что он ничего не заплатит, но что вы нуждаетесь в голосах, и что я…. одним словом, если их можно будет поддеть красными словами и обещаниями, я проведу их….
В это время кто-то стукнул в дверь. Вошел слуга с поручением от мистера Эджертона к барону Леви, которого первый просил зайти к нему на несколько минут.
– Хорошо, сказал Леви, когда слуга вышел:– я пойду к Эджертону и как только окончу переговоры с ним, то отправляюсь в город. Я, может быть, ночую там.
Говоря таким образом, он простился с Рандалем и направил шаги к комнатам Одлея.
– Леви, спросил отрывисто государственный муж, при входе барона:– вы открыли мою тайну – мой первый брак – лорду л'Эстренджу?
– Нет, Эджертон; клянусь вам честью, что я храню вашу тайну.
– Вы слышали его речь! Неужели вы не заметили страшной иронии в его похвалах моим заслугам? или это…. или это…. дело моей совести? прибавил высокомерный Одлей сквозь зубы.
– Напротив, отвечал Леви: – мне кажется, что лорд л'Эстрендж избрал именно такие черты вашего характера, которые и всякий другой из ваших друзей поместил бы в похвальной речи.
– Всякий другой из моих друзей! Какие друзья! проговорил Эджертон с мрачным видом.
Потом привстав, он произнес голосом, который вовсе не отличался обычною твердостью:
– Ваше присутствие, Леви, здесь, в этом доме, удивило меня, как я уже имел случай заметить вам, я не мог понять его необходимости. Неужели Гарлей пригласил вас? Гарлей, с которым вы, кажется, не в самых лучших отношениях! Вы уверяли, что ваше знакомство с Ричардом Эвенелем доставит вам возможность уничтожить противодействие с его стороны. Не смею поздравить вас с подобным успехом.
– Успех этот оправдается последствиями. Сильное противодействие моим интересам, может быть, служит лишь личиною к сокрытию полного сочувствия моим поступкам.
Одлей продолжал, как будто не слушая Леви:
– Гарлей чрезвычайно переменился в отношении ко мне и к другим; эта перемена может быть для иного незаметна, но я знал Гарлея еще ребенком.
– Он в первый раз в жизни занимается практическими делами. Это, вероятно, составляет главную причину перемены, которую вы замечаете в нем.
– Вам случалось видать его за-просто? вы часто говорили с ним?
– Нет… и только о предметах, касающихся выборов. По временам, он советуется со мною на счет Рандаля Лесли, в котором, как в вашем protégé, он принимает большое участие.
– Это также очень удивляет меня. Впрочем, все равно, мне надоели все эти хлопоты. Не ныньче, так завтра, я оставлю свое место и отдохну на свободе. Вы видели донесения избирательных коммиссий? у меня не достает духу хорошенько рассмотреть их. В самом ли деле выборы так надежны, как все говорят?
– Если Эвенель отстранит своего племянника, и голоса их перейдут на вашу сторону, то вы можете быть уверены в успехе.
– А вы думаете, что племянник его будет устранен? Бедный молодой человек! В такие годы и с такими дарованиями тяжело переносить неудачу.
Одлей вздохнул.
– Я должен оставит вас, если вам неугодно будет передать мне еще что нибудь, сказал барон, вставая. – Мне множество дела, тем более, что успех еще подлежит некоторому сомнению; для вас же неудача будет сопровождаться….
– Раззорением, я это знаю. Но дело в том, Леви, что ваши собственные интересы зависят много оттого, чтобы я не проиграл. Вам еще пришлось бы поживиться около меня. Письма, которые яполучил сегодня утром, доказывают, что мое положение достаточно обеспечено совершенною необходимостью поддерживать меня, в которую поставлена моя партия. Потому, всякая новость о расстройстве моих денежных дел не обеспокоит меня столько, сколько я ожидал того прежде. Никогда еще моя карьера не была так свободна, как теперь, от всяких потрясений, никогда еще не представляла она такого гладкого пути к вершине честолюбивых замыслом, никогда в дни моей тщеславной щедрости, не был я так спокоен как теперь, приготовившись запереться в маленькой квартирке с одним слугой.
– Мне очень приятно это слышать, и я тем более буду стараться об обеспечении ваших интересов на выборах, что оттого зависит ваша участь. Да, я должен наконец открыть вам….
– Говорите.
– По случаю неожиданного истощения моих денежных средств, я принужден был передать некоторые из ваших векселей и других обязательств другому, а этот человек немного скор; если вы не будете ограждены от тюрьмы парламентскою привилегиею, то я не могу ручаться….
– Предатель! вскричал Эджертон, с негодованием, не стараясь скрывать презрение, которое он постоянно питал к ростовщику: – не смей продолжать. Мог ли я в самом деле ожидать чего нибудь лучшего! Вы предвидели мое падение и решились окончательно раззорить меня. Не старайтесь оправдаться, сэр, и оставьте меня немедленно!
– Вы убедитесь, что у вас есть друзья хуже меня, сказал барон, отправляясь к двери: – и если вы понесете неудачу, если ваши надежды будут разрушены, то я все-таки еще менее других буду заслуживать осуждения с вашей стороны. Я прощаю вам ваше увлечение и уверен, что завтра вы выслушаете объяснение моих действий, чего теперь вы не в состоянии сделать. Я между тем отправляюсь хлопотать по выборам.
Когда Одлей остался один, мгновенные порывы страсти, казалось, утихли. С быстротой и логическою отчетливостью, которую сообщают человеку занятия общественными делами, он разобрал свои мысли, исследовал причину своих опасений. Самая неугомонная мысль, самое нестерпимое из опасений все-таки были следствием убеждении, что барон выдал его л'Эстренджу.
– Я не в состоянии более выносить этой неизвестности, вскричал наконец Одлей, после некоторого раздумья: – я повидаюсь с Гарлеем. При его откровенности, я узнаю по самому звуку его голоса, действительно ли я лишился всяких прав на дружбу людей. Если эта дружба еще не потеряна для меня, если Гарлей сожмет мою руку по-прежнему с юношеским увлечением привязанности, то никакая потеря не заставит меня произнести ни малейшей жалобы.
Он позвонил в колокольчик, слуга, бывший в прихожей, вошел.
– Ступай, спроси, дома ли лорд д'Эстрендж; мне нужно переговорить с ним,
Слуга воротился менее, чем через две минуты.
– Говорят, что милорд занят чем-то особенно важным: он отдал строгое приказание, чтобы его не тревожили.
– Занят! чем, с кем он теперь?
– Он в своей комнате, сэр, с каким-то пастором, который сегодня приехал и обедал здесь. Мне сказали, что он прежде был пастором в Лэнсмере.
– В Лэнсмере…. пастором! Его имя…. Дэль, не так ли?
– Точно так, сэр, если не ошибаюсь.
– Оставь меня, сказал Одлей изменившимся голосом. – Дэль, человек, который подозревал Гарлея и нарочно приехал, чтоб отыскать меня в Лондоне, который говорил мне о моем сыне и потом показал мне его могилу! теперь он наедине с Гарлеем!
Одлей упал на спинку кресла и едва переводил дыхание. Он закрывал себе лицо руками и сидел в ожидании чего-то ужасного, как дитя, оставленное в темной комнате.
Глава СXVI
– Лорд д'Эстрендж, великодушный друг!
– Вы, Виоланта, и здесь? Неужели вы меня ищете? Зачем? Праведное небо, что такое случилось? Отчего вы так бледны и дрожите?
– Вы сердитесь на Гэлен? спросила Виоланта, уклоняясь от ответа, и щоки её покрылись в это время легким румянцем.
– Гэлен, бедное дитя! Мне не за что на нее сердиться, скорее я ей многим обязан.
– А Леонарда, которого я всегда вспоминаю при мысли о моем детстве, вы простили его?
– Прелестная посредница, отвечал Гарлей с улыбкою, но вместе и холодно: – счастлив человек, который обманывает другого; всякий готов защищать его. Если же обманутый человек не в состоянии простить, то никто не извинит его, никто не будет ему сочувствовать.
– Но Леонард не обманывал вас?
– Да, первое время. Это длинная история, которой я не желал бы повторять вам. Но дело в том, что я не могу простить ему.
– Прощайте, милорд! Значит Гэлен слишком дорога вашему сердцу.
Виоланта отвернулась. её волнение было так безыскусственно, самое негодование её так пленительно, что любовь, которой в минуты кипения позднейших мрачных страстей Гарлей так гордо сопротивлялся, снова покорила себе сердце его и только сильнее разожгла бурю в груди его.
– Постойте, постойте, только не говорите о Гэлен! вскричал он. – Ах, если бы обида, нанесенная мне Леонардом, была лишь такова, какою вы ее считаете, то неужели вы думаете, что я стал бы негодовать на него? Нет, я с благодарностью пожал бы руку, которая расторгла слишком необдуманный и несродный брак. Я отдал бы Гэлен любимому ею человеку, наделив ее таким приданым, которое соответствовало бы моему состоянию. Но обида, нанесенная им мне, связана с самым рождением его. Покровительствовать сыну такого человека, который…. Виоланта, выслушайте меня. Мы скоро расстанемся, и уже навсегда. Другие, может быть, станут осуждать мои действия; по крайней мере вы будете знать, от какого начала они исходят. Из всех людей, которых я когда либо встречал, я был связан дружбою только с одним человеком, которого считал себе более близким, чем брата. В светлую пору моего детства, я увидел женщину, которая очаровала мое воображение, покорила мое сердце. Это была идея красоты, олицетворенная в живом образе. Я полюбил и думал, что любим взаимно. Я доверил тайну моего сердца этому другу; он взялся помогать моим искательствам. Под этим предлогом, он увидался с несчастною девушкою, обманул, опозорил ее, оставив меня в совершенном неведении, что сердце, которое я считал своим, было отнято у меня так вероломно; старался показать мне, что она избегала лишь моих преследований в порыве великодушного самоотвержения, потому что она быта бедна и низкого происхождения, – что это самоотвержение было слишком тяжело для молодого сердца, которое сокрушилось в борьбе. Он был причиною, что молодость моя протекла в постоянных мучениях раскаяния; он подавал мне руку в порывах лицемерного участия, смеялся над моими слезами и жалобами, не пролив ни одной слезы в память своей жертвы. И вдруг, очень недавно, я узнал все это. В отце Леонарда Ферфильда вы увидите человека, отравившего в зародыше все радости моей жизни. Вы плачете! О, Виоланта! Если бы еще он разрушил, уничтожил для меня прошедшее, я простил бы ему это; но даже и будущее для меня теперь не существует. Прежде, нежели эта измена была открыта мною, я начинал просыпаться от чорствого цепенения чувств, я стал с твердостью разбирать свои обязанности, которыми до тех пор пренебрегал; я убедился, что любовь не похоронена для меня в одной безвестной могиле. Я почувствовал, что вы, если бы судьба допустила это, могли бы быть для моих зрелых лет тем, на что юность моя смотрела лишь сквозь обманчивый покров золотых мечтаний. Правда, что я был связан обещанием с Гэлен; правда, что этот союз с нею уничтожал бы во мне всякую надежду; но одно лишь сознание, что сердце мое не превратилось совершенно в пепел, что я могу снова полюбить, что эта усладительная сила и преимущество нашего существа еще принадлежат мне, было для меня неизъяснимо утешительно. В это самое время открытие измены поразило меня; всякая правда и истина исчезли для меня во вселенной. Я не связан более с Гэлен, я свободен, как бы в доказательство того, что вы высокое происхождение, ни богатство, ни нежность и предупредительность не в состоянии привязать ко мне ни одно человеческое сердце. Я не связан с Гэлен, но между мною и вашею юною натурою лежит целая бездна. Я люблю, ха, ха, – я, которому прошедшее доказало что для него не существует взаимности. Если бы вы были моею невестою, Виоланта, я оскорблял бы вас постоянною недоверчивостью. При всяком нежном слове, сердце мое говорило бы мне: «долго ли это продолжится? когда обнаружится заблуждение?» Ваша красота, ваши превосходные душевные качества только возбуждали бы во мне опасения ревности; я переносился бы от настоящего к будущему и повторял бы себе: «эти волосы уже покроются сединою, когда роскошная молодость достигнет в ней полного развития. Для чего же я негодую на своего врага и готовлю ему мщение? Теперь я понимаю это; я убедился, что не один призрак мрачного прошедшего тяготил меня. Смотря на вас, я сознаюсь, что это было следствием новой жестокой потери; эта не умершая Нора – это вы, Виоланта, во всем цвете жизни. Не глядите на меня с таким упреком; вы не в состоянии изменить моих намерений; вы не можете изгнать подозрение из больной души моей. Подите, подите, оставьте мне единственную отраду, которая не знает разочарования – единственное чувство, которое привязывает еще меня к людям, оставьте мне отраду мщения».
– Мщение, о ужас! вскричала Виоланта, положив ему на плечо руку: – но замышляя мщение, вы подвергнете опасности собственную жизнь.
– Мою жизнь, простодушное дитя! Здесь не идет дело о состязании на жизнь или смерть. Если бы я обнажил веред глазами света мои страдания, я доставил бы этим врагу своему случай насмеяться вал моим безразсудством; если бы я вызвал его за дуэль и потом выстрелил на воздух, свет сказал бы: великодушный Эджертон…. благородный человек!
– Эджертон, мистер Эджертон! Он не может быть вашим врагом! Не правда ли, что вы не против него обратите свое мщение? вы всю жизнь свою употребляли на то, чтобы ему благодетельствовать, вы заслужили полную доверенность его, вы не далее как вчера так дружески опирались на плечо его и так радостно улыбались, глядя ему в лицо.
– Неужели? лицемерие – за лицемерие, хитрость – за хитрость: вот мое мщение!
– Гарлей, Гарлей! Перестаньте, прошу вас!
– Если я показываю вид, что содействую его честолюбивым помыслам, то это только для того, чтобы потом втоптать его в грязь. Я избавил его от когтей ростовщика, но с тем, чтобы потом посадить его в тюрьму….
– Стыдитесь, Гарлей!
– Молодого человека, которого он воспитал таким же предателем, как он сам (похвальный выбор вашего отца – Рандаль Лесли), я избрал своим орудием, чтоб показать ему, как тяжело переносить неблагодарность. Его же сын отомстит за свою мать и предстанет пред отцом, как победитель в борьбе с Рандалем Лесли, которая лишит благодетеля и покровителя его всего, что только может усладить жизнь необузданного эгоиста. И если в душе Одлея Эджертона осталось хотя слабое воспоминание о том, чем я был в отношении к нему и к истине, то для него будет не последним наказанием убеждение, что его же вероломство так переродило человека, которому самое отвращение ко лжи и притворству внушило мысль искать в обмане средств к отмщению.
– Не страшный ли сон все это! проговорила Виоланта, приходя в себя: – таким образом вы лишите не одного врага своего всего, что делает жизнь отрадною. Поступите так, как вы задумали, и тогда что ожидает меня в будущем?
– Вас! О, не бойтесь. Я могу доставить Рандалю Лесли случай насмеяться над своим покровителем, но в то же самое время я обнаружу его вероломство и не позволю ему преграждать вам дорогу к счастью. Что ожидает вас в будущем? замужство по выбору, родина, надежда, радость, любовь, счастье. Если бы в тех светлых мечтаниях, которые питают сердце молодой девушки, не слишком, впрочем, проникая в глубину его, вы и подарили меня благосклонною привязанностью, то она скоро исчезнет, и вы сделаетесь гордостью и утешением человека одних с вами лет, человека, которому время не представляет еще признака старости, и который, любуясь на ваше прелестное лицо, не должен будет содрогаться и повторять: «слишком хороша, слишком хороша для меня!»
– Боже мой, какие мучения! воскликнула Виоланта, в сильном порыве страсти. – Выслушайте и меня в свою очередь. Если, как вы обещаете, я избавлюсь от мысли, что человек, к которому я боюсь прикоснуться, имеет право требовать руки моей, то выбор мой сделан уже безвозвратно. Алтарь, который ожидает меня, не есть алтарь земной любви. Но я умоляю вас именем всех воспоминаний вашей, может быть горькой, но до сих пор незапятнанной жизни, именем того великодушного участия, которое вы еще оказываете мне, предоставьте мне право любоваться на вас, как я любовалась с самых первых годов детства. Дайте мне право уважать, почитать вас. Когда я буду молиться внутри стен, которые отделят меня от мира, позвольте мне остаться при убеждении, что вы благороднейшее существо, которым обладает свет. Выслушайте, выслушайте меня!
– Виоланта! проговорил Гарлей, трепеща всем телом от волнения: – представьте себе мое положение. Не требуйте от меня жертвы, которой я не могу, не должен принести вам, которая несовместна с достоинством человека – терпеливо, униженно преклонять голову перед оскорблением, которое мне наносят, страдать с полным сознанием, что вся моя жизнь была отравлена разочарованием в чувствах, которые я считал самыми возвышенными, в горестях, которые были столь дороги моему сердцу. Если бы это был открытый, явный враг, я протянул бы ему руку, по-вашему требованию; но вероломному другу… не просите этого! Я краснею при подобной мысли, как будто от нового тяжкого оскорбления. Позвольте мне завтра, один только день…. я не прошу более…. позвольте мне обдумать мои намерения, возобновить в памяти всю прошедшую жизнь, и тогда располагайте моим будущим по произволу. Простите меня за дерзкия слова, в которых я выразил недоверие даже к вам. Я отрекаюсь от них; они исчезли, они не существовали при усладительных звуках вашего голоса, они рассеялись при виде ваших очаровательных глаз. У ваших ног, Виоланта, я раскаяваюсь и умоляю о прощении. Ваш отец сам отвергнет вашего презренного претендента. Завтра в этот час вы будете совершенно свободны. О, тогда, тогда, неужели вы не отдадите мне эту руку, которая одна лишь в состоянии привести меня к счастью? Виоланта, вы напрасно будете спорить со мною, сомневаться, разбирать свое положение, бояться за опрометчивость…. я люблю, люблю вас. Я снова начинаю верить в добродетель и правду. Я отдаю вам всю судьбу свою.
Если в продолжение этого разговора Виоланта, по видимому, переходила границы девической скромности, то это должно приписать свойственному ей чистосердечию, привычке к уединению, удалению от света, самой чистоте души её и сердечной теплоте, которою Италия наделяет своих дочерей. Но потом возвышенность помыслов и намерений, которая составляла господствующую черту её ха-рактера и искала лишь обстоятельств для полного развития, превозмогла самые порывы любви.
Оставив одну руку в руках Гарлея, который все еще стоял перед нею на коленях, она подняла другую вверх.
– Ах, произнесла она при этом едва слышным голосом: – ах, если бы небо послало мне завидную судьбу принадлежать вам, содействовать вашему благополучию, я никак не побоялась бы недоверчивости с вашей стороны. Ни время, ни перевороты судьбы, ни привычка, ни самая потеря вашей привязанности не лишили бы меня права вспоминать, что вы некогда вверили мне столь благородное сердце. Но…. здесь голос её приобрел прежнюю силу и румянец потух на её щеках. – Но Ты, Вездесущий, услышь и прими мои торжественный обет. Если он откажется отречься для меня от намерения, которое опозорит его, этот позор ляжет навсегда между им и мною непреодолимою преградою. И пусть моя жизнь посвященная служению Тебе, прекратится в тот самый час, в который он унизит свое достоинство. Гарлей, разрешите меня! Я сказала все: будучи столь же тверда сколько и вы, я предоставляю выбор вам.
– Вы слишком строго меня судите, сказал Гарлей, вставая, и с некоторою досадою. – Наконец, я не столь мелочен, чтобы спорить из за того, что я считаю справедливым, хотя бы дело шло о сохранении моей последней надежды на счастье.
– Мелочность! О несчастный, милый Гарлей! вскричала Виоланта, с таким увлечением нежного упрека, что при словах её затрепетали все фибры в сердце Гарлея. – Мелочность! Но от этой-то мелочности я и стараюсь спасти вас. Вы не в состоянии теперь рассуждать хладнокровно, смотреть на вещи с настоящей точки зрения. Вы слишком отклонились от пути правоты и истины: вы носите личину дружбы с тем, чтобы удобнее обмануть, хотите показать вероломство и сами делаетесь предателем, хотите приобрести доверенность вашего злейшего врага и потом превзойти его лицемерием. Но хуже всего то, что из сына женщины, которую вы когда-то любили, вы хотите сделать средство для отмщения отцу.
– Довольно! прервал Гарлей в смущении и с возрастающим негодованием, которому он старался дать полную свободу, чтобы заглушить упреки совести. – Довольно! вы оскорбляете человека, которому только что признавались в уважении.
– Я уважала образ благородства и доблести. Я уважала человека, который в глазах моих представлял олицетворение возвышенных идеалов поэзии. Разрушьте этот идеал – и вы разрушите Гарлея, которого я почитала. Он умер для меня навсегда. Я буду оплакивать его, как свойственно любящей женщине, сохраняя воспоминание о нем, лелея любимую мечту о том совершенстве, которого ему не суждено было достигнуть.
Рыдания прерывали её голос; но когда Гарлей, еще более обезоруженный её убеждениями, бросился к ней, она быстро уклонилась, выбежала из комнаты и скоро исчезла из виду в конце корридора…
Глава СXVII
– Вы видели мистера Дэля? спросил Эджертон у Гарлея, который вошел к нему в комнату. – Вы знаете?…
– Все знаю! отвечал Гарлей, оканчивая начатую фразу.
Одлей глубоко вздохнул.
– Пусть будет так. Но нет, Гарлей, вы ошибаетесь, вы не можете узнать всего ни от кого из живущих на свете, кроме меня самого.
– Я беседовал с мертвыми, отвечал Гарлей и бросил на столь роковой дневник Норы.
Эджертон видел как падали эти ветхие, истлевшие листки. Комната была очень слабо освещена. На расстоянии, в котором он стоял, он не мог узнать почерка, но он невольно содрогнулся и инстинктивно подошел к столу.
– Приготовьтесь хорошенько! сказал Гарлей: – я начинаю свое обвинение и потом предоставлю вам опровергать свидетеля, которого я избрал. Одлей Эджертон, я доверил вам все, что только может человек доверить другому. Вы знали, как я любил Нору Эвенель. Мне было запрещено видеться с нею и продолжать мое искательство. Вы имели к ней доступ, в котором мне было отказано. Я просил вас не делать мне никаких возражений, которые считал тогда лишь признаком особенной привязанности ко мне, просил вас уговорить эту девушку, сделаться моею женою. Так ли это было? Отвечайте.
– Все это правда, сказал Одлей, держа руку у сердца.
– Вы увидали ту, которую я так пламенно любил, – ту, которую я вверил вашему благородному намерению. Вы воспользовались этим случаем для себя и обманули девушку. Не так ли?
– Гарлей, я не отвергаю этого. Но перестаньте. Я принимаю наказание: я отказываюсь от прав на вашу дружбу, я оставляю ваш дом, я подвергаю себя презрению с вашей стороны, я не смею просить у вас прощения. Но перестаньте, позвольте мне уйдти отсюда, теперь же!..
При этом Одлей, по видимому, одаренный могучею натурою, едва дышал.
Гарлей посмотрел на него с невозмутимой твердостью, потом отвернулся и продолжал:
– Да… но все ли это? Вы похитили ее для себя, обольстили ее. Что же потом вы сделали из её жизни, оторвав ее от моей? Вы молчите. Я отвечу за вас: вы завладели этою жизнью и разрушили ее.
– Пощадите, пощадите меня!
– Какая участь постигла девушку, которая казалась такою чистою, непорочною, полною жизни, когда я видел ее в последний раз? Что осталось от неё? Растерзанное сердце, обесславленное имя, ранняя смерть, забытая могила.
– О, нет, не забытая, нет!
– В самом деле! Едва прошел год, как вы женились на другой. Я помогал вам устроить эту свадьбу, с целию, между прочим, поправить ваше состояние. У вас было уже блестящее общественное положение, власть, слава. Перы называли вас образцом для английских джентльменов. Духовные люди считали вас истинным христианином. Снимите с себя маску, Одлей Эджертон, покажите себя свету таким, каков вы на самом деле.
Эджертон поднял голову и кротко сложил руки; он сказал с грустным смирением:
– Я все перенесу от вас, вы правы; продолжайте.
– Вы похитили у меня сердце Норы Эвенель. Вы оскорбили, бросили ее. И память о ней не помрачала для вас дневного света, тогда как все мысли мои, вся жизнь моя…. о, Эджертон…. Одлей, Одлей, как вы могли обмануть меня таким образом!.. Обмануть не за один час, не на один день, обманывать в течение всей моей молодости, в пору зрелых лет, так рано начавшихся для меня…. заставить терзаться раскаянием, которое должно было пасть на вас. её жизнь уничтожена, моя лишена всякой отрады. Неужели мы оба не будем иметь возможности отмстить за себя?
– Отмстить? Ах, Гарлей, вы уже отмщены.
– Нет отмщение еще ожидает меня. Не напрасно дошли до меня из гробового склепа воспоминания, которые я только что повторил пред вами. И кого же судьба избрала для того, чтобы разоблачить проступки матери? кого назначила быть её мстителем? Вашего сына, вашего собственного сына, несчастного, забытого, лишенного честного имени!
– Сына!
– Сына, которого я избавил от голодной смерти, а может быть и от чего нибудь худшего, и который за это доставил мне несомненные доказательства того, что вы вероломный друг Гарлея л'Эстренджа и низкий обольститель – под видом мнимого брака, что еще унизительнее открытого проступка – низкий обольститель Норы Эвенель.
– Это ложь, это ложь! вскричал Эджертон, к которому возвратились в это время вся его твердость, вся энергия. Я запрещаю вам говорить мне таким образом. Я запрещаю вам хотя одним словом оскорбить память моей законной жены!
– А, произнес Гарлей, с удивлением:– это ложь! докажите, что вы говорите правду, и я отрекаюсь от своего мщения! Благодарение Богу!
– Доказать это! Неужели вы думаете, что это так легко. Я нарочно уничтожал всякую возможность доказательства по чувству привязанности к вам, из опасения, может быть слишком самолюбивого – потерять право на ваше уважение, которым я так гордился. Напрасная надежда! Я отказываюсь от неё! Но вы начали говорить о сыне. Вы опять обманываетесь. Я слышал, что у меня был сын, много лет тому назад. Я искал его и нашел только могилу. Во всяком случае, благодарю вас, Гарлей, что вы оказали помощь тому, в ком видели сына Леоноры.
– О сыне вашем мы поговорим после, сказал Гарлей, заметно смягчаясь; – прежде нежели я сообщу вам некоторые сведения о его жизни, позвольте мне попросить у вас необходимых объяснений, позвольте мне надеяться, что вы в состоянии загладить….
– Вы правы, сказал Эджертон, прерывая его с особенною живостью. – Вы узнаете наконец непосредственно от меня до какой степени велика была обида, нанесенная вам мною. Это необходимо для нас обоих. Выслушайте меня терпеливо.
Эджертон рассказал все, рассказал про свою любовь к Норе, про свою борьбу с мыслию об измене другу, про неожиданное убеждение в любви Норы к нему, про совершенное изменение вследствие того прежних предположений, про их тайный брак и самую разлуку, про бегство Норы, причиною которого Одлей выставлял её неосновательные опасения, что будто брак их не был законным, и нетерпение, с которым она желала скорейшего объявления о их супружестве.
Гарлей прерывал его лишь изредка немногими вопросами; он стал вполне понимать, в какой степени Леви участвовал в расстройстве благополучия супругов; он угадывал, что истинною причиною предательства ростовщика была преступная страсть, которую внушала ему несчастная девушка.
– Эджертон, сказал Гарлей, едва удерживая порывы негодования против презренного Леви: – если читая эти бумаги, вы убедитесь, что Леонора была более, чем вы думаете, права, подозревая вас и убежав из вашего дома, если вы откроете измену со стороны человека, которому вы вверили свою тайну, то предоставьте самому небу наказать его за вероломство. Все, что вы мне рассказываете, убеждает меня более и более, что мы никогда не выйдем здесь из мрака сомнений и догадок, а потому не в состоянии будем с точностью определить план наших действий. Но продолжайте.
Одлей казался удивленным и вздрогнул; глаза его с беспокойством обратились к страницам дневника; но после некоторого молчания, он продолжал рассказ свой. Он дошел до неожиданмого возвращения Норы в родительский дом, её смерти, необходимости, в которую он был поставлен скрыть эту ужасную весть от впечатлительного Гарлея. Он говорил о болезни Гарлея, которая могла принять очень серьёзный характер, повторял высказанные им слова ревности: «что он скорее согласился бы оплакивать смерть Норы, чем утешаться мыслию, что она любила другого». Он рассказал о своем путешествии в деревню, куда, по словам мистера Дэля, ребенок Норы был отдан на воспитание, и где он услышал, что мать и сын в одно время сошли в могилу.
Одлей опять помолчал с минуту, возобновляя в уме своем все сказанное им. Этот холодный, суровый человек, принадлежащий свету, в первый раз разоблачил свое сердце, может быть, сам того не подозревая – неподозревая, что он обнаружил, как глубоко, посреди государственных забот и успехов на поприще административном, он сознавал недостаток в себе всякой привязанности, сознавал, как безотрадна была внешняя сторона его жизни, известная под именем «карьеры» – как самое богатство теряло для него всякую цену, потому что некому было его наследовать. Только о своей постоянно усиливающейся болезни он не сказал ни слова; он был слишком горд и слишком мужествен, чтобы вызывать сострадание к своим физическим недугам. Он напомнил Гарлею, как часто, как настоятельно, всякий год, всякий месяц, он убеждал своего друга освободиться от печальных воспоминаний, посвятить свои блестящие способности на пользу отечества или искать еще более прочного счастья в домашней жизни. «Сколько я ни казался самолюбивым при подобных убеждениях, – сказал Эджертон – но в самом деле я употреблял их потому более, что, видя вас возвращенным к упроченному благополучию, я мог бы с уверенностью передать вам мои объяснения в поступках прошлого времени и вместе получить прощение в них. Я постоянно сбирался сделать пред вами мое признание и все не смел; часто слова готовы были сорваться с уст, но всегда какая нибудь фраза, жалоба с вашей стороны удерживали меня от этого. Одним словом, с вами были так тесно связаны все идеи, все чувства моей молодости, даже те, которые я испытал, посетив могилу Норы, что я не мог принудить себя отказаться от вашей дружбы и, заслужив уважение и почести света, о котором я мало заботился, я не имел довольно твердости, чтобы идти навстречу презрению, которого должен был ожидать от вас.»
Во всем, что Одлей произносил пред тень, заметна была борьба двух господствующих чувств: – полная раскаяния горесть о потере Норы и строгая к самой себе, почти женская нежность к другу, которого он обманул. Таким образом, по мере того, как он говорил, Гарлей мало по малу забывал о своем порыве мщения и ненависти: бездна, которая раскрылась было между ними, чтобы потом поглотить обоих, только теснее заставила потом их подойти друг к другу, как в дни их детства. Но Гарлей по-прежнему молчал, закрыв лицо руками и отвернувшись от Одлея, как будто под влиянием какого-то рокового сна, пока наконец Эджертон не обратился к нему с вопросом:
– Что же, Гарлей, я кончил. Вы говорили о мщении?
– О мщении? повторил Гарлей машинально и в сильном волнении.
– Поверьте мне, продолжал Эджертон:– что еслибы вы были в состоянии отмстить мне, я принял бы отмщение это как милость с вашей стороны. Получить обиду в воздаяние за то, что сначала по юношеской страсти, потом по нерешительности сделать признание, я нанес вам, значило бы для меня примириться с своею совестью и возвыситься в собственном мнении. Единственная месть, которую вы можете предпринять, получит самую унизительную для меня форму; отмстить в этом случае значит простить.
Гарлей простонал; закрыв одною рукою лицо, он протянул другую, скорее, как будто испрашивая прощения, чем даруя его. Одлей взял его руку и с чувством пожал ее.
– Теперь прощайте, Гарлей. С рассветом я оставляю этот дом. Я не могу теперь принять с вашей стороны помощь в настоящих выборах. Леви объявит о моем отказе. Рандаль Лесли, если вам это будет угодно, может занять мое место. У него есть способности, которые под хорошим руководством, могут принести пользу отечеству, и я не имею никакого права пренебрегать чем бы то ни было для возвышения карьеры человека, которому обещал помогать.
– Не думайте слишком много о Рандале Лесли, проговорил Гарлей:– подумайте лучше о вашем сыне.
– Моем сыне! Но уверены ли вы, что он жив? вы улыбаетесь, вы…. вы…. о, Гарлей, я отнял у вас мать, отдайте мне сына, заставьте меня благодарить вас. Ваша месть готова.
Лорд л'Эстрендж вдруг опомнился, выпрямился, посмотрев на Одлея с минуту в нерешимости, не от негодования, но по чувству скромности. В это время он казался человеком, который смиреннно ожидает упрека, который умоляет о прощании. Одлей, не угадывая, что происходить в душе Гарлея, отвернувшись, продолжал.
– Вы думаете, что я прошу слишком многого, и между тем все, что я могу дат сыну любимой женщины и наследнику моего имени, есть одно лишь благословение раззорившегося отца. Гарлей, я не хочу сказать ничего более. Я не смею присовокупить: «вы тоже любили его мать, любили более глубокой и благородной любовью, чем была моя….». Он вдруг остановился, и в эту минуту Гарлей упал к нему на грудь.
– Прости, прости меня, Одлей! Твоя обида ничтожна по сравнению с моею. Ты мне признался в своей, между тем у меня не достанет духу признаться в моей. Порадуйся, что нам обоим приходится прощал друг друга, и в этом обмене чувств мы по-прежнему делаемся равными, по-прежнему становимся братьями. Посмотри хорошенько, представь себе, что мы теперь такие же мальчики, какими были некогда, – мальчики, которые только что сильно повздорили, но которые по окончании ссоры тем дружелюбнее расположены один к другому.
– О, Гарлей, вот истинное отмщение! Оно вполне достигает своей цели, произнес Эджертон, и слезы готовы были брызнуть из глаз его, которые равнодушно посмотрели бы на орудия пытки. Пробили часы; Гарлей бросился вон и из комнаты.
– Еще время не потеряно! вскричал он. Многое нужно сделать и переделать. Ты спасен от сетей Леви – ты должен получить перевес на выборах, состояние твое к тебе возвратится, пред тобой лежит блестящая будущность, твоя карьера только что начинается. Твой сын обнимет тебя завтра. Теперь позволь мне отправиться – руку на прощание! Ах, Одлей, мы можем еще быть очень счастливы!
Глава CXVIII
Пока Гарлей проводит часы ночи в заботах о живущих, Одлей Эджертон беседовал с мертвыми. Он взял из связки бумаг, лежавших на столе, исповедь давно умолкшего сердца Норы. С горьким удивлением увидал он, как он некогда был любим. В состоянии ли было все то, что содействовало возвышению государственного человека, что содействовало видам его честолюбия, вознаградить его за понесенную им потерю – эти причудливые мачты пылкого воображения, этот мир отрадных ощущений, это беспредельное блаженство, заключенное в возвышенной сфере, которая соединяет генияльность с нежною любовью? Его положительная, привязанная к земному натура в первый раз, как будто в наказание самой себе, получила полное понятие о светлой, неуловимой горстке неба, которая некогда смотрела на него с усладительною улыбкою сквозь темничные решотки его черствой жизни; эта изысканность чувств, эта роскошь помыслов, которая согревается разнообразиемь идей прекрасного – все, чем некогда он владел, то от чего с досадою и нетерпением отворачивался, как от пустых представлений расстроенного и сантиментального воображения – теперь, когда это было для него потеряно, явилась ему как осязательная истина, как правда, неподверженная решению и недопускающая недоверия. В самых заблуждениям его была своя отрадная сторона действительности. Когда ученый говорит вам, что блестящая лазурь, покрывающая небесный свод, не лежит именно на той поверхности, на которой представляется вашему глазу, что это обман зрения, мы верим ему; но отнимите этот колорит у воздушного пространства и тогда какая философия убедит вас, что вселенная не понесла потери?
Но когда Одлей дошел до того места, которое, хотя и не вполне ясно, представляло истинную причину побега Норы, когда он увидел, как Леви, по необъяснимой для него причине, нарочно внушал жене его сомнения, которые так оскорбляли его, уверял ее, что брак их недействителен, приводя в доказательство собственные письма Одлея, исполненные горечи и досады, пользовался неопытностью молодой женщины в практических делах и приводил ее в совершенное отчаяние, представляя ей картину понесенного ею позора, чело его помрачилось и руки затрепетали от бешенства. Он встал и тотчас же отправился в комнату Леви. Он нашел ее пустою, стал распрашивать – узнал, что Леви нет дома, и что он не воротится к ночи. К счастью для Одлея, к счастью для барона, они не встретились в эту минуту. Мщение, несмотря на убеждения друга, точно так же овладело теперь всем существом Эджертона, как за несколько часов до того бушевало в сердце Гарлея; но теперь никакая сила не была бы в состоянии отклонить его.
На следующее утро, когда Гарлей пришел в комнату друга своего, Эджертон спал. Но сон его казался очень тревожным; дыханье было тяжело и прерывисто; его мускулилистые руки и атлетическая грудь были почти обнажены. Странно, что сильный недуг, таившийся внутри этого организма, до такой степени мало обнаруживался, что для постороннего наблюдателя спящий страдалец показался бы образцом здоровья и силы. Одна рука его лежала под подушкой, судорожно сжав листки рокового дневника и там, где буквы рукописи были стерты слезами Норы, были свежие следы других слов, может быть еще более горьких.
Гарлей был глубоко поражен; пока он стоял у постели в молчании, Эджертон тяжело вздохнул и проснулся. Он окинул комнату мутным, блуждающим взором, потом, когда глаза его встретились с глазами Гарлея, он улыбнулся и сказал:
– Так рано! Ах, вспомнил: сегодня день, назначенный для гонки. Ветер как видно будет противный; но мы с тобой, кажется, никогда не проигрывали пари?
рассудок Одлея помрачился; воображение его перенеслось ко времени пребывания их в Итоне. Но Гарлей понял, что Одлей метафорически намекает на предстоящий бой на выборах.
– Правда, мой милый Одлей, мы с тобой никогда не проигрывали. Но ты намерен встать теперь? Я бы желал, чтобы ты теперь же отправился в залу выборов, чтобы успеть переговорит с избирателями до начала собрания. В четыре часа ты выйдешь оттуда, выиграв сражение.
– Выборы! Как! что! вскричал Эджертон, приходя в себя. – А, теперь помню; да, я принимаю от тебя эту последнюю милость. Я всегда говорил, что мне суждено умереть, нося парламентскую мантию. Общественная жизнь… у меня нет другой. Ах, я мое еще говорю под влиянием какого-то бреда. О, Гарлей!.. сын мой! где мой сын!
– Ты увидишь его после четырех часов. Вы будете гордиться друг другом. Но одевайся поскорее. Не позвонить ли в колокольчик, чтобы пришел твой человек?
– Позвони, сказал Эджертон отрывисто и упал на подушки. Гарлей оставил его комнату и присоединился к Рандалю и некоторых другим главнейших членам Синего Комитета, которые шумно разговаривали в это время за завтраком.
Все были в сильном беспокойстве и волнении кроме Гарлея, который очень хладнокровно обмакивал в свой кофей кусок обжаренного хлеба. Рандаль напрасно старался казаться покойным. Хотя он и был уверен в успехе на выборах, но ему предстояло употребить в дело все способности своего необычайного лицемерия. Ему нужно было казаться глубоко огорченным во время порывов самой необузданной радости, нужно было сохранять вид приличного обстоятельствам сожаления о том, что какими-то странными причудами судьбы, переворотами происшествий, выигрыш Рандаля Лесли был неразлучен с потерею Одлея Эджертона. Кроме того он горел нетерпением увидеть скорее сквайра и получить деньги, которые должны были усвоить ему самый драгоценный предмет его честолюбия. Завтрак был скоро кончив; члены Комитета, взявшись за шляпы и посмотрев на часы, дали знак к отъезду; но сквайр Гэзельден все еще не являлся. Гарлей, выйдя на террасу, позвал Рандаля, который, надев шляпу, последовал за ним.
– Мистер Лесли, сказал Гарлей, прислонившись к перилам и гладя большую, неуклюжую голову Нерона: – вы помните, что вы раз вызывались объяснить мне некоторые обстоятельства, касающиеся графа Пешьера, которые вы сообщили герцогу Серрано; я отвечал вам в то время, что был занят делами выборов, но что по окончании их и с большим удовольствием выслушаю все, относящееся к вам и к моему искреннему другу герцогу.
Эти слова удивили Рандаля и нисколько не содействовали успокоению его нервов. Впрочем, он отвечал поспешно.
– В отношении этих обстоятельств, равно как и в отношении всего, что может условливать ваше мнение обо мне, я поспешу устранить всякую мысль, которая в ваших глазах могла бы бросать тень на мою репутацию.
– Вы говорите прекрасно, мистер Лесли; никто не в состоянии поспорить с вами в уменьи выражаться; тем более я хочу воспользоваться вашим предложением, что герцог чрезвычайно огорчен отказом дочери выполнить данное им обещание. Я могу гордиться некоторого рода влиянием на молодую девушку, приняв деятельное участие в расстройстве замыслов Пешьера, и герцог заставляет меня выслушать ваши объяснения, с тою целию, что если они удовлетворят меня точно так же, как удовлетворили его, я стал бы убеждать дочь его принять предложения претендента, который готов был пожертвовать даже жизнью на поединке с таким страшным дуэлистом, каков Пешьера.
– Лорд л'Эстрендж, отвечал Рандаль, с поклоном: – я в самом деле чрезвычайно много буду вам обязан, если вы уничтожите в коей невесте предубеждение против меня, предубеждение, которое одно лишь помрачает мое счастье и которое совершенно положило бы предел моему искательству, если бы я не принимал его слишком далеким и принужденным отношениям между мною и невестою.
– Никто не сумел бы выразиться лучше этого, повторил Гарлей, как будто под влиянием глубокого удивления, и между тем рассматривая Рандаля, как мы рассматриваем какую нибудь редкость. – Я однако так несчастлив, что должен объявить вам, что если вы женитесь на дочери герцога Серрано….
– Что же тогда? спросил Рандаль.
– Извините, что я позволю себе делать предположение, вероятность которого вы можете определить сами; я выразился несовсем удачно:– когда вы женитесь на этой молодой девушке, вы избегнете по крайней мере подводных камней, на которые часто попадали и о которые разбивалась многие пылкие юноши по окончании бурного странствования по морю жизни. Ваш брак нельзя будет назвать неблагоразумным. Одним словом, я вчера получил из Вены депешу, которая заключает в себе совершенное прощение и полное восстановление прав Альфонсо герцога Серрано. Я должен к этому присовокупить, что австрийское правительство (которого действий здесь не всегда понимаются надлежащим образом) руководствуется всегда существующими законами и не станет воспрещать герцогу, восстановленному однажды в правах, выбирать себе зятя по усмотрению или передать имение свое дочери.
– И герцог знает уже об этом? вскричал Ранлаль, при чем щоки его покрылись ярким румянцем и глаза заблестели.
– Нет. Я берегу эту новость вместе с некоторыми другими до окончания выборов. Странно, что Эджертон заставляет ждать себя так долго. Впрочем, вот идет слуга его.
Человек Одлея подошел.
– Мистер Эджертон очень дурно себя чувствует, милорд; он просит извинения, что не может сопутствовать вам в город. Он явится позднее, если его присутствие будет необходимо.
– Нет. Передай ему, что он может остаться дома и успокоиться. Мне хотелось только, чтобы он был свидетелем собственного торжества – вот и все. Скажи, что я буду представлять его особу на выборах. Господа, готовы ли вы? Пойдемте.
Глава CXIX
В сумерки, когда уже стало значительно темнеть, Рандаль Лесли шел чрез Лэнсмер-Парк к дому. Об удалился с выборов прежде окончания их, перешел луга и вступил на дорогу между лишенными листьев кустарниками пастбищ графа. Посреди самых грустных мыслей, теряясь в догадках, каким образом постигла эта неожиданная неудача приписывая ее влиянию Леонарда на Эвенеля, но подозревая Гарлея, даже самого барона Леви, он старался припомнить, какую ошибку он сделал против правил благоразумия, какой план хитрости позабыл привести в дело, какую нить своих сетей оставил недоплетенною. Он не мог придумать ничего подобного. Опытность и такт его казались ему безукоризненными, в своих собственных глазах он был totus, teres atque rotundus. Тогда в груди его зашевелилось другое, еще болея острое жало – жало чувствительнее уязвленного самолюбия – сознание, что он был перехитрен, обманут, одурачен. Истина до такой степени сродни человеку, до такой степени необходима для него, что самый низкий изменник изумляется, оскорбляется, видит расстройство в порядке вещей, когда измена, предательство получают над ним перевес.
– И этот Ричард Эвенедь, которому я так вверялся, мог обманут меня! проворчал Рандаль, и губы его задрожали от негодования.
Он был еще посреди парка, когда человек с желтою кокардою на шляпе, бежавший по направлению из города, подал ему письмо и потом, не дожидаясь ответа, пустился опять в обратный путь.
Рандаль узнал на адресе руку Эвенеля, разломал печать и прочитал следующее
Конфиденциально.
«Любезный Лесли, не унывайте: сегодня вечером или завтра вы узнаете причины, заставившие меня переменить мое мнение; вы убедитесь, что, как семейный человек, а не мог поступить иначе, как поступил. Хотя я не нарушил слова, данного вам, потому что вы, конечно, помните, что обещанная мною помощь вам зависела от моего собственного отказа и не могла иметь места при отказе со стороны Леонарда, но все-таки я предполагаю, что вы считаете себя обманутым. Я принужден был пожертвовать вами, по чувству долга семьянина, как вы в том скоро сами убедитесь. Мой племянник также пожертвовал собою; я не смотрел тут на свои собственные выгоды. Мы испытываем одну общую участь. Я не намерен оставаться в Парламенте. Если вы успеете поладить с Синими, я постараюсь действовать на Желтых так, чтобы пустить вас вместо себя. Я не думаю, чтобы Леонард стал в этом случае соперничествовать. Таким образом, поведем дело умненько, и вы еще можете быть депутатом за Лэнсмер.
«Р. Э.»
В этом письме Рандаль, несмотря на всю свою проницательность, не заметил откровенных признаний писавшего. Он в первую минуту обратил внимание только на худшую сторону предмета и вообразил, что это была жалкая попытка утишить его справедливое негодование и заставить его быть скромным. Между тем все-таки необходимо было сообразить положение дела, собрать рассеянные мысли, призвав на помощь мужество, присутствие духа. Сквайр Гэзельден, без сомнения, ожидает его, чтобы отдать ему деньги на землю Руда, герцог Серрано восстановлен во всех правах своих и снова владеет огромным состоянием, ему обещана рука девушки, богатой наследницы, которая соединяет в себе все, что может возвысить бедного джентльмена и поставить его на видное положение. Постепенно, с тою гибкостью рассудка, которая составляет принадлежность систематического интриганта, Рандаль Лесли отказался от выполнения замысла, который потерпел неудачу и решился приступить в изобретению других планов, которые, по его мнению, были очень близки к успеху. Наконец, если бы ему не удалось снова приобрести расположение Эджертона, то зато и Эджертон не мог принести ему теперь существенной пользы. рассуждая таким образом с самим собою и придумывая как бы устроить дела свои к лучшему, Рандаль Лесли переступил порог дома Лэнсмеров и в зале увидал барона, который дожидался его.
– Я не могу до сих пор понять, что за чепуха происходила на этих выборах. Меня удивляет в особенности л'Эстрендж; я знаю, что он ненавидит Эджертона, и я уверен, что он выкажет эту ненависть не тем, так другим образом. Впрочем, счастливы вы, Рандаль, что обеспечены деньгами Гезельдена и приданым вашей невесты, иначе…
– Иначе что же?
– Я умываю руки в отношения к вам, mon cher, потому что несмотря на вашу проницательность, несмотря на все то, что я старался сделать для вас, я начинаю подозревать, что одними своими дарованиями вы не доставите себе обеспеченное положение. Сын плотника побеждает вас в публичном прении, а необразованный мельник ловит вас в свои сети в частной переписке. Говоря вообще, Рандаль, вы везде терпите неудачу. А вы сами же раз как-то прекрасно выразились, что человек, от которого нам нечего надеяться, или которого нечего бояться, все равно что не существует для нас.
Ответ Рандаля был прерван появлением грума.
– Милорд теперь в гостиной и просит вас и мистера Лесли пожаловать к нему. Оба джентльмена последовали за слугою вверх по широким лестницам.
Гостиная составляла центральную комнату в ряду других. По своему убранству и своим размерам она назначалась для приема только в чрезвычайных случаях. Она имела холодный, строгий характер комнаты предназначенной для церемоний.
Риккабокка, Виоланта, Гелен, мистер Дэль, сквайр Гэзельден и лорд л'Эстрендж сидели вокруг мраморного флорентинского стола, на котором не было ни книг, ни дамской работы, ни других отрадных признаков присутствия и деятельности членов семьи, всегда сообщающих дому жизнь и одушевление; на нем стоял только большой серебряный канделябр, который едва освещал пространную комнату и как будто сводил в одну группу и висевшие на стенах портреты, которые так выразительно смотрели на всякого, кто случайно взглядывал на них.
Лишь только Рандаль вошел, сквайр отделился от общества и, подойдя к побежденному кандидату, ласково пожал ему руку:– Не унывай, молодой человек; быть побежденным вовсе нестыдно. Лорд л'Эстрендж говорит, что ты сделал все, чтобы успеть в своем предприятии, а большего нельзя и требовать от человека. Я очень доволен, Лесли, что мы не приступали к нашему делу до окончания выборов, потому что после неудачи все, хоть сколько нибудь соответствующее нашим желаниям, кажется нам вдвое приятнее. Деньги, о которых я тебе говорил, у меня в кармане. Представь себе, мой милый друг, что я решительно не знаю, где теперь Франк; я думаю, что он наконец развязался с этой иностранкой? а?
– Я тоже думаю. Я хотел еще с вами поговорить об этом наедине. Мне кажется, что вам можно теперь же отсюда убраться.
– Я открою тебе наш тайный план, который мы устраиваем с Гэрри, сказал сквайр шепотом:– мы хотим выгнать эту маркизу, или кто она такая, у мальчика из головы и вместо её представить ему прекрасную девушку англичанку. Это заставит его остепениться. Гэрри несколько круто ведет это дело и так строго обращается с бедным мальчиком, что я принужден был принять его сторону а я не привык быть под жениным башмаком – это не в характере Гэзельденов. Но обратимся к главному предмету: кого бы ты думал я прочу ему в невесты?
– Мисс Стикторейтс!
– Э, Боже мой, нет! твою маленькую сестрицу, Рандаль. Славная рожица, Гарри всегда особенно ее любила; притом же ты сделаешься братом Франку, будешь своим здравым рассудком и добрым сердцем направлять его на путь истинный. И как ты тоже сбираешься жениться (ты мне должен все рассказать касательно своих намерений), то у нас, может быть, будут две свадьбы в один и тот же день.
Рандаль схватился за руку сквайра, в порыве чувства благодарности, потому что, холодный и равнодушный ко всему, он, как мы знаем, сохранил привязанность к своей падшей фамилии; его сестра, заброшенная всеми, была можно сказать единственным существом на земле, которое он хоть сколько нибудь любил. Несмотря на все пренебрежение, которое он, по рассудку, питал к простому и честному Франку, он все-таки понимал, что сестра его ни с кем не может быть так счастлива, как с этим человеком. Но прежде, нежели он успел отвечать, отец Виоланты поспешил присовокупить с своей стороны одобрительные отзывы о намерении сквайра.
При этих знаках внимания со стороны Гэзельдена и герцога Рандаль ободрился. Несомненно было, что лорд л'Эстрендж не вселил в них неблагоприятного для него впечатления ращсказов о поступках его в собрании комитета. Пока Рандаль был занят таким образом, Леви подошел к Гарлею, который подозвал его потом в амбразуру окна.
– Что вы скажете, милорд; вы понимаете поступок Ричарда Эвенеля? Он поддерживает Эджертона! он….
– Что же может быть натуральнее этого, барон Леви? поддерживает своего зятя.
Барон вздрогнул и побледнел.
– Но какже он узнал об этом? Я никогда не говорил ему. Я хотел правда….
– Хотели, вероятно, уязвить напоследок самолюбие Эджертона провозглашением о женитьбе его на дочери лавочника, не так ли? Прекрасное мщение, вполне достойное вас! Но за что вы стараетесь ему отмстить? Мне нужно еще сказать с вами, барон, два-три слова, потому что знакомство наше скоро совсем превратится. Вы знаете причину моего неудовольствия к Эджертону. Не объясните ли и вы мне, почему вы его ненавидите?
– Милорд, милорд, произнес барон Леви дрожащим голосом: – я тоже сватался к Норе Эвенель; я тоже встретил соперника в высокомерном джентльмене, который не умел ценить своего собственного счастья. Я тоже…. одним словом…. есть женщины, которые внушают любовь, наполняющую все существо человека, неразрывную со всеми действиями его, со всеми движениями души его. Нора Эвенель была для меня подобною женщиною.
Гарлей изумился. Проявление чувства в человеке столь испорченном и склонном к цинизму ослабило презрение, которой он питал всегда к ростовщику. Леви скоро пришел к себя.
– Но наше мщение еще не потеряно, продолжал он. – Если Эджертон теперь не в моих руках, зато совершенно в вашей власти. Избрание его в новую должность, конечно, ограждает его от тюремного заключения, но в законе есть другие средства к публичному посрамлению и лишению прав.
– И вы, гордясь любовью к Норе Эвенель, зная, что вы были разрушителем её счастья, присутствовав при самой свадьбе их, – вы еще осмеливались утверждать, что она была обесчещена!
– Милорд…. я…. как вы могли узнать…. мне кажется…. как вы могли подумать это… пролепетал Леви едва слышным голосом.
– Нора Эвенель вещала к людям из самой могилы, произнес Гарлей торжественно. – Будьте уверены, что где бы человек ни совершил преступление, небо посылает всегда свидетеля.
– Так значит вы на меня обращаете теперь свою месть, сказал Леви, невольно содрогаясь под влиянием суеверного чувства: – я должен ей покориться. Но я исполнял свое дело. Я повиновался вашим приказаниям…. и…
– Я выполню также все обещания и оставлю вас спокойно пользоваться вашими деньгами.
– Я всегда был уверен, что могу полагаться на ваше честное слово, милорд, вскричал ростовщик в порыве робкой угодливости.
– И это низкое существо питало одну и ту и страсть со мною; не далее как вчера мы были участниками в одном и том же деле, действовали под влиянием одной общей мысли, повторял Гарлей самому себе. – Да, произнес он громко:– я не смею, барон Леви, быть вашим судьею. Идите своею дорогою…. все дороги имеют под конец один общий исход – общее судилище. Но вы еще не совершено освободились от участия в наших планах, вы должны сделать доброе дело против желания. Посмотрите туда, где Рандаль, беспечно улыбаясь, стоят между двух опасностей, которые сам вызвал на себя. Так как он избрал меня своим судьею и назначил вас свидетелем на нынешний день, то я намерен привести виновного в суд…. обиженный здесь и требует защиты.
Гарлей отвернулся и занял прежнее место у стола.
– Я желал, сказал он, возвыся голос: – чтобы торжество моего старинного и искреннего друга было упрочено в одни время с счастием людей, в которых я также прими мело живое участие. Вам, Альфонсо, герцог Серрано, я передаю эту депешу, полученную вчера вечером с нарочным курьером от принца и возвещающую о восстановлении ваших прав на имения и на почести.
Сквайр привстал с своего места с разинутым ртом.
– Риккабокка… герцог? Так значит, Джемима герцогиня! Вот славно: теперь к ней не подступайся.
Между тем он бросился к своей кузине и нежно облобызал её.
Виоланта взглянула на Гарлея и потом упала к отцу на грудь. Рандаль невольно приподнялся со стула и подошел к герцогу.
– Что касается до вас, мистер Рандаль Лесли, продолжал Гарлей: – то хотя вы и потеряли дело на выборах, но у вас в виду такая блестящая перспектива богатства и счастья, что мне остается только принести вам мои усердные поздравления, пред которыми отзывы, получаемые мистером Одлеем Эджертоном, покажутся бледными и приторными. Впрочем, вы прежде всего должны доказать, что не потеряли право на те преимущества, которыми герцог Серрано обещал мужу своей дочери. Так как я имел некоторые причины сомневаться в благонамеренности ваших действий, то вы сами вызвались уже рассеять мое сомнение. Я получил от герцога позволение предложит вам несколько вопросов и теперь я бы желал воспользоваться вашим согласием отвечать на них.
– Теперь… здесь, милорд? произнес Рандаль, с недоумением оглядывая комнату и как будто испугавшись присутствия стол многочисленных свидетелей.
– Теперь и здесь. Лица, присутствующие здесь, не столь чужды объяснениям, которых мы ожидаем от вас, как можно бы подумать, видя ваше удивление. Мистер Гэзельден, представьте себе, что многое, о чем я намерен говорить мистеру Лесли, касается вашего сына.
Уверенность Рандаля в самом себе исчезла; невольный трепет пробежал по его телу.
– Моего сына…. Франка? Конечно Рандаль не задумается говорить о нем. Говори скорее, мой милый.
Рандаль молчал. Герцог посмотрел на лицо его, носившее следы самого сильного волнения и потом повернулся в другую сторону.
– Молодой человек, отчего же вы медлите? сомнение, возбужденное нами, касается вашей чести.
– Что за чудо! вскричал сквайр с удивлением, вглядываясь в блуждающие глаза и дрожащие губы Рандаля. – Чего ты испугался?
– Я испугался? отвечал Рандаль, принужденный говорить и стараясь скрыть свое замешательство глухим смехом: – испугался? Чего же? Я только удивляюсь тому, что подозревает лорд л'Эстрендж.
– Я разом отстраню всякую причину к удивлению. Мистер Гэзельден, ваш сын первоначально навлек на себя ваше неудовольствие намерением жениться, против вашего согласия, на маркизе ди-Негра, потом векселем, данным им барону Леви с обеспечением его своим будущим наследством. Не случалось вам слышать от мистера Рандаля Лесли, одобрял или осуждал он эту женитьбу…. помогал или противодействовал даче векселя?
– Какже, разумеется, он был против того и другого, вскричал сквайр с жаром.
– Так ли это, мистер Лесли?
– Милорд…. я…. я…. моя привязанность к Франку и мое уважение к его почтенному родителю… я…. я…. (он принудил себя и продолжал твердым голосом). Вообще я делал все, что мог, чтобы отсоветовать Франку жениться; что же касается данного им посмертного обязательства, то об этом я решительно ничего не знаю.
– Об этом пока довольно. Я перехожу к более важному обстоятельству, касающемуся вашего искательства руки дочери герцога Серрано. Я узнал от вас, герцог, что с целью спасти дочь вашу от преследований Пешьера и в убеждении, что мистер Лесли разделяет ваши опасения насчет намерений графа, вы, будучи еще в бедности и изгнании, обещали этому джентльмену руку вашей дочери. Когда вероятность восстановления ваших прав почти уже подтвердилась, вы повторили свое обещание, так как мистер Лесли, по его собственному отзыву, противодействовал, хотя и безуспешно, намерениям Пешьера. Не так ли?
– Без сомнения; если бы мне суждено было занять трон, то я и тогда не изменил бы своему обещанию, данному в бедности и изгнании. Я не мог бы отказать в руке моей дочери тому, кто готов был пожертвовать всеми мирскими выгодами и жениться на девушке без всякого состояния. Дочь моя не противоречит моим видам.
Виоланта дрожала; руки её были крепко сжаты и взоры её постоянно обращались на Гарлея.
Мистер Дэль отер слезы, выступившие из глаз его, при мысли о бедном изгнаннике, питавшемся миногами и скрывавшемся в тени деревьев Казино от многочисленных кредиторов.
– Ваш ответ вполне достоин вас, герцог, продолжал Гарлей: – но если бы было доказано, что мистер Лесли, вместо того, чтобы свататься за герцогиню для неё самой, только расчитывал на деньги, намереваясь предать ее графу Пешьера, что вместо того, чтобы избавить ее от опасности, которой вы страшились, он теперь скова подвергал ее тем же оскорблениям, от которых она раз уже освободилась; считали ли бы тогда данное вами слово….
– Какое злодейство! Нет, конечно нет! воскликнул герцог. – Но это ни на чем не основанное предположение! Говорите, Рандаль.
– Лорд л'Эстрендж не в состоянии оскорбить меня тем, что ок считает это не одним лишь бездоказательным предположением, произнес Рандаль, отважно подняв голову.
– Я заключаю из вашего ответа, мистер Лесли, что вы с презрением отвергаете подобное предположение?
– С презрением…. именно. Но так как предположение это, продолжал Рандаль, выступая на шаг вперед: – высказано громко, то к прошу у лорда л'Эстренджа, как у равного себе (потому что все джентльмены равны, когда дело идет о защите их чести) или немедленного опровержения сделанных им обвинений или доказательств справедливости его слов.
– Вот, первое слово слышу от тебя достойное мужчины, вскричал сквайр. – Я сам дрался на дуэли и из за каких еще пустяков! В то время пуля пробила мне правое плечо.
– Ваше требование основательно, отвечал Гарлей спокойным тоном. – Я не могу опровергать сказанного мною, я немедленно представлю требуемые вами доказательства.
Он встал и позвонил в колокольчик; вошел слуга, выслушал приказание, отданное ему тихо, и опять вышел. Настало молчание, равно тягостное для всех. Рандаль между тем обдумывал в уме своем, какие доказательства могли быть приведены против него, и ни одного не мог себе представить. Между тем двери в гостиную отворялись и слуга доложил:
– Граф ди-Пешьера.
Если бы бомба пробила в это время крышу дома и упала посреди комнаты, то она не произвела бы такого сильного впечатления, как появление графа. Гордо подняв голову, с смелым выражением на лице, со всем наружным блеском манеров, граф вошел в средину кружка и после легкого вежливого поклона, относившегося ко всем присутствующим, стал обводить взором комнату с ироническою улыбкою на устах, с полною самоуверенностью и хвастливостью человека, опытного на поприще интриг и притворства.
– Герцог, начал граф, обратившись к своему изумленному родственнику и произнося слова твердым, ясным голосом, который громко раздавался в комнате: я возвратился в Англию, вследствие письма милорда л'Эстренджа и в тех видах, чтобы требовать от него удовлетворения, какие люди, подобные нам, всегда дают друг другу, с чьей бы стороны и по какой бы причине и была нанесена обида. Теперь, прекрасная родственница…. и граф с легкою, но важною улыбкою поклонился Виоланте, которая при первых словах его хотела было закричать: – теперь я оставил это намерение. Если я слишком поспешно принял старинное рыцарское правило, что в деле любви всякая уловка похвальна, то я должен согласиться с лордом л'Эстрэнджем, что я противодействие подобным уловкам имеет похвальную сторону. Вообще, мне кажется, – более кстати смеяться над моею печальною фигурою побежденного, чем признаваться, что я чувствительно оскорблен происками, имевшими более счастливые исход в сравнении с моими. Граф остановился и глаза его подернулись облаком грусти, что очень мало гармонировало с шуточным тоном его речи и развязною дерзостью его манеров.– Ma foi! продолжал он:– да позволено будет мне говорить таким образом, потому что я деспотично доказал свое равнодушие к опасностям, которым когда либо подвергался. В последние шасть лет я имел честь десять раз драться на дуэлях, имел несчастье ранить шестерых из моих противников и отправить на тот свет четверых, которые были самыми любезными и достойными джентльменами под луною.
– Чудовище! проворчал пастор.
Сквайр вздрогнул и механически ощупывал свое плечо, которое было ранено пулею капитана Лэнсмера. Бледное лицо Рандаля сделалось еще бледнее и глаза его, встретившись с дерзким взором графа, невольно потупились.
– Но, продолжил граф с жестом, выражавшим полную изящества угодливость:– я должен благодарить теперь л'Эстренджа, который мне напомнил, что человек, поставивший собственное мужество вне всякого сомнения, не только должен просить извинения, если он оскорбил другого, но должен сопровождать свое извинение каким бы то ни было удовлетворением. Герцог Серрано, я пришел сюда собственно с этою целию. Милорд, вы изволили выразит желание сделать мне некоторые важные вопросы, касающиеся герцога и его дочери; я буду отвечать с полною откровенностью.
– Monsieur le Comte, сказал Гарлей, – полагаясь на вашу снисходительность, я прошу вас, во первых, объяснить мне, кто открыл вам, что эта девица жила в доме моего отца?
– Открывший мне это стоит перед вами – мистер Рандаль Лесли. И я ссылаюсь на барона Леви, который может подтвердить справедливость моих слов.
– Это действительно правда, сказал барон едва слышным голосом и как бы невольно подчиняясь повелительному тону графа.
Бледные губы Рандаля издали в это время глухой звук, похожий на свист.
– И мистер Лесли участвовал в ваших планах, имевших целью похитить вашу родственницу и жениться на ней?
– Без сомнения…. и барону Леви это очень хорошо известно. Барон наклонил голову в знак согласия. – Позвольте мне присовокупить еще, – я обязан это сделать в отношении к леди, состоящей в родстве со мною, – что только вероломные убеждения со стороны Лесли, как я уверился впоследствии, доставили мою родственницу, когда моя собственная попытка не удалась, принять участие в планах, которые иначе она с такою же решимостью отвергла бы, её какою я в настоящее время, герцог Серрано, отвергаю и презираю их, с полным сознанием всей низости надобных действий.
Пока он говорил таким образом, в нем было столько личного достоинства, натурального или искусственного, которое сообщалось словам его, – достоинства, которому содействовали его прекрасный рост, изящные черты лица, патрицианские манеры, что герцог, тронутый до глубины души, протянул руку вероломному родственнику и забыл в эту минуту всю макиавеллевскую мудрость, которая могла бы убедить его, что человек с такими сомнительными правилами нравственности, как граф, едва ли мог руководствоваться какими либо благородными побуждениями в исповеди, по видимому, столь чистосердечной и в раскаянии столь искреннем. Граф пожал руку, протянутую к нему, и низко преклонил голову, может, быть, чтобы скрыть улыбку, которая готова была разоблачить темную сторону его сердца. Рандаль все еще стоял молча и бледный как смерть. Язык его отказывался произнести какое бы то ни было слово. Он заметил, что все присутствовавшие готовы были обратиться против него. Наконец, с неимоверным усилием над самим собою, он произнес отрывистые фразы.
– Клевета столь внезапная, конечно, могла… могла привести меня в замешательство; но кто же. кто же её поверит? И законы, и здравый смысл всегда предполагают какую нибудь побудительную причину для совершения преступления. Что же могло служить мне побуждением в подобном случае? Я сам, будучи претенентом на руку дочери герцога, я вдруг предаю ее! Нелепость…. нелепость. Герцог, герцог, я передаю это обстоятельство на суд вашей опытности и знания людей. Кто идет против собственных выгоде и влечения своего сердца?
Это воззвание, хотя сделанное слабо, с недостатком энергии, произвело некоторое влияние на философа.
– Правда, сказал он, пожав руку своему родственнику, – я не вижу никакой побудительной причины.
– Может быть, отвечал Гарлей: – барон Леви объяснит нам эту загадку. Не знаете ли, барон, какие причины, соединенные с собственною выгодою, могли побудить мистера Лесли участвовать в планах графа?
Леви медлил. Граф предупредил его.
– Pardieu! сказал он внятным, решительным тоном.– Pardieu! я совершенно убежден в том, что намерен сказать. Прошу вас, барон, подтвердить, что, в случае брака моего с дочерью герцога, я обещал подарить сестре моей сумму, на которую она давно еще простирала претензию, и которая должна была пройти через ваши руки.
– Это правда, отвечал барон.
– Не назначалась ли из этой суммы какая либо часть в пользу мистера Лесли?
Леви молчал.
– Говорите, сэр, произнес граф, сердито нахмурив брови.
– Дело в том, сказал барон:– что мистер Лесли чрезвычайно желал купить какие-то участки земли, принадлежавшие некогда его фамилии, и что женитьба графа на синьоре и замужство сестры его, к которой сватался мистер Гэзельдев, доставили бы мне возможность ссудить мистера Лесли небольшою суммою для предположенной им покупки.
– Что, что! вскричал сквайр, с жаром стуча одною рукою по боковому карману сюртука, приходившемуся на груди, и схватив другою рукою руку Рандаля.
– Сватовство моего сына! Так ты тоже тянул в ту сторону? Не смотри такой мокрой курицей. Говори как прилично мужчине!
– Неужели вы думаете, сэр, прервал граф с надменным видом: – неужели вы думаете, что маркиза ди-Негра удостоила бы выйти замуж за какого нибудь мистера Гэзельдена?…
– Удостоила!.. какой нибудь Гэзельден! вскричал сквайр, обратившись к нему с сильным негодованием и едва будучи в состоянии говорить от волнения.
– Если бы, продолжал граф с совершенным хладнокровием: – если бы обстоятельства не заставили ее войти с мистером Гэзельденом в денежную сделку, к которой она не имела других средств? И в этом отношении, я обязываюсь присовокупить, фамилия Гэзельденов должна считать себя особенно одолженною мистером Лесли, потому что он первый доказал ей совершенную необходимость этой mésalliance; он же первый внушил моему другу, барону, какими способами заставить мистера Гэзельдена принять предложение, на которое сестра моя удостоила с своей стороны согласиться.
– Способы! хороши способы! посмертное обязательство! воскликнул сквайр, опустив руку Рандаля, с тем, чтобы налечь всею тяжестью своей длани на Леви.
Барон пожал плечами.
– Все друзья мистера Франка Гэзельдена, заметил он: – одобрили бы этот способ, как самый дешевый способ доставать деньги.
Пастор Дэль, который сперва более всех был поражен этими постепенными открытиями коварства Лесли, теперь, обратив взоры на молодого человека и увидав бледное лицо его, почувствовал такое живое сострадание, что, положив руку на плечо к Гарлею, прошептал:
– Поглядите, поглядите на его лицо! такой еще молодой! Пощадите, пощадите его!
– Мистер Лесли, продолжал Гарлей более мягким тоном:– поверьте, что ничто другое, как желание воздать должное герцогу Серрано и моему молодому другу, мистеру Гэзельдену, заставило меня принять на себя настоящую тяжелую обязанность. Теперь всякие дальнейшие исследования будут превращены.
– Узнав от милорда л'Эстренджа, сказал граф с изысканною вежливостью: – что мистер Лесли сделанный им мне вызов представлял как серьёзный поступок с своей стороны, а не как шуточную и дружелюбную развязку вашего неудавшегося плана, как я полагал прежде, я считаю долгом уверить мистера Лесли, что если он не удовлетворится сожалением, которое я испытываю в настоящую минуту за значительное участие, какое я принимал в предложенных собранию объяснениях, то я совершенно к его услугам.
– Не поединком с графом ди-Пешьера может быть оправдана моя честь; я не хочу даже защищаться против обвинений ростовщика и человека, который….
– Государь мой! прервал граф, подступая к нему.
– Человека, продолжал Рандаль с настойчивостью, хотя заметно трепеща всем телом: – человека, который, по собственному признанию, виновен во всех преступных замыслах, которых участником он старается меня представить и который, не умея оправдать себя, хочет очернить и других…
– Cher petit Monsieur! сказал граф с презрительным видом; – когда люди, подобные мне, употребляют людей, подобных вам, орудиями своих действий, то они или награждают заслугу, оказанную им, или отстраняют своих клиентов, в случае безуспешности попытки; если я был столь снисходителен, что согласился признаться и оправдываться в поступках, сделанных мною, то, конечно, мистер Рандаль Лесли может последовать моему примеру, не нарушая слишком много своего достоинства. Впрочем, я никогда, сэр, не дал бы себе труда противодействовать вашим интересам, если бы вы, как я впоследствии узлах, не вздумали домогаться руки девицы, которую я может быть несколько с большим правом надеялся назвать своею невестою. И в этом случае, могу ли я не сознать, что вы обманывали, предавали меня? Могли ли наши прежние отношения подать мне мысль, что вместо того, чтобы служить мне, вы только думали о своей собственной выгоде? Пусть будет так, как должно быть, во всяком случае мне остается еще средство загладить пред главою моей фамилии все нанесенные оскорбления и это средство состоит в том, что я спасу дочь его от унизительного для неё брака с предателем, который помогал мне за деньги в моих предприятиях и который теперь хочет воспользоваться плодами их.
– Герцог! вскричал Рандаль.
Герцог повернулся к нему спиною. Рандаль простер руки к сквайру.
– Мистер Гэзельден, как? и вы осуждаете меня, – осуждайте меня, не выслушав моих оправданий?
– Не выслушав… тысячи смертей, нет! Если у тебя есть что нибудь сказать, говори, только говори правду и пристыди своего противника.
– Я содействовал Франку в сватовстве, я внушил ему мысль о посмертном обязательстве!.. О, Боже мой, кричал Рандаль, ломай руки: – если бы сам Франк был здесь!
Сожаление, возбужденное в душе Гарлея, исчезло при виде этого упорного притворства.
– Вы желаете, чтобы здесь присутствовал Франк Гезельден? Требование ваше должно быть уважено. Мистер Дэль, вы можете отойти теперь от этого молодого человека и поставить на ваше место самого Франка Гэзельдена. Он ждет в соседней комнате. Позовите его.
При этих словах, сквайр закричал громким голосом:
– Франк, Франк! сын мой! мой бедный сын!
И бросился, из комнаты в дверь, на которую указал Гарлей.
Этот крик и это движение сообщили внезапную перемену чувствам всех присутствовавших. На несколько минут о самом Рандале было забыто. Молодой человек воспользовался этим временем. Улучив мгновение, когда полные презрения взоры обвинителей не были устремлены на него, он тихонько подкрался к двери, не производя ни малейшего шума, как раненная эхидна, которая, опустив голову, ползет по мягкой траве. Леви следовал за ним до крыльца и твердил ему на ухо:
– Я не мог решительно помочь вам; вы сами бы то же сделали на моем месте. Вы видите, что вы потерпели урон во всех своих предприятиях, а когда человек совершенно падает, мы оба были того мнения, что в таком случае следует отдать его на произвол судьбы и самому умыть руки.
Рандаль не отвечал ни слова, и барон смотрел, как тень, отбрасываемая его телом, постепенно спускалась по ступеням лестницы, пока совершенно не исчезла на камнях мостовой.
– Впрочем, он мог бы принести некоторую пользу, пробормотал Леви. – Его лицемерие и пронырство еще могут поймать в сети бездетного Эджертона. Еще есть надежда на маленькое мщение!
Граф прикоснулся в это время к руке замечтавшегося ростовщика.
J'ai bien joué mon rôle, n'est-se pas? (Не правда ли, что я хорошо играл свою роль?)
– Вашу роль! Скажу вам откровенно, мой любезный граф, что я не понимаю вашей роли.
– Mo foi, значит, вы очень недогадливы Я только что приехал во Францию, когда письмо д'Эстренджа дошло ко мне. Оно имело вид вызова на дуэль, по крайней мере я так понял его. От подобных выводов я никогда не отказываюсь. Я отвечал, приехал сюда, остановился в гостинице. Милорд приезжает ко мне вчера ночью. Я начинаю с ним разговор в таком тоне, который вы можете себе представить при подобных обстоятельствах. Pardieu! он поступает как настоящий милорд! Он показывает мне письмо от принца ***, в котором возвещается о восстановлении прав Альфонсо и моем изгнании. Он с особенным благодушием представляет мне с одной стороны картину нищенства и совершенного падения, с другой чистосердечнкгое раскаяния в проступках, с надеждою на милосердие Альфосо. Одним словом, я тотчас мог понять, которая дорога ведет ближе к цели. Я выбрал такую дорогу. Трудность состояла лишь в том, чтобы выпутаться самому, как подобает человеку с огнем и с достоинством. Если я успел в этом, поздравьте мнея. Альфонсо подал мне руку, и теперь я предоставляю ему – поправить мои денежные дела и восстановить мое доброе имя.
– Если вы отправляетесь в Лондон, сказал Леви: – то моя карета, которая должна быть уже здесь, к вашим услугам; с особенным удовольствием займу место возле вас и поговорю с вами о ваших планах в будущем. Но, petie, mon cher! ваше падение было так стремительно, что всякий другой на вашем месте переломал бы себе все кости.
– Настоящая сила, сказал граф с улыбкою:– легка и эластична; она не падает, а опускается и отскакивает от земли.
Леви с особенным уважением посмотрел на графа и отдал ему преимущество в сравнении с Рандалем.
В это время в комнате, которую мы только что оставили, Гарлей сидел возле Виоланты.
– Я с моей стороны выполнил обещание, данное вам, сказал он с кротостью и смирением. – Неужели вы все еще будете со мною строги по-прежнему?
– Ах! отвечала Виоланта, любуясь на благородное чело Гарлея; и гордость женщины за предмет её любви красноречиво выражалась в её восторженном взоре: – я узнала от мистера Дэля, что вы окончательно одержали над собою победу, и это заставляет меня стыдиться сомнений моих на счет того, что ваше сердце способно было высказать, когда минуты гнева, хотя гнева справедливого, уже прошли.
– Нет, Виоланта, не прощайте еще мне совершенно; будьте свидетельницей моего мщения (я не забыл о нем) и тогда позвольте моему сердцу сделать признание и произнести горячую мольбу, чтобы голос, при звуках которого оно так трепещет, был постоянным его руководителем.
– Что это значит! вскричал кто-то с удивлением; и Гарлей, обернувшись, увидал герцога, который стоял сзади его, смотря с изумлением то на Гарлея, то на Виоланту: – смею ли думать, что вы?…
– Освободил вас от одного претендента на эту прелестную руку, чтобы самому сделаться униженным просителем.
– Corpo di Вассо! вскричал мудрец, обнимая Гарлея: – это, по истине, радостная для меня новость. Но я не намерен теперь делать опрометчивых обещаний и распоряжаться наклонностями моей дочери.
Он прижал Виоланту к груди своей и что-то прошептал ей на ухо. Виоланта покраснела и не отрывалась от плеча его. Гарлей ожидал развязки с нетерпением. В это время Леонард вошел в комнату, но Гарлей едва успел с ним поздороваться, как появился и граф.
– Милорд, сказал Пешьера, отводя его в сторону:– я исполнил свое обещание и теперь намерен оставить дом ваш. Барон Леви едет в Лондон и предлагает мне место в своей карете, которая, кажется, стоит уже у подъезда. Герцог и дочь его, без сомнения, извинят меня, если я не распрощаюсь с ними по правилам этикета. В ваших изменившихся положениях мне не идет слишком явно домогаться милости и внимания; должно только устранить, что я уже, кажется, и сделал, – устранить преграду к тому и другому; если вы одобряете мое поведение, то не оставьте высказать ваше мнение обо мне герцогу.
С низким поклоном граф пошел к двери; Гарлей не удерживал его и проводил его до лестницы со всею учтивостью светского человека.
– Не забудьте, милорд, что я ничего не домогаюсь. Я позволю себе только принять то иди другое. Voilà tout!
Он опять поклонился с неподражаемою грацией кавалеров прошлого столетия и сел в дорожную карету барона Леви, который ожидался графа. Леви обратился в это время к Гарлею.
– Вы изволите, конечно, милорд, объяснить мистеру Эджертону, в какой степени его приемыш заслуживает его привязанность и оправдывает попечение своего благодетеля. Впрочем, при этом не могу не припомнить, что хотя вы и скупили самые срочные и вопиющие обязательства мистера Эджертона, но я боюсь, что всего вашего состояния не было бы довольно, чтобы распутать все его сделки, вследствие которых он может остаться бедняком.
– Барон Леви, отвечал Гарлей отрывисто:– если я простил мистера Эджертона, то разве вы не можете простить ему с своей стороны?
– Нет, милорд, я не могу простить ему. Он никогда не нанимал вас, он никогда не употреблял вас орудием для своих целей и не стыдился вашего сообщества. Вы скажете, что я ростовщик, а он государственный человек. Но как знать, чем бы я был, не будь я побочным сыном пера? Как знать, чем бы я был, если бы я женился на Норе Эвевель? Мое рождение, моя бледная, темная молодость, сознание, что он с каждым годом повышается на поприще административном, чтобы с большим правом не допускать меня к своему столу в числе прочих гостей, что он, считавшийся образцом для джентльменов, сделался лжецом и обманщиком в отношении лучшего из друзей, – удаляя меня от Одлея Эджертона, заставляли ненавидеть его и завидовать ему. Вы, которого он так оскорбил, протягиваете по-прежнему ему руку, как великому государственному человеку; прикосновения ко мне вы избегаете, как прикосновения к гадине. Милорд, вы можете простить тому, кого любите и о ком сожалеете. Я не могу простить тому, кого ненавижу и кому завидую. Извините меня за мое упрямство. Я прощаюсь с вами, милорд.
Барон сделал шаг вперед, потом воротился и сказал с язвительною усмешкою:
– Но вы, без сомнения, объясните мистеру Эджертону, в какой мере я содействовал обвинению его приемыша. Я думал о бездетном лорде в то время, когда вы, может быть, считали меня испуганным вашими энергическими исследованиями дела. Ха, ха! я уверен, что это заденет его за живое!
Барон стиснул зубы в припадке сосредоточенной злобы, поспешно вошел в карету, спустил сторы; кучер хлопнул бичем и карета скоро скрылась из виду.
Глава СХIХ
Одлей Эджертон сидел один в своей комнате. Им овладел тяжелый, томительный сон вскоре после того, как Гарлей и Рандаль оставили дом рано поутру, и сон этот продолжался вплоть до вечера. Одлей проснулся только тогда, когда ему принесли записку от Гарлея, возвещавшую об успешном окончании для него выборов и заключавшуюся словами:
«Прежде наступления ночи ты обнимешь своего сына. Не сходи к нам, когда я возвращусь. Будь спокоен, мы сами придем к тебе».
В самом деле, не зная всей важности болезни, таившейся в организме Одлея и развившейся с страшною быстротой, лорд л'Эстрендж все-таки хотел избавить своего друга от присутствовании при обвинении Рандаля.
Получив записку, Эджертон встал. При мысли, что он увидит своего сына – сына Норы, болезнь его как будто исчезла. Но измученное раскаянием и сомнением сердце его сильно билось с какими-то судорожными порывами. Он не обращал на это внимания. Победа, которая возвращала его к жизни, составлявшей до тех пор единственную его заботу, единственную мечту, была забыта. Природа предъявила свои требования с полным презрением к смерти, с полным забвением славы.
Так сидел этот человек, одетый с обычною аккуратностью; черный сюртук его был застегнугь до верху; фигура его, выражавшая всегда полное спокойствие, совершенное самообладание, выказывала теперь некоторое волнение; болезненный румянец вспыхивал на его щеках, глаза его следили за стрелкою часов, он слушал со вниманием, не идет ли кто по корридору. Наконец шум шагов достиг его слуха. Он привстал, остановился на пороге. Неужели сердце его в самом деле перестанет одиночествовать? Гарлей вошел первый. Глаза Эджертона бегло окинули его и потом жадно впились в отверстие двери. Леонард следовал за Гарлеем – Леонард Ферфильд, в котором он видел некогда себе соперника. Он начал сомневаться, догадываться, припоминать, узнавать нежный образ матери в мужественном лице сына. Он невольно приподнял руки, готовясь обнять молодого человека – но Леонард медлил – глубоко вздохнул и думал, что он ошибся
– Друг, сказал Гарлей: – я привел к тебе сына, испытанного судьбою и боровшегося со всеми лишениями, чтобы проложить себе дорогу. Леонард! в человеке, в пользу которого я убеждал вас пожертвовать своим собственным честолюбием, о котором вы всегда отзывались с такою восторженностью и уважением, которого славное поприще имело вас своим деятельным сотрудником, и которого жизнь, не удовлетворявшуюся всеми этими почестями, вы будете услаждать сыновнею любовью – узнайте в этом человеке супруга Норы Эвенель! Падите на колени перед вашим отцом….. Одлей, обними своего сына!
– Сюда, сюда, вскричал Одлей, когда Леонард упал на колени:– сюда, к моему сердцу! Посмотри на меня этими глазами… как они кротки, как они полны любви и привязанности: это глаза твоей матери! И голова Одлея упала на плечо сына.
– Но эта еще не все, продолжал Гарлей, подводя Гэлен и поставив ее подле Леонарда. – Твоему сердцу предстоят еще новая привязанность: прими и полюби мою воспитанницу и дочь. Что приятного в семействе, если оно не украшено улыбкою женщины? Они любили друг друга с самого детства. Одлей, пусть рука твоя соединит их руки, пусть уста твои произнесут благословение их браку.
Леонард прервал его тревожным голосом.
– О, сэр… о, батюшка! я не хочу этой великодушной жертвы; он… он, предоставив мне это неизъяснимое блаженство… он также любит Гэлен!
– Переставь, Леонард, отвечал Гарлей с улыбкою:– я не так мало о себе думаю, как ты полагаешь. Ты будешь, Одлей, свидетелем еще другой свадьбы. Человек, которого ты так долго старался примирять с жизнью, заставить променять пустые мечтания на истинное, вещественное благополучие, и этот человек представит тебя своей невесте. Полюби ее для меня, полюби ее для собственного блага. Не я, а она была причиною моего воссоединения с действительным миром, с его радостями и надеждами. Я долго был ослеплен, питал равнодушие, злобу, ненависть к людям, мучился раскаянием… и имя Виоланты готово было сорваться с языка его.
Эджертон сделал движение головою, как будто готовясь отвечать; все присутствовавшие были удивлены и испуганы внезапною переменою, которая произошла в лице его. Взор его подернулся облаком, грусть напечатлелась на челе его, губы его напрасно старались произнести какое-то слово; он упал на кресло, стоявшее подле. Левая рука его неподвижно лежала на свертках деловых бумаг и оффициальных документов, и пальцы его механически играли ими, как играет умирающий своим одеялом, готовый променять его на саван. Правая рука его, как будто во мраке ночи, искала прикоснуться к любимому сыну и, найдя его, старалась привлечь его ближе и ближе. Увы! счастливая семейная жизнь, этот замкнутый центр человеческого существа – эта цель, к которой он так долго стремился со всякого рода лишениями, ускользнула от него в то самое время, как он считал ее достигнутою, исчезла, как исчезают на поверхности моря круги от брошенного камня: не успеешь уследить за их изменчивыми очертаниями, как они уже расплылись в бесконечность.
Глава СХХ
Рандаль Лесли поздно вечером в тот день, как оставил Лэнсмер-Парк, пришел пешком к дому своего отца. Он сделал длинное путешествие посреди мрака и тишины зимней ночи. Он не чувствовал усталости, пока неурядный, бедный дом не напомнил ему о его безвыходной бедности. Он упал на постель, сознавая свое ничтожество, сознавая, что он самая жалкая развалина среди развалин человеческого честолюбия. Он не рассказал своим родственникам о всем произшедшем. Несчастный человек – ему некому было вверить свои горести, не от кого было выслушать строгую истину, которая могла бы принести ему утешение и возбудить в нем раскаяние. Проведя несколько недель в совершенном унынии и не произнося почти ни слова, он оставил отцовский дом и возвратился в Лондон. Внезапная смерть такого человека, как Эджертон, даже в те беспокойные времена, произвела сильное, хотя кратковременное впечатление. Подробности выборов, сообщавшиеся в провинциальных листках, перепечатывались в лондонские журналы; сюда вошли заметки о поступках Рандаля Лесли в заседании комитета с колкими обвинениями его в эгоизме и неблагодарности. Весь политический круг, без различия партий, составил себе о бедном клиенте государственного человека одно из тех понятий, которые набрасывают тень на весь характер и ставят неодолимую преграду честолюбивым стремлениям. Важные люди, которые прежде оказывали, ради Одлея, внимание Рандалю и которые при малейшем покровительстве со стороны судьбы, могли бы возвысить его карьеру, проходили мимо его по улицам, не удостоивая его поклоном. Он не осмеливался уже напоминать Эвенелю об обещании его поддержать его при последующих выборах за Лэнсмер, не смел мечтать о занятии вакансии, открывшейся со смертию Эджертона. Он был слишком сметлив, чтобы не увериться, что все надежды его на представительство за местечко исчезли. Теряясь в обширной столице, как некогда терялся в ней Леонард, он точно также подолгу стоял на мосту, глядя с тупым равнодушием на поверхность реки, как будто манившей его в свои влажные недра. У него не было ни денег, ни связей – ничего, кроме собственных способностей и познаний, чтобы пробивать дорогу к той высшей сфере общества, которая прежде улыбалась ему так благосклонно; а способности и познания, которые он употребил на то, чтобы оскорбить своего благодетеля, навлекали за него только более и более явное пренебрежение. Но и теперь судьба, которая некогда осыпала своими благами бедного наследника Руда, послала ему в удел совершенную независимость, пользуясь которой, при неутомимых трудах, он мог бы достигнуть если не самых высоких мест, то по крайней мере такого общественного положения, которое заставило бы свет руководствоваться его мнениями и, может быть, даже оправдать его прежние поступки. 5,000 фунтов, которые Одлей завещал ему партикулярным актом, с тем, чтобы поставить эту сумму вне законных условий, были выплачены ему адвокатом л'Эстренджа. Но эта сумма показалась ему столь малою в сравнении с неумеренными надеждами, которых он лишился, и дорога к возвышению представлялась ему теперь такою длинною и утомительною после того, как он был раз у её исхода, что Рандаль смотрел на это неожиданно доставшееся ему наследство, как на предлог не принимать на себя никакой обязанности, не избирать никакой серьёзной деятельности. Уязвляемый постоянно тем резким контрастом, который его прежнее положение в английском обществе составляло с настоящим положением, он поспешил уехать за границу. Там из желания ли развлечься, прогнать томившую его мысль, или по ненасытной жажде узнать ближе, изведать достоинство незнакомых предметов и неиспытанных наслажденний, Рандаль Лесли, бывший до тех пор равнодушным к обыкновенным удовольствиям молодости, вступил в общество игроков и пьяниц. В этой компании дарования его постепенно исчезали, а направление их к интригам и разным предосудительным предприятиям только унижало его в общественном мнении. Падая таким образом шаг за шагом, проматывая свое состояние, он совершенно был исключен из того круга, где самые отъявленные моты, самые безнравственные картежники все-таки сохраняют манеры и тон джентльменов. Отец его умер, заброшенное имение Руд досталось Рандалю, но кроме расходов на приведение его в какой бы то ни было порядок, он должен был выплатить деньги, причитавшиеся брагу, сестре и матери. За тем едва ли что могло остаться в его пользу. Надежда восстановить фамилию и состояние предков давно для него миновала. Он написал в Англию, поручая продать все свое имущество. Ни один из богатых людей не явился, впрочем, на аукцион, не ценя высоко продававшегося имения. Все оно пошло частями в разные руки. Самый дом был куплен на своз.
Вдова, Оливер и Джульета поселились в каком-то провинциальном городке другого графства. Джульета вышла за муж за молодого офицера и вскоре умерла от родов. Мистрисс Лесли немногим пережила ее. Оливер поправил свое маленькое состояние женитьбою на дочери какого-то лавочники, который накопил несколько тысяч фунтов капитала. Долго после продажи Руда не было никаких слухов о Рандале; говорили только, что будто он выбрал себе для жительства или Австралию, или Соединенные Штаты. Впрочем, Оливер сохранял такое высокое мнение о дарованиях своего брата, что не терял надежды, что Рандаль когда нибудь воротится богатым и значительным, как какой нибудь дядюшка в комедии; что он возвысит падшую фамилию и преобразит в грациозных леди и ловких джентльменов тех грязных мальчишек и оборванных девчонок, которые толпились теперь вокруг обеденного стола Оливера, предъявляя аппетит совершенно несоразмерный их росту и дородству.
В один зимний день, когда жена и дети Оливера вышли из за стола и сам Оливер сидел, попивая из кружки плохой портвейн, и рассматривал несовсем утешительные денежные счеты; тощая лягавая собака, лежавшая у огня на дырявом тюфяке, вскочила и залаяла с остервененим. Оливер поднял свои мутные голубые глаза и увидал прямо против себя в оконном стекле человеческое лицо. Лицо это совершенно касаюсь стекла и от дыхания смотревшего узоры, нарисованные морозом, постепенно исчезали и стекла более и более тускнели.
Оливер, встревоженный и рассерженный, приняв этого непрошенного наблюдателя за какого нибудь дерзкого забияку и мошенника, вышел из комнаты, отворил наружную дверь и просил незнакомца оставить его дом в покое; между тем собака еще менее учтиво ворчала на незнакомца и даже хватала его за икры. Тогда хриплый голос произнес: «Разве ты не узнаешь меня, Оливер? я брат твой Рандаль! Уйми свою собаку и позволь мне взойти к тебе.» Оливер отступил в изумлении: он не смел верить главам, не мог узнать брата в мрачном, испитом призраке, который стоял перед ним. Наконец он приблизился, посмотрел Рандалю в лицо и, схватив его руку, не произнося ни слова, привел его в свою маленькую комнату.
В наружности Рандаля не осталось и следа того изящества и благовоспитанности, которые отличали прежде его личность. Одежда его говорила о той крайней ступени нищеты, на которую он низошел. Лицо его было похоже на лицо бродяги. Когда он снял с себя измятую, истертую шляпу, голова его оказалась преждевременно поседевшею. Волосы его, некогда столь прекрасные цветом и шелковистые, отсвечивали каким-то железным проблеском седины и падали неровными, сбитыми прядями; за челе и лице его ложились ряды морщин; ум его по-прежнему довольно резко выказывался наружу, но это был ум, который внушал только опасение – это был ум мрачный, унылый, угрожающий.
Рандаль не отвечал ни на какие вопросы. Он схватил со стола бутылку, в которой оставалось еще немного вина и осушил ее одним глотком.
– Фу, произнес он, отплевываясь:– неужели у вас нет ничего, что бы по больше согревало человека?
Оливер, действовавший как будто под влиянием страшного сна, подошел к шкапу и вынул оттуда бутылку водки, почти полную. Рандаль жадно ухватился за нее и приложил губы к горлышку.
– А, сказал он после некоторого молчания: – это другое дело, это удовлетворяет. Теперь дай мне есть.
Оливер сам поспешил служить брату: дело в том, что ему не хотелось, чтобы даже его заспанная служанка видела его гостя. Когда он воротился с кое-какими объедками, которые можно было достать на кухне, Рандаль сидел у камина, расправив над потухающим пеплом свои костлявые пальцы, похожие на когти коршуна.
Он с необыкновенною прожорливостью съел все, что было принесено из остатков обеда, и почти осушил бутылку. Но это нисколько не прогнало его уныния. Оливер стоял возле него в каком-то тупом удивлении и страхе; собака от времени до времени недоверчиво скалила зубы.
– Я тебе расскажу свою историю, произнес наконец Рандаль нехотя. Она не длинна. Я думал нажить состояние – и разорился, у меня нет теперь ни пенни и ни малейшей надежды на возможность поправиться. Ты, кажется, сам беден, следовательно не можешь помогать мне. Позволь, по крайней мере, пожить у тебя несколько времени, иначе мне негде будет преклонить голову и придется умереть с голоду.
Оливер прослезился и просил брата поселиться у него.
Рандаль жил несколько недель в доме Оливера, ни разу не выйдя за порог; он, казалось, не замечал, что Оливер снабдил его новым готовым платьем, хотя надевал это платье без зазрения совести. Но скоро присутствие его сделалось нестерпимым для хозяйки дома и стеснительным для самого хозяина. Рандаль, который некогда был до того воздержным, что самое умеренное употребление вина считал вредным для рассудка и воображения, теперь получил привычку пить крепкие напитки во всякий час дня. Но хотя они приводили его иногда в состояние опьянения, никогда, впрочем, не располагали его сердца к откровенности, никогда не прогоняли мрачной думы с чела его. Если он потерял теперь прежнюю остроту ума и дар наблюдательности, зато вполне сохранил способность притворяться и лицемерить. Мистрисс Оливер Лесли, бывшая с ним сначала осторожною и молчаливою, вскоре сделалась суха и холодна, потом стала позволять себе неприятные намеки, насмешки, наконец стала высказывать грубости. Рандаль немного оскорблялся всем этим и не давал себе труда возражать; но принужденный смех, которым он заключал всякую подобную выходку, так нестерпимо звучал в ушах мистрисс Лесли, что она раз прибежала к мужу и объявила, что или она сама или брат его должен оставить их дом. Оливер старался ее успокоить и утешить; через несколько дней он пришел к Рандалю и сказал ему с робостью:
– Ты видишь, что все, чем я владею, принадлежит собственно жене моей, а ты между тем не хочешь с нею поладить. Твое присутствие делается тебе столь же тягостным, сколько и мне. Я бы желал тебе помочь как нибудь, я думал тебе сделать предложение…. только с первого взгляда это покажется слишком ничтожным перед…
– Перед чем? прервал Рандаль с наглостью: – перед тем, что я был прежде или что я теперь? Ну, говори же!
– Ты человек ученый; я слыхал, что ты очень хорошо рассуждаешь о науках; может быть, ты и теперь в состояния возиться с книгами; ты еще молод и мог бы подняться…. и….
– Фу, ты, пропасть! Да говори же скорее то или другое! вскричал Рандаль грубым тоном.
– Дело в том, продолжал бедный Оливер, стараясь сделать предложение свое не столь резким и странным, каким оно представлялось ему первоначально:– что муж нашей сестры, как ты знаешь, племянник доктора Фельпема, который содержит очень хорошую школу. Он сам не учен и занимается более преподаванием арифметики и бухгалтерии, но ему нужно учителя для классических языков, потому что некоторые из молодых людей идут в коллегии. Я написал к нему, чтобы разузнать об условиях; я конечно не называл твоего имени, не будучи уверен, согласишься ли ты. Он, без сомнения, уважить мою рекомендацию. Квартира, стол, пятьдесят фунтов в год…. одним словом, если ты захочешь, ты можешь получить это место.
При этих словах Рандаль затрепетал всем телом и долго не мог собраться отвечать.
– Хорошо, быть так; я принужден на это согласиться. Ха, ха! да, знание есть сила! Он помолчал несколько минут. – Итак, наш старый Голд не существует, ты сделался торгашом провинциального городка, сестра моя умерла, и я отныне – никто другой, как Джон Смит. Ты говоришь, что не называл меня по имени содержателю пансиона, пусть оно и останется для него неизвестным; забудь и ты, что я некогда был одним из Лесли. Наши братские отношения должны прекратиться, когда я оставлю твой дом. Напиши своему доктору, который смыслит одну арифметику, и отрекомендуй ему учителя латинского и греческого языков, Джона Смита.
Через несколько дней protégé Одлея Эджертона вступил в должность преподавателя одной из обширных, дешевых школ, которые приготовляют детей дворян и лиц духовного сословия к ученому поприщу, с гораздо значительнейшею примесью сыновей торговцев, предназначающих себя для службы в конторах, лавках и на биржах. Там Рандаль Лесли, под именем Джона Смита, живет до сих пор.
Между тем как, так называемое, поэтическое правосудие развивалось из планов, в которых Рандаль Лесли истощил свой изобретательный рассудок и преградил себе дорогу к счастью, никакие видимые признаки воздаяния не обнаруживались в отношении злейшего из интригантов, барона Леви. Ни разу падение фондов не успело потрясти здание, возведенное им из развалин домов других людей. Барон Леви все тот же барон Леви, только сделался миллионером; впрочем, в душе своей он едва ли не сознает себя более несчастным, чем Рандаль Лесли, школьный учитель. Леви человек, внесший сильные страсти в свою житейскую философию; у него не такая холодная кровь, не такое черствое сердце, которые бы делали его организм нечувствительным к волнениям и страданиям. Лишь только старость настигла великосветского ростовщика, он влюбился в хорошенькую оперную танцовщицу, которой маленькие ножки вскружили ветряные головы почти всей парижской и лондонской молодежи. Ловкая танцовщица держала себя очень строго в отношении к влюбленному старику и, не поддавалась его страстным убеждениям, заставила его жениться на ней. С этой минуты дом его, Louis Quinze, стал наполняться более, чем когда нибудь толпами высокородных дэнди, которых сообщества он прежде так жадно добивался. Но это знакомство вскоре сделалось для него источником неизъяснимых мучений. Баронесса была кокетка в полном смысле этого слова, и Леви, в котором, как нам уже известно, ревность была господствующею страстью – испытывал непрерывную тревогу. Его неуважение к человеческому достоинству, его неверие в возможность добродетели – только содействовали развитию в нем подозрения и вызывали, как нарочно, опасности, которых он наиболее боялся. Вдруг он оставил свои великолепный дом, уехал из Лондона, отказался от общества, в котором мог блестеть своим богатством, и заперся с женою в деревне одной из отдаленных провинций; там он живет до сих пор. Напрасно старается он заняться сельским хозяйством; для него только тревоги жизни в столице, со всеми её пороками и излишествами, представляли некоторую тень отрады, некоторое подобие того, что он называл «удовольствием». Но и в деревне ревность продолжает преследовать его; он бродит около своего дома с блуждающим взором и осторожностью вора; он стережет жену точно пленницу, потому что она ждет только удобного случая, чтобы убежать. Жизнь человека, отворившего тюрьму для столь многих людей, есть жизнь тюремного сторожа. Жена ненавидит его и не скрывает этого. Между тем он раболепно расточает ей подарки. Привыкнув к самой необузданной свободе, требуя постоянных рукоплесканий и одобрения как чего-то должного, будучи без всякого образования, с умом дурно направленным, выражаясь грубо и отличаясь самым неукротимым характером, прекрасная фурия, которую он привел в свой дом, превратила этот дом в настоящий ад. Леви не смеет признаться никому, сколько он тратит денег, он жалуется на неудачи и нищету с тем, чтобы извинить себя в глазах жены, которую он лишил всех удовольствий. Темное сознание воздаяния пробуждается в душе его и рождает раскаяние, которое еще более терзает его. Раскаяние это есть следствие суеверия, а не религиозного убеждения; оно не приносит с собою утешения истинного раскаяния. Леви не старается облегчить свои страдания, не думает искупить свои проступки каким нибудь добрым делом. Между тем богатства его растут и принимают такие размеры, что он не может совладеть с ними.
Граф ди-Пешьера не ошибся в расчете, показав вид раскаяния и прибегнув к великодушию своего родственника. Он получил от щедрого герцога Серрано ежегодную пенсию, соответствовавшую его званию и ему снова дозволен был въезд в Вену. Но на следующее же лето, после пребывания его в Лэнсмере, каррьера его внезапно окончилась.
В Баден-Бадене он начал ухаживать за богатой и хорошенькой собою полькой, вдовой. Репутация, которой она пользовалась, отогнала от нее всех поклонников, исключая молодого француза, который был стол же смел как Пешьера и влюблен сильнее его. Соперники предложили друг другу дуэль. Пешьера явился на место поединка с обычным хладнокровием, напевая опорную арию, и смотрел с таким веселым видом на дуло пистолета, что нервы француза расстроились, несмотря на его храбрость. Спустив курок прежде, нежели он успел прицелиться, француз, к величайшему удивлению, попал графу в сердце и убил его миновал.
Беатриче ди-Негра, после смерти брата, жила несколько лет в совершенном уединении, переселившись в монастырь, но, впрочем, не постригаась в монахини, как предполагала прежде. Дело в том, что присматриваясь к нравам и образу жизни сестер, она убеждалась, что мирские страсти и сожаления о прошлом (исключая самых редких натур) прокладывают себе дорогу сквозь железные решетки и через высокие стены. Наконец она избрала себе пребывание в Риме, где известна не только очень строгим образок жизни, но и деятельною благотворительностью. Ее не могли уговорил принять более четвертой части той пенсии, которая назначена была её брату; но у неё было и мало потребностей кроме потребности благотворения; а когда благотворительность деятельна, то она извлекает много пользы и из небольшего количества золота. Маркиза не появляется в блестящих, шумных собраниях; ее окружает небольшое, но избранное общество художников и ученых. Первым наслаждением она поставляет помогать какому нибудь талантливому юноше, особенно если он назовет своим отечеством Англию.
Сквайр и супруга его все еще проживают в Гэзельдене, где капитан Бэрнебес Гиджинботам поселился окончательно. Капитан сделался страшным ипохондриком, но он расцветает от времени до времени; когда слышит, что в семействе мистера Шэрна Кёрри есть больной, тогда он повторяет в полголоса: «если бы эти семеро дрянных ребятишек отправились на тот свет, у меня были бы большие надежды в будущем». За подобные желания сквайр делает ему обыкновенно строгий выговор, а пастор с важностью произносит увещание. Хотя капитан и отплачивает за это обоим три раза в неделю за вистом, но пастор уже не бывает постоянным партнером капитана, так как пятым садится играть по большой части старинный друг и сосед сквайра, мистер Стикторейтс. Сражаясь таким образом один, без помощи капитана, пастор с печальным удивлением замечает, что счастье повернулось к нему спиною, и что он выигрывает теперь реже, чем прежде выигрывал. К счастью, это единственная тревога – исключая припадков истерики у мистрисс Дэль, к которым он, впрочем, совершенно привык – помрачающая ясную стезю жизни пастора. Мы должны теперь объяснить, каким образом мистер Стикторейтс занял место за карточным столом в Газельдене. Франк поселился в Казино с женою, которая характером совершенно подходят к нему; жена эта была мисс Стикторейтс. Только дна года спустя после потери Беатриче, Франк начал забывать свое горе; ум его потерял прежнюю игривость и беззаботность, за то он сделался умереннее в желаниях и рассудительнее. Привязанность, хотя бы дурно выбранная и неудачно направленная, все-таки подвигает вперед воспитание человека. Франк сделался положительнее и серьёзнее; посетив однажды Гэзельден, он встретил мисс Стикторейтс на одном из деревенских балов. Молодые люди почувствовали симпатию друг к другу, может быть, именно вследствие вражды, которая существовала между их семействами. Свадьба, которая совершенно было устроилас, была отложена вследствие возникшего между родителями спора о праве на дорогу. Но к счастью прение это было прекращено замечанием пастора Дэля, что когда оба имения, вследствие предположенного брака детей, составят одно целое, то повод к тяжбе сам собою уничтожится, ибо человек не имеет обыкновения тягаться с самим собою. Впрочем, мистер Стикторейтс и мистер Гэзельден включили в контракт особую оговорку (хотя адвокаты и уверяли их, что она не может иметь законной силы), по смыслу которой, в случае неимения наследников от предположенного брака, участок Стикторейтс должен будет перейти в какому нибудь члену фамилии Стикторейтс, и право на дорогу из лесу через болото будет подлежать тяжебному разбирательству на тех же самых основаниях как и теперь. Впрочем, трудно предположить, чтобы подобная тяжба могла возникнуть с похвальною целью разорить грядущих наследников, потому что у Франка два сына и две дочери играют уже на террасе, на которой Джакеймо поливал некогда померанцовые деревья, и бегают на бельведере, на котором Риккабокка изучал некогда Макиавелли.
Риккабокка долго не мог привыкнуть к роскоши, которая снова стала окружать его, и к титлу герцога. Джемима гораздо скорее освоилась с новым положением, но удержала сердечную простоту, которая отличала ее в Гэзельдене. Крестьяне и крестьянки любят ее без ума. Она особенно покровительствует молодым, старается устроивать свадьбы и нуждающихся наделяет приданым. Герцог, продолжая острить насчет женщин и женитьбы, не менее того один из счастливейших мужей на свете. Любимое занятие его составляет воспитание сына, которого Джемима подарила ему вскоре после возвращения его на родину.
Герцог постоянно желал узнать, что сделалось с Рандалем. Однажды – за несколько лет перед тем, как Рандаль определился школьным учителем – герцог, осматривая генуэзский госпиталь, с свойственною ему наблюдательностью в отношении всего, исключая его собственной особы, заметил в углу спящего человека, и так как лицо Рандаля в это время еще не очень изменилось, то посмотрев на него пристально, герцог тотчас узнал в нем несчастного питомца Итонской школы.
– Это англичанин, сказал бывший тут дежурный чиновник. – Его принесли сюда без чувств. Он получил, как мы узнали, опасную рану в голову на дуэли с известным всем chevalier d'industrie, который объявил, что противник обманывал и обирал его при всяком удобном случае. Впрочем, это не совсем правдоподобно, продолжал чиновник: – потому что мы нашли на больном лишь несколько крон, и он должен был оставить свою квартиру, не будучи в состоянии платить за нее. Он выздоравливает, но лихорадка все еще продолжается.
Герцог молча смотрел на спящего, который метался на жосткой кровати и что-то бормотал едва внятным голосом; потом он положил в руку дежурному кошелек.
– Отдайте это англичанину, но не говорите ему моего имени. Правда, совершенная правда, пословица справедлива! рассуждал сам с собою герцог, сходя с лестницы. Più pelli di rolpi che di аsini vanno in Pelliccieria (не ослиные, а лисьи шкуры попадают больше к скорняку.)
Доктор Морган продолжает прописывать пилюли от тоски и капли от меланхолии. Число его пациентов значительно увеличилось, и под его неутомимым надзором больные живут столько, сколько угодно Провидению. Ни один из аллопатов не в состоянии взять на себя большего.
Смерть бедного Джона Борлея не осталась неотмеченною в литературных летописях. Похвалы, которых он не дождался при жизни, посыпались теперь щедро, и в Кенсолл-Грине ему воздвигнут по подписке прекрасный монумент. Будь у него жена и дети, им была бы оказана необходимая помощь. Любители литературы целые месяцы рылись в библиотеках и собирали его юмористические сочинения, анекдоты, фантастические рассказы и образцы красноречия, которое некогда оглашало дымные таверны и залы грязных клубов. Леонард собрал его сочинения, разбросанные по разным повременным изданиям. Они заняли места на полках главнейших библиотек, хотя предметы, избранные автором, имели слишком мгновенный интерес и обработывались каким-то странным, причудливым образом. Эти образцы литературной деятельности не могли сделаться ходячею монетою мышления, на них любители смотрели как на своего рода редкость. Бедный Борлей!
Дик Эвенель не вышел из Парламента так скоро, как предполагал прежде. Он не мог убедит Леонарда, в котором жажда политического возвышения была утолена у источника муз, занять его место в Сенате; а он сознавал, что семейству Эвенелей необходимо иметь представителя. Он начал вследствие того употреблять большую часть своего времени на служение интересам Скрюстоуна, нежели на дела своей родины и успел уничтожить совместничество, которому должен был подвергнуться, тем, что сделал из своего соперника деятельного участника в своих интересах. Приобретя таким образом монополию в Скрюстоуне, Дик обратился к своим прежним убеждениям в пользу свободной торговли. Он делается образцом для старого поколения помещиков и во всяком случае может быт назван одним из тех просветителей деревень, которых создает тесное соединение предприимчивого ума и значительного капитала.
Права рождения Леопарда была без труда доказаны и никто не решился их оспаривать. Часть наследства, перешедшая к нему от отца, вместе с суммою, которую Эвенель выплатил ему за патент на сделанное им изобретение, и приданым, которое Гарлей назначил Гэлен против её воли, привели молодую чету к той золотой средине, которая не испытывает лишений бедности и не знает тревог и обязанностей, сопряженных с большим состоянием. Смерть отца сделала глубокое впечатление на душу Леонарда; но убеждение, что он родился от человека, пользовавшегося такою завидною славою и занимавшего такое видное место в обществе, не только не развивало, но уничтожало в нем честолюбие, которое довольно долгое время отвлекало его от любимых его стремлений. Ему не нужно было добиваться звания, которое сравняло бы его с званием Гэлен. У него не было родственника, которого любовь он мог бы снискать своими успехами в свете. Воспоминание о прежней сельской жизни, склонность к уединению – при чем привычка содействовала естественному влечению – заставляли его уклоняться от того, что человек, более привязанный к свету, назвал бы завидными преимуществами имени, дозволявшего ему доступ в высшие сферы общественной жизни.
Леонард видел прекрасный памятник, воздвигнутый на могиле Норы, и надпись, сделанная на нем, оправдывала бедную женщину во мнении людей. Он с жаром обнял мать Норы, которая с удовольствием признала в нем внука; даже сам старый Джон особенно расчувствовался, видя, что тяжелая тоска, лежавшая на сердце жены его, теперь рассеялась. Опираясь на плечо Леонарда, старик уныло глядел на гробницу Норы и говорил в полголоса:
– Эджертон! Эджертон! «Леонора, гордая супруга достопочтенного Одлея Эджертона!» А я подавал за него голос. Она выбрала себе настоящий цвет, какой следовало. Неужели это то самое число? Неужели она умерла так давно? Правда! правда! Жаль, что её нет с нами. Но жена говорит, что мы увидимся скоро с нею; я всегда то же думал сам, вольно ей прежде было спорить. Благодарю вас, сэр. Я человек бедный, но слезы эти не тяготят меня; напротив, не знаю почему, но я чувствую себя особенно счастливым. Где моя старуха? Я думаю она не знает, что я теперь только и толкую, что про Нору. А! вот она. Благодарю вас, сэр; а лучше возьмусь на руку моей старухи, я больше привык к ней, и…. жена, скоро ли мы пойдем к Норе?
Леонард привел мистрисс Ферфильд повидаться с своими родными и мистрисс Эвенель приветствовала ее с особенною нежностью. Имя, начертанное на гробнице Норы, расположило сердце матери в пользу оставшейся дочери. Бедный Джон повторял часто: «Теперь она может говорить о Норе» и в самом деле при подобных разговорах, она сама и дочь её, которую она оставляла так долго в пренебрежении, убедились, сколько между ними было общего. Так, когда вскоре после женитьбы с Гэлен, Леонард уехал за границу, Джэн Ферфильд осталась жить с стариками. После смерти их, которая последовала в один и тот же день, она отказалась, может быть, из самолюбия, поселиться с Леонардом, но наняла себе квартиру вблизи от дома, который он впоследствии купил себе в Англии. Леонард оставался за границею несколько лет. Будучи спокойным наблюдателем обычаев и умственного развития народов, глубоко, внимательно изучая памятники, которые живо говорят нам о прошлом, он собрал обильные материалы для истории человечества и понятия его о высоком и прекрасном развились в нем, под родным небом, в усладительное служение искусству.
Леонард окончил сочинение, которое занимало его так много лет, – сочинение, на которое он смотрит как на верхнее звено своего духовного развития и на котором он основывает все надежды, соединяющие человека современного с будущими поколениями. Сочинение его отпечатано; в боязливом ожидании он едет в Лондон. Теряясь в громадной столице, он хочет видеть собственными глазами, как примет свет новую связь, которую он провел между суетливою городскою жизнью и своим трудом, свершенным в тиши уединения. Сочинение вышло из типографии в недобрый час. Публика занята была другими предметами; публике некогда было обратить внимание на новое творение, и книга не проникла в обширный круг читателей. Но свирепый критик напал на нее, истерзал, изорвал, исказил ее, смешал достоинства и недостатки её в одно уродливое целое. Достоинства никто не нашелся выказать должным образом, недостатки не нашли беспристрастного защитника. Издатель уныло покачивает головою, указывает на полки, которые гнутся под тяжестью непроданных экземпляров, и замечает, что сочинение, которое выражало самые светлые, утешительные стороны человеческой жизни, не соответствует современному вкусу. Огорченный, обиженный, хотя и стараясь казаться твердым, Леонард возвращается домой, и там на пороге встречает его утешительница. Голос её повторяет ему любимые места из его сочинения, говорит ему о его будущей славе, и все окружающее, под влиянием улыбки Гэлен, как будто проясняется, облекается в радужный колорит надежды. И глубокое убеждение, что небо ставят человеческое счастье вне светского одобрения или пререкания, овладевает существом Леонарда и возвращает ему прежнее спокойствие. На следующий день он сидит вместе с Гэлен у морского берега и смотрит так же ясно, так же спокойно, как и прежде, на мерное колебание волн. Рука его лежит в руке Гелен и движимый чувством благодарности, которая связывает теснее и прочнее самой страсти, он тихо шепчет ей:
«Блаженна женщина, которая утешает.»
Гарлей л'Эстрендж вскоре после женитьбы на Виоланте, по убеждению ли жены или чтобы рассеять мрачные думы, навеянные на него смертию Эджертона, отправился во временную командировку в одну из колоний. В этом поручении, он показал столько способностей, исполнил все так успешно, что по возвращении в Англию, был возведен в достоинство пера при жизни отца, который любовался за сына, достигшего почестей не по праву наследства, а собственными заслугами и дарованиями. Успехи в Парламенте заставляли всех ожидать от деятельности Гарлея весьма многого. Но он убеждался, что успех, для того чтобы мог быть прочным, должен быть основан на ближайшем познании всех многочисленных подробностей деловой практики, что вовсе не согласовалось с его наклонностями, хотя и соответствовало его дарованиям. Гарлей много лет провел в праздности, а праздность имеет в себе много привлекательного для человека, которого общественное положение обеспечено, который наделен богатством в излишке и которого в домашней жизни не ожидают такие заботы, от которых он искал бы развлечения. Он стал смеяться над своими честолюбивыми планами, в припадках необузданной, беззаботной веселости, и ожидания, основанные на успехе дипломатического поручения, постепенно исчезали. В это время настал один из тех политических кризисов, когда люди, обыкновенно равнодушные к делам политики, приходят к убеждению, что формы администрации и законодательства основаны не на мертвой теории, а на живых началах народной деятельности. В обоих Парламентах партии действовали энергически. Через несколько времени Гарлей говорил речь пред собранием лордов и превзошел все, чего можно было ожидать от его дарований. Сладость славы и сознание пользы, испытанные им вполне, совершенно обозначили его будущую судьбу. Через год голос его имел сильное влияние в Англии. Его любовь к славе ожила – не неопределенная и мечтательная, но превратившаяся в патриотизм и усиленная сознанием цели, к которой он стремился. Однажды вечером, после подобного торжества в Парламенте, Гарлей возвратился домой вместе с отцом своим. Виоланта выбежала к ним на встречу. Старший сын Гарлея – мальчик, бывший еще у кормилицы, не был уложен, против обыкновения в свою маленькую кроватку. Может быть, Виоланта предугадывала торжество своего мужа и желала, чтобы сын её разделил с ними общую радость. Старый граф л'Эстрендж взял его к себе на руки и, положив руку на кудрявую головку мальчика, произнес с важным видом.
– Дитя, ты увидишь, может быть, смутные времена в Англии прежде, нежели эти волосы посеребрятся подобно моим. Обязанность твоя для возвышения чести Англии и сохранения мира будет трудна и многообразна. Послушай совета старика, который хотя и не имел достаточно дарований чтобы наделать шуму в свете, но оказал заметную пользу не одному поколению. Ни громкия титла, ни обширные имения, ни блестящие способности не доставят тебе истинной радости, если ты не будешь относить все блага жизни к милосердию Божию и щедрости твоего отечества. Если тебе придет в голову, что дарования твои не налагают на тебя никаких обязанностей или что эти обязанности несовсем согласуются с твоею привязанностью к свободе и удовольствиям, то вспомни, как я отдал тебя на руки к отцу и произнес эти немногие слова: «Пусть он некогда точно так же будет гордиться тобою, как я теперь горжусь им.»
Мальчик обнял шею отца своего и пролепетал с полным сознанием: «постараюсь». Гарлей наклонил голову к серьёзному личику ребенка и сказал с нежностью: «твоя мать говорить твоими устами».
Старая графиня привстала в эту минуту с вольтеровских кресел и подошла в даровитому перу.
– Наконец, сказала она, положив руку на плечо к сыну – наконец, мой любезный сын, ты оправдал все ожидания своей юности.
– Если это так, отвечал Гарлей – то это потому, что я нашел то, чего искал прежде напрасно. Он обнял рукою талью Виоланты и прибавил с нежною, но вместе торжественною, улыбкою: Блаженна женщина, которая возвышает!
КОНЕЦ.